QUO VADIS.
Романъ изъ временъ Нерона Генрика Сенкевича.
QUO VADIS.
Романъ изъ временъ Нерона Генрика Сенкевича.
Переводъ съ польскаго К. Льдова.
I.
II.
III.
Quo vadis, Сенкевич Генрик, Год: 1896
Время на прочтение: 581 минут(ы)
Было уже около полудня, когда Петроній, наконецъ, проснулся, онъ чувствовалъ себя, по обыкновенію, очень утомленнымъ. Наканун онъ присутствовалъ на пиршеств у Нерона, затянувшемся до поздней ночи. Съ нкоторыхъ поръ здоровье его стало расшатываться. Онъ самъ говорилъ, что по утрамъ просыпается словно одеревянвшимъ, не имя силъ собраться съ мыслями. Но утренняя ванна и тщательное растираніе тла, производимое руками искусныхъ рабовъ, постепенно ускоряли обращеніе какъ-будто облнившейся крови, освжали его и возвращали ему бодрость. Изъ олаотекія, то есть изъ послдняго отдленія бани, онъ все еще выходилъ точно возрожденнымъ, съ глазами, блещущими остроуміемъ и веселостью, помолодвшимъ, полнымъ жизни, цвтущимъ, столь недосягаемымъ, что самъ Отонъ не могъ сравниться съ нимъ — и поистин достойнымъ своего прозвища: ‘arbiter elegantiarum’.
Общественныя бани Петроній посщалъ рдко,— только въ тхъ случаяхъ, когда появлялся какой-нибудь возбуждающій удивленіе риторъ, о которомъ начинали говорить въ город, или, когда въ эфебіяхъ происходили представлявшія исключительный интересъ состязанія. Онъ имлъ на своей ‘пизул’ собственныя бани, которыя знаменитый сотоварищъ Севера, Целлеръ, расширилъ, перестроилъ и обставилъ съ такимъ необычайнымъ вкусомъ, что самъ Неронъ признавалъ ихъ превосходящими бани Цезаря, хотя императорскія были обширне и отдланы съ несравненно большею пышностью.
Посл вчерашняго пиршества, на которомъ Петроній, когда наскучило шутовство Ватинія, принялъ участіе въ спор съ Нерономъ, Луканомъ и Сенекой о томъ, обладаютъ-ли женщины душою,— онъ, какъ мы уже сказали, проснулся поздно и, по обыкновенію, принималъ ванну. Два огромныхъ раба положили его на кипарисный столъ, покрытый блоснжнымъ египетскимъ виссономъ, и принялись натирать его статное тло ладонями, омоченными въ благовонномъ масл, онъ-же, закрывъ глаза ожидалъ, когда теплота лаконика (потовая баня) и ихъ рукъ сообщится ему и разсетъ утомленіе.
Черезъ нсколько времени, онъ, однако, заговорилъ,— и, раскрывъ глаза, сталъ разспрашивать о погод, потомъ онъ спросилъ о драгоцнныхъ камняхъ, которые ювелиръ Идоменъ общалъ прислать ему сегодня для осмотра… Оказалось, что погода, при легкомъ втр съ Албанскихъ горъ, стоитъ прекрасная, а драгоцнные камни еще не присланы. Петроній снова сомкнулъ вки, приказавъ перенести себя въ тепидарій. Въ это время, изъ-за завсы выступилъ ‘номенклаторъ’ и доложилъ, что Нетронія пришелъ навстить молодой Маркъ Виницій, только что вернувшійся изъ Малой Азіи.
Петроній приказалъ впустить гостя въ тепидарій, куда перебрался и самъ. Виницій былъ сыномъ его старшей сестры, много лтъ тому назадъ вышедшей замужъ за Марка Внниція, служившаго консуломъ во времена Тиверія. Молодой Виницій сражался съ пароянами, подъ начальствомъ Корбулона, по окончаніи войны, онъ возвратился въ Римъ. Петроній питалъ къ нему нкоторое расположеніе, почти привязанность, потому что Маркъ былъ красивымъ, атлетическаго сложенія юношей и, вмст съ тмъ, умлъ не переступать извстной эстетической мры въ развращенности,— что Петроній цнилъ выше всего.
— Привтъ Петроніго,— сказалъ молодой человкъ, входя увренною поступью въ тепидарій,— пусть вс боги споспшествуютъ теб, а въ особенности Аскденій и Киприда, такъ какъ, при ихъ двойномъ покровительств, съ тобой не можетъ случиться ничего дурного.
— Добро пожаловать въ Римъ и пусть будетъ теб сладокъ отдыхъ посл войны,— отвтилъ Петроній, протягивая руку между складокъ мягкаго тончайшаго полотна, въ которое былъ обвернутъ — что новаго въ Арменіи? и не привелось-ли теб, находясь въ Азіи, побывать въ Внеиніи?
Петроній служилъ когда-то правителемъ въ Внеиніи и, притомъ, правилъ съ твердостью и справедливо. Дятельность эта являлась страннымъ противорчіемъ по сравненію съ характеромъ человка, извстнаго своею изнженностью и пристрастіемъ къ роскоши, поэтому Петроній любилъ вспоминать время своей службы, такъ какъ она доказывала, чмъ могъ-бы онъ и сумлъ стать, если-бы пожелалъ.
— Мн пришлось побывать въ Геракле,— отвтилъ Виницій.— Меня послалъ туда Корбулонъ за подкрпленіями.
— Ахъ, Гераклея! я зналъ тамъ одну двушку изъ Колхиды,— я отдалъ-бы за нее всхъ здшнихъ разведенныхъ женъ, не исключая Поппеи. Но это было уже такъ давно! Разскажи лучше, что слышно о парянахъ? Признаться, мн надоли вс эти Вологезы, Тиридаты, Тиграны, вс эти варвары, которые, какъ говоритъ молодой Арулами, ползаютъ еще у себя дома на четверенькахъ и только среди насъ притворяются людьми. Но въ Рим теперь много говорятъ о нихъ,— быть можетъ лишь потому, что небезопасно говорить о чемъ-либо другомъ.
— Эта война ведется неудачно, и если-бы не Корбулонъ, могла-бы окончиться пораженіемъ.
— Корбулонъ! клянусь Вакхомъ, онъ — истинный божокъ войны, настоящій Марсъ! Великій полководецъ и, вмст съ тмъ, вспыльчивый, прямой и глупый человкъ. Я люблю его, хотя-бы за то, что Неронъ боится его.
— Корбулонъ вовсе не глупъ.
— Быть можетъ, ты правъ, хотя въ сущности,- это безразлично. Глупость, какъ говоритъ Пирронъ, ничмъ не хуже ума и ничмъ не отличается отъ него.
Виницій сталъ разсказывать о войн, но когда Петроній снова закрылъ глаза, молодой человкъ, всмотрвшись въ его утомленное и нсколько осунувшееся лицо, перемнилъ предметъ разговора и съ нкоторой озабоченностью принялся разспрашивать объ его здоровь.
Петроній опять поднялъ вки.
Какъ его здоровье?.. Ничего. Онъ не чувствуетъ себя вполн здоровымъ. Онъ не опустился впрочемъ до такой степени, какъ молодой Снесена, который настолько утратилъ сознаніе, что спрашиваетъ по утрамъ, когда его приносятъ въ баню: ‘сижу-ли я?’ — Нтъ, онъ не чувствуетъ себя здоровымъ. Виницій поручилъ его покровительству Асклепія и Киприды. Но онъ, Петроній, не вритъ въ Асклепія. Неизвстно даже, чьимъ сыномъ былъ этотъ Асклепій,— Арсиноэ или Корониды, а когда возникаетъ споръ о матери, что-же тогда и говорить объ отц! Кто теперь поручится даже за собственнаго отца!
Петроній засмялся, затмъ онъ добавилъ:
— Впрочемъ, два года тому назадъ я послалъ въ Эпидавръ три дюжины живыхъ откормленныхъ птуховъ и золотую чашу,— но, знаешь почему? Я сказалъ себ: поможетъ это или не поможетъ, во всякомъ случа, не повредитъ. Если люди и приносятъ еще жертвы богамъ, однако, я думаю, что вс разсуждаютъ такъ же, какъ я. Вс! За исключеніемъ, быть можетъ, погонщиковъ муловъ, нанимаемыхъ путешественниками у porta Capena. Кром Асклепія, мн пришлось имть дло и съ Асклепіадами, когда въ прошломъ году у меня немного разстроилась дятельность почекъ. Они посвятили мн инкубацію. Я зналъ, что они плуты, но также сказалъ себ: какой мн вредъ отъ этого? Весь свтъ держится на плутовств и сама жизнь есть самообманъ. Душа также одна мечта. Надо, однако, имть хоть настолько ума, чтобы различать пріятныя заблужденія отъ непріятныхъ. Свой гипокаустъ я приказываю топить кедровымъ деревомъ, осыпаннымъ амброй, потому что предпочитаю въ жизни ароматы зловонію. Что касается Киприды, благосклонности которой ты также поручилъ меня, то я уже настолько ознакомился съ ея покровительствомъ, что пріобрлъ колотье въ правой ног. Впрочемъ, это добрая богиня! Я предвижу, что теперь и ты, раньше или позже, понесешь блыхъ голубей къ ея жертвеннику.
— Ты угадалъ,— сказалъ Виницій.— Я уцллъ подъ стрлами парянъ, но Амуръ поразилъ меня… самымъ неожиданнымъ образомъ, всего въ нсколькихъ стадіяхъ отъ городскихъ воротъ.
— Клянусь блыми колнями Харитъ! ты разскажешь мн объ этомъ на досуг,— сказалъ Петроній.
— Я пришелъ къ теб именно съ цлью попросить совта,— отвтилъ Маркъ.
Его прервали эпиляторы, тотчасъ-же занявшіеся Петроніемъ, Маркъ, скинувъ тунику, вошелъ, по приглашенію Петронія, въ ванну съ лтнею водою.
— Ахъ, я даже не спрашиваю, пользуешься-ли ты взаимностью,— произнесъ Петроній, посмотрвъ на молодое, какъ-бы изваянное изъ мрамора тло Виниція.— Если-бы Лизиппъ видлъ тебя, ты украшалъ-бы теперь, въ вид статуи Геркулеса въ юношескомъ возраст, ворота, ведущія къ Палатину.
Молодой человкъ самодовольно улыбнулся и сталъ погружаться въ ванну, обильно выплескивая теплую воду на мозаику, изображающую Геру въ тотъ моментъ, когда богиня проситъ Сонъ объ усыпленіи Зевса. Петроній смотрлъ на Марка восхищеннымъ взоромъ художника.
