Примечания (к 'Запискам охотника'), Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1979 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 150 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Примечания <к 'Запискам охотника'>

И.С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах

Сочинения в двенадцати томах

Издание второе, исправленное и дополненное

М., ‘Наука’, 1979

Сочинения. Том третий. Записки охотника 1847—1874

‘Записки охотника’, появлявшиеся в печати отдельными рассказами и очерками на рубеже сороковых и пятидесятых годов и объединенные затем в книгу, составили первое по времени большое произведение Тургенева. В нем заключен ответ на центральную проблему эпохи, в которую произведение это создавалось. Создавалось же оно в ту пору, когда в России, по словам Ленина, ‘все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 520.}. ‘Записки охотника’ — художественный суд писателя над крепостничеством и теми явлениями русской действительности, которые сложились в условиях векового господства этого строя. Вместе с тем — это широкое поэтическое полотно народной жизни России в крепостную эпоху. Продолжая то, чего достигли в изображении русского народа Радищев, Пушкин и Гоголь, Тургенев одновременно выработал новый метод изображения. По словам Белинского, он ‘зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил’ (Белинский, т. 10, с. 346). Образы крепостных крестьян, созданные Тургеневым, были восприняты читателями как глубоко типические и навсегда сохранили это свое художественное достоинство. Проникнутые духом антикрепостнического протеста н демократической гуманности, ‘Записки охотника’ сыграли важную роль в истории русского реализма, так же как и в развитии русского общественного самосознания. По свидетельству Салтыкова-Щедрина, они ‘положили начало целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды’ и, вместе с другими произведениями Тургенева, значительно повысили ‘нравственный и умственный уровень русской интеллигенции’ (Салтыков-Щедрин, т. 9, с. 459).

Впоследствии, в предисловии к переводу на русский язык романа Б. Ауэрбаха ‘Дача на Рейне’ (1868), Тургенев указал на то, что ‘обращение литературы к народной жизни’ замечалось в сороковых годах ‘во всех странах Европы’ {Характеристику ‘романа из сельской жизни’, ставшего особенно популярным в первой половине XIX века в швейцарской, немецкой и французской литературах, см. в кн.: Zellweger Rudolf. Les dbuts du roman rustique. Suisse — Allemagne — France. Paris, 1941.}. Тургенев имел здесь в виду прежде всего ‘Шварцвальдские деревенские рассказы’ самого Б. Ауэрбаха, а также повести и романы из сельской жизни Жорж Санд — ‘Чёртово болото’, ‘Маленькая Фадетта’ и др. Творческий опыт этих писателей был хорошо известен автору ‘Записок охотника’ {См. об этом: Сумцов Н. Ф. Влияние Ж. Санд на Тургенева.— Книжки Недели, 1897, No 1, Каренин Вл. Тургенев и Ж. Санд.— Т сб (Кони), с. 87 — 129, и др.}. Прекрасно знал Тургенев и русскую литературу о крестьянстве {Сабик Э. В. К вопросу о преемственности литературных традиций в ‘Записках охотника’ (И. С. Тургенев и А. В. Кольцов).— Научные доклады высшей школы. Филол. науки. М., 1961, No 2, с. 110—115.}. Однако, как указывал Горький, сочинения Жорж Санд могли помочь ‘установить, организовать известное отношение к мужику, но интерес и внимание к нему вызвал он сам и вызвал грубейшим образом, именно путем бунтов и волнений’ {Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 178.}. Обращение Тургенева к теме народа, крестьянства и возникновение на этой основе антикрепостнической книги писателя определялось сложившейся в России к середине сороковых годов XIX века общественно-политической ситуацией, превратившей крестьянский вопрос в грозный вопрос, от которого зависели судьбы страны.

‘Записки охотника’ возникли в русле того литературного направления — ‘натуральной школы’, которое стремилось на основе реализма и демократизма к правдивому изображению жизни современного русского общества, в первую очередь его социальных низов. ‘Натуральная школа’ начала свою деятельность с всестороннего изображения жизни большого города и особенно тех его углов, где ютилось городское мещанство — мелкие чиновники, ремесленники — люди, беспомощно бившиеся с нищетой. Однако к середине 40-х годов в тематике ‘натуральной школы’, идейным вдохновителем и руководителем которой был Белинский, наметился явственный сдвиг. Не отказываясь от разработки тем города, городских углов, городского ‘дна’, писатели ‘натуральной школы’ всё с большей решительностью обращаются к изображению крепостного крестьянства, его материальной и духовной жизни. ‘Природа — вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе — человек. А разве мужик — не человек? — Но что может быть интересного в грубом, необразованном человеке? — Как что? — Его душа, ум, сердце, страсти, склонности,— словом, всё то же, что и в образованном человеке’ (Белинский, т. 10, с. 300). Эти строки из статьи Белинского ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’ имели программное значение. Белинский призывал писателей тех лет изображать ‘мужика’, страдающего от ‘несчастных обстоятельств жизни’, говорить о народе ‘с участием и любовью’. И передовые русские писатели 40-х годов с величайшим творческим подъемом выполняли эту важнейшую задачу эпохи. О ‘несчастных обстоятельствах жизни’ русских крестьян, о крепостном рабстве писали в ту пору и Герцен (‘Кто виноват?’, ‘Сорока-воровка’, ‘Доктор Крупов’), и Некрасов (‘Тройка’, ‘В дороге’, ‘Огородник’, ‘Родина’, ‘Псовая охота’), и Григорович (‘Деревня’, ‘Антон Горемыка’), и Гончаров (‘Обыкновенная история’), и многие другие {Подробнее об этом см.: Кулешов В. И. Натуральная школа в русской литературе. М.: Просвещение, 1965, с. 241—252.}.

В это литературное движение включился и молодой Тургенев. Первые произведения цикла (особенно ‘Хорь и Калиныч’, ‘Ермолай и мельничиха’) примыкали к новому, только что сформировавшемуся жанру натуральной школы — физиологическому очерку. Однако Тургенев возвел жанр на новую ступень художественного развития {См.: Гонзик И. Значение творческой индивидуальности для развития метода критического реализма (‘Записки охотника’ И. С. Тургенева и физиологический очерк 40-х годов).— В кн.: Художественный метод и творческая индивидуальность писателя. М., 1964, с. 211—217, Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе. (Русский физиологический очерк). М.: Наука, 1965, с. 278—281.}. В отличие от физиологических очерков Гребенки, Григоровича, Даля, Кокорева, в которых, как правило, отсутствовал сюжет, а герой представлял собой обобщение ‘цеховых’ признаков (извозчика, шарманщика, кухарки, дворника и т. п.), для очерка Тургенева характерна типизация героя, отбор обстоятельств, способствующих выявлению характера.

Внешним толчком для начала работы над ‘Записками охотника’ была обращенная к Тургеневу летом или осенью 1846 г. просьба И. И. Панаева снабдить его материалом для отдела ‘Смесь’ в первом номере обновленного ‘Современника’, который, начиная с 1847 г., должен был выходить под редакцией Некрасова и самого Панаева, ‘…я,— писал впоследствии Тургенев в ‘Литературных и житейских воспоминаниях’,— оставил ему очерк, озаглавленный ‘Хорь и Калиныч». Неожиданный успех у читателей этого небольшого очерка, написанного, по-видимому, до просьбы Панаева, имел для автора важные последствия. Тургенев вспоминал потом, что он до такой степени был не удовлетворен своей тогдашней писательской деятельностью, что ‘возымел твердое намерение вовсе оставить литературу’ (там же).

Появление в печати ‘Хоря и Калиныча’ резко изменило такие настроения: ‘Успех этого очерка побудил меня написать другие,— вспоминал Тургенев,— и я возвратился к литературе’ (там же). В письме к П. В. Анненкову от 22 ноября (4 декабря) 1880 г. Тургенев также утверждал: ‘В начале моей карьеры успех ‘Хоря и Калиныча’ породил ‘Записки охотника».

Несмотря на отмеченную самим автором ‘Записок охотника’ некоторую случайность публикации первого рассказа, возникновение этого цикла было явлением глубоко закономерным в идейном и творческом развитии Тургенева. О его глубоком внимании к народному быту и понимании экономической основы отношений между помещиками и крестьянами свидетельствует уже служебная записка 1842 г.— ‘Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине’. Вопрос о положении русского крепостного крестьянина Тургенев считает одним из самых важных и первостепенных, связанных с вопросом о будущности России вообще (наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 419—420). В рецензии 1846 г. на сочинения В. И. Даля — ‘Повести, сказки и рассказы Казака Луганского’ — Тургенев дает свое определение понятия народного писателя, необходимыми качествами которого он считает ‘сочувствие к народу, родственное к нему расположение’, в русском простом человеке Тургенев видит ‘зародыш будущих великих дел, великого народного развития…’ (там же, с. 278, 279). В поэтическом творчестве Тургенева 1843 — 1846 годов наблюдается сильнейшее развитие в сторону реализма. Непосредственно в преддверии ‘Записок охотника’ стоит ‘Помещик’ (1845) — поэма, которую Белинский недаром назвал ‘физиологическим очерком помещичьего быта’ (Белинский, т. 10, с. 345).

В январе 1847 г. Тургенев уехал за границу и пробыл там три с половиной года. В это время и были написаны почти все последующие рассказы и очерки ‘Записок охотника’.

Пребывание за границей, в обстановке назревавшей, а затем совершившейся революции 1848 года, крайне обострило социально-политическое восприятие Тургезевым не только западноевропейской, но и русской действительности. Впоследствии он заявлял, с излишней, быть может, категоричностью: ‘…знаю <...> что я, конечно, не написал бы ‘Записок охотника’, если б остался в России’. И в объяснение этого заявления рассказал о своей ‘аннибаловской клятве’ — своей и других передовых русских людей сороковых годов. ‘Я не мог,— писал Тургенев,— дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел <...> Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя, враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примириться… {Комментируя это заявление Тургенева о крепостном праве и раскрывая тем самым общественно-политическую проблематику ‘Записок охотника’, П. Л. Лавров писал в 1884 г. в статье ‘И. С. Тургенев и развитие русского общества’: ‘Мы можем теперь определить ясней область, которая подразумевалась под этим термином, это было не только униженно личностей раба и рабовладельца в процессе легального рабства, это было унижение личности русского интеллигентного человека перед мумиею чистообрядного православия, неспособного постоять ни за что и ни против чего, это было унижение личности члена русского общества перед архаическим самодержавием русского императорского правительства’ (Вестник народной воли, 1884, No 2).} Это была моя аннибаловская клятва, и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить <...> ‘Записки охотника’, эти в свое время новые, впоследствии далеко опереженные этюды, были написаны мною за границей, некоторые из них — в тяжелые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину или нет?’ (‘Литературные и житейские воспоминания’ (‘Вместо вступления’, 1868) — наст. изд., Сочинения, т. 11).

Как всякое ретроспективное свидетельство, признание Тургенева, при всей его искренности, не могло обладать и не обладает значением объективного биографического документа того времени, о котором в нем идет речь. Но оно дает достоверное общее представление об идейном взлете, который был достигнут русской передовой мыслью, возглавлявшейся Белинским, в конце сороковых годов,— взлете, нашедшем одно из высших своих художественных выражений в ‘Записках охотника’.

Уже в первом рассказе будущего цикла Тургенев, как это отметил еще Анненков, ‘выразил ясно и художественно сущность настроения, которое уже носилось <...> в воздухе’ (Анненков, с. 267). Образы Хоря и Калиныча, этих простых русских людей, в высокой степени обладающих чувством социального достоинства, возникли в обстановке жарких споров Белинского и членов его кружка со славянофилами. В положительно оцененной Белинским статье ‘Взгляд на юридический быт древней России’ К. Д. Кавелин утверждал, что ‘личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякого духовного развития народа’ (Совр, 1847, No 1, отд. ‘Науки и художества’, с. 12). Утверждение это было направлено против той идеализации ‘покорности’ русского народа, которую на все лады развивали в те годы идеологи ‘официальной народности’ и славянофильства {См. об этом в статье: Ковалев В. А. ‘Записки охотника’ И. С. Тургенева и ‘западническая’ публицистика 1846—1848 гг.— Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л., 1937, т. VII, каф. рус. лит-ры, с. 127—165.}.

Начальная пора работы Тургенева над ‘Записками охотника’ была временем его наибольшей идейной близости к Белинскому. В ‘Записках охотника’ отразилось понимание роли народа и личности, во многом близкое к пониманию этой роли Белинским, который писал: ‘Народ — почва, хранящая жизненные соки всякого развития, личность — цвет и плод этой почвы’ (Белинский, т. 10, с. 368).

Вслед за ‘Хорем и Калинычем’ во втором номере ‘Современника’ за 1847 г. появился ‘Петр Петрович Каратаев’. Слова ‘Из записок охотника’, прибавленные к заглавию ‘Хорь и Калиныч’ И. И. Панаевым (свидетельство Тургенева в ‘Литературных и житейских воспоминаниях’), не были повторены при заглавии ‘Петр Петрович Каратаев’, в качестве подзаголовка здесь стояло слово ‘Рассказ’. Эти два первые рассказа будущего цикла не были отмечены и номерами. Нумерация началась только с третьего рассказа — ‘Ермолай и мельничиха’, помещенного в пятой книге ‘Современника’ всё за тот же 1847 год. Здесь этот рассказ, был, однако, помечен цифрой II, a не III. Таким образом, Тургенев, по-видимому, лишь весной этого года утвердился в мысли создать цикл рассказов и очерков. При этом в намерение его не входило сначала включать в цикл рассказ ‘Петр Петрович Каратаев’, хотя объем цикла постепенно расширялся. Сохранившиеся в рукописях и письмах Тургенева заметки и свидетельства позволяют сделать вывод, что вначале писатель представлял себе все произведение состоящим из двенадцати очерков и предполагал закончить работу над ним в течение года. В сентябре-октябре 1847 г. программа была расширена до двадцати очерков. И, наконец, в сентябре 1850 г., уже приступив к подготовке отдельного издания ‘Записок охотника’, Тургенев решил довести число очерков до 24 (Клеман, Программы, с. 117).

Однако в первое отдельное издание 1852 г. вошло всего 22 очерка. Из них лишь один — ‘Два помещика’ — был введен в цикл по рукописи, прямо в книгу. Все остальные печатались ранее в ‘Современнике’. Соединяя очерки и рассказы в книгу, Тургенев совершенно изменил их последовательность, по сравнению с тем, как они появлялись в журнальных публикациях. Об этом дает наглядное представление таблица, где римские цифры в левом столбце обозначают нумерацию рассказов в ‘Современнике’, арабские же в скобках — порядок рассказов в первом отдельном издании 1852 г.:

— (1) Хорь и Калиныч	1847, No 1
— (18) Петр Петрович Каратаев	1847, No 2
II (2) Ермолай и мельничиха III (5) Мой сосед Радилов IV (6) Однодворец Овсяников V (7) Льгов	1847, No 5
VI (10) Бурмистр VII (11) Контора	1847, No 10
VIII (3) Малиновая вода IX (4) Уездный лекарь X (12) Бирюк XI (14) Лебедянь XII (15) Татьяна Борисовна и ее племянник XIII (16) Смерть	1848, No 2
XV (20) Гамлет Щигровского уезда XVI (21) Чертопханов и Недопюскин XVII (22) Лес и степь	1849, No 2
XVIII (17) Певцы XIX (19) Свидание	1850, No 11
XX (8) Бежин луг	1851, No 2
XXI (9) Касьян с Красивой Meчи	1851, No 3
— (13) Два помещика (1-е отд. изд. 1852 г.)

——

В этой таблице обращает на себя внимание пропуск в публикации ‘Современника’ номера XIV. Можно предположить, основываясь на сложной цензурной истории ‘Двух помещиков’ (см. ниже), что именно этот рассказ, предназначавшийся первоначально для первых книжек ‘Современника’ за 1848 г., и должен был появиться там под этим номером.

Мысль об отдельном издании ‘Записок охотника’ возникла у Тургенева и его друзей задолго до того, как в ‘Современнике’ закончилось печатание 21 рассказа цикла. Первое известное нам документальное свидетельство такого замысла датируется летними месяцами 1847 г. Тургенев писал тогда ‘Бурмистра’ и на полях черновой рукописи этого рассказа набросал текст титульного листа будущего издания (см. Программу IVa). Следующий do времени проект возник вскоре у Некрасова. 28 октября

1847 г. он писал Тургеневу: ‘Я Вам <...> скажу весть, может быть, приятную: я хочу издавать и на днях начну ‘Библиотеку русских романов, повестей, записок и путешествий’,— начну с ‘Кто виноват?’, потом ‘Обыкн<овенная> история’, а потом, думаю я, ‘Записки охотника’ — уж наберется томик порядочный, а когда наберется другой — и другой напечатаем <...> А рассказы Ваши так хороши и такой производят эффект, что затеряться им в журнале не следует’ (Некрасов, т. X, с. 84).

Наступление весною 1848 г., в связи с революционными событиями в Западной Европе, цензурного террора обрекло некрасовский замысел на провал. Всё же Тургенев продолжал вынашивать мысль об отдельном издании ‘Записок охотника’. На полях черновой рукописи рассказа ‘Обед’ (впоследствии названного ‘Гамлет Щигровского уезда’) он набросал в середине

1848 г. новый проект титульного листа задуманного им издания (см. Программу IXа). Доход от него Тургенев намеревался передать семейству Белинского. Но уже одно это намерение ставило под сомнение возможность осуществить очередной замысел издания. Не только публичное заявление сочувствия Белинскому, но и простое упоминание его имени в печати были невозможны в то время. ‘Что касается до ‘Записок охотника’, то в пользу семейства Бел<инского> их печатать нельзя’,— писал Некрасов Тургеневу 12 сентября 1848 г. (Некрасов, т. X, с. 115).

Прошло два года, и Тургенев разрабатывает еще один проект издания ‘Записок охотника’, предусматривающий разделение его на две части. Программа распределения рассказов по частям дана в записи, сделанной Тургеневым на полях чернового автографа рассказа ‘Притынный кабачок’ (впоследствии названного ‘Певцы’ — см. Программу X). В связи с этим проектом Тургенев писал Полине Виардо 12 (24) ноября 1850 г.: ‘Я не оставляю мысли собрать все эти рассказы и издать их в Москве. Вы мне еще ничего не ответили на мою просьбу по поводу посвящения. Надеюсь, что вы не захотите отказать мне в этом счастье, тем более, что для публики будут только три звездочки’. Ответ Полины Виардо на эту просьбу неизвестен, но в цензурной рукописи ‘Записок охотника’ 1852 г. сохранился титульный лист с отметкою ‘Посвящается***’, относящейся именно к Полине Виардо.

‘Записки охотника’ создавались в условиях существовавшего при Николае I жесткого цензурного режима, особенно сурового в отношении обсуждения в печати вопросов, касавшихся взаимных отношений между помещиками и крестьянами. Произведение Тургенева ставило эти вопросы. Появление его в печати сопровождалось поэтому рядом столкновений с цензурой. Важнейшие эпизоды в сложной цензурной истории ‘Записок охотника’ связаны не только с первопечатными публикациями тургеневских рассказов и очерков в ‘Современнике’, но и с подготовкой и выходом в свет их первого, а затем и второго отдельных изданий.

Решение Тургенева осуществить первое отдельное издание в Москве (о чем он писал П. Виардо) было вызвано его убеждением, что цензура здесь окажется менее строгой, чем в Петербурге. По совету В. П. Боткина, участвовавшего вместе с Н. X. Кетчером в хлопотах по изданию, Тургенев обратился к московскому цензору и литератору, с которым был лично знаком, кн. В. В. Львову с просьбой взять на себя труд предварительно и неофициально ознакомиться с рукописью будущей книги. Львов выразил согласие, и вскоре к нему поступила на рассмотрение рукопись ‘Записок охотника’. Это была та рукопись, которая получила впоследствии у исследователей название цензурной. Она была изготовлена несколькими переписчиками и выправлена автором. Тексты рассказов и очерков в цензурной рукописи не отличались существенно от первопечатных. Всё же, готовя ‘Записки охотника’ к отдельному изданию, Тургенев не только устранил из них большую часть цензурных искажений, возникших при печатании цикла в ‘Современнике’, но и произвел некоторую, преимущественно стилистическую, доработку текста (см. об этом ниже, с. 436—438).

Рассмотрев рукопись, кн. Львов одобрил ее. Предложенные им изменения были незначительными и количественно и по существу {Грузинский А. Е. К истории ‘Записок охотника’.— Научное слово, 1903, кн. VII, с. 95—101 (перепечатано в его книге ‘Литературные очерки’. М., 1908), Кунцевич Г. З. ‘Записки охотника’ по цензурной рукописи.— Журнал министерства народного просвещения, 1909, No 12, с. 396—398, Шелякин М. А. Цензурная рукопись ‘Записок охотника’.— Орл сб, 1955, с. 416—418.}. После этого, а именно 28 февраля 1852 г., ‘Записки охотника’ были официально представлены Н. X. Кетчером в Московский цензурный комитет. Подготовленное неофициальным чтением Львова, рассмотрение произведения прошло здесь быстро. 5 и 6 марта были выданы разрешительные документы на печатание обеих частей издания.

Тургенев написал предисловие к книге. В печати оно, однако, не появилось, и текст его неизвестен. Судя по письму к Тургеневу Е. М. Феоктистова от 24 марта (5 апреля) 1852 г., предисловие было полемически заострено против Ап. Григорьева и его суждений о произведениях Тургенева {Назарова Л. Н. К вопросу об оценке литературно-критической деятельности И. С. Тургенева его современниками.— В сб.: Вопросы изучения русской литературы XI—XX веков. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1958, с. 165—166.}.

16 (28) апреля Тургенев был арестован, а в мае выслан на родину, в Спасское, под надзор полиции. Формально репрессии обрушились на писателя за публикацию им в Москве статьи о Гоголе, которая была запрещена в Петербурге. Но сам Тургенев был убежден и неоднократно повторял, что арестовали его и отправили на жительство в деревню ‘в сущности за ‘Записки охотника» {Тургенев утверждал это, в частности, в письмах к Л. и П. Виардо от 1(13) мая 1852 г. и К. К. Случевскому от 8(20) марта 1869 г., а также в автобиографии.}.

Арест и высылка Тургенева не приостановили печатания книги. Обе части ‘Записок охотника’ были готовы к 10 мая 1852 г., а 13 мая Московский цензурный комитет отправил экземпляр или несколько экземпляров издания в Петербург, в канцелярию министра народного просвещения кн. П. А. Ширинского-Шихматова. Вслед за тем в подведомственном министру Главном управлении цензуры началось своего рода следствие — подробное ознакомление с содержанием ‘Записок охотника’, сопоставительный детальный анализ текста всех рассказов по их публикациям в ‘Современнике’ и в отдельном издании, а также выяснение всех обстоятельств разрешения и осуществления этого издания {Относящиеся к этому важнейшему в цензурной истории ‘Записок’ эпизоду документальные материалы были опубликованы Ю. Г. Оксманом в первые годы после революции. Значительно дополненную разработку данной темы см. в исследовании того же автора ‘Секретное следствие о ‘Записках охотника’ Тургенева в 1852 г.’ (Оксман, Сб, 1959, с. 246—307).}.

Между тем Тургенев, хотя и не знавший о начавшемся ‘следствии’, сам решил несколько задержать выход в свет своей книги. Он опасался, что появление ее непосредственно после того, как он подвергся репрессиям, осложнит его положение. 6(18) июня 1852 г. Тургенев сообщал Аксаковым: ‘Вот и мои ‘Записки охотника’ совсем готовы, и билет на их выпуск выдан, однако мы с Кетчером решились подождать’.

Всё же в начале августа 1852 г. книга Тургенева вышла в свет (в Петербурге она появилась только в конце этого месяца) и сразу приковала к себе внимание всей образованной части русского общества. Примерно в течение полугода издание было полностью продано. 12(24) мая 1853 г. Тургенев сообщал И. Ф. Миницкому: ‘Уже три месяца, как все экземпляры разошлись’. Но одновременно с завершением издания ‘Записок охотника’ оканчивалось и начатое властями секретное следствие о них. Первый рапорт чиновника Главного управления цензуры Е. Е. Волкова министру народного просвещения о результатах обследования текста тургеневского произведения датирован 25 июня (7 июля) 1852 г., второй — 5(17) августа. В этом последнем рапорте, написанном в дни выхода издания в свет (первое объявление о поступлении книги в продажу появилось 7 августа в ‘Московских ведомостях’), ‘Запискам охотника’ давалась резко отрицательная характеристика, ‘…мне кажется,— доносил цензор министру,— что книга г. Тургенева сделает более зла, чем добра… и вот почему. Полезно ли, например, показывать нашему грамотному народу (нельзя же отвергать, что ‘Записки охотника’, как и всякая другая книга, могут быть читаны грамотным крестьянином и другими лицами из низшего сословия), что однодворцы и крестьяне наши, которых автор до того опоэтизировал, что видит в них администраторов, рационалистов, романтиков, идеалистов, людей восторженных и мечтательных (бог знает, где он нашел таких!), что крестьяне эти находятся в угнетении, что помещики, над которыми так издевается автор, выставляя их пошлыми дикарями и сумасбродами, ведут себя неприлично и противузаконно, что сельское духовенство раболепствует перед помещиками, что исправники и другие власти берут взятки или, наконец, что крестьянину жить на свободе привольнее, лучше. Не думаю, чтоб всё это могло принести какую-нибудь пользу или хотя бы удовольствие благомыслящему читателю, напротив, все подобные рассказы оставляют по себе какое-то неприятное чувство’ (Оксман, Сб, 1939, с. 272—273).

Непосредственным результатом следствия о ‘Записках охотника’ было увольнение от службы (с лишением пенсии) цензора Львова. ‘Отставить за небрежное исполнение своей должности’,— написал Николай I на ‘всеподданнейшем представлении’ по этому вопросу Ширинского-Шихматова (там же, с. 297). Возникшая в связи с разбирательством дела о пропуске в печать сочинения, признанного ‘неблагонамеренным’, ‘высочайшая резолюция’ и всё следствие, ей предшествовавшее, не могли не отразиться и на ближайшей цензурной судьбе ‘Записок охотника’. Впоследствии, отзываясь о статье, помещенной в журнале ‘Всемирная иллюстрация’ (1869, No 20: ‘Наши замечательные деятели. IV. И. С. Тургенев’), где впервые, в общей форме, упомянуто было о цензурных мытарствах этой книги, Тургенев писал П. П. Васильеву (26 августа (7 сентября) 1869 г.): ‘Рассказ ‘Иллюстрации’ о затруднениях, встреченных отдельным изданием ‘Записок охотника’, совершенно верен, была даже речь об отобрании экземпляров, но дело обошлось тем, что запретили мне говорить и даже объявлять в журналах’ {П. П. Васильев предлагал опубликовать это письмо Тургенева вместе с другим, адресованным ему же (от 23 июня (5 июля) 1869 г., в котором также говорится о ‘Записках охотника’), в издании ‘Библиографические записки’, Казань, 1870, No 1, но в свет оно не вышло (‘пробный’ номер этого журнала был издан в 6 экз., но запрещен цензурой, в настоящее время известно лишь 2 экз. его, один — в ИРЛИ. См.: Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского дома. М., Л., 1958. Вып. IV, с. 42).}. ‘Внимание’, уделенное властями первому отдельному изданию произведения, сделало практически невозможными как появление в печати отзывов на него, так и его скорое повторение. Следует отметить, что на пути к переизданию ‘Записок охотника’ в николаевское царствование возникло вскоре еще одно препятствие. В апреле 1854 г., т. е. вначале Крымской войны, в Париже вышел в свет французский перевод ‘Записок охотника’, выполненный Эрнестом Шаррьером {Mmoires d’un seigneur russe ou tableau de la situation actuelle des nobles et des paysans dans les provinces russes. Traduits par Ernest Charrire. Paris, 1854.}. Издание это было предпринято не столько с литературными, сколько с политическими целями. Оно было вызвано к жизни теми настроениями во французском общественном мнении, которые сопутствовали военному столкновению Франции с Россией. Тургенев вынужден был публично протестовать против недоброкачественного перевода Шарръера, равно как и против тенденциозного использования этого издания в целях антирусской пропаганды. Он выразил свой протест в форме письма в редакцию ‘Journal de St. Ptersbourg’ (номер от 10(22) августа 1854 г.). Однако это выступление не могло снять тех критических, в адрес самодержавно-крепостнического режима Николая I, элементов книги Тургенева, которые в ней действительно имелись и которые были политически заострены как в самом переводе Шаррьера (начиная с заглавия), так и в откликах на него французской печати {Mmoires d’un seigneur russe ou tableau de la situation actuelle des nobles et des paysans dans les provinces russes. Traduits par Ernest Charrire. Paris, 1854.}.

История с переводом Шаррьера обрекала на неудачу дело переиздания ‘Записок охотника’ при жизни Николая I. Однако н с началом нового царствования ‘Записки охотника’ продолжали оставаться на положении вредной по содержанию книги {Об этом свидетельствуют, в частности, обнаруженные В. А. Громовым материалы следствия по делу Н. А. Мордвинова, обвинявшегося в распространении ‘преступных статей’, к разряду которых причислялись и ‘Записки охотника’. См.: Т, СС, 1975, т. 1, с. 367—368.}. Вопрос о новом издании их был поставлен Тургеневым и его друзьями в 1856 г. (в связи с подготовкой к печати первого собрания сочинений писателя — ‘Повести и рассказы’, в трех томах). Но практически решение этого вопроса в цензурных инстанциях оказалось возможным лишь после того, как правительство окончательно решилось приступить к отмене крепостного права, что нашло выражение в известных рескриптах Александра II на имя Назимова — виленского, ковенского и гродненского генерал-губернатора. 25 декабря 1857 г. Некрасов писал Тургеневу в Рим: ‘После (вероятно, известного тебе) указа о трех губерниях нет, говорят, сомнения, что ‘Зап<иски> ох<отника>‘ будут дозволены’ (Некрасов, т. X, с. 375).

Новое издание ‘Записок’ было ‘дозволено’, но не сразу {Подробнее см.: там же, с. 368—369.}. Главное управление цензуры разрешило издание 5 февраля 1859 г., причем Тургеневу было предложено внести в текст несколько изменений, указанных официальными рецензентами — цензорами В. Н. Бекетовым и А. И. Фрейгангом. Выходу в свет второго издания способствовал И. А. Гончаров, служивший в ту пору в цензуре {О представленной им докладной записке см. в кн.: Mаzon Andr. Ivan Gontcharov, un matre du roman russe. Paris, 1914, p. 347-356.}.

В февральской книжке ‘Современника’ за 1859 г. Добролюбов включил в текст своего критического разбора пьесы А. Н. Островского ‘Воспитанница’ следующее извещение: ‘Приготовляются к печати ‘Записки охотника’ И. С. Тургенева, нового издания которых уже’ несколько лет с таким нетерпением ожидала терпеливая русская публика. Эта новость уже не в предположениях только, а в действительности: мы видели, наконец, экземпляр ‘Записок охотника’, одобренный цензурою к новому изданию. Месяца через два книга эта появится в свет’ (отд. ‘Новые книги’, с. 289).

Вышедшее в свет в первых числах мая второе издание по своему составу повторяло первое. Изменения в составе цикла были сделаны при издании его в 1860 г., в ‘Сочинениях’, выпущенных Н. А. Ооновским. К двадцати двум рассказам цикла Тургенев присоединил здесь еще два очерка: ‘О соловьях’ и ‘Поездка в Полесье’. Первый был напечатан сначала в приложении к книге С. Т. Аксакова ‘Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах’, вышедшей в Москве в 1855 г., второй — в десятой книжке журнала ‘Библиотека для чтения’ за 1857 г. Но уже в следующем издании своих ‘Сочинений’, выпущенных в 1865 г. бр. Силаевыми в Карлсруэ, Тургенев исключил из цикла оба очерка, вернувшись в отношении состава ‘Записок охотника’ к изданию 1852 года.

Вновь к работе над пополнением состава цикла Тургенев обратился в начале 70-х годов. В 1872 г. он напечатал в No 11 журнала ‘Вестник Европы’ рассказ ‘Конец Чертопханова’, написанный в завершение созданного еще в 1848 г. рассказа ‘Чертопханов и Недопюскин’. Узнав об этом, П. В. Анненков тогда же писал Тургеневу, убеждая его оставить ‘Записки охотника’ ‘в неприкосновенности и в покое после того, как они обошли все части света’. ‘Ведь это дерзость,— писал Анненков,— не дозволенная даже и их автору. Какая прибавка, какие дополнения, украшения и пояснения могут быть допущены к памятнику, захватившему целую эпоху и выразившему целый народ в известную минуту. Он должен стоять — и более ничего. Это сумасбродство — начинать сызнова ‘Записки» (письмо от 23 октября (4 ноября) 1872 г.— Рус Обозр, 1898, кн. V, с. 21). В ответном письме к Анненкову Тургенев как будто соглашался с доводами своего друга (письмо от 25 октября (6 ноября) 1872 г.), но, готовя очередное издание ‘Записок охотника’ 1874 г., ввел в цикл не только рассказ ‘Конец Чертопханова’, но и еще два: ‘Живые мощи’ и ‘Стучит!’. Из них первый был прежде напечатан в сборнике ‘Складчина’ того же 1874 г. В основу обоих этих рассказов были положены старые творческие замыслы, возникшие еще в сороковые годы.

Были у Тургенева и другие замыслы и наброски, относившиеся к ‘Запискам охотника’. Но к работе над их завершением он больше уже не обращался. В письме к Я. П. Полонскому от 13 (25) января 1874 г, Тургенев следующим образом характеризовал эти замыслы и наброски. ‘Иные очерки остались недоконченными из опасения, что цензура их не пропустит, другие — потому что показались мне не довольно интересными или нейдущими к делу’ (см. ниже, с. 511). К первой из этих групп принадлежали замыслы рассказов ‘Землеед’ и ‘Русский немец и реформатор’, ко второй — рассказы ‘Приметы’, ‘Незадача’ и др. (см. Приложение II: Неосуществленные замыслы рассказов, предназначавшихся для ‘Записок охотника’).

——

Появление ‘Записок охотника’ в печати было встречено в русской критике разноречивыми оценками. Критики правого лагеря отнеслись к тургеневским очеркам и рассказам с безусловным отрицанием. Ф. В. Булгарин еще до появления ‘Записок’ отдельной книгой напал на язык отдельных рассказов, усмотрев в нем ‘венец красноречия натуральной школы’, с которой вел ожесточенную борьбу (Сев Пчела, 1847, No 109, с. 435). Изображения ‘сельской жизни’ в ‘картинах’ Тургенева он квалифицировал как ‘грязь’ и ‘безграмотность’ (там же, No 257, с. 1027). С. П. Шевырев критиковал рассказы ‘Записок’ как произведение, будто бы, антигуманистическое и нехудожественное. Отвергая демократическое истолкование принципа гуманности, лежавшее в основе деятельности писателей ‘натуральной школы’, Шевырев противопоставлял этому истолкованию всепрощающее христианское чувство. ‘Любовь,— рассуждал этот критик,— налагает на нас обязанность любить ближнего в каждом человеке, каков бы он ни был. Гуманность же сортирует людей,— и к большинству их питает даже ненависть, а из ненависти не может выйти ничего изящного, ничего глубокомысленного, ничего возбуждающего…’ Тургенева-прозаика Шевырев квалифицировал как ‘кописта, который не имеет поэтического призвания’ (Москв, 1848, No 1, отд. ‘Критика’, с. 54 и 41).

Славянофильская и близкая к ней критика с сочувствием отнеслась к тем рассказам цикла, в которых, без достаточных оснований, увидела апологию народного (крестьянского) смирения и покорности. Так, критик журнала ‘Северное обозрение’ доказывал, что в рассказе ‘Смерть’ Тургенев — ‘прекрасный живописец русского мира’ — ‘верно и тонко воспроизвел одну из самых замечательных черт нашего народа — наш}⁷ преданность воле бога…’ {Сев Обозр, 1848, т. II, отд. ‘Критика и библиография’, с. 55). Обличительные произведения цикла, напротив того, подвергались в славянофильской и родственной ей печати осуждению. Почвенническая критика в лице Аполлона Григорьева усматривала в ‘Записках охотника’ только выражение ‘поэтических стремлений’ их автора и, стало быть, отказывала произведению в подлинно реалистическом изображении действительности (Рус Сл, 1859, Ж 5, отд. ‘Критика’, с. 18).

Представители либерального лагеря и эстетическая критика 40—50-х годов высоко оценивали художественные достоинства ‘Записок охотника’. ‘Какой артист Тургенев,— восклицал В. П. Боткин в письме к П. В. Анненкову.— Я читал их с таким же наслаждением, с каким, бывало, рассматривал золотые работы Челлини’ (Анненков и его друзья, с. 553). Рецензент ‘Отечественных записок’ писал, что форма, избранная Тургеневым, ‘дает ему свободу, как и автору ‘Мертвых душ’, исходить вдоль и поперек пространное русское царство и на пути знакомиться с различными лицами и явлениями известной сферы жизни’ (Отеч Зап, 1848, No 1, отд. V, с. 22). Но критика этого лагеря была равнодушна или даже враждебна ко многому из того, что составляло общественную силу произведения,— к реализму ‘Записок охотника’, к объективному значению содержащейся в них социальной критики и утверждению значения народного начала.

Не было недостатка и в субъективных интерпретациях произведения. П. В. Анненков ставил, например, в заслугу автору ‘Записок’ соблюдение ‘уважения ко всем свои лицам’, видел в художественном методе ‘Записок’ черты не существующего в них объективизма (‘Заметки о русской литературе прошлого года’.— Совр, 1849, Л’ 1, отд. ‘Русская литература’, с. 19). Позднее, в статье о романе ‘Дворянское гнездо’, Анненков находил, что ‘Записки охотника’ похожи ‘на изящные, щеголеватые лодочки, неоценимые для прогулок, для полусерьезных и полушутливых бесед, но мало пригодные к большому, долгому и серьезному плаванию за богатствами русского духа и русской поэзии’ (PB, 1859, No 8, с. 510).

Попытки ослабить или отрицать антикрепостническую направленность ‘Записок охотника’ предпринимались и позже. Наиболее заметным в атом смысле был критический этюд В. П. Буренина ‘Литературная деятельность Тургенева’ (СПб., 1884). Подобного рода тенденции проявлялись также в позднейших критических работах, особенно сильно в статьях, вошедших в сборник ‘Творчество Тургенева’, под ред. И. Н. Розанова и Ю. М. Соколова (М., 1920).

Наиболее правильное и полное для своего времени осмысление общественного содержания ‘Записок охотника’, их объективного значения с точки зрения основных задач, стоявших перед русским освободительным движением, дали представители революционно-демократического лагеря. Начало этому положил Белинский — в своих эпистолярных отзывах и в статье ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’. Далее, в примечаниях, приведены почти все отзывы Белинского о тех четырнадцати очерках и рассказах цикла, с которыми он был знаком {См. также: Бродский Н. Л. Белинский н Тургенев.— В сб.: Белинский — историк и теоретик литературы. М., Л., 1949, с. 323—342, Кийко Е. И. Белинский и ‘Записки охотника’. — Орл сб, 1955, с. 136—150.}. Наибольшее одобрение критика вызвали произведения с ярко выраженной антикрепостнической тенденцией — например, рассказ ‘Ермолай и мельничиха’, особенно же рассказы ‘Бурмистр’ и ‘Контора’, в которых с большой силой отразились оппозиционно-демократические настроения передового отряда русской интеллигенции в конце 40-х годов. А эти настроения, как указывал Ленин по поводу письма Белинского к Гоголю, отражали, в свою очередь, настроения крепостных крестьян (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 469).

Продолжая и развивая оценки Белинского, Герцен писал в книге ‘О развитии революционных идей в России’ (1851): ‘Кто может читать, не содрогаясь от возмущения и стыда, замечательную повесть ‘Антон-горемыка’ или шедевр И. Тургенева ‘Записки охотника’?’ (Герцен, т. VII, с. 228). В статье ‘Новая фаза русской литературы’ (1864) Герцен указывал, что тургеневские ‘очерки из жизни крепостных — эта поэтическая обвинительная речь против крепостничества — принесли огромную пользу’ (там же, т. XVIII, с. 215). В более ранней статье ‘О романе из народной жизни в России’ (1857) Герцен подчеркивал как характерную особенность стиля ‘Записок охотника’ — сочетание их обличительного содержания с мягкой, артистической формой: ‘У Тургенева есть свой предмет ненависти, он не подбирал крохи за Гоголем, он преследовал другую добычу — помещика, его супругу, его приближенных, его бурмистра и деревенского старосту. Никогда еще внутренняя жизнь помещичьего дома не подвергалась такому всеобщему осмеянию, не вызывала такого отвращения и ненависти. При этом надо отметить, что Тургенев никогда не сгущает краски, не употребляет энергических выражений, напротив, он рассказывает совершенно невозмутимо, пользуясь только изящным слогом, что необычайно усиливает впечатление от этого поэтически написанного обвинительного акта против крепостничества’ (там же, т. XIII, с. 177).

Сходное с герценовским мнение высказал и Н. П. Огарев: ‘Тургенев доканчивал помещичество и брал из жизни светлые образы простолюдинов, любя и лелея их’ (Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. М.: Госполитиздат, 1952, т. I, с. 463).

На особую форму связи ‘Записок охотника’ с Гоголем указывал Чернышевский в статье ‘Не начало ли перемены? (Рассказы Н. В. Успенского. Две части. СПб., 1861г.)’. Он писал:

‘Говорить всю правду об Акакии Акакиевиче бесполезно и бессовестно, если не может эта правда принести пользы ему, заслуживающему сострадания по своей убогости. Можно говорить об нем только то, что нужно для возбуждения симпатии к нему. Сам для себя он ничего не может сделать, будем же склонять других в его пользу. Но если говорить другим о нем всё, что можно бы сказать, их сострадание к нему будет ослабляться знанием его недостатков. Будем же молчать о его недостатках.

Таково было отношение прежних наших писателей к народу. <...> Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями — всё это насквозь пропитано запахом ‘шинели’ Акакия Акакиевича’ (Чернышевский, т. VII, с. 859).

