Пріздъ въ деревню.
Пріздъ въ деревню.
——
II.
——
III.
IV.
Приезд в деревню, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1881
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Былъ канунъ Покрова. Суровая осень только-что начинала входить въ силу. Холодный сверо-восточный втеръ неустанно гналъ и крутилъ день и ночь цлыя тучи желтыхъ, умершихъ листьевъ. Вечерній поздъ Н—ской дороги медленно подходилъ къ полустанку, засвшему среди густаго кустарника. На сырой, усыпанной опавшими листьями, платформ, слабо освщенной лишь фонаремъ на семафор да въ рукахъ сторожа, рядкомъ стояли съ пятокъ фигуръ въ нагольныхъ полушубкахъ. Очевидно, он кого-то поджидали. Поздъ, пыхтя, неторопливо проползъ вдоль платформы и, почти не останавливаясь, высадилъ троихъ пассажировъ. Изъ оконъ вагоновъ быстро повыбросали на платформу багажъ.
Поздъ прошелъ. Двоихъ изъ пріхавшихъ — высокаго, статнаго мужчину въ синемъ халат и картуз, съ торопливой, не безъ сознанія собственнаго достоинства, походкой, и довольно полную женщину въ шубк, повязанную платкомъ — окружили мужицкія фигуры. Слышалось цлованіе, привтственные возгласы. Пріхавшіе, видимо, были довольны пріемомъ, хоть и торопились собирать вещи. Третій пріхавшій — высокій, тонкій господинъ, съ рдкой черною бородой и немного худымъ лицомъ, въ пальто съ бобровымъ воротникомъ и пуховой шляп — всё еще стоялъ у своего чемоданчика и внимательно осматривался кругомъ. Онъ былъ одинокъ. Онъ прошелся разъ по платформ, но въ нему никто не подходилъ. Наконецъ, онъ уже ршилъ подойти къ групп, такъ привтливо встртившей пріхавшихъ съ нимъ вмст, какъ на платформу, высматривая подслповатыми глазами, взошелъ старичокъ, съ кнутомъ въ рукахъ, въ нагольномъ, рваномъ полушубк.
— Никакъ это и есть молодой-то баринъ?— спросилъ онъ у кучки мужиковъ, показывая на сухаго господина.
Вс обернулись въ ту сторону и молча приподняли фуражки, когда одинокій прізжій опять прошелъ мимо нихъ.
Вс посмотрли ему внимательно вслдъ и сказали: ‘Надо думать, что онъ… Больше сюда некому’.
Тогда старичокъ нагналъ молодого барина.
— Вы ли, батюшка, будете Сергй Андреичъ, племянникъ генеральскій?— спросилъ онъ.
— Я. Ты за мной, что ли?
— Такъ точно, за вашей милостью. Не признать ужь мн васъ… Вдь я васъ вотъ эконькимъ…
— Что дядя?— перебилъ прізжій.
— Дяденька-то плохи-съ будутъ…Нельзя скрыть: плохи-съ…
— Гд же лошади?
— Тамъ я оставилъ… Одна лошадка-то… Къ дереву привязалъ… Вотъ сюда пожалуйте! Недалечко пройти… Тутъ вишь Кабановскія подводы загородили дорогу-то… Пожалуйте, миленькій, имущество-то,— говорилъ старикъ, выхватывая изъ рукъ барина чемоданъ.
— Ничего, я самъ… Ты старъ… Тяжело…
— Что вы, добренькій, помилуйте!.. Рази намъ можно слабымъ быть для вашей милости? Господи помилуй, что вы!… Пожалуйте, пожалуйте!… Мы тоже господскіе были, понимаемъ… Зачмъ вамъ себя утруждать.
И старикъ, крехтя, взвалилъ себ на плечо чемоданъ.
Они спустились съ платформы, но должны были обождать, такъ какъ узкую дорожку между кустами всю заняли подводы, выхавшія на встрчу прибывшей чет.
— Вишь ты, всю дорогу-то запрудили,— ворчалъ старикъ.
Между тмъ толпа мужиковъ суетилась у тарантаса, заложеннаго парой: кто тащилъ сундуки, ящики, кто — подушки.
Вс кричали, шутили:
— Да ужь ты садись, Антиповна!… Садись, говорю, вотъ сюда… Вотъ здсь теб привольнй. Вишь ты вдь какъ, Господь съ тобой, раздобрла!… Теб спокой требуется… Наваливайся сюда, въ бокъ-то!…
— Антиповна, вотъ подушечку-то подъ бокъ приснасти, трясти-то и не шибко будетъ… У насъ вишь дорога-то…
— Артамонъ Матвичъ! ящикъ-то прикажи на подводу ко мн. Клади, сдлай милость… Да, Господи, рази я что… рази я изъ корысти?… Главное, чтобы вамъ покой… Я съ полнымъ удовольствіемъ. Какое намъ утсненіе, помилуй!…
Мужики толпились, кричали, бгали вокругъ лошадей. Старичку наскучило ждать и держать тяжелый чемоданъ на плечахъ онъ ворчалъ: ‘ишь вдь добра-то везутъ… Купцами здятъ!..’
— Да вы бы хоша постснялись, пропустили бы барина-то… Господинъ вдь ждётъ,— крикнулъ наконецъ онъ.
— Оставь… Поспемъ,— сказалъ баринъ.
— Да вдь имъ не куда торопиться-то… Хоть бы почувствовали… Вдь мы къ смертному часу спшимъ…
— Митрій! Иванъ едорычъ!— заговорили мужики,— пропустите барина-то… Осадите…
— Пожалуйте-съ… Проходите… Ничего-съ… Слободно…
Баринъ и старичокъ пробрались кое-какъ между кустами и лошадиными мордами. Толпившіеся мужики опять приподняли фуражки и молча посмотрли имъ въ слдъ.
