Ю. M. Лотман
Радищев — поэт-переводчик
Радищев — поэт-переводчик, Лотман Юрий Михайлович, Год: 1962
Время на прочтение: 7 минут(ы)
XVIII век. Сборник 5. Издательство АН СССР. М.,: Л., 1962. Ответственный редактор член корреспондент Академии наук СССР П.Н. Берков.
Вопрос о мастерстве Радищева-переводчика поэтических произведений не только не изучен, но и не поставлен в исследовательской литературе. Более того, не выявлен даже круг произведений, подлежащих изучению в этом плане, поскольку не проделана еще предварительная работа по выяснению того, какие из стихотворений Радищева являются переводами. Сообщению некоторых данных по этому вопросу и посвящена предлагаемая заметка.
Стихотворение Радищева ‘Молитва’ представляет перевод отрывка ‘Priè,re’ — заключения известной антиклерикальной ‘Поэмы о естественном законе’ (‘Poè,me sur la loi naturelle’) Вольтера. Произведение это содержало настолько резкое осуждение церковного фанатизма, что Вольтер, как он сам указывал в предисловии, в течение трех лет не решался опубликовать его в печати. Поэма распространялась в списках. Напечатана она была почти одновременно с знаменитой ‘Поэмой на разрушение Лиссабона’ в 1756 году.
Приводим заключение поэмы Вольтера:
О Dieu qu on mconnat! O Dieu que tout annonce!
Entends les derniers mots que ma bouche prononce!
Si je me suis tromp, c’est en cherchant ta loi:
Mon coeur peut s’garer, mais il est plein de toi.
Je vois sans m’alarmer, l’ternit paratre,
Et je ne puis penser qu’un Dieu qui m’a fait natre,
Qu’un Dieu qui sur mes jours versa tant de bienfaits,
Quand mes jours sont teints, me tourmente jamais..1
1 Oeuvres complè,tes de Voltaire, Nouvelle dition, t. huitiè,me. Posies, t. II. Paris, 1817, p. 419.
Антиклерикальные выступления Вольтера были хорошо известны Радищеву, который в ‘Путешествии из Петербурга в Москву’ вспоминал о том, как ‘Вольтер кричал против суеверия до безголосицы’.
В русской литературе XVIII века известен другой не лишенный интереса случай перевода этого же произведения.
К 1793 году относится предсмертное завещание ярославского дворянина Ивана Михайловича Опочинина, интересное как по выраженному в нем сочувствию крестьянам, так и по пронизывающему все произведение духу философского материализма, граничащего с полным атеизмом. ‘Смерть, — писал Опочинин, — есть не иное что, как прехождение из бытия в совершенное уничтожение. Мой ум довольно постигает, что человек имеет существование движением натуры, его животворящей, и сколь скоро рессоры в нем откажутся от своего действия, то он, верно, обращается в ничто. После смерти нет ничего!’
Свое завещание Опочинин заключил переводом ‘с французского диалекта’ отрывка из вольтеровской поэмы. В переводе имеется известное расхождение с французским оригиналом, интересное тем, что оно почти дословно совпадает с текстом Радищева
Во французском тексте
О Dieu qu on mconnat! O Dieu que tout annonce!
Entends les derniers mots que ma bouche prononce!
У Опочинина:
О боже, которого все твари возвещают.
У Радищева
Тебя, что твари все повсюду возвещают.
Указанное совпадение, возможно, не случайно и свидетельствует о знакомстве ярославского переводчика с стихотворением Радищева {Об И. M. Опочинине см. Л. Н. Трефолев. Предсмертное завещание русского атеиста ‘Исторический вестник’, 1883, январь, стр. 224—226. К. Сивков. Общественная мысль и общественное движение в России XVIII в ‘Вопросы истории’, 1946, No 5—6, стр. 93.}.
Особый интерес представляет стихотворение ‘Журавли’, неоднократно ставившееся исследователями в связь с биографическими обстоятельствами жизни Радищева. Стихотворение это — точный перевод произведения забытого немецкого поэта середины XVIII века Эвальда Христиана фон Клейста (1715—1759) ‘Der gelahmte Kramch’ (1757)
Der gelahmte Kramch1
Der Herbst entlaubte schon den bunten Ham,
Und streut aus kalter Luft Reif auf die Flur
Als am Gestad ein Heer von Kranichen
Zusammenkam um in em wi’thbar Land
Jenseit des Meers, zu ziehn Ein Kramch, den
Des Jagers Pfeil am bu get’offen, sa
AUein, betrubt und stumm und mehrte mcht
Das wilde Lustgeschrey der Schwarmenden,
Und war der laute Spott der bohen Schaar
Ich bm durch mme Schu’d nicht lahm, dacht’ er
In sich gekehrt, ich half so viel, als ihr
Zum Wohl von unserm Staat Mich trifft mit Recht
Spott und Verachtung nicht Nur Ach! wie wirds
Mir auf der Reis ergehn! Mir dem der Schmerz
Muth und Vermogen raubt zum weiten Flug!
Ich Unglucksehger! das Wasser wird
Ba’d mein gewisses Grab Warum erscho
Der Grausame mich nicht? — Indessen weht
Gewogner Wind vom Land ins Meer Die Schaar
Begmnt geordnet itzt die Reis und eilt
Mit schnellen Flugeln fort und schreyt vor Lust
Der Kranke nur blieb weit zuruck und ruht
Auf Lotosblattern oft, wormt die See
Bestreuet war, und seufzt’ vor Gram und Schmerz.
Nach vielem Ruhn sah er das bere Land,
Den gt’gern Himmel, der ihn pltzlich heilt.
Die Vorsicht leitet’ ihn begliickl dahin,
Und vielen Spttern ward die Flut zum Grab’.
‘Ihr, die die schwere Hand des Unglcks drckt,
Ihr Red’ichen, die ihr, mit Harm erfllt,
Das Leben oft verwnscht, verzaget nicht,
Und wagt die Reise durch das Leben nur!
Jenseit des Ufers giebts ein besser Land,
Gefilde voiler Lust erwarten euch’.2
1 Цит. по Ewald Christian von Kleist s sammt’iche Werke <...> herausgegeben von Wilhelm Korte Zweiter. Theil Berlin, 1803, SS. 55—57.
2 М. А. Арзуманова обратила мое внимание на то, что в журнале ‘Приятное и полезное препровождение времени’ (1794, ч. I, No 1, стр. 91—93) помещена прозаическая басня ‘Подстреленный журавль’ с указанием: перевод с французского Д. Арсеньева. На самом деле оно является переводом цитируемого стихотворения Клейста. Прим. ред.
Установление оригинала произведения Радищева интересно во многих отношениях. Известна широкая осведомленность Радищева в немецкой литературе. Знаменательно, что в поле его зрения оказывались не только перворазрядные произведения, но и сравнительно мелкие явления литературной жизни Германии XVIII века. Так, например, он откликнулся на цензурные гонения, направленные против Векерлина {См.: Пауль Рейман. Основные течения в немецкой литературе. 1750—1848. Пер. с немецкого О. Н. Михеевой, Изд. ИЛ, М., 1959, стр. 80—84.} и был знаком с его ‘Серым чудовищем’. Тем более вызывает недоумение отсутствие в произведениях Радищева упоминаний центральной фигуры в демократическом лагере немецкой литературы тех лет — Лессинга. Интерес к творчеству Э.-Х. Клейста в этом смысле знаменателен — он прямо вводил Радищева в литературное окружение великого немецкого просветителя. Рано умерший Эвальд Христиан Клейст не был особенно выдающимся литератором, но его произведения отмечены определенной, хотя и не очень глубокой, печатью влияния просветительских идей. Э.-Х. Клейст был другом Лессинга. Именно ему были адресованы ‘Литературные письма’. Радищев — читатель и переводчик Э.-Х. Клейста, конечно, был хорошо знаком и с творчеством Лессинга.
Стихотворение ‘Журавли’ интересно еще в одном отношении — оно перекликается с концовкой пушкинских ‘Цыган’. {См.: Д. Д. Благой. Творческий путь Пушкина (1813—1826). Изд. АН СССР, М—Л., 1950, стр. 321.} Такое сопоставление вполне правомерно, ибо нет никаких сомнений в том, что собрание сочинений Радищева 1807—1811 годов было Пушкину известно. Однако незадолго до написания ‘Цыган’ был выполнен и опубликован другой перевод этого же стихотворения. Он мог привлечь внимание Пушкина уже потому, что переводчиком был А. Д. Илличевский — лицейский друг Пушкина. Вообще творчество Э.-Х. Клейста интересовало лицеистов. Илличевский в ученические годы перевел две его идиллии — ‘Ирин’ и ‘Цефиз’. {Необходимо исправить одну ошибку. Н. Гастфрейнд, раскрывший причастность Илличевского к этим переводам (‘Товарищи Пушкина по имп. Царскосельскому лицею’, т. II, СПб., 1912, стр. 149), отнес указание Илличевского: ‘подражание Клейсту’ на счет известного драматурга-романтика Г. Клейста. Заметив, что Г. Клейст ‘среди романтиков его времени’ ‘отличался свежестью и пластичностью своих произведений’, Н. Гастфрейнд заключил, что Илличевского ‘влекло к немецким романтикам’, и предположил здесь влияние Кюхельбекера. Все это — плод недоразумения. Илличевский переводил Э.-Х. Клейста, не имевшего к романтикам никакого отношения. Интерес к этому поэту Илличевский сохранил и после окончания лицея.} Знаком с творчеством Клейста был и Кюхельбекер, писавший позже в крепости, что поэты XIX века выше ‘Попа и Аддисона, Вольтера и Делиля, Виланда, Клейста, Бодмера’. {Дневник В. К. Кюхельбекера. Изд. ‘Прибой’, Л., 1929, стр. 173.}
Говоря о радищевских стихотворных переводах, необходимо остановиться и на так называемых ‘Сафических строфах’.
Стихотворение это — вольный перевод 15-го эпода Горация. Радищев воспользовался лишь темой измены и начальными стихами:
Nox erat et caelo fulgebat luna sereno
Inter minora sidera,
Cum tu magnorum numen laesura deorum
In verba iurabas mea…
Ночь была прохладная, светло в небе,
Звезды блещут…
Ты клялась верною быть вовеки,
Мне богиню нощи дала порукой…
Однако дальше Радищев резко изменил развитие лирического сюжета. Он отказался и от угроз, которые Гораций расточает Неэре, и от предостережений счастливому сопернику.
Среди латинских поэтов Гораций занимал в сознании русских поэтов XVIII века особое место. Любовная лирика Горация привлекала внимание поэтов, стремившихся освободиться от канонизированных классицизмом поэтических форм. В борьбе за стиховое новаторство, освобождение от обязательной рифмы, подчинение ритмики содержанию Радищев обратился к античным размерам. Показательно, что он в этом случае не делал различия между горацианской и сафической структурами строфы, выражая средствами последней тему, навеянную Горацием. Его интересовало не различие в системах античного стиха, а перенесение на почву русской лирики новой ритмической системы, рассматриваемой как нечто единое. {О Горации в России см. статью П. Н. Беркова ‘Ранние русские переводчики Горация’. (‘Известия Академии наук СССР. Отд. общ. наук’, 1935, No 10, стр. 1039—1056).}
Но лирика Горация имела и другое лицо, привлекавшее русских поэтов XVIII века, — прославление простоты, скромной трудовой жизни, патриархальных нравов, при которых
Privatus il lis census erat brevis,
Commune magnum. ..
(Carm. Lib. II, 15)
Не случайно наибольший отклик в русской поэзии XVIII—начала XIX века получила знаменитая ‘Похвала сельской жизни’ (‘Beatus ille, qui procul negotiis’). В письме к Воронцову Радищев вспоминал ‘прекрасную оду Горация ‘Beatus ille…», добавляя: ‘которой я знаю только начало’. {А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. III, Изд. АН СССР, М.—Л., 1952, стр. 505.} Последняя оговорка, видимо, имеет особый смысл. В традиции русской недворянской поэзии от Тредиаковского до Милонова ода Горация воспринималась как прославление свободной и трудовой жизни — идеала поэта, отрицающего современную ему действительность.
У Тредиаковского:
Плугом отчески поля орющий.
Особенно важна не находящая параллели у Горация характеристика земледельца, который является человеком:
Дел от добрых токмо благородным,
Не от платья и не от гульни.1
1 В. К. Тредиаковский. Стихотворения. (Библиотека поэта. Большая серия). Изд. ‘Советский писатель’, Л., 1935, стр. 205—208.
У Милонова, в противоположность Горацию, подчеркнут личный труд:
И в отческих полях работает один.1
1 М. Милонов. Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения. СПб., 1819, стр. 32.
Зато ни у Тредиаковского, ни у Милонова нет фигурирующих у Горация рабов, присутствующих за столом:
Positisque vernas, ditis examen domus,
Circum renidentes Lares !
Упоминание verna, раба, родившегося и выросшего в доме, для Горация было признаком простого, патриархального быта. В русском переводе оно опускалось, ибо заставляло бы читателя воспринимать стихотворение как прославление жизни дворянина-помещика, а не идеального свободного земледельца. Вместо домашних рабов у Милонова:
Малютки милые толпятся вкруг огня.
Истолкование оды Горация в духе патриархальной идиллии свободного труда земледельца, добывающего все собственным трудом, заставляло игнорировать последнее четверостишие Горация, в котором иронически снимался весь пафос стихотворения: ростовщик Альфий, восхваляя сельскую жизнь, отдает деньги в рост. {Именно эта ироническая концовка повлияла на истолкование оды Державиным.} Поэтому в русской поэзии XVIII—начала XIX века заключительные стихи, как правило, не переводились. Видимо, не случайно и Радищев в своем сознании отделил текст стихотворения от его конца.
Однако в отношении Радищева к Горацию была и своя специфика. Гораций привлекал недворянских поэтов XVIII века поэзией частной жизни, прославлением достоинства человека, вне зависимости от его положения в государстве. Вместе с тем поэзия ‘златой посредственности’ не удовлетворяла Радищева, особенно в сочетании с примирительным отношением к властям, и Гораций оставался для него ‘лизорук Меценатов’. Называя его ‘льстецом наемным’, Радищев писал:
О умы, умы изящны,
Та ли участь Мусс, чтоб славить,
Кто вам жизнь лишь не отъемлет,
Иль, оставя вам жизнь гнусну,
Даст еще кусок, омытой
В крови теплой граждан, братьев.1
1 А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. I, Изд. АН СССР, М.—Л., 1936, стр. 105.