Когда Виницій вышелъ изъ ванны и, въ свою очередь, доврился рукамъ эпиляторовъ, вошелъ ‘лекторъ’ съ бронзовою трубкой на живот, въ которой лежали свитки папируса.
— Хочешь послушать?— спросилъ Петроній.
— Если это твое сочиненіе — съ удовольствіемъ?— отвтилъ Виницій,— въ противномъ случа, я предпочитаю побесдовать. Поэты ловятъ нынче людей на всхъ перекресткахъ улицъ.
— Это правда, Нельзя миновать ни одной базилики, ни однхъ бань, ни одной библіотеки или книжной лавки, чтобы не натолкнуться на поэта, жестикулирующаго, точно обезьяна. Агриппа, пріхавъ съ Востока, счелъ ихъ за бсноватыхъ. Такія ужъ теперь времена. Цезарь пишетъ ‘тихи, поэтому вс подражаютъ ему. Запрещается лишь писать стихи лучше, чмъ Цезарь, по этой причин, я нсколько побаиваюсь за Лукана… Я-же пишу прозой, которою, притомъ, не угощаю ни самого себя, ни другихъ. Лекторъ долженъ былъ читать записки злополучнаго Фабриція Вейента.
— Почему ‘злополучнаго’?
— Потому, что ему приказано развлечься ролью Одиссея и не возвращаться къ домашнимъ пенатамъ до новаго распоряженія. Одиссея эта, однако, хоть въ одномъ отношеніи будетъ для него не столь тяжелою, какъ Одиссею: жена его совсмъ не похожа на Пенелопу. Считаю излишнимъ пояснять теб, что распорядились глупо. Но здсь вс ‘удятъ о длахъ поверхностно. Фабрицій написалъ довольно плохую и скучную книгу, тмъ не мене ею стали зачитываться съ тхъ поръ, какъ изгнали ея автора. Теперь только и слышишь со всхъ сторонъ: ‘скандалъ, скандалъ!’ Возможно, что Фабрицій кое-что присочинилъ, но я, хорошо зная городъ, нашихъ patres и женщинъ, увряю тебя, что все это гораздо блдне, чмъ въ дйствительности. Это не мшаетъ всмъ отыскивать тамъ — себя съ опасеніемъ, а знакомыхъ съ злорадствомъ. Въ книжной лавк Авирна сто писцовъ переписываютъ книгу подъ диктовку, успхъ ея обезпеченъ.
— А попали туда твои похожденія?
— Какже,— только авторъ промахнулея, потому что я и гораздо хуже, и не такъ пошлъ, какъ онъ меня изображаетъ. Видишь-ли, мы здсь давно уже утратили способность различать, что нравственно и что безнравственно, и мн самому кажется, что, въ самомъ дл, этого различія не существуетъ, хотя Сенека, Музоній и Тразея притворяются, будто видятъ его. А мн все равно! клянусь Геркулесомъ, я говорю чистосердечно! Но я сохранилъ то преимущество, что не смшиваю безобразнаго съ прекраснымъ,— а этого, напримръ, нашъ мднобородый поэтъ, возница, пвецъ, плясунъ и гистріонъ — не понимаетъ.
— Мн жаль, однако, Фабриція! Онъ хорошій товарищъ.
— Его сгубило тщеславіе. Вс подозрвали его, никто не былъ, однако, увренъ, но онъ самъ не могъ удержаться, и повсюду разбалтывалъ подъ секретомъ. Слышалъ ты объ исторіи съ Руффиномъ?
— Нтъ.
— Въ такомъ случа, перейдемъ въ фригидарій, мы остынемъ тамъ, и я теб разскажу.
Они перешли въ фригидарій, по середин котораго билъ фонтанъ съ окрашенною въ блдно-розовый цвтъ струею, распространявшею запахъ фіалокъ. Свъ въ ниши, устланныя шелковою тканью, они стали вдыхать въ себя прохладу. Нсколько мгновеній длилось молчаніе. Виницій въ раздумья смотрлъ на бронзоваго фавна, перегнувшаго черезъ свою руку нимфу и жадно ищущаго губами ея устъ, затмъ онъ произнесъ:
— Вотъ, кто правъ. Это — лучшее изъ всего, что даетъ жизнь.
— Да, боле или мене. Но ты, кром этого, любишь войну, къ которой я не расположенъ, потому что въ палаткахъ ногти трескаются и теряютъ розовый цвтъ. Впрочемъ, у каждаго есть своя слабость. Мднобородый любитъ пніе, въ особенности, свое собственное, а старый Скавръ свою коринскую вазу, которая по ночамъ ставится около его ложа и которую онъ цлуетъ, если ему не спится. Онъ уже протеръ поцлуями края этой вазы. Скажи-ка, ты не пишешь стиховъ?
— Нтъ. Я никогда не могъ сложить ни одной строки гекзаметра.
— А не играешь-ли ты на лютн и не поешь-ли?
— Нтъ.
— И не правишь колесницами?
— Я, въ свое время, подвизался на ристалищахъ въ Антіохіи, но не имлъ успха.
— Въ такомъ случа, я за тебя спокоенъ. А къ какой партіи принадлежишь ты въ цирк?
— Къ партіи зеленыхъ.
— Тогда я совсмъ спокоенъ, тмъ боле, что, хотя ты обладаешь большимъ состояніемъ, но не такъ богатъ, какъ Палласъ или Сенека. Потому что, видишь, у насъ теперь хорошо, если кто пишетъ стихи, поетъ подъ лютню, декламируетъ и состязается въ цирк, но еще лучше, а главное, безопаснй, не писать стиховъ, не играть, не пть и не подвизаться на арен. Полезне-же всего — умть восторгаться, когда все это продлываетъ мднобородый. Ты красивый юноша, слдовательно, теб можетъ угрожать разв лишь то, что въ тебя влюбится Поппея. Но она въ этомъ отношеніи слишкомъ опытна. Любви она извдала достаточно за двумя первыми мужьями, за третьимъ она добивается кое-чего другого. Знаешь-ли, что этотъ глупый Отонъ до сихъ поръ любитъ ее до безумія?.. Блуждаетъ вдали, по испанскимъ скаламъ, и вздыхаетъ, онъ до того утратилъ прежнія привычки и настолько пересталъ заботиться о себ, что на прическу ему хватаетъ теперь всего трехъ часовъ въ сутки. Кто могъ-бы ожидать этого, въ особенности, отъ Отона?
— Я понимаю его,— возразилъ Виницій.— Но на его мст я длалъ-бы кое-что другое.
— Что-же именно?
— Я вербовалъ-бы преданные легіоны изъ мстныхъ горцевъ. Изъ этихъ иберійцевъ выходятъ славные солдаты.
— Виницій! Виницій! я почти готовъ сказать, что ты оказался-бы неспособнымъ на это. И, знаешь-ли, почему? Потому что такія вещи длаются, но о нихъ не говорятъ, даже условно. Что касается меня, то я смялся-бы на его мст надъ Поппеей, смялся-бы надъ мднобородымъ и формировалъ-бы себ легіоны, но не изъ иберійцевъ, а изъ иберіянокъ. Самое большое, я писалъ-бы эпиграммы, да и то не читалъ-бы ихъ никому, какъ этотъ бдный Руффинъ.
— Ты хотлъ разсказать мн его исторію.
— Я сдлаю это въ унктуарі.
Но въ унктуарі вниманіе Виниція отвлекли прелестныя рабыни, ожидавшія тамъ купающихся. Дв изъ нихъ, негритянки, подобныя пышнымъ изваяніямъ изъ чернаго дерева, стали умащать ихъ тла тонкими аравійскими благовоніями, другія, искусныя въ причесываніи фригіянки, держали въ мягкихъ и гибкихъ, какъ зми, рукахъ полированныя стальныя зеркала и гребни,— а дв, напоминавшія красотой богинь, греческія двушки изъ Коса, ожидали, въ качеств ‘vestiplicae’, когда наступитъ время живописнаго собиранія складокъ на тогахъ патриціевъ.
— Зевесъ — Тучегонитель!— воскликнулъ Маркъ Виницій,— какой у тебя выборъ!
— Я предпочитаю качество количеству,— отвтилъ Петроній.— Вся моя фамилія {Домашніе рабы назывались ‘familia’.} въ Рим не превышаетъ четыреста головъ,— и я полагаю, что для ухода за своего личностью разв только выскочкамъ можетъ понадобиться большее число людей.
— Прекраснйшихъ тлъ не иметъ даже мднобородый,— сказалъ, раздувая ноздри, Виницій.
Петроній отвтилъ съ оттнкомъ дружеской беззаботности:
— Ты мой родственникъ, а я не такъ неподатливъ, какъ Бассъ, и не такой педантъ, какъ Авлъ Плавцій.
Но Виницій, услышавъ послднее имя, позабылъ уже о двушкахъ изъ Коса и, поднявъ голову, спросилъ:
— Почему теб вспомнился Авлъ Плавцій? Разв ты знаешь, что я, вывихнувъ руку подъ городомъ, провелъ больше двухъ недль въ его дом? Плавцій случайно прозжалъ въ это время и, увидвъ, что я очень страдаю, отвезъ меня къ себ, тамъ рабъ его, врачъ Меріонъ, вылчилъ меня. Я именно объ этомъ хотлъ поговорить съ тобою.
— Въ чемъ-же дло? Ужъ не влюбился-ли ты, чего добраго, въ Помпонію? Въ такомъ случа, мн жаль тебя: она не молода и добродтельна! Я не могу представить себ худшаго сочетанія.— Брр!
— Я влюбился не въ Помпонію. Eheu!— возразилъ Виницій.
— Такъ, въ кого-же?
— Я хотлъ-бы и самъ узнать это! Но я не знаю даже наврно какъ ее зовутъ: Ливіей или Каллиной? Дома ее зовутъ Лигіей, потому что она происходитъ изъ лигійскаго народа, но у нея есть свое варварское имя: Каллина. Что за странный домъ у этого Плавція! Въ немъ многолюдно и, вмст съ тмъ, тихо, точно въ Субіакскихъ рощахъ. Въ теченіе двухъ недль я и не подозрвалъ, что вблизи меня обитаетъ божество. Но однажды, на разсвт, я увидлъ ее, купающеюся въ садовомъ фонтан. И клянусь теб пною, изъ которой родилась Афродита, блескъ зари пронизывалъ насквозь ея тло. Мн казалось, что вотъ, вотъ, взойдетъ солнце, и она расплывется въ его лучахъ, точно сіяніе утренней звзды. Посл того я два раза видлся съ нею, и съ этого времени не могу успокоиться, не знаю иныхъ желаній, пренебрегаю всмъ, что можетъ дать мн Римъ, не хочу женщинъ, но хочу золота, не хочу ни коринской мди, ни янтаря, ни жемчуга, ни вина, ни пиршествъ, жажду одной только Лигіи. Признаюсь теб чистосердечно, Петроній, я тоскую по ней, какъ тосковалъ по Пазнеа Сонъ, изображенный на мозаик твоего тепидарія, тоскую напролетъ цлые дни и ночи.
— Если она рабыня, купи ее.
— Она не рабыня.
— Кто-же она? вольноотпущенница Плавція?
— Она не была никогда рабыней, поэтому не могла быть и отпущенной на свободу.
— Такъ что-же она такое?
— Не знаю: царская дочь или что-то въ этомъ род.
— Ты возбуждаешь во мн любопытство, Виницій.
— Если желаешь выслушать меня, я сейчасъ удовлетворю твоей любознательности. Разсказывать придется не очень долго. Ты, быть можетъ, лично зналъ Ваннія, царя свевовъ, изгнанный изъ отечества, онъ много лтъ прожилъ въ Рим и даже пріобрлъ извстность счастливою игрой въ кости и умніемъ управлять колесницей. Цезарь Друзъ снова возвелъ его на престолъ. Ванній, который, въ самомъ дл, былъ дльнымъ человкомъ, сначала правилъ хорошо и велъ удачныя войны, но потомъ, однако, сталъ ужъ черезчуръ драть шкуры не только съ сосдей, но и со своихъ свевовъ. Тогда Вангіонъ и Сидонъ, двое племянниковъ его, сыновья Вибилія, царя германдуровъ, ршились принудить его еще разъ създить въ Римъ… попытать счастья въ кости.
— Я помню, это было въ недавнія времена, при Клавді.
— Да.— Началась война. Ванній призвалъ на помощь язиговъ, а его милые племянники обратились къ лигійцамъ, которые, прослышавъ о богатствахъ Ваннія и прельстившись надеждой на добычу, нахлынули въ такомъ множеств, что самъ цезарь Клавдій сталъ опасаться за неприкосновенность границы. Клавдій, не желая вмшиваться въ войны варваровъ, написалъ, однако, Ателію Гистеру, начальствовавшему надъ, придунайскимъ легіономъ, чтобы онъ внимательно слдилъ за ходомъ войны и не дозволилъ нарушить нашего спокойствія. Тогда Гистеръ потребовалъ отъ лигійцевъ, чтобы они обязались не переходить черезъ границу, они-же не только согласились на это, но и представили заложниковъ, въ числ которыхъ находились жена и дочь ихъ вождя… Теб извстно, что варвары выступаютъ въ походъ съ женами и дтьми… Такъ, вотъ, моя Лигія и есть дочь этого вождя.
— Откуда-же ты узналъ обо всемъ этомъ?
— Мн разсказалъ самъ Авлъ Плавцій. Лигіицы, дйствительно, не перешли тогда черезъ границу, но варвары появляются, какъ гроза, и исчезаютъ съ такою-же стремительностью. Такъ скрылись и лигійцы, со своими турьими рогами на головахъ. Они разбили собранныхъ Ваяніемъ свевовъ и язиговъ, но царь ихъ былъ убитъ, вслдствіе этого, они удалились съ добычей, оставивъ заложницъ во власти Гистера. Мать вскор умерла, а двочку Гистеръ, не зная, что съ ней длать, отослалъ къ правителю всей Германіи, Помпонію. Послдній, по окончаніи войны съ каттами, вернулся въ Римъ, гд Клавдій, какъ ты знаешь, разршилъ ему отпраздновать тріумфъ. Двочка шла тогда за колесницей побдителя, но, посл торжества, и Помпоній, въ свою очередь, затруднялся, какъ поступить съ двочкой, такъ какъ заложницу нельзя было считать взятой въ плнъ, онъ отдалъ ее, наконецъ, своей сестр, Помпоній Грецин, жен Плавція. Въ этомъ дом, гд вс, начиная съ хозяевъ и кончая курами на птичьемъ двор, добродтельны, она выросла двушкой,— увы, столь-же добродтельной, какъ сама Грецина, и такою прекрасной, что даже Поппея казалась-бы рядомъ съ нею осеннею смоквой возл гесперидскаго яблока.
— Ну, и что-же!
— Повторяю теб: съ того мгновенія, когда я увидлъ, что лучи, сквозя, пронизывали ея тло, я влюбился въ нее безъ памяти.
— Она, слдовательно, прозрачна, какъ морская минога или молодая сардинка?
— Не смйся, Петроній,— а если тебя вводитъ въ заблужденіе, что я самъ такъ свободно говорю о моей страсти, вспомни, что блестящія одежды часто покрываютъ глубокія раны. Я долженъ теб признаться также, что, возвращаясь изъ Азіи, провелъ одну ночь въ храм Мопса, чтобы получить во сн откровеніе. И вотъ, во сн явился мн самъ Мопсъ и предсказалъ, что любовь произведетъ въ моей жизни большую перемну.
— Я слышалъ, какъ Плиній говорилъ, что не вритъ въ боговъ, но вритъ въ сны,— и, быть можетъ, онъ правъ. Мои шутки не мшаютъ мн думать иногда, что, дйствительно, существуетъ лишь одно божество,— предвчное, всемогущее, зиждительное,— Venus Ghmitrix. Оно связуетъ души, соединяетъ тла и предметы. Эротъ извлекъ свтъ изъ хаоса. Хорошо-ли онъ поступилъ, это иной вопросъ, но разъ это такъ, мы принуждены признать его могущество, хотя можно это могущество и не благословлять…
— Ахъ, Петроній! философствовать легче, чмъ дать добрый совтъ.
— Скажи, чего-же ты, въ сущности, хочешь?
— Я хочу обладать Ливіей. Хочу, чтобы эти руки мои, обнимающія теперь только воздухъ, могли заключить ее въ объятія и привлечь къ груди. Хочу впивать ея дыханіе. Если-бы она была рабыней, я далъ-бы за нее Авлу сто двушекъ, съ ногами, выбленными известью, въ знакъ того, что ихъ впервые выставили на продажу. Хочу обладать ею въ своемъ дом до тхъ поръ, пока голова моя не поблетъ, какъ вершина Соракты зимою.
— Она хотя и не рабыня, однако, все-таки принадлежитъ къ ‘фамиліи’ Плавція, а, въ качеств брошеннаго родными ребенка, можетъ быть сочтена за воспитанницу. Плавцій, если бы пожелалъ, могъ-бы уступить ее теб.
— Видно, ты не знаешь Помпоніи Гредины. Наконецъ, они оба привязаны къ ней, точно къ родной дочери.
— Я знаю Помпонію. Настоящій кипарисъ. Если бы она не была женой Авла, ее можно было-бы нанимать въ плакальщицы. Со времени смерти Юліи, она не снимаетъ темной ‘столы’ и, вообще, выглядитъ, словно уже при жизни блуждаетъ по лугу, поросшему ‘асфоделями’. Притомъ-же она ‘унивира’, то-есть фениксъ среди нашихъ по четыре и пяти разъ разводившихся женщинъ… Кстати, слышалъ ты, будто теперь въ Верхнемъ Египт въ самомъ дл вывелся фениксъ, что случается не чаще одного раза въ пятьсотъ лтъ?
— Петроній! Петроній! о феникс мы потолкуемъ когда-нибудь въ другой разъ.
— Знаешь, что я теб скажу, любезный Маркъ. Я знакомъ съ Авломъ Плавціемъ, который хотя осуждаетъ мой образъ жизни, однако, питаетъ ко мн нкоторое влеченіе, а, можетъ быть, даже уважаетъ меня больше другихъ, такъ какъ знаетъ, что я никогда не былъ доносчикомъ, какъ, напримръ, Домицій Аферъ, Тигеллинъ и вся шайка пріятелей Агенобарба. Не выдавая себя за стоика, я, тмъ не мене, не разъ морщился отъ такихъ поступковъ Нерона, на которые Сенека и Бурръ смотрли сквозь пальцы. Если ты полагаешь, что я могу что-нибудь выхлопотать для тебя у Авла,— я къ твоимъ услугамъ.
— Мн кажется, что ты можешь. Ты умешь вліять на него и, притомъ, изобртательность твоя неисчерпаема. Если-бы ты вникъ въ положеніе дла и поговорилъ съ Плавціемъ…
— Ты преувеличиваешь и мое вліяніе, и мою находчивость,— но, если рчь идетъ лишь объ этомъ, я поговорю съ Плавціемъ, какъ только онъ передетъ въ Римъ.
— Они вернулись два дня тому назадъ.
— Въ такомъ случа, пойдемъ въ триклиній, гд ждетъ насъ завтракъ, а посл, подкрпивъ силы, прикажемъ отнести насъ къ Плавцію.
— Ты всегда былъ дорогъ мн,— воскликнулъ съ увлеченіемъ Виницій,— но теперь мн остается лишь поставить среди моихъ ларовъ твое изваяніе,— вотъ, такое прекрасное, какъ это,— и приносить ему жертвы.
Сказавъ это, онъ повернулся къ статуямъ, украшавшимъ одну изъ стнъ благоухающей комнаты, и указалъ на изваяніе Петронія съ посохомъ въ рук, въ вид Гермеса.
Затмъ, онъ добавилъ:
— Клянусь сіяніемъ Геліоса, если ‘богоподобный’ Александръ былъ похожъ на тебя,— я не дивлюсь Елен.
Восклицаніе это дышало въ равной степени искренностью и лестью, такъ какъ Петроній, хотя былъ старше и не столь атлетическаго сложенія, какъ Виницій, однако, лицомъ казался еще прекрасне. Римскія женщины восхищались не только гибкостью его ума и вкусомъ, за который его прозвали законодателемъ изящества, но и тломъ его. Это отражалось даже на лицахъ обихъ двушекъ изъ Коса, укладывавшихъ теперь складки его тоги, одна изъ нихъ, по имени Эвника, втайн влюбленная въ Петронія, смотрла ему въ глаза съ кротостью и обожаніемъ.
Но онъ, даже не обративъ вниманія на нее, улыбнулся Виницію и сталъ цитировать ему въ отвтъ изреченіе Сенеки о женщинахъ:
— Animal imprudens… и пр.
Затмъ Петроній, обнявъ рукою плечи молодого человка, повелъ его въ триклиній.
Въ унктуарі дв греческія двушки фригіянки и дв негритянки принялись убирать благовонія. Но въ ту-же минуту изъ-за отдернутой завсы фригидарія высунулись головы бальнеаторовъ и раздался осторожный окликъ, одна изъ гречанокъ, фригіянки и об негритянки мгновенно скрылись за завсой.
Въ баняхъ наступила пора веселья и разгула, надсмотрщикъ надъ рабами не препятствовалъ, потому что самъ нердко принималъ участіе въ подобныхъ оргіяхъ. Догадывался, впрочемъ, о нихъ и Петроній, но, какъ человкъ снисходительный и не любившій наказывать, смотрлъ на эти продлки сквозь пальцы.
