Рай красный, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВbНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Рай красный.

— Устинъ, вставай…

Отвта нтъ. Слышенъ только здоровенный храпъ. Старецъ Паисій съ трудомъ повернулся на своей лавочк и посмотрлъ въ маленькое окошечко. Надъ горами уже занималась ранняя весенняя заря.

— Устинъ, вставай… Ахъ, ты, Господи! И во что, подумаешь, человкъ только спитъ. Безъ того въ кож мста нтъ, а онъ дрыхнетъ… Устинъ… Ну, только и идолъ… Согршилъ я съ нимъ. Устинъ!..

Устинъ спалъ богатырскимъ сномъ прямо на полу моленной, завернувшись въ овчинный тулупъ. Изъ-подъ тулупа выставлялись одн голыя ноги. Старецъ Паисій угнетенно вздыхаетъ и начинаетъ читать вслухъ молитвы.

Старикъ молился долго, вычитывая по уставу всю утреннюю службу. Но старческая память начинаетъ ему измнять, и нкоторыя молитвы онъ долженъ перечитывать раза по три, чтобы не сбиться. Это его волнуетъ, и Паисій жалуется вслухъ:

— Эхъ, нту келаря Агаона… Онъ ее наизусть знаетъ. И я зналъ, да вотъ подъ старость память-то и высохла, Устинъ!.. Да вставай ты, дерево смолевое. Царство небесное такъ-то проспишь… Поглядлъ бы, какая заря-то занялась. Недостойный рабъ, вставай… Благодать-то Божья какая… Всякая тварь радуется и совершаетъ хвалу, и всякое быліе сельское тащится къ произрастанію тоже въ хвалу, а ты дрыхнешь, яко зврь несмысленный… Устинъ!..

А весеннее утро, дйствительно, занималось въ горахъ какимъ-то розовымъ чудомъ. Снгъ оставался только въ горахъ да по глубокимъ логамъ, гд сердито и весело бурлили безыменные горные ручья. По солнечнымъ угрвамъ везд уже зеленла яркая весенняя травка, вся свтлая и такая радостная. Поближе къ вод и въ лсу распускались крупныя горныя анемоны и фіалки. Сверная весна дружная, и суровая зима переходитъ въ весну съ необычайной быстротой. Старецъ Паисій выжилъ въ этомъ скиту больше сорока лтъ и зналъ наизусть каждый кустикъ, каждую кочку. Онъ особенно любовно смотрлъ черезъ поляну, гд въ ложбин у лса спрятался святой ключикъ. Благоувтливое мстечко, и другого такого не найти. При яркомъ утреннемъ свт внутренность скитской моленной Паисію казалась особенно убогой. Это была простая избушка съ закоптвшими бревенчатыми стнами и низкимъ потолкомъ. Ея назначеніе опредлялось только переднимъ угломъ, гд былъ устроенъ большой деревянный иконостасъ. Сейчасъ въ немъ оставалось всего дв иконы, а пустыя мста отъ остальныхъ образовъ глядли, какъ выколотые глаза.

— Помяни, Господи, ненавидящихъ насъ…— молился старецъ Паисій, съ сокрушеніемъ глядя на опуствшій иконостасъ.— И къ чему понадобилась игемону неистовому наша святыня? Сцапалъ богомерзкими лапами и уволокъ въ нечестивую берлогу, сирчь къ Анн и Каіаф… Помяни, Господи, въ день судный и игемона неистоваго, иже творяй всяческая въ западеніе ярости своея. Вотъ какъ накинулся на святыню-то… Господи, помяни клянущихъ насъ!.. Устинъ!

Паисій взялъ лежавшій подъ лавкой костыль и принялся имъ стучать. Устинъ открылъ одинъ глазъ, потянулся, такъ что захрустли суставы, и слъ. Онъ еще ничего не понималъ и только улыбался. Это былъ здоровенный парень лтъ двадцати пяти, съ налитымъ краснымъ лицомъ и масляными глазами на выкат. Русая бородка и такіе же усы едва пробивались, а русые кудри стояли копной. Когда Устинъ улыбался, его круглое лицо принимало необыкновенно глупое выраженіе. Ветхая ситцевая рубашка и пестрядиные штаны составляли весь костюмъ. Это былъ настоящій богатырь, который проживался въ скитахъ въ качеств порченнаго. На Устина, дйствительно, находилъ время отъ времени такой стихъ, когда онъ начиналъ бсноваться, рычалъ, закатывалъ глаза и катался по полу съ пной у рта. Родные увезли его въ глухой раскольничій скитъ у святого ключа, чтобы старецъ Паисій ‘отчиталъ бса’, мучившаго Устина.