Баринъ услся въ старенькую плетушку, запряженную въ одну лошадь и набитую сномъ. Старичокъ свалилъ ему въ ноги чемоданъ и, примостившись сбоку, погналъ лошадёнку.
Баринъ, отбиваясь всячески отъ суроваго втра, налетавшаго сбоку, кое-какъ закурилъ-таки сигару. Онъ молчалъ. Но старичокъ, видимо, тяготился этимъ молчаніемъ.
— Всё наши,— говорилъ онъ отъ времени до времени,— мужики-то, что на платформ были… Васъ ужь они плохо помнятъ… Конечно, всё молодые мужики… Бога забывать стали, страхъ божій… Всё наши, да… Это вотъ, вишь ты, Артамонъ пріхалъ на праздникъ, къ отцу… Старики ужь у него отецъ-то съ матерью… Каждый годъ къ Покрову назжаютъ. Всего навезутъ — страхъ! Угощенія большія длаютъ… Самъ-то онъ, вишь ты, умственный мужикъ. Здсь не живётъ… Живётъ въ Адест. Въ довренныхъ, слышь ты. Живетъ бойко… Ну, вотъ, прідетъ къ нашимъ мужикамъ и лестно, потому — свой… А онъ мужикъ видный, великатный…
— Онъ у васъ иметъ здсь какія-нибудь дла?
— Нтъ, никакихъ дловъ не ведетъ… Слышь ты, въ Адест орудуетъ.
— И земли у него здсь нтъ, имнья?
— Ничего, какъ есть, нтъ. Была земля, мірская. Пока старичокъ былъ въ сил, работалъ… Ну, а тутъ онъ ему хоромы выстроилъ, коровку купилъ. Говоритъ: ‘что теб, тятенька, на старости, грязнымъ дломъ заниматься… Ты ужъ отдыхай, лучше за садомъ ходи’,— любитъ онъ это производство… Отдай, говоритъ, землю въ міръ… Намъ она не нужна. Куда она намъ? Только тяга…
Баринъ курилъ и молчалъ. Потомъ сказалъ:
— Должно-быть добродушный у васъ народъ здсь.
— У насъ народъ добрый, обходительный.
— Это всего лучше.
— Сердечный народъ! У насъ полюбятъ всякаго.
— Вотъ и я хочу у васъ поселиться,— сказалъ баринъ какъ бы мимоходомъ и вдругъ какъ будто чего-то застыдился,— какъ будто это показалось ему ребячествомъ, что онъ сказалъ это, съоткровенничалъ.
— Ой-ли?— спросилъ старичокъ и даже обернулся.
— Да, думаю. Только не знаю, какъ примете.
— Поселяйся, миленькій! У насъ житьё хорошее будетъ,— у насъ народъ душевный, обходительный народъ… Господи! да какъ же инако-то: свой вдь баринъ-то, не чужой… Вдь мы васъ вотъ экинькимъ…
Баринъ бросилъ окурокъ сигары и на его сухомъ лиц показалась улыбка довольства.
Больной старикъ-помщикъ всю ночь былъ въ забытьи. Онъ не узнавалъ никого. Пріхавшій молодой баринъ не спалъ всю ночь. Онъ изрдка прилегалъ, нераздтый, на диванъ въ гостиной, но затмъ вставалъ опять и тихо входилъ въ спальню больнаго. Кругомъ была мертвая тишина. Всё спало. За окнами шумлъ втеръ и густыя втви липъ лихорадочно бились въ закрои, выходившія въ садъ, какъ будто жалобно и настойчиво просишь впустить ихъ въ домъ, въ тепло и покой. Племянникъ стоялъ въ дверяхъ, полусознательно смотря на тусклый огонь лампы подъ зелёнымъ абажуромъ, и чутко вслушивался въ чуть замтное дыханіе больнаго, сухая, маленькая фигура котораго была обращена лицомъ съ стн. Изъ-подъ одяла виднлись только пряди рдкихъ сдыхъ волосъ.— Утро начинало чуть брезжиться, когда молодой баринъ задремалъ на диван. Сонъ одоллъ его. Черные длинные волосы упали на лицо, на которомъ отражалась усталость и какъ будто застывшая тихая, безмолвная скорбь. Едва первый лучъ солнца проскользнулъ въ окно сквозь густую чащу растеній, какъ молодой человкъ испуганно проснулся, полусознательно оглянулся кругомъ и тотчасъ же пошелъ къ больному. Старикъ уже былъ мертвъ. Теперь лицо его, худое и желтое, смотрло вверхъ, въ потолокъ. Безцвтные срые глаза его глядли холодно и сурово. Молодой человкъ ощупалъ его пульсъ, прислушался къ груди и затмъ долго и внимательно смотрлъ въ его лицо. Потомъ онъ нагнулся, поцловалъ умершаго въ лобъ и закрылъ ему глаза.
