Пушкинъ въ его сочиненіяхъ (*).
Пушкинъ въ его сочиненіяхъ (*).
(*) Статья была читана въ Московскомъ Университет 15 апрля 1865 г., въ пользу бдныхъ студентовъ.
Пушкин в его сочинениях, Соллогуб Владимир Александрович, Год: 1865
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Кто бывалъ въ Рим, тотъ помнитъ длинную ватиканскую галлерею съ двумя рядами обломковъ мраморныхъ изваяній. На право и на лво чинно разставлены заботливой рукой археологовъ остатки разбитыхъ статуй,— тутъ туловище безъ головы, тамъ голова безъ туловища. Вы видите между ними подъ тонкими складками прозрачной хламиды бгущія женскія ноги, и вы останавливаетесь съ восторгомъ. Передъ вами движеніе, жизнь, истина, изящество, красота. Душа ваша радуется, объемлемая полнотою чувства передъ произведеніемъ неполнымъ, отрывочнымъ, обезображеннымъ. Вы идете дале и новый восторгъ ожидаетъ васъ, и воображеніе ваше дополняетъ то, что никогда уже на самомъ дл не дополнится, и вы невольно задумываетесь. Что бы это было, если бы вс эти разрозненныя части вдругъ соединились съ недостающими имъ частями въ стройныя законченныя формы?
Точно такое же чувство овладваетъ нами при чтеніи отрывковъ, найденныхъ въ бумагахъ Пушкина: въ нихъ виднъ весь художникъ,— твердость его руки при набрасываніи перваго эскиза, трезвость это взгляда на требованія искусства, рельефность его описаній, яркость его красокъ, точность его выраженій и неутолимая его строгость къ самому себ, когда онъ сдерживаетъ порывъ своей фантазіи въ предлахъ естественности, простоты, лаконизма. Нельзя не благодарить издателей его сочиненій за сохраненіе такихъ драгоцнныхъ матеріаловъ. Какъ студіи великихъ художниковъ, они сдлаются предметомъ изученія для будущихъ нашихъ писателей, когда наша развнчанная словесность освободится отъ общественныхъ заботъ, и будетъ снова цлію, а не средствомъ. Въ отрывочныхъ начаткахъ Пушкина мы можемъ уловить ту первую минуту, когда мысль начинаетъ воплощаться въ слово, когда чувство еще такъ сказать ощупью ищетъ своего образа. Тутъ особенно видна личность автора, тутъ онъ прямо, безъ свидтелей, передаетъ себя бумаг.
Но за этой первой, домашней работой начинается отчетливая отдлка художника,— и тогда онъ строго самъ наблюдаетъ за собою. Онъ мало думаетъ о критик журнальной, стрляющей большею частью на авось, по поводу мелкихъ личныхъ предубжденій, но онъ постоянно иметъ въ виду геніальныхъ толкователей природы, и въ ихъ твореніяхъ отыскиваетъ себ законы. Онъ спрашиваетъ себя въ чемъ Рафаэль и Моцартъ нашли свою прелесть, въ чемъ Микель-Анджело и Шекспиръ были исполинами, онъ жаждетъ образцевъ, изощряющихъ понятія, вкусъ. Онъ соединяетъ въ одно цлое вс отрасли искусства,— и примняетъ ихъ къ себ. Онъ чувствуетъ, что онъ долженъ быть строителемъ, и соразмрять въ общей гармоніи вс части своего зданія. У музыки онъ спрашиваетъ свжести мотивовъ, музыкальности слога то пвучаго и нжнаго, то сжатаго, торопливаго и сильнаго, то торжественно спокойнаго, смотря по изображаемымъ предметамъ. У живописи онъ заимствуетъ правильность рисунка, и тоже, смотря по надобности, то силу красокъ, то неопредлительность полутоновъ. И все это должно возникнуть изъ творчества неподдльнаго, все это должно быть согрто истиннымъ вдохновеніемъ, все это должно соединять въ себ достоинства образцевъ прославленныхъ, и между тмъ обнаружить прелесть новизны несомннной. Вотъ чего требуетъ художникъ отъ самого себя, вотъ къ чему онъ стремится, когда, обдумавъ свою тему, начинаетъ онъ по первымъ наброскамъ отдлывать свое произведеніе. Тогда отъ минутнаго восторга созданія переходитъ онъ постепенно къ унынію безсилія, тогда онъ чувствуетъ какъ всякая черта, уже опредленная, ничтожна передъ идеаломъ, манящимъ его къ себ, тогда онъ изнемогаетъ и съ досадой бросаетъ въ сторону трудъ, начатый съ любовью. Этимъ горемъ горевали вс художники, отъ него Брюловъ почти не могъ оканчивать своихъ картинъ, отъ него и Пушкинъ оставилъ намъ столько отрывковъ, которыми мы восхищаемся, и которыми онъ былъ недоволенъ. Но если у всхъ настоящихъ художниковъ вообще сознаніе недостижимости ихъ цли образуетъ самую горькую отраву жизни, у художниковъ русскихъ къ этой артистической болзни присоединяются еще нкоторыя такъ сказать мстныя особенности, зависящія отъ нашихъ національныхъ свойствъ. Вся Россія повинуется закону спокойнаго однообразія, который соотвтствуетъ характеру огромной равнины, образующей наше отечество. Однообразіе это чуждо мстностямъ гористымъ, гд воображеніе всегда въ разгар, требуетъ дйствія, а сопротивленіе находитъ себ пріютъ. При этой гладкой необозримости объясняются татарское иго, крпостное право, общинное устройство, семейное смиреніе, однимъ словомъ вс виды послушанія, вс источники созерцательности, но постоянной драмы въ жизни нтъ. Народная поэзія или любуется природой, даже въ снжныхъ степяхъ прекрасной, или тоскуетъ подъ гнетомъ неволи семейной. Языкъ становится описательнымъ, онъ богаче звуками многихъ другихъ языковъ, и распадается, по ходу событій, на рчь церковную, простонародную и свтскую, подобныя тремъ сестрамъ, изъ которыхъ одна живетъ въ монастыр, другая въ деревн, третья въ столиц, но вс он дочери одной матери, вс он одной крови, однихъ свойствъ, хотя судьбы ихъ и разнятся. Вотъ почему въ нашей свтской литератур мы можемъ прослдить особенности нашей сельской поэзіи, отражающей въ свою очередь географическія условія края. Быть можетъ, отъ самой бдности всего окружающаго насъ идеальность формъ пластическихъ, примиреніе съ природой и монотонными ея красотами обращаются для насъ въ духовную потребность. Такъ возникаетъ жажда описательности, подражанія, дидактизма. Ее всегда сопровождаетъ чувство, чувство земное, скорбящее объ отлученіи отъ Неба желаній и требованій. Отъ задумчивости оно переходитъ къ отчаянію, отъ шутки къ торжественности. Оно проходитъ по всей гамм сердечныхъ впечатлній, оно ударяетъ во вс струны лирическихъ восторговъ. Но оно не зиждетъ, не творитъ, не вдыхаетъ жизни, не порождаетъ движенія,— оно передаетъ, а не создаетъ дйствительность, оно, однимъ словомъ, не строитъ драмы, этого высшаго внца творческаго вдохновенія. Пушкинъ, какъ Русскій, былъ вполн пластическій дидактикъ, онъ вполн былъ одушевленный лирикъ, и если не былъ великимъ драматическимъ геніемъ, то это отъ того, что онъ не могъ пересилить своей русской природы.
Именно въ его отрывкахъ видно, какъ онъ старался, какъ онъ хотлъ сбросить тяготившія его оковы, какъ онъ стремился къ созданію чисто драматическому, если не по наружной форм, то по настоящей сущности. Его неоконченныя Египетскія ночи были, какъ мн кажется, однимъ изъ крайнихъ усилій его генія. Четыре раза онъ принимался за нихъ, то задумывалъ описать свою Клеопатру въ бесдахъ Петронія, то связывалъ ее съ пошлостію великосвтскаго вечера, то соединялъ ее съ тмъ живымъ импровизаторомъ, въ изображеніи коего выразилась истинная геніальная и сознательная художественность. Пушкинъ былъ ваятель, перо его похоже на рзецъ. Какъ Прометей, его предокъ, онъ дошелъ уже до совершенства въ отдлк статуй, но онъ все еще искалъ божественной искры жизни и движенія. Онъ былъ уже къ ней близокъ, но тутъ видно, и именно въ Египетскихъ ночахъ, что знаніе древняго міра было въ немъ только инстинктивно, а не обработано научнымъ образомъ, видно, что онъ былъ отвлеченъ, взволнованъ, что уже онъ не могъ посвятить вс свои душевныя силы на одолніе трудной задачи, онъ оставилъ попытки и одинъ отрывокъ. Но по этому отрывку уже можно судить, чего онъ отъ себя хотлъ и что ногъ бы онъ еще сдлать. Пушкинъ былъ къ тому же неумолимо строгъ къ своимъ произведеніямъ,— любилъ онъ боле всхъ Бориса Годунова, и это одно уже доказываетъ врность его критическаго взгляда. Въ Борис Годунов Пушкинъ видлъ художественную законченность, невычурность и полноту, которыхъ не находилъ въ своихъ поэмахъ.
Внушаемый ими восторгъ ему не льстилъ. Онъ понималъ свои неровности, свои недостатки, и дйствительно можно сказать, что поэмы его были какъ то отрывочны, но что нкоторые отрывки его имли достоинство поэмъ. Сцены изъ Фауста, Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Каменный гость, Пиръ во время чумы, Русалка, Мдный всадникъ, Арапъ Петра Великаго изобличаютъ необыкновенную яркость и врность колорита и порывъ поэта къ драматическому оживленію своей фантазія. Есть произведеніе Пушкина мало оцненное, мало замченное, а въ которомъ однако онъ выразилъ все свое знаніе, вс свои художественныя убжденія. Это исторія Пугачевскаго бунта. Въ рукахъ Пушкина съ одной стороны были сухіе документы, тема готовая. Съ другой стороны его воображенію не могли не улыбаться картины удалой разбойничей жизни, русскаго прежняго быта, волжскаго раздолья, степной природы. Тутъ поэту дидактическому и лирическому былъ неисчерпаемый источникъ для описаній, для порывовъ. Но Пушкинъ превозмогъ самого себя. Онъ не дозволилъ себ отступить отъ связи историческихъ событій, не проронилъ лишняго слова,— спокойно распредлилъ въ должной соразмрности вс части своего разсказа, утвердилъ свой слогъ достоинствомъ, спокойствіемъ и лаконизмомъ исторіи, и передалъ просто, но гармоническимъ языкомъ историческій эпизодъ. Въ этомъ произведеніи нельзя не видть, какъ художникъ могъ управлять своимъ талантомъ, но нельзя же было и поэту удержать избытокъ своихъ личныхъ ощущеній, и они вылились въ Капитанской дочк, они придали ей цвтъ, врность, прелесть, законченность, до которой Пушкинъ никогда еще не возвышался въ цльности своихъ произведеній. Капитанская дочка была такъ сказать наградой за Пугачевскій бунтъ. Она служитъ доказательствомъ, что въ длахъ искусства всякое усиліе таланта, всякое критическое самообуздываніе приноситъ свое плодотворное послдствіе и даетъ дальнйшимъ попыткамъ новыя силы, новую твердость. О поэмахъ Пушкина я говорить не стану. Каждый прочувствовалъ ихъ по своему. Въ нихъ конечно проявляются и личность и дарованія Пушкина. Но гд эта личность выдается самымъ нагляднымъ образомъ,— это въ его мелкихъ стихотвореніяхъ, какъ въ автобіографическихъ послдовательныхъ отрывкахъ изъ его духовной жизни. По нимъ можно прослдить какъ многосторонній талантъ его совершенствовался, можно тоже уяснить себ въ поэт человка, съ его достоинствами и недостатками, съ исполинской его природой и съ мелочными подчасъ заботами. Нельзя спрашивать у писателя, зачмъ онъ родился такимъ, а не другимъ, зачмъ природа дала ему боле воображенія, чмъ умозрительнаго спокойствія, боле пылкости, чмъ глубины. Но судъ общественный можетъ спросить у писателя, что сдлалъ онъ съ своимъ дарованіемъ и до чего довелъ онъ его трудомъ, сравненіемъ и строгостію къ себ. Пушкинъ могъ слдовательно развить лишь то, что въ немъ было, но что въ немъ было, доведено имъ до совершенства. Вотъ въ чемъ заключается это главное достоинство, вотъ отъ чего онъ долженъ остаться, и останется для будущихъ поколній неизмннымъ поучительнымъ образцомъ. Не смотря на вс искушенія невыгодной обстановки, какъ бы нарочно окружавшей его отъ рожденія до могилы, онъ выработалъ свой талантъ, и спасъ и вынесъ его въ возрастающей слав изъ шалостей дтства, изъ оргій молодости, изъ борьбы съ большимъ свтомъ, которому онъ отдалъ жизнь свою, но не отдалъ ни своего имени, ни своего настоящаго призванія. Въ первыхъ стихотвореніяхъ Пушкина 1814 года есть одно подъ заглавіемъ: ‘Городокъ’, заслуживающее особаго вниманія, потому что въ немъ находится перечень библіотеки ребенка-поэта. Въ этой библіотек занимаетъ почетное мсто Вольтеръ, отецъ Кандида, за нимъ Ванюша Лафонтенъ, Мольеръ Исполинъ, Руссо, Расинъ, Вержье, Грекуръ, Парни и страшный 16-томный Лагарпъ. Съ ними были перемшаны русскіе писатели и Горацій, вроятно для важности, такъ какъ Пушкинъ былъ лнивъ и никогда съ латинскимъ языкомъ совершенно не освоился. Но изъ самаго выбора книгъ уже видно какъ грустно плохо было первоначальное воспитаніе геніальнаго 15-ти лтняго мальчика. Чтеніе Кандида и Парни долго отзывалось въ воспріимчивой его памяти, и слдовательно въ его произведеніяхъ. Къ тому же формы французской классической литературы, заимствованныя Державинымъ, Озеровымъ, Княжнинымъ, налагали долго на него обязанность, по его убжденіямъ, не уклоняться отъ данныхъ образцовъ.
Тутъ выказывается у него одна рзкая и нын рдкая черта — уваженіе къ авторитетамъ, безъ котораго можно быть геніемъ, но нельзя сдлаться художникомъ. Пушкинъ благоговлъ передъ своими учителями: Державинымъ, Карамзинымъ, Жуковскимъ и Вяземскимъ, съ двумя послдними онъ всю жизнь свою находился въ почтительной дружб, и оба стояли у его изголовья когда онъ умиралъ. Съ чувствомъ дтскаго добродушнаго смиренія передъ людьми, имъ уважаемыми, Пушкинъ съ самыхъ молодыхъ лтъ умлъ энергически презирать и клеймить людей ему ненавистныхъ, эти два свойства выразились уже въ 1817 году въ посланіи къ Жуковскому. Въ этомъ посланіи онъ вспоминаетъ о Карамзин, о Дмитріев, о Державин, обнявшемъ его, о Жуковскомъ, подавшемъ ему руку:
Сокрытаго въ вкахъ священный судія {Карамзинъ.},
Стражъ врный прошлыхъ лтъ, наперсникъ музъ любимый,
И блдной зависти предметъ неколебимый,
Привтливымъ меня вниманьемъ ободрилъ,
И Дмитревъ слабый даръ съ улыбкой похвалилъ,
И славный старецъ нашъ, Царей пвецъ набранный {Державинъ.},
Крылатымъ геніемъ и граціей внчанный,
Въ слезахъ обнялъ меня дрожащею рукой
И счастіе мн предрекъ, незнаемое мной.
И ты, природою на псни обреченный,
Не ты ль мн руку далъ въ завтъ любви священной.
Могу ль забыть я часъ, когда передъ тобой
Безмолвный я стоялъ, и молнійной струей
Душа къ возвышенной душ твоей летла
И, тайно съедянясь въ восторгахъ пламенла.
Нтъ, нтъ, ршился я безъ страха въ трудной путь,
Отважной врою исполнилася грудь.
Творцы безсмертные, питомцы вдохновенья,
Вы цль мн кажете въ туманахъ отдаленья,
Лечу къ безвстному отважною мечтой,
И, мнится, геній вашъ промчался надо иной.
Казалось бы, что за тмъ долженъ быть конецъ и стихотворенію, но похваливъ, сказавъ спасибо, выразивъ все, что онъ чувствовалъ къ своимъ идоламъ, онъ по неугомонности почувствовалъ потребность побраниться, и вдругъ обращается къ пещер, гд
Зоялы записные,
Сидятъ безсмыслицы дружины боевыя.
Тутъ среди Варяговъ достается Третьяковскому, скрипящему желзнымъ перомъ, тутъ не ушелъ отъ укоризны и
Слабое дитя чужихъ уроковъ,
Завистливый гордецъ, холодный Сумароковъ.
Наконецъ задвается какой то пріютъ, гд прозу и стихи отважно вс куютъ и слогомъ Никона печатаютъ поэмы. Задваются мертвые и живые, и въ особенности члены ‘Бесды’. Къ возстанію на нихъ приглашаются пвцы, воспитанные въ счастливой ереси и вкуса и ученія, и взывая къ мести, пылкій юноша заключаетъ:
Гоненія терпть ужель и мой удлъ?
Что нужды. Смло въ даль дорогою прямою:
Ученью руку давъ, поддержанный тобою,
Ихъ злобы не страшусь. Мн твердый Карамзинъ,
Мн ты примръ… что крикъ безумныхъ сихъ дружимъ?
Пускай бесдуютъ, отверженные Феба,
Имъ прозы ни стиховъ не посланъ даръ отъ Неба,
Ихъ славя имъ же стыдъ, творенія смхъ уму
И въ тьм возникшіе, низвергнутся во тьму.
Такъ начиналъ Пушкинъ свое поприще, такъ онъ его и кончилъ, врный слуга своихъ убжденій, добродушный, нжный другъ своихъ друзей, непрямиримый врагъ своихъ враговъ. Впрочемъ надо замтить, что собственно открытыхъ враговъ у Пушкина никогда не было, и самъ враждовалъ онъ не за себя, а заступаясь за пріятеля, или за литературную свою святыню. Такъ за Карамзина кинулся онъ на Полеваго, и тогда видно было, что въ немъ дйствительно смшалась съ кровью русской кровь арабская.