— Ну, прочухался, недостойный рабъ?— ворчалъ Паисій.— Иди-ка, вотъ, я ужо тебя лстовкой разбужу…

Устинъ посмотрлъ на старца, оскалилъ зубы и дико захохоталъ. Онъ постоянно хохоталъ.

— Иди, говорятъ… да нагнись…

Когда Устинъ подошелъ и нагнулся, Паисій началъ бить его лстовкой, шепча молитву. Богатырь только улыбался, ежа богатырскими плечами. У Паисія силы было столько же, какъ у ребенка, и ременная лстовка не произвела никакого впечатлнія.

— А теперь умойся, положи началъ и ступай поглядть, что рка Сулемъ… Поди, вотъ какъ за ночь-то вода поднялась.

Устинъ умылся, положилъ началъ,— молитвы за него читалъ Паисій,— и, захвативъ деревянное ведерко, вышелъ. Паисій смотрлъ на него все время и только качалъ своей сдой головой.

— И дастъ же Господь, такую крпость человку, а разумъ умалитъ…

Сдланное усиліе до того истомило Паисія, что онъ лежалъ нсколько времени съ закрытыми глазами, какъ мертвый. Ему было за восемьдесятъ. Борода приняла желтый цвтъ. Строгое старческое лицо длалось уже прозрачнымъ, какъ у покойника. Паисій уже третій годъ лежалъ недвижимъ и терпливо ждалъ смерти.

Изъ забытья его вывелъ хохотъ Устина, который возвращался съ ведеркомъ воды, зачерпнутой въ святомъ ключ. Онъ ходилъ босой, не разбирая, гд снгъ, гд студеная весенняя вода,

— Ну что?— строго спросилъ Пассій,

— А вотъ… вода въ Сулем, у! какъ играетъ…

Устинъ подалъ запушившуюся вербу и нсколько анемонъ. Паисій взялъ цвты, долго ими любовался и веллъ положить вмст съ вербой къ образу.

— Чудны дла Твои, Господи,— шепталъ старикъ въ умиленіи,— А человкъ слпотствуетъ, человкъ неистовствуетъ и не хочетъ видть чуда… Каждый день чудо, каждое дыханіе — чудо, каждый зеленый листочекъ — чудо. И нтъ конца чуду… Господи, помяни гонящихъ насъ и во слпот своей мерзко ликующихъ!

Устинъ затопилъ русскую печь и поставилъ къ огню чугунный котелокъ съ водой. Старый Паисій любилъ утромъ похлебать горячей каши, въ чемъ постоянно раскаивался, какъ въ непростительной слабости. Вдь есть ржаные сухари — такъ нтъ, давай ему каши. И другимъ какой примръ, того же Устина взять. Разума нтъ, а кашу готовъ сть хоть цлый день.

— Устинъ, помру я скоро…— заговорилъ Паисій.

— Ну?

— Только и всего… Будетъ, пожилъ. Не о себ думаю, а о теб. Ты-то куда днешься?

— Я-то? А хоть куда… Слава Богу, не хуже другихъ.

— Ахъ, Устинъ, Устинъ, и глупъ же ты,

— Чего: глупъ? Глупъ, а знаю, что не умрешь. Только поговоришь…

— А вотъ я помру…

Устинъ захохоталъ, закрывая ротъ ладонью. Паисій разсердился и слъ на своей лавочк, не спуская ногъ.

— Ну, чего ты заливаешься-то? Тьфу… Сказано: умру. И скажу когда: только келарь Агаонъ выворотится — сейчасъ и помру.

