Келер Владимир Константинович.
Призраки Венеции.
Призраки Венеции.
Рассказ.
1.
2.
3.
4.
Призраки Венеции, Келер Владимир Константинович, Год: 1915
Время на прочтение: 17 минут(ы)
‘Здесь свободных комнат то же нет, синьор. Куда теперь ехать’? — спросил гондольер сидевшего в каюте Александра Ивановича.
‘На вокзал’, — ответил он.
‘Назад? Поздно, синьор, — недовольным голосом ответил лодочник, — возьмите другую гондолу, а мне надо домой’.
Из каюты высунулась сначала голова Александра Ивановича, а потом показался он сам. Посмотрел в обе стороны канала и, не видя вблизи никого, кто мог бы везти его больше, молча залез обратно.
Гондольер был так поражён спокойствием своего пассажира, что даже присвистнул. Простояв с минуту в нерешительности на набережной у лестницы, ведущей к гостинице, он пробрался на корму и взялся за весло. Гондола медленно тронулась. Скоро, однако, лодочник перестал грести и, когда гондола почти остановилась, попробовал заговорить с пассажиром:
‘Синьор, вокзал закрыт, и вас туда не пустят. Куда же ехать’?
Не дождавшись ответа, итальянец толкнул несколькими ударами весла лодку вперёд и снова обратился к молчаливому пассажиру:
‘Синьор, я говорю вам: вокзал заперт, огни все погашены’.
Из каюты послышалось недовольное ворчание, и Александр Иванович вылез наружу.
‘Что вы ко мне пристали? Вы здешний и лучше меня знаете город. Ну, скажите, куда ехать, господин гондольер’?
Лодочник растерялся от такого поворота разговора и выпустил из рук весло.
‘Подберите весло и поезжайте, куда хотите’.
‘Если так, сеньор, то поедем’.
‘Уж и город, чёрт его возьми! — продолжал сердито Александр Иванович, — комнаты найти нельзя’.
‘Теперь сезон, комнаты надо заказывать заблаговременно телеграммой’.
‘Да вы, вероятно, полагаете, что я сам деньги делаю? Телеграммой заказывать комнату? А! Подумаешь, принц путешествует. Принчипе Штурманов… Уж и город, чёрт’!..
‘Хороший город, синьор’.
‘Хороший? Ну что вы в этом понимаете, хороший или плохой’!
‘Я не слепой и вижу, что город красивый. Если бы он был плох, никто и не приезжал бы сюда, а народу наехало столько, что синьор не мог достать себе комнату’.
‘Мало ли людей таскается по свету от скуки? Однако, куда же вы меня повезёте’?
‘К себе. Куда же больше’?
‘Очень благодарен, но куда же это ‘к себе»?
‘Вы будете довольны, синьор, и вам будет у меня лучше, чем на вокзале. Переночуете, а завтра найдёте комнату. Я живу недалеко от дворца Джиоканелли? Вероятно, вы слышали, синьор? Кто не знает принчипе Джиоканелли’?
‘Ещё бы! Донателло, Джанканелло, Маркотелло, все их знают… Как не знать, в особенности верного Джиоканелли, кажется, это здесь, недалеко. Красивый дворец эдакий, мраморный’.
‘Да, да, синьор, верно, мы сейчас придём’, — довольным голосом ответил лодочник и сильнее налёг на весло’.
‘Так, значит, вы будете моим хозяином, а я вашим гостем. Прекрасно… Позвольте познакомиться: художник Штурманов’.
Александр Иванович снял шляпу и раскланялся.
‘Вы что, синьор?.. Ах, понял… Вы весёлый господин, синьор Турмано… Я — Джулиано Фузоли… Гондольер… Ну, вот мы и дома… Я вылезу и предупрежу деда’.
Голдольер подплыл к старому запущенному дому и остановился у двери, обитой железом.
‘Садитесь, пожалуйста, с нами, синьор, — сказал бодрый на вид старик, которого Фузоли отрекомендовал, как своего деда, — очень рад, что Джулиано притащил вас ко мне. Где же ночью искать комнату? Я вас помещу в апартаментах владельца дома. Его отец был моим молочным братом. Я управляю его делами в Венеции. Сам он живёт обыкновенно в Риме и здесь бывает редко. Вы прекрасно говорите по-итальянски, синьор Турмано, верно, часто приезжали в Италию? Хорошая страна… Солнца много, красок много. Вас удивляет, что я говорю о красках? Мы, итальянцы, все в душе художники. А я в молодости с моим молочным братом хорошо изучил живопись. Я изъездил и исходил своё Отечество пешком вдоль и поперёк. Многому научился, синьор, многих научил, когда был помоложе, а теперь отдыхаю. Дела несложные. Да и внук мне помогает. Джулиано не гондольер по профессии, но иметь в Венеции гондолу и не пользоваться ею было бы странно. Однако слушайте, синьор… Не хотите больше? Как угодно? Спать? Идёмте, я провожу вас наверх, там комнаты патрона. Джулиано, возьми фонарь’!
‘Видите, синьор, как натёрты мраморные ступени. Сколько поколений прошло по ним! Род владельца — старинный род, синьор. Теперь дом немного запущен, почти заброшен, но что было раньше? Сколько жизни и сколько чувства видели эти стены, покрытые шёлком. Это всё старинный шёлк, синьор, настоящий шёлк, смотрите, какой плотный, подсуньте под него руку, вот здесь, у карниза, пощупайте. А цвет какой? Хотя при свете фонаря трудно видеть все краски, но они сохранили свою прелесть, ручаюсь вам. О, Венеция славилась шелками! Вот приёмная зала. Какой мрамор?.. Это из Рима, синьор. А колонны? Подарок папы: владельцы дома всегда поддерживали церковь. Дальше будут передние. Завтра увидите, днём лучше видно. Есть много хороших вещей. Вы устали? Пойдёмте направо, в спальню. Вот это парадная спальня хозяина. Хорошая кровать, вся резная. Полог заткан золотом. Идём сюда. Это опять маленькая приёмная. А вот это ваша комната. Она крайняя в доме… Здесь всегда спит мой патрон. Кровать очень удобная. Сыро, говорите вы? Пожалуй, вы правы, но делать нечего, топить нельзя, да и ветрено. Накройтесь одеялом, задвиньте полог, и будет тепло. Джулиано, закрой-ка ставни. Что? Сильный ветер и дождь накрапывает. Ну, к утру погода, может быть, переменится. Доброй ночи, синьор! Джулиано ляжет рядом в комнате. Хотя бояться нечего, а всё-таки вам будет спокойнее. Бона ноче, чао’!
‘Наконец-то ушёл, — сказал Джулиано после ухода старика. — Спать надо, а он разговаривает! Впрочем, вы художник, вот он с вами и ласков. Он то же был художником, картины писал, только их мало покупали. Вот он и бросил это занятие’.
‘А вы разве не пишете’?
‘Учился когда-то, но перестал. Надо работать, живопись не прокормит. Однако какой ветер! Ложитесь, синьор. Я устроюсь здесь рядом. Вот вам и свет: совсем как в старину’, — продолжал Джулиано, зажигая свечи в канделябрах, стоявших по обе стороны кровати.
‘Зачем вы даром свечи жжёте’?
‘Ничего, их давно не зажигали, пусть выгорят, с ними интересней. Вообразите себя каким-нибудь принцем, разденьтесь, лягте и помечтайте. Ведь вы художник. Не забудьте только погасить свечи перед сном. Прощайте’.
Александр Иванович последовал совету Джулиано. Он лёг и, прежде чем завернуться в одеяло, протянул руку, что бы задвинуть полог кровати, скользнул взглядом по стене, где висела большая картина, на которую он раньше не обратил внимания, и приостановился. Ему показалось, что глаза одной из фигур, изображённых на полотне, вспыхивали.
‘Удивительное, хотя и вполне естественное явление, — подумал он. — Он ветра пламя свечей колышется, и блик в глазах играет. Разве встать и посмотреть, как художник наложил этот блик? Впрочем, лучше оставить исследование до утра’.
Приподнявшись на кровати, Александр Иванович начал гасить свечи, а когда осталась одна непогашенной, вторично взглянул на картину.
‘Недоставало бы ещё, что бы фигура ожила, как в разных фантастических рассказах. Было бы недурно. А как-никак надо посмотреть, кого это с таким мастерством изобразил художник’, — подумал он снова.
Александр Иванович встал и, вынув из канделябра свечу, подошёл к картине.
На ней была изображена сцена из венецианской жизни: закат солнца, на площади святого Марка стоит прекрасная молодая женщина с длинной ниткой жемчуга на шее, а рядом — богато одетый юноша. Сзади них — ещё двое людей, один протягивает красавице цветок граната, а другой злобно улыбается…
Его-то глаза при колеблющемся пламени свечи всё время вспыхивали, черты лица его были неприятны.
‘Какое противное лицо, а изображено верно. Будущая драма, вероятно. Не хотелось бы мне быть на месте молодого красавца. Сзади, вероятно, муж этой женщины. Обыкновенная история… Ну и холодно же. Надо скорее ложиться’.
Александр Иванович быстро повернулся и опрокинул стул, зацепив за ногу ногой.
‘Вы что, синьор? — отворив дверь, спросил проснувшийся от шума Джулиано, — Ага, вы смотрели на картину! Хорошо написано, большой мастер! Ложитесь, однако, а то простудитесь’.
Джулиано скрылся, а Александр Иванович загасил свечу, лёг, закутался плотно в одеяло и задёрнул полог. Он скоро согрелся, но впечатление, произведённое на него картиной, помешало ему сразу заснуть.
‘Какая свежесть красок, какие костюмы, материи! — думал он. — Нужно было иметь много золота, что бы так одеваться. А жемчуг? Сколько могла стоить эта низка, что на шее красавицы? Откуда такое богатство? Да! Посылка галер в отдалённые страны, торговля телом и совестью, продажная верность, — всё это собрало много золота в Венеции, а, получив его, люди жили вовсю и веселились. Надо бы прочесть что-нибудь серьёзное про Венецию. Откуда у них может быть этот аристократизм вкусов и удовольствий, это чувство прекрасного, воплощённое в самых простых людях? Солнце, конечно, свет, прилив краски. Не то, что у нас! Серенький колорит, благородный серый тон. Серый тон? Света мало — вот что! Или, может быть, мы не видим в сером тоне всего разнообразия красок, всей игры цветов, всех переливов жемчужных оттенков? Не видим всей игры света, как в опале? Большие художники итальянцы! Как хорош закат на картине… Ну, кто у нас передал так это время, когда Солнца нет, но нет и вечера, когда всё пронизано жемчужным светом, только облачко, расположенное высоко в небе, окрашено отсветом вечерней зари? А кто передал у нас яркий солнечный день? Эх, трудно быть художником на Севере… Не перебраться ли навсегда в Италию? Ведь даже и птицы стремятся туда, где им лучше. Им это возможно и просто исполнить. Поднялись и полетели. А как полечу я, — человек без денег? Едва накопил и на эту поездку. И кто это выдумал деньги? Презренный металл! Сочинят же такое подходящее название золоту! Впрочем, не знаю людей, которые бы его презирали, разве одни отшельники, погрузившиеся в созерцание и молитву. А разве без богатства не проживёшь? Живёт же Джулиано, да и другие, не все же богаты, а я, художник, неужели не проживу? Конечно, проживу, надо только серьёзно относится к искусству и идти вперёд. Искать, вечно искать, и меня оценят. А там будет и всё, что нужно, будет, пожалуй, и золото на чёрный день’.
На этом мечты художника прервались, внизу послышалось пение. Ветер доносил откуда-то издалека звуки грустной мелодии.
Александр Иванович начал прислушиваться.
‘Кому это вздумалось петь ночью, да ещё такую тоскливую песню? Совершенно непонятно. Но то поют, не то плачут! Странный напев, весь из хроматических гамм. Точно у нас где-нибудь в деревне ветер в трубе поёт. Но здесь, кажется, камина нет, верно, в соседней комнате, придётся встать и заткнуть трубу, иначе не заснёшь’.
Александр Иванович зажёг свечку, встал и пошёл на слух к тому месту, откуда, по его мнению, неслись звуки. Он оказался перед картиной, которую недавно рассматривал. Пение шло из-за неё.
‘Что за притча’? — подумал Александр Иванович, осматривая полотно и заглядывая за раму. Он влез на стул, засунул руку за картину и ощупал стену. Шёлковая материя, которой стена была обита, надулась от ветра.
‘Удивительно, — продолжал он, — не может же ветер продувать каменную стену, ведь это крайняя комната, но стена подходит к смежному дому… Непонятно’!..
Он слез со стула и задумался.
Пение продолжалось по-прежнему, а Александру Ивановичу показалось даже, что оно стало ещё жалобнее, чем раньше.
‘Надо разбудить Джулиано, — решил он, — заснуть не удастся, пока это нытьё не кончится’.
Он отворил двери и кликнул спящего итальянца.
Джузеппе быстро очнулся и вскочил с дивана, на котором он устроился на ночь.
‘Вам что-нибудь нужно, синьор’?
‘Зайдите на минуту ко мне, Джулиано, и прислушайтесь’.
‘Сейчас, синьор, только оденусь’.
Через минуту он был в спальне Александра Ивановича и подошёл с ним к картине.
‘Где-то поют, синьор, и сюда ветром доносит’.
‘Ветер-то, кажется, перестал. Посмотрите в окно’.
‘Нет, дует ещё. Но кто это может петь ночью, да ещё так жалобно’?
‘Я думал, вы знаете’.
‘Это поют не люди, синьор, но не перейти ли нам спать в мою комнату’, — взволнованным голосом сказал Джулиано, прислушиваясь к пению.
‘Что за глупости! Ну, что может петь, кроме людей’?
‘Синьор, вся Венеция знает, что в нашем доме происходят иногда непонятные вещи. А что теперь не люди поют, я вам ручаюсь. Завтра надо будет отслужить мессу. Идите отсюда, прошу вас’.
‘По-моему, это поют в одной из дальних комнат соседнего дома, или просто озорничает ветер. Посмотрите-ка за картину: там ветром даже шёлк приподняло. Влезьте на стул’.
‘Я и отсюда вижу, синьор, но ветер выть так не может. А почему шёлк приподнят — надо посмотреть. Попробуем снять картину’, — и, не ожидая ответа, Джулиано влез на стул и, сняв с крючка картину, передал её художнику.
‘Шёлк надут, как пузырь. Я его придавлю, а он опять надувается. Подождите, я возьму нож и приподниму карниз, надо узнать, откуда идёт воздух. Слышите, всё время поют’.
При помощи ножа Джузеппе отодрал карниз от стены и приподнял шелковую материю, которую тот придерживал.
‘Смотрите, синьор, под шёлком виднеется что-то. Это ставни, верно, закрытое окно’.
‘Но может быть, рядом дом’?
‘Вы правы. Не потайной ли это шкаф? В старину их делали много. Было бы недурно найти в шкафу деньги. Надо его открыть. Я сейчас спущусь вниз за инструментами. Вот так случай! Зажгите, синьор, свечи, что бы было светлее, а то мы, точно ночные воры, работаем в темноте’.
‘Пожалуй, что и так, шкаф-то не наш, да и дом чужой’.
‘Вот ещё! Шкаф нашли мы! Вы думаете, что про него кто-нибудь знает? Наверное, никто! Дед будет рад, если нам попадётся в нём золото. Ему очень нужны деньги. Я сейчас вернусь’.
‘Постойте, по-моему, это вовсе не шкаф. Не может же ветер дуть из шкафа? Да и пение… Не поют же в шкафу’?
‘Этого я не сообразил, синьор. Но если это не шкаф и не окно, что ж это такое’?
‘Не знаю, Джулиано, и даже не догадываюсь’.
‘Во всяком случае, надо открыть железную дверь. Это даст самый верный ответ на мои вопросы. Я иду за инструментами’.
Джузеппе исчез. Александр Иванович зажёг свечи и в ожидании итальянца, занялся рассматриванием двери. Она была самая обыкновенная, какие делали в старину: толстого листового железа, прикреплённая к железной же раме с крестовиной посредине. Сбоку был замок. Поднеся свечку к замочной скважине, Александр Иванович убедился, что оттуда дул довольно сильный ветер. Встав на стул и приложив ухо к замку, он ясно услышал пение.
‘Вот и я, синьор, — сказал вернувшийся Джулиано. — Сейчас откроем таинственную дверь. Я взял с собой несколько старых ключей, может быть, какой-нибудь из них и подойдёт. Попробуйте’.
Александр Иванович взял первый попавшийся ключ, сунул его в замок, повернул, и замок щёлкнул.
‘Готово, синьор, браво, тащите за ключ, дверь откроется’.
Но дверь, несмотря на старания Александра Ивановича, не открывалась. Он с недоумением посмотрел на Джулиано.
‘Позвольте-ка я попробую, синьор, я посильнее’.
Итальянец обеими руками схватился за ключ, но и силы Джулиано не помогли. Дверь по-прежнему не тронулась с места.
‘Нет ли задвижек или гвоздей, которые держат? Возьмите канделябр и посветите. Вот они, гвозди, видите, как хорошо заколочены, их почти не видно. Но что это? Смотрите, синьор! Отпечаток руки. Видите? Точно кто-нибудь нарочно вымазал в краске руку и приложил её к косяку… Ну что’?
‘Вижу. Только это не краска, Джулиано. Не отложить ли нам наши розыски до утра’?
‘Вы, кажется, боитесь, синьор Турмано. А’!
‘Бояться не боюсь, но когда видишь отпечаток, сделанный кровью, то это действует на воображение’.
‘Кровью? Дайте-ка я посмотрю хорошенько. Да… Пожалуй… Это интересно! Не позвать ли деда? Напротив, давайте вытащим гвозди и откроем дверь одни.
‘Как хотите’.
Когда гвозди были вытащены, дверь открылась легко. Перед глазами Александра Ивановича и Джулиано оказалась стена. Она была плохо сложена и местами растрескалась.
‘Вот так шкаф’! — воскликнул удивлённый Джулиано и посмотрел на Александра Ивановича.
‘Это давно заложенный тайный ход в соседний дом. Другого объяснения быть не может. Запрём дверь, приведём всё в порядок и ляжем спать, к тому же и пение прекратилось’.
»Спать’, — говорите вы, синьор? Я на это не согласен. Надо разобрать стену и, если, как вы думаете, это ход в дом рядом, надо войти туда и посмотреть, для чего он сделан. Рядом никто не живёт, кроме сторожа. Тайный ход, кровавый отпечаток руки на стене… Это не каждый день попадается, а вы хотите спать. Нет, я сейчас начну разбирать стену, если же вам не интересно, синьор, ложитесь’.
‘Смотрите, испортите соседу стену, и вас привлекут к ответственности’.
‘Что верно, то верно, синьор. Суд у нас не шутит. Надо ложиться. Мы завтра приведём всё в порядок. Хотя картину лучше повесить теперь же на место, дед, пожалуй, утром зайдёт нас будить и рассердится. Он не любит, что бы трогали картины’.
Александр Иванович поставил канделябр со свечами на столик у кровати, закрыл железную дверь и опустил на место сдвинутую шёлковую материю.
Джулиано подошёл к картине и хотел её взять, что бы повесить на место, но, взглянув на неё, усмехнулся.
‘Что это вы, Джулиано’? — спросил Александр Иванович.
‘Посмотрите, синьор, на этого человека. Вот так рожа! А глаза-то так и блестят! Видите’?
‘Я их давно заметил. Берите картину и вешайте, я вам помогу’.
‘Блики-то на глаза я поставил. Недурно? — спросил, улыбаясь, итальянец и, взявшись за раму, повесил картину на место, — Прощайте, синьор, теперь я иду спать. Скверное выражение у того, что стоит сзади. Правда? Спокойной ночи’.
Джулиано вышел. Александр Иванович погасил свечи и лёг, но, прежде чем окончательно забыться, он услышал, как в соседней комнате начал возиться молодой итальянец, и как в доме хлопнули двери.
‘Уж не удрал ли куда-нибудь мой Джулиано’? — подумал он, плотнее закутываясь в одеяло.
Скоро всё стихло. Прошло около часа. Всё было спокойно. Слышалось только лёгкое похрапывание Александра Ивановича.
Вдруг дверь из комнаты, где спал гондольер, приоткрылась, показался Джулиано и стал осторожно подкрадываться к кровати. Дойдя до изголовья, он протянул руки к подушке и тихим голосом стал будить художника.
‘Синьор Турмано, а, синьор Турмано, вы спите’?
‘Сплю. Что вы мне покоя не даёте? Что вам нужно’?
‘Синьор, давайте разберём стену за дверью. Это ход в потайную комнату, а не к соседу. Там, вероятно, и пели’.
‘Вы это во сне видели, Джулиано, или, может быть, выпили’?
‘Я вас не понимаю, синьор’.
‘Да вы где сейчас были’?
‘Я был в соседнем доме. Стена эта не крайняя, есть ещё комната, принадлежащая этому дому’.
‘Что вы? А как же окна-то на фасаде? Неужели вы их никогда не считали’?
‘Только сейчас сосчитал, оказались лишние, синьор. Давайте разбирать стену’.
Такой оборот дела заинтересовал Александра Ивановича.
‘Пожалуй, — сказал он, — но как бы ваш дед не рассердился.
‘Не думаю… Если б он знал, где ход в комнату, то она давно была бы открыта. К чему теперь потайные комнаты’?
Александр Иванович воодушевился:
‘Снимайте картину, Джулиано, и, если уж работать, то давайте скорее. Всё-таки не мешало бы мне хоть немного поспать’.
‘Днём выспитесь, синьор, теперь вставайте. Не каждый день нападаешь на такое открытие’.
Александр Иванович быстро оделся, подошёл к стене и приподнял шёлк. Открыв железную дверь, он остановился, не зная, как взяться за разборку стены.
‘Дайте-ка я, синьор, жалко, что надо быть осторожным и нельзя стучать, а то дело было бы окончено скоро. Придётся вынимать каждый кирпич отдельно. Хорошо, что стена сложена непрочно’.
Джулиано влез на стул и увлечённо принялся за работу. Он передавал выломанные кирпичи Александру Ивановичу, который складывал их в кучу. Скоро в стене было пробито довольно большое отверстие, и в комнату пахнуло холодным воздухом.
‘Не ошиблись ли вы всё-таки, Джулиано, не заложено ли это окно, выходящее во двор’?
Итальянец ничего не ответил и только быстрее стал разбирать остаток стены. Он очень волновался и, забыв передавать кирпичи Александру Ивановичу, стал бросать их прямо на пол.
‘Потише, Джулиано, вы так шумите, что весь дом перебудите’.
‘Сейчас всё будет кончено, синьор’.
Действительно, через минуту вся стена была разобрана, и итальянец слез со стула.
Александр Иванович занял его место.
‘Дайте-ка мне кусок кирпича, я брошу его в отверстие, боюсь, как бы это окно не выходило просто во двор.
Вместо камня итальянец подал Александру Ивановичу свечу.
‘Попробуйте осветить соседнюю комнату, синьор. Когда я работал, то слышал, как куски извести и кирпичей падали на пол.
‘Так ничего не увидишь и не осветишь. Надо перебраться на ту сторону. Давайте стул, я его спущу в соседнюю комнату’.
Александр Иванович влез в отверстие и, взяв поданный стул, осторожно поставил его на пол. Он хотел было последовать за ним, но его остановил голос Джулиано.
‘Синьор Турмано, я первым. Вы — мой гость, и я отвечаю за вас перед принчипе’.
Джулиано сказал это таким тоном, что Александр Иванович немедленно уступил ему место. Итальянец прыгнул в отверстие, как кошка, и тотчас же ноги его ударились об пол соседней комнаты.
Александр Иванович передал ему свечу и, нащупав ногами стул, то же перенёсся через стену.
Они очутились в большом помещении без окон. Несмотря на слабый свет, в углу была видна маленькая дверь, она была полуоткрыта.
‘Мы попали в чью-нибудь спальню, Джулиано, — прошептал художник, — видите кровать’?
‘Да, это кровать, и очень хорошая’, — спокойно ответил итальянец.
Кровать, действительно, была роскошная, вся резная и местами позолоченная. Она была закрыта красным шёлковым покрывалом, такого же цвета был и полог, который тяжёлыми складками спускался к ней с потолка, у кровати стоял столик, на нём — большой крест из чёрного дерева, рядом с ним — заржавленный кинжал.
Взглянув на столик, Джулиано вздрогнул и повлёк за собой Александра Ивановича. Прямо против кровати на стене висело большое полотно с изображением Мадонны. Под ним был переносной престол, на котором между подсвечниками с восковыми свечами стояло золотое распятие. К рамке, по обе стороны Мадонны, были прикреплены низки чудных жемчугов, которые, пересекая полотно, сплетались на груди изображения святой Девы. У ног распятия лежала женская коса, перевязанная в концах чёрными лентами. Джулиано набожно прочёл вполголоса молитву, а Александр Иванович перекрестился и, задумавшись, опустил голову. Когда итальянец потянул его за руку, он очнулся и, не поднимая головы, пошёл к маленькой двери.
Открыв её, они вошли во вторую узенькую комнату с большими окнами. В одном из них стёкла были разбиты.
‘Синьор, идёмте назад, а то ещё простудитесь, да и смотреть здесь нечего’.
‘Что в этих ящиках? Поднимите-ка крышки’.
Один ящик, стоявший у стены, был полон женской одеждой, а на две другого Александр Иванович увидел два золотых кольца, браслет и несколько старинных женских украшений.
Джулиано нагнулся, что бы взять лежавшие в ящике вещи, но в это время порыв ветра, ворвавшись в разбитое окно, погасил свечу. Итальянец быстро закрыл крышку ящика и бросился к двери.
‘Идёмте скорее обратно, синьор, здесь зажечь свечу не удастся’.
Александр Иванович последовал за Джулиано. Войдя в первую комнату, он остановился. Комната была освещена, у престола на коленях стоял дед гондольера. Свечи в подсвечниках ярко горели, и свет их, падая на изображение Матери Божьей, придавал лицу её особое выражение. Она, казалось, ласково смотрела на коленопреклонённого старика, озаряя его лучезарным сиянием. Взгляды молящегося встретились со взором матери Божественного Младенца, старик преобразился, морщин на лице его не было, потухшие глаза горели.
Только что старик кончил молиться, как в противоположном конце комнаты раздался плачущий женский голос:
‘Благодарю тебя, о святая Мадонна! Ты помогла моему принчипе’!
Александр Иванович повернул голову и увидел в пробитом в стене отверстии залитое слезами лицо женщины, прислуживавшей за ужином. Джулиано смущённо закашлялся и вытер рукой глаза. Старик посмотрел в его сторону и, заметив, что рядом с ним стоит художник, подошёл к нему и взял его за руку.
‘Идёмте, синьор Турмано, здесь не хотелось бы мне разговаривать, а побеседовать с вами надо’.
Все молча перебрались в помещение, где расположился на ночь Александр Иванович.
‘Джулиано, повесь картину на место, пусть она по-прежнему охраняет ход в эту комнату. Агнесса, иди вниз и достань бутылку вина, кажется, одна ещё осталась’.
‘Вот сюда, сеньор, садитесь на прежнее место. Дайте ваш стакан, и я его наполню. Это последняя бутылка из наших старых погребов, и если бы вы случайно не нашли входа в потайную комнату, она, вероятно, меня бы пережила. Я очень обязан вам, синьор Турмано. За ваше здоровье! Вы, надеюсь, не больны, а пожелание вам здоровья идёт от чистого сердца старика, который вам премного благодарен. Пейте, синьор, бутылка ещё не опорожнена. Дайте стакан, я вам налью. Вот так. Ну, теперь хорошо. В помещении, которое вы открыли, хранится золото и драгоценные вещи. Деньги и драгоценности меня не интересуют, пусть ими пользуются другие. Я уже стар и многого мне не нужно, что бы дотянуть до могилы, но картина… Ведь это Мадонна Беллини, синьор. Вы правы, конечно, XVI века. Я слыхал, что у нас в семье была эта Мадонна, но не знал, где она находится. Да, у нас в семье, синьор. Я говорил вам, что я молочный брат отца владельца этого дома. Я сказал вам неправду. Владелец дома, князь Понтинелли, — это я. Мне было стыдно моей бедности и гордость моя заставила меня солгать вам. Эта же гордость и уважение к предкам мешали мне продать дворец и заключающиеся в нём предметы, хотя я очень и очень нуждался. Прошу вас мне в это поверить, синьор! Вы поймёте меня, ведь вы художник. Я был уверен, что никто из моих предков картину не продал. Картинами гордились, да и денег было достаточно до несчастного случая, послужившего основанием к упадку дома и незаметному для окружающих обеднению. Комната, которую вы открыли, была спальней княгини, моей прабабки. Жизнь её, как я знаю, была печальна Отданная по соображению родителей замуж пятнадцати лет от роду за некрасивого, но с большими связями человека, она была несчастна’.
Князь на минуту задумался, а потом продолжил взволнованным голосом:
‘В браке, синьор, есть много сторон, на которые даже теперь не обращают внимания. А прежде ещё и того меньше! Воля родителей, их расчёты устраивали судьбу, а чувства девушек совсем не принимались в соображение. Скажите, любили вы когда-нибудь? Конечно, да. Любовь — какая это сила! Она совершенно меняет людей, согласны? А с этим чувством никто не считался. Вы скажете: были другие нравы, другие требования и этика семейной жизни была иная. Но ведь любовь всегда была одна и та же. Тот, кто любил и был любим, всегда был счастлив. Княгиня же, моя прабабка, не любила мужа… Родились дети, жизнь потекла полнее, но… Но надо пережить любовь. Не правда ли, синьор? И вот однажды кто-то из знакомых представил княгине молодого человека, своего приятеля. Он ей понравился. Вы говорите, что любили? Скажите, синьор, что… Это чувство вас захватило сразу? Нет? Но вы северянин. У нас на Юге любовь часто рождается мгновенно. Так было и с моей прабабкой. Она влюбилась сразу в юношу, и это чувство так ею завладело, что она переродилась. Почти весь день княгиня проводила с милым. Они катались по каналам, гуляли, в ненастье же сидели в этом доме и просто болтали. Прадед же не видел ничего обидного в этом сближении. Он обожал жену, верил ей и был совершенно спокоен. Да княгиня никогда и не решилась бы ему изменить. Она была очень религиозна. А вы знаете, синьор, как сильна была в те времена религия. Так прошло некоторое время, и княгиня стала привыкать к охватившему её чувству. Она успокоилась, и всё кончилось бы хорошо. Но как-то над ней и молодым человеком посмеялся один из друзей прадеда. Это задело князя, и он вспылил. На другой день вся Венеция заговорила о любви княгини и о муже, который смотрел на проделки жены сквозь пальцы. Оскорбительные пересуды дошли, конечно, до прадеда. Этого было достаточно, — он был венецианцем. Вскоре, во время обычной прогулки на площади Сан-Марко к княгине подошёл мой прадед и подал ей недавно распустившийся цветок граната Она смутилась, а бывший с князем друг его сказал какую-то двусмысленную вольность. Прадед нахмурился, взял под руку жену, отослал её домой, а потом говорил с её поклонником. И юношу нашли смертельно раненным в одном из переулков недалеко от этого дома. Кинжал, — орудие мести, — валялся рядом. Вы знаете, синьор, Венецию прежних лет? Нанять кого-нибудь, что бы отделаться от друга дома или соперника в любви не стоило труда. Нужно было иметь только деньги, а их у прадеда было много. Узнав о смерти юноши, княгиня заболела. Когда она поправилась, она перенесла к себе Мадонну и долго молилась перед ней, почти отказавшись от пищи. Вдруг она исчезла… Куда?.. Об этом и отец мой, и я боялись даже думать. Через месяц мой прадед, приказав заложить дверь в комнату жены, выехал навсегда из Венеции. С ним исчезло и богатство нашего рода. Деньги остались, правда, но это была маленькая частица того, что значилось по книгам князя… Я, кажется, утомил вас рассказом, синьор? Нет? Ну, очень рад. Вот Джулиано не любит меня слушать’…
‘Отчего же вы не открыли этой комнаты, принчипе? Ведь вы, наверно, знали, где она находится’? — спросил удивлённым голосом Александр Иванович.
Старик горько улыбнулся и, взглянув на художника, прошептал:
‘Вам, молодым, не понять этого’.
Да! Много страшного в быте Венеции и сколько непонятных для нас проявлений жизни в обитателях этого города!
Яркое солнце, блеск, вечная весна, кровавые закаты, рядом — спокойное течение вод в каналах, тишина, вечная тень, вода и вода, вода смерти или забвения. Эти контрасты должны были подавлять венецианцев и, конечно, влиять на их характер и отношения. Страсти их горели и требовали пылкой любви и кровавой мести, или порождали тихую и преданную до гроба любовь. Середины в Венеции не было. Сверкающий на солнце камень, или медленно текущая, — то нежно-зелёная, то тёмная, но всегда таинственная в своём движении, — вода.
Если вы постигнете эту двойственность, вы постигнете Венецию, и, если вы художник, то напишете её так, как писали итальянские мастера.
Венеция — город занимательно интересный, и прошлое его полно событий, подчёркнутых самой Историей. Но не в Истории — прелесть города. Мало кто чувствует эту прелесть. И чувствует её, конечно, не эта толпа путешественников, которая бродит из угла в угол по площади святого Марка, точно черви на трупе фараона. Несколько резкое сравнение, но верное. Венеция — труп. Она умерла, давно умерла. Она вся в прошлом, и прелесть её в прошлом. Там её нужно искать и найти.
Разве это та Венеция, дельная, торговая, сильная, талантливая, которой все покланялись и в которой государственная власть заставляла даже женское тело служить Отечеству?
Разве это Венеция, — этот шум, этот хохот жизни, эта бессмысленная и ленивая трата времени на площади святого Марка и на набережной?
Конечно, нет.
Венеция телесно умерла, дух же её ещё не угас. Он не на площади, где всё блещет красками, где летают стаи голубей, где толкутся иностранцы, приезжающие в большинстве случаев посмотреть и полюбоваться перьями фазана, забывая, что перья его нужны были лишь для красоты жизни, которая, в свою очередь, нужна была лишь для прославления необъемлемой и невероятной силы обаяния Венеции. Всё служило этой силе: правление, люди, красота женщин и искусство. В настоящее время эта сила обаяния ещё существует, но служит не одной Венеции только, а всему миру. Я говорю про часть силы — про живопись. Вальните, Тициан, Веронезе — вот часть духа Венеции, блестящей, золотистой и пирующей. Возьмите Джованни Беллини, этого художника — творца картин серьёзных, погружённых в важную задумчивость — вот часть духа Венеции, духа, соединяющего помыслы и размышления к самозабвенному служению или созерцанию, бесстрастному и, может быть, бесцельному.
Площадь святого Марка — это перья, а отойдите в глубь переулков: вы увидите часть тела, а, может быть, почуете присутствие старого духа Венеции.
Немое выражение домов, умолкнувшие звуки жизни, лёгкий плеск воды в канале, поглотившей весь шум, поразят вас, и вы, уходя взором в тёмное дрожание колеблющихся теней и отражений, начнёте понемногу понимать другую Венецию, сосредоточенную и так же прекрасную, как прекрасны мадонны Беллини.
1915 г.
Источник текста:
Келер В. К., ‘Призраки Венеции’. М., ‘Престиж Бук’, 2015 г. Серия ‘Ретро-библиотека приключений и научной фантастики’. С. 318 — 336.