Къ вечеру былъ доставленъ изъ города гробъ. По длиннымъ комнатамъ одноэтажнаго помщичьяго деревяннаго дома шла усиленная, хотя и сдержанная, ходьба. Черноватый, съ просдью, низенькій батюшка, въ старенькой зеленоватой ряск, распоряжался укладываніемъ тла въ гробъ. Давая сдержаннымъ голосомъ приказанія прислуг, онъ отъ времени до времени говорилъ молодому человку: ‘Ничего-съ, не безпокойтесь, всё сдлаемъ, какъ требуется… Вы, конечно, молодой человкъ,— вамъ эти обряды неизвстны… Не безпокойтесь!… Что-жь, мы съ полнымъ удовольствіемъ…’
Гробъ съ тломъ поставленъ на столъ. Высокій, толстый дьячокъ, раскланиваясь на об стороны, принесъ изъ церкви покровъ и подсвчники. Другой дьячокъ монотонно читалъ въ переднемъ углу Псалтирь. Два мужика — кучеръ въ бломъ фартук, съ рыжей бородой, и другой съ неопредленнымъ выраженіемъ въ лиц — стояли вытянувшись въ дверяхъ и упорно смотрли на гробъ, какъ смотрятъ солдаты во фронт на своего начальника. Тутъ же около нихъ, въ своемъ единственномъ изодранномъ нагольномъ полушубк, терся старичокъ, привезшій вчера молодаго барина, и постоянно переходилъ съ мста на мсто, какъ будто онъ поминутно кому-то мшалъ. Ему постоянно говорили:
— Нилъ, отойди!… Отойди въ переднюю… Ты чего тутъ, Нилъ, толкаешься?… Встань къ сторонк!
— Длайте свое дло. Ничего, ничего, я не мшаю,— отвчалъ старичокъ.
Больше всхъ хлопотала тяжелая, полная женщина, въ плать и платочк. Она всмъ что-то приказывала сердито, шепотомъ, ходила изъ комнаты въ комнату, изъ дому во дворъ, со двора опять въ комнаты. Проходя мимо молодаго барина, она жалобно взглядывала ему въ лицо и каждый разъ говорила: ‘Извините, батюшка… Ужь такъ мы прошиблись, такъ прошиблись!… Все хлопоты эти… Два мсяца дядинька этто съ постельки не вставаля… Оченно было утснительно… А вдь у насъ пара лошадей и экипажъ есть…
И проницательно метнувъ взглядомъ въ молчаливое лицо молодаго барина, она снова, въ неестественно-лихорадочной торопливости, уходила.
Батюшка надлъ эпитрахиль и поправилъ рукава ряски и бороду, приготовляясь къ панихид. Въ ожиданіи, пока дьячокъ зажжетъ свчи и приготовитъ кадило, онъ подошелъ въ молодому барину, сложивъ руки подъ епитрахилью.
— Какъ жили въ тишин, уединеніи, одиноко, такъ и опочили,— сказалъ батюшка, указывая взглядомъ на гробъ.
— А рдко его навщали?
— Очень рдко… Вотъ ужь лтъ съ десять какъ бы въ забвеніи это всхъ находились… Только-что вотъ старые дворовые при нихъ находились, да вотъ-съ мужичокъ этотъ,— показалъ батюшка на Нила,— рыбку съ нимъ-съ по лтамъ ловили… Любили…
— А изъ города никто не навщалъ?
— Рдко-съ… Вначал-то еще назжали… Конечно-съ, одинокая жизнь, хозяйственности ужь не было, чтобы, значитъ, гостей принимать,— ну, и…
— А народъ какъ съ нимъ?
Батюшка помолчалъ, незамтно обвелъ глазами комнату и сказалъ тихо:
— Народъ… черствый народъ!
Онъ вздохнулъ.
— Добродтель, сударь, всегда такъ въ жизни награждается,— прибавилъ онъ и затмъ поспшно спросилъ: — Осмлюсь полюбопытствовать, вы на государственной служб имли состоять?
— Нтъ, я кончилъ въ университет. Потомъ… потомъ жилъ своимъ трудомъ, то-есть я работалъ, ни отъ кого независимо,— отвчалъ молодой человкъ и почему-то сконфузился.
— Тэ-экъ-съ,— протянулъ батюшка и подозрительно, мелькомъ, взглянулъ въ его лицо.— А вы тоже одинокіе будете, безъ семейнаго состоянія то-есть?— спросилъ опять батюшка.
— Да, одинъ.
— Ну, это еще слава Богу! Все же легче. Вамъ вдь здсь ничего не очистится. Дядюшка вашъ, по своей добродтели, все народу раздлялъ. Онъ вдь имъ всю землю почесть подарилъ. Конечно, добродтель, а для васъ все-таки…
Батюшка замялся.
— Я это знаю. Насколько касалось моего наслдства, онъ сдлалъ это съ общаго нашего согласія…
— Тэ-экъ-съ!— протянулъ батюшка и вскинулъ большими бровями.— Конечно, тамъ-съ вс воздаяніе получимъ. Не иначе какъ тамъ… Коемуждо по дломъ!— замтилъ батюшка, поднялъ глаза къ потолку, улыбнулся конфузливо и, взявъ у дьячка кадило, тотчасъ же измнилъ тихій голосъ въ громкій тенорокъ и началъ на-распвъ: ‘Благословенъ Богъ нашъ…’
Въ передней уже толпился народъ. Комнаты наполнились дымомъ отъ ладана. Полная женщина въ платочк опять торопливо шмыгнула мимо молодаго барина и низко поклонилась, сказавъ: ‘Ужь вы простите насъ, глупыхъ,— совсмъ сбились’, и, повалившись около гроба, начала плакать.
Посл панихиды стали прощаться.
Молодой парень, въ пиджак, съ серебряною цпочкой на милет, поцловалъ въ лобъ покойника первый, вслдъ за молодымъ бариномъ. Онъ было хотлъ отойти, какъ полная женщина строго сдлала ему знавъ глазами: онъ тотчасъ подошелъ къ молодому барину, поклонился и сталъ ловить его ‘ручку’. За нимъ то же продлала полная женщина сама уже, потомъ старикъ-поваръ, мужъ ея… Молодой человкъ стыдливо не давалъ имъ цловать руку. Потомъ стали подходить мужики. Старики плакали, а молодые, поцловавъ внчикъ покойника, молча и низко раскланивались съ бариномъ и сдержанно выходили.
— Батюшка баринъ, позволь твою ручку генеральскую расцловать!… Позволь старику,— вдругъ раздалось среди молчаливаго прощанія, нарушаемаго только сдержаннымъ топотомъ и скребыханьемъ сапоговъ. Вс обернулись въ гробу. Тамъ сдой старичокъ, Нилъ, припадалъ то ко лбу, то въ одной рук покойника, то въ другой, заливаясь слезами.— Доброхотъ нашъ… Андельская твоя душа… Отецъ… Праведный мужъ… Прости!— причиталъ онъ.
Среди публики появились дв-три улыбки добродушныхъ и наивныхъ.
— Будетъ, будетъ, старичокъ!— строго замтила ему полная женщина.— Нехорошо!…
Народъ выходилъ. Батюшка свертывалъ епитрахиль и, свернувъ ее, подошелъ опять къ молодому барину и тихо сказалъ:
— Домикъ еще вотъ этотъ вамъ пойдетъ, да порубь,— лсъ-то сведенъ ужъ весь, потому почесть-что на этотъ лсокъ только и жилъ вашъ дяденька. Все вдь отдалъ, ничего ужь не осталось.
— Я хочу и домъ отдать крестьянамъ,— сказалъ молодой баринъ,— на школу.
— Гмъ… Что-же-съ, доброе дло,— смутился батюшка.— А саии-съ? Опять, значитъ, въ отъздъ?…
— Я самъ хотлъ бы здсь поселиться, отдохнуть… Усталъ я,— говорилъ молодой баринъ, тихо улыбаясь.— Суровая жизнь, батюшка!… Хотлось бы здсь пожить, въ дружб съ вами, съ простыми людьми. Можетъ-быть и я чмъ-нибудь былъ бы вамъ полезенъ… У меня тамъ никого нтъ, а мн хотлось бы сердечной, душевной теплоты,— знаете, теплаго, безхитростнаго отношенія, свободнаго, душевнаго… Просто хочется мн вздохнуть,— торопливо старался высказать свою мысль Сергй Андреевичъ.
Батюшка все чаще и чаще вскидывалъ на него густыми бровями.
— Мн нужно было ухать,— силъ не стало больше! Я думалъ, куда же лучше, какъ не къ вамъ?… Здсь у меня остались свтлыя дтскія впечатлнія. Притомъ и дядя… Если не мной, то имъ положены здсь крпкія душевныя связи. Я не буду чувствовать здсь себя одинокимъ,— здсь какъ никакъ, а все свои…
— Конешно, конешно… Милости просимъ!— заговорилъ весею батюшка,— и намъ, знаете, веселе, какъ же-съ!… Васъ не принять радушно, такъ кого же и принимать?… Дай Богъ вамъ совтъ и любовь съ нами. Пока прощенья просимъ!… Завтра какъ прикажете звонить къ выносу? Часовъ въ восемь?
— Да какъ вамъ будетъ угодно… Пожалуйста не стсняйтесь.
— Такъ въ восемь часовъ, чтобы пораньше все управить.
Кое-кто еще продолжалъ по-одиночк приходить прощаться съ покойникомъ бариномъ: въ комнату входили то старушки съ маточками въ рукахъ, то молодыя двки, искоса, изъ-подъ руки, взглядывавшія на молодаго барина. Старичокъ Нилъ все топтался въ дверяхъ, вызывая отъ каждаго изъ приходящихъ невольную улыбку и остроту, какъ будто вс уже привыкли къ нему такъ относиться…
— Ишь у насъ какой камардинъ проявился,— говорили одни.
— Толчея-то здсь ужь!— говорили другіе.
— Ай старичокъ и ты смерть чуешь?— спрашивали третьи.— Пора, пора!
Нилъ на все отвчалъ одной и той же фразой, переходя отъ одного косина двери къ другому: ‘Проходите… Я не мшаю… Длайте свое дло, за чмъ пришли’.
Когда народъ почти совсмъ схлынулъ, онъ тихо подошелъ къ задумчиво сидвшему въ углу молодому барину и сказалъ шепотомъ:
— Ты меня не гони. Ты мн позволь здсь остаться при ёмъ. Я ужь послднюю ночку посижу при емъ, подремлю… И теб, можетъ, не такъ жутко будетъ со мной.
— Сдлай милость, пожалуйста не стсняйся,— улыбаясь отвтилъ молодой баринъ.
— Я вотъ къ теб поближе присяду. Ты не гнвайся,—я съ твоимъ-то дяденькой, даромъ что генералъ былъ, три года рядышкомъ сидлъ,— говорилъ старикъ, таща за собой плетеный стулъ.
Старичокъ слъ и, низко наклонившись туловищемъ, опустилъ голову.
— Усталъ, толкавшись-то,— сказалъ онъ.— Вотъ три года ужь я какъ при ёмъ на посидлкахъ сидлъ… Больной ужь былъ, старый… Вс его забросили… Вечеръ-то настанетъ, людишки вс разбгутся — въ карты играть, чаи распивать, а онъ, касатикъ, свернется комочкомъ, что сурокъ, на диванчик, въ уголку — и сидитъ, сахарцу кусочекъ сосетъ, что малый ребенокъ,— любилъ онъ это, по барскому своему положенію… Сидитъ, сидитъ и жутко ему станетъ: велитъ меня разыскать… Я и сижу съ нимъ, разговариваю… А по лтамъ рыбку ловимъ на рчк… Инно это осерчаетъ на меня за какое-нибудь невжество,— не дворня вдь я, а простой мужикъ,— затопаетъ ногами, закричитъ, того и гляди на конюшню велитъ отправить…
Старичка начинала клонить дремота все сильне. Отъ времени до времени онъ замолкалъ и затмъ, какъ будто вдругъ приходя въ себя, опять продолжалъ:
— А допрежь-то вдь шибко мы жили,— онъ вдь былъ въ большомъ вантаж въ т поры, до воли-то… Кипажевъ здсь всякихъ надетъ… Губернаторъ бывалъ, министръ самъ зазжалъ… Малъ еще тогда ты былъ, какъ съ маменькой здсь проживалъ… Давно вдь ужь тому, годовъ тридцать, поди, будетъ… Я ужь почесть на край свта сходилъ да и опять вернулся… Ты вотъ меня не помнишь.
И старинъ опять дремалъ. Большія свчи тускло горли въ тусклыхъ серебряныхъ подсвчникахъ. Все еще пахло ладаномъ и воскомъ. Дьячокъ тихо читалъ, изрдка прерывая свой монотонный речитативъ и вслушиваясь въ такое же монотонное журчанье старика Нила. Молодой баринъ смотрлъ въ лицо покойника и ему, казалось, было пріятно сидть тутъ, глядть въ это лицо и слушать тихую болтовню Нила. Старый генералъ, сулой, маленькій, сморщенный, какъ выжатый лимонъ, лежалъ въ гробу комически-строго и торжественно, въ расшитомъ золотомъ дворянскомъ мундир, въ большомъ воротник котораго почти пропадало все маленькое лицо и только длинный, костистый носъ выдавался впередъ… Ни рта, ни усовъ, ни подбородка не было видно,— они провалились окончательно въ глубокій воротникъ мундира. Только совсмъ блые, сдые волосы, клочья которыхъ прихотливо торчали около морщинистаго лба, ‘по-суворовски’, серебрились на бломъ коленкор подушки… Старикъ ршительно не производилъ непріятнаго впечатлнія трупа, такъ часто отвращающаго насъ даже отъ самыхъ дорогихъ намъ лицъ. Такіе сухіе старички вообще лежатъ въ гробу ‘какъ живые’. Вроятно, поэтому, и выраженіе лица молодаго барина было такое, какъ будто онъ сидлъ среди дйствительно живыхъ лицъ, съ которыми бесдовалъ тепло и душевно: передъ нимъ живыми, дйствительными образами стояли — старый, умный, дипломатическій франкъ-масонъ, безкорыстный дятель ‘освобожденія’, и безхитростный, признательный сынъ народа. Передъ этими образами совершенно исчезалъ ужасъ холоднаго одиночества и смерти. Душ молодаго барина было тепло. Передъ нимъ вдругъ такъ ярко встали давніе, давніе годы… Припомнилась ему прежде всего старая, рденькая аллея изъ березокъ, тянувшаяся на нсколько десятковъ саженъ при възд въ деревню, по которой онъ такъ любилъ гулять, еще мальчикомъ, съ своей больною матерью, которою любовался и посл, когда приходилось навщать въ рдкія свободныя минуты дядю и которая первая пріятно бросилась ему въ глаза и теперь, когда онъ подъзжалъ къ деревн. Но какъ она теперь, однако, постарла и пордла! Нкоторыя березы посохли, другія вырублены или разбиты грозой, на третьихъ видны слды хищническаго добыванія ребятишками сладкаго березоваго соку… На конц аллеи тогда стояли срыя ворота, въ вид тріумфальной арки (припомнились и они), съ вазами по бокамъ и фигурными, ршетчатыми воротищами. Здсь было его любимое мсто, тутъ игралъ онъ свободно съ деревенскими и дворовыми ребятишками. Тутъ же, около нихъ, въ тни кудрявой березы, любила сидть и его мать, любуясь имъ. Проходящіе мужики и бабы, обыкновенно, присаживались къ ней и, ведя длинные разговоры, ласкали его, когда онъ подходилъ къ матери. Мать съ самаго ранняго дтства настойчиво убивала въ немъ врожденную брезгливость къ мужику. Поэтому ему очень хорошо помнится, какъ неловко чувствовалъ онъ себя, когда грязныя, грубыя руки гладили его по голов, но вмст съ тмъ въ немъ осталось отъ этихъ ласкъ какое-то теплое и пріятное воспоминаніе. Теперь эти крпостные мужики и бабы уже были старики. Онъ никого изъ нихъ не помнилъ въ лицо, но это наврно были они, т старички, которые плакали у гроба стараго барина и которые такъ любовно вспоминали его, когда онъ сегодня вышелъ на крыльцо подышать чистымъ воздухомъ. ‘Вдь мы тебя, милый баринъ, еще вотъ екинькимъ на рукахъ носили…’ И сколько было въ этихъ словахъ непритворной ласки, участія, теплоты и нжности!… И передъ этими образами и ощущеніями не только исчезалъ въ душ молодаго барина ужасъ холоднаго одиночества и смерти, но и все тяжелое, гнетущее, жесткое, что гнело его тамъ, откуда онъ, обезсиленный, измученный, бжалъ сюда…
Тамъ!… Къ чему привели тамъ годы упорнаго труда, надеждъ, упованій?… Надежды разбиты, упованія подорваны… Все дорогое — поругано, смято… Осталось только одно ощущеніе — ощущеніе чьей-то холодной, мертвенной руки, которая безнаказанно, дерзко, но ежесекундно и неуклонно жметъ горло, не задушая совсмъ, не давая даже спокоя смерти, но въ то же время не позволяя и дышать… Еслибы возможна была хоть борьба!… Но тутъ невозможна не только борьба,— невозможны даже стоны…
Ужасъ, ужасъ, ужасъ!…
Молодой человкъ вздрогнулъ, провелъ рукой по волосамъ, какъ будто онъ безсознательно отгонялъ неотвязчивую тяжелую думу, и вздохнулъ. И ужасъ этой думы былъ такъ великъ, что даже здсь, среди только мертвеца и полуживаго обломка прошлаго, вздохнулось легко, свободно.
А онъ пока только этого, только возможности этого вздоха, легкаго и свободнаго, и жаждалъ.
Въ тотъ же канунъ Покрова, въ большой, крытой желзомъ, съ вычурными рзными окнами, двухъэтажной изб стараго крестьянина Бабана, съ ранняго утра, шла неустанная, хлопотливая толкотня. Письмо, извщавшее о прізд сына, было получено всего дня за два и уже всть объ этомъ успла обойти не только свою деревню, но и сосднія. Скоро потянулись къ дому старика Бабана изъ разныхъ мстъ, пшіе и конные, постители: сваты и свахи, двоюродные и троюродные дядья, племянники, внуки, ближніе и дальніе шабры, мужскаго и женскаго пола. Обыкновенно, почти цлый годъ, погруженный въ молчаливый покой, домъ Бабана вдругъ повеселлъ, ожилъ, заговорилъ, какъ будто въ немъ поселилась большая, трудолюбивая, хлопотливая крестьянская семья. Вс съхавшіяся бабы тотчасъ же принялись за работу — мыть, чистить, мсить тсто — и подняли, что называется, дымъ коромысломъ. Высокія, здоровыя, плотныя фигуры, съ засученными по плечи рукавами, постоянно двигались по всему дому, хлопая дверями, таская шайки съ водой, неистово скрипли и визжали половицы подъ ихъ тяжелыми шагами и весь домъ словно заходилъ ходуномъ. Громкіе, горластые голоса перекликались съ одного конца на другой. Самъ старикъ Бабанъ только-что вернулся изъ города съ цлымъ возомъ всякихъ харчей. А вечеромъ у его избы собралась цлая сходка своихъ мужиковъ. Такъ какъ Бабанъ давно уже жилъ на споко и крестьянскимъ хозяйствомъ не занимался, то лошадей у него не было. Обсуждали вопросъ, какъ бы поприличне составить подводу для встрчи ‘умственнаго’ мужика. Оказывалось, что у одного мужика хорошъ тарантасъ, да лошади подгуляли, у другаго была только одна подходящая къ экипажу лошадь, у третьяго былъ хомутъ ‘нмецкій’. Наконецъ, поршили обладить ‘сборную’ подводу. Въ то же время бабы бгали по всей деревн, изъ избы въ избу, собирая необходимую посуду: тащили чугуны, корчаги, самовары…
На другой день, посл обдни, среди большой комнаты верхняго этажа избы, нсколько составленыхъ вмст столовъ были покрыты скатертями и уставлены бутылками съ виномъ и водкой, вмст съ деревенскою закуской: дешевою колбасой, огурцами, накрошенною говядиной и пирогами. И верхъ и низъ избы были набиты народомъ, который сновалъ то и дло по лстниц. Внизу преимущественно столпились бабы, дти и все, что поубите, побдне, что ходило въ лаптяхъ и сермяг, а вверху — все состоятельное, умственное, хозяйственное, что имло суконный халатъ, кожаный сапогъ и бойче глядло на свтъ Божій. И вверху, и внизу уже шипли и пыхтли два пузатыхъ самовара, наполняя комнаты бловатымъ, жидкимъ паромъ. Въ комнатахъ пахло баней, вмст съ потомъ полушубковъ и печенымъ хлбомъ.
Обдня только-что отошла и гости все еще приливали. Подъ увсистыми сапогами неустанно визжала лстница и половицы. Гости входили и видно было, какъ то и дло подымались и опускались по нскольку разъ головы и руки, длая размашистые, истовые кресты и поклоны.
Въ первой комнат, наверху, видне всхъ вырисовывалась высокая, статная фигура Артамона Бабанова, въ длинномъ старомодномъ сюртук, но въ глаженой сорочк съ большими манжетами и высокихъ блестящихъ сапогахъ. Черные, немного съ просдью, волосы и такая же небольшая борода, умные, бойкіе глаза, смотрвшіе нсколько изъ подлобья, но весело и самодовольно-добродушно, хотя и не безъ сдержанной суровости. Такое же полусдержанное возбужденіе не оставляло его все время, почти весь день, пока приходилъ народъ. Онъ не присаживался, но все время или стоялъ, или ходилъ тутъ же по комнат, здороваясь, раскланиваясь, приглашая, устанавливая бутылки, или уходилъ въ сосднюю комнату, гд, въ такомъ же полу сдержанномъ возбужденіи, раскраснвшаяся и хлопотливая, принимала ‘женскую половину’ его породистая, нсколько толстая и выглядывавшая даже старше его, жена.
Вся эта картина не столько напоминала собою оффиціальный и лицемрный пріемъ у какого-нибудь купца или поздравленія съ праздникомъ, приносимыя лицами зависимыми, сколько простую деревенскую свадьбу и поздравленія молодыхъ, съ тою, конечно, разницею, что ‘молодые’ здсь не были такъ наивны, такъ смущены и какъ будто бы черезчуръ уже сконфужены пріятною неожиданностью всеобщаго вниманія. Въ супругахъ Кабановыхъ все же изрдка пробивалось нчто такое, что давало поводъ заключать, что они знаютъ свои достоинства и что общее вниманіе не было для нихъ совсмъ уже пріятною неожиданностью.
Скоре настоящими ‘молодыми’, наивными, сконфуженными и даже совсмъ оробвшими были тутъ старики-отецъ и тесть Артамона.
Посл того, какъ Артамонъ нсколько разъ говорилъ старику Бабанову: ‘тятенька, вы сядьте… Пожалуйста, не волнуйтесь… Все сдлаемъ… Вы только,пожалуйста, сидите великатне, съ тятенькой-тестемъ… Вотъ вы опять кафтанъ не тотъ надли!… Вдь прислалъ я вамъ настоящій,— чего вы берете?… Да вы ужь пожалуйста оставьте эти разсчеты!… Мы это знаемъ сами…’,— теперь старикъ Кабановъ съ тестемъ сидли уже смирно, какъ послушные ребята, въ переднемъ углу, о съ ихъ грубовато-загорлыхъ, заросшихъ сдыми волосами лицъ не сходила ребяческая улыбка, стыдливая и наивная. Оба они какъ будто стснялись и стыдились входившихъ мужиковъ, которые кричали весело, кивая на нихъ:
— Вишь разрядили королей-то!… Вишь сидятъ, ровно новоставленные попы!… Ха-ха-ха!
Старики совсмъ приходили въ смущеніе и, обдергивая новыя рубахи, качали головами, какъ бы снимая съ себя всякую отвтственность за неожиданный маскарадъ. Впрочемъ, старикъ Бабановъ, истинный ‘сынъ земли’, любившій деревню и земледліе и сильно скучавшій на своемъ одинокомъ ‘споко’ съ тхъ поръ, какъ былъ нарушенъ его крестьянскій ‘хозяйственный дворъ’,— смотрлъ и на свой маскарадъ, и на сына съ нсколько горькою ироніей, хотя и не безъ удовольствія: ‘Хорошо оно, слова нтъ, умно, дльно, хорошо… Дай Богъ всякому такова сына!… А все бы оно… кабы вс-то сыновья и внуки да кабы въ одной изб, здсь, при полномъ дом, при хозяйств крестьянскомъ… А то ужь вотъ теперь и бьешься здсь, на старости лтъ, что негодная тряпка на втру…’ Но за то старикъ-тесть, весь свой вкъ проколотившійся въ бдности, не могъ равнодушно смотрть на свою ‘раздобрвшую дочку’.
— А расползлась у тебя дочка-то, Антипій Трофимычъ,— какъ бы не сглазить!… И не признать ужь, что когда-то Аришкой поджарой по селу бгала,— говорили гости.
— Раздобрла, Господь съ ней, раздобрла,— говоритъ старикъ.— Да вдь оно, мужицкое-то тло, если въ проголодь держать, то и оно умренно себя держитъ… А напусти его хотя малость на приволье-то, оно ужь и удержу не знаетъ. Не барская кость. Въ барина — что не въ коня кормъ: чмъ больше корни, тмъ онъ жиже выходитъ. А мужицкая кость — широкая кость, твердая, она и мяса больше требуетъ’.
— Пожалуйста, проходите… Садитесь… Откушайте!— слышалось между тмъ вотъ уже въ продолженіе часа.
Гости входили, молились, цловались съ Артамономъ или просто пожимали руки, восклицая: ‘Ну, вотъ,и свидлись!… Свой вдь человкъ!… Лестно глянуть!’ — шаркали ногами, крякали, одни засаживались около стола и принимались, разговаривать со стариками или громко шутили надъ Артамономъ, его женой и публикой, другіе присаживались у дверей, молча сидли, не переставая улыбаться минутъ десять, затмъ выпивали дв-три рюмки, поздравляли, сыпали пожеланіями и уходили, давая мсто другимъ.
Артамонъ едва успвалъ приссть, какъ тотчасъ же вставалъ и опять съ кмъ-нибудь обнимался, цловался и приглашалъ:
— Пожалуйте… Присаживайтесь… Вотъ сюда… Тятенька, угощайте!— говорилъ онъ, обращаясь къ мущинамъ и показывая на столъ съ водкой и закуской.
— Пожалуйте… Проходите вотъ сюда-съ,— говорилъ онъ женщинамъ, показывая на комнату жены.
— Пожалуйте… Все слава Богу! Какъ вы?… Проходите… Благодаримъ… Пожалуйте!…
Между тмъ какъ одни постители входили, другіе спускались съ лстницы, смачно крякая и чавкая закуску, иные даже додали на лстниц или держали въ рукахъ кусокъ пирога,— многіе, въ особенности изъ женщинъ, уносили какіе-то свертки и тутъ же у крыльца нетерпливо развертывали ихъ и осматривали подарки, привезенные женой Артамона: платки, полотенца, ситцы, шерстяные чулки, бусы и тому подобную мелочь.
— Наткась, наткась,— говорили бабы,— не жалетъ!… Что говорить!… Давно ли своя была…
— Что, бабы, рады? Вишь васъ какъ Антиповна-то ублажаетъ!— кричали подошедшіе трое мужиковъ въ синихъ халатахъ.— Плохо молитесь!… Кабы молились крпче, и у васъ бы мужья вс съ Артамона выросли.
— Вамъ и вырости, пьяницамъ!— отвчали весело бабы.— Было бы съ чего рости.
Мужики, хохоча, гурьбой вошли наверхъ и прямо ввалились въ комнату, фамильярно махая ногами, руками и полами кафтановъ.
— Артамону Матвичу!— крикнули они.— Ахъ, ишь-те вошь, какой выправился!… Здорово, другъ-пріятель! Ну, давай поцлуемся. Не побрезгуешь чай?…
— Съ чего брезговать?… Что вы!… Помилуйте! Сами не велики мы господа. Т же крестьяне.
— Это хорошо, братъ, что носъ не дерешь, а за что нужно, сами почтемъ.
— Это ужь конечно.
— Ну, что, старички, рады не бойсь?— обращались они къ старикамъ-отцамъ.— А?… Не все въ сермяг потть, пришла пора и вашимъ дтямъ суконце носить… Тагъ-то!… Всему свои сроки, свой предлъ.