— Въ водополье-то выворотится? Сейчасъ доброму волку не пройти… Вс рчки играютъ, болота разошлись, вода везд…

— Волку не пройти, а келарь Агаонъ пройдетъ. Чуетъ мое сердце, што онъ ужъ идетъ… совсмъ онъ близко… Какъ придетъ, такъ и помру. Черезъ пять днъ у насъ Пасха, пожалуй, а не доживу.

— Доживешь…

— Не перечь ты мн, озорникъ. Не твоего ума дло…

— И ты не помрешь, и твой келарь Агаонъ не придетъ. Гд ему, мокроносому, въ такую пору пройти!..

Паисій вдругъ стишалъ. Ему сдлалось совстно, что онъ разсердился на порченнаго.

— Когда это у насъ скитъ-то зорили, Устинъ?

— А подъ Рождество… ночью пріхали…

— Такъ, такъ… Сколько ужъ время-то прошло. Цльную зиму иноки-то муку отъ антихриста принимаютъ. И всхъ жаль: и Вассіана, и Герасима, и Далмата… Я-то больше другихъ Вассіана любилъ. Кроткій онъ и со слезами умлъ Богу молиться… Стоялъ онъ на правил, а самъ плачетъ. Кроткая въ немъ душа, въ Вассіанг… да. А келарь-то Агаонъ крутенекъ сердцемъ. Разсердится, бывало, и такое словечко завернетъ…

Старикъ махнулъ рукой и засмялся, причемъ его лицо приняло совсмъ дтское выраженіе.

— Помнишь, какъ Агаона-то брали?

— Еще бы не помнить… Какъ ухватилъ полно, а потомъ уперся въ дверяхъ — еле оторвали…

— Вотъ, вотъ… Позабылъ иночество-то и вознегодовалъ. А игемону это на руку… Вотъ какъ, поди, обрадовался…

— Связали его потомъ, Агаона-то, какъ теленка… Такъ и увезли.

Устинъ дико захохоталъ.

— Ахъ, ты, Господи…— застоналъ Паисій.— Плакать надо, а ты хохочешь. Бсъ въ теб радуется… да. Тьфу… А мн вотъ келаря Агаона больше всхъ жаль… любилъ Вассіана, а жаль Агаона. Ревнитель онъ… не стерпитъ… Все вотъ о немъ больше думаю… Придетъ онъ къ Пасх къ намъ, вотъ увидишь.

II.

Весенніе дни и въ скитахъ идутъ быстро. Солнце такъ и грло, сгоняя послдній снгъ. Паисій цлый день любовался въявь творившимся чудомъ и молился вслухъ.

— Ты хоть поклоны клади,— уговаривалъ онъ Устина,— словъ у тебя настоящихъ нтъ, такъ ты поклонами…

Но Устинъ высказывалъ непонятное упрямство. Весной на него чаще ‘находилъ стихъ’. Онъ старался уйти изъ моленной незамтно и укладывался спать на завалинк, гд такъ и грло.

— Ахъ, лукавый рабъ!— возмущался Папсій.— Вотъ на это есть толкъ…

Выспавшись, Устинъ приходилъ опять въ моленную, потому что хотлъ сть. Его постоянно мучилъ голодъ.

— Опять каши захотлъ?— удивлялся Папсій.— Сократи свою ненасытную утробу… Охъ, какъ это гршно! Какіе дни-то теперь настаютъ? Ты только подумай… Добрые люди, даже не иноки, съ четверга до великаго дня и въ ротъ ничего не берутъ. Прямо сказано въ Писаніи: ‘отъ преданія до возстанія да неястъ…’ Горе душамъ нашимъ. Самъ былъ мірскимъ человкомъ и знаю все… По колна бродятъ вс въ скверн и слпотствуютъ. Самъ такъ-то длалъ. Когда первая жена померла, я другую жену взялъ… Охъ-хо-хо!.. Слабъ человкъ… Со второй-то прожилъ лтъ съ шесть, дит было… Ну, а потомъ и вторую жену Богъ взялъ. А я-то по слпот на третьей хотлъ жениться. Вотъ онъ, лукавый, какъ гнетъ человка… На завод работалъ, въ кричной, тогда вс господскіе были, ну, я отъ работы хотлъ бжать… А въ Писаніи опять то сказано: ‘работы египетскія вмстятся’. И ушелъ, когда вторая жена померла, опомнился, и вотъ Господь сподобилъ, пятый десятокъ въ пустын доживаю. Велика милость Господня…

День прошелъ незамтно. Солнце уже начало клониться къ лсу. Потянуло сыростью. Отъ деревьевъ падали тни. Старецъ Паисій продолжалъ тревожиться, поглядывая въ свое оконце.

— Вся премудростію сотворилъ еси…— шепталъ онъ.

Вдругъ онъ вздрогнулъ. Ему послышались чьи-то шаги. Паисій перекрестился.

— Слава Господу!..

Въ моленную вошелъ келарь Агаонъ. Онъ былъ весь мокрый по самое горло. Свжая болотная грязь покрывала его по поясъ. Это былъ черноволосый, сгорбленный и худощавый мужикъ съ изрытымъ оспою лицомъ и глубоко посаженными маленькими сердитыми глазками. Черная, какъ смоль, бородка клинышкомъ и щетинистые усы придавали его лицу суровое выраженіе. Онъ поклонился на четыре стороны и проговорилъ, кланяясь Паисію въ поди:

— Отче, прости и благослови.

— Богъ тебя проститъ и благословитъ, многолюбезный братъ…

Сотворивъ уставное метаніе передъ Паисіемъ, келарь Агаонъ принялся класть началъ передъ образами. Обрадованный Паисій плакалъ. У него тряслись губы, и онъ шепталъ, какъ плачущій ребенокъ:

— Велика милость Господа… Чуяло мое сердце… Радость-то, радость-то какая на великъ день!.. Какъ это тебя Господь пронесъ, Агаонъ?

— А все Владычиц молился… Иду и кануны говорю. Три раза тонулъ, отче… Едва выцарапался изъ одного болота. Чуть-чуть не засосало…

— Обождалъ бы малость, пока вода спадетъ.

— Терпнья моего не стало, отче… Душенька изболлась о ра красномъ. Какъ подумаю — точно огнемъ обожжетъ. Все думалъ, все думалъ… Какъ вы тутъ встрчать будете свтлый праздникъ. Ты-то старъ, со службой не управиться, а Устинъ темный человкъ, ничего не понимаетъ…

Келарь Агаонъ прислъ на лавочку и заплакалъ. Онъ только теперь сообразилъ вс т опасности, которымъ подвергался. Вдь какъ червь погибъ бы, если бы не вызволила Владычица… Она невидимо пронесла недостойную гршную душу. А вдь я зналъ, что ты меня ждешь… Тоже сердце чуяло. Вотъ какъ натосковался… По ночамъ-то лежу да плачу. А вотъ Господь и умудрилъ… Какъ же, думаю, рай нашъ красный да безъ службы останется на такой-то день. Сорокъ лтъ скитъ стоитъ, а такой бды еще не случалось. Пронесла Владычица меня недостойнаго… Болота-то разлились, а я такъ прямо по-вод и бреду.

— Какъ ты ушелъ-то, Агаонъ?

— Ушелъ изъ узилища, отче… И до срока оставалось недолго ждать, а я не стерплъ. Такъ насъ держали, даже совсмъ напрасно. Справки все наводили, а настоящаго ничего не было.

— Ну, а какъ другіе-то?

Келарь Агаонъ замтно смутился и отвтилъ не вдругъ.

— Выпустятъ къ осени всхъ… Подписки отберутъ. Ну, а братъ Вассіанъ приказалъ долго жить…

Старецъ Паисій выслушалъ это извстіе совершенно спокойно, что удивило келаря Агаона.

— Господь его возлюбилъ…— тихо проговорилъ Паисій.— Кроткая душа теперь горитъ передъ Господомъ. Надо радоваться…

— Разнемогся онъ въ острог,— разсказывалъ Агаонъ.— А потомъ его перевели въ лазаретъ… Тамъ онъ и преставился. Сказываютъ, сильно скорблъ на исходъ души.

Старцы промолились до полуночи. Келарь Агаонъ еще никогда съ такимъ умиленіемъ не исполнялъ уставной скитской службы, а акаистъ Богородиц онъ читалъ, заливаясь слезами.

— Радуйся, луче разумнаго солнца… радуйся, свтило незаходимаго свта… радуйся, молніе, души освщающій Радуйся, яко многотекущую источаеши рку… радуйся, купели живописующій образъ… радуйся, чаще, черпающая радость!..

Долго слышалось крюковое, истовое пніе. Паисій задыхался, и его голосъ дрожалъ, какъ надтреснувшая струпа. Устинъ не могъ дождаться конца, и старцы не замтили, какъ онъ заснулъ, растянувшись на полу у печки. Келарь Агаонъ готовъ былъ разсердиться на лниваго раба, но Паисій остановилъ его.

— Не тронь, братъ. Можетъ, предъ Господомъ онъ въ десять, разъ лучше насъ съ тобой, ибо любя Господь наказуетъ.

До благо свта просидли старцы и не могли наговориться. Разсказывалъ все келарь Агаонъ: какъ его везли связаннаго, потомъ, какъ привезли къ слдователю, какъ посадили въ узилищ. Сильно были смущены вс инока и доходили до малодушія, страха ради никоніанска. Однако начальство не такъ строго, какъ мелкіе пристава и разные уставщики. Всего насмотрлся келарь Агаонъ за полгода своего сиднья въ острог и удивлялся облегающей тьм. Силенъ дьяволъ, и люди бьются у него въ рукахъ, какъ рыба въ неводу.

— И женскаго пола достаточное число но острогамъ сидитъ,— повствовалъ онъ съ особеннымъ прискорбіемъ.— Немощная женская плоть ухищряется еще больше мужской крпости… Есть женскъ полъ и старой вры.

— Ему, дьяволу, баба-то послаще всего… Безъ бабы-то ему, скверному, и дороги нтъ. Самый любезный сосудъ…

Келарь Агаонъ остался цлъ и невредимъ посл жестокаго купанья въ болотахъ. Онъ радовался своему скиту, какъ младенецъ.

— Рай красный у насъ,— повторялъ онъ, приводя все скитское хозяйство въ порядокъ.

Онъ просыпался ночью и не врилъ своему счастью. И было чему радоваться: вдь весь гршный міръ оставался тамъ, далеко, за горами, лсами и болотами. Тамъ и лютая злость, и человконенавистничество, и всяческія узилища для плоти и для души. Радовался келарь Агаонъ, и старецъ Паисій говорилъ ему:

— Скоро, братъ, помру. Присп часъ. Ты меня и похоронишь…

О своей смерти старецъ Паисій говорилъ съ любовью, какъ больной говоритъ о своемъ выздоровленіи. Вмст съ тломъ отпадала послдняя земная тягота. Когда келарь Агаонъ начиналъ скорбть и сокрушаться, Паисій утшалъ его:

— Братъ, въ теб говоритъ земное. Радуйся, что небесное отдлится отъ земного…

Передъ Пасхой старецъ Паисій непремнно захотлъ поститься. Въ четвергъ онъ сълъ половину просфоры, которую для него приготовилъ келарь Агаонъ, и больше уже ничего не принималъ, кром воды изъ своего святого ключика.

Келарь Агаонъ провелъ службу вс дни на трудному скитскому уставу. Паисій большею частью лежалъ съ закрытыми глазами. Нсколько разъ казалось, что старикъ умеръ,

— Отче, ты живъ?— спрашивалъ онъ, прерывая службу.

— Еще живъ…

Старецъ Паисій съ миромъ отошелъ въ самую пасхальную утреню. Онъ еще имлъ силы сказать келарю Агаону:

— Братъ, читай отходную…

Келарь Агаонъ читалъ трогательную молитву прерывавшимся отъ волненія голосомъ и въ то же время радовался: великое счастье умереть въ великую Христовскую ночь. Закрывъ глаза усопшему, келарь Агаонъ проплъ вмсто ‘вчная память’ — ‘Христосъ воскресе изъ мертвыхъ’.

1897.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВbНАДЦАТЫЙ

Рай красный.

Читайте также: