ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ (*)
ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ (*)
*) См. январскую книжку ‘Отеч. Записокъ’ 1863 года.
II.
ТОКВИЛЛЬ.
II.
ТОКВИЛЛЬ.
——
В. Авсенко.
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1863
Публицисты нового времени, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1863
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Внутренняя жизнь народовъ нердко даетъ мсто явленіямъ, трудно отливающимся въ извстныя типическія формы, трудно вяжущимся съ вншнимъ ходомъ событій — явленіямъ, стоящимъ въ сумм историческихъ фактовъ, какъ будто одиноко, безъ всякихъ посредствующихъ звньевъ съ вншнимъ теченіемъ народной жизни. Такія явленія обыкновенно берутъ начало въ какомъ нибудь великомъ переворот, потрясшемъ вс элементы народнаго быта, но затмъ развиваются уже автономически, сравниваемыя съ вншними проявленіями народной жизни, они подобны двумъ параллельнымъ теченіямъ, исходящимъ изъ одного общаго источника. Исторія представляетъ много подобныхъ явленій. Но самымъ ршительнымъ, самымъ вліятельнымъ изъ нихъ было то, которое совершилось на глазахъ нашихъ отцовъ, на рубеж XVIII и XIX столтій. Въ переворот 1789 года ясно различаются дв параллельно развивавшіяся революціи: политическая и демократическая. Первая принадлежитъ къ области вншнихъ историческихъ фактовъ, вторая есть фактъ внутренній, нематеріальный, фактъ народной цивилизаціи. Демократическое движеніе, обнаружившееся въ конц прошлаго столтія и продолжающееся до-сихъ-поръ, исходитъ, безъ сомннія, отъ политическаго переворота 1789 года, но разсматривать оба эти явленія, какъ одно, было бы крайне ошибочно. Симптомы историческаго процеса, подготовившаго демократическую революцію, обнаружились еще задолго до революціоннаго кризиса. Въ старой Франціи Лудовика XV аристократическое начало вовсе не было такой исключительной, всеподавляющей силой, какъ обыкновенно думаютъ. Рядомъ съ аристократіей рода и поземельной собственности существовала въ ту эпоху аристократія образованія и движимаго капитала, безсильная de jure, могущественная de facto. Эта вторая аристократія, исключенная изъ пользованія политическими правами, угнетаемая, пренебрегаемая, сосредоточила въ своихъ рукахъ промышленное богатство страны и управляла общественнымъ мнніемъ. Ничтожная по писанному праву, она на самомъ дл, если не пересиливала, то во всякомъ случа уравновшивала аристократію въ собственномъ смысл, а гд существуютъ дв, до такой степени различныя по своему характеру аристократіи, тамъ остается одинъ шагъ до демократіи. Такъ и случилось во Франціи. Политическій переворотъ 1789 года превратилъ ее въ демократическое государство, и съ-тхъ-поръ демократическія идеи, однажды проникнувъ въ общество, органически слились съ нимъ и устояли противъ всхъ потрясеній въ государственной жизни. Съ начала ныншняго вка, Франція испытала пять ршительныхъ переворотовъ: она была имперіей, конституціонной монархіей клерикально-аристократическаго характера, конституціонной монархіей въ дух буржуазіи, республикой, и, наконецъ, снова имперіей, пять разъ мняла она свою государственную оболочку, но въ теченіе этого времени ни разу не измнила своимъ демократическимъ идеямъ. Развитіе демократическихъ началъ, получившее первый толчокъ въ революціонную эпоху, продолжалось затмъ уже самостоятельно: оно въ себ самомъ находило пищу для дальнйшаго существованія. Демократія, то изгоняемая изъ государственной области, то снова допускаемая въ нее, утвердилась въ общественныхъ нравахъ, органически слилась съ жизнью общества. Правда, демократія во Франціи далеко не служитъ синонимомъ политической свободы, далеко не принимается въ смысл правительственной формы, но въ этомъ-то и заключается условіе ея продолжительной живучести. Участь демократіи, существующей только въ конституціонной хартіи, то-есть демократіи, понимаемой въ смысл правительственной формы, подвержена безпрерывнымъ испытаніямъ: она связана съ политической судьбой государства, она колеблется каждый разъ, когда какой нибудь переворотъ, какое нибудь потрясеніе угрожаетъ стран. Напротивъ того, демократическія идеи, проникнувшія въ общественное сознаніе, въ общественные нравы, укореняются въ нихъ такъ прочно, что самые ршительные кризисы, потрясая политическій бытъ страны, не одолваютъ ихъ упорной живучести. Примръ подобныхъ явленій представляетъ не одна Франція, какъ на примръ, можно указать на вс страны Западной Европы, которыхъ коснулось демократическое движеніе. Ошибаются т, которые полагаютъ, что только въ Швейцаріи и Америк слдуетъ искать демократію, непризнанная государственной конституціей, безъ кредита у правительства и у высшихъ классовъ общества, она, за немногими исключеніями, существуетъ почти повсемстно. Изгнанная изъ хартіи, она проникаетъ въ общественные нравы, въ общественную жизнь, въ сознаніе образованныхъ классовъ, въ понятія и привычки нарождающагося поколнія, она всасывается, мало-по-малу, въ народное воспитаніе, во вс части народнаго организма. Ускользающая отъ поверхностнаго взгляда туриста, она приковываетъ къ себ вниманіе боле опытнаго наблюдателя, и вызываетъ въ немъ цлый рядъ глубокихъ соображеній. Сами собою являются вопросы: какъ должно относиться къ этому всеобъемлющему демократическому движенію: страшиться или радоваться? Какая будущность ожидаетъ демократію въ смысл правительственной формы, и демократію, существующую только въ общественныхъ нравахъ? Послдняя не должна ли неизбжно привести къ первой? Какое отношеніе существуетъ между демократіей и свободой? Первая не угрожаетъ ли послдней? Демократія, порабощая личность, не грозитъ ли переродиться въ деспотію? Демократическое стремленіе къ матеріальному благосостоянію не иметъ ли въ отдаленномъ результат умственную и нравственную деморализацію?
Изслдованію всхъ этихъ вопросовъ посвятилъ свою жизнь писатель, признанный мнніемъ цлой Европы однимъ изъ первоклассныхъ публицистовъ Франціи. Удачно ли выполнилъ онъ эту трудную задачу, мы надемся показать въ предлагаемой характеристик.
Между различными замтками, разсянными въ бумагахъ Токвилля, находится слдующій афоризмъ: ‘Жизнь — не удовольствіе и не горе, а важное дло, возложенное на насъ, и которое мы должны повести и окончить съ честью’. Эти слова, которыя въ устахъ другаго звучали бы пошлою моралью, относительно Токвилля имютъ особенное значеніе. Но вншнимъ условіямъ своего рожденія и воспитанія, Токвилль принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые не имютъ надобности трудиться. Человкъ знатнаго происхожденія, съ обширными связями, съ хорошимъ, хотя и негромаднымъ, состояніемъ, онъ могъ бы безъ всякаго труда составить себ карьеру и жить, подобно тысяч праздныхъ аристократовъ, ничего не длая, ни о чемъ не думая, наслаждаясь жизнью въ безпрерывной смн удовольствій. Въ немъ не было также врожденнаго, неодолимаго призванія къ ученой дятельности, которое у другихъ замняетъ сознательное стремленіе быть полезнымъ членомъ общества и ослабляетъ такимъ образомъ нравственную заслугу труда. Ученая дятельность не была для Токвилля ни потребностью, ни наслажденіемъ: она составляла для него трудъ, положительный трудъ, къ которому онъ часто долженъ былъ себя приневоливать. Если онъ избралъ для себя поприще писателя, то это произошло прежде всего вслдствіе самоотверженнаго стремленія трудиться, и трудиться, естественно, въ той области, которая была для него наиболе доступна. Его литературныя произведенія представляютъ столько же трудъ великаго писателя, какъ и трудъ честнаго человка. Это — не артистическая работа, выполненная но неодолимому внутреннему призванію, не ремесло, избранное для снисканія себ средствъ жизни, а доброе дло, добровольно возложенное на себя, плодъ глубокаго убжденія, что только полезная дятельность даетъ человку право жить. Вотъ характеристическая черта Токвилля, возвышающая его, надъ уровнемъ многихъ первоклассныхъ писателей и кладущая на его произведенія какой-то особенный, ему одному свойственный, въ высшей степени симпатическій отпечатокъ. Вотъ отчего, если врить нашему личному впечатлнію, отъ каждой страницы Токвилля ветъ такимъ глубокимъ убжденіемъ, такою задушевною искренностью, такой честной, безкорыстной добросовстностью. Читая его, чувствуешь, что передъ вами не диллетантъ, и не ученый ремесленникъ, а человкъ, вполн отдавшійся своему длу и перенесшій на него тотъ глубокій, серьзный взглядъ, которымъ старался постигнуть онъ задачу жизни, Въ этомъ условіи заключается объясненіе всмъ знакомой, чарующей прелести, которой проникнуты труды Токвилля.
Обстоятельства первыхъ лтъ жизни Токвилля были направлены къ тому, чтобы воспитать въ немъ честнаго человка и посредственнаго, даже плохаго литератора. Отецъ его, графъ Токвилль, авторъ двухъ, не особенно замчательныхъ, произведеній: ‘Философская исторія царствованія Лудовика XV’, и ‘Взглядъ на царствованіе Лудовика XVI’, въ то время не выступалъ еще на литературное поприще. Аристократъ съ поверхностнымъ образованіемъ, онъ пренебрегалъ воспитаніемъ сына, не позаботился даже познакомить его съ языками, но это былъ человкъ, одаренный необыкновенными нравственными качествами. ‘Мой добрый, дорогой отецъ — писалъ Токвилль вскор посл его смерти одному изъ друзей своихъ — оставляетъ по себ пустоту, которая, кажется, увеличивается съ каждымъ днемъ.
Вы видли его ласковость, его нжность, эти качества, поражавшія постороннихъ, относительно сыновей обращались у него въ безпредльную снисходительность, въ материнскую нжность, въ постоянную, трогательную заботливость о всемъ, что могло до насъ касаться. Его чувствительность, вмсто того, чтобъ ослабвать, возрастала съ годами, чего я не встрчалъ ни въ комъ, кром него. Онъ всегда былъ добръ, но старясь, онъ сдлался лучшимъ человкомъ въ мір. Онъ и моя дорогая Marie (жена Токвилля) были единственными существами, глубоко привязывавшими меня къ жизни, и я содрогаюсь до глубины души при мысли, что теперь мн остается только одно изъ нихъ. Я видлъ въ моемъ отц то, чего не видалъ еще ни въ комъ: полную вру, присутствовавшую ежеминутно въ малйшихъ его дйствіяхъ, и примшивавшуюся, никогда не стремясь обнаружиться, ко всмъ его мыслямъ, чувствамъ и поступкамъ, религію, не только вліявшую на его врованія, по безпрерывно улучшавшую все, во что только она входила’. Такой человкъ, очевидно, долженъ былъ имть сильное и благотворное вліяніе на впечатлительную натуру мальчика. Токвилль самъ сознается, что онъ былъ обязанъ своему отцу боле, чмъ жизнью: онъ былъ обязанъ ему своимъ нравственнымъ развитіемъ, чувствомъ чести, сознаніемъ долга, суровою добросовстностью и нжною, открытою впечатлительностью.
Дурно подготовленный дома, Токвилль былъ однакоже однимъ изъ первыхъ учениковъ въ коллегіи въ Метц, и особенно отличался литературными способностями, такъ что одно изъ ученическихъ сочиненій его было увнчано преміей. По окончаніи курса, любознательный Токвилль, которому былъ тогда двадцать-одинъ годъ, въ сопровожденіи старшаго брата своего Эдуарда, отправился въ качеств туриста въ Италію. Дв толстыя рукописи, отрывокъ изъ которыхъ изданъ въ послднее время Бомономъ, хранятъ наброски ежедневныхъ впечатлній, испытанныхъ имъ впродолженіе этого путешествія. Въ нихъ обнаруживается дятельная любознательность туриста, который съ юношескою неопытностію бросается во вс стороны, обозрваетъ дворцы музеи, живописные пейзажи, руины, и углубляется, хотя ненадолго, въ изученіе античной архитектуры. Изъ Неаполя отправился Токвилль въ Сицилію, гд видъ страны, томившейся подъ гнтомъ ненавистнаго правительства, глубоко возмутилъ его нравственное чувство. Роскошныя краски страны не скрыли отъ его вниманія бдственнаго положенія, въ которомъ находилось сицилійское народонаселеніе: проницательный взглядъ его тотчасъ уловилъ контрастъ между жизнью и декораціями. ‘Здсь мы научились понимать — говоритъ онъ въ одномъ мст своего дневника — что ни красота, ни природное богатство страны не составляютъ благосостоянія жителей’. Сопровождаемый немногими спутниками, пшкомъ, то карабкаясь на горы, то спускаясь въ долины, прошелъ онъ вдоль и поперекъ по живописному острову, восхищаясь его роскошной природой, или наблюдая бытъ земледльческаго класса.
Во время этого путешествія, королевскій декретъ вызвалъ Токвилля во Францію, къ занятію должности аудитора въ версальскомъ суд. Ему было тогда двадцать-два года. Передъ нимъ открывалась блистательная карьера. Встртивъ самый благосклонный пріемъ у начальниковъ, одаренный способностями, которыя всми были тотчасъ замчены, располагая обширными связями, онъ могъ, безъ всякихъ стараній съ своей стороны, далеко пойдти на начатомъ поприщ. Но даровитой натур его было слишкомъ мало простора въ тсной рамк служебной карьеры. Онъ искалъ боле широкой, боле свободной дятельности. ‘Ахъ — писалъ онъ къ одному изъ друзей своихъ — какъ желалъ бы я, чтобы провидніе представило мн случай употребить на доброе и великое дло внутренній огонь, который я чувствую въ своей груди, и который не находитъ для себя пищи!’ ‘Война есть потребность первенствовать, которая будетъ жестоко волновать всю мою жизнь’, писалъ онъ гораздо прежде. Его сндало честолюбіе, котораго источникомъ было не тщеславіе, а жажда дятельности, сознаніе своей молодой, свжей, бодрой силы. Двственная, нерастраченная натура его, полная жизни и энергіи, искала обнаружиться въ сфер, доступной только высокимъ умамъ, онъ чувствовалъ, что его призваніемъ была скоре дятельность философская, чмъ практическая. Ему хотлось занять чмъ-нибудь свой умъ, для котораго служебныя обязанности представляли слишкомъ скудную пищу. Онъ искалъ случая вырваться изъ обыденной сферы, оставить обычный кругъ занятій, подышать свжимъ воздухомъ. Случай скоро представился. Въ числ разнообразныхъ вопросовъ первой важности, выдвинутыхъ впередъ преобразовательнымъ движеніемъ 1830 года, находился вопросъ о реформ системы тюремнаго заключенія. Общественное вниманіе обращено было на пенитенціарную систему, существовавшую тогда въ Сверо-Американскихъ Штатахъ, именно въ Филадельфіи. Это была система одиночнаго заключенія, основанная на томъ принцип, что истинная цль правосудія — не карать преступника, не мстить ему за совершенное имъ злодяніе, а исправлять его, содйствовать его нравственному возрожденію. Между тмъ, при принятой тогда систем общаго тюремнаго заточенія, преступникъ, брошенный въ сообщничество съ такими же, какъ и онъ, злодями, подвергался ихъ вредному вліянію, и нердко выходилъ изъ заключенія съ душою, еще боле очерстввшею въ этой гибельной сред. Американскіе филантропы сдлали опытъ устранить это затрудненіе, замнивъ общее заключеніе келейнымъ, въ которомъ преступникъ, освобожденный отъ общества людей испорченныхъ, находился бы въ сношеніяхъ только съ людьми, способными содйствовать его нравственному возрожденію, такимъ образомъ, возникла система одиночнаго заключенія, такъ называемая пенитенціарная, или исправительная. Когда іюльская революція, замнивъ прежній составъ администраціи людьми, воспитанными въ новыхъ идеяхъ, возбудила во всей стран лихорадочное стремленіе къ реформамъ, вопросъ о систем тюремнаго заключенія, какъ мы говорили уже, обратилъ на себя общественное вниманіе. Токвилль ршился воспользоваться этимъ удобнымъ случаемъ, и представилъ графу Монталиве, тогдашнему министру внутреннихъ длъ, записку, въ которой, изложивъ сущность вопроса, предлагалъ хать на свой счетъ въ Америку, для изученія этого вопроса на мст. Министръ съ признательностію принялъ предложеніе молодаго чиновника, и такимъ образомъ Токвилль, весною 1831 года, сопровождаемый своимъ другомъ, Густавомъ Бомономъ, ршившимся раздлить съ нимъ его командировку, отправился въ Америку.
Какъ ни важенъ, какъ ни интересенъ самъ по себ былъ вопросъ, послужившій Токвиллю поводомъ къ путешествію, онъ былъ для него именно не боле, какъ только поводомъ. Мы увидимъ дале, что дйствительною, заране обдуманною цлью путешествія было изученіе американской конституціи, политическихъ учрежденіи и нравовъ страны. По это не помшало Токвиллю съ полною добросовстностью исполнить офиціально возложенное на него порученіе. Снигсингъ, Оборнъ, Ветсерсфильдъ, Вольнотстритъ, Черривилль, вс мста, извстныя своими пенитенціарными учрежденіями, были посщены и тщательно изслдованы молодыми друзьями. Токвилль, пользуясь покровительствомъ американскаго правительства, посщалъ узниковъ, подвергнутыхъ пенитенціарному заключенію, бесдовали, съ ними но цлымъ часамъ, записывалъ до мельчайшихъ подробностей свои разговоры съ ними, наблюдалъ въ тысяч неуловимыхъ проявленій дйствіе одиночнаго заключенія на душу преступника, собиралъ повсюду статистическія данныя, указанія и наблюденія лицъ, занимавшихъ мсто въ тюремной администраціи. Плодомъ этого тяжелаго, добросовстнаго труда была книга, изданная обоими друзьями но возвращеніи во Францію, подъ заглавіемъ: ‘Система пенитенціарныхъ тюремъ въ Соединенныхъ Штатахъ и примненіе ея во Франціи’. Скажемъ объ этомъ труд словами французскаго публициста д’Юрбена: ‘Какъ только явилась въ свтъ эта книга, ее встртили общими похвалами и совершенно заслуженнымъ удивленіемъ — не только во Франціи, но и въ другихъ странахъ. Увнчанное Французскою академіей, которая присудила авторамъ монтіоновскую премію, это произведеніе тотчасъ было переведено на англійскій, нмецкій и португальскій языки. Оно всегда считалось въ Европ классическимъ по этому предмету и вызвало новыя изслдованія у другихъ народовъ. Англичане и нмцы не хотли оставить безъ вниманія ршеніе такой важной задачи, поднятой французской критикой. Вильямъ Крафордъ и докторъ Юліусъ были посланы правительствами англійскимъ и прусскимъ для новаго изслдованія американскихъ тюремныхъ заведеній. Отчеты ихъ только подтвердили наблюденія Токвилля и Бомона.’
Между тмъ, ревностно трудясь надъ офиціальнымъ порученіемъ, Токвилль не упускалъ изъ виду и главной, личной цли своего путешествія. Этотъ второй, добровольно возложенный на себя трудъ, былъ еще громадне, еще разносторонне перваго. Здсь, кром кабинетнаго изученія, предпринятаго въ самыхъ широкихъ размрахъ, необходимъ былъ процесъ дятельнаго, непосредственнаго наблюденія, необходимо было на мст изслдовать, во всхъ многообразныхъ проявленіяхъ ея, политическую и общественную жизнь свероамериканскаго союза. Трудъ — колоссальный, требовавшій не одной усидчивости и прилежанія, но и громадныхъ умственныхъ средствъ. Недостаточно было собрать возможно-большую массу фактовъ и категорически разгруппировать ихъ, надо было подвергнуть ихъ философской критик, анализировать ихъ по всмъ направленіямъ, и изъ груды сыраго матеріала, къ которому не прикасалась еще рука изслдователя, сдлать рядъ выводовъ. Эта задача соединяла въ себ дв: и исканіе матеріала, годнаго для научной обработки, и самую обработку. Трудъ, повторяемъ, колоссальный, для безукоризненнаго выполненія котораго оказались недостаточными даже т обширныя умственныя средства, которыми располагалъ Токвилль. Замтимъ здсь кстати, что для правильной оцнки ученыхъ трудовъ Токвилля, не надо упускать изъ виду, что нашъ авторъ любилъ слишкомъ высоко ставить задачу своего изслдованія. Приготовляясь къ обработк какого нибудь вопроса, онъ ставилъ его на такую высоту, на какой онъ наимене доступенъ для философскаго изслдованія. Простое, элементарное изслдованіе тэмы не имло для него ничего привлекательнаго, его могъ удовлетворитъ только глубокій, всесторонній, всепроникающій анализъ, или самыя сложныя философскія комбинаціи. Обобщать Факты, приводить ихъ къ высшему порядку, освщать ихъ быстрыми, яркими взглядами, съ почвы фактовъ ежеминутно возноситься въ область философскаго воззрнія, становилось его потребностью, какъ скоро онъ брался за перо.
Мы не будемъ разсматривать въ подробностяхъ содержанія всмъ извстнаго, всми давно прочитаннаго труда Токвилля: ‘О демократіи въ Америк’ — труда, который разомъ, однимъ энергическимъ напряженіемъ мысли, вознесъ автора на степень величайшаго публициста Франціи. Мы постараемся только передать и уяснить главную идею Токвилля, главный результатъ его многосторонняго изслдованія, и объ этой иде, объ этомъ результат высказать свое посильное сужденіе.
Посмотримъ прежде всего, какимъ образомъ ставитъ авторъ свою задачу и попытаемся уловить его точку зрнія.
‘Если, отправляясь отъ XV вка, вы захотите узнать, что происходитъ во Франціи въ каждыя пятьдесятъ лтъ (говоритъ Токвилль въ предисловіи къ ‘Демократіи въ Америк’), вы не преминете замтить въ конц каждаго такого періода, что двойной переворотъ совершился въ быту общества: благородный понизился на соціальной лстниц, простолюдинъ повысился, одинъ нисходитъ, другой восходитъ. Каждое полстолтіе приближаетъ ихъ и скоро они встртятся.
‘Это происходитъ не въ одной Франціи. Въ какую сторону ни бросили бы мы взгляда, мы замчаемъ тотъ же перевороти., происходящій во всемъ христіанскомъ мір.
‘Повсюду мы видимъ, какъ различныя событія народной жизни обращались въ пользу демократіи, какъ вс помогали ей своими усиліями: и т, которые имли въ виду содйствовать ея успхамъ, и т, которые вовсе не хотли служить ей, и т, которые сражались за нее, и т, которые объявляли себя ея врагами, вс, мало по малу, принуждены были идти однои дорогой, вс трудились собща: одни противъ воли, другіе безъ своего вдома, слпыя-орудія въ рукахъ божіихъ.
‘Итакъ, постепенное развитіе равенства отношеній есть фактъ, предначертанный провидніемъ, и иметъ вс основныя черты такого факта: это — фактъ всемірный, прочный, ежедневно ускользающій изъ-подъ власти человка, вс событія, вс люди служатъ для его развитія.
‘Благоразумно ли будетъ думать, что соціальное движеніе, идущее до такой степени издалека, можетъ быть остановлено усиліями одного поколнія? Или думаютъ, что демократія, разрушивъ феодализмъ и побдивъ королей, отступитъ передъ буржуазіей? Остановится ли она теперь, когда она — такъ сильна, а противники ея — такъ слабы?
‘Куда же мы идемъ? Никто не съуметъ сказать этого, потому что мы не находимъ уже выраженій для сравненія: въ наше время отношенія между христіанами боле равны, чмъ когда нибудь и гд бы то ни было, такимъ образомъ, громадность совершившагося уже препятствуетъ предвидть то, что еще можетъ совершиться.
‘Вся эта книга написана подъ вліяніемъ религіознаго ужаса, возбужденнаго въ душ автора видомъ этого неодолимаго переворота, который столько вковъ уже идетъ на встрчу всмъ препятствіямъ, и подвигается даже теперь, среди произведенныхъ имъ развалинъ’.
Такимъ образомъ, Токвилль смотритъ на возростаніе демократіи ни боле, ни мене, какъ на совершившійся фактъ. Онъ не высказываетъ заране своихъ личныхъ отношеній къ этому факту, не говоритъ, добро или зло видитъ онъ въ немъ: онъ называетъ его только неизбжнымъ, неодолимымъ, котораго предотвратить нельзя, и съ которымъ, слдовательно, необходимо примириться. Самого себя, относительно демократическаго переворота, онъ силится поставить на независимую точку зрнія. Онъ силится взглянуть на него безпристрастнымъ, незаинтересованнымъ взглядомъ, взглядомъ наблюдателя, который стоитъ въ сторон, далеко вн сцены дйствія. Въ замчательномъ письм своемъ къ Генриху Риву, извстному превосходнымъ переводомъ ‘Демократіи въ Америк’ на англійскій языкъ, Токвилль слдующимъ образомъ говоритъ о своемъ политическомъ безстрастіи: ‘Изъ меня хотятъ непремнно сдлать человка партіи, тогда какъ я никогда имъ не былъ. Мн приписываютъ страсти, тогда какъ у меня есть только мннія, или скоре, у меня есть только одна страсть — любовь къ свобод и къ человческому достоинству. Вс правительственныя формы въ моихъ глазахъ — не что иное, какъ боле или мене совершенныя средства къ удовлетворенію этой святой и законной страсти. Мн неперемнно вмняли то демократическія, то аристократическія предубжденія. Можетъ быть, я и имлъ бы т или другія, еслибъ родился въ другомъ вк или другой стран, но случайность моего рожденія дала мн возможность защитить себя отъ тхъ и отъ другихъ. Я явился въ свтъ въ исход продолжительной революціи, которая, разрушивъ старый бытъ, не создала ничего прочнаго. Когда я началъ жить, аристократія уже умерла, а демократія еще не существовала, такимъ образомъ, мой инстинктъ не могъ слпо увлекать меня ни къ той, на къ другой. Я жилъ въ стран, которая въ теченіе сорока лтъ всего перепробовала понемногу, и ни на чемъ не остановилась окончательно. Мн нелегко было, слдовательно, предаваться политическимъ иллюзіямъ. Принадлежа самъ къ старинной аристократіи моего отечества, я не имлъ къ ней природной ненависти или зависти, а такъ-какъ эта аристократія была уничтожена, то я не питалъ врожденной любви къ ней, потому что привязываются сильно только къ тому, что существуетъ. Я былъ достаточно близокъ къ ней, чтобъ хорошо знать ее, и достаточно далекъ, чтобъ судить о ней безпристрастно. То же самое могу сказать я и о демократическомъ элемент. Никакой интересъ не внушалъ мн природной и неизбжной склонности къ демократіи, и я не получилъ отъ нея лично никакого оскорбленія. Я не имлъ никакихъ особенныхъ побужденій ни любить, ни ненавидть ее, независимо отъ тхъ, какія представлялъ мн мой разумъ. Словомъ, я находился до такой степени въ равновсіи между прошедшимъ и будущимъ, что не чувствовалъ врожденнаго и инстинктивнаго влеченія ни къ тому, ни къ другому, и мн не надо было большихъ усилій, чтобъ смотрть спокойно на об стороны’.
Такъ говоритъ самъ Токвилль о счастливомъ равновсіи, въ которое, вслдствіе вншнихъ и внутреннихъ условій, онъ поставленъ среди боренія политическихъ партій. Стоя на нейтральной почв, онъ спокойнымъ и безпристрастнымъ взглядомъ наблюдаетъ движенія волнующагося вокругъ него демократическаго потока. ‘Я принялъ демократическое движеніе, какъ фактъ совершившійся, или готовый совершиться’, ршительно повторяетъ онъ на стр. 1G своего предисловія. Въ этомъ на первый разъ заключается его политическая исповдь. Ею, не измняя своей точки зрнія, опредляетъ онъ и задачу современнаго публициста. Такъ-какъ торжество демократическихъ началъ есть совершившійся фактъ, противъ котораго бороться невозможно, то, заключаетъ Токвилль, усилія передовыхъ людей нашего времени должны быть естественно направлены къ тому, чтобъ извлечь изъ этого факта возможно-большую пользу для человчества. Такъ-какъ сущность демократіи заключается въ народномъ господств, или, по крайней мр, въ господств общественнаго мннія, то люди, стоящіе во глав современныхъ обществъ, естественно должны поставить своею задачею воспитаніе народныхъ массъ въ трезвыхъ политическихъ идеяхъ. Съ другой стороны, для того, чтобъ демократія, будучи по природ своей обоюду-острымъ мечомъ, не обратилась на пагубу человчества, необходимо тщательнымъ образомъ изучить ее во всхъ ея проявленіяхъ. Такова, по мннію Токвилля, двойная задача,-предстоящая современнымъ публицистамъ.
Посмотримъ теперь, что оставлялъ за собою Токвилль, покидая Францію, и что встртилъ онъ по ту сторону океана.
Франція и Америка представляютъ дв страны, въ которыхъ демократическія идеи, развившись едва ли не до одинаковой степени, привели къ совершенно противоположнымъ результатамъ. Франція, какова бы ни была ея государственная оболочка, всегда была страною деспотическою, то феодальная, то республиканская, то императорская, то конституціонно-монархическая, она никогда не переставала быть деспотическою. На почв Америки политическая свобода достигла самого широкаго развитія, со времени борьбы за независимость, деспотизмъ ни разу не переступалъ за ея предлы. Во Франціи публичность нравовъ, развитіе соціальныхъ инстинктовъ въ высшей степени обманчивы. Несмотря на кажущуюся лихорадочную агитацію, въ которой, повидимому, постоянно пребываетъ французская нація, нигд политическая апатія не овладла до такой степени обществомъ, какъ во Франціи. Подъ флегматическою наружностью американца, напротивъ, скрывается натура въ высшей степени дятельная и преданная общественнымъ интересамъ. Нигд какое нибудь предпріятіе, касающееся интересовъ общества, не встрчаетъ такого полнаго, такого дятельнаго участія, какъ въ Америк. Франція, несмотря на громкую славу ея публицистовъ, до сихъ поръ не дала солиднаго политическаго воспитанія своему населенію. Французы извстны всюду шаткостью своихъ политическихъ убжденій, самыя болзненныя политическія утопіи бросаютъ ихъ въ агитацію, возбуждаютъ въ нихъ пламенный, кипучій энтузіазмъ, не существуетъ такого парадокса, который не нашелъ бы себ адептовъ между французами. Въ Америк, несмотря на слабое литературное развитіе страны, политическое воспитаніе положило самыя прочныя основы. Никто не сравнится съ американцемъ въ устойчивости политическихъ убжденій, принципы, положенные въ основу государственнаго быта федераціи, служатъ для американцевъ вторымъ религіознымъ культомъ. Гд же источникъ такого рзкаго различія? Почему развитіе однихъ и тхъ же началъ привело къ такимъ вопіющимъ противоположностямъ?
Ключъ къ разршенію этого вопроса заключается въ томъ, что Франція есть страна централизаціи, между тмъ какъ Америка — страна мстнаго, областнаго самоуправленія. Въ старой феодальной Франціи существовало много мстныхъ особенностей, отличій, существовали центры, къ которымъ тяготла умственная, политическая и общественная жизнь извстной территоріи, но съ тхъ поръ, какъ по Франціи прошелъ нивеллирующій потокъ революціи, вс мстныя отличія сгладились, второстепенные пункты потеряли свою центробжную силу, и вся страна концентрировалась около одной точки, поглотившей въ себ вс областныя силы. Вся кровь прихлынула къ сердцу, оконечности охладли, впали въ инерцію. Припомнимъ отрывокъ изъ знаменитой рчи Ройе-Колляра: ‘Старое общество погибло, и вмст съ нимъ множество независимыхъ учрежденій и магистратуръ, которыя оно въ себ заключало. Эти учрежденія, эти магистратуры, правда, не раздляли верховной власти, но они полагали ей границы. Вс они, во время революціи, исчезли, и ничмъ не были замнены. Диктатура Наполеона довершила въ этомъ отношеніи дло революціи: она расторгла и разсяла все, даже общины и магистратуры. Невиданное зрлище! Только въ книгахъ философовъ можно встртить націю, до такой степени разрозненную и приведенную къ ея простйшимъ элементамъ. Изъ общества, разсыпаннаго въ прахъ, вышла централизація: вотъ гд должно искать ея происхожденія. Централизація не пришла къ намъ, подобно другимъ, не мене гибельнымъ, доктринамъ, съ поднятой головой, съ авторитетомъ принципа, она проникла къ намъ скромно, какъ необходимость, какъ слдствіе. Дйствительно, тамъ, гд нтъ ничего, кром отдльныхъ лицъ и государства, вс дла, за исключеніемъ частныхъ, суть дла государственныя. Тамъ, гд нтъ независимыхъ властей, существуютъ только назначенныя отъ правительства. Такимъ-то образомъ сдлались мы народомъ управляемыхъ, un peuple d’administrs, подъ вдомствомъ безотвтственныхъ чиновниковъ, въ свою очередь централизованныхъ властью, которой они служатъ исполнителями. Общество, такъ богатое прежде народными магистратурами, теперь не иметъ ни одной, оно централизовалось, вся администрація его перешла къ правительству, ни одна мелочь мстнаго полицейскаго хозяйства не избгла этой участи: лица, назначенныя отъ правительства, метутъ наши улицы и зажигаютъ фонари’. Вотъ каковы условія ныншняго государственнаго быта Франціи. Равенству посчастливилось во Франціи, но, свобод, самоуправленію, повидимому, не суждено привиться къ ея почв. Французамъ не только не удалось освободиться отъ правительственной опеки, но даже, что еще хуже, они потеряли всякое желаніе освободиться отъ нея. Политическая лность — самый опасный изъ народныхъ недостатковъ — одолла ихъ. Они рады, что сильное правительство освободило ихъ отъ всхъ общественныхъ заботъ. Они любятъ во всемъ полагаться на администрацію, они не любятъ и не цнятъ общественной иниціативы. Они довольны тмъ, что вс отправленія государственнаго организма совершаются вн міра общественнаго, не задвая и не тревожа ихъ (эгоистическаго показу
Совсмъ иное зрлище ожидало Токвилля по ту сторону океана. Америка — классическая страна децентрализаціи. Здсь жизнь идетъ отъ краевъ къ центру, а не наоборотъ, какъ во Франціи. Интересы государственные не сталкиваются здсь враждебно съ интересами мстными, областными. Апатіи къ общественнымъ дламъ здсь не существуетъ, напротивъ, каждый гражданинъ, составляя прямо или косвенно, посредственно или непосредственно, правительственную единицу, рано привыкаетъ не отдлять своихъ личныхъ интересовъ отъ общинныхъ или государственныхъ. Общинная жизнь развита здсь возможно широко. ‘Въ Америк — говоритъ Токвилль — община организовалась прежде графства, графство прежде штата, штатъ прежде союза’. Государственное построеніе восходитъ отъ простйшихъ элементовъ къ боле сложнымъ, а не наоборотъ, какъ во Франціи.
Этотъ порядокъ вещей, до такой степени отличный отъ того, къ которому съ дтства привыкъ Токвилль во Франціи, не могъ не обратить на себя вниманіе молодаго публициста. Токвилль былъ пораженъ этимъ яркимъ, фактическимъ опроверженіемъ того государственнаго идеала, который иметъ такую обаятельную силу надъ умами французовъ. Въ его глазахъ, передъ живымъ, дятельнымъ, неутомимо развивающимся организмомъ американскаго общества, поблекли краски государственной машины Франціи. Онъ однимъ скачкомъ перешелъ подъ знамя децентрализаціи. Вся пятая глава перваго тома его ‘Демократіи’ есть не что иное, какъ восторженный, хотя вмст съ тмъ въ высшей степени зрло обдуманный, панегирикъ американской систем самоуправленія. ‘Что мн до того — говоритъ Токвилль — что есть власть, вчно стоящая на ногахъ, которая наблюдаетъ, чтобъ мои удовольствія были спокойны, которая ходитъ передо мною, чтобъ предотвратить всякія опасности, не давая мн даже труда подумать о нихъ, что мн до того, если эта власть, устраняя малйшіе терніи намоемъ пути, безусловно владычествуетъ надъ моей свободой и моей жизнью, если она до такой степени монополизируетъ движеніе и жизнь, что все чахнетъ, когда она чахнетъ, все спитъ, когда она спитъ, и все гибнетъ, когда она умираетъ?
‘Есть въ Европ такіе народы, у которыхъ каждый гражданинъ считаетъ себя чмъ-то въ род колониста, равнодушнаго къ судьб страны, въ которой онъ живетъ. Величайшіе перевороты совершаются въ его земл безъ его участія, онъ не знаетъ даже въ точности того, что совершилось, онъ сомнвается, онъ слышалъ о событіи изъ случайнаго разсказа. Боле того: даже участь его деревни, полицейское управленіе его улицы, судьба его церкви, его священника, нисколько не трогаютъ его, онъ думаетъ, что все это ни мало не касается его, что все это — дло какого-то сильнаго иностранца, называемаго правительствомъ. Онъ пользуется всми этими благами, какъ арендаторъ, безъ сознанія собственности, безъ мысли о какомъ бы то ни было улучшеніи. Это равнодушіе къ самому себ простирается такъ далеко, что если его собственная безопасность, или безопасность его дтей, наконецъ нарушена, то вмсто того, чтобъ позаботиться удалить опасность, онъ скрещиваетъ руки и ждетъ, чтобъ весь народъ пришелъ къ нему на помощь. А между тмъ этотъ человкъ, несмотря на такое полное пожертвованіе своей свободной волей, мене всякаго другаго любитъ повиновеніе. Онъ подчиняется, правда, произволу чиновника, но онъ любитъ нарушать законъ, какъ побжденный врагъ, когда удаляется открытая сила. Такимъ образомъ, онъ постоянно колеблется между рабствомъ и своеволіемъ.
‘Когда народы доходятъ до этого пункта, надо чтобъ они измнили свои законы и свои нравы, или чтобъ они погибли, потому что у нихъ зараженъ источникъ общественныхъ добродтелей: между ними находятъ еще поданныхъ, но не находятъ уже гражданъ.
‘Я говорю, что подобные народы готовятся быть завоеванными. Если они не исчезаютъ со сцены міра, то это потому, что они окружены народами, имъ подобными, или еще нисшими, потому что въ ихъ груди остаемся еще неопредленный инстинктъ родины, какое-то неосмысленное чувство гордости къ ея имени, какое-то темное воспоминаніе о ея прошлой слав, которое, не привязываясь въ точности ни къ чему, оказывается достаточнымъ, чтобъ въ случа нужды возбудить въ нихъ стремленіе къ охраненію родины.’
Изъ этого отрывка видно, какъ высоко цнитъ Токвилль мстное самоуправленіе. Оно одно, по его мннію, заключаетъ въ себ существенные признаки народной жизни, гд его нтъ, гд механическая, однообразная государственная оболочка охватила вс члены народнаго организма, гд вс соціальныя отправленія подведены подъ униформу и сданы на руки правительству, тамъ не существуетъ народной жизни. Такова основная идея Токвилля, проходящая у него по всему изслдованію и служащая точкою отправленія для дальнйшихъ его выводовъ. Токвилль полагаетъ, что демократія, будучи но природ своей обоюдуострымъ мечомъ, только въ томъ случа можетъ создать благо человчества, если составляющее сущность ея равенство соединено съ высокимъ развитіемъ политической свободы. Обратное явленіе Токвилль считаетъ самой опасной политической комбинаціей. Равенство безъ свободы, по его мннію, есть врный путь къ деспотизму. ‘Когда я разсматриваю — говоритъ Токвилль — то положеніе, къ которому пришли уже многіе европейскіе народы и къ которому стремятся другіе, мн кажется, что между ними скоро не будетъ мста ни для чего иного, кром демократической свободы или тиранніи древнихъ цезарей’. Эти слова, заканчивающія первый томъ ‘Демократіи’, служатъ высшимъ выводомъ его изслдованія.
Что касается до втораго тома ‘Демократіи въ Америк’ Токвилля, изданнаго черезъ пять лтъ посл перваго, то о немъ намъ приходится сказать очень немного. По нашему мннію, раздляемому, впрочемъ, многими изъ поклонниковъ Токвилля, этотъ второй томъ несравненно слабе предъидущаго. Онъ написанъ прекрасно, онъ свидтельствуетъ о необыкновенной изворотливости ума автора, но въ немъ нтъ того широкаго, всеобъемлющаго взгляда, который составляетъ лучшее достоинство первой половины труда Токвилля. Кажется., что съ измельченіемъ предмета изслдованія, измельчился и умъ автора. Если первый томъ поражаетъ насъ обширностью взглядовъ, величіемъ и значеніемъ предпоставленной задачи, то второй томъ съ перваго раза поражаетъ своею безплодностью. Въ немъ есть главы, о которыхъ ршительно нельзя сказать, для чего он написаны? Какую цль имлъ авторъ, вдаваясь въ самыя скрупулзныя изслдованія, напримръ о томъ, почему въ демократическихъ обществахъ обращеніе господъ съ слугами не таково, какъ въ аристократическихъ? Токвилль приписывалъ неуспхъ втораго тома неразвитости публики, для которой область чистаго умозрнія представляла мало привлекательнаго, но намъ кажется, что справедливе было бы видть причину неуспха въ недостаткахъ самой книги. Лучшія главы перваго тома ‘Демократіи’, составившія литературную славу Токвилля, также принадлежатъ къ области отвлеченныхъ умозрній, но здсь умозрніе отправляется отъ факта, имющаго несомннное значеніе, и не отрывается отъ почвы дйствительности, между тмъ, какъ второй томъ представляетъ рядъ философскихъ изслдованій, неимющихъ ни опредленной цли, ни важнаго политическаго или научнаго интереса.
Таково, въ общихъ чертахъ, содержаніе ‘Демократіи въ Америк’ Токвилля. Указавъ на главную идею, на окончательный выводъ книги, скажемъ въ заключеніе нсколько словъ и о ея коренномъ недостатк.
Недостатокъ этотъ заключается въ томъ, что Токвилль, изучая политическій, общественный и даже экономическій бытъ Соединенныхъ Штатовъ, оставилъ почти вовсе безъ вниманія вопросъ о невольничеств. Читая Токвилля, даже удивляешься, какъ въ столь замчательномъ труд могъ оказаться такой колоссальный проблъ. Никому изъ нашихъ читателей, конечно, не безъизвстно, что невольничество, легши въ основу экономическаго быта южныхъ штатовъ, давно уже изъ вопроса экономическаго возвысилось на степень вопроса политическаго, а силою послднихъ событій сдлалось вопросомъ о жизни и смерти американскаго союза. О невольничеств писали такъ много и такъ подробно, имъ интересовались такъ дятельно, что мы не видимъ нужды еще разъ знакомить съ нимъ нашихъ читателей, но мы не можемъ не указать на отношенія этого вопроса къ труду Токвилля. Невольничество такъ тсно связано съ бытомъ Соединенныхъ Штатовъ, такъ тсно переплетено со всми сторонами его существованія, что при имени Сверо-Американскаго Союза въ нашемъ воображеніи едвали не прежде всего возникаетъ представленіе о черномъ племени, безропотныя страданія котораго такъ драматически изображены въ романахъ госпожи Бичер-Стоу. Ослабленное, почти уничтоженное теперь, во времена Токвилля невольничество составляло плоть и кровь американской федераціи. Правда, оно не составляло необходимаго звна въ союзной конституціи, его нельзя было разсматривать, какъ средневковое рабство, составлявшее фундаментъ феодальнаго зданія, американская конституція скоре походитъ на конституціи древнихъ республикъ, гд классъ рабовъ, собственно говоря, стоялъ вн конституціи, какъ нчто независимое и отдльное, неимющее, своего мста въ государственной организаціи, а составляющее какъ бы особое прибавленіе къ ней, но отъ этого ни мало не измняется сущность дла. Невольничество, представляя въ американской конституціи status in statu, въ общественной и экономической жизни союза составляетъ всюду проникающій, на все вліяющій элементъ. О невольничеств можно упомянуть мимоходомъ, разбирая федеративную хартію, но его должно изучать подробно и глубоко, какъ скоро хотятъ Представить картину внутренней жизни союза. Съ другой стороны, такъ-какъ условія экономическаго быта страны стоятъ на первомъ план въ глазахъ каждаго американца, то понятно, что вопросъ о невольничеств, лежащій въ основ всхъ хозяйственныхъ отношеній штатовъ, получаетъ для всего союза высшее политическое значеніе. Послднія событія показали лучше всего, до какой степени тсно связана судьба Америки съ вопросомъ о неграхъ. Какъ бы ни были сложны и разнообразны причины ныншней междоусобной войны въ Америк, главнымъ двигателемъ ея все-таки является вопросъ о невольничеств, отъ него же, какъ это для всякаго очевидно, зависитъ и развязка междоусобной распри. Все это заставляетъ насъ признать, что обойдти вопросъ о невольничеств при изображеніи умственнаго, нравственнаго, политическаго, общественнаго и экономическаго быта Америки, значитъ впасть въ громадную и непоправимую ошибку. Въ такую именно ошибку и впалъ Токвилль: посвятивъ вопросу о неграхъ нсколько страницъ въ прибавленіи къ своему труду, въ самомъ текст онъ везд, словно умышленно, упускаетъ его изъ виду. Оттого оказываются ложными главнйшія изъ его политическихъ комбинацій. Когда неврна одна изъ посылокъ силлогизма, тогда, очевидно, не можетъ быть врно и умозаключеніе. Упуская изъ вниманія фактъ, имющій несомннное вліяніе на судьбу союза, Токвилль естественно впадаетъ въ ошибки тамъ, гд онъ пытается, на основаніи мене вліятельныхъ фактовъ, строить соображеніе о будущихъ судьбахъ Америки. Такъ, напримръ, задавая себ вопросъ, не грозитъ ли американской федераціи опасность завоеванія или распаденія, онъ ршаетъ его въ слдующемъ смысл: Соединенные Штаты, избавленные отъ сосдства сильныхъ и воинственныхъ народовъ, не могутъ быть завоеваны, опасность распаденія или междоусобной войны грозитъ имъ только въ томъ случа, если матеріальное благосостояніе приатлантическихъ штатовъ, усиленно развившееся на счетъ благосостоянія другихъ штатовъ, ослабитъ центральную власть федераціи. Если оставить безъ вниманія вопросъ о неграхъ, то такая комбинація оказывается совершенно врною, но дло принимаетъ иной видъ, если дать этому вопросу надлежащее мсто. Послднія событія въ Америк показываютъ, что поводъ къ междоусобію заключается не въ преобладаніи прнатлантическихъ штатовъ, а въ невольничеств, разрознившемъ интересы Свера и Юга. (Замтимъ кстати, что на стр. 455 перваго тома Токвилль энергически силится доказать, что вопросъ о неграхъ нисколько не раздляетъ ни политическихъ, ни экономическихъ интересовъ сверныхъ и южныхъ штатовъ). Съ этой ошибкой автора непосредственно связана другая, немене важная. Отрицая возможность войны въ Соединенныхъ Штатахъ, Токвилль высказываетъ надежду, что центральная власть президента, съ каждымъ годомъ замтно ослабвающая, никогда не возвысится до диктатуры, что Америк не грозитъ ни одинъ изъ тхъ переворотовъ во внутреннемъ быту государства, которые бываютъ слдствіемъ продолжительныхъ и ожесточенныхъ войнъ. Послднія событія служатъ фактическимъ опроверженіемъ такого вывода. Ожесточенная, свирпая междоусобная война, возгорвшаяся въ Америк, еще не окончилась, и никто не можетъ предвидть ея исхода, можетъ случиться, что она поведетъ именно къ тмъ послдствіямъ, которыя Токвилль совершенно справедливо называетъ результатомъ долговременныхъ войнъ, и отъ которыхъ, но его убжденію, вполн гарантирована Америка. Точно также ошибочны въ самомъ основаніи соображенія Токвилля о томъ, что Америк не грозитъ опасность со стороны распри, могущей возникнуть между политическими партіями. Указывая, на стр. 153 перваго тома, на ограниченность прерогативъ союзнаго президента, Токвилль думаетъ, что въ Америк невозможно существованіе политическихъ партій, подобныхъ тмъ, которыя волнуютъ европейскій материкъ: ‘власть президента — говоритъ онъ — слишкомъ слаба для того, чтобъ партіи видли свой успхъ или свое паденіе въ его избраніи’. Событія, сопровождавшія избраніе Линкольна, опять-таки служатъ фактическимъ опроверженіемъ выводовъ знаменитаго публициста. Въ избраніи Линкольна, гражданина сверныхъ штатовъ, южные штаты видли опасность, грозившую ихъ экономическимъ интересамъ, связаннымъ съ невольничествомъ, они видли въ немъ торжество партіи аболиціонистовъ — партіи, существованіе которой не сталъ бы оспоривать Токвилль, еслибъ внимательне взглянулъ на дло. Такъ передъ лицомъ современныхъ событій, причина которыхъ коренится въ невольничеств, оказывается несостоятельною часть политическихъ комбинацій Токвилля.