Въ унктуарі осталась одна Эвника. Она нсколько времени прислушивалась къ удаляющимся по направленію къ лаконику голосамъ и смху, затмъ, она подняла отдланную янтаремъ и слоновой костью скамейку, на которой только что сидлъ Петроній, и бережно придвинула къ его изваянію.
Унктуарій наполнился солнечнымъ блескомъ и яркимъ отраженіемъ разноцвтныхъ мраморныхъ плитъ, которыми были облицованы стны.
Эвника встала на скамейку — и, очутившись на одномъ уровн съ изваяніемъ, порывисто обвила руками шею статуи, потомъ, откинувъ назадъ свои золотистые волосы и приникнувъ розовымъ тломъ въ блому мрамору, стала въ упоеніи осыпать поцлуями холодныя уста Петронія.
Посл ‘завтрака’, какъ выразился Петроній, хотя друзья приступили къ трапез, когда простые смертные давно уже встали отъ полуденнаго обда, Петроній предложилъ немного вздремнуть. По его мннію, было еще слишкомъ рано для посщенія. Есть, конечно, люди, начинающіе навшать знакомыхъ съ восходомъ солнца, считая этотъ обычай даже освященнымъ древностью, истинно римскимъ. Но онъ, Петроній, считаетъ его варварскимъ. Удобне всего для посщеній время посл полудня, не раньше, однако, чмъ солнце опустится по направленію къ храму Юпитера Капитолійскаго и начнетъ бросать косые лучи на форумъ. Осенью бываетъ еще очень жарко, и люди охотно спятъ посл ды. въ это время, пріятно послушать журчаніе фоптана въ атрі и, пройдя обязательную тысячу шаговъ, подремать въ багряномъ свт, пробивающемся сквозь пурпурный, на половину задернутый веларій.
Виницій согласился съ его мнніемъ. Они стали прогуливаться, небрежно бесдуя о томъ, что слышно въ палатинскомъ дворц и въ город, и слегка мудрствуя о жизни. Затмъ Петроній удалился въ спальню, но спалъ недолго. Спустя полчаса, онъ вернулся и, приказавъ принести вервены, сталъ нюхать ее и натирать руки и виски.
— Ты не можешь себ представить,— сказалъ онъ,— какъ это бодритъ и освжаетъ. Теперь я готовъ.
Носилки давно уже ожидали ихъ, они сли и приказали отнести себя на Vicus Patricks, въ домъ Авла. Вилла Петронія находилась на южномъ склон Палатинскаго холма, около такъ называемыхъ Каринъ, кратчайшій путь лежалъ ниже форума, однако, Петроній, желая, кстати, захать къ золотыхъ длъ мастеру Идомену, распорядился, чтобы ихъ несли черезъ Vicus Аpollinis и форумъ, по направленію къ Vicus Sceleratus, на углу котораго помщалось много всевозможныхъ тавернъ.
Рослые негры подняли носилки и двинулись въ путь, предшествуемые рабами, называвшимися скороходами. Петроній нсколько времени, молча, поднималъ къ ноздрямъ свои ладони, пахнущія вервеной, и, повидимому, обдумывалъ что-то, затмъ онъ произнесъ:
— Мн думается, что если твоя лсная нимфа не рабыня, въ такомъ случа ничто не препятствуетъ ей покинуть домъ Плавція и переселиться къ теб. Ты окружилъ-бы ее любовью и осыпалъ-бы богатствами, какъ я — мою боготворимую Хризотемиду, которою, между нами, я пресытился, по крайней мр, въ такой-же степени, какъ она — мною.
Маркъ отрицательно покачалъ головою.
— Почему-же нтъ?— спросилъ Петроній.— Въ худшемъ случа, дло дошло-бы до цезаря, а ты можешь быть увренъ, что, хотя-бы благодаря моему вліянію, нашъ мднобородый принялъ-бы твою сторону.
— Ты не знаешь Лигіи!— возразилъ Виницій.
— Такъ позволь-же спросить, знаешь-ли ты самъ ее боле, чмъ по одной вншности? говорилъ-ли ты съ нею? признавался-ли ей въ любви?
— Я сначала увидлъ ее у фонтана, а потомъ дважды встрчался съ нею. Не забудь, что, во время пребыванія въ дом Авла, я жилъ въ пристройк, предназначенной для гостей,— и съ моею вывихнутой рукой не могъ присутствовать за общимъ столомъ. Лишь наканун дня, на который я назначилъ свой отъздъ, я увидлся съ Лигіей за ужиномъ, но мн не удалось обмняться съ ней ни словечкомъ. Я принужденъ былъ слушать повствованія Авла о побдахъ, одержанныхъ имъ въ Британіи, а потомъ — объ упадк мелкаго землевладнія въ Италіи, предотвратить который старался еще Лициній Столонъ. Вообще я не знаю, способенъ-ли Авлъ говорить о чемъ-либо другомъ,— и не воображай, что намъ удастся отдлаться отъ этого, если только ты не предпочтешь слушать о современной изнженности. Они разводятъ фазановъ на своемъ птичник, но не дятъ ихъ, исходя изъ убжденія, что съ каждымъ съденнымъ фазаномъ приближается конецъ римскаго могущества. Во второй разъ я встртилъ ее возл цистерны, въ саду, съ тростникомъ въ рук, метелку котораго она погружала въ воду и кропила его растущіе вокругъ ирисы. Посмотри на мои колни. Клянусь щитомъ Геракла, они не дрожали, когда на наши ряды неслись съ ревомъ полчища парфянъ,— но у этой цистерны они дрожали. И, смущенный, какъ мальчикъ, носящій еще ‘буллу’ на ше, я только взорами молилъ о снисхожденіи, долго не ршаясь произнести ни слова.
Петроній посмотрлъ на него какъ-будто съ нкоторой завистью:
— Счастливецъ!— сказалъ онъ,— какъ-бы ни были дурны свтъ и жизнь, одно въ нихъ останется вчно прекраснымъ,— молодость!
Затмъ онъ спросилъ:
— Ты такъ и не заговорилъ съ нею?
— О, нтъ! Нсколько овладвъ собою, я сказалъ, что возвращаюсь изъ Азіи, что ушибъ себ руку подъ городомъ и жестоко страдалъ, но въ минуту, когда мн приходится покинуть этотъ гостепріимный кровъ, убдился, что страдать въ немъ сладостне, чмъ наслаждаться гд-либо въ другомъ мст, и хворать отрадне, чмъ быть здоровымъ вдали отъ него. Она слушала мои слова, также въ смущеніи, опустивъ голову и чертя что-то тростникомъ по желтому песку. Потомъ она подняла глаза, еще разъ посмотрла на проведенныя ею черты, какъ-бы собираясь о чемъ-то спросить меня,— и вдругъ убжала, точно дріада отъ несмышленаго фавна.
— У нея, должно быть, прекрасные глаза.
— Какъ море,— я и потонулъ въ нихъ, точно въ мор. Поврь мн, Архипелагъ не такъ лазуренъ, какъ ея глаза. Черезъ мигъ прибжалъ маленькій Плавдій и спросилъ о чемъ-то. Но я не понялъ, чего онъ хочетъ.
— О, Аина!— воскликнулъ Петроній,— сними этому юнош съ глазъ повязку, которую надлъ ему Эротъ,— не то онъ разобьетъ себ голову о колонны храма Венеры.
Затмъ онъ обратился къ Виницію:
— Слушай-же, весенняя почка на дерев жизни, первая зеленая втвь винограда! Мн слдовало-бы, вмсто дома Плавція, приказать отнести тебя въ домъ Гелоція, гд помщается училище для незнающихъ жизни мальчиковъ.
— Я не понимаю тебя.
— А что она начертила на песк? Не имя-ли Амура,— или, можетъ быть сердце, пронзенное его стрлою, или что-нибудь такое, изъ чего ты могъ-бы узнать, что сатиры уже нашептали на ухо этой нимф о разныхъ тайнахъ жизни? Неужели ты не посмотрлъ на эти знаки?
— Съ тхъ поръ, какъ я надлъ тогу, прошло больше времени, чмъ ты думаешь,— отвтилъ Виницій. Прежде чмъ прибжалъ маленькій Авлъ, я внимательно всматривался въ эти знаки. Я вдь знаю, что въ Греціи и въ Рим двушки нердко чертятъ на песк признанія, которыхъ не хотятъ произнести ихъ уста… Однако угадай, что она нарисовала?
— Если не то, что я предполагалъ, въ такомъ случа, мн не угадать.
— Рыбу.
— Что?
— Я говорю — рыбу. Должно-ли было это означать, что въ жилахъ ея течетъ пока холодная кровь?— не знаю. Но ты, назвавшій меня весенней почкой на дерев жизни,— ты, конечно, сумешь лучше меня истолковать это изображеніе?
— Carissime! спроси объ этомъ Плинія.— Онъ знаетъ толкъ въ рыбахъ. Старый Апицій, если-бы онъ жилъ еще, быть можетъ, также сумлъ-бы что-нибудь сказать теб объ этомъ: не даромъ-же, въ теченіе своей жизни, онъ сълъ больше рыбъ, чмъ можетъ вмстить ихъ Неаполитанскій заливъ.
Разговоръ прервался,— носилки достигли многолюдныхъ улицъ, на которыхъ мшалъ бесдовать шумъ толпы. Миновавъ Viens Apollinis, они свернули на Boarium, оттуда-же проникли на Forum Romamim. Форумъ въ ясные дни, передъ закатомъ солнца, кишлъ празднымъ народомъ, собиравшимся во множеств погулять между колоннами, разсказывать и узнавать новости, посмотрть на проносимыя носилки со знатными людьми, потолкаться у золотыхъ длъ мастеровъ, въ книготорговляхъ, у мнялъ, въ лавкахъ шелковыхъ тканей, бронзы и всевозможныхъ издлій, лавками этими были переполнены дома, занимавшіе часть рынка, расположенную противъ Капитолія. Половина форума, подъ скалами крпости, уже погрузилась въ сумракъ, тогда какъ колонны красующихся выше храмовъ утопали въ золотистомъ блеск и лазури. Колонны, стоящія ниже, отбрасывали удлиненныя тни на мраморныя плиты,— колоннъ виднлось всюду вокругъ такъ много, что глазъ терялся среди нихъ, точно въ лсу. Эти зданія и колонны, казалось, тснили другъ друга. Они громоздились одни на другіе, убгали вправо и влво, возносились на холмы, ютились у стнъ крпости или льнули другъ къ дружк, точно большіе или меньшіе, утолщенные или тонкіе, золотистые или блые стволы — то расцвтившіеся подъ архитравомъ цвтами аканеа, то украшенные іоническимъ завиткомъ, то завершающіеся простымъ дорическимъ квадратомъ. Надъ этимъ лсомъ блистали цвтные триглифы, изъ тимпановъ выступали скульптурныя изображенія боговъ, крылатыя золоченныя колесницы, запряженныя четвернею, какъ-будто стремились улетть съ фронтоновъ на воздухъ, въ синеву, невозмутимо распростершуюся надъ этимъ городомъ скучившихся храмовъ. По середин и краямъ рынка катились волны народа: толпы гуляли подъ арками базилики Юлія Цезаря, сидли на лстниц Кастора и Поллукса и сновали вокругъ небольшого храма Весты, напоминая на этомъ обширномъ мраморномъ фон пестрый рой бабочекъ или жуковъ. Сверху, по огромнымъ уступамъ, со стороны храма посвященнаго ‘Jovi optimo, maximo’, надвигались новыя волны, у трибуны на Ростральной площади римляне слушали какихъ-то ораторовъ, тамъ и сямъ раздавались возгласы разносчиковъ, продающихъ плоды, вино или воду, приправленную сокомъ смоквъ, зазыванія обманщиковъ, выхваляющихъ чудодйственныя лкарства, гадателей, отыскивающихъ клады, толкователей сновъ. Кое-гд съ гуломъ разговоровъ и зазываній сливались звуки систры, египетской самбуки или греческихъ флейтъ, въ другихъ мстахъ больные, набожные или скорбящіе несли въ храмы свои жертвы. Среди людей, на каменныхъ плитахъ, слетались стаи голубей, жадно набрасывавшихся на жертвенное зерно, похожія на движущіяся пестрыя и темныя пятна, эти стаи то взлетали, громко шумя крыльями, то вновь опускались на освободившіяся отъ толпы мста. Время отъ времени народъ разступался, давая дорогу носилкамъ, въ которыхъ виднлись цвтущія женскія лица или головы сенаторовъ и патриціевъ, съ чертами точно застывшими и изможденными жизнью. Разноплеменная толпа выкликала ихъ имена, добавляя прозвища, насмшки или похвалы. Среди безпорядочныхъ группъ протискивались иногда идущіе размреннымъ шагомъ отряды солдатъ или стражи, наблюдающей за порядкомъ на улицахъ. Греческій говоръ слышался вокругъ столь-же часто, какъ латинскій.
Виницій, давно уже не бывавшій въ город, смотрлъ не безъ нкотораго любопытства на этотъ человческій муравейникъ и на знаменитый Forum Homanum, господствующій надъ всесвтною толпою и, вмст съ тмъ, утопающій въ ней, Петроній, угадавшій, что думаетъ спутникъ, назвалъ форумъ ‘гнздомъ квиритовъ — безъ квиритовъ’. Римляне, дйствительно, почти терялись въ этой толп, состоящей изъ представителей всхъ расъ и народностей. Въ ней мелькали жители Эфіопіи, огромные, свтловолосые обитатели далекаго свера, британцы, галлы и германцы, косоглазые выходцы изъ Серикума, люди съ Евфрата и съ Инда, съ бородами, окрашенными въ кирпичный цвтъ, сирійцы съ береговъ Оронта, съ черными и вкрадчивыми глазами, высохшіе, какъ кость, кочевники аравійскихъ пустынь, іудеи съ впалою грудью, египтяне съ неизмнно равнодушною усмшкой на лиц, нумидійцы, афры, греки изъ Эллады, наравн съ римлянами господствовавшіе надъ городомъ, но завоевавшіе его знаніемъ, искусствомъ, умомъ и плутовствомъ, греки съ острововъ, изъ Малой Азіи, Египта, Италіи и Нарбонской Галліи. Въ толп рабовъ съ проколотыми ушами не было недостатка и въ свободномъ, праздномъ люд, который цезарь увеселялъ, кормилъ и даже одвалъ на свой счетъ, не мало толпилось здсь и вольныхъ пришельцевъ, привлеченныхъ въ огромный городъ возможностью пожить безъ труда и надеждами на удачу,— и перекупщиковъ, и жрецовъ Сераписа съ пальмовыми втвями въ рукахъ, и жрецовъ Изиды, къ алтарямъ которой стекалось больше жертвоприношеній, нмъ въ храмъ Юпитера Капитолійскаго, и жрецовъ Кибеллы, носящихъ въ рук золотистые плоды кукурузы, и жрецовъ странствующихъ божествъ, восточныхъ танцовщицъ въ яркихъ митрахъ и продавцовъ амулетовъ, укротителей змй и халдейскихъ маговъ, и, наконецъ, не мало проходимцевъ безъ всякихъ занятій, каждую недлю обращавшихся за хлбомъ въ житницы надъ Тибромъ, дравшихся въ циркахъ изъ-за лотерейныхъ билетовъ, ночевавшихъ въ постоянно обваливающихся домахъ зарчнаго квартала, проводившихъ солнечные и теплые дни въ криптопортикахъ, въ грязныхъ харчевняхъ Субурры, на мосту Мильвія или передъ ‘пизулами’ знатныхъ римлянъ, откуда время отъ времени имъ выбрасывали остатки со стола рабовъ.
Петроній былъ хорошо знакомъ этой толп. До Виниція со всхъ сторонъ доносились восклицанія: ‘Hic est!’ (‘Это онъ!’) Его любили за щедрость, но особенно возросла популярность Петронія съ тхъ поръ, какъ римляне узнали, что онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ объ отмн смертнаго приговора, произнесеннаго надъ всею ‘фамиліей’, т.-е., надъ всми, безъ различія пола и возраста, рабами префекта Педанія Секунда, за то, что одинъ изъ нихъ, доведенный до отчаянія, убилъ этого мучителя. Петроній заявлялъ, впрочемъ, во всеуслышаніе, что до этого ему не было никакого дла и что онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ лишь частнымъ образомъ, какъ arbiter elegy ntiarum, потому что подобное варварское избіеніе, достойное какихъ-нибудь скиовъ, а не римлянъ, оскорбляло его эстетическое чувство. Тмъ не мене, чернь, возмущенная этою казнью, полюбила съ того времени Петронія.
Онъ, однако, нисколько не дорожилъ популярностью. Петроній не забылъ, что народъ любилъ также и Британника, котораго Неронъ отравилъ, и Агриппину, которую цезарь приказалъ убить, и Октавію, задушенную въ горячей ванп на Пандатаріи, посл того, какъ ей вскрыли жилы, и Рубелія Плавта, отправленнаго въ ссылку, и Тразея, которому каждое утро угрожаетъ смертнымъ приговоромъ. Расположеніе народа слдовало считать скоре дурнымъ предзнаменованіемъ, а Петроній, несмотря на свой скептицизмъ, былъ суевренъ. Онъ презиралъ чернь вдвойн: какъ аристократъ и какъ эстетикъ. Люди, пропитанные запахомъ сушеныхъ бобовъ, носимыхъ за пазухой, и притомъ всегда охрипшіе и потные отъ игры въ ‘мору’ на перекресткахъ улицъ а въ перистиляхъ, не заслуживали въ его глазахъ пмени человка.
Не отвчая, поэтому, ни на рукоплесканія, ни на посылаемые ему воздушные поцлуи, Петроній разсказывалъ Марку объ убійств Педанія, осмивая непостоянство уличныхъ крикуновъ, на другой-же день посл взрыва своего негодованія рукоплескавшихъ Нерону, хавшему въ храмъ Юпитера Статора. У книжной лавки Авирна онъ приказалъ остановить носилки, вышелъ изъ нихъ и, купивъ украшенную рукопись, отдалъ Виницію.
— Вотъ, теб подарокъ!— сказалъ онъ.
— Благодарю!— отвтилъ Виницій.
Посмотрвъ на заглавіе, онъ спросилъ:
— Satiricon? Это что-то новое. Чье это сочиненіе?
— Мое. Но я не хочу пойти по слдамъ Руффина, исторію котораго я собирался разсказать теб, ни по слдамъ Фабриція Вейента, поэтому никто не знаетъ объ этомъ. И ты не говори никому.
— Но ты говорилъ, что не пишешь стиховъ,— сказалъ Виницій, перелиставъ рукопись,— а я вижу, что здсь проза густо испещрена ими.
— Когда будешь читать, обрати вниманіе на пиръ у Тримальхія. Что касается стиховъ, то они опротивли мн съ тхъ поръ, какъ Неронъ сталъ писать поэмы. Вителій, желая облегчить желудокъ, прибгаетъ къ помощи палочекъ изъ слоновой кости, всовываемыхъ имъ въ горло, другіе употребляютъ для этой цли перья фламинго, омоченныя въ оливковое масло или въ отваръ, обладающей такими-же свойствами травы,— я-же прочитываю стихи Нерона,— и средство это мгновенно оказываетъ надлежащее дйствіе. Я могу хвалить ихъ потомъ, если не съ чистою совстью, такъ хоть съ чистымъ желудкомъ.
Сказавъ это, онъ снова остановилъ, носилки у ювелира Идомена и, уладивъ вопросъ о драгоцнныхъ камняхъ, приказалъ нести себя прямо къ дому Авла.
— По дорог,— сказалъ онъ,— я разскажу теб исторію Руффина, какъ примръ того, до чего доводитъ авторское самолюбіе.
Но раньше, чмъ онъ приступилъ къ повствованію, носилки свернули на Yicus Particius, и они очутились передъ жилищемъ Авла. Молодой и мускулистый ‘яниторъ’ раскрылъ передъ ними двери, ведущіе въ остій, сорока, висвшая въ клтк надъ входомъ, встртила гостей пронзительнымъ привтствіемъ ‘Salve’.
На пути изъ второй передней въ атрій, Виницій сказалъ:
— Замтилъ-ли ты, что привратникъ здсь безъ цпи?
— Это странный домъ,— отвтилъ вполголоса Петроній.— Теб, вроятно, извстно, что Помпонію Грецпну заподозрили въ принадлежности къ восточной суеврной сект, поклоняющейся какому-то Христу. Кажется, ей удружила Криспинилла, которая не можетъ простить Помпоніи, что послдняя удовлетворилась на всю жизнь однимъ мужемъ. ‘Унивира’!.. Теперь легче найти въ Рим блюдо норійскихъ рыжиковъ. Ее судили домашнимъ судомъ…
— Ты правъ, это, въ самомъ дл, странный домъ. Я посл разскажу теб, что я тутъ слышалъ и видлъ.
Они вошли въ атрій. Состоящій при этомъ поко рабъ, называющійся atriensis, послалъ номенклатора доложить о постителяхъ, вмст съ тмъ слуги подали имъ кресла и подставили подъ ноги скамейки. Петроній, предполагая, что въ этомъ строгомъ дом господствуетъ вчное уныніе, никогда не бывалъ въ немъ, онъ осматривался съ нкоторымъ удивленіемъ и даже какъ-будто съ чувствомъ разочарованія, такъ-какъ атрій производилъ скоре веселое впечатлніе. Сверху, сквозь широкое отверстіе, ниспадалъ снопъ яркаго свта, преломлявшагося тысячами искръ въ фонтан. Квадратный бассейнъ, имилювій съ фонтаномъ посередин, предназначенный для стока дождевой воды во время ненастья, былъ обсаженъ анемонами и лиліями. Повидимому, въ дом особенно любили лиліи, он разрослись Полыми кустами блыхъ и красныхъ цвтовъ, также много было и сапфировыхъ ирисовъ, нжные лепестки которыхъ серебрились водяною пылью. Среди влажнаго мха, покрывавшаго горшки съ лиліями, и густыхъ зарослей листвы, виднлись бронзовыя статуетки, изображающія дтей и водяныхъ птицъ. У одного изъ угловъ, также отлитая изъ бронзы, лань склонила свою заржаввшую отъ сырости, зеленоватую голову къ вод, точно желая утолить жажду. Полъ атрія былъ украшенъ мозаикой, стны, частью облицованныя красноватымъ мраморомъ, частью расписанныя изображеніями деревьевъ., рыбъ, птицъ, и грифовъ, ласкали глазъ переливами красокъ. Наличники дверей, ведущихъ въ боковыя комнаты, отдланы были черепахой и даже слоновой костью. У стнъ, между дверьми, стояли статуи предковъ Авла. Во всемъ сказывался спокойный достатокъ, далекій отъ роскоши, но исполненный благородства и прочный.
Петроній, жившій среди несравненно боле пышной и изысканной обстановки, не нашелъ здсь, однако, ни одной вещи, оскорбляющей его вкусъ. Онъ собирался указать на это Виницію, но въ то-же мгновеніе рабъ ‘веларій’ отдернулъ завсу, отдляющую атрій отъ таблина, и въ глубин дома показался поспшно приближающійся Авлъ Плавцій.
Это былъ человкъ, склоняющійся къ вечеру жизни, съ головой, посеребренной сдиной, но тмъ не мене бодрый, съ энергичнымъ лицомъ, немного короткимъ, но зато нсколько напоминающимъ голову орла. Лицо его выражало теперь нкоторое удивленіе, неожиданное посщеніе пріятеля, товарища и наперсника Нерона какъ будто даже встревожило его.
Петроній былъ слишкомъ наблюдательнымъ и свтскимъ человкомъ, чтобы не замтить этого, поэтому, посл первыхъ-же привтствій, онъ заявилъ со всмъ доступнымъ ему краснорчіемъ и любезностью, что пришелъ поблагодарить за гостепріимство, оказанное въ этомъ дом сыну его сестры, и что посщеніе его вызвано одною лишь признательностью, давнишнее знакомство съ Авломъ внушило ему эту смлость.
Авлъ, съ своей стороны, заврилъ Петронія, что онъ — желанный гость, что-же касается благодарности, то Авлъ самъ считаетъ себя въ долгу, хотя Петроній, вроятно, не догадывается, какую услугу оказалъ ему.
Петроній, дйствительно, не догадался. Напрасно, поднявъ кверху свои орховые глаза, напрягалъ онъ свой умъ, стараясь припомнить хоть самую ничтожную услугу, оказанную Авлу или кому-нибудь другому. Онъ такъ и не припомнилъ никакой услуги,— кром разв той, которую намренъ оказать теперь Виницію. Быть можетъ, что-нибудь подобное и случилось помимо его желанія,— но во всякомъ случа, это вышло безъ его вдома.
— Я люблю и чрезвычайно уважаю Веспасіана,— сказалъ Авлъ,— а ты спасъ ему жизнь* когда однажды онъ заснулъ, на свое несчастіе, во время чтенія стиховъ Цезаря.
— Заснулъ онъ къ своему счастію,— возразили, Петроній,— потому что не слышалъ стиховъ, я не отрицаю, впрочемъ, что это благополучіе могло завершиться несчастіемъ. Мднобородый непремнно хотлъ послать къ нему центуріона съ дружескимъ совтомъ вскрыть себ жилы.
— А ты, Петроній, осмялъ его.
— Да, или правильне,— наоборотъ: я сказалъ ему, что Орфей умлъ усыплять пніемъ дикихъ зврей,— слдовательно, тріумфъ его столь-же полонъ, если ему удалось усыпить Веспасіана. Агенобарба можно порицать, но только съ тмъ условіемъ, чтобы въ небольшоми, упрек таилась огромная лесть. Наша милостивйшая августа, Поппея. отлично понимаетъ это.
— Увы, такія ужъ теперь времена,— замтилъ Авлъ.— У меня недостаетъ напереди двухъ зубовъ, которые выбиты камнемъ британскаго пращника, вслдствіе этого рчь моя стала свистящею,— но я, тмъ не мене, считаю дни, проведенные въ Британіи, счастливйшими въ моей жизни…
— Потому что они были побдоносными,— поспшилъ добавить Виницій.
Но Петроній, опасаясь, чтобы старому полководцу не вздумалось распространиться о своихъ былыхъ походахъ, перемнилъ предметъ разговора. Въ окрестностяхъ Пренесты поселяне нашли мертваго волченка о двухъ головахъ, а третьяго дня, во время грозы, молнія сорвала наугольникъ съ храма Луны,— явленіе небывалое въ столь позднюю осень. Нкто Котта, разсказавшій ему объ этомъ, добавилъ, что жрецы храма Луны предвщаютъ, на основаніи этихъ знаменій, паденіе города или по меньшей мр гибель великому дому, которую можно предотвратить лишь чрезвычайными жертвоприношеніями.
Авлъ, выслушавъ слова Петронія, замтилъ, что такими знаменіями не слдуетъ пренебрегать. Неудивительно, что боги разгнваны превзошедшими всякую мру злодяніями,— а при такихъ условіяхъ умилостивительныя жертвы вполн умстны.
Петроній возразилъ на это:
— Твой домъ, Плавдій, не особенно великъ, хотя обитаетъ въ немъ великій человкъ, мой-жe домъ, хотя, говоря по правд, и слишкомъ обширенъ для столь ничтожнаго владльца, самъ по себ, также незначителенъ. Если-же разрушеніе угрожаетъ какому-нибудь столь большому дому, какъ, напримръ, ‘domus trausitoria’,— то стоитъ-ли намъ приносить жертвы, чтобы спасти его отъ разрушенія?
Плавдій не отвтилъ на этотъ вопросъ. Его сдержанность нсколько обидла Петронія, такъ какъ, не смотря на утрату способности чувствовать различіе между добромъ и зломъ, онъ никогда не былъ доносчикомъ — и говорить съ нимъ можно было съ полною безопасностью. Онъ снова перемнилъ разговоръ, сталъ расхваливать домъ Плавція и изящный вкусъ, господствующій во всей обстановк.
— Это — старое гнздо,— отвтилъ Плавдій,— я ничего не измнилъ въ немъ съ тхъ поръ, какъ унаслдовалъ его.
Посл того какъ отдернули завсу, отдляющую атрій отъ таблина, раскрылось напролетъ все помщеніе дома, такъ что черезъ таблинъ, расположенные за нимъ перестиль и залъ, называвшійся экомъ, взоръ проникалъ до самаго сада, виднвшагося вдали, точно свтлая картина въ темной рам. Оттуда доносились въ атрій звуки веселаго дтскаго смха.
— Ахъ, вождь,— воскликнулъ Петроній,— дозволь намъ вблизи насладиться этимъ искреннимъ смхомъ, который удается слышать теперь такъ рдко!
— Охотно,— отвтилъ, поднимаясь съ кресла, Плавдій.— Это мой маленькій Авлъ и Лигія играютъ въ мячъ. Впрочемъ, что касается смха, то я полагаю, Петроній, что ты всю свою жизнь проводишь среди веселья.
— Жизнь достойна смха, поэтому я и смюсь,— возразилъ Петроній,— тутъ смхъ звучитъ, однако, иначе.
— Притомъ-же Петроній,— добавилъ Виницій,— смется не по цлымъ днямъ, а скоре — по цлымъ ночамъ.
Бесдуя такимъ образомъ, они прошли вдоль всего дома и очутились въ саду, гд Лигія и маленькій Авлъ забавлялись мячиками, рабы, приставленные исключительно къ этой игр,— сферисты,— поднимали мячи съ земли и подавали ихъ играющимъ. Петроній окинулъ бглымъ взоромъ Лигію, маленькій Авлъ, увидвъ Виниція, подбжалъ къ нему здороваться, а молодой человкъ наклонилъ голову, проходя возл прекрасной двушки, которая стояла съ мячемъ въ рук и слегка разввающимися волосами, нсколько запыхавшись и раскраснвшись.
Въ садовомъ триклині, осненномъ плющемъ, виноградомъ и жимолостью, сидла Помпонія Грецина, гости поспшили поздороваться съ нею. Петроній, хотя и не посщалъ дома Плавція, былъ знакомъ съ нею, такъ какъ встрчалъ ее у Антистіи, дочери Рубелія Плавта, а также въ домахъ Сенеки и Поліона. Онъ не могъ преодолть нкотораго удивленія, которое ему внушали ея печальное, но привтливое лицо, благородство осанки, движеній, разговора. Помпонія до такой степени шла въ разрзъ съ его представленіемъ о женщинахъ, что даже этотъ испорченный до мозга костей, самоувренный, какъ никто въ Рим, человкъ не только чувствовалъ къ ней извстное уваженіе, но даже терялъ иногда въ ея присутствіи самоувренность. И теперь, благодаря ее за попеченіе о Виниціи, онъ какъ-бы невольно называлъ ее ‘домина’, хотя это наименованіе даже не приходило ему въ голову, когда онъ разговаривалъ, напримръ, съ Кальвіей, Криспиниллой, Скрибоніей, Валеріей, Солиной и другими великосвтскими женщинами. Выразивъ ей привтствіе и благодарность, Петроній сталъ жаловаться, что Помпонія вызжаетъ такъ рдко, что ее нельзя встртить ни въ цирк, ни въ амфитеатр. Она спокойно отвтила ему, положивъ руку на руку мужа:
— Мы старемся и оба начинаемъ все больше цнить свое домашнее уединеніе.
Петроній хотлъ возразить, но Авлъ Плавцій добавилъ своимъ свистящимъ голосомъ:
— И мы все больше чувствуемъ себя чуждыми среди людей, которые даже нашихъ римскихъ боговъ называютъ греческими именами.
— Ноги превратились съ нкотораго времени въ простыя риторическія иносказанія,— вскользь возразилъ Петроній,— а такъ какъ риторик учили насъ греки, поэтому и мн самому легче произнести, напримръ: Гера, чмъ Юнона.
Сказавъ это, онъ обратилъ взоры къ Помпоніи, какъ-бы поясняя, что въ ея присутствіи не могъ и подумать о какомъ-либо другомъ божеств, затмъ онъ сталъ возражать противъ ея упоминанія о старости: ‘люди, дйствительно, скоро старютъ,— но только т, которые ведутъ совсмъ иной образъ жизни, кром того, бываютъ лица, о которыхъ Сатурнъ какъ-бы забываетъ’. Петроній говорилъ это съ нкоторою искренностью, такъ какъ Помпонія Грецина, хотя уже миновала полуденную грань жизни, однако сохранила рдкую свжесть лица, обладая небольшой головой и мелкими чертами лица, она по временамъ, несмотря на свои темныя одежды, степенность и задумчивость, производила впечатлніе совершенно молодой женщины.
Между тмъ, маленькій Авлъ, во время пребыванія Виниція въ ихъ дом, чрезвычайно подружившійся съ нимъ, подошелъ къ молодому патрицію и сталъ упрашивать его поиграть въ мячъ. Вслдъ за мальчикомъ вошла въ триклиній и Лигія. Подъ снью плюща, съ блестками свта, трепещущими на лиц, она показалась теперь Нетронію боле красивой, чмъ на первый взглядъ, и, въ самомъ дл, похожею на нимфу. Не обмнявшись съ ней еще ни словомъ, онъ всталъ и, склонивъ голову, началъ цитировать, вмсто обычнаго привтствія, слова, съ которыми Одиссей обратился къ Навзика:
‘Если одна изъ богинь ты, владычицъ пространнаго неба, то съ Артемидою только, великою дочерью Зевса, можешь сходна быть лица красотою и станомъ высокимъ. Если-жъ одна ты изъ смертныхъ, подъ властью судьбины живущихъ, то несказанно блаженны отецъ твой и мать, и блаженны братья твои…’
Даже Помпоніи понравилась изысканная любезность этого свтскаго человка. Лигія слушала, смутившись и вся вспыхнувъ, не смя поднять глазъ. Но мало-по-малу въ углахъ губъ ея заиграла шаловливая улыбка, на лиц отразилась борьба между двичьей застнчивостью и желаніемъ отвтить,— послднее, очевидно, превозмогло, такъ какъ, взглянувъ вдругъ на Петронія, она отвтила ему словами той-же Навзикаи, не переводя дыханія и тономъ нсколько напоминающимъ урокъ:
‘Странникъ, конечно, твой родъ знаменитъ, ты, я вижу, разуменъ…’
Затмъ, быстро обернувшись, она убжала, точно спугнутая птица.
Теперь Петронію выпалъ чередъ удивляться: онъ не ожидалъ услышать гомеровскій стихъ изъ устъ двушки, о варварскомъ происхожденіи которой сообщилъ ему Виницій. Онъ съ недоумніемъ посмотрлъ на Помпонію, но она не могла дать ему разъясненія, такъ какъ сама глядла, улыбаясь, на гордость, которою озарилось лицо стараго Авла.
Онъ не могъ скрыть своего удовольствія. Во-первыхъ, онъ любилъ Лигію, какъ родную дочь,— во-вторыхъ, несмотря на свои старо-римскія предубжденія, заставлявшія его громить общее увлеченіе греческимъ языкомъ, считалъ знаніе его внцомъ свтскаго образованія. Самъ онъ никакъ не могъ научиться свободно владть эллинскою рчью, и втайн скорблъ объ этомъ,— поэтому онъ радовался теперь, что этому привередливому вельмож и вмст съ тмъ писателю, готовому счесть его домъ чуть-ли не варварскимъ, отвтили тутъ-же на язык и стихомъ Гомера.
— У насъ живетъ учитель, грекъ,— сказалъ Плавцій, обращаясь къ Петронію,— онъ обучаетъ нашего мальчика, а двушка прислушивается къ урокамъ. Она еще трясогузка, но славная трясогузка, и мы съ женой очень привязались къ ней.
Петроній глядлъ сквозь зелень плюща и жимолости на игравшую въ мячъ молодежь. Сбросивъ съ себя тогу и оставшись въ одной туник, Виницій подбрасывалъ мячъ, который ловила Лигія, стоявшая напротивъ съ поднятыми руками. Она сначала не особенно понравилась Петронію, показалась ему слишкомъ худощавою. Но въ триклині она произвела на него совсмъ иное впечатлніе. Такою,— подумалъ онъ,— можно-бы изобразить Аврору, какъ знатокъ, онъ понялъ, что въ ней таится какая-то особенная прелесть.
Онъ на все обратилъ вниманіе и все оцнилъ по достоинству: и розовое, прозрачное лицо, и свжія уста, какъ-бы созданныя для поцлуевъ, и синіе, какъ морская лазурь, глаза, и алебастровую близну лба, и пышность темныхъ волосъ, отливающихъ на згибахъ узловъ отблескомъ янтаря или коринской мди, и нжность шеи, и ‘божественную’ закругленность плечъ, и гибкость, стройность всего тла, дышащаго юностью мая и только что распустившихся цвтовъ. Въ немъ заговорилъ художникъ и поклонникъ красоты, почувствовавшій, что подъ статуей этой молодой двушки можно-бы подписать: ‘весна’. Ему вдругъ вспомнилась Хризотемида, Петроній готовъ былъ презрительно разсмяться. Со евопми волосами, осыпанными золотой пудрой, и начерненными бровями, она показалась ему чудовищно поблекшей, чмъ-то въ род пожелтвшей и осыпающейся розы. А, между тмъ, весь Римъ завидовалъ его связи съ Хризотемидой. Потомъ онъ сравнилъ съ Лигіей Поппею,— и эта прославленная красавица также представилась ему бездушною, воскового маской. Въ этой двушк съ танагрійскими чертами таилась не только весна, но и лучезарная ‘Психея’, просвчивавшая сквозь ея розовое тло, какъ лучъ сквозь лампаду.
— Виницій правъ,— подумалъ онъ,— а моя Хризотемида стара, стара!.. какъ Троя!
Обратившись затмъ къ Помпоніи Грецин и указавъ на садъ, онъ сказалъ:
— Я понимаю теперь, домина, что, возл двухъ такихъ существъ, домъ кажется вамъ миле пиршествъ въ Палатинскомъ дворц и цирка.
— Да,— подтвердила она, посмотрвъ въ сторону маленькаго Авла и Лигіи.
Старый вождь сталъ разсказывать исторію двушки и то, что слышалъ много лтъ тому назадъ отъ Ателія Гистера о живущемъ на сумрачномъ свер племени ливійцевъ.
Молодежь кончила играть въ мячъ и нсколько времени прохаживалась по усыпаннымъ пескомъ аллеямъ сада, выдляясь на темномъ фон миртовъ и кипарисовъ, какъ три блыхъ изваянія. Лигія держала маленькаго Авла за руку. Погулявъ немного, они сли на скамью у ‘писцины’, занимавшей середину сада. Но Авлъ почти тотчасъ-же убжалъ пугать рыбу въ прозрачной вод, а Виницій продолжалъ разговоръ, начатый во время прогулки:
— Да, это такъ,— говорилъ онъ низкимъ, прерывающимся голосомъ.— Едва скинулъ я съ себя ‘претексту’ (тогу, которую носили дти свободно-рожденныхъ гражданъ до 17 лтъ), какъ меня послали въ азіатскіе легіоны. Я не познакомился ни съ Римомъ, ни съ жизнью, ни съ любовью. Я заучилъ нсколько стихотвореній Анакреона и Горація, но не сумлъ-бы, какъ Петроній, читать стихи, когда умъ нметъ отъ восторга и не можетъ подыскать своихъ выраженій. Когда я былъ мальчикомъ, меня посылали въ школу Музонія, твердившаго намъ, что счастье состоитъ въ томъ, чтобы желать того, чего хотятъ боги,— и, слдовательно, зависитъ отъ нашей воли. Я думаю, однако, что есть иное, боле возвышенное и сладостное счастье, не зависящее отъ нашей воли, такъ какъ дать его можетъ только любовь. Къ нему стремятся сами боги,— поэтому и я, не извдавшій еще любви, слдую ихъ примру, Лигія, и также ищу ту, которая пожелала-бы одарить меня блаженствомъ…
Онъ умолкъ, нсколько времени слышался только легкій плескъ воды, въ которую маленькій Авлъ бросалъ камни, пугая ими рыбу. Черезъ нсколько мгновеній, Виницій заговорилъ, однако, снова, еще нжне и тише:
— Ты, вроятно, знаешь Тита, сына Веспасіана? Говорятъ, что онъ, едва выйдя изъ отроческаго возраста, такъ сильно полюбилъ Веронику, что тоска чуть не довела его до могилы… И я способенъ на такую любовь, Лигія!.. Богатство, слава, власть,— все это дымъ, суета! Богачъ найдетъ человка еще боле богатаго, знаменитаго затмитъ чужая, боле громкая слава, могущественнаго побдитъ боле могущественный… Но можетъ-ли самъ цезарь, или даже какой-нибудь изъ боговъ извдать большее наслажденіе, чувствовать себя счастливйшимъ, чмъ простой смертный, когда у груди его дышитъ дорогая грудь, или когда онъ цлуетъ любимыя уста… Слдовательно, любовь равняетъ насъ съ богами,— Лигія!
А она слушала тревожно, съ удивленіемъ и, вмст съ тмъ — точно внимая звукамъ греческой флейты или цитры. Въ нкоторыя мгновенія ей казалось, что Виницій поетъ чудную псню, льющуюся въ ея уши, волнующую въ ней кровь, заставляющую замирать ея испуганное и исполнившееся какой-то непонятной радости сердце… Кром того, онъ, какъ ей казалось, говоритъ о томъ, что уже раньше таилось въ ней, но въ чемъ она не умла дать себ отчета. Она чувствовала, что онъ пробуждаетъ въ ней что-то, дремавшее въ ея сердц, и что, съ этого мгновенія, смутныя грезы стали слагаться въ образъ, выступающій все отчетливе, обаятельне и прекрасне.
Солнце, межъ тмъ, давно уже закатилось за Тибръ и стояло низко надъ Яникульскимъ холмомъ. Багряный свтъ озарялъ неподвижные: кипарисы, словно насыщая весь воздухъ. Лигія подняла свои голубые, какъ-бы пробудившіеся отъ усыпленія глаза на Виниція,— и, вдругъ, въ отблеск заката, склоненный надъ нею съ трепещущею во взорахъ мольбою, онъ показался ей прекраснйшимъ, чмъ вс люди и греческіе или римскіе боги, статуи которыхъ случалось ей видть на фронтонахъ храмовъ. Онъ-же слегка обхватилъ пальцами ея руку, повыше локтя, и спросилъ:
— Неужели ты не догадываешься, Лигія, почему я говорю теб объ этомъ?
— Нтъ!— прошептала она такъ тихо, что Виницій едва разслышалъ.
Но онъ не поврилъ ей, и, привлекая все сильне ея руку, прижалъ-бы ее къ своему сердцу, бившемуся, точно молотъ, подъ наплывомъ страсти, возбужденной прекрасною двушкой, онъ обратился-бы къ ней съ пламенными признаніями, если бы на дорожк, обрамленной миртовыми деревьями, не показался старый Авлъ. Подойдя къ нимъ, онъ сказалъ:
— Солнце заходитъ, остерегайтесь-же вечерняго холода и не шутите съ Либитиной (богиня похоронъ)…
— Нтъ,— отвтилъ. Виницій,— я еще не надлъ тоги и не почувствовалъ холода.
— А за холмами виднется уже меньше половины солнечнаго диска,— продолжалъ предостерегать старый воинъ.— Вдь здсь не благодатный климатъ Сициліи, гд по вечерамъ на рынкахъ собирается народъ, чтобы прощальнымъ хоромъ проводить заходящаго Феба.
И, позабывъ, что за минуту передъ тмъ совтовалъ остерегаться Либитины, Плавцій принялся разсказывать о Сициліи, гд у него были помстья и большое сельское хозяйство, которымъ онъ очень увлекался. Онъ упомянулъ также, что ему нердко приходило въ голову переселиться въ Сицилію и спокойно провести тамъ остатокъ жизни. Не надо зимнихъ вьюгъ тому, чью голову ублили прожитыя зимы. Листва еще не опадаетъ съ деревьевъ и надъ городомъ ласково улыбается небо, но, когда пожелтетъ виноградъ, выпадетъ снгъ въ Албанскихъ горахъ и боги извстятъ въ пронизывающемъ вихр Кампанію, тогда, быть можетъ, онъ переберется со всмъ домомъ въ свою уединенную деревенскую усадьбу.
— Неужели, Плавцій, ты хочешь покинуть Римъ?— спросилъ, встревожившись, Виницій.
— Я давно уже стремлюсь туда,— отвтилъ Авлъ,— потому что тамъ спокойне и безопасне.
Онъ снова началъ расхваливать свои сады, стада, домъ, утопающій въ зелени, и пригорки, поросшіе кустарниками, среди которыхъ жужжатъ рои пчелъ. Виницій не соблазнился, однако, этой буколической картиной, и, думая лишь о томъ, что можетъ лишиться Лигіи, посматривалъ въ сторону Петронія, какъ-бы ожидая спасенія только отъ него.
Петроній, тмъ временемъ, сидя возл Помпоніи, любовался зрлищемъ заходящаго солнца, сада и стоявшихъ у садка людей. На темномъ фон миртовыхъ деревьевъ блыя одежды ихъ отливали золотистыми отблесками заката. Вечерняя заря расцвтила край неба багряпцемъ, стала принимать фіолетовый и, затмъ, опаловый оттнокъ. Вершина небеснаго купола стала лиловой. Черные силуэты кипарисовъ выдлялись еще больше, чмъ днемъ,— среди людей, между деревьями и во всемъ саду водворилось вечернее затишье.
Петронія поразило это спокойствіе,— особенно, въ людяхъ. Въ чертахъ Помпоніи, стараго Авла, ихъ мальчика и Лигіи сквозило что-то, чего онъ никогда не замчалъ на лицахъ, которыя каждый день, или, врне, каждую ночь окружали его. Образъ жизни, которую вс вели здсь, какъ-будто просвтлялъ душу, вливалъ въ нее какое-то умиротвореніе и безмятежность. Онъ, съ нкоторымъ удивленіемъ, подумалъ, что существуютъ таки красота и наслажденіе, которыхъ онъ, вчно ищущій красоты и наслажденій, не извдалъ. Онъ не могъ затаить въ себ этой мысли и, обратившись къ Помпоніи, произнесъ:
— Я размышлялъ, насколько непохожъ вашъ міръ на тотъ, которымъ владетъ нашъ Неронъ.
Она обратила свое небольшое лицо къ вечерней зар и возразила просто:
— Надъ міромъ властвуетъ не Неронъ,— а Богъ.
Разговоръ оборвался. Около триклинія послышались въ алле шаги стараго вождя, Виниція, Лигіи и маленькаго Авла, но прежде чмъ они подошли, Петроній усплъ еще спросить:
— Значитъ, ты вруешь въ боговъ, Помпонія?
— Я врую въ Бога, единаго, справедливаго и всемогущаго,— отвтила жена Авла Плавція.
— Она вруетъ въ Бога, единаго, всемогущаго и справедливаго.— повторилъ Петроній, когда снова очутился въ носилкахъ, наедин съ Виниціемъ.— Если ея Богъ всемогущъ, въ такомъ случа жизнь и смерть въ Его власти, если-же Онъ справедливъ, слдовательно посылаетъ смерть, когда должно. Почему-же Помпонія носитъ трауръ по Юліи? Оплакивая Юлію, она хулитъ своего Бога. Надо повторить это разсужденіе нашей мднобородой обезьян,— я полагаю, что въ діалектик сравнился съ Сократомъ. Что касается женщинъ, то я согласенъ что каждая изъ нихъ иметъ три или четыре души, но ни одна не обладаетъ душою разумной. Помпоніи слдовало-бы углубиться съ Сенекою или Корнутомъ въ размышленія о сущности ихъ великаго Логоса… Пусть они вмст вызываютъ тни Ксенофана, Парменида, Зенона и Платона, соскучившіяся въ Киммерійскихъ предлахъ, какъ чижи въ клтк. Я хотлъ поговорить съ нею и Плавдіемъ о совсмъ другомъ. Клянусь священнымъ чревомъ египетской Изиды! Если-бы я напрямки сказалъ имъ, зачмъ мы пришли, добродтель ихъ, наврно, загремла-бы, какъ мдный щитъ отъ удара палкой. И я не ршился!.. и я не посмлъ. Повришь-ли, Виницій, не посмлъ! Павлины — очень красивыя птицы, но кричатъ, слишкомъ пронзительно. Я испугался крика. Я долженъ, однако, похвалить твой вкусъ. Настоящая ‘розоперстая Заря’… И знаешь-ли, что она мн напомнила? —весну! И не нашу итальянскую весну, съ кое-гд одвшимися цвтами яблонями и неизмнно срыми оливковыми деревьями,— а ту весну, которую мн нкогда привелось видть въ Гельвеціи,— молодую, свжую, свтло-зеленую… Клянусь этого блдной Селеной, я не удивляюсь теб, Маркъ,— но знай-же, что ты влюбился въ Діану и что Авлъ и Помпонія способны растерзать тебя, какъ въ древности собаки растерзали Актеона.
Виницій молчалъ, опустивъ голову, затмъ, онъ заговорилъ прерывающимся отъ возбужденія голосомъ:
— Я жаждалъ обладать его раньше, а теперь жажду еще сильне. Когда я обхватилъ ея руку, во мн забушевало пламя… Я долженъ обладать ею. Если-бы я былъ Зевсомъ, я окружилъ-бы ее облакомъ, какъ онъ окружилъ Іо, или пролился-бы на нее дождемъ, какъ онъ опустился на Данаю. Я сталъ-бы цловать ее въ уста, до боли! Я хотлъ-бы слышать ея крикъ въ моихъ объятіяхъ! Я готовъ убить Авла и Помпонію, а ее — схватить и унести на рукахъ въ свой домъ. Нынче ночью я не сомкну глазъ. Я прикажу бичевать котораго-нибудь изъ рабовъ и буду слушать его стоны…
— Успокойся,— сказалъ Петроній.— Что за желанія, точно у плотника изъ Субурры.
— Мн все равно. Я долженъ обладать ею! Я обратился къ теб за помощью, но, если ты ничего не придумаешь, я знаю, что мн остается сдлать… Авлъ считаетъ Лигію дочерью,— почему-же я долженъ смотрть на нее, какъ на рабыню? Если нтъ иного способа., пусть-же она опутаетъ нитками двери моего дома, пусть умаститъ ихъ волчьимъ саломъ и сядетъ, какъ жена, у моего очага.
— Успокойся сумасбродный потомокъ консуловъ. Мы не затмъ приводимъ варваровъ на веревк за нашими повозками, чтобы жениться на ихъ дочеряхъ. Остерегайся крайности. Исчерпай сначала вс простыя, приличныя средства и оставь себ и мн время на размышленіе. Хризотемида также казалась мн дочерью Юпитера, а я, однако, не обвнчался съ нею,— и Неронъ тоже не женился на Акте, хотя ее выдавали за дочь царя Аттала… Успокойся… Вспомни, что Авлъ и его жена не имютъ права удерживать ее, если Ллгія захочетъ оставить, ихъ домъ для тебя,— и знай, что ты пламенешь не одинъ, Эротъ и въ ней зажегъ пламя страсти… Я замтилъ это,— а мн можно поврить… Запасись терпніемъ. Все можно уладить, но сегодня я и такъ слишкомъ много думалъ, а это надодаетъ мн. За то даго теб слово, что завтра подумаю о твоей любви,— и Петроній не былъ бы Петроніемъ, если бы не придумалъ какого-нибудь способа.
Они снова замолчали. Спустя нсколько времени, Виницій произнесъ спокойне:
— Благодарю тебя и пусть ниспошлетъ теб свои щедроты Фортуна.
— Будь терпливъ.
— Куда приказалъ ты отнести себя?
— Къ Хризотемид.
— Счастливецъ, ты обладаешь женщиной, которую любишь.
— Я? знаешь, чмъ еще забавляетъ меня Хризотемида? Только тмъ, что измняетъ мн съ моимъ собственнымъ вольноотпущенникомъ, лютнистомъ Теокломъ,— и воображаетъ, что я этого не замчаю. Было время, когда я любилъ ее, а теперь меня забавляютъ ея лганье и глупость. Пойдемъ къ ней со мною. Если она станетъ завлекать тебя и чертить передъ тобою буквы по столу пальцемъ, омоченнымъ въ вин, знай, что я не ревнивъ.
Они приказали отнести себя къ Хризотемид.
Но въ преддверіи Петроній опустилъ руку на плечо Виниція и сказалъ:
— Постой, мн кажется, что я нашелъ способъ.
— Пусть наградятъ тебя вс боги…
— Да, да! Я думаю, что это средство подйствуетъ безошибочно. Знаешь что, Маркъ?