ПРОГРЕССЪ и РЕАКЦІЯ.
ПРОГРЕССЪ и РЕАКЦІЯ.
(По поводу книги А. Шахова: ‘Очерки литературнаго движенія въ первую половину XIX вка’).
I.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 4, 1894
Прогресс и реакция, Иванов Иван Иванович, Год: 1894
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Въ исторической литератур давно существуетъ въ высшей степени простая теорія развитія человчества. Съ точки зрнія этой теоріи весь родъ цивилизаціи представляется въ вид волнующагося моря. Предъ нами то поднимается гигантская гряда волнъ, то падаетъ, и — на мст водяныхъ громадъ разстилается темная бездна…
Такъ будто живетъ и человчество. Эпохи умственнаго подъема, разносторонняго развитія духовныхъ силъ смняются періодами упадка, затишья, усталости. На нсколько лтъ культурные народы будто молодютъ. Въ сердцахъ лучшихъ людей просыпается восторженная вра въ прогрессъ, то тамъ, то здсь кипитъ самоотверженная дятельность, одушевленная стремленіями къ общему благу. Даже обыкновенные смертные выростаютъ въ героевъ и идутъ мужественно во слдъ своимъ вождямъ. Все общество вдругъ охватываютъ чисто юношескія надежды на торжество разума и свта. Тогда современникъ, окидывая взоромъ окружающую дйствительность, видитъ осуществленіе своихъ завтныхъ мечтаній и съ врой въ будущее восклицаетъ: ‘Науки процвтаютъ, умы исполнены энергіи,— какъ вольно живется въ такое время І’
Это — слова Ульриха Гутена, одного изъ великихъ борцовъ за реформацію. Очарованіе геніальнаго гуманиста длилось всю его жизнь, онъ и умеръ такимъ же юношей-идеалистомъ, какимъ боролся противъ Рима и папы. Но уже слдующее поколніе должно было пройти совершенно другой путь, пережить страшную международную борьбу, опустошившую полъ-Европы и вновь вернувшую тьму рабства и фанатизма.
Волна вры и энтузіазма упала, и дти, воспитанныя религіозными войнами, уже не понимали ни восторговъ, ни надеждъ своихъ отцовъ.
Два вка спустя культурный міръ увидлъ ту же смну событій и настроеній. На этотъ разъ борьба шла, отчасти, противъ стараго врага, противъ католичества, за свободу мысли и совсти, но цли борцовъ представлялись несравненно шире: теперь требовали свободы не для христіанина только, а для человка, мечтали уничтожить вс виды нравственнаго и матеріальнаго подчиненія, вернуть на землю сказочный золотой вкъ естественной свободы и возможнаго на земл счастья. Для этого хотли перестроить не только общество,— надялись передлать самую природу человка!. Нтъ предла человческимъ увлеченіямъ и мечтамъ,— и они поднимаются тмъ выше, чмъ темне дйствительность…
Это — былъ восемнадцатый вкъ, эпоха просвщенія, питавшаяся несбыточными планами, создавшая множество ошибочныхъ теорій, не желавшая часто признавать основныхъ законовъ естественнаго развитія личности и общества. Но эти заблужденія не мшали людямъ вровать въ грядущій вкъ ‘царства разума’, и бороться съ вковыми силами, заграждавшими путь въ это будущее.
Мы снова слышимъ прежнія восторженныя рчи, опять людямъ ‘вольно живется’ — если не на самомъ дл, то въ пылкомъ воображеніи, опять предъ нами вчные юноши — въ род Вольтера, до семидесяти лтъ хранящіе неизмнно свжую и живую вру въ благоденствіе нарождающихся поколній.
Поколнія народились. Нкоторымъ еще пришлось внимать напутственныя рчи восторженныхъ старцевъ,— но дйствительность скоро взростила совершенно неожиданные плоды. Еще не кончился вкъ, прославившій Вольтера и его учениковъ,— на народ ложилась уже тнь величайшаго врага свободы и свта, какого только знаетъ исторія. Всходила звзда Бонапарта,— и это была вечерняя звзда, предвстница томительной ночи.
Историческій законъ снова оправдался: никогда еще за бурными волнами мысли и вры не слдовало боле мрачной бездны рабства и разочарованія.
На этотъ разъ эпоха сразу стяжала себ прозвище реакціонной. И дйствительно, въ исторіи нтъ еще такой поразительной смны прогресса — застоемъ, жизни — апатіей, культурныхъ стремленій — эгоистическимъ равнодушіемъ.
Все равно, какъ восемнадцатый вкъ обнаружилъ въ людяхъ небывалую нравственную энергію, открылъ рядъ разнообразнйшихъ талантовъ, завщалъ множество типовъ — дятелей во всхъ областяхъ мысли и практики,— девятнадцатый представилъ образцы совершенно противоположныхъ явленій.
Тогда выше всего ставилась ясная разумная мысль, — теперь людьми овладваетъ туманная, безпредметная мечтательность. Тогда — кто мыслилъ и хотлъ жить — шелъ въ среду общества, искалъ открытаго пути для своей дятельности, весь горлъ жаждой общаго блага, теперь въ моду войдетъ отшельничество, одиночество, себялюбивая возня съ своимъ я, своимъ маленькимъ міркомъ. Тогда идею цнили сообразно съ тмъ, насколько она обязана преобразовать дйствительность. Даже невроятные, на нашъ современный взглядъ, замыслы возникали и пріобртали сторонниковъ только потому, что казались практически-осуществимыми. Теперь, чмъ дальше мысль отъ реальнаго міра, чмъ безплотне мечта,— тмъ выше ея достоинство. Поэзія будетъ стремиться въ заоблачныя сферы, и новый поэтъ объявитъ войну презрнной земл и жизненной правд. Чмъ больше смуты въ его созданіяхъ, чмъ меньше они напоминаютъ существующее и возможное, тмъ больше въ нихъ поэзіи. Наконецъ, въ старое время чарующее впечатлніе производила вра въ человка, его силы и его будущее,— теперь вялому, безсильному поколнію, изнывающему въ глухой тоск и тупой праздности — утхой будетъ являться бдная немочь разочарованія и скептицизма.
Эти дв эпохи рисуются намъ нераздльно. Одна бросаетъ свтъ на другую… Об вмст на пространств нсколькихъ лтъ представляютъ въ необычайно яркой форм типичную главу въ исторіи прогресса, обильную поучительными выводами, показывающую, какой высоты можетъ достигать свободный геній человка, и какъ низко можетъ опускаться человческая природа, по* давленная вншней темной силой.
Наша научная литература крайне бдна работами въ области европейской культуры. Мы на каждомъ шагу принуждены питать свою любознательность переводами чужихъ сочиненій. На этотъ разъ предъ нами рдкое исключеніе. Книга написана русскимъ ученымъ, талантливымъ, независимымъ, неутомимо искавшимъ строгихъ научныхъ истинъ личнымъ трудомъ. И книга говоритъ о двухъ любопытнйшихъ эпохахъ европейской исторіи. Мы не везд должны будемъ согласиться съ выводами и взглядами автора, но это не помшаетъ намъ съ особеннымъ удовольствіемъ оцнить его книгу и признать, что она заняла бы почетное мсто въ какой угодно европейской литератур, но въ нашей она — крупный научный фактъ.
Книга принадлежитъ автору, умершему въ очень раннемъ возраст, всего двадцати семи лтъ,— А. Шахову. Преждевременная смерть молодого ученаго унесла много надеждъ, разрушила немало блестящихъ плановъ, загубила несомннный талантъ въ самомъ начал развитія. Шаховъ читалъ лекціи на московскихъ женскихъ курсахъ, потомъ въ университет и пользовался одинаково заслуженнымъ успхомъ среди слушательницъ и слушателей. Два два года тому назадъ, въ Петербург вышелъ одинъ изъ прочитанныхъ курсовъ — ‘Гете и его время’ — и встртилъ полное сочувствіе публики. Этотъ фактъ возбудилъ издателей напечатать лекцій Шахова по французской литератур, читанныя на тхъ же курсахъ.
Вторая книга, несомннно, раздлитъ популярность первой, тмъ боле, что предметъ ея едва ли не превосходитъ интересомъ и значеніемъ вопросы, касающіеся нмецкой литературы прошлаго вка.
На почв французской литературы авторъ совершенно естественно, съ полной свободой могъ отдаться изученію общественныхъ явленій, особенно занимавшихъ его мысль. Исторія литературнаго, вообще художественнаго развитія — только часть всего труда. Преобразованія всхъ сторонъ культурной жизни въ начал нашего столтія слишкомъ глубоки и значительны, чтобы авторъ могъ остаться только критикомъ и литературнымъ историкомъ. Вопросы политическіе, религіозные, соціальные нескончаемой вереницей надвигаются на изслдователя и, конечно, никакая эпоха европейской цивилизаціи не ставить ему столько трудныхъ и разнообразныхъ вопросовъ, сколько стояло на очереди въ теченіи первыхъ десятилтій XIX вка.
Авторъ выполняетъ свою задачу вдумчиво, серьезно, безпристрастно и на каждомъ шагу обнаруживаетъ свободное благородное міросозерцаніе, едва ли не боле важное для историка Общественной жизни, чмъ солиднйшій научный багажъ. Мы можемъ отмтить извстную неполноту авторскихъ свдній, несовершенное знакомство съ культурной исторіей того или другого явленія, но мы не въ состояніи во всей книг отыскать идею, приговоръ, извращающій смыслъ событій, рисующіе какую бы то ни было личность въ ложномъ свт. Шаховъ — образецъ молодого ученаго, накопляющаго свои убжденія путемъ искренней, честной мысли и горячей рыцарской любви къ Наук. Книги такихъ авторовъ не только сообщаютъ знанія,— он въ истинномъ смысл удовлетворяютъ человческую жажду правды и красоты.
Неполнота авторскихъ представленій отражается прежде всего на его Отзывахъ о XVIII вк. Шаховъ неоднократно принимается характеризовать просвтителей, часто останавливается на ихъ идолопоклонств предъ разумомъ, отвлеченной мыслью, много говорить объ ихъ жизнерадостномъ самоувренномъ настроеніи въ виду побдъ философіи. Все это справедливо, но не даетъ точнаго понятія о мужественныхъ борцахъ за права мысли и личности.
Люди XVIII вка, дйствительно, больше, чмъ вс другія поколнія, за исключеніемъ разв гуманистовъ, отличались ясностью настроенія, способностью открыто и смло пользоваться жизненными утхами и мужественно смотрть въ глаза всевозможнымъ огорченіямъ и испытаніямъ. Но подобными качествами могутъ обладать и самые легкомысленные люди, эгоисты, лелющіе свою особу день за днемъ. У просвтителей не было ничего общаго съ этими людьми.
Ихъ жизнерадостное чувство было результатомъ непоколебимой вры въ свои нравственныя силы, въ силы, уже испытанныя среди ожесточенной борьбы съ безчисленными врагами. Каждый философъ, свтло глядвшій въ будущее, въ подтвержденіе своихъ надеждъ и своей самоувренности, могъ указать на множество завоеваній, совершенныхъ въ теченіи нсколькихъ лтъ въ царств варварства. Послушайте, когда энциклопедисты станутъ исчислять своихъ читателей и учениковъ, отыскивать ихъ среди разнородныхъ слоевъ современнаго общества, начиная съ государей и придворныхъ и кончая парижскимъ рабочимъ… Чувство благородной гордости невольно охватываетъ писателя: вдь еще лтъ тридцать тому назадъ, Вольтера прибили палками лакеи знатнаго барина, а теперь онъ — своего рода великая держава. Къ его голосу прислушиваются на. далекомъ свер съ такимъ же интересомъ, какъ въ просвщенныхъ салонахъ французской столицы…..
Есть, чему радоваться и за что благословлять жизнь, исполненную неустаннаго труда. Велико торжество философіи, когда на прижизненный памятникъ ея вождю наперерывъ подписываются государи и вельможи,— и все-таки это только розы. За ними таятся терніи — и терній едва ли не больше, чмъ цвтовъ. Только ничмъ неистребимая, вра просвтителей въ прогрессъ помогаетъ имъ хранить спокойствіе духа и энергію среди горчайшихъ обидъ и разочарованій. Терніи кажутся имъ естественнымъ отвтомъ со стороны современныхъ враговъ: зато грядущія поколнія безраз? дльно будутъ принадлежать разуму.
Таковъ истинный источникъ жизнерадостныхъ ощущеній у людей, дйствовавшихъ въ просвтительную эпоху. Но именно этотъ фактъ и долженъ обратить наше вниманіе на другую сторону вопроса.
Для потомства, для насъ весьма важно помнить, путемъ какихъ жертвъ достигались успха философіи. Болтовня въ салонахъ, съ дамами и изящными кавалерами, эпикурейскія наклонности, побдные клики — все это было среди философовъ, но было нчто и другое. Можетъ, никогда новая мысль не вынесла столько испытаній, борьбы, преслдованій, сколько въ эту эпоху людей, горячо любившихъ жизнь и ея радости. Прочтите переписку двухъ великихъ представителей философскаго движенія — Вольтера и Даламбера, и вы будете изумлены, какъ при столь многочисленныхъ поводахъ къ разочарованію и отчаянію можно было неуклонно идти своимъ путемъ? Даже Вольтеръ часто впадаетъ въ пессимистическое настроеніе. Онъ проникается убжденіемъ, что ‘царство философіи не отъ міра его’, что на земл высшее счастье — жить въ уединеніи и воздлывать свой садъ. Философская партія представляется ему маленькимъ стадомъ — pusillus grex — брошеннымъ на съденье волкамъ. И это сравненіе отнюдь не покажется преувеличеннымъ всякому, сколько-нибудь знакомому съ исторіей просвтительной эпохи.
Трудно даже перечислить всхъ враговъ философіи. Въ ихъ лагер — академія, парижскій университетъ, парламенты, іезуиты и янсенисты, ненавидящіе другъ друга, но единодушные въ своей ненависти противъ философіи. Тотъ же Вольтеръ сообщаетъ, что въ теченіи послднихъ шестидесяти лтъ, т. е. съ начала XVIII вка вс государственные люди дятельно жгутъ книги философскаго содержанія. При двор существуетъ настоящій питомникъ гонителей философіи. Здсь поощряются драматурги, сочиняющіе пасквиля на новыхъ писателей, здсь взводятся всевозможныя небылицы на энциклопедистовъ, обвиняютъ ихъ даже въ неурожаяхъ, въ войнахъ, и прочихъ фантастическихъ преступленіяхъ. Здсь всякій вздоръ и небылицу приписываютъ философамъ.
До сихъ поръ очень распространено мнніе, будто сочиненія философовъ наполняли Францію, и особенно Парижъ. На самомъ дл ничего подобнаго. Вольтеръ посылаетъ въ столицу только самое ограниченное количество экземпляровъ своихъ сочиненій, и непремнно въ врныя руки. Онъ, напримръ, заботится, чтобы философскій словарь не проникъ въ среду непосвященныхъ.
Конечно, это не мшало попадать новымъ книгамъ въ какую угодно среду, но для насъ важно отношеніе философовъ къ этому вопросу.
Знаменитая энциклопедія свободно доставлялась только иностранцамъ во то-время, какъ въ Париж весьма часто достать ее было невозможно. На это жалуется Вольтеръ. Съ другой стороны, Гриммъ, одинъ изъ ближайшихъ друзей энциклопедистовъ, стуетъ, что ему недоступны сочиненія Вольтера. Ввозъ книгъ во Францію обставленъ безчисленными затрудненіями, а печатаніе по временам ъ длается совершенно немыслимымъ.
Отсюда постоянные, совты Вольтера ученикамъ — бывать въ свтскихъ обществахъ, внушать идеи путемъ разговора, легкой болтовни, un bon mot vaut bien un beau livre — острое словцо стоитъ хорошей книги, пишетъ онъ Дщамберу въ конц шестидесятыхъ годовъ.
Иной, благодаря этому пріему, могъ лишній разъ обвинить философовъ въ легкомысленномъ, пристрастіи къ острословію. А щежду тмъ, ничего не было серьезне философскихъ остротъ. Именно он доказывали, сколько искусства и настойчивости требовалось философамъ на каждомъ шагу.
Фактъ этотъ заслуживаетъ особеннаго вниманія. Можно не соглашаться съ какими угодно идеями энциклопедистовъ, но нельзя отрицать ихъ мужества, энергіи, безпримрной выносливости, въ борьб. Эти нравственныя черты прежде всего долженъ отмтить историкъ новаго времени: тогда съ особенной яркостью бросится намъ въ глаза безсиліе, ничтожество, равнодушіе поколній, выступившихъ на сцену посл дятелей прошлаго вка.
Есть у автора и другая несправедливость относительно того же вка. Онъ совершенно упускаетъ изъ виду литературную школу, созданную энциклопедистами, и прямо отъ классицизма переходитъ къ романтическому направленію. А между тмъ, и теорія, и практика, и вліяніе классиковъ были уничтожены задолго до появленія романтиковъ. Авторъ неправъ, утверждая, будто весь XVIII вкъ воспитывался на Корнел и Расин… Куда же тогда исчезаетъ мщанская драма, буквально, заполонившая вс сцены — не только во Франціи, но и во всей Европ — съ первой же половины XVIII вка? Причемъ тогда теоріи Дидро, Бомарше, Мерсье,— единодушно направленныя противъ классицизма? Мерсье предвосхитилъ вс основныя идеи романтиковъ: осмялъ уродства классической эстетики, постарался выяснить красоты шекспировской поэзіи, осмлился даже доказывать французамъ, что для полноты умственнаго и художественнаго, развитія они обязаны познакомиться съ литературой и даже жизнью другихъ, культурныхъ народовъ. Тотъ, же Мерсье опредлилъ. роль новаго поэта, кодъ свободнаго общественнаго дятеля, не обязаннаго подчиняться какимъ бы то ни было эстетическимъ законамъ и книжнымъ, вымысламъ, черпающаго мотивы своей, поэзіи изъ дйствительной, тщательно изучаемой жизни.
Даже Вольтеръ, столь консервативный въ вопросахъ искусства, всю жизнь громилъ ложноклассическаго генія — Расина — за его пристрастіе къ романическимъ интригамъ, за ‘безсмысленную любовь’, переполняющую сцены его трагедій. А по содержанію драматическія произведенія Вольтера не имютъ, конечно, ничего общаго съ трагедіями Корнеля и Расина.
Наконецъ, Руссо — личный и идейный противникъ Вольтера и энциклопедистовъ — написалъ превосходную критику въ своемъ Письм къ Даламберу на ложноклассическій театръ. Онъ присоединилъ свой голосъ къ общему негодованію и показалъ всю неестественность мотивовъ и героевъ старыхъ трагедій.
Молчаніе нашего автора о жестокой войн, которую XVIII вкъ велъ противъ классицизма, тмъ боле странно, что всупомянутые нами критики уничтожали старую школу не столько за ея неестественную и противохудожественную литературную форму, сколько за уродливыя общественныя воззрнія классиковъ. И въ этомъ направленіи просвтители шли логическимъ неуклоннымъ и.все боле широкимъ путемъ.
Руссо напалъ на теорію классической трагедіи, признававшую героями только лицъ самаго высокаго ранга, и потребовалъ на сцену буржуа съ ихъ будничными интересами, съ ихъ всмъ понятными страстями и страданіями. То же самое проповдовали Даламберъ и Дидро. Вольтеръ въ трагедіи Guè,bres вывелъ на сцену садовница-поселянина, его дочь и простого солдата, оправдывая, свой поступокъ слдующимъ соображеніемъ: ‘Такія личности, стоящія ближе къ природ, и свойственная имъ простота языка, мн кажется, производятъ боле сильное впечатлніе и лучше достигаютъ извстной цли, чмъ влюбленные принцы и страстныя принцессы’.
Подобное заявленіе въ устахъ Вольтера — цлое событіе.
Мерсье пошелъ еще дальше. Онъ провозгласилъ истинными героями новой драмы людей, боле всего презираемыхъ при старомъ порядк,— рабочихъ, крестьянъ и вообще, людей обездоленныхъ и несчастныхъ. Даже Викторъ Гюго съ своимъ громкимъ принципомъ: безобразное прекрасно не могъ претендовать на. оригинальность посл разсужденій Мерсье, требовавшаго изображенія на сцен тюремной и больничной жизни.
Практика шла рядомъ съ теоріей уже потому, что большинство новыхъ эстетиковъ и критиковъ были въ то же время драматургами. Сначала появилась мщанская драма, потомъ деревенская, и, наконецъ, драма изъ жизни городского рабочаго класса. Авторы не ограничивались характерами дйствующихъ лицъ изъ извстной среды, они старались воспроизводить на сцен самую среду, ея вншнюю обстановку, создавали въ полномъ смысл бытовую и народническую литературу.
Романтики, наслдовавшіе вражду къ классицизму отъ писателей XVIII вка, далеко не вс наслдовали ихъ энергію въ систематическомъ осуществленіи новаго принципа. Произошло это потому, что для новаго романтизма не былъ обязательнымъ символъ XVIII вка: все для общаго блага и счастья народа.
Что касается публики XVIII-го вка ея приговоръ былъ еще энергичне. Одинъ изъ серьезнйшихъ критиковъ эпохи — Гриммъ — сообщаетъ, что современные ему зрители упорно отказывались смотрть трагедіи Расина и Корнеля и требовали драмъ — новаго направленія, т.-е. чувствительнаго, мщанскаго. Герои, героини и полководцы больше не прельщали французовъ: они хотли видть на сцен самихъ себя, будничную жизнь и будничныхъ героевъ. Самъ Вольтеръ принужденъ былъ писать драмы въ новомъ дух, несмотря на свое пристрастіе къ старинной форм.
Если все это принять во вниманіе, взглядъ на борьбу романтизма съ классиками въ начал ныншняго столтія долженъ быть совершенно другимъ, чмъ у Шахова. Романтики — просто прямые наслдники XVIII вка, ихъ война съ классицизмомъ — повтореніе старой войны. Оружіе для нихъ было выковано уже ихъ предками, выяснены принципы и цль полемики. Все жизненное, практически примнимое было заимствовано романтиками у просвтителей. Говоря о Берне, Шаховъ совершенно справедливо считаетъ его ученикомъ XVIII вка. Этотъ взглядъ на прогрессивныя явленія первой половины нашего столтія слдуетъ распространить и на литературу.
Помнить заслуги и культурныя пріобртенія прошлыхъ поколній — нашъ высшій нравственный долгъ, и поэтому мы сочли нужнымъ внести поправку въ нкоторыя воззрнія автора раньше, чмъ остановиться на положительныхъ достоинствахъ его книги. Сказанное нами восполняетъ проблы, допущенные авторомъ въ характеристик эпохи прогресса. Другая эпоха очерчена съ безукоризненной точностью.
Здсь достоинства изложенія покрываютъ предыдущіе недочеты.
Трудно съ большей ясностью представить самую сущность реакціи, овладвшей европейскимъ обществомъ посл грандіозной попытки философовъ преобразовать человка и весь строй его жизни на основаніи требованій разума. Попытка не могла имть успха. Человкъ — цлый міръ идей и чувствъ, воспитанный вками, тсно сросшійся съ извстной реальной почвой. Обращаться съ этимъ міромъ, какъ съ математической единицей, значитъ бороться противъ непреодолимыхъ органическихъ силъ жизни и исторіи.
Отвлеченная мысль XVIII вка потерпла неудачу, революція увнчалась страшнйшимъ деспотизмомъ, какой только знала Европа,— владычествомъ Наполеона. Въ свою очередь, и Наполеонъ былъ снесенъ всемогущимъ потокомъ событій. Одно поколніе успло пережить рядъ подавляющихъ драмъ, и немудрено — въ немъ родилось и созрло чувство ужаса предъ какими бы то ни было стремленіями новой мысли, предъ всякими замыслами — измнять и преобразовывать. Общество требовало невозмутимаго мира и покоя, и всего этого принялось искать въ прошломъ, по ту сторону только что пережитыхъ событій. Вновь должны были воскреснуть средніе вка съ ихъ нравственными и религіозными идеалами и, если возможно, съ ихъ общественными порядками.
Ненависти къ просвщенію и къ ‘эпох разума’ было много, но силъ создать что-нибудь положительное, оживить идеалы, давно отжившіе свой вкъ, не оказалось у самыхъ искреннихъ защитниковъ реакціи. Идеалы только на словахъ оставались старыми, въ дйствительности — совершенно измнялись въ рукахъ новыхъ проповдниковъ, въ извстномъ смысл даже подвергались униженію.
Талантливйшій и типичнйшій представитель реакціонной литературы — Шатобріанъ. Его личный характеръ и его дятельность краснорчиво доказали, какъ безцльны и прямо недостижимы были стремленія реакціонеровъ — вернуть минувшіе вка и смытое потокомъ революціи сдлать достояніемъ новйшей исторія.
Шатобріанъ — совершенная противоположность людямъ просвщенія. У тхъ руководящая сила — разумъ, строгая логическая мысль, у него — болзненно-развитое воображеніе, грозы, часто безпорядочныя, дикія, переходящія въ бредъ. Философы XVIII вка всю жизнь стремились къ практической дятельности, вчно длились своими идеями другъ съ другомъ, были воодушевлены общечеловческими интересами. Шатобріанъ — одинокій и молчаливый — бродитъ по окрестностямъ своего родного замка, весь отдается мечтательности, минутами доходитъ до экзальтаціи, страдаетъ ясновидніями. Имъ владютъ прихотливые, фантастическіе образы, возникающіе безъ всякаго участія разсудка и мысли. Шатобріану прямо недоступно логическое, спокойное мышленіе. Ему недоступно и еще нчто боле важное — интересъ къ жизни другихъ людей. Онъ вчно занятъ самимъ собой, безъ конца роется въ своихъ мечтаніяхъ, совершенно естественно возводитъ свое я въ перлъ созданія, воображаетъ себя — существомъ единственнымъ, непонятымъ, несоразмрно великимъ. Онъ не понимаетъ дйствительности вн своего воображаемаго міра. Эта дйствительность кажется ему слишкомъ мелкой и ничтожной и потому, что она совершенно не соотвтствуетъ поэтическимъ снамъ, преслдующимъ одинокаго мечтателя.
Можно себ представить, что и какъ заговоритъ подобный субъектъ, если вздумаетъ сказать свое слово по вопросамъ нравственной или общественной жизни человка! Онъ прежде всего обнаружить полную неспособность разсуждать здраво и послдовательно, а потомъ, вмсто реальныхъ мотивовъ, непремнно пустится въ фантастическіе вымыслы и виднія. Именно это и произошло съ Шатобріаномъ.
Для реакціи важнйшей задачей было возстановить авторитетъ католичества, поколебленный философами, снова окружить средневковымъ ореоломъ культъ римской церкви и власть папы, ея главы. Шатобріанъ берется за эту задачу. Но какъ? Начало подвига ршаетъ все дло.
Шатобріанъ до извстнаго времени былъ неврующимъ, и вдругъ увровалъ. Чудо произошло весьма просто и въ тоже время необыкновенно таинственно. У Шатобріана умерла сначала мать, потомъ сестра. Ему пришлось — плакать, и вотъ этотъ плачъ по умершимъ оказался виновникомъ просвтленія. ‘J’ai pleur et fai cru’, пишетъ Шатобріанъ.— Я плакалъ и увровалъ…
Подобная вра не должна быть особенно возвышена и тверда,— и у Шатобріана католичество скоре разрушаемся, чмъ получаетъ твердую опору. Онъ пишетъ громадное сочиненіе — Духъ христіанства, и вс свои правоврныя доказательства строить не на разумной, догматической или нравственной почв, а на художественной, эстетической. Христіанство (надо разумть западное), по мннію Шатобріана, самая поэтическая религія и поэтому — истинная. Съ этой точки зрнія Шатобріанъ разсматриваетъ вс вопросы: таинства — святы, потому что вообще все таинственное возбуждаетъ въ насъ самыя сладкія чувства, людей влечетъ все невдомое и потаенное. Безбрачіе священниковъ — законно, потому что двственность нчто весьма поэтическое и граціозное. Такъ и называется цлая глава: Анализъ двственности въ поэтическомъ отношеніи… По поводу грхопаденія авторъ представляетъ рядъ фантастическихъ картинъ изъ таинственной, будто бы, и оригинальной жизни зми . Въ такомъ дух написана вся книга.
Теперь скажите, могъ ли настоящій правоврный католикъ помириться съ такой защитой своей религіи! Онъ способенъ былъ увидть здсь скоре профанацію вры и всякой религіи, кром разв языческой. А еще авторъ, при всей своей религіозности, разсялъ въ своей книг множество меланхолическихъ изліяній, жалобъ на жизнь, сомнній въ цляхъ и смысл человческаго существованія… Каково все это было читать людямъ дйствительно вровавшимъ! Хороша религія, не знающая иныхъ опоръ, кром лирическихъ вымысловъ горячаго воображенія.
Впрочемъ, даже для самого автора эти опоры, очевидно, представляли мало убдительности. Онъ создалъ знаменитаго въ свое время героя — Рене, довольно искаженное отраженіе байроновскаго Чайльдъ-Герольда. Рене — самъ Шатобріанъ: это собственное признаніе автора,— и Рене въ то же время неизлечимый меланхоликъ. Его исповдь въ двухъ словахъ: ‘Мн скучно жить, скука всегда терзала меня: то, что интересуетъ другихъ, меня не трогаетъ’… Здсь нтъ вры не только въ религію, а вообще во что бы то ни было, нтъ обычнаго доврія къ своимъ силамъ, вообще къ человчеству я его назначенію. Такъ можетъ говорить только скептикъ и пессимистъ.
А между тмъ сколько эгоизма и пошлаго самообожанія въ этомъ дтищ немощной эпохи! Трудно поврить, чтобы этотъ продуктъ больного мозга могъ когда-либо владть вниманіемъ цлаго общества, пожалуй, цлой эпохи.
Рене живетъ исключительно въ мір собственной фантазія. Онъ презираетъ дйствительность. Для него это — нчто призрачное, реальное только его грезы и сны. Міръ настолько ничтоженъ, что признавать за собой какія бы то ни было обязанности относительно людей, ихъ законовъ, ихъ нравственности — въ глазахъ Рене — безуміе. Все, что взбредетъ въ голову одинокому мечтателю, то и законно и свято. Реве боготворить себя, хотя отлично сознаетъ полную свою непригодность на что-либо боле дйствительное, чмъ жалобы на жизнь и проклятія по адресу міра. Это самообожаніе ничтожества, самоутшеніе эгоизма и безумія.
Шаховъ по поводу этого героя припоминаетъ ‘титаническіе образы’ Байрона. Это — не совсмъ кстати. Сходство чисто вншнее, въ костюм. На Рене только уборъ титаническаго образа, нее равно какъ на русскомъ Онгин только плащъ Гарольдовъ.
Байронъ — совершенно другая натура, ни единой чертой не похожая на Шатобріана. Англійскій поэтъ и его герои презираютъ людей, во тмъ выше цнятъ человка. У Байрона много нравственныхъ связей съ XVIII вкомъ. Недаромъ онъ восторженный поклонникъ Руссо. Общее у нихъ — идеализація личности — сильной, свободной, ведущей непрестанную борьбу съ мелочами и предразсудками общественной среды.
Байроническіе герои — люди протеста, слдовательно, дятельности. Байронъ вполн вренъ себ и своимъ героямъ и въ т минуты, когда онъ громитъ народы, утратившіе свободу, и когда бросается на защиту Греціи.
У Байрона есть извстные общественные взгляды, ярко выраженные идеалы. Онъ — прирожденный врагъ всякаго насилія и естественный другъ угнетенныхъ и обиженныхъ.
Онъ разочарованъ въ людяхъ, потому что они не отвчаютъ его запросамъ. Будь они — свободны, мужественны, благородны,— онъ первый станетъ ихъ привтствовать. Таковы и его герои.
Не то у Шатобріана.
Ни о какихъ убжденіяхъ здсь не можетъ быть и рчи. Вся жизнь — сплошной бредъ или рядъ горячечныхъ предпріятій, въ род путешествія автора въ Святую Землю — ради поэтическихъ ощущеній, и въ особенности ради рыцарской страсти къ нкоей герцогин, Шатобріану казалась подвигомъ на средневковый ладъ.
Были у католичества и боле здравомыслящіе защитники, чмъ авторъ Духа христіанства. Въ свое время въ Петербург громадной популярностью пользовался графъ де-Местръ, сардинскій посланникъ. Подъ его вліяніемъ въ католичество перешло не мало русскихъ аристократокъ. Извстные таланты проповдника, слдовательно, были. Графъ развернулъ ихъ во всемъ блеск въ своихъ сочиненіяхъ.
Онъ тоже ратуетъ за католичество, но у него другія основанія, чмъ у Шатобріана. Де-Местръ политикъ и на этой почв ведетъ защиту. Его занимаетъ практическое значеніе католичества, т.-е. власть папы. Догматъ папской непогршимости графъ считаетъ величайшимъ благодяніемъ для человчества. Почему? Потому что если папу возвести въ санъ верховнаго судьи убудетъ сбережено время и деньги, правители избавятся отъ множества неудобствъ, возникающихъ по поводу столкновеній…
Вы видите, и здсь догматическая и разумная сторона вопроса оставлена безъ вниманія. Соображенія не касаются сущности предмета, какъ и у Шатобріана.
Что же это значитъ? Отвтъ ясенъ. Рыцари реставраціи не даромъ дйствуютъ посл эпохи просвщенія и разума. У нихъ нтъ и быть не можетъ непосредственной вры въ католичество, искренней религіозности. Они, въ сущности, скептики, ведутъ борьбу изъ чисто вншнихъ соображеній, ведутъ ее безъ глубокихъ убжденій, безъ энтузіазма, а только потому, что борьба полезна и практически-выгодна.
Мы, слдовательно, можемъ отмтить два факта: съ одной стороны — изумительное равнодушіе къ дйствительности, къ общественнымъ вопросамъ, непониманіе ихъ, стремленіе няньчиться съ своей личностью, до потери разсудка погружаться въ фантастическій міръ грёзъ и случайныхъ вымысловъ. Другой фактъ — лицемрныя, эгоистическія побужденія, окрашенныя мнимо-идейными задачами.
Реакція не ограничилась Франціей. Авторъ разбираетъ ея исторію въ Германіи. Здсь политическіе вопросы не играли видной роли, и поэтому реакція должна была сказаться особенно ярко въ художественной литератур. Нмецкій романтизмъ — нчто еще боле дикое и болзненное, чмъ ясновиднія Шатобріана. Здсь ненависть къ разуму превратилась въ злобу вообще противъ культуры, развитія духовныхъ силъ человка. Новалисъ стуетъ на упадокъ папской власти, умвшей задерживать это развитіе, оплакиваетъ безсиліе іезуитскаго ордена и предсказываетъ ‘новое золотое время съ темными безконечно-глубокими очами, время пророчествъ и чудесъ’.
Шлегель — еще откровенне. Онъ идеаломъ ‘возрождающейся’ Европы считаетъ буддизмъ, полное равнодушіе къ дйствительному міру. Совершенство это — аскетъ, окаменвшій въ одной поз, обросшій мхомъ, птицы вьютъ гнзда на его голов…
Мы позволимъ себ остановить вниманіе читателей на этихъ идеяхъ. Он — эти идеи — крайне поучительны и для нашего времени. Романтики презираютъ дйствительность, бгутъ отъ нея, стремятся жить исключительно личной жизнью, и посмотрите, во что превращается ихъ нравственный міръ, ихъ ‘поэтическое’ творчество! На мсто ясной, увренной мысли водворяются туманные, уродливые образы, на мсто разсудка, логическаго мышленія — бредъ, на мсто живой, цлесообразной дятельности — слезливое нытье и идолопоклонство предъ всевозможными мелочами и недужными проявленіями своего паразитнаго существованія. Недостатокъ общихъ интересовъ и жизненныхъ стремленій всегда сопровождается нравственнымъ отупніемъ и юродствомъ.
Вс эти факты находятся въ тснйшей связи другъ съ дру томъ. Какая можетъ быть поэзія при такихъ условіяхъ? Она превращается просто въ звуки безсмысленные, безсодержательные. Это своего рода музыка. Вотъ теорія Новалиса: ‘легко себ вообразить разсказы, лишенные всякой логической связи и похожіе на сонъ, на ассоціацію представленій, или стихотворенія, обильныя благозвучіемъ и прекрасными выраженіями, но безъ всякаго смысла и строя, въ которыхъ понятны только отдльныя строфы, эта истинная поэзія можетъ только въ цломъ имть аллегорическій смыслъ и дйствовать на насъ, какъ музыка’.
Шаховъ замчаетъ: ‘эта музыкальная поэзія безъ опредленной, формы и содержанія, разумется, не могла сдлаться популярной во Франціи’. Въ наше время этого отнюдь нельзя сказать. Теорія Новалиса съ буквальной точностью усвоена современными символистами и декадентами. Для этихъ ‘поэтовъ’ высшій смыслъ поэзіи заключается въ отсутствіи всякаго смысла. Поэзія должна быть музыкой, игрой звуковъ, производить впечатлніе прежде всего на слухъ и въ результат вызывать смутныя душевныя настроенія… Такъ и у Новалиса: Stimmungen,unbestimmte Empfindungen noch bestimmte Empfindungen und Gefhle, т.-е. т же неопредленныя настроенія и ощущенія.
Это совпаденіе крайне любопытно,— и если одинаковыя причины производитъ! одинаковыя слдствія, мы одинаково точно можемъ опредлить нравственный и общественный смыслъ двухъ школъ, стоящихъ на двухъ крайнихъ точкахъ нашего вка. Характеристика поэта-романтика, оторваннаго отъ дйствительности и утратившаго всякій вкусъ къ ней такая: онъ — безумный. Это’ мнніе самихъ романтиковъ. Новйшій символистъ не долженъ разсчитывать на иную оцнку. Приговоръ исторіи всегда ясенъ и неопровержимъ. Приговоръ жизни, надо думать, и надъ современнымъ безуміемъ будетъ такой же, какой произнесенъ былъ надъ нмецкимъ романтизмомъ: жизнь смететъ символическія юродства, какъ она не разъ уже сметала все больное и уродливое.
Эта жизнь разцвтаетъ рядомъ съ недугами и смертью. Эпоха реакціи не сплошь занята тнями, есть проблески свта. На этотъ разъ виновникъ его — геній женщины.
Среди проклятій, посылаемыхъ разуму и просвщенію, среди пессимизма и апатіи, г-жа Сталь остается убжденной защитницей просвтительныхъ идей и до самаго конца исповдуетъ горячую вру въ прогрессъ. Она пытается разъяснить смыслъ революціи и послдующихъ событій съ исторической точки зрнія и прослдить непрерывающуюся нить культурнаго развитія человчества. Ея слова — благородны, мужественны, и на нихъ должна была покоиться надежда всхъ, кто ненавидлъ современное мракобсіе и ханжество.
Гд источникъ этихъ словъ?
Искать его слдуетъ въ XVIII вк. Г-жа Сталь — ученица просвтителей и ихъ врная послдовательница. Она — полная противоположность Шатебріану и своей личностью олицетворяетъ прогрессъ, завщанный предыдущей эпохой, между тмъ какъ Шатобріанъ впиталъ вс тлетворные соки реакціи.
Въ то время, какъ авторъ Духа христіанства пишетъ книги, переполненныя пессимизмомъ и сомнніями, г-жа Сталь одушевлена врой въ безконечное развитіе человчества. Она пытается воскресить въ дряхломъ современномъ обществ былую вру въ прирожденную способность человка совершенствоваться. Она одна представляетъ здсь врованія просвтителей.
Шаховъ въ одномъ отношеніи впадаетъ въ заблужденіе — слишкомъ многое приписываетъ оригинальному таланту г-жи Сталь. Оригинальность ея заключалась исключительно въ врности идеаламъ минувшей эпохи*—врности, непоколебимой, по истин героической среди разгула наполеоновскаго самовластія и темныхъ инстинктовъ реакціи. Шатобріанъ именно и оцнилъ г-жу Сталь, какъ представительницу XVIII вка, и на этой почв велъ съ ней полемику.
Г-жа Сталь, въ свою очередь, несла на себ трудъ защиты своихъ предшественниковъ и наставниковъ.
Она оправдываетъ не только идеалы, но даже практическія увлеченія дятелей предыдущей эпохи. Никакія ошибки ихъ не могутъ разочаровать ее въ основахъ просвщенія. Она убждена въ одномъ: ‘разумъ и философія всегда пріобртаютъ новыя силы среди безчисленныхъ несчастій человческаго рода’.
Первымъ учителемъ г-жи Сталь былъ Руссо. Но ученица отнеслась вполн самостоятельно къ идеямъ учителя. Она отвергла все крайнее, все, отмченное нетерпимостью и болзненнымъ характеромъ женевскаго философа. Она прежде всего не могла усвоить его презрнія къ цивилизаціи, его пессимистическаго взгляда на будущее культурнаго человчества. Но уваженіе къ личности, къ человческой природ, ко всему простому и естественному — вошло въ міросозерцаніе г-жи Сталь и слилось съ ея врой въ прогрессъ, усвоенной у другихъ мыслителей дорогой ей эпохи.
Вліяніе XVIII вка на г-жу Сталь не ограничилось историко-философскими идеями. Она продолжала путь просвтителей въ литератур и въ общественныхъ взглядахъ. Она врагъ всего наслдія ‘стараго порядка’,— наслдія, за которое жадно ухватилась реакція. Она вновь изгоняетъ изъ новой литературы классическую трагедію, вновь обращаетъ вниманіе французовъ на чужую культуру и чужое искусство.
Г-жа Сталь всегда и везд сохраняла ясный взглядъ. Она близко познакомилась съ Германіей и ея литературой. Безумія романтиковъ не смутили ея. Она съумла отыскать въ чужой культур здоровыя смена и ршилась взростить ихъ на своей родин. Эти смена — непосредственное чувство, пониманіе природы, задушевность германской поэзіи. Всего этого не доставало французской литератур и французскимъ поэтамъ — вчно разсудочнымъ, вчно привязаннымъ къ городу, къ салону, не умющимъ цнить красотъ природы. Всему этому со временемъ успли научиться соотечественники г-жи Сталь. Ей принадлежитъ честь безпристрастной вдумчивой оцнки чужой литературы, чужаго національнаго характера.
На все это, какъ мы знаемъ, указывали и писатели XVIII вка, но никто изъ нихъ такъ тщательно и глубоко не ознакомился съ предметомъ, какъ г-жа Сталь. Въ прошломъ вк во Франціи знали нмецкую литературу по переводамъ нкоторыхъ произведеній — Гесснера, Клопштока, Шиллера. Послднимъ двумъ поэтамъ національное собраніе даровало даже титулъ французскихъ гражданъ. И все-таки, Германія для французовъ оставалась далекой варварской страной.
Г-жа Сталь лично познакомилась съ ‘сверомъ’. Она въ себ самой нашла отголоски на германскую поэзію. У нея, какъ ни у кого изъ современниковъ, было развито чувство природы — le sentiment de la nature, невдомое старой французской литератур и въ XVIII вк жившее въ душ единственнаго изъ великихъ писателей — Руссо. Это чувство привело г-жу Сталь къ основному принципу новой литературы, къ иде о свобод поэтическаго творчества.
Защищая прогрессъ противъ реакціонеровъ, повторяя такъ быстро забытые завты эпохи разума, г-жа Сталь не переставала подрывать основы вновь воскресавшаго классицизма. Она смялась надъ французской эстетикой, уснащенной всевозможными правилами, надъ французскимъ формализмомъ въ жизни и въ литератур. Права свободнаго сердца въ людскихъ отношеніяхъ и свободнаго вдохновенія въ искусств — такова эстетика и мораль г-жи Сталь.
Никто серьезне ея не смотрлъ на литературную дятельность. Она всю жизнь стремилась къ тому, что теперь назвали бы ‘идейной литературой’, и въ то время, какъ новокатолики фантазировали на счетъ католическихъ обрядовыхъ красотъ, г-жа Сталь продолжала борьбу съ затхлой стариной и открывала пути будущимъ дятелямъ мысли и свободы.
Это — необыкновенная женщина, выдающійся мыслитель. Г-жа Сталь — крупное явленіе, независимо отъ ея художественнаго таланта. Къ сожалнію, Шаховъ посвятилъ ей меньше вниманія, чмъ она заслуживаетъ.
Интересно, что исторія французской литературы повторила только-что указанный фактъ — исключительную, идеальную роль женщины среди общаго нравственнаго разложенія. Второй разъ эта роль выпала на долю Жоржъ Зандъ во время іюльской монархіи.
Этотъ періодъ, по своему нравственному и общественному складу, является прямымъ дтищемъ реакціи не смотря на революцію тридцатаго года. Буржуа, захватившіе власть, проявили необычайную узость и эгоизмъ — въ идеяхъ и въ дятельности. Идей въ сущности никакихъ и не было. Господствовалъ принципъ — chacun chez soi, chacun pour soi (каждый у себя, каждый для себя). Это типичная проповдь все той же реакціи, страдающей невольнымъ страхомъ предъ широкими общественными задачами и враждой ко всякому стремленію, выходящему за предлы будничныхъ, домашнихъ потребностей.
Луи-Филиппъ — превосходно олицетворялъ эти идеалы. Насмшники прозвали его ‘воплощенной лавочкой’ (boutique incarme). Государственныя дла мало его занимали. Онъ пользовался государствомъ, какъ средствомъ для устройства личныхъ длишекъ, усердно копилъ, наживался, обезпечивалъ свою семью и вчно жаловался министрамъ и даже англійской королев на грозящую ему и его дтямъ голодную смерть. Подданные были не выше своего повелителя, а литература приспособлялась къ господствующему практическому вкусу.
Образцовые продукты времени — Бальзакъ и Скрибъ, оба — писатели-промышленники, лавочники. Бальзакъ мучился всю жизнь жаждой обогащенія, безпрестанно предпринимая всевозможныя спекуляціи, превосходно изображалъ ихъ въ романахъ, и даже самъ подражалъ своимъ героямъ — афферистамъ. Страсть къ деньгамъ до такой степени ослпляла писателя, что онъ переставалъ различать дйствительные и боле или мене врные пути къ богатству отъ фантастическихъ, имъ самимъ придуманныхъ ради романической интриги.
Шаховъ прекрасно рисуетъ эту фигуру, но онъ забываетъ указать одну важную черту въ творчеств Бальзака: Бальзакъ исповдовалъ и осуществлялъ въ полномъ объем натуральные принципы, называя себя физіологомъ общества, не отступалъ ни передъ какой житейской грязью, вс пятна тщательно заносилъ на свое полотно. У него необыкновенно точное изображеніе вншней дйствительности. Бальзакъ отлично знаетъ техническую сторону каждаго ремесла, какое онъ изображаетъ въ роман. Очевидно, посл этого Эмилю Золя не оставалось ничего создавать, а просто провозгласить себя главой давно существовавшей школы и слдовать пріемамъ своего предшественника, примшивая въ интересахъ современнаго читателя сильнйшую дозу порнографіи.
О Скриб распространяться не приходится. Его торгашество литературой — общеизвстно. Фабричное производство пьесъ, являвшихся подъ фирмой Скриба, вошло въ пословицу. Организація чистокоммерческая: толпа подручныхъ рабочихъ и одинъ хозяинъ, управляющій мастерскою. Легко представить, какого внутренняго качества были эти продукты. Скрибъ, какъ всякій торгашъ, уметъ льстить вкусамъ покупателей. Онъ — поставщикъ буржуазной публики и обязанъ осмивать все, что превышаетъ уровень мщанскихъ лавочныхъ добродтелей. Онъ — врный защитникъ ‘Золотой средины’, одинаково, врагъ родового дворянства и народа. Его цари — буржуа, рантье, биржевики, коммерсанты, афферисты. Его высшій принципъ esprit des affaires. Ему онъ слдуетъ въ своей литературной ‘дятельности, его онъ прославляетъ съ театральныхъ подмостокъ.
Вотъ среди этой лавочной литературы раздается искренній, убжденный голосъ женщины. Романы Жоржъ Зандъ не имютъ ничего общаго ни съ биржевымъ натурализмомъ Бальзака, ни съ пошлымъ рукомесломъ Скриба. Жоржъ Зандъ — истинный писатель душой и сердцемъ связанный съ созданіями своего таланта, она живетъ лично въ своихъ произведеніяхъ. Они — ея нравственная біографія.
Сначала Жоржъ Зандъ увлечена вопросомъ о положеніи женщины въ семь. Она горячо защищаетъ права сердца, права любви. Она возстаетъ противъ власти ограниченныхъ грубыхъ мужей надъ женами,— власти, освященной обществомъ. Эта борьба ведется искренне и мужественно, но сами героини, въ чью пользу ратуетъ авторъ, не могутъ возбуждать особеннаго уваженія. Все это — жрицы любовнаго чувства, все свое существованіе он наполняютъ сердечной страстью и романическими увлеченіями. Авторъ говорить: ‘Il n’y a pourtant qu’une chose dans la vie, c’est l’amour’ (въ жизни есть только одна цль — любовь). Такая постановка вопроса, можетъ быть, и свидтельствуетъ о сил авторскаго, чувства, но весьма мало говоритъ о широт его идей.
Иной смыслъ позднйшихъ романовъ Жоржъ Зандъ. Это — второй періодъ дятельности автора.
Онъ созданъ политическимъ броженіемъ тридцатыхъ годовъ.
Царство буржуазіи не охватывало всей общественной жизни Парижа. Со временъ революціи продолжали существовать демократическіе кружки — очаги протеста противъ мщанской реакціи. Къ этимъ кружкамъ примыкали рабочіе. Движеніе должно было увнчаться февральской революціей,— пока происходили отдльныя вспышки.
Жоржъ Зандъ знакомится съ вожаками кружковъ. Одинъ изъ нихъ — адвокатъ Мишель — оказываетъ на нее сильное вліяніе и кореннымъ образомъ измняетъ направленіе ея литературной, дятельности.
Онъ говоритъ писательниц: ‘Любовь — страсть эгоистическая. Распространи это пламенное чувство на все страдающее человчество’.
Знакомство Жоржъ Зандъ постепенно расширялось, и рядомъ съ такими людьми, какъ Луи Бланъ, Кине, должны были зрть новые литературные планы. Окончательный разрывъ и разводъ съ мужемъ, въ свою очередь, долженъ былъ отвлечь вниманіе романистки отъ семейныхъ вопросовъ. Въ результат является романъ серьезнаго содержанія.
Главный герой этого романа — народъ, но народъ особенный, существующій только въ воображеніи автора. До такой степени идеальны герои Жоржъ Занда, выходящіе изъ плебейскаго сословія. Жизненной правды здсь, конечно, не было, но идейный смыслъ такихъ произведеній въ разгаръ буржуазныхъ оргій — не подлежитъ сомннію. Кром того, авторъ несомннно знаетъ многое изъ жизни городскихъ рабочихъ и деревенскаго люда: если онъ идеализируетъ отдльныя фигуры,— это длается сознательно. И нельзя, конечно, такой тенденціи — одновременно съ промышленной проповдью Скриба — отказать въ благородств и извстномъ практическомъ значеніи.
Самое содержаніе новыхъ романовъ Жоржъ Занда говорило за нихъ.
Весь интересъ сосредоточенъ на общественныхъ вопросахъ, на положеніи бдныхъ классовъ, на тлетворномъ вліяніи буржуазныхъ принциповъ. Жоржъ Зандъ рисуетъ яркія фигуры городскихъ дльцовъ и деревенскихъ міродовъ, и рядомъ съ такими фигурами вполн естественно желаніе автора показать въ идеальномъ свт бднаго рабочаго и крестьянина.
Въ результат эти романы, при повальной погон за наживой, при всеобщей эгоистической апатіи къ вопросамъ общественнаго блага, — очищали атмосферу, будили въ публик лучшія чувства и заглушали своекорыстныя стремленія.
Въ Германіи противъ романтическихъ безумцевъ шло общественное движеніе, поднятое борьбой съ Наполеономъ. Талантливйшій дятель этого движенія философъ Фихте. Его дятельность будто дополняетъ такую же энергическую дятельность г жи Сталь. Любопытно, что обоихъ воодушевляетъ чувство отвращенія къ тиранніи корсиканца. Въ этомъ чувств они черпаютъ свои восторги предъ идеями свободы, просвщенія и прогресса. Но политическія идеи Фихте не отличались глубиной: весь вопросъ для философа заключался въ освобожденіи родины отъ иноземнаго завоевателя. Вопросы внутренняго строя Германіи оставались безъ отвта. Имъ даже не придавали значенія рядомъ съ великимъ вопросомъ національной независимости.
Прошло не мало времени, прежде чмъ въ Германіи развилась политическая мысль,— и притомъ, не въ обществ, а среди исключительно даровитыхъ и энергическихъ представителей молодого поколнія. Такимъ былъ Бёрне. Это — фанатикъ политики. Исполненный негодованія, на исконную страсть нмцевъ къ философіи и теоретическому знанію, Бёрне весь ушелъ въ политическіе вопросы и не интересовался умственной жизнью страны. Но въ любимой сфер это былъ мужественный и послдовательный борецъ.
Бёрне нашелъ оригинальный способъ высказывать публик свои политическіе принципы. Онъ принялся за театральныя рецензіи. Для него были безразличны эстетическія правила, но онъ подвергалъ строжайшему суду драматическихъ героевъ съ политической и нравственной точки зрнія. Литературныя достоинства стояли на второмъ план: созданія автора должы были прежде всего удовлетворять извстнымъ общественнымъ идеаламъ, политическимъ стремленіямъ прогрессивной части современнаго общества.
Большое впечатлніе произвела, напримръ, статья Бёрне о Вильгельм Телл Шиллера. Критикъ развнчивалъ легендарнаго героя, какъ мстителя за личные интересы, а не за идеалъ. Бёрне громилъ уступки и малодушіе швейцарца. Въ воображеніи критика гражданскій герой рисовался въ блеск всевозможныхъ доблестей. Телль не удовлетворялъ этому представленію, и вся драма Шиллера казалась Бёрне произведеніемъ неудовлетворительнымъ.
Въ такого рода литературной критик на каждомъ шагу можно впасть въ ошибки,— но это будутъ ошибки въ области искусства. Здсь Бёрне и не разсчитывалъ поучать своихъ современниковъ. Для этого предмета не мало можно было найти другихъ учителей и руководителей.
Цль Бёрне — воспитать въ нмцахъ общественное самосознаніе и политическую мысль. На этомъ пути у Бёрне не было соперниковъ, а враговъ и гонителей сколько угодно на каждомъ шагу. Біографія и литературно-общественная его дятельность у насъ мало извстна. А между тмъ это одинъ изъ достойнйшихъ представителей нравственной энергіи и прогресса въ эпоху реакціи и романтическихъ бредней. Онъ, подобно г-ж Сталь, воспитался на философіи XVIII вка. Здсь онъ почерпнулъ живое чутье общественнаго блага, здсь научился идейному мужеству, отсюда вынесъ отвращеніе ко всему безпринципному, пошлому, себялюбивому.
И Бёрне предстояла такая же многосторонняя борьба, какую вела г-жа Сталь. Враждуя съ нмецкой метафизикой и нмецкимъ равнодушіемъ къ дйствительности — въ области общественной мысли, Бёрне долженъ былъ одолть другого, едва ли не еще боле опаснаго и развращающаго врага — новую романтическую шкоду, воспитывавшую самодовольныхъ пвцовъ личныхъ ощущеній, не желавшихъ ничего знать вн своего я и погружавшихся въ міръ усладительныхъ грезъ о чистомъ искусств, далекомъ отъ житейской прозы.
Если метафизики не знали и не понимали реальной жизни, романтики преднамренно бжали отъ всякихъ насущныхъ общихъ интересовъ.
Здсь Бёрне пришлось бороться прежде всего съ своимъ соплеменникомъ, поэтомъ Гейне.
Это — полная противоположность Бёрне. Шаховъ, давая превосходную характеристику этого истаго художника, острослова и пансіонера французскаго правительства, оказываетъ истинную услугу русскимъ читателямъ.
Общественные взгляды Гейне сказались въ такомъ изреченіи: ‘въ то время предметомъ моей поэзіи были яблочные торты, теперь — любовь, истина, свобода и раковый супъ’. Нравственныя воззрнія начинаются и кончаются откровеннымъ, часто циничнымъ эгоизмомъ: ‘Все пустяки, вся суть во мн, въ моей прихоти, въ моемъ задор и каприз’. Это слова нашего автора — врнйшая характеристика и самого Гейне, и его самодовольнаго, но совершенно безотчетнаго остроумія. Практическая нравственность Гейне достаточно освщается двумя фактами: пенсіей изъ иностраннаго казначейства и насмшками надъ Бёрне, когда тотъ уже покоился въ могил. Относительно основательности и послдовательности во взглядахъ слдуетъ припомнить изумительное признаніе Гейне, какъ онъ изъ атеиста превратился въ врующаго. Фактъ этотъ совершился, потому что о вольнодумств стала разсуждать ‘грубая чернь за своей грязной трапезой при свт сальныхъ свчей и вонючихъ лампъ, вмсто нашихъ жирандолей’. Обоняніе подсказало поэту новыя убжденія, до которыхъ раньше не могъ додуматься его разсудокъ… Но, несомннно, отзывъ Бёрне точне всего характеризуетъ литературную и нравственную личность Гейне: ‘Гейне — художникъ и поэтъ. Для него художественная форма выше всего. Онъ напишетъ то, что въ данномъ період удачне прозвучитъ, какъ артистъ, играетъ онъ своими политическими убжденіями’.
Игра можетъ показаться очень ловкой и граціозной, но лишь до тхъ поръ, пока наблюдатель не всмотрится -пристальне въ самого играющаго и предметъ его игры.
Характеристикой Гейне кончается работа Шахова. Къ книг приложена глава о французскихъ журналистахъ начала нашего столтія. Здсь много любопытныхъ и, для русскихъ читателей, совершенно новыхъ фактическихъ свдній, но общія черты реакціи вполн воспроизведены въ самой книг. Журналы являлись только покорнымъ отраженіемъ общаго духа, владвшаго новымъ обществомъ.
Читатели могли судить, сколько поучительнаго заключается въ разобранномъ изслдованіи,— поучительнаго не въ смысл только отдльныхъ научныхъ свдній, а въ смысл цльнаго представленія о типичныхъ явленіяхъ цивилизаціи.
‘Ничего нтъ новаго подъ солнцемъ’ — это не всегда справедливая истина и, во всякомъ случа, требующая большой осмотрительности. Но не подлежитъ сомннію, что исторія безъ конца повторяетъ извстные культурные типы, представляющіе собой различныя эпохи — прогресса и реакціи. Мы видли цлый рядъ такихъ типовъ. Они живутъ чаще всего рядомъ, и нашъ авторъ, погршившій, какъ мы видли, въ изображеніи величайшей эпохи прогресса, XVIII вка, невольно долженъ былъ искупить свой грхъ, описывая дятельность такихъ достойныхъ потомковъ философскаго поколнія, какъ г-жа Сталь, Жоржъ Зандъ, Бёрне.
Въ результат предъ нами яркая картина разнообразнйшихъ теченій мысли и творчества, на пространств нсколькихъ лтъ полная біографія человчества, то одушевленнаго врой и стремленіями къ общему благу, то разочарованнаго и падающаго,— но неизмнно таящаго въ себ новыя силы и новую готовность на борьбу за новые идеалы.