Годъ, проведенный Токвиллемъ въ Америк, былъ полонъ для него самыхъ разнообразныхъ впечатлній. Изученіе пенитенціарной системы или политическихъ учрежденій страны составляло только часть разносторонней задачи его путешествія. Любознательность его не могла быть удовлетворена однимъ ученымъ матеріаломъ, въ натур его существовала еще другая сторона, сторона поэтическая, художественная, требовавшая для себя также нищи. Романтическій элементъ былъ сильно развитъ въ его характер. Помимо всхъ серьзныхъ цлей, его увлекала поэтическая сторона путешествія. Ему хотлось уйдти въ пустыни, въ двственные лса Америки, подышать воздухомъ, въ который не проникло еще вяніе цивилизаціи, посмотрть на краснокожихъ, полныхъ дикой, первобытной жизнью, отъ которой были далеки идеи, страсти, волненія образованнаго міра. Его увлекала игра въ опасность, жажда новыхъ встрчъ и впечатлній. Сопровождаемый своимъ другомъ Бомономъ, онъ предпринялъ, полную трудностей, поздку въ пустыню, за предлы населенной страны, гд въ степяхъ и лсахъ бродили только хищные зври, да послдніе остатки исчезнувшихъ съ лица земли ирокезовъ. Онъ постилъ романтическій міръ Купера — міръ, такъ рзко отличающійся отъ европейскаго. Два небольшіе этюда, изданные Бомономъ по смерти автора, хранятъ изображеніе его тогдашнихъ впечатлній. Въ этихъ увлекательныхъ, въ высшей степени поэтическихъ трудахъ, превосходно очерчена картина двухъ затерянныхъ уголковъ Америки, ускользнувшихъ изъ-подъ вліянія всенивеллирующаго европеизма. Особенно хорошъ одинъ изъ нихъ: ‘Пятнадцать дней въ пустын’. Во французской литератур мы не встрчали еще такого прелестнаго, художественнаго описанія дикой пустыни, нкоторыя страницы его несравненно выше всего, что написано Куперомъ. Токвилль собирался-было издать этотъ этюдъ еще при жизни своей, но остановился вслдствіе обстоятельства, превосходно характеризующаго его возвышенную натуру. Какъ-то разъ Токвилль прочелъ этотъ этюдъ Бомону, напечатавшему передъ тмъ романъ изъ американской жизни. Бомонъ, восхищаясь прочитаннымъ, сказалъ между прочимъ: ‘этотъ очеркъ далеко оставитъ за собою мой романъ’. Токвилль не возразилъ ни слова, но тутъ же ршилъ никогда не печатать своего этюда. Кто изъ писателей можетъ похвалиться подобнымъ примромъ, авторскаго самопожертвованія?
Таковъ былъ богатый, разнообразный матеріалъ, собранный Токвиллемъ во время его годоваго пребыванія въ Америк. Половина этого матеріала была привезена во Францію въ форм бглыхъ, летучихъ замтокъ, разбросанныхъ тамъ и сямъ въ бумагахъ автора, безъ связи, безъ послдовательности, безъ всякихъ признаковъ литературной обработки, другая половина хранилась, въ такой же необработанной форм, въ воспріимчивой памяти туриста. Теперь слдовало приступить къ литературному процесу. Токвилль началъ съ ‘Системы пенитенціарныхъ тюремъ’, какъ съ вопроса, наимене его интересовавшаго, и отъ котораго онъ желалъ поскоре избавиться, чтобъ безраздльно отдаться своему любимому труду объ американской демократіи. Мы говорили уже объ успх этой книги, прибавимъ здсь, что она, въ непродолжительные сроки, имла три изданія въ подлинник, не говоря о переводахъ на другіе языки. Вслдъ за окончаніемъ этого обязательнаго труда, неожиданное обстоятельство избавило Токвилля и отъ его служебныхъ обязанностей въ версальскомъ суд. Другъ и сослуживецъ Токвилля, Густавъ Бомонъ, былъ исключенъ изъ службы министромъ за оппозицію по одному длу, въ которомъ Бомонъ считалъ безчестнымъ дйствовать въ смысл министерства. Токвилль, раздраженный несправедливостью правительства, послалъ къ генеральному прокурору рзкое письмо, въ которомъ, заявляя о своемъ полномъ сочувствіи къ Бомону, просилъ немедленной отставки. Желаніе его было тотчасъ исполнено, и такимъ образомъ Токвилль, свободный отъ всхъ обязательныхъ занятій, могъ съ полною свободою предаться труду о ‘Демократіи въ Америк’.
Два года (съ 1832 по 1834), посвященные Токвиллемъ первой половин этого труда, были счастливйшими въ его жизни. Свободный и спокойный, неволнуемый никакими душевными тревогами, кром тхъ, которыя неразлучно связаны съ литературнымъ творчествомъ, провелъ онъ эти два года въ совершенномъ уединеніи, вдали отъ свта и его шумной, тревожной жизни. Онъ жилъ одинъ въ таинственной мансард, куда могли проникнуть, и то рдко, только немногіе избранные. Весь разносторонній умъ его былъ поглощенъ трудомъ. Только въ конц этого періода, къ мирнымъ радостямъ творчества примшались радости другаго рода. При напряженной работ ума, сердце Токвилля не захотло оставаться празднымъ: онъ любилъ. Предметомъ любви его была молоденькая англичанка, миссъ Мери Моттлей (Mary Mottley), на которой онъ вскор женился. Это была двушка почти безъ всякаго состоянія, но одаренная необыкновенными нравственными качествами и вполн достойная создать счастье такого человка, какимъ былъ Токвилль, мы скажемъ еще нсколько словъ о ней немного нище.
Въ январ 1835 года появилась въ свтъ первая половина ‘Демократіи въ Америк’, въ двухъ томахъ. Автору стоило немалаго труда найдти издателя для своей книги. Книгопродавецъ Госсленъ, къ которому ршился обратиться Токвилль, не прочелъ рукописи, а попросилъ автора разсказать ему содержаніе книги. По мр того, какъ Токвилль исполнялъ его желаніе, страхъ риска все боле и боле овладвалъ Госсленомъ. Посл долгихъ колебаній, онъ ршился наконецъ принять на себя изданіе, но не иначе, какъ ограничивъ тиражъ пятью-стами экземпляровъ. Но едва эти ничтожные пятьсотъ экземпляровъ появились на книгопродавческихъ полкахъ, какъ Госсленъ долженъ былъ тотчасъ перемнить свое мнніе объ этомъ ‘рискованномъ’ изданіи. ‘Ага!— воскликнулъ онъ, когда черезъ нсколько дней Токвилль зашелъ къ нему въ магазинъ, узнать о ход продажи — мн сдается, что вы написали великолпную вещь, m-r Tocqueville!’ Тотчасъ было приступлено ко второму изданію.
Успхъ книги, дйствительно, былъ небывалый. Изданія слдовали за изданіями, по настоящее время, однихъ парижскихъ насчитывается уже четырнадцать. Переводы на иностранные языки также не замедлили появиться. Академія увнчала трудъ Токвилля большой преміей, которая, въ знакъ особеннаго уваженія къ автору, была увеличена сверхъ положеннаго maximum’а двумя тысячами франковъ. Институтъ пригласилъ Токвилля въ число своихъ членовъ. Журнальная критика и общественное мнніе отозвались о книг съ безпредльными похвалами. Суровый, строгій, скупой на одобреніе Ройе-Колляръ сказалъ о ней, что со временъ Монтескье, въ печати не появлялось еще ничего подобнаго. Вс кружки, вс партіи заволновались, каждый хотлъ найдти въ книг Токвилля защиту своего политическаго знамени, своихъ мнній, каждый оспаривалъ его у своихъ противниковъ. Успхъ автора былъ полный.
Въ октябр мсяц того же года совершилась женитьба Токвилля. Это событіе, которое Токвилль называлъ самымъ разумнымъ въ своей жизни, оказало благотворное вліяніе на послдующую судьбу его. Миссъ Моттлей была необыкновенная женщина. Съ прелестною наружностію, съ образованнымъ и симпатичнымъ умомъ, она соединяла нравственныя качества, длавшія ее неоцненною для такого человка, какъ Токвилль. Надо замтить, что онъ, несмотря на всю доброту своей души, былъ, подобно всмъ нервнымъ, склоннымъ къ вдумчивости натурамъ, чрезвычайно впечатлителенъ и раздражителенъ. На него находили минуты безсознательной душевной тревоги, какого-то неопредленнаго безпокойства, чмъ не могли не тяготиться люди къ нему близкіе. ‘У меня — говоритъ самъ Токвилль въ письм къ брату — есть это безпокойство духа, эта пожирающая нетерпливость, эта потребность въ живыхъ и частыхъ ощущеніяхъ, которую мы постоянно замчали въ нашемъ отц. Въ извстныя минуты, это настроеніе внушаетъ великіе порывы, но всего чаще оно волнуетъ безъ причины, дйствуетъ безплодно и заставляетъ много страдать тхъ, кто ему подверженъ. Часто именно такъ бываетъ со мною, я безъ труда сознаюсь въ томъ. Часто я бываю несчастливъ безъ всякой причины, и тмъ длаю, несчастными окружающихъ меня. Я чувствую кром того, что это настроеніе можетъ причинить мн большой вредъ въ моихъ занятіяхъ. Оно скрываетъ отъ меня на нкоторое время точную перспективу предметовъ и заставляетъ видть вншніе факты большими или меньшими, чмъ они въ дйствительности, смотря но настроенію воображенія. Я знаю, что у меня умъ врный и твердый, но только тогда, если онъ спокоенъ, что не всегда бываетъ, особенно среди мелкихъ непріятностей. Величіе длъ или чувствъ вообще длаетъ меня спокойнымъ, но ежедневная житейская суетня и обычныя сношенія съ людьми легко выводятъ меня изъ себя. Правда, мой дорогой другъ, что я имю тысячу причинъ быть счастливымъ, потому что независимо отъ тхъ условій счастья, которыя ты перечисляешь, есть еще одна, неназванная тобою: это — то, что я нашелъ жену, которая, какъ нельзя лучше, подходитъ ко мн. Мн недостаетъ нкоторыхъ благъ, отсутствіе которыхъ длаетъ многихъ несчастными, но этихъ благъ я не желаю пламенно: таковы богатство и даже, признаюсь теб, дти. Я страстно желалъ бы имть дтей такихъ, какими я ихъ представляю, но я не имю слишкомъ сильнаго желанія взять билетъ въ родительской лоттере. Чего же недостаетъ мн? Ты думалъ объ этомъ и говоришь: спокойствія духа и умренности желаній. Я достаточно уже прожилъ, чтобъ убдиться, что нтъ ни одного блага въ мір, которое могло бы удовлетворить меня и привязать къ нему. Я достигъ того, чего не могъ надяться достигнуть въ начал своего поприща, но это не доставляетъ мн полнаго счастья. Мое воображеніе легко восходитъ на вершину человческаго величія, но когда оно возноситъ меня туда, испытываемое мною упоеніе не мшаетъ мн чувствовать съ неотразимою силою, что вознесенный на эту высоту, я испытывалъ бы т же самыя мучительныя ощущенія, какъ и теперь. Причины, тревожащія мою душу, различны, но душа остается все та же, безпокойная и ненасытная, которая презираетъ вс блага міра и однакоже чувствуетъ постоянную потребность достигнуть этихъ благъ, чтобъ избавиться отъ тягостнаго онмнія, которое она чувствуетъ, какъ только пытается оперетъся сама на себя’. ‘Я нахожу вполн справедливымъ то, что ты говоришь о моемъ характер — пишетъ Токвилль въ другомъ письм своемъ,— вполн справедливо, что подъ впечатлніемъ минуты я могу впасть въ величайшія противорчія и вдругъ круто повернуть съ пути, ведущаго къ цли, которой я пламенно желаю достигнуть. Многіе не понимаютъ меня, и неудивительно, потому что я самъ не понимаю себя. Дв наклонности, повидимому непримиримыя, соединяются въ моемъ характер. Я въ одно и тоже время въ высшей степени впечатлителенъ въ своихъ ежедневныхъ дйствіяхъ, меня въ высшей степени легко совлечь направо и налво съ пути, но которому я иду, и въ то же время я боле всякаго упоренъ въ своихъ намреніяхъ. Я безпрестанно колеблюсь, и никогда не теряю вполн равновсія. Вс главнйшія цли своей жизни я преслдовалъ постоянно, съ самыми напряженными и часто тяжелыми усиліями. Я сохранилъ вс свои привязанности’. Съ этими качествами, составляющими, впрочемъ, отличительную черту всхъ нервныхъ, но глубокихъ натуръ, Токвилль соединялъ какое-то тревожное, безпокойное чувство, вчное недовольство настоящимъ, безотчетное порываніе впередъ, къ неизвданному будущему. Есть люди, которые до глубокой старости не перестаютъ жить надеждами. Это — не пустыя, ни на чемъ не основанныя мечтанія, не воздушные замки, которыми такъ легко увлекается молодая фантазія, а безотчетная жажда новизны, безотчетная вра, что въ настоящемъ нтъ совершенства, что есть какая-то неосязаемая цль, упорно забгающая впередъ. Такіе люди неспособны наслаждаться пріобртенными благами, прошедшее легко стушевывается въ ихъ воспоминаніи и они вчно чего-то ждутъ, на что-то надятся. Причина этого явленія, можетъ быть, объясняется физіологически, можетъ быть, что дятельная, творческая сила ихъ ума, постоянно обновляясь, постоянно требуя для себя исхода, побуждаетъ ихъ къ непрерывной дятельности и рисуетъ передъ ними, хотя тускло и неопредленно, новые идеалы, новыя цли. Къ такимъ людямъ принадлежалъ Токвилль. ‘Мой духъ всегда немного unhinged {Встревоженный, разстроенный.}, какъ говорятъ англичане — писалъ онъ къ одной изъ своихъ знакомыхъ — этотъ безпорядокъ такъ въ немъ естественъ, что нельзя ему удивляться. Неопредленное безпокойство и безсвязная дятельность желаній всегда была моей хронической болзнью. Я удивляюсь только, что она настигаетъ меня среди обстоятельствъ, которыя должны бы были дать мн внутренній миръ. Конечно, мн нельзя жаловаться на участь, дарованную мн провидніемъ въ этомъ мір. Я не имю ни права, ни охоты называть себя несчастнымъ, и однако мн недостаетъ самаго главнаго условія счастья: спокойнаго пользованія настоящими благами’. Понятно, сколько требовалось любви, мягкости, самоотверженія и такта отъ женщины, которая захотла бы составить счастье такого человка. Раздражительность, капризность Токвилля, хотя дтская и незлобивая, чрезмрная чувствительность, постоянное недовольство собою и своимъ положеніемъ, склонность къ ипохондріи, не могли не быть тягостны для лицъ, близкихъ къ Токвиллю. Къ счастію, знаменитый публицистъ нашелъ въ своей жен существо, какъ будто нарочно созданное, чтобъ быть подругой его жизни. ‘Невозможно встртить характера, боле счастливымъ образомъ противоположнаго моему — говоритъ онъ.— Для меня это истинное провидніе, среди моихъ вчныхъ недуговъ тла и духа’. Токвилль нашелъ въ своей жен женщину, которая, сохраняя въ себ способность чувствовать и волноваться, боле трезвымъ, чмъ онъ, взглядомъ смотрла на жизнь, которая могла устоять противъ тягостнаго чувства отчаянія, овладвавшаго повременамъ ея мужемъ, умла сообщить ему душевную ясность, рдко ее покидавшую. ‘Моя жена — писалъ Токвилль въ томъ же письм къ знакомой ему дам — чувствуетъ и мыслитъ сильно и страстно, она способна испытывать жестокое горе, сильно страдать отъ приключившагося несчастія, но она уметъ также вполн наслаждаться достигнутыми благами. Она никогда не дйствуетъ въ пустот, она уметъ проводить счастливые дни въ совершенномъ мир и спокойствіи. Тогда душевная ясность овладваетъ мною на нсколько минутъ, но тотчасъ же убгаетъ отъ меня, оставляя меня снова въ этой безпричинной и безплодной тревог, которая часто кружитъ мою душу какъ колесо, выбившееся изъ своей колеи’.— ‘Признаюсь теб — говоритъ Токвилль въ другомъ письм своемъ — что изъ всхъ даровъ, которыми благословилъ меня Богъ, лучшій даръ въ моихъ глазахъ — Марія. Ты не можешь себ представить, что такое эта женщина въ критическую минуту. Эта нжная женщина становится тогда твердою и энергическою. Она бодрствуетъ надо мною, такъ что я и не замчаю того. Она смягчаетъ, успокоиваетъ, укрпляетъ мою душу среди тревогъ’. Чмъ ближе узнавалъ свою жену Токвилль, тмъ быстре росла его привязанность къ ней. О ш. любилъ ее нжною, почти отеческою любовію, и еще боле уважалъ ее. Она была для него святыней, чистымъ, непорочнымъ существомъ, одобреніе котораго онъ считалъ для себя высшей наградой. Она служила для него совстью, съ которой онъ совтовался при каждомъ ршительномъ шаг, въ выраженіи ея кроткихъ глазъ онъ искалъ разршенія мучившихъ его повременамъ сомнній. ‘Я не могу объяснить теб — писалъ онъ къ своему другу Кергорлэ — ни невыразимой прелести жить постоянно съ нею, ни новыхъ богатствъ, ежеминутно открываемыхъ мною въ ея сердц. Ты знаешь, что въ дорог я боле обыкновеннаго бываю раздражителенъ, неровенъ, нетерпливъ. Поэтому я часто ворчалъ на нее (и почти всегда несправедливо), и при этомъ каждый разъ открывалъ въ ней неистощимые источники нжности и снисходительности. Когда я длаю или говорю что нибудь вполн хорошее, я тотчасъ читаю въ чертахъ Маріи чувство счастіи и гордости, возвышающее меня самаго, если же моя совсть упрекаетъ меня въ чемъ нибудь, я тотчасъ замчаю облако въ ея глазахъ. Вотъ уже годъ, какъ мы соединились бракомъ, и не проходитъ дня, чтобъ я не благодарилъ небо за то, что оно поставило на моемъ пути Марію’. Эту нжную, трогательную привязанность къ жен Токвилль сохранилъ до самой своей смерти.
Въ 1836 году умерла мать Токвилля. Это событіе имло важные результаты для нашего публициста, потому что раздлъ наслдства, но которому Токвилль получилъ старинный замокъ того же имени въ Нормандіи, недалеко отъ Шербурга, открылъ ему двери въ палату депутатовъ. {Но французской конституціи 1830 года, доступъ въ палату депутатовъ имли только землевладльцы.} Токвилль давно стремился къ политической дятельности, къ которой онъ былъ такъ хорошо подготовленъ долгимъ самообразованіемъ. Литературное творчество удовлетворяло его не вполн, ему нужна была еще дятельность практическая. Все побуждало его искать доступа въ палату: и честолюбіе, державшее его въ постоянной тревог, и надежда на успхъ, и сознаніе своихъ силъ, и жажда дятельности, и желаніе добра. Къ этому присоединились еще увщанія друзей, изъ которыхъ многіе пользовались его безпредльнымъ уваженіемъ. Мы упоминали уже о Ройе-Коллар. Онъ такъ высоко цнилъ ‘Демократію въ Америк’, что пожелалъ лично познакомиться съ авторомъ, и скоро тсная дружба связала ихъ. Его совты имли высокую цну въ глазахъ Токвилля, а они были направлены къ тому, чтобъ отклонить его отъ литературной дятельности и увлечь на политическое поприще. ‘Вы надлены чудесными богатствами ума — писала, онъ ему — и занимаете мсто между хорошими писателями. Но успхъ, жажда котораго васъ мучитъ, не есть успхъ литературный, вы должны дйствовать на людей, управлять ихъ мыслями, чувствами. Это — дло государственныхъ мужей, благодтелей человчества, оно достойно васъ, потому что ваша душа такъ же возвышенна, какъ и вашъ умъ’. Токвилль послдовалъ совтамъ престарлаго друга, и въ 1839 году, избранный валонскимъ округомъ, вступилъ въ палату депутатовъ, въ то самое время, когда Роне-Колларъ навки удалялся изъ нея.
Двнадцать лтъ, почти безъ перерывовъ, продолжалась политическая дятельность Токвилля. Во всхъ переворотахъ этой богатой событіями эпохи онъ принималъ дятельное участіе. Онъ слдилъ съ напряженнымъ вниманіемъ за всми фазами борьбы, которую французская нація съ давнихъ норъ вела за свою свободу. То была знаменательная эпоха. Во глав правленія стояли министры Лудовика-Филиппа, короля-блузника, воспитанные въ эгоистическихъ идеяхъ буржуазіи. Вншняя политика ихъ опредлялась стремленіями къ сохраненію мира, во что бы то ни стало, даже съ ущербомъ національной чести, внутренняя состояла въ преслдованіи принциповъ pays lgal, въ охраненіи интересовъ буржуазіи и общественнаго застоя. Въ умственной, нравственной и соціальной сред совершались темныя, противорчивыя явленія. Въ этотъ періодъ процвтанія французской литературы, въ періодъ Жорж-Занда, Гюго, Мюссе, Бальзака, Гизо, Тьерри, Гаранта, Вилльмена, Токвилля, процвтала и размножалась искаженная, искривленная литература Дюма, Сю, Феваля, Капфига… Мертвый, безжизненный эклектизмъ утвердился въ университет и въ академіи, въ Парнас свила гнздо могущественная конгрегація іезуитовъ, захватила въ свои руки народное воспитаніе, пролила неисцлимую отраву въ народную нравственность. Въ общественной сред происходило загадочное броженіе. Новыя, еще невыяснившіяся идеи, проводимыя въ изданіяхъ Сеи-Симона, Анфантена, Фурье, Луи-Блана, смутно волновали умы рабочихъ классовъ, голодная масса пролетаріевъ разросталась по мр того, какъ разросгались капиталы буржуазіи. Все царствованіе Лудовика-Филиппа было продолжительнымъ кануномъ революціи, но революціи уже не политической, не династической, а соціальной. Новая гроза сказывалась совершенно новыми симптомами.
Многіе, бросая испуганные взгляды но сторонамъ, терялись въ догадкахъ. У многихъ голова шла кругомъ среди отчаянныхъ противорчій современности. Что-то чуяли, что-то смутно сознавали, но ни на что не находили прямаго отвта. ‘Куда мы идемъ’? спрашивали другъ друга лучшіе умы Франціи.
Пессимисты получили огромный авторитетъ. Общество было настроено внимать ихъ зловщимъ предсказаніямъ. Въ картин современной дйствительности хотли видть повтореніе эпохи римскихъ цезарей. ‘Міръ разлагается’, говорили многіе.
Въ такую эпоху трудна и неблагодарна роль политическаго дятеля. Онъ двигается во мрак, и принужденъ двигаться скоро, между тмъ какъ инстинктъ побуждаетъ его идти ощупью. Никакія симпатіи не связываютъ его съ обществомъ, потому что общество закрыто отъ него мракомъ, отсутствіемъ взаимнаго пониманія. Для французовъ сороковыхъ годовъ все было темно въ политической сред. Ясно и опредленно было только одно — преобладаніе буржуазіи, но объ этомъ несомннномъ факт думали и говорили различно: одни видли въ немъ ребяческую затю испробовать правительственныя способности сословія, нестоявшаго до сихъ поръ во глав правленія, другіе считали это зломъ, требовавшимъ немедленнаго исцленія, но какимъ образомъ? Наиболе темнымъ пунктомъ въ пониманіи современниковъ было демократическое движеніе эпохи. Его ясно видли, но плохо понимали. Самымъ важнымъ затрудненіемъ было здсь то, что многіе неглубокіе умы отожествляли демократію съ буржуазіей, между тмъ они не могли не слышать, какъ глухо кругомъ волновались голодные пролетаріи.
Какъ же опредлились отношенія Токвилля, какъ политическаго дятеля, къ современной ему.дйствительности? Какіе принципы внесъ онъ въ свое политическое служеніе?
Мы знаемъ уже воззрнія Токвилля на демократическое движеніе новаго времени. Онъ считалъ его совершившимся фактомъ, фактомъ, издавна подготовленнымъ, неотразимымъ, непобдимымъ, которымъ можно до извстной степени руководить, но отмнить который невозможно! Но онъ былч) далекъ отъ того, чтобъ олицетворять демократію въ буржуазіи. Не высказываясь преждевременно, добро или зло, хорошее или дурное, видитъ онъ въ демократіи, онъ признавалъ, что демократія, какъ совершившійся Фактъ, какъ результатъ вковаго историческаго процеса, иметъ извстныя права, непризнаніе которыхъ было бы несправедливостью. Съ этой точки зрнія онъ видлъ вопіющую несоразмрность между успхами демократіи въ общественныхъ нравахъ и успхами ея въ хартіи, онъ замчалъ, что побда, одержанная демократіей во внутреннемъ быту націи, слишкомъ слабо отражалась въ завоеваніяхъ, совершенныхъ ею въ конституціи, что демократическія идеи, проникшія во вс слои общества, не были достаточнымъ образомъ признаны тогдашнимъ правительствомъ. Такимъ образомъ, онъ былъ далекъ отъ того, чтобы смотрть на современность глазами оптимистовъ: разладъ между стремленіями правительства и стремленіями вка, интересами націи, былъ имъ хорошо замченъ. Съ другой стороны, съ пессимистами Токвилль не хотлъ имть ничего общаго. ‘Мы спимъ, тогда какъ ваши римляне были мертвы’, возражалъ обыкновенно Токвилль на пророчества людей, въ которыхъ настоящее возбуждало чувство безпомощнаго отчаянія. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Фрелону, бывшему министру народнаго просвщенія, Токвилль даетъ очень опредленный отчетъ о своихъ мысляхъ по этому предмету. ‘Я вишу — писалъ къ нему Токвилль — вы боитесь, чтобъ я не пришелъ къ малодушію и къ отчаянію передъ будущимъ. Дйствительно, я не разъ долженъ былъ бороться съ самимъ собою, чтобъ избжать этой опасности, потому что, признаюсь, мои теперешнія познанія {Письмо это писано въ 1857 году, когда Токвилль, работая надъ вторымъ томомъ своей книги: ‘Старый порядокъ и революція’, изучалъ бытъ дореволюціонной Франціи.} не даютъ мн предвидть, какимъ образомъ намъ, съ нашимъ прошедшимъ и всмъ, что имъ создано, удастся утвердить прочныя политическія учрежденія, которыя могли бы удовлетворить такихъ людей, какъ вы и я. Я признаюсь, что сознаваемая мною невозможность найдти въ настоящее время лекарство, которое могло бы излечить подобное зло, часто бросаетъ меня въ мрачное расположеніе духа, въ политическій сплинъ, котораго результаты должны быть печальны и безплодны. Но увряю васъ, что съ одной стороны у меня есть очень опредленное желаніе бороться всми силами съ этимъ меланхолическимъ настроеніемъ, а съ другой стороны я вполн убжденъ, что за горизонтомъ, у котораго останавливаются наши взоры, находится нчто безконечно лучшее того, что мы видимъ. Я убжденъ, что наше общество утомилось, истощилось, если хотите, но не созрло, оно нездорово, но иметъ могучее сложеніе. Я искренно врю, что вс сравненія между нами и римскимъ міромъ ложны. Христіанство, просвщеніе, скрытая энергія, ежеминутно обнаруживающаяся, отсутствіе рабства, узы отечества — все между нами различно. Мы такъ же мало походимъ на римлянъ Августа, несмотря на то, что намъ безпрестанно напоминаютъ образъ этого императора, какъ мало походили, двадцать-пять лтъ назадъ, на англичанъ 1688 года, несмотря на кажущееся сходство обихъ революцій и на тнь Вильгельма III, которая, казалось, ожила въ Лудовик-Филипн. ‘Нтъ ничего обманчиве историческихъ аналогій. Не императорскій Римъ, а что-то иное предстоитъ намъ въ будущемъ.’
Въ настоящее время не наступила еще пора для полной оцнки политической дятельности Токвилля. Историку доступно слишкомъ мало матеріала для такого труда. Большая часть политическихъ рчей Токвилля не издана, свднія о его парламентскихъ дебатахъ частью искажены сторонниками различныхъ партій, частью составляютъ достояніе архивовъ, недоступныхъ для публики. Самыя интересныя, самыя живыя подробности о его политической жизни не переданы печати, потому что касаются лицъ, остающихся еще въ живыхъ. Политическая переписка Токвилля съ Бомономъ, объ огромномъ интерес которой мы можемъ судить по нкоторымъ отрывкамъ, помщеннымъ въ ‘National Review’ за 1861 годъ, и которая могла бы пролить много свта на политическую дятельность героя нашей характеристики, также еще не обнародована. Такимъ образомъ, намъ остаются только скудныя указанія, разсянныя тамъ и сямъ въ изданіи Бомона, да въ двухъ-трехъ статьяхъ о Токвилл, появившихся въ послдніе годы.
Давно уже всми признано за истину, что авторская дятельность есть самая худшая школа для оратора. Писатель, преданный литературной работ, пріобртаетъ манеры и привычки, которыя должны сильно вредить всякому импровизатору. За литературнымъ трудомъ мысль привыкаетъ къ медленному, осторожному движенію, она заучиваетъ извстный порядокъ въ своемъ развитіи, для теченія ея становятся необходимы извстныя условія, отсутствіе которыхъ длаетъ ее робкою, нершительною, запуганною. Эти качества, необходимыя для всякаго хорошаго писателя, становятся для него камнемъ преткновенія, какъ скоро онъ вступаетъ съ ними на ораторскую трибуну. Сообразивъ это, читатель не удивится, если мы скажемъ, что Токвилль, будучи великимъ писателемъ, былъ довольно посредственнымъ ораторомъ. Природа, надлившая его глубокимъ умомъ, обширностью, силою идей и взглядовъ, отказала ему въ краснорчіи. Въ письм къ своему другу Кергорлэ, Токвилль самъ жалуется на мучительный недостатокъ дара слова. ‘Я съ трудомъ привыкаю говорить передъ публикой — пишетъ онъ,— Я ищу словъ, и нахожу только идеи, я вижу вокругъ себя людей, которые разсуждаютъ дурно, а говорятъ хорошо, это повергаетъ меня въ постоянное отчаяніе. Мн кажется, что я выше ихъ, а когда начинаю говорить, то чувствую, что я ниже’. Сверхъ этого существеннаго недостатка, при которомъ невозможенъ успхъ на ораторскомъ поприщ, въ Токвилл, какъ въ оратор, были и другія слабыя стороны. Его голосъ былъ очень слабъ и невнятенъ, его съ трудомъ могли понимать даже сидвшіе въ первыхъ рядахъ публики. Нжная, деликатная наружность его, очень пріятная вблизи, не производила никакого впечатлнія на каедр, среди многочисленнаго собранія. Самое содержаніе рчей его мало удовлетворяло требованіямъ политическаго ораторскаго искусства. О нихъ можно сказать то же, что ставили въ упрекъ Маколею: это были превосходныя статьи, умныя, оригинальныя, исполненныя глубокихъ идей и всесторонняго анализа, но по этому самому неспособныя увлечь слушателей, жившихъ интересами дня.
Какъ ни важны были, однакожъ, вс эти недостатки, Токвилль выкупалъ ихъ качествами, которыми могли похвалиться немногіе изъ его товарищей. Человкъ молодой, свжій и честолюбивый, онъ внесъ въ свою дятельность жизнь и силу. ‘Этотъ міръ принадлежитъ энергіи’, напоминалъ онъ одному изъ друзей своихъ. Вмст съ тмъ, въ своей политической дятельности, онъ нашелъ лучшее употребленіе всмъ благороднымъ стремленіямъ своего духа. Страстная, самоотверженная любовь къ свобод и индивидуальной независимости, которою проникнуты его творенія, обнаружилась и въ его практической дятельности. Въ палат онъ наслдовалъ политику Гойе-Коллара въ послднее десятилтіе его парламентской дятельности. Онъ постоянно вотировалъ вмст съ оппозиціей, которую старался одушевлять и подкрплять всми своими силами. Онъ велъ упорную, систематическую борьбу съ министерствомъ, стремленій и дйствій котораго онъ не оправдывалъ. Съ врожденною, но истин изумительною прозорливостью предвидлъ онъ результаты борьбы, которая завязалась между правительствомъ и народомъ, почти на другой день посл іюльской революціи, и съ каждымъ годомъ пріобртала все боле и боле грозные размры. Токвилль, съ почти пророческимъ даромъ, предвидлъ не только конечный исходъ этой борьбы, но частный характеръ и подробности ея результатовъ. Съ точки зрнія политической дальнозоркости, мы не знаемъ ничего выше превосходной рчи, которую произнесъ Токвилль въ палат депутатовъ во время преній объ отвтномъ адрес на тронную рчь, 27 января 1848 года, за четыре недли до февральской революціи. Вотъ замчательнйшія мста изъ этой рчи:
‘Не знаю, ошибаюсь ли я, но мн кажется, что ныншнее положеніе длъ, состояніе мнній и умовъ во Франціи, способно встревожить и огорчить. Что до меня лично, то я чистосердечно объявляю палат, что въ первый разъ, въ теченіе пятьнадцати лтъ, я испытываю нкоторый страхъ за будущее, и въ правот моего мннія убждаетъ меня то, что это впечатлніе не есть мое личное. Я думаю, что я могу обратиться ко всмъ моимъ слушателямъ, и вс мн отвтятъ, что въ стран, которую они представляютъ, подобное впечатлніе существуетъ, что какой-то недугъ, какая-то боязнь овладла умами, что, въ первый разъ, можетъ быть, посл шестьнадцати лтъ, чувство или инстинктъ непрочности окружающаго, этотъ встникъ революціи, который иногда ихъ предвщаетъ, иногда порождаетъ ихъ, въ высокой степени существуетъ въ стран.
‘Если я хорошо разслышалъ слова г. министра финансовъ, которыми онъ заключилъ однажды свою рчь, то кабинетъ самъ признаетъ дйствительность впечатлнія, о которомъ я говорю, но онъ приписываетъ его нкоторымъ частнымъ причинамъ, нкоторымъ недавнимъ явленіямъ политической жизни, собраніямъ, взволновавшимъ умы, или словамъ, возбудившимъ страсти {Собранія эти были такъ называемые реформистскіе банкеты, предшествовавшіе февральской революціи.}.
‘Господа, я боюсь, что приписывая зло указаннымъ причинамъ, объясняютъ не недугъ, а его симптомы. Что до меня, то я убжденъ, что болзнь заключается не въ этомъ, она гораздо боле распространена и глубока. Эта болзнь, которую надо излечить во что бы то ни стало, и которая, врьте мн, похититъ насъ всхъ — всхъ, слышите ли — если мы не примемъ мръ противъ нея — эта болзнь — состояніе, въ которомъ находится духъ общества, общественные правы. Вотъ гд недугъ, вотъ на что я хочу обратить ваше вниманіе. Я знаю, что общественные нравы, общественный духъ находятся въ опасномъ состояніи, боле того: я знаю, что правительство способствовало и способствуетъ сильнйшимъ образомъ увеличенію этой опасности. Вотъ что заставило меня взойдти на трибуну.
‘Когда я бросаю внимательный взглядъ на классъ правительствующій, на классъ, имющій политическія права, и потомъ на классъ управляемый, происходящее въ томъ и другомъ страшитъ меня и безпокоитъ. То, что я замчаю въ первомъ, можно выразить однимъ словомъ: общественные правы въ немъ извращаются, извратились уже глубоко, извращаются съ каждымъ днемъ все боле и боле, мсто общественныхъ мнній, чувствъ, идей, все боле и боле заступаютъ частные интересы, частные взгляды, точки зрнія, заимствованныя изъ частной жизни и частныхъ интересовъ.
‘И когда, переходя отъ жизни общественной къ жизни частной, я разсматриваю, что происходитъ въ этой послдней, когда я обращаю вниманіе на все то, чему вы сами были свидтелями, преимущественно въ послдній годъ — на вс эти громкіе скандалы, на вс эти преступленія, ошибки, проступки, необычайные пороки, которые при каждомъ обстоятельств обнаруживаются со всхъ сторонъ, которые открываетъ каждая судебная инстанція — когда я обращаю вниманіе на все это, не долженъ ли я страшиться? не имю ли я права сказать, что не только искажаются у насъ общественные нравы, но развращаются даже нравы частные?
‘Говорятъ, что нтъ никакой опасности, потому что нтъ бунта, говорятъ, что такъ-какъ нтъ никакого матеріальнаго безпорядка на поверхности общества, то революціи далеки отъ насъ.
‘Позвольте мн сказать вамъ, что вы ошибаетесь. Конечно, нтъ безпорядка фактическаго, но безпорядокъ глубоко проникъ въ умы. Посмотрите, что происходитъ въ ндрахъ рабочихъ классовъ, которые сегодня, я согласенъ, еще спокойны. Правда, они не взволнованы политическими страстями въ той степени, какъ были прежде, но разв вы не видите, что ихъ страсти, изъ политическихъ, сдлались соціальными? Разв вы не видите, что между ними распространяются мало по малу мннія и идеи, которыя стремятся низвергнуть не законы, не министерство, даже не правительство, а общество, потрясти основанія, на которыхъ оно теперь покоится? Разв вы не слышите, о чемъ говорятъ они ежедневно? Не слышите, какъ повторяютъ они безпрестанно, что все, что находится выше ихъ, неспособно и недостойно управлять ими, что распредленіе богатствъ, существующее нын, несправедливо, что право собственности покоится на основаніяхъ, которыя также несправедливы? А разв вы не знаете, что когда укореняются подобныя мннія, когда они распространяются почти повсемстно, когда они глубоко проникаютъ въ массы, тогда, рано или поздно — не знаю когда, не знаю какимъ образомъ — но, рано или поздно, они должны породить ужаснйшія революціи?
‘Таково мое глубокое убжденіе, мн кажется, что мы заснули на волкан, я глубоко убжденъ въ этомъ.
‘Или вы не чувствуете инстинктивно, что почва снова колеблется въ Европ?Или вы не чувствуете… какъ бы это сказать?— революціоннаго втра, который носится въ воздух? Никто не знаетъ, гд родился этотъ втеръ, откуда онъ стремится, и даже, кого онъ унесетъ, и въ такое-то время вы остаетесь спокойными передъ паденіемъ публичныхъ нравовъ, потому что это слово недостаточно сильно?
‘Я говорю вамъ безъ горечи, и даже, мн кажется, безъ духа партіи, я нападаю на людей, противъ которыхъ я не имю никакого гнва, но я долженъ высказать стран свое глубокое и опредленное убжденіе. Это глубокое и опредленное убжденіе заключается въ томъ, что публичные нравы падаютъ, и что это паденіе публичныхъ нравовъ приведетъ васъ въ короткое время къ новымъ революціямъ. Или жизнь королей держится связями боле крпкими, боле неразрываемыми, чмъ жизнь другихъ людей? или, въ настоящую минуту, вы хорошо уврены въ завтрашнемъ дн? или вы знаете все, что можетъ случиться во Франціи черезъ годъ, черезъ мсяцъ, черезъ день, можетъ быть? Вы не знаете этого, вы знаете только, что гроза уже на неб, что она идетъ на васъ. Иди вы позволите ей захватить васъ врасплохъ?
‘Господа, я умоляю васъ не длать этого, я не требую — я умоляю, я готовъ броситься на колни передъ вами: до такой степени я считаю опасность дйствительной и серьзной, до такой степени я врю, что указать ее не значитъ прибгнуть къ пустой реторической форм. Да, опасность велика! предотвратите ее, пока есть еще время, исправьте зло дйствительными мрами, дйствуйте противъ него самого, а не противъ его симптомовъ.’
Эта рчь не составляетъ единственнаго примра политической проницательности Токвилля, въ его письмахъ разсяно много бглыхъ замтокъ, обращенныхъ къ событіямъ политическаго міра и поражающихъ своею геніальною наблюдательностью и дальнозоркостью. Такъ, напримръ, въ 1848 году, при первомъ извстіи о революціи въ Берлин, онъ писалъ къ Бомону: ‘Германія взволнована отъ одного конца до другаго. Что послдуетъ изо всего этого? Боюсь, что ничего хорошаго. Посл этихъ жестокихъ кризисовъ я предвижу временную, но страшную реакцію стараго общества’. Въ другомъ письм своемъ къ Бомону, помченномъ 14 сентября 1851 года, Токвилль съ поразительною врностью предсказываетъ coup d’tat 2 декабря. Такимъ образомъ, самые ршительные перевороты послдняго времени пронеслись надъ Токвиллемъ, не заключая въ себ для него ничего неожиданнаго.
Революція 1848 года не отстранила Токвилля отъ политическаго поприща. Несвязанный никакими личными симпатіями съ орлеанскимъ домомъ, несочувствовавшій его политик и его принципамъ, онъ не считалъ своей политической карьеры связанной съ судьбою династіи. Онъ преклонился предъ приговоромъ страны и призналъ новый порядокъ вещей, освященный народною волею. Избранный ламаишскимъ департаментомъ, онъ вступилъ въ число членовъ учредительнаго собранія и ревностно занялся длами импровизованной республики. Какъ прежде Токвилль пламенно желалъ предотвратить революцію, такъ теперь пламенно заботился о поддержаніи республики. Многіе видли въ этомъ непонятное противорчіе, между тмъ какъ оно объясняется очень просто. Дло въ томъ, что Токвилль, можетъ быть, одинъ между всми современниками, очень хорошо предвидлъ, что французы никогда не свыкнутся съ республиканской формой правленія, что республика во Франціи послужитъ только къ скорйшему переходу къ деспотизму. Токвилль еще въ 1848 году предсказалъ диктатуру Наполеона. Удивительно ли посл этого, что сначала онъ желалъ отдалить революціонный кризисъ, а потомъ, когда этотъ кризисъ наступилъ, онъ желалъ возможно боле продлить его, чтобы отдалить такимъ образомъ переворотъ 2 декабря? Токвилль такъ поразительно врно понималъ положеніе длъ въ стран, такъ хорошо зналъ настроеніе массы, такъ быстро совершалъ въ своемъ ум самыя сложныя политическія соображенія, что только этимъ и можно объяснить его политику въ этотъ краткій періодъ времени. Такъ, напримръ, онъ настаивалъ, чтобъ избраніе президента происходило не посредствомъ всеобщей подачи голосовъ, а изъ вторыхъ рукъ, то есть избирателями, избранными по способу suffrage universel. Современники видли въ этомъ доктринрское подражаніе Сверо-Американскимъ Штатамъ, между тмъ какъ на самомъ дл, мотивомъ такого предложенія была несомннная увренность, что масса народа, которой предоставлено будетъ избраніе президента, вмсто президента, изберетъ диктатора. Переворотъ 2 декабря показалъ, правъ ли былъ великій политическій человкъ Франціи.
Въ октябр 1848 года генералъ Кавеньякъ, тогдашній президентъ французской республики, возложилъ на Токвилля полномочіе представлять Францію на брюссельской конференціи, которая должна была имть предметомъ своихъ совщаній посредничество Франціи и Англіи между Австріей и Шемонтомъ. Но эта конференція, какъ впередъ предвидлъ Токвилль, не могла состояться, а между тмъ, кровавыя и возмутительныя событія, ознаменовавшія лто 1849 года во Франціи, убдили Кавеньяка въ необходимости прибгнуть къ дятельному содйствію людей умренно-либеральной партіи. Такъ-какъ въ числ этихъ людей Токвилль выдвигался на первомъ план, то ему былъ предложенъ портфель министерства иностранныхъ длъ. Управленіе его этимъ министерствомъ продолжалось очень недолго, со 2 іюня до 31 октября 1849 года, но и въ этотъ короткій промежутокъ времени, Токвилль умлъ обнаружить свои рдкія способности и высокія душевныя качества. Онъ счастливо вынесъ на своихъ плечахъ два тяжелые дипломатическіе вопроса: римскій и венгерскій, особенно удачно дйствовалъ онъ по второму вопросу, о венгерскихъ эмигрантахъ, выдачи которыхъ настоятельно требовали Австрія и Россія. Посл паденія Кавеньяка, Токвилль, у котораго отнятъ былъ портфль министерства иностранныхъ длъ, избранъ былъ въ члены законодательнаго собранія, въ которомъ онъ продолжалъ ревностно, хотя и безплодно, трудиться надъ поддержаніемъ республики. Осенью 1850 года, разстроенное состояніе здоровья принудило его перехать на зиму въ Италію, гд онъ и провелъ нсколько спокойныхъ мсяцевъ въ Сорренто, близь Неаполя. Въ этомъ прелестномъ уголк Европы, отдыхая отъ занятій въ обществ близкихъ друзей своихъ, Токвилль не переставалъ зорко слдить за всми событіями въ политическомъ мір, и когда онъ убдился, что ходъ длъ неминуемо клонится къ диктатур Наполеона, что республика доживаетъ послдніе дни свои, онъ тотчасъ покинулъ уединеніе и возвратился во Францію, въ законодательное собраніе. Здсь онъ продолжалъ неусыпно трудиться до самаго переворота 2 декабря, который, уничтоживъ послдніе остатки свободы во Франціи, положилъ конецъ и политической дятельности Токвилля.
Возвращенный, силою обстоятельствъ, къ жизни частнаго человка, Токвилль покинулъ Парижъ и перехалъ на житье въ Нормандію, въ свой родовой замокъ близь Шербурга. Это было древнее, полуразвалившееся строеніе, живописно расположенное въ небольшомъ разстояніи отъ морскаго берега. Здсь провелъ Токвилль нсколько спокойныхъ лтъ, почти безпрерывно навщаемый лучшими друзьями своими, занятый то книгами, то хозяйствомъ, то воспоминаніями о своей дятельно-прожитой молодости. Не должно думать, однакожъ, чтобы пребываніе въ деревн было для Токвилля временемъ совершеннаго бездйствія. Напротивъ, никогда еще дятельная натура публициста не проявлялась такъ полно и разносторонне, какъ въ послдніе годы его жизни. Токвилль умлъ отдыхать посреди трудной, всепоглощающей работы. Онъ не умлъ оставаться празднымъ, праздность утомляла, истощала его. Принужденный отказаться отъ практической дятельности, онъ предался дятельности литературной, въ увренности, что и эти труды не останутся безполезными для Франціи. Мысль о новомъ литературномъ предпріятіи, которымъ занялся теперь Токвилль, впервые представилась ему во время пребыванія его въ Сорренто, зимою 1850 года. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ самъ Токвилль, въ письм къ Густаву Бомону: ‘Давно уже, какъ вы знаете, я занятъ мыслью предпринять новый трудъ. Я всегда думалъ, что если я долженъ оставить какіе ни будь слды въ этомъ мір, то скоре своими учеными трудами, чмъ практическою дятельностію. Съ другой стороны, я чувствую себя теперь гораздо боле способнымъ написать книгу, чмъ пятьнадцать лтъ назадъ. Такимъ образомъ я принялся, бродя по горамъ Сорренто, отъискивать сюжетъ. Мн нуженъ былъ сюжетъ современный и который далъ бы мн возможность соединить факты съ идеями, философію исторія съ самой исторіей — вотъ условія моей задачи. Я часто думалъ объ имперіи, этомъ необыкновенномъ акт драмы, остающейся еще безъ развязки и называемой французской революціей, но я всякій разъ отступалъ при вид неодолимыхъ препятствій, и въ особенности при мысли, что будетъ казаться, будто я хочу передлать знаменитые труды, уже написанные на эту тэму. Но на этотъ разъ сюжетъ представился мн въ новой форм, которая, кажется, длаетъ его доступне. Мн пришло въ голову, что незачмъ предпринимать исторію имперіи, а лучше показать причину, характеръ и значеніе великихъ событій, составляющихъ главныя звнья той эпохи, такимъ образомъ, факты будутъ служить только твердой и непрерывающейся основой, на которую обопрутся вс существующія въ моей голов идеи не только объ этой эпох, но и о предъидущей и послдующей, о ея характер, о необыкновенномъ человк, ее наполняющемъ, о направленіи, данномъ имъ революціонному движенію, судьб народа и участи всей Европы. Такимъ образомъ можно будетъ написать книгу очень краткую, въ одномъ или двухъ томахъ, которая будетъ имть интересъ и, можетъ быть, значеніе. Мой умъ работалъ надъ этой новой программой и, воодушевись понемногу, нашелъ въ ней множество различныхъ частностей, непоразившихъ его съ перваго раза. Покамстъ, все это нчто въ род облака, которое носится въ моемъ воображеніи, но что вы скажете о главной иде?’ Такова была первоначальная мысль Токвилля о книг его: ‘Старый порядокъ и революція’, послднемъ литературномъ труд его, оставшемся, къ вчному сожалнію потомства, неоконченнымъ. Впослдствіи, по мр углубленія въ свою задачу, авторъ расширилъ размры своего изслдованія и предположилъ, вмсто одного или двухъ, написать три тома, но программа труда, его идея, его задача и главнйшія детали остались т же, о которыхъ мечталъ онъ въ часы своихъ прогулокъ въ окрестностяхъ Сорренто.
‘Спеціальная задача книги, предлагаемой мною публик — говоритъ Токвилль въ предисловіи къ своему труду — показать, почему эта великая революція, которая подготовлялась въ одно и то же время почти на всемъ европейскомъ континент, вспыхнула у насъ ране чмъ гд либо, почему она родилась, словно сама собою, изъ общества, которое она стремилась разрушить, и какъ наконецъ старая монархія могла пасть до такой степени вполн и неожиданно.
‘По моей мысли, предпринятый мною трудъ не долженъ остановиться здсь. Я намренъ, если достанетъ моихъ силъ и времени, слдить, чрезъ вс превратности этой долгой революціи, за тми самыми французами, съ которыми я такъ близко жилъ при старомъ порядк, ихъ создавшемъ — слдить, какъ они измняются, смотря по событіямъ, не измняя однакожъ своей природы, какъ они безпрестанно являются передъ нами съ физіономіей немного новой, но всегда узнаваемой.
‘Сначала, я пробгу съ ними эту первую эпоху 1789 года, когда любовь къ равенству и любовь къ свобод раздляютъ ихъ сердце, когда они хотятъ основать не только учрежденія демократическія, но и учрежденія свободныя, не только уничтожить привиллегіи, но признать и освятить права — это время молодости, энтузіазма, твердости, великодушныхъ и искреннихъ увлеченій, память о которомъ, несмотря на его заблужденія, сохранится вчно, и которое долго еще будетъ тревожить сонъ тхъ, которые захотли бы развратить или поработить человчество.
‘Слдя въ быстромъ очерк заходомъ этой революціи, я постараюсь показать, вслдствіе какихъ событій, какихъ ошибокъ и промаховъ, эти самые французы оставили свою первоначальную цль, и захотли стать только равными между собою слугами властителя міра, какимъ образомъ правительство, гораздо боле сильное и абсолютное, чмъ то, которое ниспровергнуто революціей, захватываетъ тогда и сосредоточиваетъ въ своихъ рукахъ вс власти, подавляетъ вс роды свободы, такъ дорого купленной, и ставитъ на ея мсто пустые призраки, называетъ народнымъ владычествомъ голосованіе избирателей, которые не могутъ ни собрать нужныхъ свдній, ни сговориться между собою, ни располагать свободнымъ выборомъ, называетъ свободнымъ вотированіемъ податей согласіе ассамблей, безмолвныхъ и порабощенныхъ, и, отнимая у народа способность самоуправленія, главнйшія гарантіи права, свободу мысли, слова и печати, т. е. все, что было наиболе дорогаго и наиболе благороднаго въ завоеваніяхъ 1789 года, величается еще этимъ великимъ именемъ.
‘Я остановлюсь патомъ момент, когда революція, по моему мннію, почти выполнила свой трудъ и зачала новое общество. Тогда я разсмотрю самое это общество, я постараюсь распознать, что въ немъ сходнаго съ тмъ, которое ему предшествовало, и чмъ оно отъ него отличается, что мы потеряли въ этомъ необъятномъ круговорот и что мы въ немъ выиграли, наконець, я попытаюсь предусмотрть наше будущее.
‘Часть этого втораго труда уже набросана, но еще недостойна явиться передъ публикой. Суждено ли мн его окончить — кто можетъ это сказать? Судьба людей еще темне судьбы народовъ’.
Таковъ, по опредленію самого Токвилля, планъ его книги, во всемъ ея объем. Темное предчувствіе автора сбылось: ему не суждено было окончить трудъ послднихъ лтъ его жизни. Передъ нами лежитъ только первый томъ этого глубокомысленнаго произведенія, недавно изданные небольшіе отрывки второго тома заставляютъ только еще сильне сожалть о невознаградимой утрат. Первый томъ, заключающій въ себ очеркъ до-революціонной Франціи и нсколько общихъ идей о революціи, составляетъ какъ бы введеніе къ цлому изслдованію. Пять лтъ употребилъ Токвилль на этотъ приготовительный отдлъ своего произведенія. Онъ не жаллъ ни труда, ни времени, ни средствъ, чтобъ придать своей работ возможно-совершенную форму. Это была завтная мечта послднихъ лтъ его жизни, предметъ его послднихъ надеждъ и желаній, на немъ онъ думалъ основать свои притязанія на безсмертіе. Для него онъ предпринялъ труды, передъ которыми отступилъ бы другой ученый, и которые показались бы излишнею роскошью для человка, непосвященнаго въ тайны творчества. Желая дать своему произведенію окончательную отдлку, желая, чтобъ оно было послднимъ, верховнымъ приговоромъ науки, онъ не ршился ограничиться тми богатыми матеріалами, которые представляла ему Франція. Онъ совершилъ ученыя поздки въ Германію и Англію и собралъ изъ тамошнихъ архивовъ все, что только имло какое нибудь отношеніе къ предмету его изслдованія. Приготовляясь къ путешествію въ Германію, онъ приступилъ къ утомительному изученію нмецкаго языка, и довелъ свои познанія въ немъ до такого совершенства, что могъ пользоваться старинными нмецкими рукописями. Онъ перерылъ сверху до низу провинціальный архивъ въ Тур, въ шкафахъ котораго заключалось множество драгоцнныхъ матеріаловъ для изученія до-революціоннаго быта Франціи, мене обширныя работы предпринималъ онъ и къ другимъ архивахъ старинныхъ интендантствъ. Изъ-подъ пера его невидимо росли цлые томы, которые всякій другой писатель считалъ бы вполн законченными произведеніями, но которыхъ Токвилль вовсе не предназначалъ для печати. Для Токвилля они были только побочными, посторонними изслдованіями, родившимися случайно во время его занятій главнымъ предметомъ своего труда, онъ вносилъ въ свою книгу результаты этихъ изслдованій, но самыя изслдованія оставлялъ нетронутыми въ своемъ портфел. ‘Мн кажется — говоритъ Токвилль въ конц своего предисловія — я могу сказать, не хвастаясь, что книга, издаваемая мною теперь, есть результатъ огромнаго труда. Въ ней есть коротенькія главы, изъ которыхъ каждая мн стоила боле года изысканіи’.
Кто знакомъ съ планомъ цлаго труда Токвилля, тотъ легко пойметъ, что первый томъ, доступный публик, не даетъ еще права судить, каково было бы все твореніе, еслибъ смерть не остановила руку великаго писателя. Но, не гадая о томъ, чему не суждено было осуществиться, скажемъ нсколько словъ о той сравнительно незначительной части труда, которая доступна обсужденію.
Въ теченіе двадцатилтняго промежутка времени, раздляющаго выходъ ‘Стараго порядка и революціи’ отъ появленія первой части ‘Демократіи въ Америк’, политическія идеи и убжденія Токвилля не потерпли никакого измненія. Его изслдованія о старой Франціи и революціи проникнуты тмъ же духомъ, въ нихъ сказывается та же основная идея, которая составляетъ внутреннее содержаніе ‘Демократіи’. Въ своемъ новомъ труд, Токвилль является такимъ же поборникомъ политической свободы, такимъ же врагомъ централизаціи, какимъ знали его за двадцать лтъ передъ тмъ. Отвращеніе къ политической форм, раздляющей равенство отъ политической свободы, которымъ проникнуто его изслдованіе объ американской конституціи, служитъ и въ новомъ труд его такимъ же критеріумомъ политической зрлости и благосостоянія народовъ. ‘Замтьте — писалъ Токвилль къ Фрелону, вскор но выход его книги — что я порицаю не то, что разрушили старую монархію, а способъ, какимъ произвели это разрушеніе. Я вовсе не противникъ демократическихъ обществъ, эти общества совершенно согласны съ намреніями божьими, если въ нихъ не отсутствуетъ свобода. Меня печалитъ не то, что наше общество сдлалось демократическимъ, а то, что пороки, наслдованные нами отъ отцовъ, и наши собственные таковы, что у насъ, мн кажется, очень трудно ввести и поддержатъ правильную свободу. А я признаюсь, что не знаю ничего ничтожне общества демократическаго безъ свободы’. Вотъ основное убжденіе автора, которое онъ сохранилъ ненарушимымъ впродолженіе двадцати лтъ тревожной политической жизни. Оно служитъ точкою отправленія всхъ выводовъ, разсянныхъ въ первомъ том ‘Стараго порядка и революціи’. Въ красной строк этого перваго тома поставленъ вопросъ, служащій исходнымъ пунктомъ философіи новаго времени: отчего французская революція, несмотря на ея отчаянный радикализмъ, не утвердила во Франціи политической свободы? Весь первый томъ новаго труда Токвилля служитъ отвтомъ на этотъ вопросъ. Токвилль ршаетъ его цлымъ рядомъ выводовъ, почерпнутыхъ имъ изъ изученія старой Франціи и революціи. Онъ старается доказать, что большая часть всхъ тхъ преобразованій во внутреннемъ быту Франціи, которыя обыкновенно приписываются революціи, совершены не ею, что въ старой Франціи Лудовика XV существовали, частью въ зародыш, частно въ полномъ уже развитіи, почти вс т идеи, стремленія и учрежденія, которыя, окончательно развившись или обновившись въ революціонную эпоху, перешли въ исторію съ именемъ революціи. Это въ равной мр относится и къ тмъ явленіямъ стариннаго быта Франціи, въ которыхъ выражались успхи политической свободы, и къ тмъ, которыя, содйствуя прогресу государства, враждебно относились къ народной свобод. Съ другой стороны, въ лтописяхъ революціи Токвилль находитъ много такихъ явленій, которыя, враждуя съ преданіями монархической Франціи, въ сущности не мало содйствовали утвержденію во Франціи того демократическаго равенства, отрицающаго свободу, пагубнымъ послдствіямъ котораго Токвилль приписываетъ ныншнее плачевное положеніе длъ во Франціи. Вообще, основная мысль Токвилля въ исторической части его труда та, что французская революція сдлала все, чтобъ утвердить во Франціи демократическое равенство, и ничего, чтобъ привить къ этому равенству политическую свободу.
Таково внутреннее содержаніе послдняго труда Токвилля. Оно, конечно, не исчерпывается тми краткими указаніями, которыя мы сдлали, но едва ли нужно излагать подробне содержаніе книги, которую вс прочитали, которую многіе знаютъ наизусть. Неоконченность этого труда побудила многихъ думать, что Токвилль питаетъ антипатію къ революціи 1789 года, что онъ не сочувствуетъ ея принципамъ, что онъ силится двумя-тремя либеральными фразами замаскировать очень явный консерватизмъ. Едва ли надо заявлять, что подобныя обвиненія въ высшей степени несправедливы. Все дло заключается въ томъ, что Токвилль, ясне многихъ понимая условія политической свободы, былъ недоволенъ результатами революціи 1789 года, да и кто изъ людей, искренно преданныхъ свобод, можетъ быть доволенъ ими? Токвилль обвиняетъ революцію въ томъ, что она дала французамъ дурное политическое воспитаніе, что она, внушивъ имъ пламенный энтузіазмъ къ равенству, не научила ихъ цнить политическую свободу, что она пріучила ихъ довольствоваться призраками и оставаться равнодушными къ существенному. Онъ обвиняетъ ее въ томъ, что она произвела Наполеона, который развратилъ политическую нравственность французовъ и далъ революціонному движенію направленіе, прямо противоположное идеямъ и принципамъ 1789 года. Кто можетъ оспаривать справедливость всхъ этихъ обвиненій?
‘Старый порядокъ и революція’ былъ послдній трудъ Токвилля, поглощавшій вс его заботы въ послдніе годы жизни. Токвилль смотрлъ на него, какъ на произведеніе, съ которымъ имя его должно было перейти къ потомству. Все, что ни писалъ, что ни читалъ онъ въ послднее время, интересовало его лишь на столько, на сколько оно относилось къ главному труду его. Этому труду онъ посвящалъ, почти исключительно, все свое время, на немъ сосредоточивались вс его заботы, желанія и надежды. Онъ жилъ почти анахоретомъ, то въ своемъ замк въ Нормандіи, то за-границей, то въ Сен-Сир, небольшомъ мстечк близь Тура, куда привлекалъ его богатый тамошній архивъ. Все рже и рже появлялся онъ въ свт, который потерялъ для него всякую притягательную силу. Токвилль начиналъ чувствовать разладъ съ дйствительностью послднихъ лтъ его жизни. Переворотъ 2 декабря порвалъ жизненную связь, соединявшую его съ современниками, онъ отрекся отъ общества, которое казались ему недостойнымъ его симпатій. Онъ убдился, что общество промняло на политическую мишуру, на блестки, на игрушки т высокіе идеалы, которые для него сохраняли еще всю свою обаятельную прелесть, онъ видлъ, какъ замирали кругомъ мысль и свобода, и чувствовалъ, что онъ остается одинъ живой среди развалинъ. Онъ распозналъ въ своей душ глубокое скорбное чувство, которое побуждало его сосредоточиться въ самомъ себ, уйти въ свой внутренній міръ. ‘Міръ съуживается для меня все боле и боле — писалъ онъ въ 1853 году — онъ заключаетъ въ себ всего пять-шесть лицъ, которыхъ общество мн нравится и умиротворяетъ меня’. Другое письмо его, писанное въ томъ же году и адресованное къ графин де-Сиркуръ, еще полне обрисовываетъ тотъ разладъ съ современностью, который ясно сознавалъ Токвилль въ послдніе годы своей жизни. Вотъ отрывокъ изъ этого письма, помченнаго: ‘Сен-Сиръ, 2 сент. 1853’.
‘Я приношу большую жертву, поселившись въ деревн не у себя, чтобъ возстановить, если можно, свое здоровье въ этой мирной жизни, подъ яснымъ и теплымъ небомъ. Я не хочу, чтобъ такая жатва была напрасна, а для этого надо, чтобъ продолжительный и глубокій миръ заступилъ мсто столькихъ лтъ волненій и тревогъ политической жизни. Я нахожу здсь этотъ миръ, котораго не прерываютъ никакія заботы, потому что я ничего не имю, никого не знаю и ничмъ не хочу быть въ этой стран. Уединеніе здсь иногда уже слишкомъ глубоко, но въ наше время оно для меня пріятне толпы. Не замтили ли вы во время путешествія впечатлнія, которое испытываешь, когда утромъ възжаешь въ иностранный городъ, гд все для васъ ново и незнакомо — люди, языкъ и нравы? Вы находитесь посреди толпы, и, однакоже, чувство одиночества тяготитъ васъ сильне, чмъ въ чащ лса. Вотъ это самое и происходитъ со мною посреди моихъ соотечественниковъ и современниковъ. Я замчаю, что нтъ почти ничего общаго между нашими чувствами и мыслями. Я сохранилъ склонности, которыхъ у нихъ нтъ боле,, я люблю еще страстно то, что они перестали любить, я имю непобдимое отвращеніе къ тому, что, повидимому, нравится имъ все боле и боле. Перемнилось не только время, переродилась, кажется, цлая раса. Я чувствую себя старикомъ посреди новаго поколнія. Есть исключеніе, конечно, для нсколькихъ лицъ, которыя могли бы привести меня въ связь съ остальнымъ обществомъ, но какое это общество, которымъ можно пользоваться въ Париж? Есть ли теперь хоть одинъ салонъ, гд не встрчаешь лицъ, съ которыми ‘мене всего желалъ бы видться?’ Таковы были чувства Токвилля въ ту эпоху, и понятнымъ становится его стремленіе выгородить себя изъ современной дйствительности, уйти въ себя, сосредоточиться въ самомъ себ, посвятить вс свои мысли, чувства и заботы труду, который, общая автору безсмертіе, давалъ ему въ то же время забвеніе всего окружающаго.
Второй томъ ‘Стараго порядка и революціи’ былъ почти окончательно приготовленъ авторомъ къ печати, но Бомовъ, вслдствіе деликатности, по нашему мннію уже излишней, не ршился издать его для публики. Въ этомъ второмъ том, порядокъ главъ уже окончательно опредленъ, литературная обработка доведена до достаточнаго совершенства, встрчаются иногда на ноляхъ надписи автора: это пересмотрть, это проврить, иногда просто вопросительные знаки, но эти замтки, свидтельствующія, что авторъ не считалъ еще своего труда вполн приготовленнымъ къ печати, не должны были, но нашему мннію, остановить издателя: къ посмертнымъ трудамъ писателя нельзя относиться съ тою же строгостью, съ какою относятся къ трудамъ, имъ самимъ изданнымъ, при жизни своей.
Намъ не разъ случалось слышать, какъ почитатели Токвилля удивлялись, почему этотъ писатель, одаренный такимъ талантомъ, такими богатыми умственными средствами, написалъ такъ мало? Между тмъ это недоумніе разршается очень просто. Токвилль не былъ писателемъ по ремеслу. Онъ никогда не печаталъ для того только, чтобъ напечатать книгу, по его убжденію, каждый новый трудъ писателя тогда только имлъ смыслъ, когда онъ прибавлялъ что нибудь къ его прежней слав. Такимъ образомъ, Токвилль печаталъ очень мало, но это вовсе не значитъ, чтобы онъ писалъ мало. Въ его портфеляхъ хранилось множество матеріала, почти совершенно обработаннаго, но который онъ считалъ недостойнымъ явиться въ свтъ. Мы упоминали уже, сколько вполн самостоятельныхъ изслдованій явилось изъ-подъ его пера во время работы надъ ‘Старымъ порядкомъ и революціей’, вс эти труды, которые у каждаго писателя считались бы вполн оконченными, цльными произведеніями, ожидавшими только типографскаго станка, чтобъ явиться передъ публикой, у Токвилля навсегда остались нетронутыми въ его портфеляхъ. Таковы были у него цлый рядъ этюдовъ объ экономистахъ XVIII столтія, преимущественно о Тюрго, его изслдованія о такъ называемыхъ cahiers, которыми французскія сословія снабжали депутатовъ, отправлявшихся на государственный сеймъ 1789 года, его этюды о Германіи и нмецкихъ публицистахъ, объ Англіи и т. д. Кром этихъ трудовъ, состоявшихъ въ связи съ его занятіями ‘Старымъ порядкомъ и революціей’, были у него и другія произведенія, еще боле оконченныя, но которыхъ онъ также не ршался печатать, вслдствіе чрезмрной строгости къ самому себ. Такъ напримръ, зимою 1850 года, написалъ Токвилль рядъ мастерскихъ характеристикъ главныхъ дятелей революціи 1848 года и исторію французской республики во время его управленія министерствомъ иностранныхъ длъ, этотъ трудъ, если ему суждено явиться когда нибудь въ печати, послужитъ, безъ сомннія, главнйшимъ и превосходнымъ матеріаломъ для изученія великой эпохи 1848 года. Кром того, въ бумагахъ Токвилля, сверхъ начерно написанной исторіи Алжира, для изученія которой онъ здилъ въ Африку, находится въ половину оконченный обширный трудъ объ Англійской Индіи, исторію которой онъ также прилежно изучалъ нкоторое время. Этотъ трудъ раздленъ у него на три части: первая, вполн обработанная, заключаетъ въ себ обзоръ современнаго состоянія англійскихъ владній въ Ост-Индіи, вторая, существующая только въ конспект, озаглавлена: ‘Вліяніе англійскаго правленія на индусовъ’, наконецъ третья носитъ заглавіе: ‘Какимъ образомъ можетъ быть разрушено владычество англичанъ въ Индіи?’ Кром этихъ обширныхъ трудовъ, которымъ, повидимому, никогда не суждено явиться въ печати, есть у Токвилля еще два небольшіе этюда, которые, хотя и были изданы при жизни его, но, несмотря на ихъ несомннныя достоинства, мало извстны публик. Одинъ изъ нихъ, подъ заглавіемъ ‘Соціальное и политическое состояніе Франціи’, былъ написанъ для ‘Лондонскаго обозрнія’, издаваемаго Джономъ-Стюартомъ Миллемъ, и помщенъ, въ англійскомъ перевод самаго редактора, въ апрльской книжк этого журнала за 1830 годъ. Другой этюдъ, о шербургскомъ порт, былъ помщенъ въ сборник Аристида Гильбера: ‘Histoire des villes de France’. Ko всмъ этимъ трудамъ, свидтельствующимъ о необыкновенной литературной производительности Токвилля, слдуетъ отнести его обширную переписку съ друзьями, которая, еслибъ была издана вся, доставила бы матеріалу на нсколько толстыхъ томовъ.
Трудно предполо жить, впрочемъ, чтобъ Токвилль вовсе не имлъ въ виду сдлать, современемъ, какое нибудь употребленіе изъ всхъ этихъ полуобработанныхъ матеріаловъ. По всей вроятности, Токвилль, то отвлекаемый политическою дятельностью, то занятый какимъ нибудь капитальнымъ трудомъ, откладывалъ до боле удобнаго времени довершеніе другихъ, мене важныхъ и обширныхъ предпріятій. Въ такомъ случа, еслибъ преждевременная смерть не положила конца его трудолюбивой жизни, наша наука обогатилась бы нсколькими классическими трудами, вполн достойными, безъ сомннія, ихъ великаго автора.
Но судьба ршила иначе. Слабое здоровье Токвилля не выдержало волненій его политической и авторской жизни. Въ груди его давно уже гнздился недугъ, который долгое время не обнаруживался никакими симптомами и обманывалъ самыхъ опытныхъ врачей, но наконецъ, въ 1858 году, появилось у Токвилля кровохарканье, самый ршительный признакъ чахотки. Дв зимы, проведенныя въ благорастворенномъ климат, одна въ Сорренто, другая въ Турени, не могли остановить развитія роковой болзни, доктора предписали Токвиллю переселиться на нсколько лтъ въ Канъ, приморскій города, въ Прованс. Здсь провелъ Токвилль послдніе мсяцы своей жизни. Съ неохотою халъ онъ сюда: его какъ будто страшило предчувствіе близкой кончины. Кром того, не хотлось покидать ему мста, гд окружали его друзья, гд онъ могъ работать надъ послднимъ трудомъ своимъ, гд отовсюду вяло широкой, шумной, цивилизованной жизнью, гд онъ находилъ свободный обмнъ идей, чувства, впечатлній — условіе, безъ котораго онъ не могъ быть счастливъ. Собираясь въ отдаленный провансальскій городокъ, Токвилль везъ съ собою огромную коллекцію книгъ, бумагъ, матеріаловъ для своего труда, который онъ собирался продолжать во время леченія. Онъ прибылъ туда въ начал ноября 1858 года, вмст съ женою, которая не хотла оставить его въ такомъ критическомъ положеніи. ‘Наступало время года — говоритъ Бомонъ въ своей стать о Токвилл — въ которое, подъ небомъ Прованса, все возраждается въ природ. Маленькая вилла, въ которой поселился Токвилль, возвышается въ полумил отъ Кана, посреди цлаго лса апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ. Невозможно вообразить ничего прелестне этой мстности, обрамленной моремъ и горами. Нтъ ничего упоительне благоуханій, исходящихъ изъ этихъ пахучихъ деревьевъ и выдыхаемыхъ, кажется, самою землею, нтъ ничего великолпне пробужденія этой уснувшей природы’. Вотъ въ какомъ прелестномъ уголк суждено было умереть Токвиллю.
Болзнь его развивалась съ ужасающею быстротою, не оставалось никакой надежды на выздоровленіе. Весь декабрь и январь мсяцы прошли въ мучительныхъ страданіяхъ, послдній особенно сопровождался ужасными припадками. ‘Ахъ — писалъ Токвилль въ письм отъ 7 февраля — какой ужасный мсяцъ провелъ я! Только несчастный, который перенесъ эти. четыре недли, можетъ составить себ понятіе о нихъ. Простите меня, что я не описываю вамъ страданій и бдствій, подавлявшихъ меня, мое воображеніе старается удалиться отъ нихъ. Но теперь, съ помощью божьею, я совсмъ понравился. Посл чрезмрной слабости, которая и до сихъ поръ еще отзывается, я могу сказать, что чувствую себя хорошо’. Токвилль, подобно всмъ чахоточнымъ, до послдней минуты не переставалъ надяться на скорое выздоровленіе, каждое минутное облегченіе казалось ему исцленіемъ отъ недуга, быстро подтачивавшаго жизнь его. Въ эти непродолжительные періоды отдыха, онъ съ упорнымъ постоянствомъ принимался за свои занятія, которыя, какъ очень понятно, только подйствовали быстрому ходу болзни. Такъ-какъ зрніе его сильно ослабло, то онъ пріискалъ себ какого-то молодаго человка, слегка образованнаго, который читалъ ему вслухъ, по временамъ, Токвилль самъ длалъ различныя замтки, перечитывалъ свои бумаги, диктовалъ текстъ втораго тома своего труда, переписывался съ друзьями. Онъ съ полнымъ сочувствіемъ слдилъ за событіями въ политическомъ мір, которымъ готовившаяся тогда итальянская война придавала особенный интересъ. Баронъ Бунзенъ и лордъ Брумъ, жившіе тогда въ Кан, аккуратно сообщали ему вс политическія новости.
Обстоятельство, наиболе безпокоившее Токвилля въ эти печальные мсяцы, было плохое состояніе здоровья, въ которомъ находилась жена его. Ее разомъ постило тогда нсколько болзней, самою тягостною изъ которыхъ была болзнь глазъ. Зрніе ея до того ослабло, что ей строго предписано было оставаться постоянно въ совершенной темнот, это лишало ее возможности быть съ мужемъ, отъ котораго, со времени переселенія въ Провансъ, до тхъ поръ она почти не отходила. Тогда Токвилль самъ уходилъ въ ея комнату, садился у ея изголовья, и по цлымъ часамъ бесдовалъ съ нею. По мракъ дурно дйствовалъ на его организмъ, ему нуженъ былъ солнечный свтъ и воздухъ, и такимъ образомъ онъ принужденъ былъ, въ послдніе мсяцы своей жизни, все рже и рже видться съ нжно-любимою женою.
Незадолго до кончины Токвилля, у смертнаго одра его собрались почти вс лучшіе друзья его. Тутъ были Густавъ Бомонъ, раздлявшій съ нимъ его служебныя обязанности въ версальскомъ суд и его путешествіе въ Америку, Луи Нергорлэ, товарищъ самыхъ молодыхъ лтъ его, братья его Ипполитъ и Эдуардъ, невстка (жена Эдуарда) и племянникъ. Амперъ, котораго Токвилль любилъ за его оригинальный, поэтическій умъ, и съ которымъ онъ находился въ постоянной переписк, спшилъ къ нему, не зная еще о роковомъ недуг, угрожавшемъ ему близкою смертью, и засталъ своего друга уже мертвымъ…
Токвилль умеръ 16 апрля 1859 года, посл непродолжительной агоніи, сопровождавшейся безпамятствомъ. Тло его, согласно послдней вол покойника, было перевезено въ Нормандію и похоронено въ его родовомъ помсть. Когда погребальная процессія приближалась къ замку, все народонаселеніе вышло ей навстрчу и громко высказывало свое горе. Оно лишалось въ Токвилл человка, который во всю свою жизнь никому не причинилъ никакого зла, который всмъ и всюду, при каждомъ случайномъ обстоятельств, старался оказать посильную услугу.
Общество, которому Токвилль старался ревностно служить всми средствами своего ума, также не осталось равнодушнымъ къ его преждевременной кончин. въ лицахъ своихъ лучшихъ органовъ, оно высказало всю свою симпатію къ человку, дни котораго были полны неутомимой дятельности на пользу общую. Оно почтило въ немъ и великаго писателя, и великаго человка.
‘Франція не производитъ боле такихъ людей’, сказалъ о немъ герцогъ де-Брольи.
Кіевъ.
2 февраля 1863.