‘Записки охотника’ принадлежали к тем художественным произведениям, к которым было приковано внимание всей читающей России. Отклики и суждения читателей, дошедшие до нас в эпистолярных и мемуарных документах эпохи, представляют значительный интерес.

Гоголь, ознакомившийся с тургеневскими рассказами, опубликованными в пятой книге ‘Современника’ за 1847 год, писал 26 августа (7 сентября) того же года П. В. Анненкову: ‘Изобразите мне <...> портрет молодого Тургенева, чтобы я получил о нем понятие как о человеке, как писателя я отчасти его знаю: сколько могу судить по тому, что прочел, талант в нем замечательный и обещает большую деятельность в будущем’ (Гоголь, т. XIII, с. 385). Некрасов сообщал Тургеневу 24 июня 1847 г.: ‘Нас (редакцию ‘Современника’) то и дело спрашивают, будут ли в ‘Современнике’ еще Ваши рассказы’ (Некрасов, т. X, с. 71). Самому Некрасову пришлись ‘по сердцу’ рассказы всего тургеневского цикла (там же, с. 62). Е. М. Феоктистов в одном из писем к Тургеневу свидетельствовал, что по сравнению с Петербургом успех его рассказов в Москве ‘повторился еще в большей степени’, что в московской публике ‘о них говорят с восторгом’. Несколько позже громадный успех ‘Записок охотника’ косвенно подчеркивал и Чернышевский, писавший весною 1857 г. Тургеневу о сборнике стихотворений Некрасова: ‘После Ваших ‘Записок охотника’ ни одна книга не производила такого восторга’ (Чернышевский, т. XIV, с. 345).

Новаторский характер ‘Записок охотника’ подчеркивал Салтыков-Щедрин, считавший, что Тургенев в них не имел предшественников (Салтыков-Щедрин, т. 9, с. 440). Рассказы тургеневского цикла Щедрин противопоставлял идиллическим произведениям Григоровича и рассказам Ник. Успенского, в которых народный быт изображался с оттенком карикатурности (там же, с. 31—33).

Особенную ценность имеют те отзывы современников, которые были вызваны появлением в свет первого отдельного издания ‘Записок’ (1852 г.),— отзывы о нем в печати, как сказано, фактически были запрещены.

Проницательную, тонкую характеристику художественной манеры Тургенева в ‘Записках охотника’ дал после чтения их в отдельном издании 1852 г. Ф. И. Тютчев: ‘Я,— писал он своей жене,— был уверен, что вы оцените книгу Тургенева. В ней столько жизни и замечательная сила таланта. Редко соединялись в такой степени, в таком полном равновесии два трудно сочетаемых элемента: сочувствие к человечеству и артистическое чувство. С другой стороны, не менее замечательное сочетание самой интимной реальности человеческой жизни и проникновенное понимание природы во всей ее поэзии’ (Старина и новизна. СПб., 1914. Т. XVIII, с. 45.— Подлинник по-французски). Яркое свидетельство силы впечатления, испытанного от чтения ‘Записок охотника’, оставил Гончаров, познакомившийся с ними за много тысяч верст от своей родины и писавший Языковым в декабре 1853 г.: ‘…заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля и <...> прощай Шанхай, камфарные и бамбуковые деревья и кусты, море, где я — всё забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг — так и ходят около’ (Гончаров И. А. Собр. соч. М., 1955. Т. VIII, с. 262). А впоследствии, определяя связь автора ‘Записок’ с изображенной в них действительностью, Гончаров писал в статье ‘Лучше поздно, чем никогда’: ‘…Тургенев, создавший в ‘Записках охотника’ ряд живых миниатюр крепостного быта, конечно, не дал бы литературе тонких, мягких, полных классической простоты и истинно реальной правды, очерков мелкого барства, крестьянского люда и неподражаемых пейзажей русской природы, если б с детства не пропитался любовью к родной почве своих полей, лесов и не сохранил в душе образа страданий населяющего их люда’ (там же, с. 108—109).

Размышляя — в своем дневнике 1853 г.— о нравственном смысле ‘Записок охотника’, Лев Толстой особенно одобрял стремление Тургенева изобразить положительные стороны крестьянской жизни. Он писал: ‘Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное. Оно есть в нем, но лучше бы говорить про него (как про мертвого) одно хорошее. Это достоинство Тургенева и недостаток Григоровича и его рыбаков’ (Толстой, т. 46, с. 184).

Толстой был здесь, однако, не совсем прав: Григорович не занимался отысканием у русских крестьян ‘дурного’. Но, правдиво рисуя их жизнь, со всеми темными ее сторонами, писатель стремился вызвать чувство сострадания и жалости к народу. Тургенев (как и сам Толстой) шел иным путем, стремясь показать многообразие и богатство духовной жизни русского мужика, глубину и одаренность его национального характера. В ‘Записках охотника’ он решительно преодолел сентиментальное народолюбие Григоровича, рисовавшего своих мужиков забитыми и бесконечно терпеливыми ‘горемыками’. В этой широте реалистического подхода к новой для русской литературы сфере действительности и была заключена одна из причин жизненности тургеневского шедевра {Главенствующая тенденция ‘Записок охотника’ — изображение духовного богатства русского крестьянина — была справедливо подчеркнута еще в книге: Венгеров С. А. Русская литература в ее современных представителях. Ч. I, Тургенев. СПб., 1875. Наиболее полное свое изучение она получила в советском литературоведении. См.: Сергиевский И. В. Мотивы и образы Тургенева.— Литературный критик, 1938, No 11 (вошло в его кн.: Избранные работы. М., 1961, с. 153—173), Белова H. M. Изображение народа в ‘Записках охотника’ И. С. Тургенева.— Уч. зап. Саратов. ун-та, 1957, вып. 56, Петров С. М. И. С. Тургенев. Творческий путь. М., 1961, гл. II, Самочатова О. Крестьянская Русь в литературе. Тула, 1972.}.

‘Записки охотника’ оказали громадное воздействие на русскую и западноевропейские литературы. Первое, как сказано выше, отметил еще Щедрин, указавший, что ‘Записки охотника’ ‘положили начало целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды’ (Салтыков-Щедрин, т. 9, с. 459). Влияние тургеневской манеры прежде других испытал на себе Л. Толстой, {См.: Бялый Г. А. Лев Толстой и ‘Записки охотника’ И. С. Тургенева.— Вестн. Ленингр. ун-та, 1961, No 14, серия ист., яз. и лит-ры, вып. 3, с. 55—63, Симонова В. Г. Принципы создания народных характеров в творчестве Тургенева и Толстого 50-х годов. (‘Записки охотника’ и ‘Утро помещика’).— В кн.: Филологические очерки / По материалам Воронежского края. Воронеж, 1966, с. 59—96, Краснов Г. В. ‘Записки охотника’ Тургенева и творчество Толстого. К спорам об изображении характеров.— В кн.: Л. Н. Толстой. Статьи и материалы. Горький, 1966. Т. VI, с. 7—24.} вспоминавший о ‘незабвенном впечатлении’, которое произвели на него в юности ‘Записки охотника’, впервые открывшие ему, что русского мужика ‘мощно и должно описывать не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно описывать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом’ (Толстой, т. 66, с. 409). Характеризуя Тургеневу ‘очерки разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских)’ в толстовской ‘Рубке леса’, Некрасов писал: ‘Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие ‘З<аписки> ох<отника>‘, а один офицер,— так просто Гамлет Щ<игровского> уезда в армейском мундире’ (Некрасов, т. X, с. 236). Автор ‘Записок охотника’, несомненно, помог и творческому развитию самого Некрасова — от ‘Бежина луга’ идет прямая дорога к поэме ‘Крестьянские дети’ (ср. близкую к некрасовским сцену деревенских похорон в ‘Касьяне с Красивой Мечи’). Значительней интерес представляет признание Н. С. Лескова. Прочитав ‘Записки охотника’, он ‘весь задрожал от правды представлений и сразу понял: что называется искусством’ (Лесков Н. С. Собр. соч. М., 1958, Т. 11, с. 12). Установлено влияние этого цикла на ‘Записки степняка’ А. И. Эртеля, многие очерки Н. Н. Златовратского, П. В. Засодимского, И. А. Салова, Д. Н. Мамина-Сибиряка, на такие произведения Короленко, как ‘Река играет’, на молодого Чехова как автора рассказов о мечтателях и художниках.

‘Записки охотника’ произвели огромное впечатление на Короленко-гимназиста. ‘Меня, — писал он,— точно осияло. Вот они, те ‘простые’ слова, которые дают настоящую, неприкрашенную ‘правду’ и все-таки сразу подымают над серенькой жизнью, открывая ее шири и дали’ (Короленко В. Г. Собр. соч. М., 1954. Т. V, с. 265—266). Горький называл ‘Записки охотника’ ‘удивительными’, он относил эту книгу к числу тех, которые ‘вымыли’ ему душу, ‘очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности’ (Горький М. Полн. собр. соч. М.: Наука, 1972. Т. 15, с. 373) {Об историко-литературной роли ‘Записок охотника’ см.: Бялый Г. А. ‘Записки охотника’ и русская литература.— Ор. сб, 1955, с. 14—35, Назарова Л. Н. И. С. Тургенев и русская литература середины XIX — начала XX в. Л.: Наука, 1979, с. 11—90.}.

‘Записки охотника’ повлияли и на литературы других народов нашей страны. Из украинских, например, писателей этому циклу особенно многим были обязаны Марко Вовчок, Иван Франко, Панас Мирный.

Велико и плодотворно влияние, оказанное ‘Записками охотника’ на многочисленные зарубежные литературы {Этой теме посвящена работа: Алексеев М. П. Мировое значение ‘Записок охотника’.— Орл сб. 1955, с. 36—117 (другой вариант этой статьи, существенно переработанной в разделах, относящихся к славянским литературам, румынской и др.? см. в сб.: Творчество И. С. Тургенева. М.: Учпедгиз, 1959, с. 69—140).}. Произведение это выходило во множестве изданий на языках Западной Европы, Америки, Азии и Африки. Именно ‘Записки охотника’ ввели Тургенева в мировую литературу и в особенности содействовали последующему распространению его славы за рубежом. П. В. Анненков свидетельствует об ‘единогласном, почти восторженном одобрении’, каким ‘Записки охотника’ были встречены на Западе (Анненков, с. 337, 338).

Здесь впервые как автор рассказов ‘охотника-любителя’ Тургенев был упомянут в 1849 г. в немецком журнале ‘Blatter fr literarische Unterhaltimg’ {См.: Еiсhhоlz J. Turgenev in der deutsclien Kritik bis zum Jahre 1883.— Germanoslavica, Prag, 1931, Bd. 1, S. 43.}.

Первые переводы ‘Записок охотника’, сделанные еще до появления их русского отдельного издания, были немецкими, и начал работу над ними раньше других авторов, очевидно, Август Видерт. Он был уроженцем Москвы, хорошо знал многих русских литературных деятелей — Некрасова, Григоровича, Фета и других, был знаком и с Тургеневым.

Видерт переводил ‘Записки охотника’ по тексту ‘Современника’. 24 февраля 1852 г. он сообщал из Москвы Г. П. Данилевскому, что перевел уже следующие рассказы — ‘Малиновая вода’, ‘Уездный лекарь’, ‘Бирюк’, ‘Лебедянь’, ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’, ‘Смерть’, ‘Хорь и Калиныч’, ‘Петр Петрович Каратаев’ и переводит ‘Бурмистра’ {См. указ. выше статью М. П. Алексеева (Орл сб, 1935, с. 49), а также публикацию писем А. Видерта, подготовленную Ю. Д. Левиным и Л. Н. Назаровой, в изд.: I. S. Turgenev und Deutschland. Materialien und Untersuchungen. Berlin, 1965. Bd. 1, S. 166.}. Но в соперничество с Видертом вступили другие переводчики. Летом 1852 г. рассказы из ‘Записок охотника’ (‘Aus den Memoiren eines Jgers’) стали появляться в переводе Т. Громанна в ‘St.-Petersburger Zeitung’. Там были напечатаны ‘Хорь и Калиныч’ (No 139, 140 от 21 июня (3 июля)и 22 июня (4 июля)), ‘Ермолай и мельничиха’ (No 147 от 2 (15) июля) и ‘Мой сосед Радилов’ (No 148, 149 от 4 (16) и 5 (17) июля). Эти публикации — из них два первых рассказа издатель газеты К. Майер перепечатал в ‘Belletristische Blatter aus Ruland’ (1853—1854) — вызвали недовольство цензуры. Вмешательством цензора объяснялись искажение в переводе концовки рассказа ‘Мой сосед Радилов’ и оборванный на середине перевод ‘Ермолая и мельничихи’.

Переводы Видерта увидели свет в декабре 1852 — январе 1853 г. в лейпцигской ‘Novellenzeitung’: ‘Петр Петрович Каратаев’ (1852, No 49, S. 355—365), ‘Лебедянь’ (1853, No 1, S. 4—9), ‘Смерть’ (1853, No 14, S. 211—219), ‘Ермолай и мельничиха’ (1853, No 18, S. 275—283) {См.: Dornacher K. Die ersten deutschen tjberset-zungen der ‘Zapiski ochotnika’ I. S. Turgenevs und ihr Echo in der zeitgenssischen deutschen Literaturkritik (1854—1855).— Wissenschaftliche Zeitschrift der Pdagogischen Hochschule Potsdam, Gesellschafts- und sprachwissensch. Reihe, 1966. H. 2, S. 153.}. Рассказ ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’ в переводе Видерта появился вскоре в ‘St.-Petersburger Zeitung’ (1853, No 256, 257, 258, 259 от 18 (30) ноября, 19 ноября (1 декабря), 20 ноября (2 декабря), 21 ноября (3 декабря)).

Переводы Видерта высоко оценил М. Л. Михайлов {См.: Михайлов М. О новых переводах с русского языка на немецкий.— Отеч Зап, 1854, No 3, отд. V, с. 14.}. Они были замечены и в немецких литературных кругах, в которых Видерт, переехавший в 1852 г. в Берлин, приобрел много новых знакомств. При содействии Теодора Шторма, на которого произвели большое впечатление тургеневские рассказы в переводе Видерта, последний смог выпустить их отдельной книгой в берлинском издательстве Г. Шиндлера (Aus dem Tagebuch. eines Jgers, von I. Turghenev. Deutsch von August Viedert. Berlin, 1854) {О своей роли посредника в осуществлении этого издания Т. Шторм рассказал в письме к Т. Фонтане в сентябре 1854 г. См.: I. S. Turgenev und Deutschland, S. 304.}. Второй том появился там же в 1855 г. под тем же названием, однако переводы для него были сделаны другим, менее искусным, переводчиком — Августом Больтцем, преподавателем русского языка в Берлине. В отстранении Видерта от участия в немецком издании ‘Записок охотника’ сказалось, кроме ряда случайных обстоятельств, соперничество переводчиков, наперебой спешивших познакомить немецкого читателя с новым ярким явлением русской прозы.

Оба тома немецких переводов ‘Записок охотника’ (в 1858 г. Г. Шиндлер соединил их под одним переплетом) были с интересом встречены немецкой критикой. Видерт писал Тургеневу 8 декабря н. ст. 1854 г., что появилось уже свыше двадцати рецензий, а в письме от 10 января н. ст. 1855 г. уверял писателя, что ‘еще ни одна русская книга не имела в Берлине такого успеха’ {Цит. по статье: Dornacher К. Die ersten deutschen bersetzungen der ‘Zapiski ochotnika’ I. S. Turgenevs…, S. 154.— Письма А. Видерта к Тургеневу находятся в Парижской Национальной библиотеке. См.: Mazon, p. 107.}. Некоторые из этих отзывов переводчик переслал автору, поблагодарившему его в письме от 5 (17) апреля 1855 г. {Один из отзывов — в статье о Тургеневе немецкого ‘Энциклопедического словаря’ Ф. А. Брокгауза (10-е изд., 1855, т. 15, с. 255) — принадлежал самому Видерту.}

К настоящему времени определенно известны десять откликов на появление обоих томов. Не исключено, что часть рецензий остается неизвестной исследователям из-за редкости и труднодоступности изданий.

В ‘Literaturblatt des Deutschen Kunstblattes’ появились две неподписанные рецензии молодого писателя П. Гейзе, ставшего впоследствии одним из друзей Тургенева. В заметке, посвященной первому тому немецкого издания (No 24 от 30 ноября 1854 г., с. 96), Гейзе проницательно указал на то, что тургеневский стиль основывается на новых, реалистических принципах изображения действительности, отличаясь от исчерпавшего себя романтизма ‘простотой и естественностью в передаче явлений’. Рецензент подчеркивал ‘свежесть, тонкость и мужественную силу’ манеры русского писателя, хотя и не касался, в соответствии со своими литературными принципами, общественного содержания произведений. Как новаторство Тургенева он расценил его преимущественный интерес к человеческим характерам, а не к сюжету (‘Человек стоит для него на первом, судьба — на втором плане’). Это было совершенно не в традициях немецкой новеллы. Во второй статье о ‘Записках охотника’ (No 13 от 23 июня 1855 г., с. 51—53) Гейзе уделил основное внимание тургеневскому пейзажу.

Положительными рецензиями на издание ‘Записок охотника’ в немецком переводе откликнулись также ‘Magazin fr die Literatur des Auslandes’ (1855, К’ 63, S. 252) и ‘Blatter fr literarische Unterhaltimg’ (1855, 8 Mrz, S. 184).

О реализме Тургенева при изображении российской действительности писал демократически настроенный литератор Р. Прутц в ‘Deutsches Museum’ (1855, S. 35, 258). Метод Тургенева критик связывал с наследием Пушкина, который первым обратился от изображения эстетически прекрасного к реальным особенностям современной жизни. Вместе с другими писателями Германии, боровшимися в эти годы за утверждение в литературе принципов реализма, Прутц приветствовал немецкое издание ‘Записок охотника’ как ‘чрезвычайно ценный вклад’ в немецкую литературу.

В лейпцигской ‘Illustrierte Zeitung’ (1855, No 633, 18. August, S. 121 f.) выступил со статьей о Тургеневе его друг Л, Пич, начав тем самым многолетнюю и деятельную пропаганду тургеневского творчества в Германии. Пич встречался с Видертом, который сообщил ему подробности биографии Тургенева, историю создания и печатания ‘Записок охотника’ {См.: Pietsсh L. Wie ich Sehriftsteller geworden bin. Berlin, 1893. Bd. 1, S. 190 f.}.

В противоположность П. Гейзе, увидевшему в этом произведении едва ли не первый шаг на творческом пути автора, Пич по праву утверждал, что весь цикл ‘Записок’ — это ‘зрелый плод полностью сформировавшегося таланта, обогащенного опытом, наблюдениями, исследованием’. Не впадая в натуралистическую описательность, Тургенев ‘умел, по словам Пича, нарисовать ‘точную и правдивую картину всей русской национальной жизни’.

Переводы Видерта и Больтца послужили лишь первоначальному знакомству немецкой публики с автором, которому вскоре суждено было стать одной из замечательных фигур немецкой литературной жизни. Эти переводы познакомили с творчеством Тургенева не только немцев, но и читателей соседних с Германией стран — скандинавских, а также славянских.

Впоследствии ‘Записки охотника’ составили 8-й и 9-й тома (1875) митавского немецкого издания сочинений Тургенева, предпринятого Б. Э. Вере.

Во французской печати о Тургеневе как авторе ‘Записок охотника’ было впервые упомянуто в 1851 году критиком Сен Жюльеном, который в статье о сочинениях В. А. Соллогуба назвал и Тз^гргенева, молодого русского писателя, оставившего занятия поэзией и обратившегося к прозе. ‘Тургенев,— отмечал Сен Жюльен,— показал в своих рассказах, в частности в ‘Записках охотника’ <...> талант, полный своеобразия’. Эти, по словам критика, ‘симпатичные этюды’ проникнуты ‘идеей справедливости и чувством естественного права’ {Revue des Deux Mondes, 1851, t. XII, 1 octobre, p. 74—75.}.

Издание в 1854 году первого французского перевода ‘Записок охотника’, выполненного Э. Шаррьером, как уже отмечалось выше, имело очевидную политическую подоплеку. Этим прежде всего, а также неудовлетворительным характером самого перевода был вызван протест Тургенева в ‘Journal de St.-Ptersbourg’ (см. с. 411). Политической тенденциозностью были отмечены и отклики на перевод Шаррьера во французской печати. Однако эта тенденциозность, равно как и недостатки перевода, изобилующего домыслами и неточностями, не помешали целому ряду французских критиков справедливо и объективно судить о действительных достоинствах ‘Записок охотника’, говорить о литературном мастерстве их автора {См.: Клеман М. К. ‘Записки охотника’ и французская публицистика 1854 г.— В кн.: Сборник к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова. Л., 1934, с. 305—314.}.

Среди статей и рецензий, которыми во Франции было отмечено появление перевода Шаррьера, особого внимания заслуживает статья Проспера Мериме, ставшего впоследствии другом Тургенева,— ‘Крепостное право и русская литература’ (1854). Она также не свободна от некоторых тенденциозных преувеличений военного года. Однако, сконцентрировав свое внимание при разборе тургеневских рассказов на отразившихся в них признаках разложения крепостнического строя в России накануне Крымской войны, Мериме дает и высокую оценку художественных достоинств книги Тургенева, высказывает критические замечания в адрес переводчика. ‘Это произведение,— пишет он,— интересное, поучительное, хотя и без претензий, значительное, несмотря на свой небольшой объем. <...> Благородный патриотизм не мешает г-ну Тургеневу замечать недостатки и пороки установлений своей страны. Он не выискивает дурного, страдает, когда с ним сталкивается, но когда он с душевной болью всё же бывает вынужден изобличать его, то говорит о нем откровенно и смело <...> Манера письма г-на Тургенева напоминает гоголевскую. Как и автор Мертвых душ, он непревзойден в деталях. <...> Во всем, что пишет г-н Тургенев, чувствуешь любовь к доброму и прекрасному, располагающую душевную чуткость’. ‘Надеюсь,— заключал Мериме свой разбор,— г-н Тургенев, которого я не имею чести знать, еще молод и Записки русского охотника — это лишь вступление к более глубоким и значительным произведениям’ {Мериме Проспер. Собр. соч. в 6-тн т. М.: Правда, 1963. Т. 5, с. 192—198.}.

Опубликованная в ‘Revue des Deux Mondes’, одном из самых влиятельных французских журналов, и принадлежащая известному писателю, статья эта не могла не привлечь к себе самого широкого внимания. И когда Тургенев осенью 1856 года приехал в Париж, его уже знали здесь именно как автора ‘Записок охотника’ {Свидетельством тому может служить, в частности, письмо В. П. Боткина, который писал из Москвы 29 сентября 1856 г. Тургеневу: ‘На днях, гуляя с Григоровичем, встретили мы французского актера Берне, только вернувшегося из Парижа. Он объявил, что ему Ал. Дюма с братиею поручили передать тебе тысячу любезностей за твои ‘Записки охотника’, которые они все читали с великим удовольствием’ (Боткин и Т, с. 93).}. Однако недовольство переводом Шаррьера побудило Тургенева поддержать другого переводчика своих ‘Записок’ — Ипполита Делаво, который, по его собственному свидетельству, перевел ‘Записки охотника’ вскоре после появления их отдельного издания в Москве в 1852 году, но долго не мог найти издателя для своего труда {См.: Прийма Ф. Я. Новые данные о ‘Записках охотника’ Тургенева во французской литературе.— Орл сб, 1955, с. 340—341.}. Около года продолжалась совместная работа Делаво и Тургенева над этим переводом, пока он не вышел в свет {Rcits d’un chasseur par Ivan Tourgunel. Traduits par H. Delaveau. Seule dition autorise par l’auteur. Paris, 18-58.}. Перевод Делаво действительно неизмеримо ближе шаррьеровского стоял к русскому подлиннику, что как несомненное его достоинство отмечали и рецензенты. Тем не менее, с точки зрения последующей французской критики, добросовестный и близкий к подлиннику перевод Делаво получился всё же невыразительным, суховатым, недостаточно ‘французским’, и защитники перевода Шаррьера, в последующих переизданиях исправленного и несколько улучшенного, находились вплоть до последнего времени {См. предисловие в изд.: Tourgueniev Ivan. Mmoires d’un chasseur. Trad, par H. Mongault. Paris, 1929.}. Сам Тургенев был также не вполне удовлетворен переводом Делаво и, посылая экземпляр книги М. Дюкану, просил не забывать при чтении о тусклом и дословном характере перевода (письмо без даты, относящееся к 1867—1869 гг., подлинник по-французски).

Таким образом, уже к концу 50-х годов французские читатели получили два перевода ‘Записок охотника’, открывавшие возможность их сопоставления и дававшие достаточно полное представление об оригинале. Переиздания этих переводов свидетельствовали о том, что книга продолжала читаться, что интерес к ней не только не ослабевал, но повышался. Последнему содействовало также и то, что о книге всё чаще и чаще, по разным поводам, говорили во французской печати, и самые лестные отзывы о ней давали, один за другим, крупнейшие представители французской литературы.

Правдивость этой книги отметил Ламартин, писавший, что талант Тургенева ‘свежий, оригинальный, тонкий, ясный <...> Здесь не чувствуется никакой искусственности’ {Lamartine A. Souvenirs et portraits. Paris, 1872. T. III, p. 339—345.}. Жорж Санд справедливо увидела в ‘Записках охотника’ ‘жалость и глубокое уважение ко всякому человеческому существу, какими бы лохмотьями оно ни прикрывалось и под каким бы ярмом оно ни влачило свое существование’. При посвящении Тургеневу рассказа ‘Пьер Боннен’, навеянного ‘Касьяном с Красивой Мечи’, Жорж Санд писала: ‘Вы — реалист, умеющий всё видеть, поэт, чтобы всё украсить, и великое сердце, чтобы всех пожалеть и всё понять’, а другой раз (по поводу ‘Живых мощей’) признавалась ему: ‘Учитель,— все мы должны пройти Вашу школу’ {См.: Каренин В. Тургенев и Жорж Санд,— Т сб (Кони), с. 114—115.}. А. Додэ, прочитавший ‘Записки охотника’ ‘с глубоким восхищением’, особенно оценил мастерство Тургенева-пейзажиста, основанное на ‘любви к природе в ее великих проявлениях’ {Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 195.}.

Флобера пленяла тонкость, простота, эмоциональность повествовательного искусства Тургенева. ‘Я,— признавался он Тургеневу,— восхищаюсь этой манерой, одновременно пылкой и сдержанной, этим вашим сочувствием, которое нисходит до самых ничтожных существ и одухотворяет пейзаж <...> Сильный и вместе с тем нежный аромат исходит из ваших произведений, пленительная грусть, проникающая до глубины моей души’ {Flaubert G. Lettres indites Tourgueneff. Prsentation et notes-par’Gerard Gailly. Monaco, 1946, p. 2—4.}. Анатоль Франс, в одном из своих фельетонов пересказавший ряд рассказов из ‘Записок охотника’, писал об их героях: ‘Их видишь: они движутся, они любят, они страдают <...>: это народ, это жизнь’ (Орл сб, 1955, с. 362). А десятилетие спустя молодой Ромен Роллан сделал следующую запись в своем дневнике (1887) преде чтения ‘Записок охотника’: ‘Взволнованная, свежая, сверкающая любовь к природе. Все породы деревьев и птиц. Чудесная галерея портретов современников. Это тот самый материал человеческих душ, который был брошен Толстым в огромное всеобъемлющее действие. Большая точность, ничего расплывчатого, всё очень искусно конденсировано, каждый маленький рассказ мог бы у Толстого стать романом’ {Иностранная литература, 1955, No 1, с. 130.}. Подлинным ценителем ‘Записок охотника’ во Франции был также Мопассан, в рассказах которого (‘Кропильщик’, ‘Папа Симона’ и др.) усматривают отчетливое воздействие манеры ‘Записок охотника’, один неосуществленный рассказ из этого цикла (‘Страх’) сохранился в записи Мопассана со слов самого Тургенева.

Сходную судьбу ‘Записки охотника’ имели также в английской литературе. В Англии об этой книге Тургенева узнали почти одновременно с французскими читателями. Еще в августовской книжке журнала ‘Frazer’s Magazine’ за 1854 г. была напечатана анонимная статья под заглавием ‘Фотографии русской жизни’, где впервые в английской печати была дана общая характеристика ‘Записок охотника’, сопровождавшаяся пятью отрывками из этой книги в английском переводе. Автор статьи писал, что книга русского писателя, при ее малом объеме и эпизодическом характере, построения, дает более красноречивую и впечатляющую картину крепостничества, чем это могли бы представить ‘несколько томов’ исследований. Эти положения в статье иллюстрированы отрывками из ‘Хоря и Калиныча’, ‘Двух помещиков’, ‘Бурмистра’, ‘Певцов’, а ‘Бежин луг’ рекомендуется читателям как рассказ, ‘полный поэзии’ и особенно своеобразный по своему ‘национальному колориту’.

В следующем году в четырех номерах журнала Ч. Диккенса ‘Household Words’ от 3 марта, 7 апреля, 21 апреля и 24 ноября 1855 г. последовательно появились переводы четырех рассказов из ‘Записок охотника’ (‘Бурмистр’, ‘Петр Петрович Каратаев’, ‘Льгов’, ‘Певцы’). В предисловии к первому рассказу анонимный автор подчеркивал гуманистический замысел ‘Записок охотника’, высказывал особое негодование по поводу жестокостей, творящихся в стране, считающей себя ‘цивилизованной и христианской’. Несмотря на встречающиеся в статье преувеличения и несообразности, обусловленные сложными англо-русскими отношениями периода Крымской войны, эта публикация имела определенное значение для популяризации ‘Записок охотника’ среди английских читателей. Благодаря авторитету и славе своего редактора журнал Диккенса имел много подписчиков и пользовался широким распространением также за пределами Англии.

Несколько ранее того времени, когда Диккенс печатал в своем журнале четыре рассказа из ‘Записок охотника’, в Эдинбурге появился первый полный английский перевод книги Тургенева под названием: ‘Русская жизнь во внутренних областях страны, или Впечатления охотника. Сочинение Ивана Тургенева из Москвы’ {Russian Life in the Interior, or the Experiences of a Sportsman. By Ivan Tourghenieff of Moscow. Edited by James D. Meiklejohn. Edinburgh, Adam and Charles Black, MDCCCLV.}. Переводчик Джемс Миклджон в предисловии уведомлял читателя о том, что его перевод сделан с французского. Сопоставление переводов Шаррьера и Миклджона подтверждает это. И так же, как первый, второй вызвал к себе резко отрицательное отношение Тургенева (см. его письмо к издателю ‘Pall Mall Gazette’ от 1 декабря 1868 г.). Лишь на рубеже XIX и XX веков, когда слава и литературное влияние Тургенева достигли в Англии наибольшей силы, ‘Записки охотника’ много читались в новом, полном и удачном переводе Констанции Гарнетт, в составе полного собрания его сочинений в 15 томах (1894—1899, оно дважды переиздавалось в Лондоне в 1906—1907 гг. и один раз в Нью-Йорке — в 1906 г.).

‘Записки охотника’ нашли усердных читателей и ценителей среди таких видных мастеров английской художественной прозы, как Д. Голсуорси, А. Беннет, Дж. Мур. Книга Дж. Мура ‘Невспаханное поле’ (1903), по свидетельству самого автора, всецело обязана ‘Запискам охотника’ как своему образцу. Влияние ‘Записок охотника’ сказалось и на произведениях ряда североамериканских писателей (Кейбла, Гарленда и др.), оставило заметные следы во многих других литературах всех континентов. Многочисленны были воздействия книги Тургенева в литературах чешской, хорватской, венгерской, румынской. Поздние, но своеобразные отклики вызвала она также в Иране, в арабских странах, в Японии и Китае {См., в частности, статьи А. А. Долининой »Записки охотника’ на арабском языке’ и Т. А. Малиновской »Записки охотника’ в Китае’: Орл сб, 1955, с. 364—384, а также работу: Шнейдер М. Е. Русская классика в Китае. М., 1976.}.

Глубокое и продолжительное воздействие Тургенева испытал на своем творчестве признанный классик новой японской литературы, один из зачинателей в ней критического реализма Фтабатэй Симэй (1864—1909). В самом начале своей деятельности — в 1888 году — Фтабатэй непосредственно с русского текста перевел рассказы ‘Свидание’ — из ‘Записок охотника’ — и ‘Три встречи’. Эти переводы произвели на японского читателя сильное впечатление. ‘Я читал и перечитывал эти рассказы и мне всё было мало. Я их переписал’,— вспоминал в 1909 году младший современник Фтабатэя, один из крупнейших писателей Японии Токутоми Рока {Цит. по статье: Конрад Н. И. К вопросу о литературных связях.— Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1957, т. XVI, вып. 4, с, 306.}. Как отмечает Н. И. Конрад, в рассказе ‘Свидание’ ‘с особой тщательностью’ переведена его первая часть, описание березовой рощи. ‘Отрывки именно из этой части перевода,— пишет исследователь,— впоследствии стали включать в ‘Хрестоматии’ родного языка, т. е. в собрания лучших образцов японской речи. Куникида Доппо (1871—1908), один из корифеев реалистической литературы Японии в пору ее расцвета, в свой ‘Дневник равнины Мусаси’, где описывается живописная природа обширной равнины, к которой примыкает город Токио, прямо вставил при описании лесной чащи целые куски из перевода Фтабатэя. Так русская березовая роща оказалась перенесенной на японскую землю.

Но не она была перенесена <...> не русская березовая роща, как таковая, была перенесена на японскую землю, а приемы описания рощи. Так, как Тургенев средствами языка нарисовал в своем рассказе картину рощи, японские писатели тогда нарисовать не могли <...> Японские писатели, рисуя средствами языка пейзаж, привыкли воспринимать этот пейзаж в линейной перспективе, соответствующим образом выбирали они и языковые приемы. В тургеневском же пейзаже они почувствовали глубину пространства, светотень, поэтому-то Фтабатэю и пришлось так поработать, чтобы найти языковые средства, могущие передать это другое, непривычное для его поколения, восприятие. И он этого достиг. Поэтому-то перевод Фтабатэя ‘открыл глаза’ его современникам. Токутоми Рока правильно сказал, что перед ним открылся новый прекрасный мир’ {Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1957, т. XVI, вып. 4, с. 307.}.

——

Окончание, в начале 50-х годов, работы над ‘Записками охотника’ Тургенев осознавал как завершение целой полосы в своем творчестве. В письме к Б. М. Феоктистову от 2 (14) апреля 1851 г. Тургенев заверял, что ‘Записки охотника’ ‘прекращены навсегда’. Это убеждение и начавшиеся интенсивные поиски новых путей наложили определенный отпечаток на суждения писателя о своем произведении.

Наибольшее количество высказываний Тургенева о ‘Записках’ приходится на 1852 год, когда рассказы и очерки цикла впервые предстали и перед читателями и перед самим автором собранными воедино, в книгу. В тургеневских суждениях, относящихся как к этому, так и к позднейшему периоду, отчетливо различимы две линии оценок: одна, относящаяся преимущественно к художественной стороне ‘Записок’, другая — к их общественному содержанию и значению. В отношении художественной манеры писатель чаще всего был склонен принимать, не оспаривая, критические замечания своих корреспондентов и собеседников. В его письмах из Спасского к К. С. Аксакову от 16 (28) октября и особенно к Анненкову от 28 октября (9 ноября)

1852 г. настойчиво повторяется желание отделаться от старой манеры. ‘Надобно пойти другой дорогой — надобно найти ее — и раскланяться навсегда с старой манерой,— писал он Анненкову.— Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции — triples extraits,— чтобы влить их потом в маленькие сткляночки — нюхайте, мол, почтенные читатели — откупорьте и нюхайте — не правда ли, пахнет русским типом?’ А после выхода в свет отдельного издания, в разгар его триумфального успеха у читателей, Тургенев 12 (24) мая 1853 г. писал И. Ф. Миницкому: ‘Мои ‘Записки’ мне кажутся теперь произведением весьма незрелым, но я все-таки рад их успеху’.

Суровость осуждения Тургеневым ‘старой манеры’, в кото’ рой написаны ‘Записки’, вызвана именно тем, что выход в свет произведения как бы подводил черту под определенным и в целом действительно законченным этапом творческого пути писателя. После ‘Записок’ наступает новый этап — этап создания больших полотен с развернутыми характеристиками персонажей, с широкой типизацией явлений, со значительной протяженностью сюжета во времени — одним словом, этап создания Тургеневым его социальных романов, начало чему было положено работой в конце 1852 г. над романом ‘Два поколения’, оставшимся неоконченным.

Если оценка художественной манеры ‘Записок охотника’ менялась у Тургенева и требования к ним возрастали вместе с ростом творческой мысли и мастерства, то высокое общественное значение своего произведения он определил сразу и без ложной скромности. В письме к Анненкову от 14 (26) сентября 1852 г. Тургенев писал: ‘Я рад, что эта книга вышла, мне кажется, что она останется моей лептой, внесенной в сокровищницу русской литературы, говоря слогом школьных книг’. Вот почему, несмотря на ту ‘жажду осуждения, критики своих произведений’, которой, по словам Анненкова, ‘страдал’ Тургенев (Анненков, с. 390), он все-таки не внес в последующие издания почти ни одного исправления, касающегося собственно идейной стороны произведения {Если не считать одного позднего эпизода — изъятия в 1874 г., по подсказке Анненкова, ‘одного пассажика’ из рассказа ‘Живые мощи’ (см. об этом в примечании к рассказу).}. В 1852 г. он высказывал сожаления Ив. Аксакову, что не снял из рассказа ‘Однодворец Овсяников’ эпизода с Любозвоновым (см. примечания к этому рассказу), а через несколько лет, готовя второе издание ‘Записок’, категорически заявил Некрасову: ‘…я не могу согласиться на какие-нибудь изменения или пропуски’ (письмо от 18 (30) января 1858 г.).

Подводя итоги своему жизненному и писательскому пути в ‘Литературных и житейских воспоминаниях’, Тургенев вновь поставил себе в заслугу создание ‘Записок охотника’, которые позволили ему сильнее напасть на своего врага —крепостное право.

Традиции ‘Записок охотника’ навсегда вошли в плоть и кровь тургеневского творчества — их легко обнаружить в рассказе ‘Муму’, повестях ‘Постоялый двор’ и ‘Стенной король Лир’, романе ‘Дворянское гнездо’, в ряде миниатюр из цикла ‘Стихотворения в прозе’. Несмотря на то, что после написания ‘Записок охотника’ Тургенев настойчиво искал новых путей, произведение это органически питало собою всё его зрелое творчество. Тургенев любил эту свою книгу: до конца жизни он постоянно выступал с публичными чтениями отдельных рассказов из ‘Записок охотника’ и очень заботился об их переиздании. Любопытно, что в проект договора с наследниками Ф. И. Салаева об издании своих сочинений, составленный в апреле 1879 г., Тургенев внес следующий особый пункт: ‘Тургенев выговаривает себе право отдельного дешевого издания ‘Записок охотника’, предназначенного училищам и школам’ {Книга. Исследования и материалы. М., 1961. Сб. V, с. 347.}.

Писатели советской эпохи высоко ценят ‘Записки охотника’. А. А. Фадеев справедливо указывал на то, что рассказами ‘Касьян с Красивой Мечи’ и ‘Живые мощи’ Тургенев ‘предвосхитил всю народно-крестьянскую тему Л. Толстого’, что его мысль в рассказе ‘Хорь и Калиныч’ о свойствах русского человека ‘изумительна’, что ‘природа у него русская до конца, она кротка и таинственна в своей поэтичности, она точна до осязаемости и лирически одухотворена’ {Фадеев Александр. За тридцать лет. М., 1957, с. 853—854.}. Для И. А. Новикова ‘Записки охотника’ были ‘любимой книгой’, которой писатель посвятил большую статью, изданную затем отдельно {Новиков Иван. Тургенев — художник слова. (О ‘Записках охотника’). М. : Советский писатель, 1954. Первоначальная редакция была опубликована в журнале ‘Новый мир’, 1952, No 9, под заглавием ‘О любимой книге. Заметки писателя’.}.

Более ста лет ‘Записки охотника’ составляют гордость русской литературы. Книга обрела новую жизнь, издаваясь и переиздаваясь миллионными тиражами у нас и за границей.

Такова неуменьшающаяся сила ее идейного звучания, ее демократического призыва, эстетической ценности, эмоционального воздействия на читателя. Миллионы люден нашего времени продолжают обращаться к этому произведению Тургенева. ‘Записки охотника’ остаются одной из наиболее читаемых, неумирающих книг русской и мировой литературы.

Настоящее издание ‘Записок охотника’ подготовлено на основе изучения всех рукописных и печатных источников текста произведения, в том числе и черновых автографов.

Рукописи ‘Записок охотника’ дошли до нас не все. В ГПБ (Ленинград) хранятся: черновые и беловые автографы рассказов ‘Певцы’, ‘Свидание’, ‘Чертопханов и Недопюскин’, ‘Лес и степь’, черновые автографы рассказов ‘Малиновая вода’, ‘Уездный лекарь’, ‘Бурмистр’, ‘Контора’, ‘Два помещика’, ‘Смерть’, ‘Гамлет Щигровского уезда’ и беловой автограф ‘Бежина луга’ — всего 16 автографов, поступивших сюда в 1885 г. в качестве дара П. М. Третьякова (см.: Отчет ИПБ за 1885 г. СПб., 1888, с. 70—71). Беловые автографы служили оригиналами для набора первопечатного журнального текста, о чем свидетельствуют сохранившиеся на них следы типографской краски, пометки редакции ‘Современника’ и наборщиков. Научное описание хранящихся в ГПБ рукописей ‘Записок охотника’ выполнено Р. Б. Заборовой (Орл сб, 1955, с. 387—405).

Неполный черновой автограф рассказа ‘Бежин луг’ хранится в ЦГАЛИ. Другая часть этой рукописи, а также черновые автографы рассказов ‘Бирюк’, ‘Лебедянь’ и ‘Касьян с Красивой Мечи’ в 80-х годах XIX века находились в Москве в собрании А. М. Подшивалова {ИВ, 1884, No 1, с. 97—99). Их нынешнее местонахождение неизвестно.

В отделе рукописных источников ГИМ хранится авторизованная копия рассказа ‘Певцы’, а в рукописном отделении ИРЛИ — авторизованная копия рассказа ‘Живые мощи’.

Часть рукописей осталась в парижском архиве Тургенева, которым владели наследники Виардо и доступ к которому исследователям в течение длительного времени был закрыт. Краткое описание находящихся в Париже рукописей ‘Записок охотника’ — ‘Конец Чертопханова’ (черновой и беловой автографы), ‘Живые мощи’, ‘Стучит!’ и ‘Реформатор и русский немец’ дано в книге: Mazon, р. 80—81, 82, 85—86 и 54. Ныне эти рукописи хранятся во французской Национальной библиотеке.

‘Записки охотника’ были впервые напечатаны в журнале ‘Современник’ за 1847—1851 гг. Из 25 рассказов, составивших впоследствии цикл ‘Записки охотника’, в эти годы был опубликован 21 рассказ (см. выше, с. 405—406). Многочисленные опечатки первых журнальных публикаций вызывали недовольство автора (см. его письмо В. Г. Белинскому от 14 (26) ноября 1847 г.). Сличение журнальных публикаций с автографами обнаруживает в первопечатном тексте многочисленные цензурные искажения. Журнал ‘Современник’ цензуровал тогда А. Л. Крылов, которого А. В. Никитенко, тоже служивший цензором, характеризовал как ‘самого трусливого, а следовательно и самого строгого из нашей братии’ (Никитенко А. В. Дневник. М., 1955. T. I, с. 180). Особенно сильно пострадали рассказы ‘Гамлет Щигровского уезда’, ‘Чертопханов и Недопюскин’, ‘Певцы’, ‘Лес и степь’, ‘Свидание’, публикация которых совпала с усилением цензурных преследований в связи с революционными событиями 1848 года во Франции.

В первом отдельном издании 1852 г. Тургенев устранил большую часть цензурных искажений. С этой целью издание набиралось не с текста ‘Современника’, а по специально изготовленной писарской, так называемой ‘цензурной’, рукописи, имеющей разрешительные подписи цензора первого отдельного издания ‘Записок охотника’ кн. В. В. Львова и печать Московского цензурного комитета. Рукопись включает в себя рассказ ‘Два помещика’, до того не печатавшийся.

Цензурная рукопись ‘Записок охотника’ находится в двух архивохранилищах: 1-я часть — в ЦГАЛИ (ф. 509, оп. 1, ед. хр. 28), куда она поступила из ГЛМ, получившего ее, в свою очередь, из архива МГУ, 2-я — в Научной библиотеке им. М. Горького МГУ (шифр: IRy-543) {См.: И. С. Тургенев. Рукописи, переписка и документы. М., 1935, с. 10—11, Тургенев И. С. (1818—1883). Опись документальных материалов личного фонда No 509. М., 1951, с. 10.}. Рукопись изготовлена несколькими переписчиками, очевидно, с автографов или с первопечатных журнальных текстов, выправленных и дополненных автором по автографам. Она имеет собственноручные поправки Тургенева, чернильные, уточняющие текст по существу, и карандашные — большей частью мелкие, имевшие целью окончательную подготовку рукописи к набору после ее цензурования (устраняются частые в первопечатном тексте многоточия, лишние абзацные отступы, иногда вставляются тире и т. п.). Подробное описание цензурной рукописи и других рукописных источников ‘Записок охотника’, хранящихся в Москве, дал М. А. Шелякин (Орл сб, 1955, с. 405—427). Вторую часть рукописи описал Г. З. Кунцевич (Журнал министерства народного просвещения, 1909, No 12, с. 393—398).

Цензор В. В. Львов снисходительно отнесся к подготовлявшемуся изданию, в текст всей книги он внес лишь 14 небольших изменений (см. в комментариях к отдельным рассказам). 10 марта 1852 г., когда печатание книги уже началось, В. П. Боткин сообщал Тургеневу, что из обеих частей ‘Львов выкинул строк десять, и то таких, которых нельзя было оставить’ (Боткин и Т, с. 29). Как отмечено выше, появление отдельного издания ‘Записок охотника’ привлекло внимание властей и вызвало специальное расследование. В трехтомное издание ‘Повестей и рассказов’ Тургенева (СПб., 1856) ‘Записки охотника’ не были включены. Следующее их издание стало возможным только через 7 лет — в 1859 г. ‘Записки охотника’ включались затем Тургеневым во все издания его ‘Сочинений’: 1860, 1865, 1869, 1874, 1880 и 1883 годов. Кроме того, в 1880 г. вышло еще одно отдельное, так называемое ‘первое стереотипное’, издание ‘Записок охотника’.

Эти прижизненные издания не равноценны по своим качествам.

Издание 1852 г. (Записки охотника. Сочинение Ивана Тургенева. Ч. 1 и 2. М., 1852) набиралось с подготовленного самим автором оригинала и имеет в тексте поправки, внесенные, по-видимому, в корректуры, но осуществлялось оно в отсутствие Тургенева, бывшего тогда в Петербурге, Н. X. Кетчером, который по темпераменту своему был мало пригоден к кропотливой работе сличения текста и чтения корректур. Издание вышло в свет со многими типографскими ошибками: опечатками и пропусками слов, особенно слов, заключенных между повторяющимися элементами текста. Так, в предложении: ‘Г-н Недопюскин-отец принадлежал к числу людей, которых несчастие преследует с ожесточением неослабным, неутомимым, с ожесточением, похожим на личную ненависть’ (280, 40—43),— подчеркнутые слова оказались пропущенными, между тем как Тургенев не только не собирался их устранять, но в цензурной рукописи, служившей оригиналом для набора издания 1852 г., собственноручно вписал слово ‘неутомимым’ вместо ошибочно написанного ‘неуловимым’. Подобные искажения в издании 1852 г. исчисляются десятками, из них только единичные были обнаружены потом Тургеневым, который перечитывал свои тексты не очень внимательно и всегда без оригинала.

К изданию 1852 г. Тургенев готовил предисловие, но в печати оно не появилось. На основании письма к Тургеневу Е. М. Феоктистова от 24 марта (5 апреля) 1852 г. (ИРЛИ, арх. Л. Н. Майкова, ф. 166, ед. хр. 1539, л. 43) можно заключить, что предисловие содержало ответ Тургенева на критические отзывы о ‘Записках охотника’ Ап. Григорьева (см. об этом в статье Л. Н. Назаровой, указанной на с. 408).

Второе издание — 1859 г. (Записки охотника, сочинение Ивана Тургенева. Ч. 1 и 2. Издание второе, без перемен. СПб., 1859), несмотря на указание, что текст его повторяет издание 1852 г., имеет изменения, произведенные самим автором, и в то же время изобилует опечатками — как новыми, так и унаследованными от издания 1852 г. Наблюдение за изданием, возможно и чтение корректур, было поручено Н. Ф. Щербине (см. Т, ПСС и П, Письма, т. 3, с. 596, 604).

В 1860 г. ‘Записки охотника’ впервые вошли в издание сочинений Тургенева (Сочинения И. С. Тургенева. Исправленные и дополненные. Изд. Н. А. Основского. Ч. I. M., 1860). Это издание также имеет следы авторской работы, в нем исправлены опечатки прежних изданий. Следующее издание — 1865 г. (Сочинения И. С. Тургенева. 1844—1864. Изд. бр. Салаевых. Т. I. Карлсруэ, 1865) — одно из самых авторитетных. Значительное количество и характер внесенных в текст изменений свидетельствует о том, что в подготовке этого издания Тургенев принимал непосредственное и весьма деятельное участие. Корректуру следующего издания — 1869 г. (Сочинения И. С. Тургенева. 1844—‘ 1868. Изд. бр. Салаевых. Ч. I. M., 1869) Тургенев снова поручил Кетчеру (см. письмо его Кетчеру от 31 января (12 февраля) 1868 г.), а сам, по-видимому, активного участия в нем не принял. В тургеневский текст вкрались новые опечатки. Еще больше оказалось их в следующем издании, 1874 г. (Сочинения И. С. Тургенева, 1844—1874. Изд. бр. Салаевых. Ч. I. M., 1874), хотя оно и корректировалось Тургеневым (см. письмо его к Ю. Шмидту от 14 (26) ноября 1874 г.). В издании 1874 г. цикл пополнился тремя новыми произведениями: ‘Конец Чертопханова’ (впервые опубликован: BE, 1872 No 11), ‘Живые мощи’ (впервые — сб. ‘Складчина’, СПб., 1874) и ‘Стучит!’ {*}.

{* В 70-х годах вышло несколько других изданий ‘Записок охотника’, не являющихся, однако, авторизованными: 10 рассказов были перепечатаны M. M. Стасюлевичем в изданной им книге: ‘И. С. Тургенев. Записки охотника. Рудин. Ася. Дворянское гнездо. Дым. Отцы и дети’ (т. VII серии ‘Русская библиотека’. СПб., 1876). Для предпринятых Московским комитетом грамотности адаптированных изданий рассказов ‘Бирюк’, ‘Однодворец Овсяников’ и ‘Певцы’ автор также не производил никакой специальной подготовки текста (см. письмо Тургенева к инициатору этих изданий В. С. Кашину от 8 (20) марта 1874 г.). Издание ‘Записок охотника’, вышедшее в 1876 г. в Лейпциге, вообще не было санкционировано автором (см. письмо его П. П. Васильеву от 17 (29) мая 1879 г.).

Некоторое вспомогательное значение для контролирования отдельных чтений имеет авторизованный перевод ‘Записок охотника’ на французский язык, выполненный И. Делаво (см. с. 425—426). Неполная рукопись этого перевода (автограф Делаво) в 1961 г. принесена в дар Пушкинскому дому АН СССР Л. Бернштейном (Париж).}

Важным этапом в истории текста ‘Записок охотника’ было отдельное издание их в 1880 г. (И. С. Тургенев. Записки охотника. Полное собрание очерков и рассказов 1847—1876. Первое стереотипное издание. СПб., 1880). Имея в виду в будущем ряд таких изданий со стереотипа, Тургенев тщательно вычитал текст (по экземпляру издания 1874 г.), исправив 175 опечаток и внеся ‘кое-какие прибавочки’ (см. письмо его Стасюлевичу от 4 (16) апреля 1879 г.), а по выходе издания называл его ‘отличным’ и ‘изящным’. ‘Стереотипные’ издания ‘Записок охотника’ при жизни Тургенева выходили пять раз, а затем до 1917 г. вышло еще одиннадцать изданий. Однако специальной подготовки текста для этих переизданий Тургенев уже не производил. В письмах М. М. Стасюлевичу от 2 (14) декабря 1882 г. и 29 декабря 1882 г. (10 января 1883 г.) автор указал несколько отмеченных им в стереотипных изданиях мелких опечаток.

В 1880 г. наследники Ф. И. Салаева выпустили новое издание сочинений Тургенева в 10 томах (Сочинения И. С. Тургенева. М., 1880), в котором для набора ‘Записок охотника’ (том 2) пользовались двумя изданиями: 1874 г. и первым стереотипным. Корректура была поручена Ф. И. Анскому. Салаевское издание 1880 г., по словам самого Тургенева, ‘до того обезображено опечатками, что поверить трудно! — в томе, заключающем ‘Записки охотника’,— их несколько сотен!‘ (см. письмо Тургенева Стасюлевичу от 1 (13) января 1880 г.). Издание это не принималось во внимание при подготовке последующих изданий и осталось, таким образом, боковым.

Последний раз при жизни Тургенева ‘Записки охотника’ появились во 2-м томе полного собрания его сочинений (Тургенев И. С. Полное собрание сочинений. Новое издание Глазунова. Т. I-Х. СПб., 1883).

Все позднейшие дореволюционные издания ‘Записок охотника’ предпринимались без критической проверки их текста.

Вопрос о выборе основного источника текста ‘Записок охотника’ при подготовке разных советских изданий решался по-разному.

В основу первого советского издания (Тургенев И. С. Записки охотника. Полное собрание очерков и рассказов 1847—1876. Пг.: Литературно-издательский отдел Народного комиссариата просвещения, 1918) Б. М. Эйхенбаум положил издания 1852 и 1860 годов (рассказы, появившиеся в свет в начале 70-х годов,— ‘Конец Чертопханова’, ‘Живые мощи’ и ‘Стучит!’ — набирались по первопечатным текстам). В этом решении проявилось характерное для начального периода советской текстологии стремление возвращать тексты от последних авторизованных изданий к ранним источникам. В результате опоры на ранний текст в издании 1918 г. оказалась неучтенной позднейшая авторская работа над текстом. Вследствие невозможности использовать цензурную рукопись, цензурные искажения изданий 1852 и 1860 годов редактор выявлял по статье Г. З. Кунцевича. Но так как автору этой статьи была доступна только вторая часть цензурной рукописи, все искажения первой половины рассказов ‘Записок охотника’ в издании 1918 г. остались неустраненными. Эта ошибка допускалась и всеми последующими изданиями — до 1953 г.

При издании ‘Записок охотника’ в серии ‘Классики русской литературы’ (Тургенев И. С. Записки охотника. В двух выпусках. М., Пг.: Государственное издательство, 1923) основой послужил текст стереотипного издания 1880 г.

В первом советском издании сочинений Тургенева (Тургенев И. С. Сочинения. М., Л., 1929. Т. I. Ред. К. И. Халабаева и Б. М. Эйхенбаума) ‘Записки охотника’ печатались по стереотипному изданию 1880 г. с исправлениями по автографам, первопечатным журнальным публикациям и тексту изданий 1852 и 1874 годов. Отказ от обращения к другим прижизненным изданиям и неполное изучение привлеченных источников определили случайный характер внесенных исправлений. Так, в тексте ‘Бежина луга’ восстановлены по автографу слова ‘до первых шорохов и шелестов утра’ (100, 29), случайно пропущенные в издании 1852 г., но десятки других подобных пропусков и опечаток, идущих от издания 1852 г., остались не устраненными.

В издании 1949 г. (Тургенев И. С. Собрание сочинений / Под ред. Н. Л. Бродского, И. А. Новикова, А. А. Суркова. М.: Библиотека ‘Огонек’, 1949. Т. I) основным источников! избран текст полного собрания сочинений Тургенева 1883 г. Для уточнения этого текста пользовались неисправными изданиями сочинений И. С. Тургенева 1874 и 1880 годов.

Тот же источник выбран в качестве основного в издании 1953 г. (Тургенев И. С. Собрание сочинений. М.: Гослитиздат, 1953. Т. 1. Подготовка текста А. К. Бабореко). Однако в обоснование такого решения указывалось на высокие качества стереотипного издания 1880 г., на которое опиралось издание 1883 г., и ошибочно сообщалось, будто для последнего ‘Записки охотника’ были внимательно подготовлены к печати ‘самим автором’ (с. 465—466). В издании 1953 г. цензурные искажения были впервые устранены во всех рассказах ‘Записок охотника’. Однако анализ текста этого издания не подтверждает заявления о том, будто для него производилась проверка текста ‘по журналу ‘Современник’, а также по всем прижизненным изданиям и по рукописям’ (с. 466).

В основу настоящего издания ‘Записок охотника’ положен текст, в последний раз установленный самим Тургеневым при подготовке первого стереотипного издания 1880 г. Так как подготовленный автором оригинал, с которого набиралось стереотипное издание, неизвестен, источником текста избрано само это издание. Что касается издания сочинений Тургенева 1883 г., в котором ‘Записки охотника’ составляют том второй, то для этого издания Тургенев уже не работал дополнительно над текстом тома. В письме к своему поверенному А. В. Топорову от 18 (30) октября 1882 г. Тургенев распорядился печатать этот том со стереотипного издания ‘Записок охотника’, ‘где опечаток нет’. При этом он поручил присылать к нему в Буживаль на предварительный просмотр каждый подготавливаемый к новому изданию том, ‘начиная с 3-го’. Из дальнейшей переписки Тургенева с Топоровым точно устанавливаются даты получения и отсылки им подготавливаемых для издания 1883 г. томов, среди которых 2-го тома действительно не было. (См. : Клеман М. К. ‘Рудин’. К истории создания.— В кн.: И. С. Тургенев. Рудин. Дворянское гнездо. М., Л.: Academia, 1933, с. 459—464). В письмах от 18 (30) ноября и 30 ноября (12 декабря) 1882 г. Тургенев сообщал о своем намерении выслать для 2-го тома ‘три-четыре опечатки’, проскользнувшие в стереотипном издании, однако об исполнении этого намерения никаких сведений не имеется. 26 марта (7 апреля) 1883 г. Тургенев извещал Стасюлевича о получении уже вышедшего из печати 2-го тома.

Таким образом, в издании 1883 г. том второй (‘Записки охотника’) был перепечаткой первого стереотипного издания ‘Записок охотника’ 1880 г. Издание 1883 г. делалось в обстановке тяжелой предсмертной болезни автора, исключавшей возможность новой смысловой и стилистической правки, которая, впрочем, и не была обещана. Поскольку Тургенев собирался сообщить для него ‘три-четыре опечатки’, издание 1883 г. следует принять во внимание и все его разночтения должны быть критически оценены. Ниже приводится полный перечень этих разночтений, за исключением явных опечаток и грамматических различии в написании одних и тех же слов.

Страница, строка	Стереотипное издание 1880 г.	Издание 1883 г.
7, 21—22	не вывалился	не вываливается
8, 14—15	сочинения	сочинение
9, 36	с задворья	из задворья
80, 18	ты и у ней	ты у ней
81, 1	опять в повара разжаловали	в повара разжаловали
83, 2	и то и дело	то и дело
94, 25	вся сама	сама вся
98, 9	Ильюша	Илюшка
110, 2	начал	и- начал
120, 39	И много нашла?	Много нашла?
146, 38	прикидывать	прикладывать
151, 22	сапоги носил он	сапоги он носил
163, 25	себя не называют	не называют себя
167, 40	принимает он	принимает
169, 28	бедняжку	ее
171, 14	он тебя велел	тебя велел
173, 39	навалились	наваливались
176, 20	глазками	глазами
181, 33	и прекрасными	и с прекрасными
196, 24	даже лежа в постели	лежа в постеле
199, 15	Мы кричим ему	Мы ему кричим
209, 21	в песнях и в плясках	в песнях и плясках
212, 10	Уж не раз	Уже не раз
217, 39—40	поподробнее	подробнее
219, 32	ему недоставало поддержки, хора	ему недоставало поддержки хора
231, 20	Дурь-то я	Дурь-то
232, 16	Матрена Федорова	Матрена Федоровна
248, 35	резко	резво
263, 22	встречал я	я встречал
275, 31—32	и тоненьким и мягким	и тоненьким мягким
282, 32	крошечных	крошенных
285, 3	— Я птица, я, я птица… О, о, о!..	— Я птица, я, я птица…
294, 19	равнодушное, почти сонливое выражение	равнодушие, почти сонливое выражение
303, 26—27	Молчать!	Молчать.
310, 5	он же сам достал	он сам достал
312, 17	собирался уж	собирался уже
314, 1	Я теперь счастлив — и буду	Я теперь счастлив — я буду
320, 31	постилке	подстилке
348, 7	промолвил	примолвил
355, 28	к вам	к нам

Анализ этих разночтений не показывает в издании 1883 г. никаких заслуживающих внимания признаков дополнительной работы автора над текстом. В нем, действительно, исправлены некоторые опечатки предшествующих изданий (173, 39, 248, 35, 282, 32), но в то же время допущены новые искажения текста (171, 14, 196, 24, 294, 19, 355, 28), некоторые опечатки издания 1880 г. повторены (248, 32 — ‘веселую’ вместо ‘невеселую’, 282, 23 — ‘даже’ вместо ‘та же’). Редкие и незначительные стилистически нейтральные разночтения издания 1883 г. (94, 25, 110, 2, 209, 21, 263, 22, 310, 5, 314, 1 и т. п.) производят впечатление случайных. Перемены в орфографии и пунктуации следует отнести на счет M. M. Стасюлевича, надзору которого Тургенев поручил издание.

Взяв за основу публикуемого текста стереотипное издание 1880 г., редакция настоящего тома учитывает из издания 1883 г. только исправления явных опечаток предыдущих изданий.

——

Важной задачей было восстановление доцензурного текста ‘Записок охотника’. Большую часть искажений первопечатной редакции Тургенев, как сказано выше, устранил при подготовке отдельного издания 1852 г. Из новых искажений, появившихся в издании 1852 г. вследствие цензурования его В. В. Львовым, Тургенев устранил лишь немногие, хотя имел к этому полную возможность. При этом Тургенев восстанавливал свой текст скорее всего по памяти. В передаче Г. З. Кунцевича сохранилось следующее свидетельство П. И. Вейнберга, объясняющее это обстоятельство: ‘Я помню, мы говорили с Иваном Сергеевичем, почему он не внесет мест, зачеркнутых цензурой — слышно было, что кое-что выпущено. Он сказал: ‘Знаете, это всё так мне надоело» (Журнал министерства народного просвещения, 1909, No 12, с. 393).

При подготовке настоящего издания редакция не сочла возможным вводить в текст доцензурные по видимости варианты автографов, как это делалось в ряде случаев в издании Гослитиздата: помимо цензурных, у автора могли быть и другие соображения, заставлявшие его отказываться от восстановления тех или иных доцензурных чтений. Так, ‘тупоумная’ Василиса Васильевна в ‘Чертопханове и Недопюскине’ умерла оттого, что ‘ей во сне привиделся белый человек верхом на медведе’ (280, 8). В автографах далее было: ‘…с надписью на груди: ‘Антихрист». В цензурную рукопись 1852 г. Тургенев не ввел этих слов, по-видимому, не по соображениям автоцензуры (в других случаях — 99, 41—42 — слово ‘антихрист’ он восстанавливал), а по их художественному неправдоподобию. Восстановление всех подобных мест уводило бы в иных случаях от санкционированного самим Тургеневым текста. Так, в том же ‘Чертопханове и Недопюскине’ печатается: ‘Человек он был добрый и честный, а брал взятки — ‘по чину’ — от гривенника до двух целковых включительно’ (281, 9—11). По автографам следовало бы в вести не только слова ‘по чину’ (что необходимо для точного понимания смысла фразы), но и последующие: ‘Кто в него бросит первый камень?’ (тоже, вероятно, выброшенные цензурой), на что ни один редактор до сих пор не решался.

Доцензурные варианты автографов, если они не были восстановлены потом автором, приняты только в тех единичных случаях, когда текст без них недостаточно ясен (например, 281, 10: ‘по чину’). Остальные разночтения цензурного происхождения, бывшие в первопечатных текстах, приводятся и характеризуются в комментариях к отдельным рассказам.

Иного отношения требуют изменения, внесенные при издании 1852 г. Их цензурный характер и точные чтения устанавливаются документально по цензурной рукописи, в которой они обозначены красными чернилами и текстовыми заменами, произведенными рукой цензора В. В. Львова. Искажения этого рода в издании устраняются.

Авторские подстрочные примечания обозначаются звездочкой (*), примечания, обозначенные цифрами, принадлежат редакции издания.

——

Настоящий том печатается на основе четвертого тома Сочинений Полного собрания сочинений и писем И. С. Тургенева (М., 1963), где подготовку текстов и комментирование их под редакцией С. А. Макаишна и Ю. Г. Оксмана выполнили: А. Л. Гришунин (‘Бежин луг’, ‘Касьян с Красивой Мечи’, ‘Певцы’, ‘Свидание’, ‘Гамлет Щигровского уезда’, ‘Чертопханов и Недопюскин’, ‘Конец Чертопханова’, ‘Лес и степь’), Л. М. Долотова (‘Бирюк’, ‘Два помещика’, ‘Лебедянь’, ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’, ‘Смерть’, ‘Петр Петрович Каратаев’, ‘Живые мощи’, ‘Стучит!’) и Л. Н. Смирнова (‘Хорь и Калиныч’, ‘Ермолай и мельничиха’, ‘Малиновая вода’, ‘Уездный лекарь’, ‘Мой сосед Радилов’, ‘Однодворец Овсянников’, ‘Льгов’, ‘Бурмистр’, ‘Контора’). Историко-литературная часть введения к ‘Примечаниям’ написана А. Г. Цейтлиным при содействии других участников тома, раздел ее, посвященный переводам ‘Записок охотника’ на иностранные языки, для настоящего тома написан М. П. Алексеевым при участии Р. Ю. Данилевского, текстологическая часть — А. Л. Гришуниным. Раздел ‘Незавершенное’ подготовлен к печати и прокомментирован Т. И. Орнатской, ‘Приложения’ — А. П. Могилянским. В отдельных примечаниях, касающихся фольклора и музыки, использован материал, предоставленный В. М. Добровольским.

Редакторы третьего тома — С. А. Макашин, и Н. С. Никитина.

ХОРЬ И КАЛИНЫЧ

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 1, отд. ‘Смесь’, с. 55— 64 (ценз. разр. 30 дек. 1846), с подзаголовком — ‘Из записок охотника’. Подпись: И. Тургенев.

Автографы неизвестны.

О возникновении замысла рассказа и начале работы над ним точных сведений нет. Окончательная же отделка его, по-видимому, завершена в ноябре 1846 г. В это время вырабатывался план первого номера обновленного ‘Современника’. Вероятно, именно тогда Панаев, как свидетельствовал Тургенев в ‘Воспоминаниях о Белинском’, не имевший ‘чем наполнить отдел смеси в 1-м нумере’, и обратился к Тургеневу за материалом (см.: наст. изд., Сочинения, т. 11). Первое печатное упоминание о рассказе появилось в 12-м номере ‘Современника’ за 1846 год в объявлении об издании журнала в 1847 году (ценз. разр. 8 декабря 1846 г.). См.: Заборова Р. Б. Неизвестное объявление ‘Об издании ‘Современника».— Изв. АН СССР. ОЛЯ. М., 1968, т. XXVII, вып. 2, с. 153. 14 (26) декабря 1846 г. Некрасов писал Никитенко: ‘Препровождаю небольшой рассказ Тургенева для ‘Смеси’ 1-го No’ (Некрасов, т. X, с. 57).

Текст первопечатной публикации ‘Современника’ несколько отличается от текста 30 1852. При подготовке отдельного издания ‘Записок охотника’ Тургенев снял сравнение Хоря с Гёте и Ка-линыча с Шиллером, риторическое утверждение о непосредственности Калиныча и сатирическое описание славянофильствующего помещика (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV, с. 394—395). П. В. Анненков свидетельствует, что сравнение героев рассказа с Гёте и Шиллером было выброшено после замечания кого-то из литературных друзей Тургенева (возможно, самого Анненкова) о ‘неуместности’ такого сопоставления (Анненков, с. 390). ‘Намек на <...> славянофильство’ Тургенев, по собственному его признанию, убрал вследствие своего сближения в начале 50-х годов с семьей Аксаковых: см. его письмо к И. С. Аксакову от 28 декабря 1852 (9 января 1853). Однако А. Е. Грузинский пропуск этого места объясняет ‘художественными соображениями’. ‘В очерке ‘Однодворец Овсяников’,— пишет он,— имелась та же сатирическая вылазка в более развитом виде, и автор выкинул ее первоначальный беглый набросок, удержав законченную картинку, хотя как раз в это время он всё ближе сходился с семьей Аксаковых и питал искреннее уважение к благородной личности К. С.’ (Грузинский А. Е. К истории ‘Записок охотника’ Тургенева.— Научное слово, 1903, кн. VII, с. 93—94).

Очерк ‘Хорь и Калиныч’, как и большая часть других рассказов и очерков цикла, впитал в себя впечатления Тургенева от событий и людей, которых он встречал во время своих охотничьих странствий. Известно, что Хорь — реально существовавшее лицо, крепостной крестьянин. И. А. Баталии, редактор-издатель газеты ‘Утро’, лично знал Хоря. В корреспонденции ’50-летие ‘Хоря и Калиныча» И. А. Баталии сообщал, что Хорь, ‘крепостной крестьянин, выселившийся из общины’, был хорошо известен в Жиздринском и Волховском уездах. ‘Лично я,— говорит Баталии,— познакомился с Хорем гораздо позже, чем описал его Тургенев. На вид он был уже старик, но мощный, умный, высокого роста и необыкновенно радушный. Так как он был грамотный, то Тургенев прислал ему свой рассказ, старик с гордостью перечитывал его каждому гостю’ (Утро, 1897, No 16, 18 января).

В начале 60-х годов с этим крестьянином встречался А. А. Фет. В ‘Заметке о вольнонаемном труде’ Фет описывает знакомство с Хорем: ‘В запрошлом году, в сезон тетеревиной охоты, мне привелось побывать у одного из героев тургеневского рассказа ‘Хорь и Калиныч’. Я ночевал у самого Хоря. Заинтересованный мастерским очерком поэта, я с большим вниманием всматривался в личность и домашний быт моего хозяина. Хорю теперь за восемьдесят лет, но его колоссальной фигуре и геркулесовскому сложению лета нипочем’ (PB, 1862, кн. V, с. 246). В 1903 г. один из биографов Тургенева, много ездивший по тургеневским местам, сообщил, что ‘поселение Хоря разрослось в порядочное селение’ (Рында, с. 47).

В Ульяновском районе Калужской области в настоящее время находится деревня Хоревка. По преданию, эта деревня выросла из хутора Хоря (Богдановы, с. 16).

В. Колонтаева, дочь соседа по имению В. П. Тургеневой, многие годы прожившая в Спасском, пишет в ‘Воспоминаниях о селе Спасском’, что прототипом господина Полутыкина был помещик Калужской губернии Н. А. Голофеев. ‘Как-то раз я рассказывала в присутствии Ивана Сергеевича, что некто Ник. Алек. Голофеев сделал предложение одной моей знакомой девице и, получив от нее отказ, на другой день прислал ей огромный поднос с кислыми персиками <...> Случилось, как нарочно, что Иван Сергеевич охотился в лесах Калужской губернии, недалеко от поместья Голофеева, познакомился с ним и прогостил у него несколько дней <...> Впоследствии, когда появился в печати рассказ ‘Хорь и Калиныч’ и Голофеев прочел его, то, узнав в Полутыкине себя, страшно обиделся, говоря, что Иван Сергеевич крайне неделикатно с ним поступил’ (ИВ, 1885, No 10, с. 64—65).

В рассказе ‘Хорь и Калиныч’ отразились идеологические споры, которые велись в середине 40-х годов между ‘западниками’ и славянофилами {См. об этом: Бродский Н. Белинский и Тургенев.— В сб.: Белинский историк и теоретик литературы. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1949, Ковалев В. А. ‘Записки охотника’ Тургенева и ‘западническая’ публицистика 1846—1848 гг.— Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, каф. рус. лит-ры. Л., 1937. Т. VII, с. 127—165.}. В трактовке двух основных образов рассказа,— в высокой оценке самобытной личности крестьян, подчеркивании в них чувства собственного достоинства, уважении, с которым автор относится к своим героям,— сказались разделявшиеся в то время Тургеневым взгляды на русский народ Белинского и Герцена.

Идеологи славянофильства заявляли о приверженности русского народа к старине, об активном неприятии им всего нового, особенно идущего с Запада. Тургенев же показал в образе Хоря, что простой русский человек относится ко всякого рода новшествам с позиции здравого смысла, с точки зрения практической полезности, пригодности этого нового в условиях той действительности, в которой он живет. Остро полемически звучало заключение, вынесенное ‘рассказчиком’ в результате беседы с Хорем,— заключение, что ‘Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях’. Отношение к государственным реформам Петра I было, как известно, одним из основных вопросов, по которым славянофилы расходились с ‘западниками’. Славянофилы считали реформаторскую деятельность Петра чуждой духу русского народа, а его преобразования — искусственно перенесенными с Запада на русскую почву, в результате чего будто бы было нарушено ‘самобытное’ развитие Руси. Признание Тургеневым народного характера петровских преобразований определяло позицию писателя в одном из главных идейных споров его времени.

С другой стороны, образ Хоря свидетельствует об отрицательном отношении Тургенева к иллюзиям и домыслам реакционно-консервативных идеологов о будто бы существовавшем в самодержавно-православной России единстве народа и правящего сословия, о патриархальной гармонии между ‘отцами-помещиками’ и ‘детьми-крестьянами’. Крепостной крестьянин Хорь относится к своему барину, помещику Полутыкину, с иронией, критически. Он превосходит своего господина интеллектуально и но деловым качествам.

Рассказ ‘Хорь и Калиныч’, ставший первым в цикле ‘Записок охотника’, был высоко оценен современной критикой и читателями. Друзья и единомышленники из редакции ‘Современника’ сообщали об этом Тургеневу за границу. И. И. Панаев пишет 10 (22) февраля 1847 г.: ‘Ваши оба рассказа (второй напечатан во 2 No) очень нравятся, да и не могут не нравиться, потому что они истинно хороши’ {Т и круг Совр, с. 11, ‘второй’ рассказ — это ‘Петр Петрович Каратаев’, который поначалу не входил в цикл ‘Записок охотника’.}. Вслед за тем Белинский в письме от 19 февраля (3 марта) рассказывает автору о настоящем триумфе его художественной миниатюры: ‘Вы и сами не знаете, что такое ‘Хорь и Калиныч’. Судя по ‘Хорю’, Вы далеко пойдете. Это Ваш настоящий род <...> ‘Хорь’ Вас высоко поднял — говорю это не как мое мнение, а как общий приговор’ (Белинский, т. 12, с. 336).

Более подробный отзыв критик дал в обзорной статье ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’. Белинский определил здесь природу таланта Тургенева, отметил тесную связь его творчества с современной русской действительностью, новый подход к теме народа, в рассказе ‘Хорь и Калиныч’ — типичность образов главных героев (там же, т. 10, с. 344—346).

Типичность крестьянских образов рассказа подчеркивал и Герцен. В предисловии к немецкому изданию ‘Рыбаков’ Григоровича Герцен писал в 1857 г.: ‘Он (Тургенев) наделил, конечно шутки ради, одного — характером Гёте, а другого — характером Шиллера. Но по мере того, как Тургенев приглядывался к господскому дому и к чердаку бурмистра, он увлекся своей темой. Шутка постепенно исчезла, и поэт нарисовал нам два различных, серьезных поэтических типа русских крестьян’ (Герцен, т. XIII, с. 177).

Очень сочувственно отнесся к ‘Хорю и Калинычу’ Анненков. В ‘Заметках о русской литературе прошлого года’ он заявил, что этот рассказ — ‘первый по появлению <...> остается первым и по достоинству’ (Совр, 1849, No 1, отд. III, с. 19).

Лишь немногие лица высказывали отрицательные суждения. Так, например, В. П. Боткин считал, что ‘Хорь и Калиныч’ — ‘идиллия, а не характеристика двух русских мужиков’. В идеализации крестьян обвиняли Тургенева также ‘Отечественные записки’. Рецензент журнала особенно упрекал автора за ту сцену, где ‘один мужик несет в подарок другому (страшно вымолвить!) пучок земляники…’ (Отеч Зап, 1848, No 1, отд. V, с. 23).

Изменчивым было отношение к рассказу (а впоследствии и ко всему циклу) виднейших представителей славянофильства — братьев Аксаковых. В 1847 г. в рецензии на ‘Петербургский сборник’ Некрасова К. С. Аксаков, резко отрицательно отозвавшись о стихотворениях Тургенева и поэме ‘Помещик’, сделал специальную оговорку о ‘Хоре и Калиныче’: ‘Мы должны указать на появившийся в 1-м нумере ‘Современника’ превосходный рассказ Тургенева ‘Хорь и Калиныч’. Вот что значит прикоснуться к земле и к народу, в миг дается сила!’ (Московский сборник на 1847 год, отд. II, с. 38, примечание). Однако в октябре 1852 г., прочитав ‘Записки охотника’ (отдельное издание), К. С. Аксаков весьма сурово оценил весь цикл, изменив свое мнение и о ‘Хоре и Калиныче’. »Хорь и Калиныч’,— писал он Тургеневу,— тот же, и те же в нем достоинства, но, видно, требования выросли, видно — выросло время: только далеко не так понравился мне этот рассказ, как прежде <...> Ваши ‘Записки охотника’ вообще — только одно мерцание какого-то света, не больше’ (Рус Обозр, 1894, No 8, с. 481). И. С. Аксаков, критически оценивая манеру художественного письма в ‘Записках охотника’ и указывая автору на отдельные стилистические промахи, относил рассказ ‘Хорь и Калиныч’ к числу лучших (там же, с. 476).

Чиновник Главного управления цензуры Е. Волков, который в 1852 г. вел секретное следствие об издании ‘Записок охотника’, обратил особое внимание на антикрепостнический дух рассказа. В рапорте на имя министра он докладывал: ‘Внушать крестьянину мысли, что на свободе ему будет лучше, чем у своего барина, несмотря даже, что он хороший барин, <...> не следует’ (см.: Окоман, Сб. 1959, с. 273).

Стр. 8. В качестве охотника посещая Жиздринский уезд…— В Жиздринском уезде Калужской губ. находились семь деревень Тургенева с населением более 450 ревизских душ, перешедшие к нему по наследству после смерти матери и раздела с братом. Крестьяне этих деревень были отпущены Тургеневым на оброк за плату, вдвое меньшую принятой за норму в уезде (см.: Малинин Д. И. Жиздринские деревни Тургенева.— Изв. Калужской ученой архивной комиссии. Калуга, 1914. Вып. XXII, раздел 9).

…хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть Пинну…— А. Н. Нахимов (1783—1815) — второстепенный поэт-сатирик, автор эпиграмм, басен, сатир на взяточничество, ябедничество, галломанию. ‘Сочинения в стихах и прозе’ А. Нахимова в начале XIX века издавались несколько раз. Вероятнее всего, Тургенев был знаком с сочинениями Нахимова, вышедшими в Москве в 1842 г.

‘Пинна’ — одна из повестей M. А. Маркова (1810—1876), вошедшая в сборник ‘Сто русских литераторов’, т. III (СПб., 1845). Повести Маркова, писавшиеся в духе Марлинского, по определению Белинского, ‘забывались в ту же минуту как прочитывались’ (Белинский, т. 9, с. 267). Иронически пересказывая в рецензии на названный сборник содержание ‘Пинны’, Белинский писал, что со смертью героя ‘на свете стало одним глупцом меньше — единственная отрадная мысль, которую читатель может вынести из этой галиматьи’ (там же, 269—270).

Стр. 12. …кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.— Хорь имеет в виду чиновничество, под чью зависимость он рисковал попасть, освободившись от крепостной зависимости. По указу Николая I от 2 апреля 1837 г. чиновникам запрещалось носить усы и бороду (см. примеч. к стр. 250).

Стр. 16. ‘…замашки’…— грубый домотканый холст или посконная пряжа из волокон конопли.

Стр. 17. …’Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой…’ — Слова русской народной песни. К варианту, приведенному Тургеневым, наиболее близки стихи, записанные в южных областях: ‘Он, сын, ты мой сын! Что за семьянин? Жену ты не учишь, молоду не журишь!’ (Соболевский, т. III, с. 474. Курск. губ., конец 1850-х гг.), ‘Что же ты за сын, что за семьянин! Что не бьешь жену, не учишь добру?’ (там же, т. II, с. 464—465. Дон, начало 1870-х гг.).

Стр. 18. …’Доля ты моя, доля!’ — Буквального совпадения (по первой строке) с известными записями песен нет. Запись песни со сходным стихом: ‘Уж доля моя, доля!’ сделана в Рязанской губернии (там же, т. II, с. 409).

ЕРМОЛАЙ И МЕЛЬНИЧИХА

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 5, отд. I, с. 130—141 (ценз. разр. 30 апр.), под No II. Подпись, общая для четырех опубликованных здесь рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 21, строка 39. Вместо: ‘верст пятьдесят в сутки’— ‘верст шестьдесят в сутки’ (по всем другим источникам). В цензурной рукописи 1852 г. ‘пятьдесят’, написанное рукой писца, исправлено Тургеневым на ‘шестьдесят’.

Стр. 22, строка 13. Вместо: ‘водомойни’ — ‘водомоины’ (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852, ЗО 1859 и по аналогии с формой этого слова, употребленной в рассказе ‘Уездный лекарь’ во всех источниках текста).

Стр. 22, строка 27. Вместо: ‘жестоко’ — ‘жёстко’ (по Совр, ЗО 1852, ЗО 1859).

Стр. 23, строки 14—15. Вместо: ‘огородами, окруженными ракитником и густыми садами’ — ‘огородами, окруженными ракитником и гусиными стадами’ (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852). В ЗО 1859 появилась опечатка ‘густыми стадами’, видоизмененная в ЗО 1860 — по-видимому, корректором — на ‘густыми садами’.

Намерение продолжать серию охотничьих рассказов сложилось у Тургенева после неожиданного успеха ‘Хоря и Калиныча’. Об этом, вероятно со слов Тургенева, писал, Белинский в статье ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’ (Белинский, т. 10, с. 345). Об этом же впоследствии рассказал сам Тургенев в ‘Воспоминаниях о Белинском’, (наст. изд., Сочинения, т. 11), а также в письме к Анненкову от 4 (16) декабря 1880 г.

Работа над рассказом ‘Ермолай и мельничиха’, вторым в цикле, могла быть начата, не раньше середины января, 1847 г. А уже 15 (27) февраля Некрасов сообщил Тургеневу, находившемуся в то время в Берлине, о получении рукописи (Некрасов, т. Х, с. 61).

В ‘Ермолае и мельничихе’ впервые появляется Ермолай, постоянный спутник и товарищ автора-охотника. Но свидетельству многих мемуаристов, прототипом Ермолая является крепостной человек Афанасий Тимофеевич Алифанов, принадлежавший одному из соседей Тургенева. Писатель познакомился с ним на охоте. Впоследствии Тургенев выкупил Алифанова и отпустил на волю. ‘Афанасий представлял собою тип,— теперь уже, кажется, вымерший на Руси,— охотника с ног до головы, всей душой и помыслами преданного охоте’ (Рында, с. 43).

В письме к Д. Я. Колбасину из Спасского от 14 (26) июня, 1861 г. Тургенев писал, что он собирается на охоту ‘вместе с Фетом и Афанасьем, который сильно постарел, но всё еще бодрится’. В примечании к письму Е. Я. Колбасин (брат адресата) сообщает: ‘Афанасий — бывший крепостной Тургенева {Вероятно, Е. Я. Колбасин ошибается, называя Афанасия крепостным Тургенева. И. Ф. Рында дает более точные сведения, полученные от членов семьи Алифанова.}, выведен в ‘Записках охотника’ под именем Ермолая. Он фигурирует в целом рассказе ‘Ермолай и мельничиха’, целиком взятом из действительного происшествия <...> Как теперь помню этого высокого, стройного мужика в каком-то коротеньком зипунишке до колен, подпоясанного веревочкой и монотонно докладывающего Тургеневу о выводках коростелей, дупелей и т. п. Тургенев слушал его внимательно, не перебивая его плавной речи, вынимал деньги из кошелька и говорил: ‘Теперь распоряжайся мною, Афанасий, как знаешь» (Первое собрание писем И. С. Тургенева. СПб., 1884, с. 92).

После смерти Алифанова писатель многие годы оказывал материальную помощь его семье. По свидетельству Б. В. Богданова, потомки Алифанова до сих пор живут в Спасском-Лутовинове (Орл сб, 1953, с. 288—289).

В образе чувствительной и властной госпожи Зверковой отразились некоторые черты Варвары Петровны Тургеневой, матери писателя. Воспитанница Тургеневой Варвара Николаевна Житова рассказывает, что владелица Спасского-Лутовинова запрещала своей любимой горничной А. К. Лобановой держать при себе и кормить ее грудных детей. Тургенева всякий раз приказывала отправлять их в деревню, чтобы мать ‘не рвалась’ постоянно к детям и усерднее служила госпоже (Житова, с. 43).

Некрасов и Белинский положительно отозвались о новом рассказе. Сообщал о получении рукописи. 15 (27) февраля 1847 г. Некрасов писал Тургеневу: ‘Рассказ Ваш я прочел — он очень хорош, без преувеличенья: прост и оригинален. Завтра дам его Белинскому — он верно скажет то же’ (Некрасов, т. X, с. 61). Белинский высказал сходное мнение. Через три дня по получении рассказа, 19 февраля (3 марта) 1847г., он отправляет автору письмо, где между прочим говорится: ‘Вот хоть бы ‘Ермолай и мельничиха’ — не бог знает что, безделка, а хорошо, потому что умно и дельно, с мыслию’ (Белинский, т. 12, с. 336). Белинский оценил ‘мысль’ рассказа, его идейную направленность — разоблачение дворянской морали, показного гуманизма, под прикрытием которого помещик толчет человеческое достоинство крепостного. Герцен также отметил эти качества рассказа, назвав его ‘превосходным’ (Герцен, т. XIII, с. 177).

Чиновник Главного управления цензуры Е. Волков усмотрел в рассказе два криминальных момента: ‘1. Автор словами Ермолая советует не ходить к лекарю, угрожая, что будет хуже! — Подобные советы вредны и пагубны для простого народа. И без того уже невежество и суеверие, не доверяющие просвещенной опытности врачей, к несчастью, очень часто бывают причиной большой смертности в простом народе! 2. Предложение Ермолая Мельничихе погостить у него в отсутствие его жены, которую он нарочно для сего прогнать хочет из дома, в высшей степени безнравственно’ (Оксман, Сб, 1959, с. 274).

Стр. 20. …нанковом кафтане…— Кафтан из грубой бумажной ткани, буро-желтого цвета — нанки. Название происходит от г. Нанкина (Китай), где впервые начала производиться эта ткань.

Стр. 22. …с ‘лешевой дудкой’, с ‘кукушкиным перелетом’…— ‘Лешева дудка’, ‘кукушкин перелет’ — названия ‘колен’ соловьиного пения. Тургенев подробно писал об этом в очерке 1854 г. ‘О соловьях’ (‘Литературные и житейские воспоминания’.— Наст. изд., Сочинения, т. 11).

Стр. 23. …на берегу Исты. — Приток Оки, р. Иста протекает в б. Белевском уезде Тульской губ.

Стр. 25. Как к любезной я ходил…— Слова русской народной песни, по-видимому, плясовой. В печатных источниках не удалось найти записи, близкой к приводимому тексту.

МАЛИНОВАЯ ВОДА

Впервые опубликовано: Совр, 1848, No2, отд. I, с. 148—157 (ценз. разр. 31 янв.), под No VIII. Подпись, общая для шести опубликованных здесь рассказов: Ив. Тургенев.

Сохранился автограф рассказа (ГПБ, ф. 795, ед. хр. 7, 2 л.). В автографе первоначальное заглавие ‘Туман’ с последующей припиской ‘и Степушка’ зачеркнуто, сверху же написано: ‘Малиновая вода’. Подпись: Ив. Тургенев.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены поправки:

Стр. 34, строка 27. Вместо ‘Степка’ — ‘Степа’ (по черновому автографу, Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852, ЗО 1859).

Стр. 36, строки 26—27. Вместо ‘высоко’ — ‘высоко, высоко’ (по Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1874).

Рассказ ‘Малиновая вода’ возник из замысла двух очерков — ‘Туман’ и ‘Степушка’. Названия их впервые встречаются в Программе V, датируемой концом августа — концом сентября ст. ст. 1847 г. Мысль о слиянии двух замыслов появилась у Тургенева в процессе работы над первым рассказом ‘Туман’, что явствует из последовательности изменения названий в черновом автографе.

Тургенев писал рассказ в Париже (отчасти, возможно, в Куртавнеле) в середине сентября-октябре ст. ст. 1847 г. Из письма его к Белинскому от 5 (17) сентября 1847 г. устанавливается, что в начале сентября писатель был занят доработкой рассказов ‘Бурмистр’ и ‘Контора’. А в Программе VII, относящейся к ноябрю 1847 г., очерк ‘Малиновая вода’ обозначен уже как завершенный.

В журнальной публикации были сделаны значительные цензурные изъятия и замены: смягчен рассказ Тумана о самоуправстве любовницы графа над крепостными, опущен диалог охотника и Тумана о строгости графа, изменена реплика Власа о своей, голодающей жене, наконец, выпущены все цифры и рассуждения Тумана о непосильном оброке, наложенном наследниками графа на крестьян (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV, с. 397—398).

При подготовке издания ЗО 1852 Тургенев в цензурной рукописи восстановил все купюры и вынужденные замены цензурного характера. Таким образом, последующие прижизненные издания ‘Записок охотника’ воспроизводили первоначальный исправный текст.

Рассказы из ‘Записок охотника’, напечатанные в 1848 г. во второй книжке ‘Современника’, вызвали разноречивые мнения в ^КРУ^ГУ редакции журнала. Белинский сдержанно отозвался о комментируемом рассказе. »Малиновая вода’ мне не очень понравилась,— писал он Анненкову 15 (27) февраля 1848 г.,— потому что я решительно не понял Степушки’ (Белинский, т. 12, с. 466). Не понравился Белинскому также ‘Уездный лекарь’, критические замечания высказал он и по поводу ‘Лебедяни’ (см. комментарии к этим рассказам). Боткин же через два дня после письма Белинского, 17 (29) февраля 1848 г., писал Анненкову: »Записки охотника’ Тургенева доставили мне истинное наслаждение, и в этом отношении я совершенно расхожусь с мнением Белинского. Каждый из рассказов прекрасен по-своему, и я в затруднении, которому из них отдать преимущество’ (Анненков и его друзья, с. 554—555).

Анненков высказал свое мнение в обзорной статье 1849 г. ‘Заметки о русской литературе прошлого года’: ‘Новые рассказы Тургенева (Малиновая вода, Уездный лекарь, Бирюк, Лебедянь, Татьяна Борисовна, Смерть) сохраняют все качества предшествовавших им: разнообразие, верность картин и особенно какое-то уважение ко всем своим лицам. Гуманность эта, доказывающая, между прочим, уже окрепшую мысль в авторе, да сильное чувство красоты природы составляют, как и прежде, их настоящий колорит и вполне объясняют успех их’ (Совр, 1849, No 1, отд. III, с. 19).

Стр. 30. Малиновая вода.— Описанный Тургеневым ключ и теперь носит название Малиновая вода, он впадает в р. Исту в Арсеньевском районе Тульской обл. (Богдановы, с. 11).

Стр. 31. …грунтовыми ~ сараями…— Сараи, в которых прямо в грунте выращиваются плодовые деревья и другие растения, боящиеся морозов.

…барочным тесом…— Доски от барки, сплавного грузового судна, построенного без гвоздей. Такие барки шли с грузом лишь один раз в весеннюю путину, а затем разбирались. Доски использовались как дешевый строительный материал.

… ктитора Герасима…— Ктитор — церковный староста, в применении к крепостному человеку слово употреблено, по-видимому, в значении: церковный сторож.

Стр. 36. …песик ~ фурлянский…— Курляндский: некогда знаменитая порода охотничьих собак.

Стр. 37. …лакосез-матрадура…— Произвольное название, составленное из названий двух танцев, экосез — бальный танец (‘шотландский’), матрадура (или матрадур) — устаревшая пляска.

…матресок держал.— От франц. la maitresse — любовница.

УЕЗДНЫЙ ЛЕКАРЬ

Впервые опубликовано: Совр, 1848, No 2, отд. I, с. 157—165 (ценз. разр. 31 янв.), под No IX. Подпись, общая для шести рассказов: Ив. Тургенев.

Сохранился черновой автограф рассказа (ГПБ, ф. 795, ед. хр. 6, 2 л.). На полях л. 1 рукою Тургенева набросаны три программы ‘Записок охотника’ (см. Программы V, VI и VII).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 41, строка 33. Вместо ‘в самую ростопель’ — ‘в самую ростепель’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1874).

Стр. 42, строка 2. Вместо ‘человек вас спрашивает’ — ‘человек ваш вас спрашивает’ (по черн. автогр. и Совр).

Стр. 42, строки 31—32. Вместо ‘знать, ждут. Навстречу мне старушка’ — ‘знать, ждут. Вхожу. Навстречу мне старушка’ (по Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 43, строки 1—2. Вместо ‘микстуру прописал’ — ‘микстурку прописал’ (по Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1874).

Стр. 45, строка 21. Вместо ‘тебе не доверяет’ — ‘тебе больше не доверяет’ (по черн. автогр. и Совр). В ценз. рукоп.— пропуск писца.

Стр. 46, строки 19—20. Вместо ‘нет, вы не такой’ — ‘нет, вы не такой, вы не такой’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1874).

Стр. 48, строка 12. Вместо ‘Но не выпускает’ — ‘Ну не выпускает’ (по списку опечаток, приложенному Тургеневым к т. I изд. Т, Соч, 1880).

Замысел рассказа оформился, по-видимому, в начале апреля 1847 г. Название его первоначально было другим. В Программе I под No 7 записано ‘Бед<ное> сем<ейство>‘. (Расшифровка принадлежит Б. М. Эйхенбауму. См.: Т, Сочинения, т. I, с. 356.) Предназначался рассказ поначалу для 8-го номера ‘Современника’. В Программе III, датируемой концом июля — началом августа, под No 7 рядом с буквами ‘Б. С.’ стоят ‘У. Л.’, т. е. возникает новое название — ‘Уездный лекарь’. Работу над рассказом М. К. Клеман относит к концу августа — началу октября. По его мнению, в числе рассказов, отосланных Тургеневым в редакцию ‘Современника’ в начале октября, был и ‘Уездный лекарь’ (Клеман, Программы, с. 106—107). Однако окончание работы над рассказом М. К. Клеман основывает на письме Тургенева к Полине Виардо, ошибочно датированном им 7 (19) октября 1847 года. В действительности же, исходя из содержания письма, его следует отнести к 8 (20) ноября 1847 г. (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. I, с. 262, 442 и 567).

В Программе V Тургеневым сделана пометка, согласно которой ‘Уездный лекарь’ предназначался для первого номера ‘Современника’ за 1848 год. В Программе VI это вновь подтверждается и указывается крайний срок отсылки рассказа в Петербург: ‘в 1-й <номер> д<олжно> б<ыть> отпр<авлено> отсюда 5-го декабря’ (или 23 ноября ст. ст.). Это намерение в 20-х числах ноября было выполнено. Все четыре рассказа для 1-го номера ‘Современника’ (‘Бирюк’, ‘Малиновая вода’, ‘Уездный лекарь’ и ‘Лебедянь’) к 7 декабря ст. ст. 1847 г. уже находились у Некрасова (см. письмо Некрасова к Тургеневу от 11 (23) декабря 1847 г.— Некрасов, т. X, с. 93. См. также обоснование датировок рассказов ‘Бирюк’ и ‘Лебедянь’).

В рассказе ‘Уездный лекарь’ Тургенев обратился к сюжетной ситуации (любовь молодой девушки к своему врачу и ее последующая смерть), уже разрабатывавшейся в русских повестях. См., например, повесть ‘Не тронь меня’, напечатанную в No 24 ‘Литературных прибавлений к ‘Русскому инвалиду’ на 1839 год’ за подписью: А. Городок. Возможно, однако, что эта сюжетная ситуация была подсказана Тургеневу конкретными жизненными событиями, связанными с кончиной Любови Александровны Бакуниной. За месяц до смерти она, будучи в безнадежном состоянии, горячо и искренне полюбила своего врача П. П. Клюшникова. О последних днях Л. А. Бакуниной Клюшников рассказывал Белинскому, от которого эту историю узнал Н. В. Станкевич. В свою очередь, Станкевич мог рассказать ее Тургеневу, с которым был близок в 1840 г. Воспоминания о Л. А. Бакуниной Тургенев слышал также от ее сестер и братьев, с которыми был очень дружен. Но писатель, если данное предположение справедливо, далеко отошел от прототипов. Его уездный лекарь как тип ничем не напоминает П. П. Клюшникова, умного и талантливого врача, близкого к кружку Бакунина (см.: Серман И. К истории создания ‘Уездного лекаря’.— Орл сб, 1960).

Белинский отозвался о рассказе отрицательно: ‘В ‘Уездном лекаре’,— писал он Анненкову 15 февраля 1848 г.,— я не понял ни единого слова, а потому ничего не скажу о нем, а вот моя жена так в восторге от него — бабье дело…’ (Белинский, т. 12, с. 466). Оценка Белинского вызвана, вероятно, ‘психологизмом’ рассказа в духе последних произведений Достоевского, повестей ‘Двойник’ и ‘Хозяйка’, в которых критик заметил тенденции отхода от общественно значимой проблематики к проблематике чисто психологической и даже патологической. О влиянии творческого метода Достоевского на стилевую манеру рассказа ‘Уездный лекарь’ см. в статье: Виноградов В. В. Тургенев и школа молодого Достоевского.— Русская литература, 1959, No 2, см. также: Виноградов В. В. О языке художественной литературы. М., 1959, с. 493—506.

Стр. 42. …депозитки…— Просторечное — бумажные денежные знаки, ассигнации, здесь, вероятно, в значении: ассигнации десятирублевого достоинства. В первом слое черновой рукописи было: ‘смело бей на двадцать’. Слова ‘две депозитки’ появились вместо зачеркнутого ‘двадцать’.

МОЙ СОСЕД РАДИЛОВ

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 5, отд. I, с. 141—148 (ценз. разр. ЗО апр.), под No III. Подпись, общая для четырех рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 53 строки 1—2. Вместо ‘вот проживает’ — ‘и вот проживает’ (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1832).

Стр. 56, строки 33—34. Вместо ‘сильно ударив рукою по столу’ — ‘внезапно и сильно ударив рукою по столу’ (по ценз. рукоп., слова ‘внезапно и’ вписаны Тургеневым).

Стр. 57, строка 7. Вместо ‘чрез неделю’ — ‘через неделю’ (по всем источникам до ЗО 1874).

На полях автографа незаконченной драмы ‘Искушение святого Антония’, над которой Тургенев работал весной 1842 г., имеется запись фамилии героя рассказа (см.: наст. изд., Сочинения, т. 2, с. 689). Является ли это просто записью имени реально существовавшего человека или перед нами название тогда уже возникшего замысла рассказа — сказать трудно.

О намерении писать рассказ и, возможно, о начале работы над ним Тургенев сообщил Некрасову в письме из Берлина в начале февраля ст. ст. 1847 г. Отвечая на это — не дошедшее до нас — письмо, Некрасов 15 (27) февраля 1847 г. писал Тургеневу: ‘Радилова я буду ждать с нетерпением, мне эти ваши рассказы по сердцу пришлись’ (Некрасов, т. X, с. 62).

Работа над рассказом была завершена в начале марта, так как уже к середине этого месяца он был у Белинского, 17 марта Белинский сообщил Боткину о получении третьего ‘отрывка’ из ‘Записок охотника’ (Белинский, т. 12, с. 352—353).

В рассказе ‘Мой сосед Радилов’ Тургенев продолжает обличение этических норм господствующего класса. По церковным установлениям, Радилов не может жениться на Ольге, так как она сестра его первой жены. Ложная мораль разрушает счастье двух хороших людей, делает их любовь ‘незаконной’.

Основная идея рассказа близка мыслям Герцена, изложенным в его статье ‘Новые вариации на старые темы’, появившейся в третьей (мартовской) книжке ‘Современника’ за 1847 год. Герцен восстает здесь против нравственного рабства, предрассудков и условностей, связывающих современного человека, против ‘дощатого балагана нашей морали’ (Герцен, т. II, с. 98).

Белинский сочувственно отозвался о рассказе. В упомянутом выше письме к Боткину от 17 марта 1847 г. критик заметил: ‘Он (Тургенев) прислал рассказец (3-й отрывок из ‘Записок охотника’) — недурен…’

В рапорте Е. Волкова рассказу ‘Мой сосед Радилов’ дана следующая оценка: ‘…рассказ этот противен мудрым постановлениям нашей церкви, следовательно, противен и нравственности’ (Оксман, Со, 1959, с. 275).

Стр. 50. …о ‘прежде почивших отцах и братиях’.— Слова из ектеньи об умерших.

Стр. 51. Возле небольшой сажалки…— Сажалка — колдобина, наполненная водой, или небольшой искусственный прудик.

Стр. 53. ‘Гром победы раздавайся!’ — популярный в свое время полонез для оркестра и хора композитора И. А. Козловского (1757—1831) на слова Г. Р. Державина. Полонез, получивший значение национального гимна, известен и под названием ‘Славься сим, Екатерина’ — по начальным строкам припева.

Стр. 56. … всё к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер…— Изречение одного из героев повести Вольтера ‘Кандид, или Оптимизм’ (1759) — философа Панглоса, которое повторяется и варьируется на протяжении всей повести.

Я, помнится, в Турции лежал в госпитале, полумертвый…— Радилов рассказывает о своем участии в русско-турецкой войне 1828—1829 годов. Русская армия несла в этой кампании большие потери от эпидемических заболеваний.

… щеголеватой, особенной поступью, какою выступает известная ‘коза’ около ручного медведя…— ‘Козой’ наряжали обычно мальчика, который ходил с поводырем ручного медведя. Исследователь устной народной драны в России В. Д. Кузьмина пишет: ‘Медвежья ‘потеха’ в виде пляски дрессированного медведя и козы под прибаутки поводыря была известна в XVIII веке от царского дворца до деревень’ (Кузьмина В. Д. Русский демократический театр XVIII века. М., 1958, с. 46).

‘Как у наших у ворот…’ — Популярная плясовая песня, известная с конца XVIII века.

ОДНОДВОРЕЦ ОВСЯНИКОВ

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 5, отд. I, с. 148—165 (ценз. разр. ЗО апр.), под No IV. Подпись, общая для четырех рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 59, строки 19—20.. Вместо ‘во время общего голода’ — ‘во время всеобщего голода’ (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852, ЗО 1859).

Стр. 61, строки 11—12. Вместо ‘босиком за ним побежал’ — ‘босиком за ними побежал’ (по Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1869). В ценз. рукоп. ‘за ним’ (рукой писца) исправлено Тургеневым на ‘за ними’.

Стр. 63, строка 28. Вместо ‘А Алексей Григорьевич’ — ‘И Алексей Григорьевич’ (по всем другим источникам).

Стр. 64, строка 38. Вместо ‘Александра Владимировича’ — ‘Александра Владимирыча’ (по Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 65, строки 36—37. Вместо ‘что, наконец’ — ‘что крестьяне от бога поручены, что, наконец’ (по Совр и ценз. рукой.).

Стр. 68, строки 33—34. Вместо ‘таскается с мещанами’ — ‘таскается, с бессрочными, с мещанами’ (по Совр). В ценз. рукоп. слова ‘с бессрочными’ вычеркнуты цензором.

Стр. 70, строка 2. Вместо ‘и написал бумагу им’ — ‘и написал им бумагу’. Такой порядок слов установлен Тургеневым в ценз. рукоп. при помощи цифровых обозначений.

Стр. 70, строки 2—3. Вместо ‘в чью пользу решится’ — ‘в чью пользу дело решится’ (по Совр). Слово исчезло в ценз. рукоп. но небрежности писца.

Стр. 73, строки 34—35. Вместо ‘… je joue tous les instruments possibles’ — ‘je joue de tous les instruments possibles’ (по ценз. рукоп., ЗО 1852, ЗО 1859).

Работу над рассказом Тургенев начал, по-видимому, не ранее середины февраля ст. ст. 1847 г., в письме пз Берлина к Некрасову от начала февраля, до нас не дошедшем, Тургенев, судя по ответу Некрасова, сообщал лишь о работе над одним рассказом — ‘Мой сосед Радилов’, не упоминая ни об ‘Однодворце Овсяникове’, ни о ‘Льгове’, появившемся также в майской книжке ‘Современника’. Скорее всего, рассказ был написан в промежуток времени после отправки в Петербург рукописи ‘Радилова’ (начало марта) и до начала работы над ‘Русским немцем’ (апрель 1847 г.).

В ценз. рукоп. цензором вычеркнуты слова ‘с бессрочными’ (68, 34), которые впервые восстановлены в Т, СС, т. I, с. 139.

В ценз. рукоп. со слов ‘Да, да,— подтвердил…’ (62, 17) до слов ‘Ну, подите вы…’ (68, 22) главный герой называется Выльниковым. В ЗО1852 фамилия (как и в Совр) — Овсяников. Земля, отнятая у Овсяникова, в Совр и ценз. рукоп. называется Дубиновщиной (а не Дубовщиной).

Рассказ ‘Однодворец Овсяников’ связан с замыслом ненаписанного очерка ‘Размежевание’ и с комедией ‘Завтрак у предводителя’ (Клеман, Программы, с. 119. См. также комментарий к комедии ‘Завтрак у предводителя’, т. 2 наст. изд.).

Прототипом главного героя рассказа, Овсяникова, послужило реальное лицо. В архиве Государственного музея И. С. Тургенева в г. Орле хранится дело о покупке В. П. Тургеневой земли у соседнего помещика И. И. Чертова. В этом деле упоминается о продаже Чертовым восьми десятин земли однодворцу Овсяникову из села Голоплеки (Орл сб, 1955, с. 290). ‘В Голоплеках и теперь живут Овсяниковы, вероятно, потомки тех однодворцев, о которых писал Тургенев’ (Богдановы, с. 14).

В образе ‘дедушки’ в эпизоде захвата чужой земли слышны отголоски семейной истории Лутовиновых. В мемуарной литературе сохранился рассказ о самоуправстве Алексея Ивановича Лутовинова (дяди матери писателя) над однодворцами, или экономическими крестьянами, запахавшими спорную землю. С помощью псарей: я егерей он устроил настоящее побоище, в котором было убито Около пятнадцати человек (Т и его время, с. 315).

В рассказе, построенном в основном на ретроспективном материале, затрагивались некоторые злободневные темы. Такова, например, фигура помещика-славянофила Любозвонова, в которой современники усматривали памфлетное изображение Константина Аксакова. Злободневной была и сатирическая зарисовка сцены размежевания.

Белинский дал высокую оценку рассказу, поставив его вместе с ‘Конторой’ на третье место после ‘Хоря и Калиныча’ и ‘Бурмистра’ (Белинский, т. 10, с. 346).

По выходе первого отдельного издания ‘Записок охотника’ И. С. Аксаков писал Тургеневу 4 октября 1852 г.: ‘Послушайте, любезнейший Иван Сергеевич: как могли вы теперь оставить место о г. Любозвонове? Само собою разумеется, что под Любозвоновым вы разумели брата Константина <...> Вы могли это написать в 1847 году, но теперь, для красного словца, вы пожертвовали истиной…’ (Рус Обозр, 1894, No 8, с. 477). В ответном письме от 28 декабря 1852 г. Тургенев ссылается на свою забывчивость и невнимательное чтение рукописи при подготовке издания. Однако такое объяснение можно принять лишь за желание уклониться от откровенного признания, так как анализ цензурной рукописи показывает, что Тургенев читал ее, но крайней мере, дважды, всякий раз внося стилистические исправления. В частности, подвергалось правке и то место, где описан помещик Любозвонов.

В цитированном письме И. Аксаков заметил по поводу всего рассказа: ‘Хорош также, очень хорош ‘Овсяников».

Герцен в ‘Былом и думах’ провел параллель между эпизодом с потоплением Лежёня и принудительным купанием зимой в Лондонском Гайд-парке французского шпиона (Герцен, т. XI, с: 109).

На рассказ Овсяникова о расправе помещика над его отцом ссылался в одной из своих заметок, напечатанной в ‘Колоколе’ (1859, 15 апреля), Н. И. Тургенев, рекомендуя не забывать о нем сочинителям ‘проектов об улучшении быта крестьян с полицейскою властью помещиков и с розгами’. Подробнее об этом см. в примеч. В. А. Громова в издании: Т, СС, 1975—, т. 1, с. 377.

Стр. 58. Однодворец — представитель особой группы государственных крестьян, свободный от крепостной зависимости, владевший небольшим наделом земли (в один двор). Однодворцы занимали промежуточное положение между дворянами и крестьянами, они имели право владеть земельными участками, а также крепостными, но подобно последним облагались подушной податью.

Ферязь — старинная русская одежда с длинными рукавами без воротника и перехвата.

Стр. 61. …’се бон’ — это хорошо (франц.: C’est bon).

Стр. 62. Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского не доходил ни один.— А. Г. Орлов (1737—1807) — военный и государственный деятель, за разгром турецкого флота в Чесменской бухте (1770) получил почетное добавление к фамилии: Чесменский.

Стр. 64. …по случаю размежевания…— В 1836 г. в России были учреждены особые посреднические комиссии, имевшие задачей склонить помещиков к ‘полюбовным соглашениям’ о размежевании их земель и крестьянских наделов. При этом имелось в виду устранить чересполосицу и собрать воедино разрозненные и разбросанные на далекие расстояния наделы, крестьян, чтобы приблизить их к деревням. Размежевание затянулось на многие десятилетия и не обходилось без резких столкновений между землевладельцами. В 1846 г., менее чем за год до создания рассказа, в третий раз были продлены сроки окончания ‘полюбовного’ размежевания. Особенно плохо шло дело в Орловской губернии, где последняя в России посредническая комиссия была закрыта лишь в 1884 г.

Стр. 67. Ходит барин в плисовых панталонах ~ а на голове така шапонька мудреная…— Попытки некоторых славянофилов возродить давно исчезнувшие в быту старинные русские одеяния (например, мурмолку — ‘шапоньку мудреную’) служили предметом насмешек для многих современников. Герцен передает шутку Чаадаева, которую повторяла вся Москва: ‘К. Аксаков оделся так национально,- что народ на улицах принимал его за персианина…’ (Герцен, т. IX, с. 148).

…канты…— Здесь в значении: стихотворения.

Стр. 68. …с бессрочными — солдатами, по болезни или иной причине состоящими в отпуску от военной службы без определенного срока, до специального призыва.

ЛЬГОВ

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 5, отд. Г, с. 165—176 (ценз. разр. 30 апр.), под No V. Подпись, общая для четырех рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 75, строка ЗО. Вместо ‘а только даром’ — ‘и только даром’ (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852, ЗО 1859).

Стр. 82, строка 13. Вместо ‘сидели на дощанике’ — ‘сидели в дощанике’ (по Совр, ценз. рукой., ЗО 1852, ЗО 1859, ЗО 1865, ЗО 1869).

Стр. 82, строка 33. Вместо ‘пораненные’ — ‘подраненные’ (по Совр и ценз. рукоп.).

Документальные данные о начале и окончании работы над ‘Льговом’ неизвестны. Тургенев мог начать писать рассказ лишь около середины февраля ст. ст. 1847 г. (см. основания датировки рассказа ‘Однодворец Овсяников’) и закончить его к началу апреля ст. ст. (в противном случае рассказ не смог бы появиться в майской книжке ‘Современника’). Второй половиной февраля — мартом ст. ст. 1847 г. датирует рассказ и М. К. Клеман (Клеман, Программы, с. 92).

В феврале-марте ст. ст. 1847 г. (в Берлине) Тургенев работал над четырьмя произведениями из цикла ‘Записок охотника’ — окончанием очерка ‘Ермолай и мельничиха’ и над рассказами ‘Мой сосед Радилов’, ‘Однодворец Овсяников’ и ‘Льгов’. По-видимому, три последних очерка писались параллельно. Косвенное подтверждение этому находим в письме к П. Виардо от 13 (25) декабря 1847 г., где Тургенев сообщает: ‘… с тех пор как я нахожусь в Париже, я никогда не работал одновременно более чем над одною вещью и многие довел до пристани благополучно’ (подлинник по-французски).

В мемуарной литературе существует много указании на жизненный материал, отразившийся в рассказе. Село Льгов б. Орловской губ. (в нем насчитывалось более трехсот дворов и около 900 душ мужского населения)находилось в четырех верстах от села Тургенево, принадлежавшего отцу писателя. ‘Топографическое’ описание Льгова в рассказе довольно точно, но расположено село на берегу реки Вытебеть, а не на речке Росота. До наших дней сохранилась древняя церковь, о которой упоминает Тургенев (Богдановы, с. 11). На сельском кладбище Льгова действительно есть могила графа Бланжия, домашнего учителя в семье орловских помещиков Юрасовских, с которыми была хорошо знакома В. П. Тургенева. Благодаря этому, как полагает Т. А. Мартемьянов, имя графа Бланжия и попало ‘в написанный ее сыном рассказ <...> в своем подлинном виде’ (ИВ, 1913, No 9, с. 984). Однако в основу приведенной в рассказе стихотворной надписи на надгробии легла эпитафия с другого памятника — некоему Николаю Этьену,— сооруженного на кладбище с. Спасского (Рында, с. 51 — 76). Описание этого памятника и текст эпитафии, автором которой был, видимо, И. И. Лутовинов, приводит также М. А. Щепкин в ‘Воспоминаниях об Тургеневе и селе Спасском’ (ИВ, 1898, No 9, с. 908—909).

А. И. Замятин, бывший крепостной Тургенева, впоследствии сельский учитель, сообщает, что он ‘лично знал одного тургеневского героя, именно Сучка Антона, переименованного барыней Варварой Петровной из Козьмы’ (Орл сб, 1955, с. 291). Об обычае В. П. Тургеневой менять имена своим дворовым говорит также В. Н. Житова. И. Ф. Рында, собиравший в начале 900-х годов на родине Тургенева воспоминания людей, лично знавших писателя, рассказывал: ‘Лет 15 тому назад разрушилась окончательно хатенка ‘Сучка’, (которого, кстати сказать, звали и ‘Крючком’) и унесена кем-то чугунная урна с могилы графа Бланжия’ (Рында, с. 52).

Об успехе рассказов, появившихся в майской книжке ‘Современника’ за 1847 год (‘Ермолай и мельничиха’, ‘Мой сосед Радилов’, ‘Однодворец Овсяников’ и ‘Льгов’), сохранились свидетельства в письмах Некрасова к Тургеневу и Гоголя к Анненкову (см. выше, с. 416—417).

Стр. 76. …панталонах цвета гри-де-лень ил иблё-д-амур…— Французские обозначения различных оттенков серого цвета: gris de lin — розовато-серый, bleu d’amour — голубовато-серый.

Стр. 80. … а то и в кофишенки попал.— Кофешенком (от немецкого Kaffeeschenk) назывался придворный чин смотрителя за кофе, чаем, шоколадом и пр. Французский комментатор ‘Записок охотника’ Анри Монго указывал, что Kaffeeschenk является немецкой калькой турецкого Kafetgi. Монго сообщает о полемике, возникшей по поводу этого слова между Проспером Мериме и Эрнестом Шаррьером, первым переводчиком ‘Записок охотника’ на французский язык (1854) (‘Memoirs d’un chasseur… Trad. par H. Mongault’. Paris, 1929. V. 1, p. 180).

Стр. 81. … фалетором был ~ а то и доезжачим.— Форейтор — при езде цугом верховой, сидящий на одной из передних (выносных) лошадей. Доезжачий — старший псарь, распоряжающийся борзыми и гончими на псовой охоте.

БЕЖИН ЛУГ

Впервые опубликовано: Совр, 1851, No 2, отд. I, с. 319—338 (ценз. разр. 13 февр.), под No XX. Подпись: Ив. Тургенев.

Беловой автограф хранится в ГПВ (ф. 795, ед. хр. 18). Неполный черновой автограф — в ЦГАЛИ (ф. 509, оп. 2, ед. хр. 7). Недостающая часть этой рукописи в 80-х годах находилась в Москве в собрании А. М. Подшивалова (см.: ИВ, 1884, No 1, с. 97— 99). По его сообщению, интерес фрагменту придавала ‘характеристика мальчиков, встречающихся в рассказе. Так, сбоку, в конце, следующие выноски: Федя — красав., смел., Павлушка — труслив, Илюша — поэт и ч.

Костя — глупый и мрачный. На одном из листов нарисован портрет Кости’ (там же, с. 98).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 89, строка 42. Вместо ‘из соседней деревни’ — ‘из соседних деревень’ (по Совр).

Стр. 92, строка 39. Вместо »Рольней’ и ‘черпальнеп» — »Рольней’ или ‘черпальней» (по всем другим источникам).

Стр. 94, строка 23. Вместо ‘светил сильно’ — ‘светит сильно’ (по всем источникам до ЗО 1874).

Стр. 99, строки 8 и 13. Вместо ‘предвиденье’ — ‘предвиденье’ (по бел. автогр. и ценз. рукоп.).

Стр. 99, строка 18. Вместо ‘светопреставление’ — ‘светопрестановление’ (по бел. автогр., Совр, ценз. рукоп. и черн. автогр.).

Стр. 99, строки 27—29. Вместо ‘а придет он, такой удивительный человек’ — ‘а придет он, когда наступят последние времена. И будет он такой удивительный человек’ (по бел. автогр., ценз. рукоп. и черн. автогр.).

Стр. 100, строки 29—ЗО. Вместо ‘до первых росинок зари’ — ‘до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари’ (по бел. автогр., Совр, ценз. рукоп., и черн. автогр.).

Стр. 101, строка 40. Вместо ‘право!’ — ‘Не понимаю, право!’ (по ценз. рукоп., всем изданиям до ЗО 1880 и черн. автогр.).

Стр. 104, строки 3—4. Вместо ‘Павлуша, а Павлуша, подь сюда’.— »Павлуша, а Павлуша!’ Я слушаю, а тот опять зовет: ‘Павлуша, подь сюда» (по бел. автогр., Совр, ценз. рукоп. и черн. автогр.).

Стр. 104, строка 42. Вместо ‘Слабое забытье’ — ‘Сладкое забытье’ (по бел. автогр., Совр, ценз. рукоп. и черн. автогр.).

Стр. 105, строка 10. Вместо ‘пошел’ — ‘подошел’ (по бел. автогр., Совр, ценз. рукон., ЗО 1852 и черн. автогр.).

Замысел ‘Бежина луга’ относится к августу-сентябрю 1850 г. и был, очевидно, связан с заключительным эпизодом рассказа ‘Певцы’: в черновом автографе ‘Певцов’ (ГЛБ, ф. 795, ед. хр. 14) после подписи Тургенева его же рукой написано: ‘Описать, как мальчики гоняют лошадей в пустыри на ночь.— Огни’. И на полях против этого места: ‘Бежин луг’.

В Программе X (набросанной, очевидно, позже упомянутой записи) ‘Бежин луг’ фигурирует под No 21 и отмечен волнистой чертой — так, по-видимому, Тургенев обозначал запланированные, но еще не осуществленные рассказы (см.: Клеман, Программы, с. 117). Рассказ был написан в Петербурге в начале 1851 г. В письме к Е. М. Феоктистову от 16 (28) февраля Тургенев объяснял некоторую задержку в переписке с ним тем, что ‘был очень занят’ работой для ‘Современника’, которую закончил ‘только вчера’. Писатель сообщал далее, что оригинал рассказа он отослал в Москву Кетчеру (очевидно, для готовившегося отдельного издания ‘Записок охотника’), по этой рукописи он и предлагал Феоктистову ознакомиться со своей работой, которую цензура ‘сильно ощипала’.

Цензура, осуществлявшаяся, видимо, в корректурах (беловой автограф цензурных помет не имеет), изъяла при первой публикации весь рассказ Кости о ‘Тришке’-антихристе (с. 99—100) {О фольклорной основе рассказа о ‘Тришке’ см.: Громов В. Предания Бежина луга. Тула, 1969, с. 40—47.}, вместо него в ‘Современнике’ — отточие. Последующее упоминание о ‘Тришке’ (100, 12) заменено словом ‘Леший’. Упоминания бога устранялись цензурой во всех контекстах. Например, 98, 30: ‘Ей-богу, сама’ — печаталось: ‘Сама’. Сплошной строкой точек была заменена реплика по поводу леших: ‘И зачем эта погань в свете развелась? — заметил Павел.— Не понимаю’ (101, 39—40), вследствие чего становилась непонятной следующая реплика: ‘Не бранись, смотри, услышит…’. Слова: ‘В этом бучиле в запрошлом лете Акима-лесника утопили воры’ (101, 12—13, ср. также строку 17) по требованию цензуры были изменены: ‘…Аким-лесник утоп’. (Тема разбоя была запретной по тогдашним цензурным правилам.) Не была допущена в ‘Современнике’ заключительная фраза — о гибели Павла.

Вместе с появившимися незадолго до него ‘Певцами’ ‘Бежин луг’ расширял тематику цикла. Русский крестьянский мир — крестьянские дети — показан здесь не только в его обездоленности, но также в его одаренности и духовной красоте, из чего сами собой следовали антикрепостнические выводы.

О впечатлении, произведенном рассказом в литературных кругах, свидетельствуют письма из Москвы Е. М. Феоктистова. 21 февраля (5 марта) 1851 г. он писал Тургеневу: ‘Вчера получен тут 2 No ‘Современника’. Когда это Вы успели кончить и напечатать Вашу повесть — удивительное дело! Я прочел ее вчера Графине (Е. В. Салиас де Турнемир — писательнице) — и она и я в совершенном от нее восторге. Решительно это одна из лучших вещей, Вами написанных’ (ИРЛИ, арх. Л. Н. Майкова, ф. 166, ел. хр. 1539, л. 1а). В письме от 24 февраля (8 марта) 1851 г., сообщая, что рассказ Тургенева усиленно обсуждается ‘в известных кружках’ и ‘произвел в Москве огромный эффект на публику’, Феоктистов отмечал в нем ‘бездну удивительных подробностей’, которых ‘нет даже у Гоголя’, но ‘общее впечатление’ и ‘общую нить’ он находил недостаточными и выражал пожелание, ‘чтобы над всею этою картиною лежал какой-нибудь фантастический характер’ (там же, л. 3—4 об.). 12 (24) марта Тургенев отвечал Феоктистову: ‘… Я вовсе не желал придать этому рассказу фантастический характер — это не немецкие мальчики сошлись, а русские. Самое верное замечание сделал мне Дудышкин — сказав, что мальчики у меня говорят, как взрослые люди’. В том же письме Феоктистов, передавая мнения свое и В. П. Боткина, ставил рассказ очень высоко, но в то же время отмечал, что ‘фигуры мальчиков очерчены очень бегло’ и, кроме Павла и Кости, ‘совершенно незаметны’. Соглашаясь с мнением Феоктистова о недостаточности в рассказе впечатляющей силы, Боткин приписывал это тому, что ‘во всем рассказе не видно экономии: один рассказ тотчас же прерывается другим и нет отдыху читателю, нет промежутков, которые давали бы опомниться и прочувствовать вполне свое впечатление…’

Анонимный рецензент ‘Отечественных записок’, отнеся ‘Бежин луг’ к лучшим рассказам Тургенева и придавая большое значение содержащейся в нем ‘истинно описательной поэзии’, отметил в то же время, что портреты выведенных в рассказе мальчиков ‘несколько польщены’ (Отеч Зап, 1851. No 4, отд. VI, с. 104—105).

Ап. Григорьев в ‘Москвитянине’ (1851, No 6, с. 278—283) заявлял, что его ожидания удовлетворены рассказом ‘менее чем наполовину’, и упрекал автора в излишней детализации, щедрости красок и мелких оттенков, которые, будучи сами по себе прекрасными, затемняют целое картины и лишают се панорамы, так что утонченная живопись ‘Бежина луга’, но мнению рецензента, ‘утомляет’, создает общее ‘впечатление чего-то неопределенно пестрого’. Критик выразил недовольство тем, что народные поверья, вложенные Тургеневым в уста мальчиков (и выполняющие прежде всего характеристические функции), постоянно прерываются автором. Более всего не понравилось Григорьеву ‘ложное идеализирование характеров — в особенности характера Павлуши’, который претил ему своим ‘скептицизмом’. На этой оценке критик настаивал и позже: ‘прелесть’ рассказа Тургенева он видел в изображении поэтической личности автора, но отказывал ему в верности воспроизведения действительности, считая ‘фальшью’ ‘байронического мальчика’, т. е. Павлушу.

Места, описанные в рассказе Тургенева,— реально существующие, а не вымышленные. Бежин луг расположен в 13 километрах от Спасского-Лутовинова, у р. Снежедь, в Чернском районе Тульской области. Там же существовали Парахинские кусты. Деревня Варнавицы находилась в полуверсте от Спасского, а село Шаламово — в трех верстах. Высохший и заросший пруд у прорванной варнавицкой плотины считался крестьянами ‘нечистым’ местом, а об устроителе его — основателе спасской усадьбы, деспотичном и крутом И. И. Лутовинове (1753—1813), сохранилась и после смерти недобрая слава. Впечатления Тургенева от ходивших о нем легенд и преданий отразились в рассказе о ‘старом барине’ ‘Иване Иваныче’ (с. 97—98). Возможно, что с личностью И. И. Лутовинова был связан особый замысел Тургенева, зафиксированный в Программе V под заглавием ‘Иван Иванович’ (см. Приложение II).

Стр. 91. … из простой замашнои рубахи.,.— См. примечание на с. 451.

Стр. 93. … ступеньки под ним. так даже и стонут…— Первоначальный вариант, печатавшийся в ‘Современнике’: ‘…так даже стонут ажио’. В цензурной рукописи и в издании 1852 г. Тургенев изменил это место — возможно, имея в виду замечание Ап. Григорьева: ‘NB. Ажно и даже, как частицы равнозначительные, едва ли употребляются вместе в русской народной речи’ (Москв, 1851, No 6, с. 281).

КАСЬЯН С КРАСИВОЙ МЕЧИ

Впервые опубликовано: Совр, 1851, No 3, отд. I, с. 121—140 (ценз. разр. 28 февр.), под No XXI. Подпись: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны. Две рукописи рассказа — черновая и переписанная набело ‘ посторонней рукой, с поправками И. С. Тургенева,— хранившиеся после смерти автора в собрании московского коллекционера А. М. Подшивалова, до нас не дошли. Краткие сведения о них Подшивалов привел в ‘Историческом вестнике’ (1884. No 1, с. 98). Судя по этим данным, первоначально Тургенев озаглавил рассказ: ‘Касьян ‘Блоха’, но потом это заглавие вычеркнул. Конец рассказа совпадал с текстом ‘Современника’ и цензурной рукописи (см. раздел ‘Варианты’ в изд.: Т, ПСС и Л, Сочинения, т. IV, с. 413).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 107, строки 6—7. Вместо ‘махнул рукой’ — ‘нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой’ (по Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 109, строки 13—14. Вместо ‘закричал озлобленным голосом’ — ‘закричал на него озлобленным голосом’ (по всем источникам до ЗО 1880).

Стр. 109, строка 26. Вместо ‘голодное мяуканье кошки’ — ‘голодное мяуканье’ (по всем источникам до ЗО 1874).

Стр. 115, строка 29. Вместо ‘далеко’ — ‘далеко-далеко’ (по всем источникам до ЗО 1874).

Стр. 119, строка 42. Вместо ‘название ‘юродивца» — ‘название ‘юродивца’, данное ему Ерофеем’ (по Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 122, строка 1. Вместо ‘люди что’ — ‘люди-то’ (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852, ЗО 1859).

Стр. 122, строки 32—33. Вместо ‘оглядывайся!..’ — ‘оглядывайся!..’ (по всем источникам до ЗО 1880).

Замысел рассказа относится, вероятно, к концу 1850 г. В Программе X ‘Касьян с Красивой Мечи’ еще не значится, хотя оставленное незаполненным место под No 22 (после ‘Бежина луга’) дает основания предполагать, что оно предназначалось для ‘Касьяна…’.

В ‘Касьяне с Красивой Мечи’ Тургенев поэтически воспроизвел некоторые черты народной крестьянской идеологии, прикрытой религиозной сектантской оболочкой {См. об этом в работах: Бродский Н. Л. И. С. Тургенев и русские сектанты. М., 1922, Воробьева З. А. Рассказ И. С. Тургенева ‘Касьян с Красивой Мечи’.— Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, кафедра рус. лит-ры, 1958, т. 170, с. 95—108.}. Через семью Аксаковых Тургенев был знаком с материалами судебного следствия по делу секты ‘бегунов’, или ‘странников’, в с. Сопелки Ярославской губ. (одним из участников этого следствия, производившегося в 1849—1851 гг., был И. С. Аксаков). Тургенев проявил большой интерес к этой секте, справедливо усматривая в ней своеобразную форму оппозиции тогдашним устоям общественной жизни со стороны крестьянских масс. 25 июля (6 августа) 1856 г., после беседы с Тургеневым и с его слов, Фарнгаген фон Энзе отметил ‘два основных вопроса’ во внутреннем состоянии России: ‘рост сектантства и крепостное право’ (Varnhagen von Ense К. A. Tagebcher. Hamburg, 1870. Bd. XIII, S. 111—112). На принадлежность Касьяна к религиозной секте указывал И. Делаво в примечаниях к выполненному им французскому переводу ‘Записок охотника’ (см. выше, с. 425). В образе Касьяна, по свидетельству Делаво, ‘автор представил… сектанта, и если он не говорит этого, то это потому, что этому воспрепятствовала цензура’ (с. 465 указ. книги). Уклончивый ответ Касьяна на вопрос автора о его родне Делаво комментировал следующим образом: ‘Сектанты не признают авторитета официальной церкви, и естественно, что браки, которые они заключают между собой, рассматриваются властью как незаконные. Поэтому они не любят говорить о своей семье посторонним, постоянные преследования, которым они подвергаются, сделали их очень подозрительными’ (там же, с. 486). Эти примечания восходят, по-видимому, к самому Тургеневу, советами и указаниями которого Делаво пользовался, работая над французским переводом ‘Записок охотника’.

В полном соответствии с учением ‘странничества’, Касьян не видит в окружающей его социальной действительности ‘правды’ и ‘справедливости’. Он не участвует в обычных крестьянских занятиях, которые учители ‘странничества’ называли ‘вражьей работой’ на антихриста, отвергает собственность, деньги, живет в безбрачии. Тургенев наделяет своего героя пантеистической любовью ко всякой живущей на земле твари и социальной мечтой о сказочной стране, где ‘живет птица Гамаюн сладкогласная’ и ‘всяк человек’ живет ‘в довольстве и справедливости’.

‘Бегуны’ отвергали официальную церковь, и, вероятно, поэтому (возможно, но указанию И. С. Аксакова) при подготовке отдельного издания 1852 г. Тургенев отбросил слова Касьяна: ‘Случается, так в церкви божией на крылос меня берут по праздникам. Я службу знаю и грамоте тоже разумею’. Вместо этих слов, бывших в ‘Современнике’, во всех последующих источниках: ‘Грамоте, однако, разумею’ (117, 40—41).

Имея в виду оглядку на цензурное ведомство, с которой писался рассказ о народном правдоискателе, отрицающем существующий порядок вещей, Тургенев спрашивал Е. М. Феоктистова в письме от 12 (24) марта 1851 г.: ‘В главном характере много поневоле недосказанного — хочется мне знать, можно ли понять, в чем дело?’ При отсутствии первоначальных рукописей невозможно конкретно и в полной мере судить о цензурных самоограничениях, на которые вынужден был пойти Тургенев. Несомненно, однако, что восстановлением доцензурного чтения, а не новым авторским вариантом, следует считать слова Касьяна, указывающие на типичность его фигуры для тогдашней действительности: ‘И не один я, грешный… много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… да!..’ (119. 34-36).

Поэтизация в ‘Касьяне с Красивой Мечи’ ‘странничества’ как одной из разновидностей духовной жизни народа явилась причиной преимущественного успеха этого рассказа у славянофилов и ‘почвенников’ со свойственным им патриархально-консервативным взглядом. Журнал ‘Москвитянин’, сурово отозвавшийся о ‘Певцах’ и ‘Свидании’ и скептически о ‘Бежине луге’, новый рассказ ‘Записок охотника’ встретил одобрительно. В рецензии Ап. Григорьева (Моске, 1851, No 7, с. 420—423) оба выведенных в рассказе лица объявлялись созданными ‘цельно и прекрасно’ и принадлежащими ‘к удачнейшим созданиям г. Тургенева’. Рецензент находил, что все детали в рассказе отличаются особенной ‘прелестью’, а описание зеленой ветки на фоне голубого неба — ‘прелестная картина истинного мастера’.

Сходная оценка содержится в анонимной рецензии ‘Отечественных записок’ (1851, No 4, отд. VI, с. 104—105).

О впечатлении, произведенном рассказом на московских друзой Тургенева, Е. М. Феоктистов сообщал автору 17 (29) марта 1851 г.: ‘…Ваша статья о Касьяне — прелесть! Это бесспорно один из лучших Ваших рассказов — и таково общее здесь мнение. Кроме характера, который вышел очень рельефен и понятен, самое описание деревни, пустой в жаркий летний день, наконец описание самого этого дня,— всё это как будто сейчас видишь, как будто сам только что выехал из этой деревни. Вообще весь рассказ — истинно превосходен. Очень хороша также девочка. Право, кроме этого восхищения я не могу Вам передать ничего более, да и едва ли, думаю, и можно что-нибудь критиковать в этом рассказе’ (ИРЛИ, арх. Л. Н. Майкова, ф. 166, ед. хр. 1539, л. 10 об.— 11). И ЗО марта (11 апреля): »Касьян’ всем понравился, ‘Бежин луг’ тоже, хотя менее ‘Касьяна’,— но сказать ли Вам общий голос об них в известных московских кружках? Все говорят: ‘довольно’. Рассказы очень хороши, последний всем ужасно понравился, но все находят, что Вы уже слишком часто выпускаете их и что пора бы Вам переменить род’ (там же. л. 13—13 об.).

‘Касьян с Красивой Мечи’ был последним рассказом ‘Записок охотника’, опубликованным в ‘Современнике’. 2 (14) апреля 1851 г. Тургенев писал Феоктистову, что считает работу над ‘Записками охотника’ законченной и намерен писать большое произведение в иной манере.

Стр. 112. …сидел на передней грядке…— Грядки — здесь: поперечные брусья, образующие края кузова у телеги.

Стр. 115. Вам кажется, что ~ деревья не поднимаются от земли, но, слоено корни огромных растений, спускаются…— 13 (25) октября 1852 г. Тургенев писал Полине Виардо: ‘Знаете ли, в одном месте моей книги <...> я говорю так же, как вы, о деревьях, которые как будто опускаются в небо?’

Стр. 118. Красивая Мечъ, или Красивая Меча.— река в б. Тульской губ., правый приток Дона. Протекая в высоких, скалистых и извилистых берегах, Красивая Мечь считалась одним из красивейших мест Европейской России. В повести Н. Ф. Павлова ‘Ятаган’, которая была хорошо известна Тургеневу, этой реке посвящена пространная лирическая характеристика и рассказывается предание о ней (см.: Три повести Н. Павлова. М., 1835, с. 177—183). Матери Тургенева, а потом ему самому, принадлежало на Красивой Мечи с. Кадное Меньиюе.

Стр. 119. Гамаюн — легендарная птица, изображение которой украшало мундиры царских сокольничих. Упоминается в изданной при царе Алексее Михайловиче книге: ‘Новое уложение и устроение чина сокольничия пути’, которую Тургенев хорошо знал и любил. (См. эпиграф и упоминание о ней в рецензии Тургенева на ‘Записки ружейного охотника’ С. Т. Аксакова, 1852 г.— наст. изд., Сочинения, т. 4.)

БУРМИСТР

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 10, отд. I, с. 197—209 (ценз. разр. 30 сент.). под No VI, вместе с ‘Конторой’. Подпись, общая для двух рассказов: Ив. Тургенев.

Сохранился черновой автограф рассказа (ГПБ, ф. 795. ед. хр. 3, 4 л.). Первоначальное заглавие (‘Порода’) в автографе зачеркнуто. Под ним написано ‘6. Бурмистр’. На полях рукописи четыре программы ‘Записок охотника’ (см. Приложение I, Программы I—IV), проект обложки отдельного издания ‘Записок охотника’, рисунки пером и многочисленные надписи, не относящиеся к тексту. Подпись: Ив. Тургенев.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 125, строки 11—12. Вместо ‘из Лючии и Сомнамбулы тоже помнит’ — ‘из Лючии и Сомнамбулы тоже иное помнит’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1874).

Стр. 129. строка 31. Вместо ‘сторожился’ — ‘сторонился’ (по черн. автогр. и на основании письма Тургенева к Белинскому от 14 (26) ноября 1847 г.).

Стр. 133, строка 35. Вместо: ‘стояли два мужика’ — ‘стояло на коленках два мужика’ (по черн. автогр.).

Стр. 133, строка 37. Вместо ‘в домашних заплатанных рубахах’ — ‘в замашных заплатанных рубахах’ (по черн. автогр.). Опечатка — в Совр. (Впервые на это обратил внимание Б. М. Эйхенбаум, исправив текст в Т, Сочинения, т. I, с. 129.)

Работа над рассказом ‘Бурмистр’ могла начаться не ранее первых чисел апреля, так как Программа I на нолях черновой рукописи ‘Бурмистра’ ne могла быть набросана ранее этого времени (Клемая, Программы, с. 95). В черновой редакции рассказ был окончен к середине июня ст. ст. 1847 г. Основная работа над черновой редакцией приходится на конец мая — первую половину июня в Зальцбрунне, куда Тургенев приехал вместе с Белинским 22 мая (3 июня). В середине июня о существовании нового рассказа уже знал Некрасов. В письме от 24 июня (6 июля) 1847 г. он просил Тургенева: ‘Белинский говорит, что Вы еще написали рассказ, если не думаете скоро написать другой, то высылайте хоть этот, это нам к осени куда хорошо, нас то и дело спрашивают, будут ли в ..Современнике’ еще Ваши рассказы’ (Некрасов, т. X, с. 71). Тургенев предназначал рассказ для августовской книжки ‘Современника’, о чем свидетельствует пометка в той же Программе I. Однако он не выслал рассказ в срок.

В июле работа над рассказом, видимо, была прервана из-за поездки в Лондон, откуда Тургенев приехал уже в Париж 18 (ЗО) июля 1847 г. Здесь к началу сентября рукопись ‘Бурмистра’ была перебелена и отослана в Петербург, о чем Тургенев писал из Куртавнеля 5 (17) сентября Белинскому, прося его взять на себя корректуру.

В журнальной публикации были сделаны две цензурные купюры: устранено указание на то, что Пеночкин был ‘гвардейским’ офицером, и снято шутливое восклицание его — ‘Конституция!’. Оба слова были восстановлены Тургеневым в цензурной рукописи 1852 г., где обнаруживаются также следы весьма значительной стилистической правки.

В ЗО 1859 во фразе: ‘…а только на нашей земле…’ (131, 36 наст. изд.) была допущена опечатка, искажающая смысл,— ‘…а только не нашей земле…’. В ЗО 1860 эти бессмысленные в контексте слова подверглись корректорской правке, в результате которой появились строки: ‘…а только не на нашей земле…’. Этот испорченный текст воспроизводился в трех последующих прижизненных изданиях (1865, 1869, 1874) и бытовал таким образом двадцать лет. Тургенев заметил ошибку и устранил ее только при подготовке ЗО 1880.

В ЗО 1880 Тургенев проставил дату написания рассказа: ‘Зальцбрунн, в Силезии, июль, 1847 г.’. Дата не совсем точна (основная работа над ‘Бурмистром’ падает на конец мая — первую половину июня), но она стала традиционной как авторская датировка. По мнению Ю. Г. Оксмана, Тургенев сделал пометку о дате с целью ‘подчеркнуть ее связь с точной датой письма Белинского к Гоголю: ’15 июля 1847 г. Зальцбрунн» (Оксман, Сб, 1959, с, 207).

Рассказ ‘Бурмистр’ — один из самых острых антикрепостнических рассказов цикла. В художественной системе образов, в решении основного конфликта заложена идея социального антагонизма двух классов. Здесь появляется также новая для ‘Записок охотника’ тема — зарождение кулака-эксплуататора в крепостной деревне. Материал для этого давали, в частности, наблюдения над хозяйством В. П. Тургеневой в Спасском.

В своем рассказе Тургенев затронул многие вопросы, обсуждавшиеся в журналистике того времени. В суждениях Пеночкина ‘об отличных качествах русского мужика’, о принципе управления крепостными крестьянами и т. п. писатель сатирически использует основные положения реакционных публицистов {О связи рассказа с идеологическими течениями 40-х годов см. в работах Ю. Г. Оксмана, Н. Л. Бродского, В. А. Ковалева, названных выше (с. 408, 448).}. В 1846—1847 годах, в связи с общим упадком сельского хозяйства в крепостной России, на страницах многих газет и журналов (‘Северная пчела’, ‘Земледельческая газета’, ‘Журнал министерства внутренних дел’, губернские ведомости) печатались статьи о системе управления крепостными, о мерах, но искоренению недоимок, способах и размерах наказания крестьян. Основные меры по поднятию сельского хозяйства сводились к рекомендации усилить различные виды помещичьего и государственного принуждения. В рассказе ‘Бурмистр’ Тургенев рисует истинное положение дел в крепостной деревне при ‘образованном’ помещике, ‘умном’ бурмистре и при ‘выгодной для крестьян’ оброчной повинности.

Белинский считал рассказ лучшим после ‘Хоря и Калиныча’ (Белинский, т. 10, с. 346). Анненков вспоминает о первой непосредственной реакции критика на рассказ: ‘Он <Тургенев> написал в Зальцбрунне своего замечательного ‘Бурмистра’, который понравился и Белинскому, выслушавшему весь рассказ с вниманием и сказавшему только о Пеночкине: ‘Что за мерзавец — с тонкими вкусами!» (Анненков, с. 334).

Герцен имел в виду, в частности, этот рассказ, когда писал: ‘У Тургенева есть свои предмет ненависти, он не подбирал крохи за Гоголем, он преследовал другую добычу — помещика, его супругу, его приближенных, его бурмистра и деревенского старосту’ (Герцен, т. XIII, с. 177, перевод с немецкого).

Современники были единодушны в признании высокохудожественных достоинств рассказа. Боткин восторженно писал Анненкову 12 октября 1847 г.: ‘Какая прелесть ‘Записки охотника’: ‘Пеночкин’ и ‘Контора’, помещенные в 10-м No ‘Современника’! Какой артист Тургенев! Я читал их с таким же наслаждением, с каким, бывало, рассматривал золотые работы Челлини’ (Анненков и его друзья, с. 553). Даже рецензент ‘Отечественных записок’, скептически отнесшийся к молодому автору и поставивший Тургенева ниже Даля и Григоровича, отметил ‘Бурмистра’ в числе трех лучших рассказов цикла (Отеч Зап, 1848, No 1, отд. III).

В 1852 г. наибольшие придирки чиновника Главного управления цензуры Е. Волкова вызвал именно этот рассказ. В рапорте на имя министра он подчеркивал, что характер помещика описан с самой злой иронией, указывал на недопустимость таких слов, как ‘государственный человек’ (в применении к безграмотному мужику), ‘либеральничать’, возмущался рассказом о подкупе посредника при размежевании и станового по делу о мертвом теле. Негодование чиновника вызвал сам факт появления в печати слова ‘конституция’: ‘Хотя тут и понятно, что Пеночкин, употребив слово Конституция, хотел выразиться иронически, но тем не менее г. ценсор не должен был бы допускать этого слова к печати, вспомнив, что оно повторялось простым народом на Сенатской площади во время страшной катастрофы 14 декабря’ (Оксман, Сб., 1959, с. 275).

В сотую годовщину рождения Тургенева Короленко в речи о Тургеневе и ‘Записках охотника’ говорил: ‘…и Пеночкин, человек с прекрасными манерами (из рассказа ‘Бурмистр’), который хладнокровно приказывает: ‘Насчет Федора — распорядиться’, и господин Зверков, искренне убежденный в неблагодарности крепостной девушки <...>, всё это для того времени обыкновенные явления и обыкновенные люди, которыми была полна тогдашняя жизнь… И ужас был именно в этой обыденности…’ (Короленко В. Г. Собр. соч. в 5-ти т. М.: Молодая гвардия, 1961. Т. 5, с. 374).

Обобщающий смысл образа Пеночкина, истинную суть ‘гуманности’ тургеневского ‘цивилизованного’ помещика вскрыл В. И. Ленин. Он дважды обращался в своих публицистических статьях к тургеневскому персонажу: в 1901 г. в статье ‘Внутреннее обозрение’ и в 1907 г. в статье ‘Памяти графа Гейдена’ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 301, и т. 16, с. 43).

Стр. 124. Бурмистр — назначенный помещиком управляющий из крепостных крестьян. В поместье В. П. Тургеневой бурмистром был крепостной человек Иосиф Григорьевич Горбылев, которого крестьяне звали ‘главным министром’. По воспоминаниям современников, Горбылев получил однажды с лутовиновских крестьян в свою пользу несколько тысяч рублей недоимки, хотя помещица простила им долг. Мошенничество раскрылось, но изворотливый бурмистр после недолгой опалы вновь вошел в доверие к барыне (Рында, с. 21).

…’Вечного жида’ едва осилил.— ‘Вечный жид’ (‘Le Juif errant’) — роман французского писателя Эжена Сю. Выходил отдельными томами в 1844—1845 годах. Имел огромный успех у современников.

Стр. 125. …из Лючии и Сомнамбулы тоже иное помнит…— ‘Лючия ди Ламмермур’ (1831) и ‘Сомнамбула’ (1835) — оперы выдающихся итальянских композиторов: первая — Гаэтано Доницетти, вторая — Винченцо Беллини. Эти оперы в 40-х годах пользовались в России большой популярностью. Они входили в репертуар итальянской оперной труппы в Петербурге.

Стр. 128. …доморощенного Карема…— Карем — знаменитый французский повар (Marie Antoine Carme), служил у Талейрана, а затем при русском и австрийском императорских дворах.

Стр. 131. Третьего дня сказку подписали.— Сказка — список, реестр, опись. Здесь: документ о проведении размежевания.

Стр. 132. …земский…— Здесь: писарь или помощник при бурмистре.

Стр. 133. Что ж, купите ~ на мое имя…— Крепостные крестьяне не имели права собственности на землю, покупка могла быть оформлена только на имя помещика.

КОНТОРА

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 10, отд. I, с. 210—226 (ценз. разр. ЗО сент.), под No VII, вместе с ‘Бурмистром’. Подпись, общая для двух рассказов: Ив. Тургенев.

Сохранился черновой автограф (ГПБ. ф. 795, ед. хр. 4. 4 л.). На полях автографа рисунки пером (человек в постели, мужской профиль, фигура с кинжалом) и надписи, не относящиеся к тексту. Подпись: И. Т. Заключительные слова рассказа отличаются в рукописи от текста в ‘Современнике’ и последующих изданий. В рукописи читаем: ‘В течение месяца число дворовых людей г-жи Лосняковой уменьшилось двумя — мужчиной и женщиной. Читатель, вероятно, угадает их имена’.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 147, строка 2. Вместо ‘что тут, чужой-то барин’ — ‘что тот, чужой-то барин’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукоп. и всем изд. до ЗО 1874).

Стр. 149. строки 16—17. Вместо ‘чего?’ — ‘чего? Из господской власти вышли, что ли?’ (по черн. автогр. и Совр). В ценз. рукоп. фраза вычеркнута цензором.

Стр. 149, строка 18. Вместо: ‘Меня отпусти’ — ‘Меня отпусти на волю’ (по черн. автогр. и Совр). В ценз. рукоп. слова ‘на волю’ вычеркнуты цензором.

Судя по записи названия ‘Контора’ в Программе I, возникновение замысла рассказа относится к апрелю — июню ст. ст. 1847 г. К работе над рассказом Тургенев приступил, вероятно, во второй половине июля в Париже, по возвращении из лондонской поездки. В первом слое Программы III, датируемой второй половиной июля — началом августа, рассказ обозначен как неоконченный. Однако Белинский знал о его существовании еще до отъезда в Петербург. Окончательная отделка была завершена в начале сентября 1847 г. В письме к Белинскому от 5 (17) сентября Тургенев называет ‘Контору’ вместе с ‘Бурмистром’ старыми рассказами и сообщает, что он переписал эти два рассказа и отправил их Некрасову в Петербург. При этом Тургенев просил Белинского взять на себя корректуру рассказов.

Из журнальной публикации цензор убрал строки о ‘старших’, назначивших сторожем глухого старика (стр. 139, строки 25—26 наст. изд.). Слова эти восстановлены Тургеневым в цензурной рукописи {А. Е. Грузинский писал еще об одном цензурном вмешательстве в текст журнальной публикации: ‘…путем пропуска нескольких маленьких словечек был накинут легкий флёр на сцену мошеннического уговора Николая Еремеича с купцом насчет покупки хлеба у барыни, так что самый смысл сцены утратил ясность’ (Научное слово, 1903, кн. 7, с. 96). Однако сопоставительный анализ текста чернового автографа, журнальной публикации и цензурной рукописи заставляет отвергнуть это утверждение. Некоторая смысловая неясность указанной. сцены в публикации ‘Современника’ происходила от недостаточной авторской обработки. В цензурной рукописи Тургенев подверг сцену тщательной стилистической правке и устранил неясность (см. раздел ‘Варианты’ в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV, с. 416).}.

В цензурной рукописи из речи Куприяна цензор вычеркнул слова о ‘господской власти’ и ‘воле’ (стр. 149, строки 17—18 наст. изд.). В прижизненных изданиях они не восстанавливались. В цензурной рукописи Тургенев осуществил значительную стилистическую правку, которая продолжалась и в ЗО 1852.

По требованию предварительной цензуры Тургенев внес исправления в текст ЗО 1859: снял сравнение осеннего дождя со ‘старой девкой’ и некоторые подробности из описания сюжета третьей картины, обнаруженной охотником в конторе (Оксман, Сб, 1959, с. 284—285). Однако в издании ЗО 1865 писатель вновь вернулся к этим сценам, подвергнув их стилистической обработке и частично восстановив первоначальный текст.

В окончательном тексте рассказа остались две неточности, не замеченные и не исправленные автором: дважды (145, 35 и 146, 23) Николай Еремеич назван приказчиком, хотя из разговора охотника с дежурным (с. 142) выясняется, что приказчиков в системе управления Лосняковой не было.

В рассказе ‘Контора’ Тургенев разоблачает одну из форм помещичьего управления крепостными крестьянами. Учреждение господских контор было чрезвычайно популярно в середине XIX века (такая контора была и у В. П. Тургеневой). В результате этого нововведения над крепостными крестьянами появился еще один хозяин и распорядитель — конторщик, что усилило гнет и поборы. Пагубно отражалось это и на самих ‘управителях’, вчерашних дворовых, лакейской аристократии, получивших ‘узаконенную’ помещиком и развращавшую их власть над крепостным мужиком.

Белинский чрезвычайно высоко оценил рассказ, отнеся его к числу лучших в ‘Записках охотника’ наряду с ‘Хорем и Калинычем’, ‘Бурмистром’ и ‘Однодворцем Овсяниковым’ (Белинский, т. 10, с. 346).

Антикрепостнический противопомещичий дух рассказа был отмечен в рапорте цензора Е. Волкова 1852 г.: ‘В означенной главе,— писал он,— автор, верный своему плану, снова насмехается над помещиками, выставляя их пошлыми глупцами и какими-то сумасбродами’ (Оксман, Со, 1959, с. 276).

Стр. 138. …чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне…— Эти строки вызвали резкие критические замечания братьев Аксаковых, которые, в общем, весьма скептически отнеслись к ‘Запискам охотника’ в 1852 г. (по выходе отдельного издания). Иван Аксаков писал Тургеневу 4 октября 1852 г. в Спасское: ‘В ‘Записках охотника’ встречаются очень часто такие натянутые сравнения, такие претенциозные остроты <...> что я удивляюсь, как ваш строгий и разборчивый вкус допустил всё это. К чему все эти шуточки и остроты, часто ни к селу, ни к городу, на счет старых девок, кислых фортепьян (слово кислый у вас в большом ходу), рыхлых купчих, дряблых грудей и проч., и проч.? Нападения на старых девушек напоминают мне нападения г. Вонлярлярского на единственные сапоги у бедняка. На этот счет так остроумно острятся водевильные писатели, что вы могли бы не оспаривать у них первенства в этом отношении’ (Рус Обозр, 1894, No 7, с. 476). В том же духе высказался и Константин Аксаков. Он находил, что в ‘Записках охотника’, ‘кроме общего неясного достоинства, есть общие же, ясные недостатки. Первый недостаток: это постоянное усилие, которое сопровождает всякое описание, всякий разговор, всякое изображение <...> Потом: есть любимые выражения, часто неуместные, есть старые насмешки над старыми девами, которые нора бы уже кинуть серьезным людям’ (там же. с. 481—482).

Стр. 141. На другой картине два старика ели арбуз…— Картина с изображением двух стариков, которые едят арбуз, была в усадьбе Тургеневых в Спасском и в настоящее время находится в Государственном заповеднике Спасское-Лутовиново.

…Э — я фа пасатыню удаляюсь…— Начальные слова романса ‘Я в пустыню удаляюсь’. Текст приписывается М. В. Зубовой. Впервые опубликован в сборнике XVIII века ‘Песенник, или Полное собрание старых и новых российских народных и протчих песен…’ (СПб., (1798), ч. 2, No 6).

Стр. 142. …волховских котелок…— Волхов — уездный город Орловской губернии, котелки — крендели, сваренные в котле.

Коскенкин — старая народная форма имени Константин.

Стр. 145. …две сереньких и беленькую вашей милости…— Бытовые названия ассигнаций по их цвету: серенькая — 50 рублей, беленькая — 25 рублей.

Стр. 148. …цвета аделаида — темно-синего цвета. Об этом и других случаях употребления в русской литературе этого обозначения для темно-синего цвета см. в заметке М. П. Алексеева (Т сб, вып. 3, с. 169—170).

Стр. 153. …ты меня сабуром опоил…— Сабур — растение алоэ. Его сгущенный сок употребляется как лекарство. В больших дозах ядовит.

БИРЮК

Впервые опубликовано: Совр, 1848, No 2, отд. I, с. 166—173 (ценз. разр. 31 янв.), под No X. Подпись, общая для шести рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны. Об утраченном черновом автографе можно судить только по его краткому описанию, сделанному прежним владельцем рукописи А. М. Подшиваловым в сообщении ‘Факсимиле одной из рукописей Тургенева’ (ИВ, 1884, No 1, с. 97—99). В этом сообщении факсимильно воспроизведен первый лист автографа, кончающийся словами ‘показалась на пороге’ (стр. 155—156, строки 1—29) и опубликован текст фрагмента (прочитанный с пропусками и ошибками). Рукопись воспроизведенного листа сильно правлена, последний слой близок к первопечатному тексту, на полях — рисунки и записи: ‘Theo-dor Mundt’, ‘Sebastien’ и др.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 160, строка 3. Вместо ‘взял лошадь за чолку’ — ‘взял лошадь за холку’ (по Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1880).

Стр. 162, строки 5—6. Вместо ‘недолго тебе чваниться!’ — ‘недолго тебе царствовать!’ (по Совр и ценз. рукоп.). В ценз. рукоп. ‘царствовать’ вычеркнуто и заменено на ‘чваниться’ цензором.

Время написания рассказа определяется на основании анализа программ ‘Записок охотника’. Записи на полях чернового автографа не содержат точных примет времени. Впервые название ‘Бирюк’ появляется в Программе V, в первоначальном слое которой рассказ вычеркнут как оконченный. Слова Тургенева в письме к Белинскому от 5 (17) сентября 1847 г. о написании им двух рассказов позволяют отнести создание черновой редакции ‘Бирюка’ к концу августа — началу сентября 1847 г. (Клеман, Программы, с. 104—106). Судя по отметке в Программе VI, ‘Бирюк’ предназначался для первого номера ‘Современника’ 1848 г. Так как из рассказов, опубликованных во втором номере ‘Современника’ за 1848 г., ‘Бирюк’ был написан ранее других, к нему, очевидно, и следует отнести первое из эпистолярных свидетельств этой поры об отправке материалов в редакцию ‘Современника’, 7 (19) ноября 1847 г. Тургенев писал П. Виардо: ‘Всё это время я много работал, я только что отправил толстый пакет в наш журнал’ (подлинник по-французски).

Белинский, ставя в целом рассказы из ‘Записок охотника’, напечатанные в ‘Современнике’, 1848, No 2. ниже опубликованных ранее, отметил среди них два. ‘Больше других мне понравились ‘Бирюк’ и ‘Смерть»,— писал он П. В. Анненкову 15 (27) февраля 1848 г. (Белинский, т. 12. с. 467).

В рассказе нашли отражение впечатления Тургенева от родных ему мест, в километре от Спасского-Лутовмнова, поблизости от оврага Кобылий Верх, действительно была раньше избушка лесника (Богдановы, с. 10).

Стр. 156. …’как в море челнок’…— Цитата из стихотворения Лермонтова ‘Три пальмы’.

ДВА ПОМЕЩИКА

Впервые опубликовано: ЗО 1852, с. 21—40 (о подготовке издания и времени выхода в свет см. с. 406—409 наст. тома).

Сохранился черновой автограф рассказа (ГДЕ, ф. 795. ед. хр. 5). Первоначальное, зачеркнутое название — ‘Два соседа’, подпись: И. Т. Автограф содержит полный текст рассказа с густой стилистической правкой, последний слой близок к тексту ЗО 1852.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 165, строки 1—2. Вместо ‘поводит усами и бровями’ — ‘поводит усами и бровями, сперва усами, йотом бровями’ (по черн. автогр. и ценз. рукоп.).

Стр. 166, строка 19. Вместо ‘высказать свое красноречие’ — ‘выказать свое красноречие’ (по черн. автогр.,.

Кроме того, восстановлены по черновому автографу и цензурной рукописи следующие строки, вычеркнутые в ценз. рукон. цензором:

Стр. 168, строка 19. ‘Как в вашем званье не пить!’

Стр. 168, строки 33—34. ‘Всё проповеди держит, да вот вина не пьет’.

Стр. 170, строки 21—24. ‘Я. признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды, да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые’.

Первая и вторая фразы имеются в авторизованном переводе И. Делаво (Delaveau, p. 299). Первоначальный текст цензурной рукописи, не известный переводчику, не мог быть восстановлен без прямого участия автора.

Впервые название ‘Два помещика’ появляется под No 8, взамен вычеркнутого названия ‘Рус<ский> нем<ец>‘. в Программе I, которая была составлена в промежуток от начала апрели до середины июня ст. ст. 1847 г. (Приложение I, с. 374). К этому же времени позволяет отнести возникновение замысла ‘Двух помещиков’ и тот факт, что для окончания чернового автографа рассказа использован лист с зачеркнутым заглавием ‘Русский немец’, а черновой набросок начала ‘Русского немца’ был сделан Тургеневым на листке неоконченного письма с датой ‘Берлин, 1 (13) апреля 1847’ (Mazon, p. 54).

Работа над ‘Двумя помещиками’ отодвинула написание не только ‘Русского немца’, но и ‘Уездного лекаря’ (‘Бедное семейство’): цифра 7, которая стоит в черновом автографе ‘Двух помещиков’ перед заглавием, свидетельствует о том, что Тургенев намеревался закончить этот рассказ вслед за ‘Бурмистром’, помеченным в Программе I, а также в черновом автографе рассказа цифрой 6, и опубликовать в ‘Современнике’, 1847, No 8 (Клеман, Программы, с. 97). Однако осуществление замысла задержалось. Рассказ был написан, в его черновой редакции, очевидно, в конце августа ст. ст. 1847 г., так как слова Тургенева в письме к Белинскому от 5 (17) сентября о написании ‘двух больших очерков’ со времени их последней встречи могут быть отнесены только к ‘Бирюку’ и ‘Двум помещикам’ (Клеман, Программы, с. 104—106). Запись на полях л. 3 об. чернового автографа ‘Бурмистра’: Палл Асилич,Михалл Ваныч представляющая собою деталь речевой характеристики Хвалынского, также говорит о том, что писание ‘Двух помещиков’ совпало с периодом окончательной выработки текста ‘Бурмистра’ (см. комментарий к этому рассказу). Судя по карандашной помете в Программе V, Тургенев намеревался поместить рассказ в 10-м номере ‘Современника’. Окончательная отделка ‘Двух помещиков’ задержалась, очевидно, до ноября 1847 г., так как следующая помета в той же Программе V предназначает его уже для ‘Современника’, 1848, No 1 (Приложение I, с. 377).

Острота антикрепостнического содержания рассказа, который был начат Тургеневым в месяцы совместной жизни с Белинским в Зальцбрунне (июнь — июль 1847 г.) и написан под воздействием знаменитого письма Белинского к Гоголю, определила его судьбу. Редкий в творческой истории ‘Записок охотника’ разрыв во времени между написанием и публикацией ‘Двух помещиков’ объясняется цензурными условиями, сложившимися в России после революции 1848 г. В объявлении о подписке на ‘Современник’ ‘Два помещика’ названы в числе произведений, предназначенных к опубликованию в 1848 г. (Моcк Вед, 1847, No 154, 25 декабря). Однако в позднейшей информации ‘Два помещика’ уже указаны в составе ‘Иллюстрированного альманаха’, который должен был выйти как бесплатное приложение к ‘Современнику’ (Совр, 1848, No 2, вкладной лист без пагинации, перепечатано: Некрасов, т. XII, с. 118). В феврале 1848 г. рассказ Тургенева, очевидно, находился в редакции ‘Иллюстрированного альманаха’, так как сделанный для этого рассказа рисунок П. А. Федотова ‘Два помещика’ в мельчайших деталях опирается на тургеневские портретные характеристики (гравюра с рисунка воспроизведена в книге: Литературный сборник с иллюстрациями. Издан редакцией ‘Современника’. СПб., 1849, между с. 176 и 177).

В марте 1848 г. альманах был отпечатан (ценз. разр. 26 февр. 1848 г.), но в свет не вышел. Опасаясь цензурных неприятностей, редакция ‘Современника’ задержала выход издания и представила его в цензуру для вторичного рассмотрения. 20 октября оно было запрещено, а затем уничтожено (Лит Насл, т. 55, с. 458). В уцелевших экземплярах ‘Иллюстрированного альманаха’ ‘Два помещика’ отсутствуют, кем и на какой стадии был снят рассказ, до сих пор не установлено. Из письма Тургенева к Н. М. Щепкину от 18 (30) октября 1850 г. следует, что рассказ ‘Два помещика’ должен был быть опубликован в альманахе ‘Комета’. Альманах вышел в свет весной 1851 г., но без тургеневского рассказа.

Рассказ ‘Два помещика’ обратил на себя особое внимание в самом начале секретного следствия о первом отдельном издании ‘Записок охотника’, проходившего в Главном управлении цензуры. В своем рапорте от 25 июня 1852 г. коллежский советник Е. Е. Волков отметил как предосудительное стремление автора изобразить ‘в смешном виде’ генерал-майора Хвалын-ского и выставить петербургского чиновника ‘пошлым дураком и сумасбродом’ (Окснан, Сб, 1959, с. 267). Точно так же были отмечены цензором места, рисующие пренебрежительное отношение помещика к священнику и осуждение правительственных мер по размежеванию.

Стр. 163. …иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина…— Тургенев перефразирует строки из последней строфы восьмой главы ‘Евгения Онегина’.

Стр. 165. ‘Journal des Dbats’ — ежедневная парижская газета, выходившая в 1789—1895 гг.

Стр. 167. …купил ~ у Бутенопа в Москве молотильную машину…— Завод земледельческих орудий и машин был устроен братьями Бутеноп в Москве в 1832 г.

…кислые фортопьяны…— Эпитет ‘кислые’ применительно к ‘фортопьянам’, как и вообще частое употребление этого слова Тургеневым, вызвал возражение И. С. Аксакова (см. примеч. на с. 475). Однако Тургенев сохранил этот эпитет, не сразу найденный им (в черновом автографе первоначально было: ‘фортепианы, кислые на вид’).

Стр. 170. …сажалки даже нету…— См. примеч. на с. 458.

А что будешь делать с размежеваньем? — См. примеч. на с. 461.

Стр. 171. ‘Вот она, старая-то Русь!’…— Концовка рассказа , полемически направленная против славянофильской идеализации патриархальных отношений между помещиками и крестьянами, сразу же вызвала возражение И. С. Аксакова. В письме от 4 (16) октября 1852 г. он писал: ‘Это восклицание, обличающее очень поверхностный взгляд, еще понятно в 1847 году, но теперь оно устарело. Вы знаете, что ‘дворовый человек’ есть скорее явление петровской Руси, нежели древней, что Алексей Михайлович запрещал брать из крестьян в дворовые и что Петр, уничтожив различие между крестьянами и холопами, сделал их всех холопами’ (Рус Обозр, 1894. No 8, с. 476—477). Тургенев, отвечая Аксакову 28 декабря 1852 г. (9 января 1853 г.), ограничился общими словами благодарности за замечания и уклонился от дальнейшей полемики.

ЛЕБЕДЯНЬ

Впервые опубликовано: Совр, 1848, No 2, отд. I, с. 173—185 (ценз. разр. 31 янв.), под No XI. Подпись, общая для шести рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны. Краткие сведения об утраченном черновом автографе были даны его бывшим владельцем А. М. Подшиваловым: ‘лист писчей бумаги, исписанный кругом’, ‘на последней странице’ которого набросана Программа VIII (ИВ, 1884, No 1, с. 97—98).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 173, строка 37. Вместо ‘продавал его ‘совсим» — (продавал его ‘со всим» (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852. ЗО 18.59).

Стр. 173, строка 39. Вместо ‘навалились’ — ‘наваливались’ (на основании письма Тургенева к M. M. Стасюлевичу от 2 (14) декабря 1882 г.).

Стр. 174, строка 27. Вместо ‘отправился’ — ‘отправился я’, по Совр, ценз. рукоп. и всем изд. до ЗО 1880).

Стр. 180, строки 6—7. Вместо ‘Хоть бы кому в светлый праздник прокатиться!’ — ‘Хоть бы царю Ивану Васильевичу в светлый праздник прокатиться!’ (по ценз. рукоп.). Слова ‘царю Ивану Васильевичу’ вычеркнуты и заменены на ‘кому’ цензором.

Стр. 182, строки 21—22. Вместо ‘с такою важностью’ — ‘с такою важностью призывал господа бога во свидетели’ (по ценз. рукоп.). Слова ‘призывал господа бога во свидетели’ вычеркнуты цензором.

Время возникновения замысла ‘Лебедяни’ определяется приблизительно — сроками составления программ ‘Записок охотника’. Впервые начальное название этого рассказа — ‘Рракалион и Ситников’ — введено под No 15 в Программу V, датируемую концом августа — сентябрем 1847 г. (Приложение I, с. 378). К этому времени следует, по-видимому, отнести зарождение замысла. Как видно из Программы VI. Тургенев предполагал опубликовать рассказ в ‘Современнике’, 1848, X 5. Расширение авторской задачи, сводившейся первоначально, по-видимому, к очерку двух характеров, зафиксировано в Программе VII (там же, с. 380), здесь ‘Лебедянь’ фигурирует уже под другим названием — ‘Ярмарка’. Окончательное заглавие рассказа появляется впервые в утраченном черновом автографе и в Программе VIII (там же, с. 381).

Очевидно, рассказ ‘Лебедянь’ был отправлен в редакцию ‘Современника’ около 1 декабря ст. ст. 1847 г. 11 (23) декабря 1847 г. Некрасов писал Тургеневу: ‘Все рассказы ваши уже у меня — на днях увижу, будет ли возможность поместить их в 1-ую книжку, ибо я от вас 4-й рассказ и желание о помещении их в 1-м номере получил только седьмого числа’ (Некрасов, т. X, с. 93). Слова Некрасова о четвертом рассказе могли относиться только к ‘Лебедяни’. С одной стороны, оформление замысла ‘Лебедяни’ затянулось по сравнению с рассказами ‘Бирюк’, ‘Малиновая вода’ и ‘Уездный лекарь’, с другой — остальные два рассказа из шести опубликованных в ‘Современнике’, 1848, No 2, а именно ‘Смерть’ и ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’, были написаны позднее ‘Лебедяни’: первый в черновой редакции мог быть окончен не ранее конпа ноября ст. ст. 1847 г. (см. ниже, с. 485). а второй не значится в Программе VIII. набросанной на последней странице чернового автографа ‘Лебедяни’.

При публикации в ‘Современнике’ рассказ ‘Лебедянь’ вызвал неодобрительный отзыв Белинского, который увидел в нем отход писателя от задач общественного обличения. ‘С чего Вы это, батюшка, так превознесли ‘Лебедянь’ Тургенева? — писал он П. В. Анненкову 15 (27) февраля 1848 г.— Это один из самых обыкновенных рассказов его, а после Ваших похвал он мне показался даже довольно слабым. Цензура не вымарала из него ни единого слова, потому что решительно нечего вычеркивать’ (Белинский, т. 12, с. 466). Осудил Белинский и натуралистические приемы речевой характеристики Хлопакова: ‘Да воздержите Вы этого милого младенца от звукоподражательной поэзии — Ррракалиооон! Че-о-эк’ (там же, с. 467). Анненков, очевидно, не согласился с Белинским, так как в ‘Заметках о русской литературе прошлого года’ поставил ‘Лебедянь’ наравне с другими рассказами из ‘Записок охотника’, назвав их ‘этюдами многоцветного русского мира, исполненными тонких заметок и ловко подмеченных черт’ (Совр, 1849, No 1, с. 19). Из этой статьи видно, что в основе высокой оценки ‘Лебедяни’, которую Анненков дал в своем письме Белинскому ранее, лежало признание им права художника и на такие ‘этюдные’ зарисовки русской жизни, достоинства которых определялись преимущественно ‘силой наблюдения’ и ‘литературной и житейской опытностью автора’.

В рассказе нашли отражение личные впечатления Тургенева от его охотничьих странствий по Лебедянскому уезду Тамбовской губернии и от конных ярмарок, которыми была известна -Лебедянь.

Так, еще в 1828 г. ‘Московский телеграф’ (кн. 23, No 17) извещал читателей об учреждении Лебедянского скакового общества, которое в период ярмарки устроило в Лебедяни скачки. Рецензируя ‘Журнал Лебедянского скакового общества’ (1828, кн. 1), ‘Московский телеграф’ писал: ‘По нашему мнению, всё это заслуживает особенное внимание, не только как предмет любопытства, но и как дело, важное по своим последствиям’ (1828, кн. 23, No 19, с. 337).

Стр. 173. …пана Твардовского дают на театре…— Имеется в виду опера А. Н. Верстовского ‘Пан Твардовский’ (либретто M. H. Загоскина, 1828 г.). Лебедянская ярмарка особенно славилась цыганскими хорами (П. М. [Пыляев]. Петербург за сто лет.— Новое время, 1881, No 2051). Поэтому можно предположить, что речь идет об исполнении отдельных цыганских эпизодов из оперы Верстовского или об инсценировке песни ‘Мы живем среди полей’, которая ко времени действия рассказа приобрела широкую популярность.

…к высоким кряквам…— Кряква — задняя поперечная перекладина у саней или телеги.

Стр. 174. …уже Эней знал, как неприятно припоминать минувшее горе…— Имеются в виду стихи 10—13 песни второй ‘Энеиды’ Вергилия:

Но, если так ты стремишься наши узнать приключенья,

Вкратце услышать рассказ о бедах Трои последних.—

Хоть ужасается дух вспоминать и бежит от печали,

Всё же начну…

(Перевод В. Брюсова)

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА И ЕЕ ПЛЕМЯННИК

Впервые опубликовано: Совр, 1848, No 2, отд. I, с. 186—197 (ценз. разр. 31 янв.), под No XII. Подпись, общая для шести рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны.

В настоящем издании в тексте ЗО 1880 слова ‘перстень с камнем’ (стр. 190, строка 36) исправлены на ‘перстень с камеем’ (по тексту Совр). В ценз. рукоп.— ошибка писца.

Возникновение замысла рассказа ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’ относится, очевидно, к концу августа — сентябрю 1847 г., так как впервые название рассказа ‘Татьяна Борисовна’ появляется в Программе V (расшифровка М. К. Клеманом инициалов ‘А. И.’ в Программе III как относящихся к персонажу рассказа Андрею Ивановичу Беловзорову остается предположением). Судя но Программе VI, рассказ ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’ предназначался для ‘Современника’, 1848, No 3. Осуществление замысла было, < очевидно, на некоторое время отложено, так как в Программах VII и VIII, представляющих собою перечни законченных очерков, ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’ но значится (Приложение I, с. 379—380). Написание рассказа в его черновой редакции следует отнести, очевидно, к самому концу ноября, так как с ним связано упоминание в письме Тургенева к П. Виардо от 2 (14) декабря 1847 г. об отправке материала в редакцию ‘Современника’: ‘Третьего дня я прочел одну из только что оконченных мною вещей двум моим русским приятелям, они хохотали до упаду <...> недостаточно окончить вещь, надо еще ее переписать (вот мука-то) и отправить’ (подлинник по-французски) {Следует сразу же отвести прикрепление этого упоминания к ‘Лебедяни’ — возможное, на первый взгляд, так как известно, что одним из приятелей был Анненков, ‘превознесший’ затем ‘Лебедянь’ в неизвестном письме к Белинскому (см. об этом в комментарии к ‘Лебедяни’). Но при этом пришлось бы предположить, что рассказ, прочитанный ЗО ноября (12 декабря).в черновой редакции, был перебелен, отправлен Тургеневым из Парижа и получен Некрасовым в промежуток от 2 (14) до 7 (19) декабря, что по срокам сомнительно.}. Так как материал для февральского номера ‘Современника’ должен был поступить в редакцию, по условию, за месяц до выхода в свет, рассказ ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’ был перебелен и отправлен Тургеневым из Парижа, очевидно, не позже декабря ст. ст. 1847 г.

В основу замысла рассказа ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’ легли личные впечатления и переживания Тургенева в начале 40-х годов. В исследовательской литературе неоднократно отмечалось, что в рассказе отразился ‘философский роман’ Тургенева с сестрой М. А. Бакунина Татьяной Александровной Бакуниной, относящийся к 1841—1842 годам, и что в образе ‘старой девицы’ были пародированы некоторые ее черты (см. статьи Н. Л. Бродского »Премухинский роман’ в жизни и творчестве Тургенева’ — Центрархив, Документы, с. 107—121, и Л. В. Крестовой ‘Татьяна Бакунина и Тургенев’ — Т и его время, с. 31—50).

1843 год был отмечен у Тургенева поисками выхода из замкнутой атмосферы кружкового философского романтизма, выработкой реалистического восприятия действительности. К этому идейному комплексу и восходит замысел рассказа ‘Татьяна Борисовна и ее племянник’, по проблематике он близок к повести ‘Андрей Колосов’ (Отеч Зап, 1844, No 11). Отсюда понятна и полемичность фразы о круге чтения ‘старой девицы’, которая в письмах ‘упоминала о Гёте, Шиллере, Беттине и немецкой философии’. Тургенев подвергает осмеянию не сами по себе явления литературной и философской жизни Германии, а лишь исключительную ориентацию на них в жизненном поведении. Всего устойчивее была ирония Тургенева по адресу немецкой писательницы Елизаветы фон Арним (Беттины), книга которой ‘Goethes Briefwechsel mit einem Kinde’ (1835) приобрела мировую известность (ср. отзывы о Беттине у Тургенева в ‘Письмах из Берлина’ 1847 г. и в ‘<Записке о Н. В. Станкевиче>‘ 1857 г.: наст. изд., Сочинения, т. 1 и 5). И М. А. Бакунин, переводивший в 1838 г. эту книгу, и его сестры, помогавшие ему, видели в ней образец напряженной умственной жизни, высокой экзальтированности чувств. У Тургенева же увлечение этой атмосферой было кратковременным и быстро сменилось критическим отношением к ней. В письме к Боткину от 3 (15) апреля 1843 г. Белинский писал о Тургеневе: ‘Во всех его суждениях виден характер и действительность. Он враг всего неопределенного…’ (Белинский, т. 12, с. 154). Понятно в этой связи, почему Белинский дал высокую оценку образу героини рассказа: ‘Богатая вещь — фигура Татьяны Борисовны’,— писал он П. В. Анненкову 15 (27) февраля 1848 г. (там же, с. 467). Образ ‘старой девицы’ был воспринят Белинским как обобщающий, без связи с личностью Т. А. Бакуниной, и оценен как ‘недурный’ (там же).

Не вполне ясен отзыв Белинского в том же письме к Анненкову о другом персонаже рассказа: ‘…племянник мне крайне не понравился, как список с Андрюши и Кирюши, на них не похожий’. О каком ‘Андрюше’ — прототипе или литературном персонаже — идет речь, неизвестно. Что касается второго имени, названного Белинским, напрашивается сравнение Андрея Беловзорова с героем повести Анненкова ‘Кирилла’ (Совр, 1847, No 5). Действительно, некоторое сходство между ними есть — оба обнаруживают пристрастие к эффектным чувствам н выспренним фразам. Но Тургенев в этом образе подвергает, кроме того, осуждению вульгарно-романтические представления о призвании художника, о вдохновении и труде. Замечание о ‘невыносимости’ ‘бездарных Полежаевых второй руки’ имеет в виду, собственно, ‘полежаевщину’, т. е. нравственную распущенность, которая у подражателей не имела оправдания в виде истинно трагической судьбы поэта и которая, впрочем, была осуждена Белинским н в самом Полежаеве (см.: Белинский, т. 6, с. 127—128). Круг проблем, затронутых Тургеневым в образе Беловзорова, шире, чем в повести Анненкова. Возможно, что Белинский воспринял образ ‘племянника’ как портрет — с его точки зрения ‘не похожий’ — художника К. А. Горбунова, с которым находился в родственных и дружеских отношениях и которого в письмах постоянно называл Кирюшей.

Стр. 186. …поклонник Виотти…— Жан-Батист Виотти — итальянский скрипач и композитор (1753—1824). получивший во время путешествия по странам Европы н России широкую известность.

Стр. 187. …Бонапарту не до пляски, растерял свои подвязки…— Стихи из одиннадцатого куплета песни ‘За долами, за горами’, широко популярной в начале XIX века (см.: Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году, ч. II. М., с. 230—234), для нее был использован мотив песни XVIII века ‘За горами, за долами’ (см.: Львов-Прач, No 40).

…коман, ву порте ву!..— Как вы поживаете? (франц. comment vous portez-vous).

…бонжур, бонжур, вене иси…— Здравствуйте, здравствуйте, идите сюда (франц. bonjour, bonjour, venez ici).

…по ногам, по цибулястым-то.— Слово ‘цибулястый’ в орловских говорах означает ‘шишковатый, узловатый’ (см.: Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 195(5. Т. IV. с. 575).

…пардон, пардон, севуплей! — Простите, простите, пожалуйста! (франц. pardon, pardon, s’il vous plat).

Стр. 190. …’на лоне сельской тишины’…— Строка из ‘Евгения Онегина’ Пушкина (глава седьмая, строфа II).

Стр. 192. ‘Джакобы Санназары’ писаны для них…— Ироническая оценка драматической фантазии Н. В. Кукольника ‘Джакобо Санназар’ (1834) как произведения, написанного по шаблонам ходульного романтизма, соответствует общей характеристике его драматургии, данной Тургеневым незадолго до этого в рецензии на трагедию Кукольника ‘Генерал-поручик Паткуль’ (Совр, 1847, No 1).

Стр. 194. …начнет одним пальцем отыскивать ‘Тройку удалую’…— То есть ‘отыскивать’ мелодию популярной песни ‘Вот мчится тройка удалая…’, сочиненной неизвестным композитором на слова Ф. Н. Глинки (часть его стихотворения 1825 г. ‘Сон русского на чужбине’),

…романсы Варламова: ‘Уединенная сосна’ или: ‘Нет, доктор, нет, не приходи’…— А. Е. Варламову принадлежит лишь второй из названных романсов — ‘Доктор’ на слова Ф. Н. Глинки. ‘Уединенная сосна’ — романс композитора Н. А. Титова на слова М. А. Офросимова.

…’Уймитесь, волнения страсти’…— Начальные слова романса М. И. Глинки ‘Сомнение’ (1838) на слова Н. В. Кукольника.

…’Приди, приди ко мне на луг…’ — Цитата из песни неизвестного автора, входившей во многие песенники начиная с 1820-х годов.

СМЕРТЬ

Впервые опубликовано: Совр, 1848, No 2. отд. I, с. 197—298 (ценз. разр. 31 янв.), под No XIII. Подпись: Ив. Тургенев.

Сохранился черновой автограф рассказа (ГПБ, ф. 795, ед. хр. 8). В нем есть все основные эпизоды первопечатной редакции, стилистическая правка густая и многослойная, текст последнего слоя близок к первопечатному. На л. 3, перед рассказом об Авенире Сорокоумове, зачеркнуто название ‘Смерть’, из чего можно заключить, что изложение отдельных историй определилось на черновой стадии работы раньше, чем композиция рассказа в целом. Сначала были набросаны две группы эпизодов, а потом уже окончательно определена их последовательность. Подпись в автографе: Ив. Тургенев.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 197, строка 22. Вместо ‘носились под неподвижными верхушками’ — ‘носились над неподвижными верхушками’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукоп. и ЗО 1852).

Стр. 197, строки 35—36. Вместо ‘А что в лесу за тень была!’ — ‘А что за тень в лесу была!’ (по черн. автогр. и Совр).

Стр. 199, строка 43. Вместо ‘Он молчал’ — ‘Он помолчал’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукой, и ЗО 1852).

Стр. 202, строки 8—9. Вместо ‘только бывают у мельников’ — ‘бывают только у мельников’ (по черн. автогр. и Совр).

Стр. 204, строки 17—18. Вместо ‘людям, не стоившим подметок его’ — ‘людям, не стоившим развязать ремень от сапог его’ (по Совр и ценз. рукоп.). Замена евангельского текста, относящегося ко Христу, принадлежит в цензурной рукописи цензору.

Замысел рассказа ‘Смерть’ относится, по-видимому, к августу 1847 г., так как впервые его название встречается в Программе V. Исполнение замысла было отложено Тургеневым: из Программы VI название ‘Смерть’, после вычерков и замен, выпало, а в Программах VII и VIII не упоминается вовсе. Написание рассказа относится ко второй половине ноября — декабрю 1847 г. (по ст. ст.): для чернового автографа ‘Смерти’ Тургенев использовал листки почтовой бумаги с датами начатых писем: ‘Paris, le 24 Novembre 47’ (л. 1) и ‘Paris, le 7 Dcembre 47’ (л. 4 об.). Очевидно, в самом конце декабря Тургенев отослал рассказ в редакцию ‘Современника’, так как 17 (29) января 1848 г. Некрасов писал А. В. Никитенко: ‘Почти уже набраны и ‘Записки охотника’, которые пойти должны в эту же книжку’ (т. е. февральскую,— Некрасов, т. X, с. 102).

При публикации в ‘Современнике’ сокращению подверглась концовка рассказа, в которой цензор счел, по-видимому, одиозным намек на небрежное исполнение священником своих обязанностей: вместо ‘Помещица с неудовольствием со приложилась’ (стр. 207, строки 21—23 наст. тома) в журнале осталось: ‘Помещица приложилась’.

В рассказе ‘Смерть’ нашли отражение семейные предания и реальная топография охотничьих странствий Тургенева. Река Зуша, упоминаемая в рассказе,— один из притоков Оки, протекает в пяти километрах от Спасского-Лутовинова. Прототипом барыни, собиравшейся заплатить священнику за свою отходную, послужила мать В. П. Тургеневой Катерина Ивановна Сомова (Житова, с. 23). Отбор биографического материала в данном случае показателен для тургеневской трактовки темы смерти: взят только один факт, рисующий простое и мужественное отношение к смерти, как черта, присущая всем русским людям, и не сказано ни слова о хорошо известных в его семье жестокости и самодурстве К. И. Сомовой (сохранился в передаче Л. Пича рассказ Тургенева о том, как Сомова задушила своими руками рассердившего ее казачка — см.: Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 147).

Сосредоточенность на обрисовке национальных черт характера и отсутствие в рассказе прямой социально-обличительной тенденции дали повод журналу ‘Северное обозрение’ к тенденциозному истолкованию рассказа в том ‘религиозно-патриотическом духе’, которым отличался журнал, перешедший в 1848 г. в руки известного профессора-востоковеда В. В. Григорьева. ‘Рассказ ‘Смерть’.— писал анонимный рецензент,— замечателен верною, тонкою и глубокомысленною характеристикою одной из самых замечательных черт нашего народа — нашей преданности воле бога’, ‘…г. Тургенев изображает в нем такие черты нашего характера и нашей жизни, которые могут порадовать даже тех, кто привык описывать, видеть и читать лишь всё наше худое и ругать его, не замечая, что, может быть, еще более грубые недостатки таятся в других нациях’ (Сев Обозр, 1848, No 2, отд. V, с. 55).

Рассказ ‘Смерть’ был отмечен Белинским среди других рассказов цикла, опубликованных в ‘Современнике’, 1848, No 2, и вместе с ‘Бирюком’ положительно оценен (см. комментарий к рассказу ‘Бирюк’).

Стр. 196. …роман Иоганны Шопенгауэр…— Сочинения немецкой романистки, матери известного философа, вышли в 1830—1831 годах, в 24 томах, в Лейпциге—Франкфурте. Они имели широкий круг читателей среди современников.

Стр. 197…..лекарство Леруа…— Речь идет о французском враче Жан-Жаке Ле-Руа д’Этцоле. С сыном его Тургенев был близок в Париже (см. письмо Тургенева к П. Виардо от 26 ноября (8 декабря) 1847 г.).

Стр. 198. …’сменила их, не заменив’…— Перефразированный стих из ‘Евгения Онегина’ Пушкина (глава первая, строфа XIX).

Где ж девалася ~ Мочь зеленая?..— Цитаты из стихотворения А. Кольцова ‘Лес’ (посвящено памяти А. С. Пушкина, 1838), строфы 6 и 15.

Стр. 204. …людям, не стоившим развязать ремень от

сапог его?..— Цитата из Евангелия от Марка (гл. I, ст. 7).

Стр. 205. ‘Аль у сокола…’ — Цитата из стихотворения Кольцова ‘Дума сокола’ (1842), строфа 3.

Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите).— Тургенев цитирует строки из первой песни поэмы Пушкина ‘Руслан и Людмила’, идущие вслед за прологом. Относя увлечение философией Гегеля к прошлому, Тургенев фиксирует новый этап в развитии русской передовой мысли, которая обратилась с начала 40-х годов от отвлеченных категорий философии Гегеля к проблемам общественного переустройства, к учению французских социалистов-утопистов и материалистической философии Фейербаха (ср. оценки Тургеневым Фейербаха в письме к П. Виардо от 8 (20) декабря 1847 г., а также в ‘Письмах из Берлина’ — наст. изд., Сочинения, т. 1).

ПЕВЦЫ

Впервые опубликовано: Совр, 1850, No 11, отд. I, с. 97—114 (ценз. разр. 31 окт.), под No XVIII, вместе с рассказом ‘Свидание’, с общей подписью: Ив. Тургенев.

Черновой и беловой автографы рассказа хранятся в ГПБ (ф. 795, ед. хр. 14 и 15). На первой странице чернового автографа — предварительный перечень персонажей:

Цел<овальник> Ник<олай> Ив(аныч).

Жена его.

Дочь — 9 лет.

Моргач.

Обалдуй.

Дикий барин.

Яков Турок.

Рядчик.

Серый мужичок.

Вместо первоначально намеченной 9-летней дочери целовальника в рассказе представлен его ‘сынишка’. На полях чернового автографа набросана Программа X ‘Записок охотника’.

Первоначально рассказ назывался ‘Притынный кабачок’. Заглавие ‘Певцы’ принадлежит, вероятно, Н. А. Некрасову и вписано в беловой автограф вместо первоначального, зачеркнутого, его рукой. Той же рукой в беловом автографе карандашом и чернилами сделаны — по цензурным соображениям — и другие замены, а также выкидки.

В ГИМ хранится авторизованная писарская копия ‘Певцов’ (ф. 276, собр. Д. М. Щепкина, ед. хр. 37884, арх. No 3702). Она датирована 1850 годом, исправлена автором, снабжена его подписью и дарственной надписью сыну артиста М. С. Щепкина: ‘Дмитрию Михайловичу Щепкину на память от любящего его автора’. Искажения и пропуски цензурного характера, произведенные при печатании в ‘Современнике’, здесь устранены. Заглавие ‘Певцы’ перечеркнуто и сверху написано: ‘Притынный кабачок’ — свидетельство того, что автор не без колебаний принял поправку Некрасова.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 210, строка 20. Вместо ‘тучами’ — ‘тучками’ (по бел. автогр., ценз. рукой., авторпз. копии, всем изд. до ЗО 1865 и черн. автогр.).

Стр. 219, строка 38. Вместо ‘Накалывай’ — ‘Накаливай’ (по бел. и черн. автогр.).

Стр. 221, строка 7. Вместо ‘уставил’ — ‘уставился’ (по бел. автогр., Совр, авториз. копии, ценз. рукой, и черн. автогр.).

Стр. 225, строка 2. Вместо ‘взглянув’ — ‘заглянув’ (по бел. автогр., Совр, авториз. копии, ценз. р5’коп., всем изданиям до ЗО 1874 и черн. автогр.).

Стр. 225, строка 35. Вместо ‘обгибал’ — ‘огибал’ (по ценз. рукоп. и Т, Соч. 1880, т. 2).

‘Певцы’ написаны в августе-сентябре 1850 г. в с. Тургеневе Е являются первым рассказом, присоединенным к ‘Запискам охотника’ после того, как Тургенев, публикуя заключительный очерк ‘Лес и степь’ (1849), объявил о своем намерении ‘ограничиться напечатанными отрывками’. ЗО сентября (12 октября) 1850 г. Некрасов сообщал Анненкову о присылке Тургеневым из деревни ‘небольшой вещицы’: ‘хороша, да неудобна’ (Некрасов. т. X, с. 155). Это сообщение, которое редакция названного издания ошибочно отнесла к ‘Свиданию’, и является, очевидно, первым известным нам письменным упоминанием о ‘Певцах’. В письме из Петербурга к П. Виардо от 26 октября (7 ноября) 1850 г. Тургенев сообщал о прибавлении к ‘Запискам охотника’ нового рассказа, в котором он ‘в немного прикрашенном виде’ изобразил состязание двух народных певцов, очевидцем которого он сам был ‘два месяца назад’.— ‘…Там было много оригинальных личностей.— писал Тургенев,— которые я пытался зарисовать la Teniers…’ (подлинник по-французски). Одною из этих ‘оригинальных личностей’, послужившей прототипом Якова-Турка, был Яков Пасынков, работавший на бумажной фабрике брата писателя — Н. С. Тургенева (см.: Шумский И. О прототипе Якова-Турка в ‘Певцах’ И. С. Тургенева.— Русская литература, 1959, No 3, с. 198—200). В воспоминаниях бывшего крепостного Тургенева, сельского учителя А. И. Замятина, свидетельствуется, что ‘Яшка-турчонок, сын пленной турчанки’ — реально существовавшее лицо (см.: Орл сб, 1955, с. 291).

В передаче Д. Олсуфьева сохранилось следующее свидетельство Тургенева о его работе над ‘Певцами’: в 70-х годах в Париже, в доме Е. С. Рахмановой, ‘Тургенев доказывал, что вдохновение не исключает долгой, кропотливой, черной работы исправления написанного. ‘Как, неужели рассказ ‘Певцы’ (из ‘Записок охотника’) вы написали не сразу, по вдохновению?’ — воскликнула одна из дам. Как сейчас во всей точности помню ответ Тургенева: ‘Певцы’? Как мозаику составлял’ (Олсуфьев Дм. Тургенев. Воспоминания и заметки.— На чужой стороне, Прага, 1925, No 11, с. 56).

Сличение белового автографа с журнальным текстом обнаруживает ряд разночтений цензурного происхождения. Изменения были внесены цензором А. Л. Крыловым или по его настоянию редакцией ‘Современника’ и самим автором. Слова ‘дворяне’, ‘помещики’, ‘становой’, ‘штатский генерал’ и т. п. повсюду заменялись социально нейтральными: ‘гости’, ‘другие’ и т. п. Систематически устранялось определение ‘русский’, к чему бы оно ни относилось (‘русский народ’ — ‘простой народ’ — 216, 31, ‘русский tenore di grazia’ — ‘tenore di grazia’ — 219, 15, ‘русского человека’ — ‘деревенского жителя’ — 209, 19), были устранены слова ‘во всей России’ (219, 29). Цензура изымала какие бы то ни было указания на активные действия крестьян с прямым или косвенным выражением протеста по поводу своего бедственного положения. Так, в журнальном тексте не оказалось слов, относящихся к целовальнику Николаю Иванычу: ‘образумил мужиков соседней деревни, не хотевших принять нового управляющего’ (209, 37—38), при характеристике Моргача вместо слов: ‘бежал со вверенной ему тройкой лошадей’ печаталось: ‘вдруг пропал с вверенной ему тройкой лошадей’ (216, 38—39). Сильно пострадала от цензуры характеристика Дикого-Барина, в которой были устранены: важное указание на громадные силы, угрюмо покоившиеся в нем и готовые прорваться со ‘взрывом’ (218, 35—43), подробности, относящиеся к его прошлому, и несущее в себе большую идейную нагрузку сравнение ‘поглядывал кругом, как бык из-под ярма’ (213, 18—19). Из носителя основной идеи рассказа в результате ‘работы’ цензора этот персонаж превратился в некое социально неопределенное и действительно дикое существо, в связи с чем критика того времени отмечала, что это лицо ‘совершенно непонятно и вышло как-то неудачно таинственно’ (Москв. 1851, No 3, с. 389).

Высказывавшееся в литературе предположение, будто замена прозвища ‘Дикарь’ позднейшим ‘Дикий-Барин’ — результат возвращения текста к доцензурному варианту (см.: Грузинский А. Е. Литературные очерки. М., 1908, с. 242), едва ли верно. Тургенев долго искал наиболее подходящее определение для этого образа, в первоначальных рукописях он назывался преимущественно ‘Дикарем’, иногда ‘Диким Человеком’, в единичных случаях — ‘Диким-Барином’. Название ‘Дикарь’ фигурирует также на протяжении всей авторизованной копии, хотя она не предназначалась для прохождения через цензуру и восстанавливает (отчасти рукой самого Тургенева) искаженные цензурой места, а также в первоначальном слое цензурной рукописи, где автор устранил большую часть прежних цензурных искажений. Только после того, как работа переписчика была закончена, рукой Тургенева здесь было сделано указание: ‘В этом рассказе вместо ‘Дикарь’ везде писать ‘Дикий-Барин»,— что и было выполнено во всех последующих изданиях.

Цензура старалась сгладить картину ужасающей бедности Колотовки. Вместо слов: ‘было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы’ (224, 6—7) в ‘Современнике’ напечатано: ‘было что-то истомленное в этом глубоком молчании обессиленной природы’. Выброшены реплики, показавшиеся цензору грубыми или богохульными (‘Иди сюда, чёрт леши-и-и-ий!’ — 225, 28, ‘пристал, словно банный лист’ — 220, 34, вместо: ‘будь я собачий сын’ — 223. 33 — печаталось: ‘будь я баран’, и т. д.). Отовсюду изымалось слово ‘бог’ (‘Пой, как бог тебе велит’ — печаталось: ‘Пой, как умеешь’ — 221, 25).

В цензурной рукописи 1852 г. Тургенев устранил почти все внесенные в текст ‘Певцов’ при первой публикации изменения. за исключением единичных. Так, начальные слова: ‘Небольшое сельцо Колотовка’ (208, 2), вероятно, больше удовлетворили автора в художественном отношении, чем доцензурный вариант: ‘Изумительно разоренное сельцо’. В цензурной рукописи этот вариант сначала был восстановлен, но затем снова зачеркнут.

В редакции ‘Современника’ ‘Певцы’ получили высокую оценку. 16 (28) ноября 1850 г. Некрасов сообщал Анненкову: ‘Приехал Тургенев (уже давно), написал два рассказа, которые найдете в XI No ‘Современника )’. Один из них, ‘Певцы’,— чудо! И вообще это отличная поправка бедному ‘Современнику’, который в нынешнем году не может-таки похвалиться беллетристикой’ (Некрасов, т. Х, с. 158). Сам Тургенев в письме к П. Виардо (см. выше, с. 488) писал, что работа его удалась лучше, чем он ожидал. В письме от 24 ноября (6 декабря) 1850 г. он сообщал ей же о ‘большом успехе’ ‘Певцов’ в Москве.

В помещенном на страницах ‘Современника’ анонимном ‘Обозрении русской литературы за 1850 г.’ ‘Певцы’ отнесены к лучшим произведениям, 1850 года и к тем рассказам ‘Записок охотника’, в которых ‘природа и человек сливаются в одно целое’ и ‘не истинного характера нет ни одного’. Особое значение для обрисовки выведенных характеров придавалось тому месту рассказа, где Яков кончает свое пение и автор показывает эффект, произведенный на слушателей. В обзоре отмечалось, что пение Якова было для его слушателей ‘лучшим выражением того, что у них давно таилось на душе, оно было поэзией их жизни, и в нем, как в зеркале, все они выразились’ (Совр, 1851, No 2, отд. III, с. 57—63).

Тема художественной одаренности и духовного богатства простого русского человека была по-своему близка и литераторам-славянофилам. И. С. Аксаков причислял ‘Певцов’ к лучшим произведениям Тургенева. Показательны, однако, для разграничения взглядов Тургенева и славянофилов дружные выступления последних против изображенной вслед за состязанием певцов сцены пьяного разгула в кабаке, которая казалась им дисгармонирующей с общим тоном рассказа. Сцена эта при публикации в ‘Современнике’ не была пропущена цензурой и появилась в печати только в издании 1852 г. В письме к Тургеневу И. С. Аксаков замечал: ‘Можно было бы обойтись без последней сцены пьяных в кабаке’ (Рус Обозр, 1894, No 8, с. 476). Для Тургенева, не разделявшего свойственной славянофилам идеализации русской народной жизни в период крепостничества, сцена разгула была необходимой частью его замысла, художественным выражением трагической судьбы талантливого русского человека, славянофилы же усматривали в ней только вредную дань этнографическому натурализму. О своем расхождении со славянофилами Тургенев прямо писал К. С. Аксакову 16 (28) октября 1852 г. и 16 (28) января 1853 г.: ‘Я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где Вы находите успокоение и прибежище эпоса…’, ‘…по моему мнению, трагическая сторона народной жизни — не одного нашего народа — каждого — ускользает от Вас, между тем как самые наши песни громко говорят о ней!’. ‘Певцы’ явились художественной разработкой этих тезисов. Один из основных мотивов ‘Записок охотника’ — изображение сдавленных, скрытых и не находящих выхода могучих сил русского народа — находит в ‘Певцах’ наиболее яркое выражение. В образах ‘певцов’ и их слушателей Тургенев реалистически раскрыл трагедию духовно одаренных людей из народа в условиях крепостнического строя.

Представители различных общественных групп и направлений по-разному отнеслись к рассказу Тургенева. Революционно-демократическая критика безоговорочно приняла обличительный реализм ‘Певцов’. Напротив, П. В. Анненков в письме к Тургеневу от 12 (24) октября 1852 г. определил рассказ как ‘сочинительство’ (Рус Обозр, 1894, No 10, с. 488). ‘Почвенник’ Ап. Григорьев квалифицировал как фальшь ‘одностороннюю заунывность, простирающуюся до трагизма’, ‘болезненный серый колорит’, наброшенный автором даже на самую природу, в которой ощущается, по словам критика, ‘какое-то истомление, обессилив’. Этот мотив, играющий в замысле Тургенева существенную роль, более всего раздражал критика и был, по его мнению, следствием власти над писателем ‘личной хандры’ (Мост, 1851, No 3, с. 389, ср.: Рус Сл, 1859, No 5, отд. II, с. 18). Взгляд на ‘Певцов’ как на произведение, в котором Тургенев будто бы отошел от реализма в изображении духовной жизни народа, укрепился в дореволюционной критике и литературоведении. При этом произвольный смысл придавался словам Тургенева из письма к П. Виардо о ‘немного прикрашенном виде’, в котором он изобразил состязание певцов. Народнической критике ‘Певцы’ дали повод для суждении об эксцентричности героев ‘Записок охотника’, о нетипичности их для крестьянской среды. Отголоски подобных мнений имели место и позже, в том числе в некоторых работах советского времени. (См. об этом: Азадовский М. К. ‘Певцы’ И. С. Тургенева.— В его кн.: Статьи о литературе и фольклоре. М., Л., 1960, с. 407—413.)

Обладая выдающимися идейно-художественными достоинствами, рассказ Тургенева приобрел огромную популярность и оказал существенное влияние на последующую русскую литературу. Будучи первым в русской литературе художественным изображением исполнения народных песен и искусства народных певцов, он начал собою целую галерею подобных изображений в произведениях Левитова, Мамина-Сибиряка, Эртеля, Короленко, М. Горького. ‘Певцы’ чаще, чем какой бы то ни было другой рассказ ‘Записок охотника’, подвергались инсценировкам (первые опыты относятся к 1867 г.). В юбилейном 1918 г. в постановке ‘Певцов’ на сцене Александрийского театра принял участие Ф. И. Шаляпин (см.: Данилов С. С. и Альтшуллер А. Я. ‘Записки охотника’ на сцене. —Орл сб, 1955, с. 296—303).

Стр. 208. Небольшое сельцо Колотовка…— Село с таким названием находилось в двух верстах от с. Тургенева (Рында, с. 74).

…помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой…— Прозвище ‘Стрыганиха’, в основе которого лежат понятия ‘строгать’ и ‘стричь’ (отдавать в солдаты), в сочетании с экспрессивным суффиксом создавало образ ярой крепостницы и напоминало о свирепой ‘Салтычихе’, памятной в то время еще многим читателям. Вся характеристика ‘Стрыганихи’ не была пропущена в ‘Современник’ цензурой.

Стр. 209. …в красном товаре…— Красный товар — аршинный, продаваемый в линейных мерах, а не поштучно.

Стр. 211. …рядчик с Жиздры.— Рядчик — мелкий подрядчик, берущий на себя не исполнение работ, а только поставку рабочих.

…осьмуху пива поставили…— Осьмуха — восьмая доля ведра.

Стр. 218. …происходил он от однодворцев…— См. примеч. на с. 461.

Стр. 219. Распашу я, молода-молоденька…— Широко распространенная русская народная лирическая песня с плясовым напевом, известная более с зачином: ‘Я посею, млада-младенька…’. Опубликована впервые М. Д. Чулковым в 1770 г. Другой вариант, записанный в г. Орле, см.: Киреевский, вып. II, ч. 2, с. 82. Мелодия этой песни положена П. II. Чайковским в основу финала его Первой симфонии.

Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское ~ славится ~ согласным напевом.— Село Сергиевское (ныне г. Плавск) находилось в пределах б. Тульской губ., на пути из Тулы в Орел. В черновом автографе после приведенных слов зачеркнуто: ‘Я бы [не одному] каждому музыканту посоветовал [поеха<ть>] съездить послушать хор Сергиевских мужиков, я ему отвечаю, что он бы не раскаялся в своей поездке и, может быть, вынес бы оттуда не одну мысль и не одно замечание’.

Стр. 221. Полехами называются обитатели южного Полесья…— В первоначальной редакции этой сноски Тургенев обещал ‘когда-нибудь’ подробнее поговорить о полесских селах (см. раздел ‘Варианты’ в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV, с. 432). Частичной реализацией этого намерения была, очевидно, его ‘Поездка в Полесье’ (наст. изд., Сочинения, т. 5).

Стр. 222. ‘Не одна во поле дороженька пролегала’…— В первоначальных рукописях и в ‘Современнике’ герой рассказа выступал с другой песней:

‘При долинушке стояла,

Калинушку ломала…’

Полный текст ее, записанный в Малоархангельском уезде Орловской губ., см.: Киреевский, вып. II, ч. 2, с. 119—120.

Но вскоре В. А. Инсарский заметил Тургеневу, что эта веселая, почти плясовая песня, каким бы певцом она ни была исполнена, не могла возбудить в слушателях грустных и томительных чувств и тронуть их до слез, как это представлено в рассказе, и рекомендовал заменить ее более содержательной и глубокой ‘Дороженькой’, которую тут же и спел (Инсарский В. А. Половодье. СПб., 1875. с. 139—140. См. также: Записки В. А. Писарского. СПб., 1898. Ч. 2, с. 309. Свидетельство Писарского появилось в печати еще при жизни Тургенева и не вызвало возражений с его стороны). В цензурной рукописи Тургенев заменил песню ‘Дороженькой’, вполне соответствующей его замыслу и гораздо лучше, чем прежняя, контрастирующей с песней рядчика. В мемуарах Л. А. Жемчужникова сохранился рассказ о том, как Тургенев устроил у себя в петербургской квартире состязание певцов — художника К. А. Горбунова, исполнявшего русские песни, в том числе ‘Дороженьку’, и автора мемуаров, исполнявшего песни украинские (см.: Жемчужников Л. От кадетского корпуса к Академии художеств. 1828—1852. М.. 1926. с. 101—102). Такое состязание могло быть устроено Тургеневым специально для проверки указаний Инсарского, в связи с текстом ‘Певцов’, готовившимся тогда для отдельного издания ‘Записок охотника’.

Протяжная любовная песня ‘Дороженька’ в печатные сборники входила с 30-х годов XIX века и пользовалась исключительной популярностью. Один из вариантов ее, записанный в Ржевском уезде Тверской губ., см.: Киреевский, вып. II, ч. 1, с. 69.

ПЕТР ПЕТРОВИЧ КАРАТАЕВ

Впервые опубликовано: Совр, 1847, No 2, отд. I, с. 197—212 (ценз. разр. 31 янв. 1847 г.), подпись: Ив. Тургенев. Название ‘Петр Петрович Каратаев’ сопровождено здесь подзаголовком ‘Рассказ’ и эпиграфом: »Вот благородное угасло сердце’ (Горацио в ‘Гамлете’)’ (подзаголовок был снят в ценз. рукоп. 1852 г., эпиграф — в ЗО 1860). Текст рассказа в ‘Современнике’ разделен на две части, каждая из них, как главка, обозначена римской цифрой.

Автографы неизвестны. В момент публикации рассказа Тургенев находился за границей и в последующие месяцы, по-видимому, беспокоился, как бы оригинал набора не затерялся в редакции ‘Современника’. 24 июня (6 июля) 1847 г. в письме, адресованном Белинскому. Тургеневу и Анненкову в Зальцбрунн, Некрасов заверял Тургенева: ‘…оригинал ‘Каратаева’ сохраню’ (Некрасов, т. X, с. 71).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 228, строки 19—20. Вместо ‘Иной бог знает что делает, и ничего!’ — ‘Иной мужика дерет как липку, и ничего!’ (по Совр и ценз. рукоп.). Замена сделана в цензурной рукописи цензором.

Стр. 229, строка 21. Вместо ‘Был у меня щенок от нее’ — ‘Был у меня и щенок от нее’ (по Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1880).

Стр. 229, строка 27. Вместо ‘не сумел держаться’ — ‘не сумел удержаться’ (по Совр. ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1880).

Стр. 230, строка 2. Вместо ‘положил голову на руки и оперся руками’ — ‘положил голову на руки и оперся локтями’ (по Совр). В цензурной рукописи — ошибка писца.

Стр. 231, строка 15. Вместо ‘Старуха замолчала’ — ‘Старуха помолчала’ (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852).

Стр. 231, строки 25—26. Вместо: ‘Ах, ты мой господи, да разве я…’ — ‘Ах ты, мой господи, Иисусе Христе! Да разве я в своих холопьях не вольна?’ (по Совр и ценз. рукоп.). Вычерки сделаны в цензурной рукописи цензором.

Стр. 233, строки 24—25. Вместо ‘наконец и мне стыдно стало’ — ‘наконец, мне стыдно стало’ (по Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1880).

Стр. 234, строки 39—43. Вместо ‘да как заплачет…’ — ‘да как заплачет… Да ведь с радости заплакал, а вы что подумали? Мы Кулика задарили. Она ему, голубушка, сама пятирублевую ассигнацию под конец вынесла,— а он ей как бухнет в ноги — такой чудной!’ (по ценз. рукоп., где это вычеркнуто цензором).

Стр. 237, строка 12. Вместо: ‘оригинальную московскую кофейную’ — ‘оригинальную, московскую кофейную’ (по ценз. рукоп., ЗО 1852 и ЗО 1859). (Ср. Delaveau, p. 190: ‘qui, comme tous les cafs de Moscou, tait un lieu assez trange’.)

Документальных свидетельств о времени возникновения замысла рассказа и о работе над ним не имеется {Из письма Белинского к Герцену от 2 (14) января 1846 г. известно, что Тургенев должен был дать для задуманного Белинским альманаха ‘Левиафан’ ‘повесть и поэму’ (Белинский, т. 12, с. 254). М. А. Ванюшина высказала предположение, что этой ‘повестью’ был рассказ ‘Петр Петрович Каратаев’ (Уч. зап. Саратов, гос. ун-та, 1952, т. XXXI, вып. филол., с. 268). Однако из писем к Тургеневу Некрасова от 15 (27) февраля и Белинского от 19 февраля (3 марта) 1847 г. (см. ниже) видно, что Белинский не читал рассказа до его публикации в ‘Современнике’, хотя к осени 1846 г. в его распоряжении находились все материалы, собранные для альманаха (как известно, он не был издан). Поэтому нет оснований относить замысел рассказа к началу, а написание его — к лету 1846 г.}. Можно лишь предполагать, что он был написан в конце 1846 г., перед отъездом Тургенева за границу. ‘Я был очень занят всё это время,— писал он П. Виардо 3 (15) декабря,— занят и до сих пор благодаря нашему новому журналу (‘Современнику’)’. Намерение Тургенева выполнить взятые на себя ‘обязательства’ к Новому году свидетельствует о том, что он должен был сдать в редакцию ‘Современника’, только что перешедшего к Некрасову и Панаеву, материал для февральского номера.

При публикации в ‘Современнике’ текст пострадал от цензурного вмешательства. 15 (27) февраля 1847 г. Некрасов писал Тургеневу: ‘Ваш рассказ (‘Каратаев’) напечатан в 2-ой книжке: он всем понравился очень, Белинскому тож, два-три места досадные (хоть и небольшие) выкинуты, да что ж делать! если б и весь уничтожили, так нечему бы удивляться’ (Некрасов, т. X, с. 61). На полях цензурной рукописи Тургенев восстановил места, направленные против произвола помещиков, взяточничества должностных лиц, а также рисующие ‘непочтительное’ отношение крепостной к своей барыне, которые были вычеркнуты цензором при публикации рассказа в ‘Современнике’ (см. раздел ‘Варианты’ в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV, с. 435).

Намерение включить рассказ в цикл возникло у Тургенева не сразу. В ‘Современнике’, 1847, No 5, рассказы из ‘Записок охотника’ были опубликованы с нумерацией II—V, таким образом, из двух напечатанных до этого рассказов только один — ‘Хорь и Калиныч’ — был отнесен к циклу. Рассказ этот не обозначен ни в одной из программ ‘Записок охотника’, вплоть до X, составленной осенью 1850 г. и представляющей собой по существу первую программу отдельного издания цикла. В этой программе рассказ ‘Петр Петрович Каратаев’ фигурирует под другим заглавием — ‘Русак’. Так же называет его и Белинский в письме к Тургеневу от 19 февраля (3 марта) 1847 г.: ‘Ваш ‘Русак’ — чудо как хорош, удивителен, хотя и далеко ниже ‘Хоря и Калиныча» (Белинский, т. 12. с. 336). Таково было первоначальное название рассказа ‘Петр Петрович Каратаев’, цитируя в ‘Воспоминаниях о Белинском’ письмо Белинского, Тургенев поставил в тексте вместо ‘Русак’ — ‘Каратаев’. Возможно, что на решение Тургенева включить рассказ в цикл повлиял отзыв Белинского, который поставил ‘Петра Петровича Каратаева’ по приемам характеристики персонажа в один ряд с ‘лучшими из рассказов охотника’. В статье ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’ Белинский писал: ‘Хотя рассказ г. Тургенева ‘Петр Петрович Каратаев’, напечатанный во второй книжке ‘Современника’ за прошлый год, и не принадлежит к ряду рассказов охотника, но это такой же мастерской физиологический очерк характера чисто русского, и притом с московским* оттенком’ (Белинский, т. 10, с. 346). Известны также положительные отзывы В. П. Боткина и Н. П. Огарева. Первый писал Белинскому 27 марта (8 апреля) 1847 г.: »Каратаев’ мне нравится лучше всего им написанного’ (Лит Мысль, Пг., 1923, вып. 2, с. 191), Огарев считал, что один этот рассказ ‘скрасил’ неудачную, по его мнению, книжку ‘Современника’ (письмо к Герцену от 13 (25) марта 1847 г.— Лит. Наел, т. 61, с. 756).

Стр. 229. …двенадцать смычков гончих…— Гончих собак соединяют попарно особой короткой цепью — смычком. Поэтому двух сомкнутых гончих также называют ‘смычком’.

Стр. 237. …зашел я в кофейную…— Речь идет, по всей вероятности, о кофейне Бажанова, помещалась на Воскресенской площади в Москве (ныне площадь Революции), по соседству с трактиром Печкина, с которым имела общий вход, пользовалась большой популярностью в тридцатые-сороковые годы прошлого века, см. о ней у Герцена в ‘Былом и думах’ (Герцен, т. IX, с. 223) и в воспоминаниях А. Д. Галахова ‘Литературная кофейня в Москве в 1830—1840 гг.’ (Рус Ст, 1886, No 4 и 6).

Стр. 238. …читали ли вы Полежаева? ~ Видали ли Мочалова в Гамлете? — В этих словах Каратаева слышны отзвуки оппозиционных настроений передовой русской интеллигенции конца 30-х годов. В борьбе Гамлета-Мочалова за идеалы добра и справедливости, в бунтарском пафосе стихотворений Полежаева тургеневский герой ищет созвучия своему неосознанному протесту против насилия и произвола. Вопрос Каратаева о Полежаеве относится скорее всего к нелегальным произведениям поэта, которые, по выражению Белинского, ‘ходили по рукам в тетрадках’ (Белинский, т. 6, с. 121, см. также: Герцен, т. VIII, с. 166).

Не более! и гнать, что этот сон…— Каратаев декламирует отрывки из монологов Гамлета, в переводе А. Кронеберга: ‘Гамлет’, д. III, сц. 1, д. I, сц. 2, д. II, сц. 2 (Харьков, 1844, с. 97, 98, 23 и 92). Тургенев допускает, таким образом, некоторую историческую неточность: он цитирует последний из существовавших к тому времени русских переводов трагедии, в то время как успех Мочалова в роли Гамлета был связан с переводом Н, Полевого (М., 1837).

СВИДАНИЕ

Впервые опубликовано: Совр, 1850, No 11, отд. I, с. 114—122 (ценз. разр. 31 окт.), под No XIX, вслед за ‘Певцами’, с общей подписью: Ив. Тургенев.

Беловой и черновой автографы рассказа хранятся в ГПБ (ф. 795, ед. хр. 17 и 16). Первоначально, в черновом автографе, герой именовался Виктором Николаевичем.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 242, строка 12. Вместо ‘золотым’ — ‘золотистым’ (по бел. автогр., Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852 и черн. автогр.).

Стр. 243, строка 32. Вместо ‘подернул’ — ‘передернул’ (по бел. автогр., Совр, ценз. рукои., ЗО 1852).

Стр. 244, строка 19. Вместо ‘в Петербург’ — ‘в Петербурге’ (но всем источникам до ЗО 1880).

Стр. 245, строка ЗО. Вместо ‘тянулась, ластилась’ — ‘тянулась и ластилась’ (по бел. автогр., ценз. рукоп., ЗО 1852 и черн. автогр.).

Стр. 246, строка 4. Вместо ‘глаз-то’ — ‘глаз-то, глаз-то’ (по бел. автогр., ценз. рукоп. и всем печатным источникам до ЗО 1869).

Стр. 248, строка 38. Вместо ‘резко’ — ‘резво’ (по всем источникам до ЗО 1874). Эта же поправка внесена и в издание 1883 г.

Замысел ‘Свидания’ впервые зафиксирован в Программе X (август-сентябрь 1850 г.). В этой программе ‘Свидание’ отмечено волнистой чертой, которой, по-видимому, там обозначались задуманные, но еще не осуществленные рассказы (см.: Клеман. Программы, с. 117).

Время написания рассказа определяется датировкой письма Тургенева к актрисе H. В. Самойловой, черновик которого сохранился на обороте вставки в черновой автограф ‘Свидания’ (эта вставка учтена при переписке рукописи набело). На основании содержания письмо к Самойловой датируется октябрем 1850 г. К этому же времени относится перечень действующих лиц комедии ‘Провинциалка’, набросанный на последнем листе чернового автографа. Таким образом, ‘Свидание’ если и было написано вчерне до приезда в Петербург в начале октября, то отделано и перебелено могло быть только уже в Петербурге. На беловом автографе имеется надпись Некрасова, сделанная красным карандашом: ‘XIX. Набрать и послать вместе с рассказом ‘Певцы’ к г. Крылову. Некр<асов>‘.

Цензура изъяла из рассказа при публикации в ‘Современнике’ намеки на беременность Акулнны (в частности, строки: ‘всё, кажется ~ сами знаете…’ и ‘Да страшно ~ нашла страх!’ (см. стр. 244—245, строки 31—37. 3—5 наст. тома, а также раздел ‘Варианты’ в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV, с. 437). В черновом автографе эти намеки были еще более явными. Так, после слов: ‘Да страшно, Виктор Алексаидрыч’ (245, 3) читалось: ‘как тут скрыть?’ Вместо тургеневского: ‘а он лежал, развалясь, как султан…’ (245, 22—23) в ‘Современнике’ печаталось: ‘а он стоял, как султан…’. Слово ‘обожанье’ (245, 24), поскольку в основе его заключено понятие ‘бог’, заменялось в ‘Современнике’ словом ‘ласки’. Некоторые изменения были сделаны Некрасовым в предвидении цензуры: в беловом автографе его красным карандашом зачеркнуты слова: ‘а тот еще бранится’ (244, 4) и ‘благоговейной’ (245, 20). В ‘Современнике’ они не печатались и, как и другие изъятые по цензурным причинам слова, восстановлены автором в цензурной рукописи 1852 г.

В анонимном ‘Обозрении русской литературы’, помещенном во 2-м номере ‘Современника’ за 1851 г. (см. выше, с. 490), ‘Свидание’, наряду с ‘Певцами’, причислялось к тем рассказам ‘Записок охотника’, которые отличаются почти осязаемой ‘картинностью’. Автор обзора проводил мысль о том, что возникающее сначала при чтении рассказа впечатление утрированности и идеализирования образа Акулины сменяется вскоре ощущением высокой художественной убедительности и психологической правды. Однако характер Виктора представлялся ему нарисованным хотя и верно, но преувеличенно и ‘чересчур резко’, вследствие чего ‘Певцы’ ставились в статье ‘гораздо выше’ ‘Свидания’.

О впечатлении, произведенном ‘Певцами’ и ‘Свиданием’ на читателей, Тургенев писал П. Виардо 12 (24) ноября 1850 г.: ‘Последние два отрывка ‘Записок охотника’, появившиеся в ‘Современнике’, имели большой успех’. И. С. Аксаков в письме к Тургеневу от 4 (16) октября 1852 г. назвал ‘Свидание’ в числе лучших, по его мнению, рассказов ‘Записок охотника’ (Рус Обозр, 1894, No 8, с. 476). С отрицательным отзывом выступил Ап. Григорьев, который нашел героиню ‘идеализированной’ и ‘мелодраматичной’. Из чтения рассказа критик вынес ‘свинцовую тяжесть впечатления’, которую он объяснил присутствием в произведении ‘задней мысли’, т. е. определенной общественной тенденции (Москв, 1851, No 3, с. 390).

Д. И. Писарев в статье ‘Народные книжки’ (1861) отметил в ‘Свидании’ ‘живой и своеобразный колорит’, выгодно отличающий этот рассказ Тургенева от других попыток изображать внутреннюю сторону народной жизни, лишенных художественной убедительности и правды (см.: Писарев Д. И. Соч. М., 1955. Т. 1,с. 60).

Идейно-тематической, но в значительной мере полемической по приемам творчества реминисценцией ‘Свидания’ является, по-видимому, рассказ А. П. Чехова ‘Егерь’ (1885). См.: Долинин А. С. Тургенев и Чехов. Параллельный анализ ‘Свидания’ Тургенева и ‘Егеря’ Чехова.— В сб.: Творческий путь Тургенева. Пг., 1923, с. 277—318, Семанова М. Л. Тургенев и Чехов,— Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, каф. рус. лит-ры, 1957. Т. 134, с. 177—223.

ГАМЛЕТ ЩИГРОВСКОГО УЕЗДА

Впервые опубликовано: Совр, 1849, No 2, отд. I, с. 275— 292 (ценз. разр. 31 янв.), под No XV, вместе с рассказами ‘Чертопханов и Недопюскин’ и ‘Лес и степь’. Общая подпись: Ив. Тургенев.

Беловой автограф рассказа неизвестен. Черновой автограф хранится в ГПБ (ф. 795, ед. хр. 9).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 250, строка 18. Вместо ‘вечноцехового’ — ‘вечного цехового’ (по черн. автогр., Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 250, строка 18. Вместо ‘Фирса Клюхина’ — ‘иностранца Фирса Клюхина’ (по Совр).

Стр. 250, строка 25. Вместо ‘присоединился’ — ‘присоседился’ (по черн. автогр. и ценз. рукоп.).

Стр. 258, строка 16. Вместо ‘с вами, с вовсе’ — ‘с вами, вовсе’ (по Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 259, строки ЗО—31. Вместо ‘На деле-то’ — ‘А на деле-то’ (по всем источникам до ЗО 1880).

Стр. 261, строка 42. Вместо ‘уже тогда’ — ‘уже и тогда’ (по ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1874).

Стр. 267, строка 23. Вместо ‘злая’ — ‘скверная’ (по черн. автогр., в котором слово ‘злая’ зачеркнуто и сверху написано: ‘скверная’, этот эпитет не был, однако, пропущен в Совр цензурой) .

Стр. 268, строка 25. Вместо ‘не можно’ — ‘невозможно’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1869).

Стр. 271, строка 13. Вместо ‘Василий Васильевич’ — ‘Василии Васильпч’ (по черн. автогр., Совр, ценз. рукоп. и всем изданиям до ЗО 1869).

Стр. 272, строка 3. Вместо ‘жизнь’ — ‘жызнь’ (по ценз. рукоп., где буква ‘ы’ вписана вместо ‘и’ и подчеркнута Тургеневым).

Стр. 272, строка 12, Вместо ‘из-за угла’ — ‘из угла’ (но черн. автогр. и Совр).

‘Гамлет Щигровского уезда’ создавался весной и летом 1848 г., после некоторого перерыва в работе над ‘Записками охотника’ (последний предшествовавший ему рассказ ‘Смерть’ написан в конце 1847 г.). Рассказ закончен вчерне не ранее последних чисел мая 1848 г. (на последнем листе автографа — начало письма с датой: ‘Paris, Dimanche, 28 Mai 48’). В черновой редакции рассказ назывался ‘Обед’, так как первоначально содержание его ограничивалось описанием обеда ‘у богатого помещика и охотника Александра Михайлыча Г***’. Несколько позднее (судя по характеру письма и другим палеографическим признакам) дописана остальная часть, помеченная в черновике: ‘К ‘Обеду». В конце лета или в начале осени рассказ был прислан в Петербург, в редакцию ‘Современника’. 12 (24) сентября 1848 г. Некрасов сообщал Тургеневу свое впечатление от ‘Гамлета…’, а также ‘Чертопханова и Недопюскина’: ‘Ваши два последние присланные рассказа принадлежат к удачнейшим в ‘Записках охотника» (Некрасов, т. X, с. 115).

Публикация рассказа пришлась на самый разгар цензурных гонений, связанных с революционными событиями во Франции и других европейских странах. При печатании в ‘Современнике’ рассказ был сильно сокращен и искажен цензурой. О цензурных увечьях, по словам Э. Гонкура, сам Тургенев говорил Ф. Бюлозу (см.: Гонкур Э. и Ж. Дневник. М., 1964. Т. II, с. 429, 682). Здесь говорится, что Тургенев уступил цензуре, изъяв из рассказа ‘четыре или пять фраз, придававших произведению своеобразие’. Была опущена вся его первая часть — сатирическое описание дворянского обеда с сановником. Цензурные искажения вносились в текст в отсутствие автора, который жил тогда за границей и не имел возможности как-либо сглаживать наносимые цензурой увечья. Оставшееся от первой части начало рассказа было присоединено к остальному тексту неуклюжей связкой: ‘Однако я начал не с тем, чтобы описывать гостей Александра Михайлыча и его обед. Дело в том, что кое-как дождался я вечера…’. Слова ‘дворяне’ и ‘помещики’ повсюду изымались и заменялись социально обезличенным обозначением ‘гости’. В результате цензурного вмешательства в ряде случаев саркастический смысл текста исчезал. Так, в описании двух военных ‘с благородными, но слегка изношенными лицами’ (249, 32—33) печаталось: ‘с весьма благородными лицами’, устранено было насмешливое противопоставление качеств людей ‘решительных, но благонамеренных’ (249, 35).

Рассказ о тупом студенте Войницыне не был пропущен в ‘Современник’ в связи с тем, что в начале 1849 г. ожидались новые меры правительства по ограничению социального состава студенчества сыновьями дворян. Университетская тема вызывала в этих обстоятельствах особую настороженность цензуры. По журнальной редакции герой ‘Гамлета…’ поступал не в университет, а в ‘пансион’ (261, 34, 39, 262, 4).

Цензура выкинула из рассказа Тургенева описание бедной обстановки сельской церкви (269, 18—20) и богослужения в ней (269, 23—28). Слово ‘шамшил’ (269, 25) в отношении дьячка не было допущено и до 1865 г. заменялось: ‘читал’. Определение ‘русский’ отовсюду устранялось (263, 41 — было: ‘русскими поручиками’) или заменялось (259, 27: ‘русскому’ — ‘нашему брату’, 260, 20—21: ‘русской жизни’ — ‘окружающей тебя жизни’). Вместо слов: ‘намеки на печальную красоту русской природы’ печаталось: ‘намеки на красоту природы’ (265, 42—43). Доцензурные чтения во всех этих случаях не были восстановлены потом Тургеневым. Точно таким же образом устранялись приурочивания действия к Москве и другим русским городам: слова ‘in der Stadt Moskau’ (262, 13) были изъяты, вместо: ‘один проезжий москвич’ (270, 34) печаталось: ‘один проезжий’. Следы вмешательства цензуры видны и во многих других разночтениях журнальной публикации (см. раздел ‘Варианты’ в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV).

В ‘Гамлете Щигровского уезда’ Тургенев обратился к новой для ‘Записок охотника’ теме о судьбах русской дворянской интеллигенции, вынужденной в условиях политического бесправия в стране уходить в скорлупу замкнутых кружков, жизнь которых, при большой идейной напряженности, носила умозрительный характер, была оторвана от практики. Неожиданное на первый взгляд ‘нападение’ Тургенева на московские философские кружки 30-х и 40-х годов, со многими участниками которых он поддерживал тесные дружеские отношения, соответствовало взглядам и Белинского, и Герцена, и молодого Салтыкова, остро критиковавшего ‘кружковую замкнутость’ в своих первых повестях, ‘…я от души рад,— писал Белинский М. Бакунину 26 февраля 1840 г.,— что нет уже этого кружка, в котором много было прекрасного, но мало прочного, в котором несколько человек взаимно делали счастие друг друга и взаимно мучили друг друга’ (Белинский, т. 11, с. 486). ‘Хуже всего то,— писал он Н. А. Бакунину 9 декабря 1841 г.,— что люди кружка делаются чужды для всего, что вне их кружка’ (там же, т. 12, с. 77). В переписке Белинского содержится много таких суждений о ‘москводушии’. как он называл увлечения кружковых идеалистов, и все они почти буквально повторяются отзывами о кружке тургеневского героя, прототипом которого послужил И. П. Клюшников — ‘Мефистофель’ кружка Станкевича. Н. Л. Бродский в указанной выше (с. 415) работе ‘Белинский н Тургенев’ убедительно показал, что как самая тема ‘Гамлета…’, так и ее разработка были подсказаны Тургеневу Белинским, возглавившим в 40-е годы борьбу против кружкового идеализма, романтизма и узости.

В ‘Гамлете Щигровского уезда’ обращает на себя внимание совпадение обстоятельств жизни героя с фактами из биографии самого Тургенева: Московский университет и университет в Берлине, путешествие по Италии, философские кружки, деревенское уединение и т. п. Эти совпадения — чисто внешние: автор поставил своего героя в хорошо знакомые, им самим, пережитые обстановку и обстоятельства. Но за мучительной рефлексией ‘Гамлета’ чувствуется размышление Тургенева и над своей собственной судьбой.

Затронутая Тургеневым тема вызвала в литературных кругах современников живые и разнообразные отклики. Н. А. Некрасов в письме от 27 марта (8 апреля) 1849 г. сообщал Тургеневу, что напечатанные во 2-м номере ‘Современника’ рассказы ‘изрядно общипаны, но весьма понравились публике’ (Некрасов, т. X, с. 129). Редактор ‘Современника’, как сказано выше, причислял рассказ к ‘удачнейшим в ‘Записках охотника». Такое же мнение высказывал И. С. Аксаков в письме к Тургеневу от 4 (16) октября 1852 г. (Рус Обозр, 1894. No 8, с. 476, 482).

Автор ‘Обозрения русской литературы за 1850 г.’ (Совр, 1851, No 2. отд. III, с. 57, 61) отмечал высокую цельность, резкость и глубину выведенного здесь характера. По отзыву Ап. Григорьева, ‘столько же комическое, сколько трагическое’ лицо Гамлета изображено Тургеневым ‘так истинно и просто’, что ‘вызывает на многие вопросы’ (Отеч Зап. 1850, No 1, отд. V, с. 18). Анонимный рецензент ‘Москвитянина’ выразил свое недовольство стремлением Тургенева представить в одном лице ‘современное болезненное развитие в крайней степени’, некоторой ‘уродливостью героя’, которая казалась ему неправдоподобной (см.: Мост, 1851, Л: 1, с. 137). Однако на типичность Гамлетов для русской действительности указывал Н. Г. Чернышевский в статье о ‘Губернских очерках’ Салтыкова-Щедрина, в которых в роли Гамлета выступал Буеракин: ‘Видно, немало у нас Гамлетов в обществе, когда они так часто являются в литературе,— в редкой повести вы не встретите одного из них, если только повесть касается жизни людей с так называемыми благородными убеждениями’ (Чернышевский, т. IV. с. 290—291). По свидетельству П. В. Анненкова, ‘старый Гизо, прочитав ‘Гамлета Щигровского уезда’ Тургенева, увидал в этом рассказе такой глубокий психический анализ общечеловеческого явления, что пожелал познакомиться и лично поговорить о предмете с его автором’ (Анненков, с. 338). Создание ‘Гамлета Щигровского уезда’ воспринималось как творческий подвиг писателя. ‘Надо быть чрезвычайно большим художником,— писал в 1883 г. Н. К. Михайловский,— чтобы с таким блеском, как это сделал Тургенев, написать несколько новых вариаций на тему, эксплуатированную гигантами творчества’ (Михайловский Н. К. Соч. СПб., 1897. Т. 5, с. 812).

Стр. 249. …у богатого помещика и охотника, Александра Михайлыча Г***.— Прототипом этого персонажа послужило реально существовавшее лицо, сведения о котором приводил М. И. Пыляев в своей книге: ‘Замечательные чудаки и оригиналы’ (СПб.. 1898, с. 260—266), где это лицо выведено под инициалами: ‘Н. К-ий’. Этот сказочно богатый орловский помещик один из домов своей усадьбы превратил в гостиницу для своих друзей-охотников, которые съезжались к нему сотнями. Особенной странностью К-го была неприязнь к женщинам, которые в усадьбу его не допускались.

Стр. 250. Этих господ, для красоты слога, называли также бакенбардиетами. (Дела давно минувших дней, как изволите видеть.) — Указом от 2 апреля 1837 г. Николай I запретил ношение бороды и усов гражданским чиновникам (Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе. СПб., 1838. Т. XII, с. 206). Это запрещение распространилось и на студенчество, вследствие чего ко времени написания рассказа бакенбарды у студентов давно уже вышли из употребления.

Стр. 254. …лишь бы взятки брал да колонн, столбов то есть, побольше ставил для наших столбовых дворян! — Лупихин употребляет здесь каламбур, основанный на ложной связи понятия ‘столбовой дворянин’ со ‘столбами’, ‘колоннами’. Столбовой дворянин — потомственпый дворянин старинного рода.

Сановник приехал.— И. Делаво, пользовавшийся, как сказано, советами Тургенева, дал к этим словам примечание: ‘Эта внушительная фигура была, вероятно, губернатором’ (Delaveau, p. 371). На полях чернового автографа против описания встречи сановника Тургенев записал имена: ‘кн. Васильчиков, граф Блудов, граф Уваров’. Эта запись — прямое свидетельство того, что прототипами тургеневского ‘сановника’ были виднейшие представители николаевской бюрократии.

…с негодованием, доходившим до голода, посмотрел на бороду князя Козельского…— В указе от 2 апреля 1837 г. ‘О воспрещении гражданским чиновникам носить усы и бороду’ говорилось, что ‘государь император, сверх доходящих до его величества из разных мест сведений, сам изволил заметить, что многие гражданские чиновники, в особенности вне столицы, дозволяют себе носить усы и не брить бороды <...>. Его императорское величество изволит находить сие совершенно неприличным…’ (Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе. СПб., 1838. Т. XII, с. 206). Французский посол де Барант в официальной депеше из Петербурга от 6 апреля 1837 г. объяснил издание этого указа личным раздражением Николая, вызванным браком Елены Мекленбургской с ненавистным ему герцогом Орлеанским, носившим бороду (Souvenirs du baron de Barante. Paris. 1895. T. V, p. 557—558). Взгляд тургеневского ‘сановника’ отражал, таким образом, поведение его коронованного хозяина.

Стр. 258. ‘Моей судьбою очень никто не озабочен’.— Цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Завещание’ (1840): ‘Моей судьбой, сказать по правде, очень никто не озабочен’.

Стр. 259. …Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre, сказал кто-то.— Из ‘Посвящения Альфреду Т.’ драматической поэмы ‘Coupe et les livres’ (‘Уста и чаша’) А. Мюссе (1832).

Стр. 260. …какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? — ‘Энциклопедия философских наук’ (1817) — одно из главных произведений Гегеля, усиленно штудировавшееся в московских философских кружках 30-х годов.

…послушай-ка наших московских — не соловьи, что ли? — Да в том-то и беда, что они курскими соловьями свищут, а не по-людскому говорят…— А. Е. Грузинский (‘Литературные очерки’, с. 240) полагал, что здесь имелся в виду М. А. Бакунин, ко времени публикации рассказа бывший уже политическим эмигрантом, вследствие чего выписанные слова не были допущены в ‘Современнике’ цензурой. Однако с гораздо большим основанием в упоминании ‘наших московских’ следует видеть намек на славянофилов, с их отвлеченным философствованием, с их искусственным, далеким от живой народной речи языком.

Стр. 262. Помнится, Шиллер сказал где-то: Gefhrlich ist’s den Leu zu wecken…— Неточная цитата из ‘Песни колокола’ (‘Das Lied von der Giocke’) Ф. Шиллера.

Стр. 263. …снюхивался с отставными поручиками…— По свидетельству Е. М. Феоктистова, под ‘отставными поручиками’ имелся в виду член кружка Станкевича Н. Г. Фролов (1812—1855) — см.: Т сб (Кони), с. 164. Из пажеского корпуса Фролов был выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк, откуда вышел в отставку, почувствовав влечение к научным занятиям. См. характеристику его в кн.: Панаев И. И. Литературные воспоминания. Л.. 1950. с. 215—224.

Стр. 264. …постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял…— ‘Преображение’ — картина Рафаэля в Ватикане, ‘Венера во Флоренции’ — так называемая Венера Медицейская работы неизвестного скульптора во флорентинском музее Уффици (см. стихотворение Тургенева ‘К Венере Медицейской’ (1837) и примеч. к нему: наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 11—12, 442—444).

Стр. 267. …на стене известный портрет белокурой девицы с голубком на груди и закатившимися глазами…— В ту нору широкой известностью пользовались картины французского живописца Ж.-Б. Грёза (1725 — 1805), создавшего целую серию слащаво-сентиментальных ‘головок’, часто дополненных изображением сидящих на груди ‘птичек’. Одна такая ‘Грёзова головка: девушки с голубем’ висела среди фамильных портретов в имении Лутовиновых — с. Холодове (см.: Шитова, с. 82).

Стр. 269. …смешно же замужней женщине томиться безымённой тоской и петь по вечерам: ‘Не буди ты ее на заре’.— Неточно цитируемое начало романса ‘На заре ты ее не буди’ на слова А. А. Фета. Музыка приписывается А. Е. Варламову.

Стр. 271. В одной трагедии Вольтера со какой-то барин радуется тому, что дошел до крайней границы несчастья.— Французские комментаторы ‘Записок охотника’ — Л. Жуссерандо и A. Monro не дают этому месту удовлетворительного объяснения.

По мнению Л. Жуссерандо {Tourgueniev. Rcits d’un chasseur. Recueil complet des esquises et rcits publies de 1847 1876. Traduction nouvelle et intgrale avec commentaire par Louis Jousserandot. Paris, 1929. p. 379.}, в комментируемом тексте содержится, возможно, намек на известные стихи из трагедии Вольтера ‘Меропа’ (акт II, сц. VII):

Quand on a tout perdu, quand on n’a plus d’espoir

La vie est un fardeau et la mort un devoir {*}.

{* * Если всё погибло, если нет больше надежды,

Жизнь становится бременем, а смерть — долгом (франц.).}

Со своей стороны, А. Монго полагает {Tourgueniev Ivan. Mmoires d’un chasseur (Zapiski okhotnika). 1852. Trad. du russe avec une introduction et des notes par Henri Mongauit. Paris, 1929. V. II, p. 491.}, что ‘рассказчик’ весьма смутно вспоминает тут не Вольтера, а Расина: а именно отчаяние Ореста в конце трагедии ‘Андромаха’ (акт V, сц. 5):

Grce aux Dieux! Mon malheur passe mon esprance!

Oui, je te loue, Ciel! de ta persvrance…

Au comble les douleurs tu m’as fait parvenir…

H bien, je meurs content, et mon sort est rempli {*}.

{* Слава богам! Мое несчастье превосходит мое ожидание! / Да, я шлю хвалу тебе, Небо, за твое постоянство… / Ты довело меня до предела страдания… Что же, я умираю довольным, судьба моя свершилась (франц.).}

Стр. 272. …лихорадочно твердящих слово ‘жызнь’…— В черновом автографе вместо ‘жызнь’ — ‘свобода!’.

Стр. 273. …назовите меня Гамлетом Щигровского уезда.— В черновом автографе вместо ‘Щигровского’ — ‘Чернского’.

ЧЕРТОПХАНОВ И НЕДОПЮСКИН

Впервые опубликовано: Совр, 1849, No 2, отд. I, с. 292—309 (ценз. разр. 31 янв.), под No XVI, вместе с рассказами: ‘Гамлет Щигровского уезда’ и ‘Лес и степь’. Общая подпись: Ив. Тургенев.

Черновой и беловой автографы хранятся в ГПБ (ф. 795, ед. хр. 10 и 11).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 274, строка 28. Вместо ‘шаталась’ — ‘металась’ (но автографам, Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 276, строка 22. Вместо ‘затявкали’ — ‘затякали’ (но автографам, Совр, ценз. рукоп. и ЗО 1852).

Стр. 277, строка 42. Вместо ‘песенников’ — ‘песельников’ (по автографам и собственноручной поправке Тургенева в ценз. рукоп.).

Стр. 280, строки 42—43. Вместо ‘с ожесточением, похожим на личную ненависть’ — ‘с ожесточением неослабным, неутомимым, с ожесточением, похожим на личную ненависть’ (по автографам, Совр и ценз. рукоп.).

Стр. 281, строки 10—11. Вместо ‘брал взятки — от гривенника до двух целковых’ — ‘брал взятки — ‘по чину’ — от гривенника до двух целковых’ (по автографам, как восстановление искаженного цензурой чтения, см. выше, с. 445).

Стр. 282, строка 12. Вместо ‘комнате’ — ‘комнатке’ (по всем источникам до ЗО 1874).

Стр. 283, строки 21—22. Вместо ‘Федора Федоровича’ — ‘Феодора Феодорыча’ (на основании ценз. рукой., где Тургеневым собственноручно вписаны эти ‘о’).

Стр. 286, строки 3—4. Вместо ‘и что Фридрих Великий’ — ‘что французы с англичанами много воевали и что Фридрих Великий’ (по автографам, Совр и ценз. рукой.).

Стр. 288, строка 25. Вместо ‘подвинулся’ — ‘пододвинулся’ (по автографам, Совр, ценз. рукоп., ЗО 1865 и ЗО 1869).

Стр. 291, строка 16. Вместо ‘Живо!’ — ‘Жива!’ (по автографам, Совр, ценз. рукой, и ЗО 1852).

Название рассказа впервые появилось в Программе V, возникшей около сентября 1847 г. Здесь оно зафиксировано в такой последовательности сменяющих друг друга вариантов: а. ‘Иван Иванович’, б. ‘Пом<ещик>‘, в. ‘Дворянин Чертапханов’, г. ‘Помещик Чертапханов <и> дворянин Недопюскин’ (последний вариант перешел в черновой и беловой автографы). Возможно, что вариант а не относится к данному рассказу, а отражает особый замысел (см. Приложение II). Согласно Программе VI. представляющей собой календарный план работы над циклом, рассказ предназначался для 3-го номера ‘Современника’ за 1848 г. Автор намеревался направить его в редакцию 1 февраля 1848 г. вместе с рассказами ‘Русский немец’, ‘Смерть’ и ‘Человек екатерининского времени’. Срок этот не был, однако, выдержан. Рассказ писался в Париже весной 1848 г. В Программу IX — перечень произведений, которые надо было завершить для проектировавшегося отдельного издания ‘Записок охотника’ (лето 1848 г.),— ‘Чертопханов и Недопюскин’ включен не был. из чего можно заключить, что рассказ был к тому времени уже написан. К сентябрю 1848 г. рукопись его была в Петербурге, о чем свидетельствует соответствующее упоминание в письме Некрасова к Тургеневу от 12 (24) сентября 1848 г. (Некрасов, т. X. с. 115).

Публикация в ‘Современнике’, совпавшая с обострением политической обстановки в стране, сильно пострадала от цензуры. Изменения цензурного характера внесены в текст карандашом в беловом автографе. Вносились такие изменения, по-видимому, и в корректуры. Цензор последовательно изымал слова: ‘помещик’, ‘дворянин’, и это наносило произведению тем больший ущерб, что существенную черту героя составляет непомерная гордость своим столбовым дворянством. Местами в результате цензурного вмешательства текст оказался обессмысленным. Устранялись указания на то, что Чертопханов служил в армии, опущены подробности того, как глумились над Недопюскиным, расходившиеся помещики, и т. и.

В 1859 г. член главного управления цензуры А. Г. Тройницкий, рассматривании!’ вопрос о разрешении нового издания ‘Записок охотника’, предложил изъять из ‘Чертонханова и Недопюскина’ то место, где помещик, приписывая свои неудачи в строительстве церкви проискам ‘нечистой силы’, приказал перепороть всех старых баб на деревне (278. 33—37). Это место Тройницкий нашел ‘оскорбительным для народного религиозного чувства’ (см.: Оксман, Со, 1959, с. 284). Сделанная купюра была восполнена только в издании 1865 г.

Цензурные искажения, внесенные в текст ‘Современника’, автор устранил при изготовлении цензурной рукописи. Однако некоторые доцензурные варианты Тургенев не восстановил, и они остались, таким образом, зафиксированными только в автографах. Редакция настоящего издания не сочла возможным вводить в текст из автографов подобные варианты, к которым сам Тургенев не вернулся. Не восстанавливается и доцензурное заглавие: ‘Помещик Чертопханов и дворянин Недопюскин’. Исключение сделано только для слов ‘по чину’ (281, 10), без которых контекст может восприниматься как не вполне ясный.

Дополнив историю о Чертопханове вторым рассказом — ‘Конец Чертопханова’,— в письме к Стасюлевичу от 20 сентябри (2 октября) 1872 г. Тургенев распорядился опустить слова, которыми прежде заканчивалось повествование о ‘Чертопханове и Недопюскине’: ‘Историю самой Маши я когда-нибудь в другой раз расскажу снисходительным читателям’.

Рассказ ‘Чертопханов и Недопюекин’ Некрасов относил к ‘удачнейшим в ‘Записках охотника» (Некрасов, т. X, с. 115). Ап. Григорьев ставил рассказ по его художественным достоинствам в один ряд с ‘Хорем и Калинычем’ и усматривал в нем ‘печать свободного творчества’ (Москв, 1851, No 3, с. 387, см. также: Отеч Зап, 1850, No 1, отд. V, с. 18). Особенно по душе критику пришелся образ цыганки Маши, в котором (как и в образе Чертопханова) он не находил ‘болезненного взгляда’, присущего, по его мнению, другим персонажам тургеневского цикла.

Сохранились сведения о чтении рассказа самим Тургеневым 14 (26) марта 1871 г. (незадолго до начала работы над ‘Концом Чертопханова’) в Москве, в театре Солодовникова, на литературном утре в пользу приюта гувернанток (СПб Вед, 1871, No 78, 19 марта).

Стр. 276. …’затякали’ две гончие…— По недосмотру в издании 1859 г. и во всех последующих печаталось: ‘затявкали’, что делало бессмысленным употребление здесь кавычек. ‘Затякать’ — слово охотничьего жаргона.

Стр. 277. Он отпазанчил, второчил зайца и роздал собакам лапки.— ‘Отпазончить’ — отрезать лапы убитого зайца, ‘вторачивать’ — прикреплять что-либо к седлу тороками (ремнями седла).

Орбассан пал? — Здесь, как и в других случаях. Чертопханов называет домашних животных именами литературных героев. Орбассан — персонаж трагедии Вольтера ‘Танкред’, переведенной на русский язык Н. И. Гнедичем в 1816 г. Трагедия была популярна в России благодаря игре знаменитого трагика В. А. Каратыгина (1802—1853), а также опере Д. Россини ‘Танкред’ (1813).

…тем чином, по поводу которого распространилось мнение, будто курица не птица.— Чином прапорщика — первым военным обер-офицерским чином, имела хождение шуточная пословица: ‘Курица не птица, прапорщик не офицер’.

Стр. 279. Вычитал on однажды в ‘Московских ведомостях’ статейку харьковского помещика Хряка-Хрупёрского о пользе нравственности в крестьянском быту и на другой же день отдал приказ всем крестьянам ~ выучить статью ~ наизусть.— Далее в автографах рассказа приводится начало статьи Хряка-Хрупёрского: ‘…а она вот как начиналась: ..Усугубленными попечениями [сердобольного начальства] сердобольных друзей человечества достигнута наконец возвышенная, каждому истинному чаду отечества драгоценная мета…’ и пр.’ — Тургенев пародировал здесь дух и стиль официозной газеты ‘Московские ведомости’, помещавшей подобные статьи в отделе ‘Смесь’. С 1813 по 1836 г. редактором ‘Московских ведомостей’ был эпигон сентиментализма кн. И. И. Шаликов (1768—1852), деятельность которого служила предметом постоянных насмешек и эпиграмм.

Стр. 281. …брал взятки — ‘по чину’ — от гривенника до двух целковых включительно.— Ср. в ‘Ревизоре’ Н. В. Гоголя (1836) — д. I, явл. IV: ‘Смотри! не по чину берешь!’.

Стр. 286. …любил Марлинского и лучшего кобеля прозвал Аммалат-Беком…— Аммалат-Век — герой одноименной повести А. Марлинского (1831), романтическая фигура ‘кавказского’ героя. Об отношении Тургенева к творчеству Марлинского см. в его письме к Л. Толстому от 16 (28) декабря 1856 г и в статье М. П. Алексеева ‘Тургенев и Марлинскин’ (в сб.: Творческий путь Тургенева. Пг., 1923, с. 167—201).

Стр. 287. …стола на тринадцати ножках неравной длины…— В черновом автографе вместо ‘тринадцати’ — ‘шестнадцати’. Замена диктовалась, вероятно, типичной для обстановки чертопхаковского дома асимметричностью и разрушением.

Стр. 291. ‘Ай жги, говори!..’ — Слова припева одной из ‘цыганских’ песен:

Вдоль по ярмарке купчик идет,

По Макарьевской удаленькой!

Ай жги, говори, говори…

По Макарьевской удаленькой

(см.: Чудеса в решете, или Похождение купеческих сынков с купеческими приказчиками на Нижегородской ярмарке. Русские народные сцепы. Соч. В. Ф. Потапова. С десятью новыми, цыганскими и хоровыми песнями. М., 1846, с. 120—123).

КОНЕЦ ЧЕРТОПХАНОВА

Впервые опубликовано: BE, 1872, No 11, с. 5—46, с подзаголовком: ‘Из ‘Записок охотника». Подпись: Ив. Тургенев.

В парижском архиве И. С. Тургенева сохранились черновой и беловой автографы рассказа (Bibl Nat, фотокопия чернового автогр. — ИРЛИ, описание их см.: Mazon, p. 80—81).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 294, строки 8—9. Вместо ‘Не дождется твой Яфф!’ — ‘Не дождется тебя твой Яфф!’ (по всем источникам до ЗО 1880). . Стр. 299, строка 36. Вместо ‘рубашке’ — ‘рубашонке’ (по черн. автогр. и BE).

Стр. 304, строка 17. Вместо ‘только что’ — ‘только когда’ (по BE, 1872. No 12, с. 881. и на основании письма к Анненкову от 12 (24) ноября 1872 г.).

Стр. 319, строка 25. Вместо ‘та кляча’ — ‘эта кляча’ (основание — контекст, журнальный вариант предыдущей фразы, где вместо: ‘Этот одер, эту клячу’ было: ‘Тот одер, ту клячу’, подтверждает правомерность этой поправки).

В отличие от других рассказов ‘Записок охотника’, над которыми Тургенев работал в 70-х годах, ‘Конец Чертопханова’ но был завершением старых набросков, а создавался в 1871—1872 годах совершенно заново (см. письмо Тургенева к Анненкову от 25 октября (6 ноября) 1874 г.). Замысел ‘Конца Чертопханова’ связан, однако, своими корнями с первыми произведениями цикла. В конце чернового автографа ‘Чертопханова и Недопюскина’, относящегося к 1848 г., Тургеневым было начато и зачеркнуто: ‘После мне сказывали…’. В беловом автографе вместо этого написано: ‘Историю самой Маши я когда-нибудь в другой раз расскажу снисходительным читателям’. Эти строки завершали ‘Чертопханова н Недопюскина’ во всех изданиях до ЗО 1874, когда впервые был включен в цикл ‘Записки охотника’ ‘Конец Чертопханова’.

13 (25) августа 1872 г. Тургенев писал Анненкову о своем намерении ‘высидеть небольшой рассказец к октябрьской или ноябрьской книжке ‘Вестника Европы».

Точные даты начала и окончания работы над ‘Концом Чертопханова’ указываются пометой Тургенева на черновом автографе: ‘Конец Чертопханова, рассказ Ив. Тургенева. Начат в понедельник 22 10 мая 1871 в Лондоне, 16, Beaumont Street. Кончен в середу 11-го сеет. (30-го авг. 1872 в St. Valry sur Somme, maison Ruhaut. (36 стр.). NB. Писался с огромными промежутками (‘Вешние воды’ были написаны в это время). Напечатан в ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’ за 1872 г.’ Дата окончания повторена в конце чернового автографа — с уточнением: ‘в половине четвертого пополудни’. На беловом автографе — место и время перебеления: ‘Сен-Валери сюр Сомм, сентябрь, 1872’. Рассказ предназначался для ‘Вестника Европы’, и M. M. Стасюлевич ожидал присылки рукописи еще в июне 1872 г. Но в письме к нему из Москвы от 14 (26) июня 1872 г. Тургенев известил, что, уезжая за границу, рукопись оставить не сможет, так как в России он над ней не работал, и обещал ‘с несомненностью’ выслать ее до осени: ‘Ведь и кончить ее — всего стоит присесть на день…’ 27 августа (8 сентября) 1872 г. Тургенев сообщал Стасюлевичу, что рассказ окончен и переписан, но не отсылается ввиду намерения автора прочитать его до печати Анненкову, чтобы, воспользовавшись его замечаниями, внести в текст нужные поправки. Болезнь, однако, помешала Тургеневу встретиться с Анненковым за границей. 20 сентября (2 октября) 1872 г., высылал рукопись из Парижа, Тургенев предложил Стасюлевичу перепечатать в ‘Вестнике Европы’ и первый рассказ о Чертопханово — ‘Чертопханов и Недопюскин’: ‘(о том, что за него платить нечего, и речи быть не может, это само собой разумеется),— а для читателя это будет удобство, нечто в роде prvenance {предупредительности (франц.).}’. Тургенев предлагал в связи с этим поместить от имени редакции небольшое примечание и дал указание убрать из ‘Чертопханова и Недопюскина’ последнюю фразу, т. е. обещание рассказать ‘историю Маши’. Так как Анненкова, правившего обычно корректуры тургеневских произведений, в Петербурге не было, корректуру рассказа Тургенев просил держать А. Н. Пынина. ‘Я сейчас заметил,— писал далее Тургенев,— что в ‘Конце Чертапханова’ я везде лишу ‘Чертапханов’.— а в ‘З<аписках> о<хотника>‘ стоит ‘Чертопханов’. Надо это уравнять — и принять одну форму: либо о, либо а’.

В ‘Вестнике Европы’ рассказ начинался словами: ‘Тем из моих читателей, которые еще не забыли фигуру Чертапханова в ‘Записках охотника’, я намерен, если им угодно меня выслушать, рассказать его конец…’ Далее в соответствии с желанием Тургенева печаталось: ‘Наши читатели не посетуют, конечно, на нас за то, что мы прервем почтенного автора в самом начале и поставим рядом то, что было разделено значительным промежутком времени. Вот начало того рассказа, который занимает в ‘Записках охотника’ несколько страниц, под заглавием ‘Чертопханов и Недопюскин». Затем следовала перепечатка мелким шрифтом рассказа ‘Чертопханов и Недопюскин’, после чего редакция поясняла: ‘И. С. Тургенев прервал тогда на этом месте рассказ, заключив обещанием досказать конец ‘когда-нибудь в другой раз’.— Ред.’ Получив от Стасюлевича оттиск первого листа, в письме от 11 (23) октября 1872 г. Тургенев одобрил такую подачу материала. Следующим письмом, от 21 октября (2 ноября), он сообщал, что не нашел в публикации ‘ни единой опечатки!’, но на другой день опечатки всё же нашлись: ‘Две незначительны,— но третью надо исправить — а то, пожалуй, какой-нибудь корреспондент ‘Московских ведомостей’ станет доказывать, что я до того потерял всякий смысл, живя за границею, что полагаю, что русские чихают ртом.— Если возможно, сделайте маленькое ‘erratum? {исправление ошибки (лат.).}‘ в конце ноябрьской книжки’. Та страница письма, на которой Тургенев указал эти опечатки, осталась неизвестной (по-видимому, Стасюлевич передал ее в типографию, где она и затерялась). Стасюлевич не успел поместить поправки в 11-м номере журнала, вследствие чего Тургенев писал ему 31 октября (12 ноября): ‘Вы напрасно горюете об опечатках, они слишком незначительны — и пусть Чертапханов чихает до следующего номера’. Опечатки были указаны в 12-м номере ‘Вестника Европы’ за 1872 г. (с. 881) и сообщены П. В. Анненкову в письме от 31 октября (12 ноября). Наиболее грубая опечатка состояла в том. что вместо слова ‘гикание’ (316, 9) в ‘Вестнике Европы’ напечатано: ‘чихание’, вследствие чего получалось абсурдное в данном контексте чтение: ‘громкое чихание вырывается из уст’. В двух других указанных Тургеневым поправках — вместо слов: ‘Лошадь, известно, стоила вдвое’ (303. 3) предлагалось читать: ‘Лошадь, очевидно, стоила вдвое’ (‘очевидно’ — и в черновом автографе), вместо: ‘только что’ (304, 17) — ‘только когда’ (в черновом автографе — ‘только как’). Однако при последующих переизданиях (начиная с ЗО 1874) эти поправки Тургенева, затерявшиеся в журнале, не были учтены: первая отпечатка, бросающаяся в глаза своей грубостью, была исправлена, очевидно, по памяти, во втором случае слово ‘известно’ устранено без замены, а третья поправка осталась нереализованной и впервые была принята в издании: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV.

Одновременно с первой публикацией в России Тургенев совместно с Л. Виардо подготовил перевод рассказа на французский язык для 12-го номера ‘Revue des Deux Mondes’, о чем он ставил в известность Стасюлевича 1 (13) октября 1872 г., и дал согласие на перевод рассказа для немецкой ‘Speher Zeitung’ (см. письмо Ю. Шмидту от 1 (13) января 1873 г.).

П. В. Анненков, ознакомившись с рассказом по присланным ему оттискам, нашел, что ‘вторая часть Чертопханова написана тем же тонким психологом, как и первая’, но уступает ей в ‘свежести юмора’, яркости красок, ‘да и Lust zu fabulieren {интерес к сочинительству (нем.).} у автора маленько поослабел’. Анненков не одобрил обращения писателя к старому образу, который, по его мнению, в своем повторении уже не имеет живости первого впечатления. ‘Я прежде думал,— писал далее Анненков,— что вы пустите ‘Чертопханова’ в эманципацию крестьянскую и покажете, как он сумасбродно с ней примирился и нелепейшим образом сделался выше и гуманнее филантропов и народолюбцев. Но у вас вышла другая дорога, и, кажется, лучшая, потому — проще и более примыкает к ‘Запискам охотника». Анненков убеждал Тургенева не прибавлять более ничего к ‘Запискам охотника’ (см.: Рус Обозр, 1898, No 5, с. 20—21). В следующем письме, повторяя эту оценку, Анненков подкреплял ее мнением других русских, живших тогда в Висбадене (граф М. А. Корф и др.): несмотря на то, что рассказ всем пришелся по вкусу, с ‘Записками охотника’ он ‘составляет диспарат совершенно видный и ощутительный. Где же свобода изложения, обилие черт, теней, отливов, из которых составляются портреты ‘Записок’, веселость мастера, ходящего развязно в своем сюжете, и мастерство намеков, которые говорят гораздо больше того, что написано. Психолог вырос, писатель если не поник, то накренился в сторону: угол еще красив, да всё же угол. То же будет и со всеми другими рассказами из цикла ‘Охотника’, еще не дописанными…’ (там же, с. 23).

Отвечая Анненкову 25 октября (6 ноября) 1872 г. и соглашаясь с его советом не прибавлять более ничего к ‘Запискам охотника’, Тургенев писал: ‘Я хочу вам только сказать, как мне эта штука пришла в голову: с моим соседом Чертовым (настоящее имя Чертопханова) именно случилось то, что я рассказал, мне это сообщила собственная его дочь, которая, пожалуй, будет теперь негодовать на мою нескромность…’ Разорившиеся помещики Чертовы, действительно, жили близ Спасского-Лутовинова. В архиве Государственного музея И. С. Тургенева в Орле хранится дело о покупке матерью Тургенева у И. И. Чертова 100 десятин земли, примыкающей к угодьям Спасского (см.: Орл сб, 1Э55, с. 290).

Высокую оценку художественных достоинств ‘Конца Чертопханова’ дал известный немецкий критик и историк литературы Ю. Шмидт в статье ‘Iwan Turgenjew’ (Westermanns Monatshefte, 1877, Bd. 43, S. 83). Отвечая на одно из суждений Шмидта, Тургенев писал ему 10 (22) января 1873 г.: ‘Я рад, что сцена убийства лошади понравилась вам. В описании качеств лошади — которое, конечно, чересчур длинно — я не имел намерения дать блестящую картину, я просто хотел перечислить все добрые свойства казацкого коня, их я прямо описал со слов одного старого казацкого офицера. Это была излишняя тщательность’.

‘Конец Чертопханова’ отличается от других рассказов ‘Записок охотника’ иной формой повествования: в нем нет рассказчика (‘охотника’) — очевидца и участника описываемых событий, передающего читателям свои непосредственные впечатления. Рассказ получился значительно длиннее прочих и разбит на нумерованные главки, чего нет в других рассказах ‘Записок охотника’. Видимо, ощущая это различие и желая натолкнуть читателя на его объяснение, под первопечатным текстом и в изданиях ЗО 1874 и Т, Соч, 1880 Тургенев выставлял под рассказом дату: ‘Сентябрь, 1872’. Стасюлевичу он писал 1 (13) октября 1872 г.: ‘Радуюсь, что Вам мой рассказ понравился. Я боялся растянуть его, чтобы не выпасть из пропорции. Голова (т. е. рассказ из ‘Записок охотника’) была бы большая — а туловище и ноги предлинные’.

Стр. 296. ‘Век юный, прелестный’…— Популярная песня из репертуара московских цыган: ‘Век юный, прелестный, друзья, улетит’. Музыка А. Л. Гурилева на стихи H. M. Коншина.

Стр 299. Малек-Адель — герой романа французской писательницы Софи Коттен (Cottin, 1770—1807) ‘Матильда, или Воспоминания из времен крестовых походов’ (‘Mathilde ou Mmoires tirs de l’histoire des Croisades’, 1805) — благородный и храбрый предводитель мусульман в борьбе с крестоносцами. Роман пользовался большой популярностью, переведен на многие языки, в том числе на русский, на котором он неоднократно издавался начиная с 1806 г. Малек-Адель упомянут в пушкинском ‘Евгении Онегине’ (гл. III, строфа IX), по свидетельству Загоскина, русские дамы ‘бредили Малек-Аделем, искали его везде’ (‘Рославлев’, ч. I, гл. 1). См. упоминание о Малек-Аделе в повести Тургенева ‘Первая любовь’ (гл. XIV).

Стр. 305.— Коли ты царь,— промолвил с расстановкой Чертопхаиов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире)…— Имеется в виду восклицание короля Ричарда в трагедии Шекспира ‘Ричард III’: ‘A horse! a horse! my kingdom for a horse!’ (‘Коня! коня! полцарства за коня!’ — в популярном, но не вполне точном переводе Я. Г. Брянского).— Акт V, сц. 4.

Стр. 311. …держался одной рукой за грядку…— См. примеч. на -с. 469.

ЖИВЫЕ МОЩИ

Впервые опубликовано: Складчина. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов в пользу пострадавших от голода в Самарской губернии. СПб., 1874, с. 65—79 (дата выхода: 28 марта 1874 г.). Подпись: Ив. Тургенев. Рассказ был сопровожден подзаголовком ‘Отрывок из ‘Записок охотника» и следующим подстрочным примечанием (в письме к Я. П. Полонскому от 18 (30) декабря 1873 г. Тургенев назвал его ‘маленьким предисловием’):

‘Рассказ этот получен Я. П. Полонским, для передачи в сборник, при следующем письме И. С. Тургенева:

‘Любезный Яков Петрович! Желая внести свою лепту в ‘Складчину’ и не имея ничего готового, стал я рыться в своих старых бумагах и отыскал прилагаемый отрывок из ‘Записок охотника’, который прошу тебя препроводить по принадлежности.— Всех их напечатано двадцать два, но заготовлено было около тридцати. Иные очерки остались недоконченными из опасения, что цензура их не пропустит, другие — потому что показались мне не довольно интересными пли неидущими к делу. К числу последних принадлежит и набросок, озаглавленный ‘Живые мощи’.— Конечно мне было бы приятнее прислать что-нибудь более значительное, но чем богат — тем и рад. Да и сверх того, указание на ‘долготерпение’ нашего народа, быть может, не вполне неуместно в издании, подобном ‘Складчине’.

Кстати, позволь рассказать тебе анекдот, относящийся тоже к голодному времени у нас на Руси. В 1841 году, как известно, Тульская и смежные с ней губернии чуть не вымерли поголовно. Несколько лет спустя, проезжая с товарищем по этой самой Тульской губернии, мы остановились в деревенском трактире и стали пить чан. Товарищ мой принялся рассказывать не помню какой случай из своей жизни и упомянул о человеке, умиравшем с голоду и ‘худом, как скелет’.— ‘Позвольте, барин, доложить,— вмешался старик хозяин, присутствовавший при нашей беседе,— от голода не худеют, а пухнут’.— ‘Как так?’ — ‘Да так же-с, человек пухнет, отекает весь как склянка (яблоко такое бывает). Вот и мы в 1841 году все пухлые ходили’.— ‘А! в 1841 году! — подхватил я.— Страшное было время?’ — ‘Да, батюшка, страшное’.— ‘Ну и что? — спросил я,— были тогда беспорядки, грабежи?’ — ‘Какие, батюшка, беспорядки? — возразил с изумлением старик.— Ты и так богом наказан, а тут ты еще грешить станешь?’

Мне кажется, что помогать такому народу, когда его постигает несчастие, священный долг каждого из нас.— Прими и т. д.

Иван Тургенев.

Париж. 25 января 1874 года’.’.

В цикл ‘Записки охотника’ рассказ ‘Живые мощи’ вошел впервые в ЗО 1874, с. 494—508. При этом отпал подзаголовок первой публикации, пространное подстрочное примечание было заменено кратким указанием: ‘Наброски двух отрывков из ‘Записок охотника’: ‘Живые мощи’ и ‘Стучит!’ — были найдены автором в черновых его бумагах в 1874 году и тогда же дописаны, один для ‘Складчины’, другой для предстоящего издания. В первое собрание ‘Записок охотника’ они не были включены по той причине, что не имели прямого отношения к главной мысли, руководившей тогда автором’.

Несмотря на то, что это подстрочное примечание подписано ‘Примечание изд<ателя>‘, принадлежность его Тургеневу доказывается почти дословным совпадением текста ЗО 1874 со строками, набросанными Тургеневым на заглавном листе чернового автографа рассказа ‘Стучит!’ Bibl Nat, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, ед. хр. 170).

Сохранились два автографа рассказа — черновой и беловой Bibl Nat, фотокопии — ИРЛИ). Краткое описание их впервые дано А. Мазоном (Mazon, p. 85—86).

Черновой автограф рассказа содержит полный его текст и предисловие к рассказу. Отличия от первопечатной редакции заключаются местами в характере изложения и в многослойной стилистической правке. Дата, проставленная на заглавном листе,— ‘Париж. Rue de Douai. 48. Янв<арь> 1874′,— указывает время писания рассказа (по старому стилю — с двадцатых чисел декабря 1873 г.). В конце автографа дата: ‘8/20 янв<аря> 1874. 5 часов п<о>п<олудни>‘.

Беловой автограф содержит только текст рассказа (без письма к Я. П. Полонскому), который близок к окончательному слою чернового автографа и отличается от него дополнительной стилистической правкой. Кроме того, в беловом автографе появился эпиграф и был развернут рассказ Лукерьи о ее сне, впоследствии вычеркнутый Тургеневым (см. раздел ‘Варианты* в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. IV, с. 455). Дата в беловом автографе отсутствует.

Сохранилась также авторизованная копия рассказа, служившая оригиналом набора для ‘Складчины’ (ИРЛИ, 4976, XXVI б. 68). Заглавие и текст предисловия (письмо к Я. П. Полонскому) написаны рукой Тургенева. Текст рассказа — копия с отдельными авторскими поправками. Подпись рукой Тургенева: Ив. Тургенев.

В настоящем издании в тексте ЗО 1880 слова: ‘полно и ногами’ (329, 19) исправлены на ‘и полно ногами’ по беловому автографу.

Время возникновения замысла рассказа определяется лишь приблизительно. Сам Тургенев в приведенном выше предисловии к первой публикации называет ‘Живые мощи’ ‘отрывком’ и ‘наброском’, найденным ‘в старых бумагах’. В письме к П. В. Анненкову от 19 (31) января 1874 г. он также говорит, что воспользовался для написания рассказа ‘уцелевшим наброском и оболванил его’. В подстрочном примечании в ЗО 1874 Тургенев объясняет причину, по которой ‘Живые мощи’ и ‘Стучит!’ не вошли в первое издание ‘Записок охотника’,— следовательно, относит замысел этих рассказов ко времени до 1852 г. К начальному периоду сложения цикла позволяет отнести замысел ‘Живых мощей’ и письмо Тургенева к Л. Пичу от 10 (22) апреля 1874 г., в котором он называет всё рассказанное в ‘Живых мощах’ ‘истинным происшествием’. Действительно, в отдельных местах рассказа проступают автобиографические элементы. Действие рассказа происходит в Алексеевне, одном из владений В. П. Тургеневой. ‘Вы, может, не знаете — хуторок такой есть, матушке вашей принадлежит…’ — поясняет Ермолай (с. 326).— ‘Я Лукерья…— говорит героиня рассказа.— Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила…’, ‘Случилось это со мной уже давно, лет шесть или семь <...> Да вас уже тогда в деревне не было, в Москву уехали учиться’ (с. 328). Очевидно, встреча Тургенева с Клавдией (таково настоящее имя героини рассказа — см. указанное письмо к Л. Пичу) действительно произошла в первой половине 40-х годов, а замысел рассказа, возникший под впечатлением этой встречи, сложился в конце 40-х — начале 50-х годов, в пору оформления цикла {Сближение этого замысла с названием ‘Безумная’ в Программе X лишено убедительности, ввиду очевидного несоответствия этого названия содержанию ‘Живых мощей’ (см.: Клеман, Программы, с. 123).}. Не меняет раннего приурочения замысла ‘Живых мощей’ и предположение о том, что прототипом Лукерьи была ‘калека Евпраксия’, некогда красавица, с которой семнадцатилетний Тургенев был близок (см. его письма к Н. А. Таллинскому от 9 (21) октября 1867 г. и 7 (19) мая 1868 г., а также статью А. И. Понятовского ‘Тургенев и семья Лобановых’ — Т сб, вып. 1, с. 274—275).

К старому замыслу Тургенев вернулся в конце 1873 г., когда получил предложение участвовать в сборнике в пользу крестьян, пострадавших от голода в Самарской губернии. 18 (30) декабря 1873 г. он писал Я. П. Полонскому: ‘Придется покопаться в старых бумагах. Есть у меня один недоконченный отрывок из ‘Записок охотника’ — разве это послать? Очень он короток и едва ли не плоховат, но идет к делу, ибо в нем выводится пример русского долготерпения’. По-видимому, с января (н. ст.) началось писание рассказа, который и был закопчен вчерне S (20) января 1874 г.

Дней через десять была готова беловая редакция рассказа и. по-видимому, к этому же времени снята с нее копия: 19 (31) января 1874 г. Тургенев послал П. В. Анненкову рукопись с просьбой прочесть и незамедлительно вернуть, высказав свое мнение. Письмо Анненкова по этому поводу неизвестно, но смысл его совета ясен из ответного письма Тургенева. Сообщая Анненкову 26 января (7 февраля) 1874 г. о том, что возвращенная им рукопись ‘уже отправлена в Петербург’, Тургенев далее писал: ‘Как только я зачитал ту часть Вашего письма, в которой Вы выражаете сомнение насчет одного пассажика, я тотчас же подумал: это он говорит de la tartine sur l’mancipation (по поводу тирады об освобождении) — так оно и оказалось — и результат был тот, что вышеозначенный пассажик немедленно вылетел вон’. Так рассказ Лукерьи о сне, в котором она видела себя заступницей народной, был вычеркнут Тургеневым одновременно и в беловом автографе и в авторизованной копил.

Следующие, уже незначительные, изменения были внесены, по просьбе Тургенева, в тот момент, когда авторизованная копия находилась в редакции ‘Складчины’: в тексте рассказа устранен, по предложению Я. П. Полонского, эпитет ‘умный’ (вместо: ‘мысленный грех’ было: ‘мысленный, умный грех’ — см. стр. 330, строка 41) и в предисловии сняты слова ‘ни даже начатого’ после ‘и не имея ничего готового’ (цит. выше, с. 511, см. также письмо Тургенева к Я. П. Полонскому от 5 (17) февраля 1874 г.).

Отзывы о рассказе в русской печати были разноречивы, из-за различного отношения, главным образом, к мотиву ‘долготерпения’. У Михайловского, активного в те годы участника демократической борьбы, поэтизация ‘долготерпения’ русского народа не вызвала сочувствия. Разбирая в ‘Литературных н журнальных заметках’ содержание ‘Складчины’, он оценил рассказ как обращение писателя назад, ‘к пройденному уже’ (Отеч Зап, 1874, No 4, с. 408—409). Как рассказ слабый, и притом с некоторыми ‘фальшивыми нотами’, оценил ‘Живые мощи’ Н. В. Шелгунов (Дело, 1874, No 4, отд. ‘Современное обозрение’, с. 63), вместе с тем Шелгунов подчеркнул, что по-прежнему глубокая гуманность составляет ‘строй всей души г. Тургенева’.

В противоположность Михайловскому и Шелгунову, Б. М. Маркевич поставил Тургеневу в заслугу изображение русского характера, представляющего ‘резкий контраст с теми бесчисленными типами протеста и отрицания, что почти исключительно создавались нашею литературой в течение целой четверти века’ (М. Три последние произведения г. Тургенева.— PB, 1874, No 5, с. 386).

‘Живые мощи’, тотчас же после опубликования их перевода в ‘Temps’, были высоко оценены во французских литературных кругах. 4 (16) апреля 1874 г. Тургенев писал Анненкову: ‘Оказывается, что ‘Живые мощи’ получили большой преферанс — и в России и здесь: я от разных лиц получил хвалебные заявления, а от Ж. Занд даже нечто такое, что и повторить страшно: Tous nous devons aller l’cole chez Vous. (Все мы должны пройти у Вас школу)…’ Этот отзыв Ж. Санд не был лишь знаком преклонения французской писательницы перед высоким мастерством автора ‘Живых мощей’, Тургенев, с его гуманизмом i неизменным вниманием к народной жизни, явился также идейным учителем для передовых французских писателей, переживавших духовный кризис после подавления Парижской Коммуны (подробнее об этом см.: Алексеев М. П. Мировое значение ‘Записок охотника’.— В сб.: Творчество И. С. Тургенева. М., 1959, с. 102). Отвечая Ж. Санд 3 (15) апреля 1874 г., Тургенев написал о своем первоначальном намерении посвятить ей рассказ.

Хвалебный отзыв был получен Тургеневым также от И. Тэна. 30 марта (11 апреля) 1874 г. Тургенев сообщил П. В. Анненкову: ‘Перевод ‘Живых мощей’ появился в ‘Temps’ — и но этому поводу Тэн (Taine) написал мне энтузиастическое письмо!!!’ Тэн писал Тургеневу: ‘…какой шедевр! <...> Какой урок для нас, и какая свежесть, какая глубина, какая чистота! Как это делает явным для нас. что наши источники иссякли! Мраморные каменоломни, где нет ничего, кроме лужиц стоячей воды, а рядом неиссякаемый полноводный ручей. Какая жалость для нас, что вы не француз! <...> Я прочел ‘Лукерью’ три раза кряду’ (A. Zviguilsky. Les crivains franais d’aprs leur correspondance indite avec Ivan Tourgueniev.— In: ‘Cahiers. Ivan Tourgueniev, Pauline Viardot. Maria Malibran’, No 1, Octobre 1977, p. 23, здесь же приведен отзыв Ж. Санд). Оценка рассказа ‘Живые мощи’ дана им также в книге ‘Старый порядок’: ‘Что касается современных литературных произведении, состояние средневековой верующей души великолепно обрисовано <...> Тургеневым в ‘Живых мощах» (см.: Tainе Н. Les origines de la France contemporaine. T. I. L’ancien rgime. 2 d. Paris, 1876, p. 7—8).

Стр. 326. Край, родной долготерпенья…— Строки из стихотворения Ф. И. Тютчева ‘Эти бедные селенья…’ (1857).

…’Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид печальный’.— Это изречение не вошло в основные сборники французских пословиц и поговорок. Во французском переводе ‘Записок охотника’ под ред. А. Монго оно переведено следующим образом: ‘Pcheur sec, chasseur mouill ont galement piteuse mine’ и оставлено без комментария (Tourgueniev Ivan. Mmoires d’un chasseur. (Zapiski okhotnika). 1852. Traduits du russe avec une introduction et des notes par Henri Mongault. Seconde volume. Paris, 1929, p. 570).

Стр. 333. ‘Во лузях’ пела Лукерья.— Известны две песни с таким зачином: ‘Во лузях я ходила, в зеленых горе мыкала’ и ‘Во лузях, во лузях, еще во лузях, зеленых лузях’ (Львов-Прач, No 4, с. 27—28, No 14, с. 37—38). Тургенев, вероятно, имел в виду первую из них: хотя обе песни отнесены в сборнике к ‘плясовым или скорым’, ‘Во лузях я ходила, в зеленых горе мыкала’ отличается от второй, типично хороводной песни, более плавным, протяжным напевом, менее быстрым темпом, содержание ее также больше отвечает настроению Лукерьи.

Стр. 336. После, мол, петровок…— Петровки — у православных пост, предшествующий дню апостолов Петра и Павла — 29 июня (ст. ст.).

Стр. 337. Вот Симеона Столпника терпение било точно великое…— Переводное житие Симеона Столпника было известно на Руси с XIII в. и входило в состав прологов, четьи-миней и многих рукописей.

А другой угодник себя в землю зарыть велел…— Очевидно, имеется в виду рассказ ‘многотерпеливого Иоанна Затворника’ о его борьбе с искушениями, вошедший в состав ‘Киево-Печерского патерика’.

А то вот еще мне сказывал один начетчик…— В основе русского фольклорного варианта легенды о Жанне д’Арк мог лежать вольный пересказ драматической поэмы В. А. Жуковского ‘Орлеанская дева’ (1821) или одно из популярных жизнеописаний вроде неоднократно переиздававшегося сборника: Плутарх для прекрасного пола, или Жизнеописания великих и славных жен всех наций, древних и новых времен. Соч. Г. Бланшарда и Пропиака. (Пер. Ф. Глинки). М., 1816. Ч. I, с. 116—153. Об источниках легенды на русской почве и о связи ее с русской житийной традицией см. в статье Н. Ф. Дробленковой »Живые мощи’. Житийная традиция и ‘легенда’ о Жанне д’Арк в рассказе Тургенева’.— Т со, выи. 5, с, 289—302.

СТУЧИТ!

Впервые опубликовано: Сочинения И. С. Тургенева (1844—1874). М.: изд. бр. Салаевых, 1874. Ч. I, с. 509—531 (вышло в свет в конце сентября ст. ст. 1874 г.).

Сохранился черновой автограф рассказа (Bibl Nat, фотокопия — ИРЛИ, Р. I. он. 29, ед. хр. 170). Название рассказа сопровождено в нем подзаголовком ‘Отрывок из ‘Записок охотника’ Ив. Тургенева’, здесь же, на заглавном листе,— указание на время работы над рассказом: ‘Начат в Спасском, в пятницу 7/19 июня 1874, кончен там же — в понедельник 10/22 июня 1874 в 4 часа’ и текст подстрочного примечания к рассказу ‘Живые мощи’, напечатанного в ЗО 1874 (см. комментарий к этому рассказу). Последний слой текста чернового автографа очень близок к первопечатному, стилистическая правка относительно невелика. В конце автографа подпись: Ив. Тургенев, дата: с. Спасское. Понедельник, 22-го/10 июня 1874. 4 часа дня.

В настоящем издании в тексте ЗО 1880 слово ‘выкликнул’ (343, 15—16) исправлено на ‘воскликнул’ (по черн. автогр.).

Замысел рассказа ‘Стучит!’ возник у Тургенева, по-видимому, в начальный период сложения цикла. В примечании к ‘Живым мощам’ сказано, что ‘наброски’ этих ‘двух отрывков’ были найдены автором в черновых его бумагах в 1874 г. и тогда не дописаны, один для ‘Складчины’, ‘другой для предстоящего издания’ (ЗО 1874, с. 494). Известно, что ‘Живые мощи’ были обдуманы и написаны Тургеневым в декабре 1873 — январе 1874 г. в Париже. Вероятно, тогда же Тургенев возвратился к старому замыслу рассказа ‘Стучит!’. В предисловии к изданию 1874 г.. датированном: ‘Москва. Май (ст. ст.) 1874 года’,— Тургенев сообщает о включении в состав ‘Записок охотника’ рассказа ‘Стучит!’, который ‘не был нигде напечатан и является в первый раз’, взамен обещанной и ненаписанной статьи ‘Семейство Аксаковых и славянофилы’. В письме к П. В. Анненкову от 12 (24) июня 1874 г. из Спасского-Дутовинова Тургенев пояснял историю этой замены: ‘… так как Аксаковы перепугались (!) моему намерению написать статью об их отце и семействе (точно я памфлетист какой!), а Салаев требовал чего-нибудь indit (неизданного) в свое новое издание на место той статьи — то я для него написал здесь в Спасском, руководясь (как для ‘Живых мощей’) клочком найденной здесь старой рукописи, небольшой рассказ под заглавием ‘Стучит!’. Это анекдот из моей охотничьей жизни — особенного он значения не имеет…’ Сходная авторская оценка приведена в воспоминаниях Н. А. Островской (Т сб (Пиксанов), с. 121). Возможно, что в рассказе нашел отражение тот эпизод из биографии Тургенева, когда он вместе со своим кучером В. Н. Серебряковым, возвращаясь из Мценска в Спасское, подвергся нападению разбойников. Об этом со слов отца рассказывает дочь В. Н. Серебрякова в своих неизданных воспоминаниях, отрывок из которых приведен В. А. Громовым в издании: Т, СС. 1975 —, т. 1, с. 391.

Несмотря на устойчивую авторскую оценку рассказа ‘Стучит!’ как вещи незначительной, художественные достоинства его были сразу оценены современниками. Г. И. Успенский, присутствовавший 15 (27) февраля 1875 г. при чтении рассказа на литературно-музыкальном утре в салоне П. Виардо, отметил в особенности мастерство Тургенева в передаче ритма: ‘Стучит — стучит — потрясло меня и всех, как быстро приближалась телега с шайкой разбойников’ (Успенский Глеб. Мемуарная запись ‘Мои дети’.— Летописи Гос. лит. музея. М., 1939. Кн. 4, с. 201).

Стр. 349. Топор разбойника презренный…— Строка из стихотворения В. А. Жуковского ‘На смерть фельдмаршала графа Каменского’.

ЛЕС И СТЕПЬ

Впервые опубликовано: Совр, 1849, No 2, отд. I, с. 309—314 (ценз. разр. 31 янв.), под No XVII, вслед за рассказами: ‘Гамлет Щигровского уезда’ и ‘Чертопханов и Недопюскин’, с общей подписью: Ив. Тургенев.

Черновой и беловой автографы — в ГПБ (ф. 795, ед. хр. 12 и 13). На обороте первого листа чернового автографа — очевидно, программа очерка ‘Лес и степь’:

В. У.

Л. У и Д. В.

Л.

Л. о с. д.

Л. о. св. д.

Н. Поезд<ка> в степь.

Запись эта поддается только гипотетической расшифровке (‘Весеннее утро’, ‘Летнее утро и день’ и т. д.). Утверждение Р. Б. Заборовой, будто запись представляет собой программу неосуществленных очерков ‘Записок охотника’, неубедительно (Орл сб, 1955, с. 399, ‘Рукописи Тургенева’. Л.. 1953, с. 15).

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

Стр. 355, строка 33. Вместо ‘быстро’ — ‘бодро’ (по автографам, Совр, ценз. рукоп. и ЗО 1852).

Стр. 358, строка 1. Вместо ‘дерев’ — ‘деревьев’ (по всем источникам до ЗО 1874).

Стр. 359, строка 9. Вместо: ‘извиваются’ — ‘взвиваются’ (по всем источникам до ЗО 1880).

В Т, Соч. 1880, в отличие от ЗО 1880 и всех других источников, введены пробелы между частями очерка, соответствующими различным временам года. Это членение, учтенное в издании 1883 г., сохраняется и в настоящем издании.

Впервые очерк был обозначен в Программе I (апрель — июнь 1847 г.) и предназначался для 12-го номера ‘Современника’ за 1847 г. В связи с расширением цикла работа над очерком была отложена до завершения всех намеченных рассказов. В Программе VI. представляющей собой календарный план работы над ‘Записками охотника’, очерк ‘Лес и степь’ предназначался уже для 5-го номера ‘Современника’ за 1848 г. и должен был вместе с другими рассказами быть отосланным в Петербург 15 марта 1848 г. Однако и этот срок выдержан не был. Летом 1848 г. Тургенев внес ‘Лес и степь’ в Программу IX — перечень рассказов и очерков, которые надо было написать или закончить для проектировавшегося отдельного издания ‘Записок охотника’. Очерк написан в Париже в ноябре и декабре 1848 г. и направлен в редакцию ‘Современника’ вслед за отосланными ранее ‘Гамлетом Щигровского уезда’ и ‘Чертопхановым и Недопюскиным’. 17 (29) декабря 1848 г. Некрасов извещал Тургенева о получении ‘последнего’, ‘маленького рассказа’ (Некрасов, т. X, с. 121).

Очерк ‘Лес и степь’ создавался как заключительный в цикле и во всех программах ‘Записок охотника’ ставился в конце. В беловом автографе перед началом значится: ‘XVII (и последний отрывок)’. После ‘Леса и степи’ Тургенев включил в ‘Записки охотника’ еще восемь рассказов, но названный очерк неизменно печатался последним — как заключение.

Стихотворный эпиграф принадлежит самому Тургеневу. В первоначальных рукописях этот эпиграф продолжался еще на 9 1/2 строк (см.: наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 65), впервые опубликован целиком Н. Л. Бродским (Свиток. М., 1922, No 2, с. 117). По предположению Н. Л. Бродского, причиной сокращения эпиграфа редакцией ‘Современника’ была ‘некая обвеянность славянофильством, чувствуемая в облике русского простолюдина, нарисованного Тургеневым, представление его аполитическим, не стремящимся к ‘разумной воле». Однако с большей вероятностью можно предположить цензурное происхождение этого усечения: в беловом автографе слова в последней строке: ‘другой, разумной воли’ — зачеркнуты карандашом и заменены отточием.

При публикации в ‘Современнике’ цензура устранила из очерка сравнение грибов с монахами (357, 34—35). Вместо: ‘бабы с длинными палками в руках бредут на богомолье’ пришлось печатать: ‘бабы с длинными граблями в руках бредут в поле’ (359, 18—19), выброшено упоминание ‘нестрого шлагбаума’ (359, 26) л определение весны как ‘поры возрождения, молодости и надежд…’ (360, 11). После слова ‘природу’ (354, 26) в автографах читается: ‘и свободу’. Цензура не пропустила в журнал описание ‘помещичьей’ кареты с торчащей из окна ‘пухлой’ подушкой и с забрызганным грязью лакеем на запятках (359, 21—26). Из всех этих искажений в цензурной рукописи Тургенев устранил только одно последнее (за исключением слова ‘пухлой’). В остальных случаях доцензурные чтения им не восстанавливались. Не восстанавливаются они и в настоящем издании, в том числе слова: ‘и свободу’, вводившиеся почти во все прежние советские издания. Указание М. А. Шелякина о том, что вариант ‘и свободу’ будто бы зачеркнут в цензурной рукописи цензором Львовым (Орл сб. 1955, с. 418). ошибочно: в ‘Лесе и степи’ Львов не сделал ни одной помарки, а слова ‘и свободу’ в цензурную рукопись не были вписаны.

В цензурную рукопись Тургенев собственноручно вписал новый абзац (358—359, 31—10), которого в ‘Современнике’ и в беловом автографе не было. В черновом автографе этот абзац представлен, но в самом конце рукописи, возможно, что он был здесь набросан уже после первой публикации очерка — к изданию ЗО 1852.

В анонимном ‘Обозрении русской литературы за 1850 г.’ (Совр, 1851, No 2, отд. III, с. 57) ‘Лес и степь’ причислялась к таким рассказам Тургенева, в которых ‘вы до того сочувствуете истине всего рассказываемого, до того верите каждому малейшему описанию природы, что кажется, будто вы сами проходили по всем описываемым автором местам, чувствовали то же, что и автор, и поручили ему записать ваши ощущения’.

Публикация ‘Леса и степи’ вызвала сочувственные отзывы Ап. Григорьева: ‘…особенно замечательны у г. Тургенева три превосходные страницы описательной поэзии, названные им: ‘Лес и степь» (Москв, 1851, No 6, с. 279). Эти страницы критик считал проникнутыми ‘истинно поэтическою симпатиею к природе’ (Отеч Зап, 1850, No 1, отд. V, с. 18).

Стр. 359. Но вот вы собрались в отъезжее поле…— Отъезжее поле — отдельное охотничье угодье, куда выезжали на продолжительный срок, располагаясь там станом.

…далеко в поле гуськом торчат драхвы…— Драхва (дрофа) — стенная птица семейства журавлиных.

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Архивохранилища

Bibl Nat — Национальная библиотека (Париж).

Печатные источники

Богдановы — Богдановы Л. Я., Б. В. Родной край в произведениях И. С. Тургенева. Орел, 1959. (Государственный музей И. С. Тургенева).

ЗО 1852 — Записки охотника. Сочинение Ивана Тургенева. М., 1852. Ч. I —II.

ЗО 1859 — Записки охотника. Сочинение Ивана Тургенева. 2-е изд. СПб., 1859, Ч. I —II.

ЗО 1860 — Сочинения И. С. Тургенева. Исправленные и дополненные. М.: Изд. Н. А. Основского, 1860. Т. I.

ЗО 1865 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1864). Карлсруэ: Изд. бр. Салаевых. 1865, Т. I.

ЗО 1869 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1868). М.: Изд. бр. Салаевых, 1869. Ч. I.

ЗО 1874 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1874). М.: Изд. бр. Салаевых, 18/4. Ч. 1.

ЗО 1880 — И. С. Тургенев. Записки охотника. Полное собрание очерков и рассказов. 1847 —1876. 1-е стереот. изд. СПб., 1880.

Клеман, Программы — Клепан М. К. Программы ‘Записок охотника’.— Уч. зап. Ленгшгр. гос. ун-та, 1941, т. 76, серия филол. паук. вып. 11. с. 88—126.

Киреевский — Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия. М., [1917]. Вып. II, ч. 1, М., 1929. Вып. II, ч. 2.

Львов-Прач — Собрание народных песен с их голосами, положенных на музыку Иваном Прячем, вновь изданное с прибавлением к оным второй части. СПб., 1806.

Оксман. Сб. 1959 — Оксман Ю. Г. От ‘Капитанской дочки’ А. С. Пушкина к ‘Запискам охотника’ И. С. Тургенева. Саратов. 1959.

Орл сб, 1955 — ‘Записки охотника’ И. С. Тургенева. Сборник статей и материалов. Орел. 1955. (Государственный музей И. С. Тургенева).

Орл сб, I960 — И. С. Тургенев (1818—1883—1958). Статьи и материалы. Орел, 1960. (Государственный музей И. С. Тургенева).

Рус Обозр — ‘Русское обозрение’ (журнал).

Рында — Рында И. Ф. Черты из жизни Ивана Сергеевича Тургенева. СПб., 1903.

Сев Обозр — ‘Северное обозрение’ (журнал).

Соболевский — Великорусские народные песни. СПб., 1800. т. II, СПб., 1897. т. III.

Т сб (Кони) — Тургеневский сборник Под ред. А. Ф. Кони. Пб.: Коопер. изд-во литераторов и ученых. 1921. (Тургеневское общество).

Т, СС, 1975 — Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12-ти т. М.: Художественная литература, 1975 (издание продолжается).

Delaveau — Rcits d’un chasseur par Ivan Tourgunef. Traduits par H. Delaveau. Seule dition autorise par l’auteur. Paris, 1858.

Читайте также: