Письмо провинціала къ г. Тургеневу (*).
Письмо провинціала къ г. Тургеневу (*).
Знакомый вамъ провинціалъ.
‘Отечественныя Записки’, NoNo 5—6, 1860
Письмо провинциала к г. Тургеневу, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1860
Время на прочтение: 11 минут(ы)
(*) Письмо это, какъ сказано выше, передано вамъ самимъ г. Тургеневымъ, съ просьбою напечатать его. Ред.
Я прочелъ ‘Наканун’ съ увлеченіемъ, но оно непріятно потрясло меня… Въ деревн нтъ возможности имть разомъ подъ, рукою вс журналы и сообразить вс критическіе отзывы. Я прочелъ статью г. Дарагана, и она не удовлетворила меня, я порадовался многому встрченному въ ней, по еще пріятне былъ пораженъ замткой и забавными стихами ‘Искры’, направленными противъ моральной точки зрнія г. Дарагана. Не знаю, отчего г. Дараганъ не могъ рзко отдлить нравственный вопросъ отъ эстетическаго. Хотя эти дв стороны обыкновенно бываютъ связаны органически и въ жизни, и въ поэзіи, но раздленіе ихъ при разбор нетрудно, особенно если какъ въ ‘Наканун’ безсознательное принесено въ жертву сознательному.
Понятно, что теперь, при сильно-измнившемся дух общества, при открытомъ стремленіи къ прогресу, нравственно-историческіе вопросы везд пролагаютъ себ путь, везд слышенъ голосъ искренней любви къ польз, поэзія говоритъ о высокой дятельности, и критика принимаетъ нердко боле историческій, чмъ-художественный характеръ. Даже въ тхъ критическихъ статьяхъ, гд видно глубокое пониманіе изящнаго и слышна горячая любовь къ поэтическому, даже и въ нихъ на первомъ план является современно, или несовременно-русское. Для примра я вспоминаю о разбор ‘Дворянскаго Гнзда’ г. Анненковымъ и о разбор ‘Обломова’ г. Ахшарумовымъ. Подобныя статьи, чуждыя грубой догматизаціи, врныя, горячія, не могутъ не возбуждать сочувствія. Но рядомъ съ граціозностью мысли въ первой стать, рядомъ съ ея задушевностью, ея собственнымъ изяществомъ (несмотря на нкоторую крутизну слога), въ памяти является недавняя статья г. Дарагана, гд недостаточно объяснены художественные недостатки вашего ‘Наканун’, гд явно неловкое посягательство на независимость нравственнаго идеала и странное пониманіе морали. Въ самомъ дл, порицая ‘Наканун’, какъ твореніе, Инсарова и Елену — какъ поэтическіе типы, зачмъ нападать на нравственную сторону Елены, именно на абсолютно-нравственную сторону, а не на относительную, не на русскую пятидесятыхъ годовъ? Читая ‘Наканун’ статью Дарагана и ядовитую замтку ‘Искры’, я мучился желаніемъ отвлечь нравственный вопросъ отъ эстетическаго… Не знаю удалось ли мн это, но я, по вашему совту, надну свой мдный тазъ на голову и буду врить, что это шлемъ, вы вполн правы: безъ частицы такой вры жить нельзя. Нельзя не чувствовать, при первоначальномъ чтеніи романа, тхъ эстетическихъ недостатковъ, на которые указываетъ г. Дараганъ, нельзя не быть удовлетвореннымъ, когда онъ чуетъ поэтическую безжизненность Елены и Инсарова (я говорю ‘чуетъ’, потому-что онъ неотчетливо высказалъ свой приговоръ съ этой точки зрнія). Мн кажется, что онъ даже слишкомъ снисходителенъ къ вамъ, какъ къ художнику, недостаточно показалъ, до какой степени вы недостойны сами себя, какъ поэтъ, въ этомъ роман, недостойны творца ‘Рудина’, ‘Гнзда’, ‘Муму’, ‘Затишья’, даже ‘Записокъ Охотника’, которыя однако много уступаютъ въ дл зрлой красоты этимъ повстямъ. Что за математическая ясность плана! Разв такова жизнь? Жизнь проста, но гд ея концы, гд удовлетворяющій предлъ красоты и безобразія, страданія и блаженства, прогреса и паденія?.. Отвлеченное содержаніе жизни, уловляемое человческимъ рефлексомъ, тнью скользитъ за явленіями вещественными, и воздушное присутствіе этой тни, и при взгляд на реальную жизнь, и при чтеніи способно возбудить своего рода священный ужасъ и восторгъ. Но приблизьте эту тнь такъ, чтобъ она стала не тнью, чтобы она утратила свою эирную природу — и у васъ выйдетъ трупъ, годный только для разсудка и науки… Отчего ‘Рудинъ’ такъ высоко поднимаетъ душу, такъ любимъ всякимъ русскимъ умомъ, умвшимъ хотя немного жить для идеала? Отчего ‘Гнздо’ такъ умиляетъ, примиряетъ Сердце? Оно написано тмъ яркимъ, сжатымъ языкомъ, которымъ написано почти все лучшее у васъ, въ которомъ тснятся образы за образами, мысли и чувства другъ за другомъ, почти нигд не оставляя тхъ блднющихъ промежутковъ, которыми полна дйствительная жизнь1 и которыхъ присутствіе въ изложеніи непостижимо напоминаетъ характеръ теченія реальнаго передъ наблюдающей душой, напоминаетъ такъ же неуловимо, какъ извстный размръ стиха или музыка напоминаетъ извстныя чувства. Несмотря на эту рзкость языка, котораго теченіе похоже больше на теченіе яркихъ воспоминаній въ соображеніи, чмъ на теченіе жизни, несмотря на это, ‘Гнздо’ поэтично и эирно, потому — что мысль о прогрес, протекающая подъ живыми явленіями драмы, не первая бросается въ глаза. Уже остывши отъ первой грустя и умиленія, слышишь ея присутствіе и не знаешь даже, сознавалъ ли ее самъ авторъ или нтъ. Несмотря на ту же яркость, языка герои ваши здсь — какъ справедливо выразился г. Анненковъ — представлены не съ грубой выразительностью. Въ ‘Затишь’ то же. Здсь читатель не потрясенъ такъ сильно, какъ въ ‘Гнзд’, не торжествуетъ, какъ въ ‘Рудин’, не говоритъ: ‘вотъ онъ, вотъ онъ — тотъ, кого я ждалъ давно!’, здсь вс лица являются какъ бы съ равными нравами, то боишься за Астахова, когда его вызвали на дуэль, и заботишься, немъ, то сочувствуешь Веретьеву и понимаешь его презрніе къ положительному юнош, то веселишься съ сестрой Веретьева, то любуешься на тупую силу и античную простоту малороссіянки, утонувшей въ пріду. Здсь вс лица достигли крайняго предла индивидуализаціи, имъ угрожала даже опасность потопить ахеронскій челнъ, о которомъ говорилъ Шиллеръ, природа грозила убить искусство, но вашъ художественный тактъ одной трагической чертой возвратилъ имъ всмъ эстетическую жизнь. Гд здсь нравственный исходъ? Что хотлъ сказать авторъ? чья вина? что надо сдлать? мы этого не видимъ ни въ ‘Рудин’, ни въ ‘Гнзд’, ни въ ‘Затишь’… Душа полна, и грусть ея отрадна, потому-что она слышитъ близость бога красоты! Ничего подобнаго не слышится при чтеніи ‘Наканун’. Опредлить съ точностью, почему это — едва-ли возможно… Вы не перешли за ту черту, за которой живетъ красота, или идея жизни, для которой міръ явленій служитъ только смуглымъ символомъ. А какая цна поэтическому произведенію, непереходящему за эту волшебную черту? Она невелика, если въ твореніи нтъ истины прекраснаго, которое само-по-себ есть фактъ, есть самое высшее изъ явленій природы, то твореніе падаетъ ниже всякой посредственной парной вещи, всякихъ поверхностныхъ мемуаровъ, которые по-крайней-мр богаты правдой реальной и могутъ служить матеріалами будущей наук жизни и духовнаго развитія. Въ чемъ же слабость ‘Наканун’?… я изложу то, что я думаю объ этомъ. ‘Я въ нкоторыхъ случаяхъ есть признакъ скромности’, сказалъ недавно одинъ Французъ Paul de Molines, описывая очень-привлекательно свои военныя впечатлнія въ Турціи и Крыму (Commentaires d’un soldat, Revue de deux Mondes). Я буду слдовать его примру.
Планъ романа, сказалъ я простъ. Я выразился несовсмъ — удачно, лучше было бы назвать его слишкомъ выразительнымъ, яснымъ, рзкимъ, отъ него не ветъ волшебной измнчивостью, смутою жизни. Возьмите вс лица: какъ ясно, что они собрались для олицетворенія общественныхъ началъ! Авторъ говоритъ намъ: ‘вотъ скромный, добрый, робкій ученый, настойчивый, но не боецъ, вотъ умный, капризный и слабый художникъ, теряющій не разъ чувство собственнаго достоинства, быстро-переходящій отъ самоувренности къ самоуничиженію: вотъ человкъ энергическій и настойчивый, вовсе не поэтъ, а сухой и желзный длецъ (Курпатовскій)’. Вотъ лучшіе представителя русской молодежи! Гд же идеалистъ настойчивый? Гд человкъ, употребляющій энергію, практичность, упрямство не на сухое или личное, дло, какъ Курнатовскій или Штольцъ, а на дло теплое, вскормленное самими привычками въ душ, даже неслишкомъ умной на дло, способное внушить любовь и уваженіе и скромному ученому, и подвижному артисту, и двушк съ высокой душою? Гд нашъ Дон-Кихотъ, безъ избытка комизма, съ врой почти безсознательной, чистый, честный и покойно-дятельный? Какъ справедливъ этотъ выборъ съ исторической точки зрнія! Поразительно въ-самомъ-дл то, что энергическіе и настойчивые люди у насъ, по-большей-части, нехороши направленіемъ, непривлекательны, а люди съ душой и мыслью рдко энергичны и никогда почти небогаты упрямствомъ. Быть-можетъ, это отъ того, что ранній успхъ въ длахъ и раннее успокоеніе души, которые достаются на долю русскимъ практикамъ, съ одной стороны, лишаютъ ихъ той печати страданій, сомнній и идеализма, которыя намъ такъ драгоцнны въ нашемъ прошедшемъ, а съ другой — ставятъ ихъ въ такую общественную колею, отъ которой отвращается умъ, зараженный уже лучшими соціальными идеалами. Это такъ, по, къ-несчастію, немногимъ удавалось оживить такое стсненіе рзкихъ, ясныхъ началъ дыханіемъ поэзіи. Стоитъ только вспомнить ‘Лелію’, ‘Un compagnon d’un Tour de France, и т. п., чтобы видть, какъ скоро старются произведенія, въ которыхъ отвлеченіе везд пробивается наружу, несмотря на яркость образовъ, на обиліе и глубину издержанныхъ мыслей, какъ скоро такія произведенія становятся только годными для исторіи вліяній литературы на общественную нравственность и для исторіи обратнаго вліянія, въ род обзоровъ Шлоссера.
Обыкновенно такія произведенія съ перваго раза вс наружу и лишены той способности къ вчному обновленію, которою одарены созданія боле-туманныя. Уже и въ ‘Рудин’ было видно подобное стремленіе собрать нсколькихъ представителей и поставить ихъ всхъ въ боле или мене враждебное столкновеніе съ человкомъ, Гамлетомъ въ частной жизни и Дон-Кихотомъ въ общественной, съ человкомъ, у котораго все сознательное неудачно и безсознательное великолпно… Вс эти люди, если стараться примнить къ нимъ ваши два вчные типа — или Дон-Кихоты въ частной жизни, но объ общихъ вопросахъ забыли и думать Волынцовъ, Наталья, даже Лежневъ или Гамлеты везд, если не умомъ, то эгоизмомъ (Ласунская, Пигасовъ, Папдалевскій). Но въ этой повсти отвлеченное духовное начало, олицетворяемое отдльными лицами, являлось едва-рющимъ за ихъ движеніями, рчью, крупными поступками, за всей физіономіей ихъ, богатство отвлеченнаго содержанія входило только элементомъ, усиливающимъ красоту цлаго. И къ-тому же самая идея этой повсти такъ симпатична для лучшаго русскаго меньшинства, что еслибъ она и была хуже, то ее любили бы современники.
Второй недостатокъ романа, имющій боле-общій характеръ, это т механическіе пріемы, которые вы употребили для объясненія читателю, что Инсаровъ человкъ дла не сухаго, а поэтическаго… Я не стану говорить, какъ г. Дараганъ, что худощавый болгаръ не могъ бросить въ воду пьянаго и огромнаго нмца: такія придирки недостойны честнаго обращенія съ искусствомъ. Читатель и критикъ не обязаны ходить съ динамометромъ, чтобъ опредлять съ точностью степень физической силы дйствующихъ передъ ними лицъ. Я жалуюсь только на безжизненность всего этого, на отсутствіе откровенія изящнаго и въ сцен спасенія дамъ, и въ сцен встрчи у часовни, и въ другихъ мстахъ… Чтобъ уяснить себ немного все это необъяснимое, я вспоминаю только нкоторыя черты изъ вашихъ прежнихъ твореній: вспоминаю я то мсто, когда Рудинъ ждалъ Наталью на возвышеніи, а горничная упрекала его за то, что ‘они стоятъ на гору’. Какъ они хороши оба въ эту минуту, и горничная, и Рудинъ!… Вотъ истинное откровеніе! Какое наслажденіе для читающаго! Онъ наивно жаждетъ соединенія навки энергической, свжей и богатой двушки съ глубокомысленнымъ и шаткимъ странникомъ, онъ готовъ врить въ счастье для Рудина и для нея, въ укрпленіе его и въ ея просвтленіе… Этотъ высохшій прудъ, около котораго свершено было когда-то ужасное преступленіе, эта двка, которая практичне героя съ львиной гривой… какая бездна образовъ, тней, воспоминаній, отвлеченій проносится передъ читателемъ въ одно мгновеніе! Подобныхъ мстъ много въ вашихъ повстяхъ, я кстати вспоминаю, какъ Лаврецкій ночью въ саду отъискалъ губы Лизы, какъ онъ смотрлъ на лепты ея шляпы, висвшей на втк, вопросъ Низы: ‘желтый фіоль?’ когда нянька разсказывала ей о мученикахъ христіанства, страстную сцену между Веретьевымъ и малороссіянкой (а вдь они, какъ нравственные типы, несравненно-ниже Инсарова и Елены!) и т. д. И мало ли такихъ картинъ, полныхъ глубины и прелести, я отъискалъ бы, не выходя изъ круга вашихъ повстей. Ничего подобнаго не чувствуешь при всхъ самыхъ страстныхъ, самыхъ драматическихъ сценахъ ‘Наканун’, вс он какъ-будто сдланы съ усиленнымъ стремленіемъ къ простот и вчнымъ, кореннымъ красотамъ страсти, но вмсто всего этого вышло что-то избитое и механическое {Мы съ этилъ совершенно-несогласны. ‘Наканун’ полно сценами высоко-поэтическими, въ которыхъ ршительно не видно ничего ‘сдланнаго’, по выраженію автора. Ред.}.
Но довольно объ этомъ. Перейдемъ къ Елен. ‘Искра’ основательно осмяла г. Дарагана за его моральность. Въ-самомъ-дл, чмъ Клена не примръ, какъ сознательное начало въ душ автора?… Она примръ во многомъ и смшно упрекать васъ за то, что она почти безъ борьбы пошла къ Инсарову, сама отдалась ему, бросила вялую мать, безпутнаго отца и всю ту скуку, которая можетъ овладть въ Москв незанятымъ практически человкомъ. За что же тутъ осуждать? Да вы это-то и хотли сказать, вы хотли сказать: ‘смотрите, она не борется, она такъ насквозь прониклась своимъ идеаломъ, что, увидавъ Писарева, подумала: ‘вотъ онъ!’ Чмъ это не высокій- талъ своего рода въ сознаніи автора? Это шагъ впередъ. Прогресъ можно сравнить съ паденіемъ на берегъ морской волны: предметы, которые остались на берегу, не уносятся обратнымъ движеніемъ, и человкъ, мимоходомъ, не пыряя, можетъ, если хочетъ, поднять ихъ… Вс усилія реакціи не сотрутъ съ лица земли осадковъ прогреса. Намъ, русскимъ, все-равно, что ‘Дженъ-Эйръ’, что ‘Лукреція Флоріани!’, насъ не обманешь надеждами на Филистерскія спасенія и на брачныя окончанія всхъ англійскихъ романовъ, которымъ, во что бъ ни стало, хочетъ врить англійская публика, мы. любимъ подобныя явленія, какъ одинъ изъ лучшихъ.элементовъ жизни, по мы столько же любимъ непрочность и перерожденіе всхъ вещей, и никакой односторонній идеалъ не насытитъ наше разбгающееся воображеніе. Безцвтность нашего прошедшаго открыла вамъ глаза ц, богъ-знаетъ, есть ли въ насъ что-нибудь такое, что бъ мы сочли безукоризненнымъ… Мы готовы дйствовать, если ужь надо, но никто не заставитъ насъ искренно уважать дятельность больше созерцанія, хлопоты больше мышленія. Что же за бда! Видно такъ надо.- Былъ-можетъ на этой ‘tabula rosa’ лучше расцвтетъ (на-время, конечно, какъ и все!) безъ борьбы все то, что съ воплями и слезами пріобрталось въ другихъ мстахъ — не только расцвтетъ, по уже и расцвло тамъ и сямъ въ тайникахъ семейныхъ длъ… Моральныя сентенціи г. Дарагана вполн стоютъ сравненія съ ‘savon pudique’, которымъ угостила его ‘Искра’. Пусть наши двушки не борятся и не боятся своего идеала, когда онъ самъ-собою, или благодаря живому, поэтическому воспитанію, окрпъ въ младенческой душ. Вина наша относительно Елены не въ нравственномъ принцип, олицетворяемомъ ею, но, сводной стороны, въ слабости его воплощенья, съ другой, въ слабости воплощенія Инсарова, а корень и того и другаго въ несимпатичности Инсарова для русскаго вообще и для васъ самихъ. Поговоримъ о первомъ. Здсь г. Дараганъ такъ правъ, упрекая васъ за недостаточное развитіе основныхъ свойствъ Елены и вліяній ея воспитанія, что я не прибавлю ни слова. Замчательно, что нравственное начало Елены сознано вами какъ-бы самобытне и ясне начала всхъ прочихъ вашихъ героинь, (за исключеніемъ разв плнительной Лизы въ ‘Гнзд’), а все живое чуждо этому холодному образу, къ которому вы сами, быть-можетъ, равнодушны именно за тотъ выборъ, который одобряетъ вашъ разсудокъ въ припадк русскаго самоуничиженія. Елена — безцвтный фонъ, на которомъ препираются боле-выпуклыя фигуры Инсарова, Курпатовскаго, Берсенева и Шубина. Художественное самоотрицаніе убійственно для поэзіи. Я позволю себ выраженіе немного-грубое, быть-можетъ: если писателю невесело, не по-себ съ его лицами, едвали уваженіе спасетъ ихъ отъ холодности… Надо ихъ любить, а не уважать, вы не любили Инсарова, вы любили Рудина, и онъ все озарилъ вокругъ себя, и сама Наталья, которой нравственный принципъ туманне пришита Елены, вышла мила. Мы любимъ и уважаемъ ее не за силу, не за то, что она обуздала самолюбіе Рудина у засохшаго пруда, а за то, что она способна была полюбить его, еще не уразумвъ хорошо, въ чемъ дло. Вы любили Шубина (онъ намъ всмъ знакомъ), вы любили автора писемъ въ ‘Фауст’, Горскаго (‘Гд тонко тамъ и рвется’), и не знаю зачмъ вы казните въ ‘Наканун’ это изящное, колеблющееся начало. Не подобное ли начало долго было живительнымъ въ Россіи? не оно ли заплатило долгими страданіями за свои ошибки? Гд польза. Сегодня одно, а завтра другое полезно.. И разв только степень окончательной производительности важна? Разв мене важно отдаленіе отъ производительности, если ея направленіе противно? Разв изящество и многообразіе натуры не есть сила сама-по-себ?..
Audi in der sittlichien Welt ist ein Adel. Gemeine Naturen
Zahlen mit dem was sie thun, schne mit dem, was sic sind.
Такъ сказалъ Гте, и если Шлоссеръ ропщетъ на него, не безъ основанія, такъ это потому, что точка зрнія, выбранная имъ, попреимуществу нравственно-прогрессивная… Но, вроятно, старикъ не считаетъ ее единственно-возможною, и оговорка его насчетъ того, что онъ не претендуетъ на объективность, мн кажется, относится прямо къ свободному выбору точки зрнія. Конечно, это опять дло авторской воли выбрать тотъ или другой принципъ, заставить торжествовать начало экстенсивное, такъ-сказать, жаждущее жизни, или начало отреченія, односторонней интенсивности. Вс рады за Дженъ-Эйръ, вс сочувствуютъ ей, когда она предпочитаетъ боле-живое, скажу даже, боле-эгоистичекое начало въ лиц богатаго, блестящаго, страстнаго Рочестера началу труда, практической служб, высокому идеалу, сухой интенсивности Сен-Джона, Сен-Джонъ и Инсаровъ, конечно, нисколько не похожи другъ на друга, я вспоминаю ихъ невольно вмст только какъ боле Дон-Кихотовъ, чмъ Шубинъ и Рочестеръ. Коррер-Бэлль могла бы и иначе кончить свой романъ, и еслибъ Рочестеръ не ослпъ и жeна его была бы жива, еслибъ Дженъ-Эйръ ухала съ Сен-Джономъ, быть-можетъ, тогда романъ утратилъ бы долго своей прелести, а все было бы понятно, потому-что вс лица живы, и Сен-Джонъ посл Рочестера былъ любимъ авторомъ, по-крайней-мр коротко знакомъ ему. Инсаровъ нсколько-ясне Елены, благодаря тому, что вы явственно описали его наружность, и еще тому, что, говоря о каррикатурныхъ статуэткахъ Шубина, вы упомянули о психологическихъ элементахъ его нрава (тупъ, упрямъ и т. д.), но ясенъ — не правда ли, не значитъ еще живъ?… Живое всегда неслишкомъ-ясно и неслишкомъ-темно… Только благодаря вашей постоянной помощи, Инсаровъ держится, вы заставляете всхъ говорить о немъ,. самъ онъ почти ничего не проявляетъ характеристическаго, ничего такого, что бъ перенесло насъ во внутренній міръ его. Опять скажу: какъ нравственный типъ, онъ иметъ полное право на уваженіе, подобно Елен, но сердце читателя закрыто и для него и для нея, потому-что психологическіе и историческіе остовы ихъ не облеклись у васъ художественной плотью. Сдлайте Инсарова боле-грубымъ, мене-безукоризненнымъ, пожалуй, развратнымъ, буйнымъ, но изобразите намъ его дла, его теплоту, его Болгарію, и отпустите тогда съ нимъ Елену… душа наша стснилась бы завистью и наслажденіемъ. Но гд же турки, ножи, мать, которая его няньчила, отецъ, который кормилъ его? гд его слабости и привычки? гд живительный лучъ комизма, съ которымъ превосходно мирится сила характера (помните — забавные своимъ педантствомъ поцалуи, которые каждый вечеръ отпускалъ Сен-Джонъ невст Рочестера, вс наивности героевъ Гомера, заставляющія насъ улыбаться и освоиваться съ этими греками и т. п.?) Русскаго мы поймемъ и безъ исторіи его развитія, поймемъ и болгара дома, и готовымъ, и развивающимся, но болгаръ въ Москв, безъ дла и безъ психической эмбріологіи, непонятенъ и чуждъ душ. Поэтому-то страсть героини вашей такъ холодна, поэтому такъ непріятно дйствуютъ вс черты ея, она возбуждаетъ въ иныхъ мстахъ даже отвращеніе, напримръ, въ минуты ея жосткости съ привлекательнымъ Шубинымъ, въ ту минуту, когда она кокетливо длаетъ рукою носъ Инсарову. Главная же бда, мн кажется, въ наименованіи собственнаго вкуса, въ предпочтеніи упрямой, ограниченной, но благородной направленіемъ души — душ изящной, разбгающейся, страдающей и мыслящей… Какія души нужне, когда и гд — кто ршитъ? Вы были правы, сказавъ, что у насъ есть Шубины, Берсеневы, Курпатовскіе, что у насъ теплые люди не дльцы, а дльцы не теплы. Нравственное предпочтеніе Инсаровыхъ Курнатовскимъ понятно и сродно каждому, но нравственное торжество Инсаровыхъ надъ у Берсеневыми и Шубиными непривлекательно для русской души (она не виновата!), а потому вы оставались холодны къ уважаемымъ вами лицамъ, не Возвели ихъ ‘въ перлъ созданія’, одаряя ихъ самыми прочными, полезными и высокими качествами, вы обращались съ ними какъ съ хрупкими предметами, какъ-бы боялись чмъ-нибудь уронить ихъ {Намъ кажется, что рецензентъ опустилъ изъ виду идею романа, по-крайней-мр онъ не хотлъ принять ее въ соображеніе въ этомъ мст.}. Вы не боялись уронить ни Рудина, ни Лаврецкаго, ни лишняго человка, ни Горскаго: вы знали, что найдете, чмъ вознаградить ихъ изъ самихъ горячихъ ндръ вашей русской души. И вотъ читатель готовъ ощущать почти-непріязненное чувство къ личностямъ Инсарова и Елены и не вознагражденъ за это чувство эстетическимъ восторгомъ, который овладваетъ нами даже и при глубокомъ изображеніи порока. Вы имете право сказать, что самое заглавіе вашей повсти относится къ прошедшему: что ‘Наканун’ (если я не ошибся) значитъ ‘наканун разсвта посл войны’, что теперь уже явились тамъ-и-сямъ русскіе Штольцы и русскіе Инсаровы {Изъ чего это заключилъ рецензентъ? Ред.}. Но теплое и трепещущее жизнью не возбуждаетъ возраженія, несмотря на историческую отсталость. Взгляните на Обломова: кто могъ ожидать появленія такого забытаго типа? Казалось, вопросъ о лни былъ исчерпанъ до дна. Кто видитъ теперь чистыхъ Обломовыхъ? Однако многіе нашли его въ себ, по-крайней-мр, въ прошедшемъ своемъ, и обрадовались ему, какъ старому знакомцу, котораго какъ-будто недоставало гд-то… Многіе любятъ и даже уважаютъ его, противодйствуя ему въ жизни. Возьмемъ также Рудиныхъ: ихъ ул,е нтъ давно, самый непрактичный по природ теперь сталъ практичне, когда отворилось много дверей, но кто жилъ полной жизнью и откликался на многое, для того этотъ образъ неизгладимъ, его ждали давно.
Вы знаете лучше всякаго изъ насъ, что творенія истинно-поэтическія выплываютъ все боле-и-боле съ теченіемъ времени изъ окружающей мелочи, огонь историческихъ, временныхъ стремленій гаснетъ, а красота не только вчна, но и ростетъ по мр отдаленія во времени, прибавляя въ самобытной сил своей еще обаятельную мысль о погибшихъ формахъ иной, горячей и полной жизни. Вотъ мои чувства, если вы найдете ихъ годными для печати, я буду очень-радъ.
1860 г. Апрль.