Въ жизни его дружба играла большую роль, чмъ любовь. Въ дружб онъ былъ постояненъ, въ любви страстенъ, но измнчивъ. Читая его стихотворенія, кто не былъ тронутъ его добрыми, благородными, открытыми отношеніями къ товарищамъ по Лицею, къ товарищамъ по русской письменности.
Изъ посланій его къ князю Горчакову, къ Пущину, къ Дельвигу, къ Баратынскому, въ Илличевскому и Кюхельбекеру и ко многимъ другимъ видно какая была въ немъ жажда привязанности. Языкова онъ почти не зналъ, а между тмъ все старался съ нимъ сблизиться. Ему то онъ и высказалъ какъ понималъ онъ взаимныя отношенія поэтовъ:
Издревле сладостный союзъ
Поэтовъ межъ собой связуетъ:
Они жрецы единыхъ музъ,
Единый пламень ихъ волнуетъ,
Другъ другу чужды по судьб,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидіевой тнью,
Языковъ! близокъ я теб.
Никто боле Пушкина стихотворнымъ успхамъ своихъ собратій не радовался. Что можетъ быть трогательне его отвта слпому поэту Козлову на присылку Чернеца:
Пвецъ! когда передъ тобой
Во мгл сокрылся міръ земной,
Мгновенно твой проснулся геній,
На все минувшее воззрлъ,
И и хор свтлыхъ привидній
Онъ псни дивныя заплъ.
О милый братъ, какіе звуки!
Въ слезахъ восторга внемлю имъ:
Чудеснымъ пніемъ своимъ
Онъ усыпилъ земныя муки.
Теб онъ создалъ новый міръ,
Ты и немъ и видишь, и летаешь.
И вновь живешь и обнимаешь
Разбитый юности кумиръ.
А я, коль стихъ единый мой,
Теб мгновенье далъ отрады,
Я не хочу другой награды,
Не даромъ темною стезей
Я проходилъ пустыню міра,
О нтъ, не даромъ жизнь и лира
Мн были вврены судьбой.
Въ этихъ стихахъ нтъ мадригальности, нтъ лицемрія свтскаго, въ нихъ видна одна глубокая человчность,— за такую способность понять нельзя не любить самого Пушкина. Еще проще, еще сердечне, когда талантъ его былъ въ полной обработанной зрлости, выразился онъ о Мицкевич:
Съ нимъ
Длились мы и чистыми мечтаи
И пснями. Онъ вдохновенъ былъ свыще
И съ высоты взиралъ на жизнь. Нердко
Онъ говорилъ о временахъ грядущихъ,
Когда народы, распри позабывъ,
Въ великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Онъ
Ушелъ на Западъ, и благословеньемъ
Его мы проводили…. Но теперь
Нашъ мирный гость намъ сталъ врагомъ, и нын
Въ своихъ стихахъ, угодникъ черни буйной,
Поетъ онъ ненависть: издалека
Знакомый голосъ злобнаго поэта
Доходитъ къ намъ! о Боже, возврати
Твой миръ и его озлобленую душу.
Это стихотвореніе 1834 г. вылилось изъ души. Въ немъ простота, задушевность, точность, изящество выраженій поразительны. Въ немъ видно, что Пушкинъ самъ усталъ отъ жизни, и съ упованіемъ взываетъ къ чувству религіозному, послднему убжищу страстныхъ волненій и жизненныхъ ошибокъ.
Приведу еще примръ, какъ онъ хранилъ память о своихъ товарищахъ. Не задолго передъ кончиной, въ март 1836 г., онъ написалъ стихотвореніе
Художнику.
Грустенъ и веселъ вхожу, ваятель, въ твою мастерскую,
Гипсу ты мысли даешь, мраморъ послушенъ теб:
Сколько боговъ, и богинь, и героевъ. Вотъ Зевсъ громовержецъ,
Вотъ изъ подлобья глядитъ, дуя въ цвницу, Сатиръ,
Здсь зачинатель Барклай, а здсь совершитель Кутузовъ,
Тутъ Аполлонъ-идеалъ,— тамъ Ніобея печаль.
Весело мн, но межъ тмъ, въ толп молчаливыхъ кумировъ,
Грустенъ гуляю… со мной добраго Дельвига нтъ:
Въ темной могил почилъ художниковъ другъ и совтникъ.
Какъ бы онъ обнялъ тебя, какъ бы гордился тобою.
Однимъ изъ послднихъ стихотвореній Пушкина было привтствіе на годовщину Лицея 19 Октября 1836 г. Черезъ дв недли за тмъ начались его предсмертныя нравственныя муки. Съ Лицеемъ онъ вступилъ на поприще, съ Лицеемъ и отошелъ.
Но кром способности понимать и уважать дружбу, въ Пушкин была природная вжливость, которая, быть можетъ, въ слдствіе вліянія Вольтера на его молодость, изобличала въ немъ тонкую игривость и граціозность ума. Это преимущественно французское умнье заострить окончаніе куплета, эти полутоны свтской поэзіи, которыми особенно отличается у насъ князь Вяземскій, мало цнится въ нашей современной словесности, любящей крупныя черты и крупную соль. Не мене того въ нихъ есть достоинство несомннное, и это достоинство щегольства чувствъ и образованности привычекъ было вполн усвоено съ дтства Пушкнымъ. Еще въ 1816 году онъ писалъ къ своему дяд Василію Львовичу, назвавшему его братомъ:
Отъ рифмъ бакхическихъ шатаясь на Пегас,
Я знаю самъ себя,— хоть радъ, хотя не радъ.
Нтъ, нтъ… Вы мн совсмъ не братъ,
Вы дядя мн и на Парнас.
Позже онъ написалъ:
Отечество почти я ненавидлъ,
Но я вчера Голицыну увидлъ
И примиренъ съ отечествомъ моимъ.
Актрис Сосниной:
Кто любитъ васъ, тотъ очень глупъ, конечно,
Но кто не любитъ васъ, тотъ во сто разъ глупй.
Такимъ шалостямъ гибкаго ума у Пушкина нтъ счета. Он бросаютъ свтъ на его личность боле чмъ на серьезные стороны его таланта, но он однакожъ объясняютъ дополнительною чертою всю коренную природную объективность этого таланта. Его первой и всегда главной стихіей былъ міръ наружный въ его пластической красот. Благодаря хронологическому порядку, соблюденному издателями Пушкинскихъ стихотвореній, мы можемъ прослдить какъ эта стихія вкрадывалась постепенно въ его душу подъ вліяніемъ никогда незабываемыхъ имъ образцовъ. Мы видимъ ясно какъ въ первыхъ попыткахъ начинающаго поэта наружный восторгъ полудтскихъ пирушекъ смшивается съ образами греческой миологіи и съ эротическими картинами, возбужденными опаснымъ чтеніемъ Парни. Передъ нами мелькаютъ на каждой страниц бокалъ, фіалъ, чаша, гусаръ, Киприда, Хариты, миртовый внецъ, Парнасъ, Геликонъ, муза, Фебъ, и вся древняя устарлая миеологія. Въ связи съ самой молодой дйствительностью. анакреонтическое настроеніе, дтскій эпикуреизмъ, чутье греческаго искусства сливаются въ какое то раннее похмлье, отрезвляемое кое гд то сатирическою колкостію, то задумчивымъ стихомъ.
Смертный! вкъ твой привиднье,
Счастье рзвое ловя,
Наслаждайся, наслаждайся,
Чаще кубокъ наливай,
Страстью пылкой утомляйся
И за чашей отдыхай.
Но въ разгул молодости Пушкинъ самъ не увлекался —
Угодникъ Бахуса, и трезвый межъ друзьями,
Бывало плъ вино водяными стихами.
Ему нравилась не столько разгульная жизнь, сколько обстановка разгульной жизни, какъ предлогь къ поэзіи, къ яркимъ картинамъ и душевному поэтическому настроенію. Такъ точно и въ любви Пушкинъ оставался художникомъ впечатлительнымъ, увлекался всякою приманкой, всякою красотой, всякимъ наслажденіемъ. Въ поэзіи видлъ онъ конечно и женщину, но не въ женщин одной видлъ онъ всю свою поэзію. Онъ прочувствовалъ несчетные порывы нжности, страсти и ревности, онъ много шалилъ сердечными впечатлніями, но любви глубокой, продолжительной, всеобъемлющей, онъ никогда не зналъ, что видно изъ его стиховъ, всегда обращающихся къ разнымъ предметамъ. Двумъ господамъ такія природы не служатъ. Пушкинъ служилъ одной поэзіи, одной женщин служить онъ не могъ. Но онъ понималъ, что безъ женщины и поэзіи не бываетъ. Можно сказать, что онъ любилъ любовь, и любилъ ее тоже какъ предлогъ къ возбужденію къ поэзіи.
Въ первыхъ Пушкинскихъ стихотвореніяхъ о любви, ее даже нтъ вовсе. У любви другой языкъ, она не говоритъ: я мучаюсь, я страдаю, она дйствительно мучится, и страдаетъ, и выкрикиваетъ свою боль. Скажите читателю:
Дышатъ уныньемъ мой удлъ,
или
Оставь меня сердечному мученью,
Оставь меня пустынямъ и слезамъ,—
Читатель останется холоденъ, онъ истины не увидитъ. Но если читатель прочитаетъ:
Когда пробилъ послдній счастью часъ,
Когда въ слезахъ надъ бездной я проснулся,
И, трепетный, уже въ послдній разъ
Къ рук твоей устами прикоснулся.
Онъ пойметъ присутствіе настоящаго огорченія, и невольно почуетъ сочувствіе къ слдующему душевному воплю. Но это крикъ минутный, а не сокрушительное томленіе сердца, истерзаннаго долгимъ страданіемъ.
Мой другъ, забыты мной слды минувшихъ лтъ
И младости моей мятежное теченье:
Не спрашивай меня о томъ, чего ужъ нтъ,
Что было мн дано въ печаль и наслажденье.
Не спрашивай меня, говоритъ дале поэтъ, о моемъ прошедшемъ —
Ты слезы будешь лить, ты сердцемъ содрогнешься,
Доврчивой души безпечность улетитъ,
И ты моей любви, быть можетъ, ужаснешься,
Быть можетъ навсегда.— Нтъ, милая моя,
Лишиться я боюсь послднихъ наслажденій,
Не требуй отъ меня опасныхъ откровеній,
Сегодня я люблю… сегодня счастливъ я!
Но ни счастія, ни любви въ этихъ стихахъ собственно не чувствуется. Чувствуется гармонія звука, изящная простота выраженій, непринужденная увлекательность слога, какъ во всемъ, что писалъ Пушкинъ. Тутъ любовь кажется не цлію, а принадлежностію стихотворной красоты. Любовь не проникаетъ во все существо человка, а обращается въ числ другихъ въ рельефную тему художественнаго воспроизведенія. Горящій въ крови огонь желанія то гаснетъ, то воспламеняется, и возбуждаетъ только мгновенныя вспышки впечатлительной страсти. Онъ не можетъ понять ни смиренія, ни самоотверженія, ни безнадежности, ни безвыходной истомы, составляющихъ сущность глубокаго чувства, горестныхъ условій настоящей любви. Другое дло восторгъ передъ женской красотой, другое дло ядъ мучительной ревности и пылъ молодости. Въ нихъ не глубокость духовной преданности, самоотверженной, самозабывчивой, а снова пластическая сторона земнаго идеала. Тогда поэтъ воскликнетъ:
Поврь, не любишь ты, неопытный мечтатель!
О если бы тебя, унылыхъ чувствъ искатель,
Постигло страшное безуміе любви,
Когда бъ весь ядъ ея киплъ въ твоей крови,
Когда бы въ долгіе часы безсонной ночи,
На лож медленно терзаемый тоской,
Ты звалъ обманчивый покой,
Вотще смыкая скорбны очи,
Покровы жаркіе рыдая обнималъ
И сохнулъ въ бшенств безплоднаго желанья.
И тутъ видна только страсть безумная, и минутная, и тутъ любви настоящей нтъ,— и тутъ объясняется почему десять лтъ спустя, поэтъ могъ сказать:
Каковъ я прежде былъ, таковъ я нын я,
Безпечный, влюбчивый.
Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать безъ умиленья
Безъ робкой нжности и тайнаго волненья.
Ужъ мало ли любовь играла въ жизни мной,
Ужъ мало ль бился я, какъ ястребъ молодой,
Въ обманчивыхъ стяхъ, раскинутыхъ Кипридой,
И неисправленный стократною обидой,
Я новымъ идоламъ несу мои мольбы.
Изъ этихъ безпрерывныхъ начинаній, попытокъ, стремленій, изъ этой сердечной неусидчивости и долгой невозможности видть въ жизни что нибудь кром вншней поэзіи должна была являться неминуемая усталость, въ особенности при разочарованіяхъ, житейскихъ неудачахъ и грусти, врожденной каждому поэту. Самое задушевное, если не ошибаюсь, стихотвореніе Пушкина выражаетъ именно эту усталость.
Даръ напрасный, даръ случайный,
Жизнь, зачмъ ты мн дана?
Иль зачмъ судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Изъ ничтожества воззвалъ,
Душу мн наполнилъ страстью,
Умъ сомнньемъ взволновалъ?
Цли нтъ передо мною,
Сердце пусто,— празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою
Однозвучный жизни шумъ.
Это стихотвореніе замчательно не только своимъ изяществомъ, искренностью грусти и отсутствіемъ картинъ, весьма рдкимъ у Пушкина,— но еще потому, что оно какъ будто служитъ исходной точкой Лермонтовской поэзіи. Читая эти стихи, такъ и кажется, что ихъ написалъ Лермонтовъ, и становится понятно, какое благодтельное вліяніе имлъ поэтъ учитель на геніальнаго своего ученика. Упоминая о страстности Пушкина, нельзя не напомнить объ его способности ненавидть, хотя кром случая, причинившаго ему смерть, онъ ни съ кмъ не враждовалъ. Но тутъ любопытно, что онъ самыя язвительныя, убійственно безпощадныя свои нападки прикрылъ псевдонимомъ. Пушкинъ прежде, выше всего уважалъ въ себ поэта, видлъ въ себ представителя достоинства поэзіи, и какъ только онъ замчалъ, что произведеніе его не соотвтствуетъ величавости его призванія, онъ скрывалъ свое имя. Такъ подъ первыми своими повстями, написанными слогомъ историческимъ подъ вліяніемъ Карамзина, и слдовательно Мармонтеля, онъ подписалъ: Блкинъ, подъ печатными пощечинами, которыми онъ подчивалъ своихъ журнальныхъ критиковъ, онъ подписывался Косичкинъ. Имя Пушкина, какъ имя Кесаря, должно было оставаться неприкосновеннымъ отъ всякаго нареканія въ посредственности, или неумстности. Въ послдствіи онъ своему имени пожертвовалъ собой. Свтскимъ человкомъ онъ притворялся въ кругу людей, не понимавшихъ той художественной святыни, которой имъ былъ жрецомъ. Загнанный судьбою въ большой свтъ, онъ, первый по дарованію, не хотлъ быть послднимъ по значенію, онъ требовалъ хоть равенства и отъ того писалъ свою родословную, подлаживаясь подъ аристократизмъ Байрона, нердко служившаго ему образцомъ, и на другомъ поприщ поэтизировалъ значеніе большаго свта, а между тмъ все становился угрюме и мрачне, чему послднія его стихотворенія служатъ печальнымъ доказательствомъ. Быть можетъ, насъ спросятъ, какія же были его религіозныя и политическія убжденія? Отвчать легко… Поэзія, какъ и все въ его жизни. Безъ врованій поэтъ жить не можетъ, такъ какъ поэзія ни что иное, какъ отблескъ неземнаго въ земной красот. Воспоминанія дтства, сельское кладбище, уединенная церковь, молитва, покаяніе, надежда на примиреніе и возмездіе невольно шевелятъ поэтическое воображеніе, мало озабоченное сухими догматами и церковнымъ послушаніемъ. Когда Пушкинъ пересталъ быть подражателемъ Парни и Байрона, когда онъ сталъ отыскиватъ свою самостоятельность, онъ въ тоже время сдлался религіозне, и углубляясь въ себя отъ міра вншняго, по свойствамъ своей природы, обратился къ поэтическимъ сторонамъ міра внутренняго. Всмъ извстно, что онъ умеръ катъ христіанинъ. Въ политическомъ мір Пушкинъ требовалъ свободы и слова, свободы поэтической, какъ требуетъ ее человчество съ первыхъ дней созданія. Но онъ не искалъ путей къ этой недостижимой свобод, онъ даже сперва служить хотлъ, какъ вс простые смертные, онъ хотлъ быть гусаромъ, потому что въ гусар въ то время было что то особенное поэтическое, благодаря вроятно поэту Давыдову. Пушкинъ, увлеченный поэзіей войны, хотлъ непремнно жечь порохъ на войн съ гусаромъ, и всегда стремился къ походной жизни, но это ему удалось только въ 29 году на короткое время въ Азіятской Турціи. Дядя его В. Л. Пушкинъ и Орловъ отсовтовали ему надть гусарскій мундиръ. Онъ покорился, и оставилъ за собою исключительно тяжелое въ Россіи званіе поэта, но еще въ 1834 году писалъ своему отцу и командиру на Парнас Давыдову:
Не удалось мн за тобою
При гром пушечномъ, въ огн
Скакать на бшеномъ кон.
Среди житейскихъ битвъ, онъ жаллъ о битвахъ поэтическихъ, и мене для него опасныхъ. Политическая его исповдь выразилась въ одномъ стих:
Свободною душой законъ благотворить.
Этой исповдью въ настоящее время никто, слава Богу, смущаться не станетъ. Но Пушкинъ, аристократъ, баричь, который нын находился бы въ послднихъ рядахъ отсталыхъ консерваторовъ, долго слылъ человкомъ политически опаснымъ и скитался въ изгнаніи за нсколько плохихъ шутокъ и нсколько превосходныхъ сиховъ. Поэзія изгнанія отразилась благодтельно на его талант, везд жаждущемъ поэзіи, и слегка тшила его самолюбіе. Въ то время онъ пользовался необыкновенною популярностью въ молодомъ поколніи, всегда готовомъ протестовать, хотя бы и безъ логической послдовательности, противъ дйствій власти. Когда покойный Императоръ разршилъ Пушкину жить въ столицахъ, Пушкинъ не хотлъ быть неблагодарнымъ, не хотлъ быть и льстецомъ, что не согласовалось бы съ достоинствомъ поэта. Онъ зналъ, что много, много утратитъ онъ своей популярности, но не остановился и честно высказалъ свое чувство: