Евгений Чириков
Евгений Чириков
Ранние всходы
Ранние всходы
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Алевтина Троицкая’.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
Ранние всходы, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1903
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Весна идёт!..
Солнышко греет, припекает… Но улицам стремительно катятся шумные ручейки и потоки. С домов и карнизов валятся и разбиваются вдребезги ледяные сосульки… Небо чистое, прозрачное, голубое, и маленькие облачка плывут в нём, как белые лебеди, куда-то мимо… Везде хорошо, приветливо и радостно: и на небе, и на земле… Люди добрые, веселые, радостные: все чего-то ждут и на что-то надеются, словно с приходом этой новой весны они будут и жить по-новому, жить не так, как жили и живут до сих пор…
За высоким, утыканным гвоздями забором гимназического сада воробьи подняли такое чириканье, такой гвалт и содом, что дремлющему на припеке солнечных лучей старому усатому будочнику, что стоит на углу, недалеко от сада, грезится какой-то скандал, и сердце тревожится смутно сознаваемой потребностью вмешаться в это ‘безобразие’…
На обсохших от грязи проталинах и на крышах воркуют голуби: нахохлившись и распустив крылья, увиваются вокруг и около своих голубок и, верно, напевают им прекрасные романсы о любви и счастии… Галки, собравшись толпою на угрюмых башнях тюремного замка, галдят, словно бранятся.
Все рады!.. Даже и вон тот серьезный старый пес, что лежит на площадке парадного крыльца, видимо, очень доволен: он сперва почесал задней ногой за ухом, потом лениво потянулся, лег на спину и устремил свой взор в глубокую небесную синеву, застыв в позе блаженного созерцателя…
Но, без сомнения, всех больше довольны и рады классики, реалисты и гимназистки: сегодня у них был последний день занятий Уроки прошли как-то вяло, беспорядочно. Мальчуганы были непоседливы, не могли ‘внимать’ и не были расположены бояться… Да и сами преподаватели больше разговаривали, чем поучали, и лишь для видимости сердито покрикивали ‘тише!’, когда школьники, чуя близкий отпуск, входили в такую ажитацию, что класс напоминал тех самых воробьев, которые тревожили сердце дремавшего на солнышке городового… Как ни как, а все четыре урока, назначенных по расписанию, прошли, и, наконец, распустили… В души школьников повеяло волей, простором, свободой, и теперь, расходясь по домам, они радостно и весело стучали ногами по панели, двигаясь по разным направлениям шумливыми и драчливыми стайками. Две недели отдыха казались ребятам столь продолжительным временем, что понедельник Фоминой недели рисовался в далеком тумане… До этого понедельника можно успеть переделать массу всяких дел, пережить много всяких радостей и горестей.
Отделившись от шумной компании, по панели торопливо шли два второклассника, Петров и Павлов, и разговаривали между собою:
— Опоздали! Мариинок отпускают ведь раньше!..
— Ничего… Они как идут-то? Бабы! Мы с тобой в пять минут, а они в двадцать пять, — ответил Петров и заметил товарищу: — отвороти брюки-то!.. Засучил, словно приготовишка.
Петрова компрометировали эти ‘завороченные брюки’.
Павлов приостановился, наклонился и ‘отворотил’. ‘Не забыть бы опять завернуть, как к дому приду, а то мамаша опять бранить станет’, — подумал он и побежал вдогонку за быстроходным Петровым, который на всех парах летел по направлению к женской гимназии.
— Только бы узнать, где она живет! Кажется, на Никольской улице. Я вчера следил, да упустил: зашла за угол, а я прямо продрал… опростоволосился… — быстро на ходу бросает слова Петров.
А фамилию не узнал?
— Нет. Зовут слышал как: Леля. Да узнаю и фамилию, только бы того… Имя хорошее… Значит — Елена…
— А, может быть, и не Елена? Вот у нашей ‘курносой балалайки’ сестренку тоже Лелей зовут, а она — не Елена, а как-то по-другому.
Гимназисты завернули влево и стали подниматься по проулку в гору. Здесь они убавили шагу, так как навстречу уже стали попадаться гимназистки разных возрастов, начиная от сформировавшихся девушек, шедших молча и величаво, до крошечных девчурок с треплющимися локонами, звонко щебечущих своими серебристыми голосами.
— Гм… Она! — произнес Петров, подтолкнув локтем в бок Павлова.
— Где?
— Вот! Слепой… С реалистом идет…
— Да, да…
— Eamus на другую сторону!
Навстречу, по другой стороне проулка, шла миленькая гимназисточка, подросток лет двенадцати-тринадцати, с русой золотистой косой, с румяными щечками и веселыми, умными, бойкими глазенками. Она оживленно болтала с кавалером-реалистом и весело поматывала книжками в ремнях в такт замедленному шагу. С книжками лежал жестяной пенал, и он побрякивал очень бойко и звонко.
Это и была она.
Петров был несколько озадачен: ‘значит, у неё уже есть’, — подумал он, и ему стало досадно и грустно.
— Ну, иди скорее! Опять с тобой упустишь! — недовольно заметил он Павлову, спущенные брюки которого попадали под пятки и замедляли передвижение. Товарищи пошли следом за Лелей. Петров очень внимательно разглядывал косу, голубую ленточку в ней и оборку коричневого платьица. У Лели новые калоши, и след ясно печатается на сырой панели. Петров норовит попадать своими ногами в этот след: это ему очень приятно. Павлов — тюря, и не даром Петров раза три уже обругал его ‘кислым молоком’: не умеет он поддержать разговор, чтобы обратить внимание Лели, или начнет говорить тогда, когда надо молчать и слушать. Реалист давно уже почуял ‘преследование’. Он несколько раз обертывался уже назад и сердито сверкал глазами. Но Петров не смущался: он был достаточно храбр, хотя и не силен…
— Яичница с луком! — как бы про себя бурчит Петров в ответ на сердитые взгляды реалиста.
Реалист не отвечает, но на лице его ясно сквозит затаенная мысль: ‘Постой! дай только проводить, — я тебе всыплю’, в то время, как язык его продолжал занимать даму разговором.
— У нас вскоре после Пасхи — экзамены, и 15 мая конец всему! Распустят!
— Счастливчики! А у нас только 10 мая начнутся… Да, Алевтина Николаевна, прощайте! — грустно говорил реалист.
— Слышишь? Алевтина Николаевна, — шепчет, подталкивая товарища, Петров.
Вероятно, Леля услыхала голос, назвавший позади её имя: она обернулась, и на её милом личике скользнула довольная улыбка.
Леля очень самолюбива и тщеславна… Очевидно, идущие позади гимназисты ею заинтересованы, а это так льстит самолюбию!
Леля грациозно мотнула головкой, как бы небрежно откидывая свою косу, и заговорила с реалистом несколько приподнятым тоном, как говорят, когда знают, что есть другие слушатели, кроме собеседника, и когда желают, чтобы и ‘другие’ тоже слышали:
— А у гимназистов, кажется, позже всех экзамены? Бедненькие! — произносит Леля самым певучим голоском. Петров счел необходимым кашлянуть и крякнуть. Реалист молчал, только лицо его сделалось еще более недовольным.
Павлов испачкал в грязи концы своих новых брюк, и это его сильно беспокоило, он подумывал уже, ‘не заворотить ли’ их опять, но почему-то не решался…
Так они дошли до Никольской улицы, где вчера Петров упустил Лелю. Леля с реалистом свернула влево. Гимназисты — тоже. Прошли три-четыре дома, — и не только местожительство Лели обнаружилось, но была открыта, — по визитной карточке на двери, куда вошла Леля, — и её фамилия — ‘Троицкая’.
— А может быть, она на хлебах, и это не её папаша? — усомнился, было, Павлов.
— Дурак! Видишь — ‘Николай’? А ее величают Николаевной. Значит — отец…
И таким образом Петров добился узнать, как ее зовут, как её фамилия, где она живет… Но этого ему было мало, — он решил, во что бы то ни стало, познакомиться. ‘Уж я добьюсь!’ — говорит Петров. — ‘Она, наверно, будет говеть у Покрова’…
А реалист прошел уже шагов десять вперед и нет-нет да и оглянется.
— Яичница с луком! — крикнул Петров в один из таких моментов.
— Молчи, синяя говядина по грошу за пуд и собаки не жрут!.. — отчеканивая каждое слово, ответил реалист.
Петров предложил было Павлову ‘вздуть’ реалиста, но Павлов струсил. И все ‘провожатели’ мирно разошлись в разные стороны.
Стояла страстная седмица. Весна шла быстро. Солнце светило все ярче, и небеса делались все глубже и прозрачнее. Снег совершенно стаял. Кое-где уже выставляли зимние рамы.
Люди готовились к встрече великого праздника.
По утрам и по вечерам раздавался протяжный благовест к ‘часам’ и ‘вечерне’. Но улицам медленно тянулись вереницы говельщиков, медленно шагающих по направлению к приходским церквам.
Петров и Павлов тоже говели, как и следует.
Они мыкались по церквам, как угорелые… Полетят к Покрову, протолкаются вперед, встанут, торопливо перекрестятся и с одышкой, словно сейчас только бегали взапуски, начинают вопросительно обводить взорами молящихся, видимо, кого-то отыскивая… Постоят минут десять, Петров толкнет Павлова локтем, — и говельщики лезут вон из церкви. Выбравшись на паперть, они мигом накрывают головы фуражками и стремительно летят к Петру и Павлу. И там повторяется та же история. Благоговейно настроенные старики и старухи сердятся:
— Вот, прости Господи, угомону нет! взад-вперед! взад-вперед!..
Но гимназисты не смущаются, — лезут себе, куда им надо.
Эти поиски продолжались очень долго. Петров уже отчаивался, как вдруг судьба улыбнулась.
— Зайдем, что ли, еще в Семинарскую! — сказал Петров уже совершенно печально, когда они тщетно путешествовали со свечами в руках из церкви в церковь во время чтения ‘Двенадцати Евангелий’.
Они вошли в Семинарскую домовую церковь.
Петров повел взором: сердце его вздрогнуло и застучало, — он увидел золотистую косу с голубой ленточкой.
— Здесь! — переводя дух, шепнул он Павлову.
Павлов вытянул шею, но по близорукости не находил. Однако, не желая выказать себя ротозеем, Павлов шепнул в ответ:
— Вижу!..
Петров протискался вперед и стал недалеко от Лели, сбоку. Леля словно почувствовала устремленный на нее пристальный взгляд и, полуобернувшись и встретя знакомое лицо гимназиста, чуть-чуть улыбнулась и опять стала неподвижна, как статуя…
Теперь Петров уже никого не возмущал и никому не мешал. Он смирненько стоял на месте и усердно молился, несколько скашивая глаза в правую сторону на Лелю…
Храм был битком набит молящимися. Слышалось чтение евангелий, редкие удары колокола на колокольне и глубокие вздохи старушек вблизи! Потом неслись стройные, торжественные звуки хора, замиравшие в вышине, под потонувшими в таинственном полумраке сводами храма. Блистали огоньками сотни восковых свеч, и, когда кончалось ‘евангелие’, огоньки эти мигали, гасли, и к запаху ладана примешивался запах дыма и копоти от тлеющих фитилей.
У Петрова была свечка, но она была тонкая, стоила всего пятачок, и притом Петров половину её уже успел сжевать от скуки и волнения во время ‘поисков’. Петров купил себе новую свечку, потолще, в десять копеек, ‘с золотом’. Когда приближалось чтение евангелия, он первый зажигал свою свечу с золотом и приближался к Леле. Он даже несколько нагибал свою свечу в её сторону, и, как только Леля выказывала своим движением намерение зажечь свой огарок, Петров подсовывал ей огонек.
— Мерси! — чуть слышно шептали Лелины губки. Она слегка улыбалась, зажигала свою свечу от блиставшей золотом свечи Петрова и опять делалась неподвижной, серьезной, как ‘большая’…
Но у товарищей было уже наперед условлено, как надо ‘действовать’.
Павлов, стоявший позади Лели, с другого бока, тихо, незаметно дул через плечо на огонек свечи, и она потухала. Тогда Петров быстро подставлял свой огонек. Потом Петров умышленно тушил свою свечу и тянулся, чтобы позаимствоваться огоньком у Лели, причем называл уже ее Алевтиной Николаевной, что для той было столь же неожиданно, сколь и приятно.
Когда настало время ‘прикладываться’, Петров пошел следом за Лелей, не отставая от неё ни на шаг. Немного толкались, но это было ничего, даже веселее. Мямля-Павлов отстал, был оттерт толпою и пропал бесследно… Не таков был Петров: он-таки ‘приложился’ сейчас же за Лелей, к тому же самому месту, и пошел за нею обратно. Навстречу проталкивался тот реалист, который смущал Петрова, и последний мимоходом ткнул его локтем как бы нечаянно… Но и реалист затерялся в толпе. Леля шла к выходу. Петров не отставал. Леля, видимо, кого-то поджидала.
— Нам, ведь, Алевтина Николаевна, по пути… Я через Никольскую хожу, все равно, пойдемте вместе, — приврал Петров. Леля была рада, она потеряла свою провожатую, горничную Феню, а одна идти боялась: было поздно и темно.
Петров пошел провожать. Дорогой он с успехом поддерживал разговор с дамой и, между прочим, вспомнил реалиста, не преминул уронить его ‘шансы’.
— Ведь реалистам в университет нельзя… Их не принимают туда…
— Нет, если выдержать какой-то экзамен, так можно.
— Где им? Не придется: мелко плавают.
— Но зато они могут в офицеры!
— В офицеры? Эка штука! В офицеры и мы можем, если захотим… Не стоит только.
— У офицеров очень красивая форма…
Петров не подыскал возражения.
— Чего особенного! — вскользь заметил он и перевел разговор ближе к цели. Он узнал, что Леля во втором классе, что она ходит каждый день в пять часов гулять с папой, и что на Пасхе у них на дворе будут играть в крокет.
Был прекрасный весенний день, — второй день Пасхи.
Над городом разносился радостный несмолкаемый гул от сотен трезвонящих колоколов. По улицам мыкались на извозчиках визитеры в цилиндрах, и двигались по панелям разряженные ‘плебеи’, поплевывавшие шелухою подсолнечных семечек.
Природа ликовала вместе с людьми, празднуя свое обновление.
Петров и Павлов прохаживались около четвёртого дома на Никольской улице. Со двора этого дома вырывались на улицу веселые детские голоса, смех и крики. Там во что-то звонко стукали, перекликались и спорили. Конечно, там играли в крокет. Петров это сразу понял и сообщил Павлову. Обоим хотелось зайти во двор и присоединиться к играющим, но как-то не было решимости. Особенно колебался Павлов.
— Наверно, и реалист там! Отдует палкой, вот тебе и крокет.
Петров прислушивался и узнавал звонкий голосок Лели. Ему так хотелось поиграть с ней в крокет, так тянуло на этот двор. Растворив тяжелую калитку, с цепью в воротах, он заглянул внутрь. Но ничего не видать: справа — стена, слева — крыльцо, и двор загибается за угол. Слышались лишь голоса и крики, да стук молотков о шары.
— Ну, идем, что ли? — сказал Петров, шагнув в калитку и оборачиваясь к Павлову.
— А реалист?
— Ах, ты трус презренный, — ответил с сердцем Петров, вытаскивая обратно свою ногу.
Но — чу! Лелии голосок близко, близко… Слышен топот её ножек и хохот. Шар выкатился со двора в узкий проулок, ведущий к воротам. Петров моментально всунул свою голову в калитку, под цепь, и посмотрел.
— Ах! Кто там? — испуганно вскрикнула Леля, увидя просунутую в калитку голову с улыбающейся физиономией.
— В крокет играете, Алевтина Николаевна? — спросил Петров, еще более всовываясь в калитку.
— Ах, это вы, Петров? Что же вы не идете? Идите. Будем играть в крокет.
— Я не один. Тут еще есть!.. мой товарищ.
— Пусть и он идет!
Но — увы! — товарища уже не было у ворот, когда Петров обернулся, чтобы позвать его. Павлов, как только услыхал выкрик: ‘кто там?’ так сейчас же представил себе ‘реалиста с палкой’, и дал тягу.
‘Дурак и трус!’ подумал Петров и смело вошел в калитку.
Запустив руку в карман мундира, он вытащил оттуда специально приготовленное им для Лели яичко, с нацарапанной на нем надписью:
Я на этом на яичке,
Как на красной на страничке.
Про любовь свою пишу И красотке подношу…
Христос воскресе!!
А. Н. Т. от меня.
Вытащил и, подавая яичко Леле и жадно смотря на нее своими черными глазенками, сказал:
— Христос воскресе, Леля!
Леля взяла яичко, смутилась, вспыхнула, как розанчик, потупилась и тихо ответила:
— Но… но я не христосуюсь… с мужчинами!
— Вот беда какая! — проговорил Петров и, моментально подскочив к Леле, обвил левой рукой её талию и стал целовать её щечку.
Фуражка с Петрова спала наземь и была смята ногами. Тщательная прическа ‘с пробором’ спуталась.
Настойчивый Петров, вероятно, долго бы не выпустил из рук Лелину талию, если бы не раздался вдруг близкий окрик появившейся из-за угла девочки:
— Ай да Леля! Ай да Леля! — закричала эта девочка, захлопавши в ладоши.
Петров опомнился и выпустил Лелю. А из-за угла выскочил вдруг реалист и действительно с палкой…
— Ах ты, синяя говядина! Да я тебя, — закричал реалист, замахал палкой и побежал с явным намерением отдуть Петрова.
Петров подхватил с земли свою запыленную фуражку и весьма проворно выскочил в калитку.
‘Ладно! Все-таки похристосовался!’ думал Петров, спасаясь от преследования реалиста, и, когда понял, что опасность миновала, обернулся к воротам, погрозил кулаком и прокричал:
— А тебе, яичница с луком, мы бока намнем! Погоди!..
Лето Петров провел в деревне Ольшанке, у дяди Гриши.
Сильно тосковал Петя первое время по приезде о Леле. Круглое одиночество чувствовал он в большом барском доме и тоскливо слонялся по комнатам, не находя никаких развлечений. В прошлом году здесь было весело. Тогда очень веселый был дядя Гриша: они с ним были большими друзьями, вместе ездили в лес и в поле, пускали змея, удили рыбу в пруду… Вообще, тогда дядя Гриша относился к Пете внимательнее, чем теперь. Теперь не то. Дядя Гриша женился на тете Дуне и все вертится около своей молодой жены… Дядя, казалось, позабыл о существовании на свете Петрова… Это обидно, но Петров не станет ‘навязываться’: не хочет, и не надо!.. Новая тетя тоже не особенно интересуется Петровым, да Петрову и не больно нужно… Идут в лес под руку, а Пете ничего не говорят… Уж когда вышли за ворота и стали спускаться под горку, тетя Дуня обернулась и крикнула торчавшему у ворот Петрову:
— Петя! Не хочешь ли с нами?
— Не хочу, — ответил громко Петров и тихонько прибавил: — давеча не звали, а теперь лезут…
И остался у ворот… Потом пошел в сад и срезал себе из вишни палочку. На коре он вырезал две буквы ‘л’, что означало ‘люблю Лелю’. В беседке Петя изрезал перочинным ножом весь стол и все подоконники вензелями ‘Л. Т.’.
Скучно Пете… Брякнется он на траву, закроет глаза и начинает думать о Леле… Русая головка с вздернутым носиком встанет перед его мысленным взором, маленькое сердечко запрыгает от радости я тоски, и всем существом своим Петя устремится в город, где… где в сущности теперь и Лели-то нет вовсе… ‘Дяде весело, — думает Петя — потому, что у него есть жена, а у меня нет жены, и потому мне одному скучно’… Хорошо бы привести сюда Лелю… Они ходили бы с ней под ручку как ходят дядя с тетей, и тоже не брали бы их с собой гулять.
Первую неделю Петя тосковал так сильно, что наводил тоску даже на тетю Дуню.
— Что ты ничем не займешься? — спрашивает с досадой тетя.
— Нечем заниматься…
— Читал бы!..
— Все давно прочитал…
— Ну, пошел бы играть…
— Не с кем…
— Пускай змея!
— Ветру нет…
— Так неужели же никакого дела так и не можешь себе придумать?
— Никакого дела здесь нет…
Но прошла неделя, другая, и Петина тоска стала понемногу утихать. Прошла еще неделя. Петя нашел себе столько дел, что решительно не успевал уже их переделывать. Он привык к новой тете и опять подружился с дядей Гришей. Впрочем, теперь и дядя, и тетя ушли на второй план, да, пожалуй, Петя не особенно опечалился бы, если бы их совсем и не было… У Пети завелись друзья-приятели из крестьянских ребятишек, и масса игр и развлечений поглотила его с головой. С утра до позднего вечера Петя носился по деревне, по огороду, по саду. Прибегал запыхавшись и раскрасневшись в кухню к Аграфене и наскоро пил воду, тыкаясь головой в ведро.
— Ковшик взял бы! Разя хорошо прямо мордой лезть?.. На!..
И Аграфена совала Пете ковш.
— Как ты смеешь!.. — произносил наскоро Петя, вынырнув из ведра, и быстро исчезал за дверью.
Как обедать, — начинаются поиски: Петрова, как говорится, собаками не сыщешь.
— Ба-ри-н!.. Петр Васил-и-ч!.. — орет Аграфена с кухонного крыльца. А Никита выйдет за ворота на косогор и кричит оттуда.
Каждый день новые игры и забавы. Одной из таких забав было сражение с крапивой.
Вдоль плетня по огороду росла высокая, густая крапива. Пыльная, колючая, с кистями желтых цветов, она представлялась большим препятствием при прямом сообщении с речкой через плетень. Петя считал эту крапиву врагом и порешил ее уничтожить. Из Прошек, Тришек, Мишек Петя составил воинственную армию, вооружил ее деревянными саблями и водил сражаться с крапивой.
— Сабли вон, — командовал Петя.
— Насту-пай!..
И начиналась атака.
Ребята с какой-то злобою и остервенением накидывались на крапиву и изо всех сил рубили ее своими саблями. Неприятельские головы так и сыпались, так и клонились долу под ударами храбрых воинов и частенько жгли руки своими колючками. Но это только еще сильнее воодушевляло бойцов:
— Колоться? Вот ты как!.. Так вот тебе! вот! вот! — кричал Петя и отчаянно махал на обе стороны саблей и ногами топтал неприятеля.
Армия утомлялась. Пот градом катился с героев, мускулы рук начинали ныть, а между тем неприятель стоял еще сплошной стеной вдоль плетня с гордо поднятою головою, — и Пете вдруг надоедало ‘сражаться’.
— Будет! Прошка. Не стоит, надоело… — лениво говорил он неутомимым соратникам и валился на траву отдыхать.
Купанье на ‘яру’ было так же приятно, как и сражение с крапивой.
— Петя, пойдем купаться! — кричал Прошка, ежедневно в полдень появлявшийся у решетки палисадника барского дома.
— Сейчас! Дозавтракаю!.. — звонко отвечал Петя, выставляясь в открытое окно.
— А ты, — скорей!..
Петя быстро кончал с завтраком и галопом вылетал на крыльцо.
— А где Тришка и Мишка? — осведомлялся он о своих приятелях, наскоро прожевывая хлеб с маслом…
— Уж купаются…
И Петя с Прошкой отправлялись в огород, а оттуда, через плетень, за околицу, к новому мосту. Здесь речка Ольшанка — пошире и поглубже, и почему-то называется ‘Яром’, хотя глубина этого яра не больше аршина…
Вот к этому-то ‘Яру’ и бегут Петя с Прошкой.
Теперь здесь дым коромыслом: крик, гам, смех, плач и ругань… Парнишки и девчонки бултыхаются в грязной взбаламученной воде и проделывают всевозможные фокусы: и ‘березку ставят’, и ‘блины едят’, и в чехарду играют, и с моста вверх тормашками кидаются, плавают и по-бабьи, и по-собачьи, и по-лягушечьи, стараясь перещеголять друг друга…
Петя с Прошкой моментально сбрасывают одежонку и бултыхаются в речку. В воде масса русых головок, голых рук и ног. Трудно разобраться и рассортировать их по принадлежности. Вдоль берега сидят измазанные с ног до головы жидкой грязью ребята, — отдыхают. По перилам моста восседают рядком, как птицы, такие же фигурки.
— Прошка! А Прошь! Поставь березку!
Прошка кувыркается, скрывается в грязной воде, и через несколько секунд оттуда выставляются Прошкины ноги.
Это и есть ‘березка’.
— Ширну-мырну, где вымырну!
— Огашка! Огашь!
— Чиво?
— Глядь, сколь блинов съем! — кричит, выходя из себя маленький карапуз, с большой головой.
Карапуз кидает по воде черепок. Черепок подпрыгивает и оставляет на воде круги, все шире и шире расползающиеся на поверхности.
— Один, два три… четыре!.. пять!..
— Пять только!.. А вот гляди, — я!..
Общество с каждой минутой разрастается. То и дело подходят новые партии ребятишек, торопливо сбрасывают рубашонки, бегут на мост и, перекрестившись, бросаются вниз головой, поднимая при падении целый каскад грязных брызг…
Своим примером новички увлекают выкупавшихся и успевших уже обсохнуть ребят… Стараясь опередить друг друга, они тоже сбрасывают рубашонки и кидаются в речку.
Петя совсем ‘опростился’ он так сроднился с этим новым обществом, что чувствовал себя теперь равноправным членом его. Ребятишки успели к нему привыкнуть и скоро стали называть его Петькой, никакого почтения к нему они теперь уже не чувствуют и, вообще, обращаются с ним за панибрата. Впрочем, такое отношение Пете кажется теперь совершенно правильным, так как он давно уже отвык разделять мальчишек, как собак, на две категории: уличных и комнатных.
День проходит быстро, незаметно… А каждый новый день приносит новое удовольствие, новое наслаждение.
Леля совсем вылетела из памяти. Петя уже не только не тосковал о ней, но даже перестал думать… Некогда было: с утра до позднего вечера — на улице с друзьями и приятелями, домой возвращается утомленный, ложится и спит, как убитый, без просыпа до следующего утра… А там опять — дела…
Незаметно пролетел и вакат… Был уже август в начале. Погода стояла прекрасная, но вечера сделались уже прохладными, и в саду начали желтеть листья. Невольно мысль останавливалась на городе, на гимназии, а, главным образом, на ‘вакационных работах’… Ничего не готово, и нет никакой охоты браться за книги…
Однажды, за несколько дней до отъезда в город, дядя Гриша получил вместе с газетами письмо, на конверте которого было написано старательным детским почерком: ‘с передачей ученику III класса Н-ской гимназии Петру Петрову’. Дядя долго дразнил Петю. Подняв руку с письмом кверху, дядя не давал Пете письмо, а Петя прыгал около дяди и старался вырвать его. Петя покраснел, как рак, и уже готов был обидеться и сказать: ‘не больно нужно’, но тут в дело вмешалась тетя Дуня и, выхватив у мужа письмо, отдала взволнованному адресату.
Убежав в сад, в беседку, Петя дрожащей рукой разорвал конверт. Оттуда выглянула голубая почтовая бумага… ‘От Лели’, — подумал Петя и жадно впился глазами в развернутое письмо.
‘Здравствуйте, Петров! Как вы поживаете, а я, слава Богу, ничего. Ваше яичко я подложила под наседку, потому что очень хотела, чтобы из него вышел цыпленок, а оно оказалось вкрутую, и его съел противный петух. Мы уже приехали в город, и в понедельник я пойду в гимназию. Больше писать нечего, до свидания, всего вам хорошего.
Внизу была сделана приписка:
‘Приезжайте скорее, будем играть в крокет’.
Воспоминания хлынули в Петину душу и разбудили там прежнее, померкнувшее, было, чувство… Опять Леля встала перед ним, как живая, и опять его потянуло в город. Все ему вдруг здесь надоело, и все стало казаться таким пустым и неинтересным.
— Петенька! Пойдем с крапивой сражаться, — предлагает Прошка.
— Вот больно нужно, — рассеянно отвечал Петя.
Теперь он уже не находит более удовольствия в этих ‘сражениях’ и лелеет в душе одну встречу с милой Лелей…
По приезде в город Петя прежде всего отправился к Павлову.
Встреча была самая простая, без волнений, словно они вчера только виделись:
— Сделал вакационную задачу? — спросил Петров.
— Сделал, только по ответу не выходит… Верно в задачнике наврано?..
— Все равно… Дай, голубчик, содрать!
— Сдирай! Приходи завтра!..
Пете хотелось поскорее узнать о Леле, но что-то мешало ему спросить о ней Павлова.
— В крокет играешь? — спросил он издалека.
— Вчера играли…
Петя хотел спросить, где играл Павлов в крокет и играла ли Леля, но опять спросил обходом:
— Много народу играло?
— Много… Леля ловко играет…
Петя вздрогнул и вспыхнул.
— Как-нибудь надо сразиться, — произнес Петров, как бы мимоходом.
— Пойдем сейчас! — предложил Павлов. — У них, наверно, теперь играют… Они переехали на новую квартиру, и теперь двор у них большой… Лужок… Теперь только в крокет играют редко, а больше — в ловилышки…
— Что же, в ловилышки тоже весело…
— А реалиста помнишь? — спросил Павлов.
— Ну?
— Я с ним помирился… Вместе теперь играем…
— Не стоит обращать внимания…
— У Лели есть двоюродный брат Кукушкин… Он к нам в гимназию поступил, прямо в третий… Живут на том же дворе…
Петя слушал с некоторой завистью. Он видел, что Павлов успел все узнать и, видимо, хорошо познакомился с Лелей: Павлов говорит о ней, как о товарище…
— Ты, верно, влюбился в Лелю-то? — высказал Петя с умыслом: он хотел узнать, как отнесется к такому предположению Павлов.
Павлов обиделся:
— Ты сам втрескался, так думаешь, — и все…
Павлов надул губы. Товарищи замолчали. Павлов, пожалуй, и совсем рассорился бы с Петровым, да дело в том, что Петров написал перевод из латинского, и придется у него содрать…
— Так я тебе завтра принесу из латинского, а ты мне дашь списать задачу, — желая порвать неловкое молчание, произнес Петров.
— Хорошо, — ответил Павлов и подобрал губы.
— Ну, идти, так идти, — сказал Петров.
— Куда?
— Как куда? Сам звал, а теперь…
Павлов долго искал свою фуражку.
— Вот она! — сказал Петров, поднимая фуражку из-под стола и таким образом стараясь смягчить нанесенную товарищу обиду.
На козырьке фуражки у Павлова было написано чернилами: ‘Кто возьмет се без спросу, тот останется без носу…’
Петров и Павлов отправились.
Сильно волновался Петя дорогой. Ему было приятно и как-то страшно, то хотелось дойти поскорее, то подольше не приходить и оттянуть минуту свиданья с Лелей…
Выдался теплый августовский вечер. Приятная прохлада носилась в воздухе, и кое-где из окон вырывались аккорды пианино.
Какое-то новое неведомое чувство проснулось в душе Петрова. Какая-то восторженная радость овладела им всецело, и так хорошо было дышать и слушать музыку, и смотреть вокруг. Так давно уже он не был в городе, и теперь все ему кажется новым: и громыхание пролеток, и выкрикивание разносчиков, продающих лимоны, и вся эта городская сутолока…
Петя несколько раз поправлял блин своей фуражки: ему хотелось, чтобы фуражка выглядела молодецки, браво, как у офицера, а не так, как она выглядит у Павлова… Несколько раз он вытаскивал пальцами белые рукавчики и воротничок крахмальной рубашки, чтобы их было виднее, несколько раз вынимал платок и отирал выступивший на лбу пот, несколько раз оправлял прическу на голове…
Но вот дошли!..
Дом — большой, двухэтажный и смотрит как-то особенно важно и торжественно. Какой-то дымкой таинственности и привлекательности окутан этот дом для Петиного взора… ‘В этом самом доме, где-нибудь там, внутри, живет Леля’, думал Петя, и дом казался дорогим, близким, родным, а отчасти и святым даже. И все в этом доме как-то иначе, чем во всех других домах: и окна, и выглядывающие через них цветы, и ворота, и трубы для стока дождевой воды… Вон, например, одна труба кончается раскрытой пастью какого-то зверя, не то дракона, не то крокодила.
С чувством благоговения вошел Петя во двор этого чудного дома. Большой лужок пересекается крест-накрест перебегающими тропинками… Два флигеля с палисадниками смотрят из-за желтеющей уже листвы красными железными крышами. Индейский петух ходит, гордо распустив хвост, около единственной индюшки. — ‘Пырин, пырин нехорош, пырка лучше тебя’ — подразнил Павлов индюка. Тот побагровел от злости и проболтал что-то очень недовольно. На черном крыльце лежит породистый пес: он приветливо замахал хвостом, увидя Павлова (видимо, они хорошо знакомы)…
— Как зовут? — спросил Петров.
— Картуш…
На дворе пусто. Только чрез растворенные настежь двери каретника видна кумачовая рубаха кучера Ивана, моющего пролетку, да на мгновение из окна кухни выставилась чья-то голая рука и выплеснула на двор из полоскательной чашки содержимое.
Павлов направился к каретнику.
— Где Кукушкин? — спросил он Ивана.
Кучер обернулся, но, не обратив никакого внимания на вопрос Павлова, продолжал мыть пролетку, тихо напевая какую-то грустную песенку.
Из раскрытых окон главного дома доносился звон посуды и говор, — там обедали.
С замиранием сердца Петров прислушивался к этому говору, желая услыхать голосок Лели. Но голосок не звучал.
— Где живут Троицкие-то? — решился спросить Петров товарища.
— Наверху… Вон окно, четвертое с краю…
— Павлов! Я сейчас! — вырвался вдруг голос из окна флигеля.
Петров вздрогнул и спросил:
— Кто?
— Кукушкин, двоюродный брат Лелин.
Кукушкин ‘выручил’. Наскоро допивши чай, он выскочил на двор и предложил играть ‘в ямки’.
— Народу мало, — заметил Петров.