— А помнишь, Артамонъ Матвичъ, чай не забылъ, какъ вмст въ извозы-то хаживали? Чуть не полъ-Россіи обтопали… А?
— Всего было…
— Врно, что всего было… Потому вотъ и награда.
— Свое на свое возметъ… Это ужь врно!— говорилъ Артамонъ Матвичъ.
— Врно!… Это твои?— показывали мужики на фотографическія карточки, тодько-что привезенныя и гвоздиками прибитыя къ стнк.
— Все мои.
— Твои?… Господа, одно слово, барскія дти!… Гд же они обучаются у тебя?…
— Въ техническомъ отдл.
— Такъ… Ну, давай Богъ, давай Богъ больше!… Теперь намъ, мужикамъ, такіе люди нужны,— не все за барскимъ умомъ мять… За барскимъ-то умомъ жить дорогонько, ддушки! Такъ ли, а?… Барскій-то умъ спин-то мужицкой не дешевъ достается, а? На барскій-то умъ съ оглядкой надйся… Такъ ли, ддушки?
— Ваше дло! Ваше дло теперь!— отговаривались старики.— Наше дло прожитое, дурно ли, хорошо ли… Живите, какъ сами знаете.
— Да ужь это врно, теперь самъ за собой оборачивайся, ежели горба-то жалко…
— Вотъ намъ такой-то мужикъ, какъ ежели онъ свой-то, и лестенъ… Да!… А у насъ, братъ, Артамонъ Матвичъ, тутъ длъ-то скопилось — не оберешься.
— Знаю, знаю… Какъ у васъ, пьяницъ, длъ не быть!… Вы и безъ дла заведете дло,— улыбаясь, лукаво замтилъ Артамонъ.
— Ну, ты это оставь… Что мы за пьяницы!… Тутъ, братъ, безъ вина пьянъ будешь. Не за бариномъ живемъ, какъ старики. Это вотъ имъ легко было. А нын смотри все сами… Такъ ли, старички?
— Ваше дло!… Наше дло, легко ли, трудно ли, прожитое. Живите ужь вы, какъ умете,— отвчали опять старички.
И опять слышалось:
— Откушайте… Пожалуйте… Благодарствуемъ… Проходите…
Наконецъ потянулся причтъ съ крестомъ: батюшка въ своей неизмнной старой зеленой ряск, дьяконъ прямо въ подрясник, дьячокъ и, вмст съ ними, даже два его сына, франтоватые великовозрастные парни — студенты семинаріи. Вс присутствовавшіе встали.
— Батюшка!… Отецъ преподобный!— закричали было нкоторые мужики, но ихъ остановили.
— Повремените, повремените!…
Но едва отслужили молебенъ, едва успли приложиться ко кресту, какъ т же, нсколько подвыпившіе, мужики закричали, окруживъ батюшку:
— Отецъ преподобный!… Батюшка! Смотри-ка, а? Что, каковъ мужичокъ-то, а?
— Слава Богу!… Дай Богъ, дай Богъ!… Пріятно!— отговаривался батюшка, нсколько разъ пожимая руку Артамону.
— Да нтъ, ты говори: пора ли намъ перестать за бариномъ жить, а? Пора ли намъ за своимъ умомъ жить, а? Вотъ ты что говори!… А? Преподобный, такъ ли мы говоримъ?
— Справедливо… Что-жь, времена… Все во временахъ…
— То-то вотъ и есть… Это вотъ кто, гляди-ка!— тащили мужики подъ руки батюшку къ фотографическимъ карточкамъ.— Чьи это дти-то? Барскія, а? Смотри-ка, сертучки-то… А? Чьи дти, преподобный, говори!…
— Теряюсь,— пожималъ батюшка плечами и искуственно изумлялся.— Ваши?— обращался онъ съ улыбкой къ Артамону.
— Му-жиц-кіе, отецъ, мужицкіе!… Ты и знай… Да!… Мы вотъ съ отцомъ-то ихнимъ, съ Артамономъ-то, вмст въ извоз полъ-Рассеи обтопали, а они… Вишь, они, мундирчики-то!… Такъ-то, другъ, понимай! Будетъ за барскимъ-то умомъ проживать,— свой найдемъ!… Дорогонекъ онъ, чужой-то умъ.
— Что-жь баринъ?… Конечно, ужь времена,— темно отговаривался батюшка.— Теперь и мужичкамъ дай Богъ.
— Умеръ, вишь ты., старикъ-то въ ночь?— спрашивали мужики.
— Скончался.
— Царство ему небесное! Добрый былъ старикъ, что говорить… Давно ужь пора было умирать,— и то ужь какъ будто за умъ зажилъ… Поди, годовъ 80 было.
— Да, такъ вотъ такъ-то, отецъ, и перевертывайся теперь мужичокъ самъ… Теперь ужь и ты передъ мужичкомъ походишь… Былъ ли у молодаго-то барина? Что?
— Заглядывалъ.
— Ну?
— Пустовато вокругъ, какъ будто вдакъ… не хозяйственно, сиротливо…
— А-а!
— Слышалъ отъ старичка Нила, будто, вишь, онъ ему говорилъ, что здсь, на родномъ гнзд, хочетъ поселиться.
— Че-ево?— переспросили внимательно мужики.
— Здсь, молъ, хочетъ остаться молодой-то.
Вс молчали. Потомъ одинъ мужикъ оказалъ, какъ бы мимоходомъ: ‘У насъ документы…’ А другой подошелъ къ разсматривавшимъ фотографическія карточки студентамъ и спросилъ: ‘Что смотрите, а?… Чьи ребята-то расписаны тутъ?’
Студенты ухмыльнулись.
— А-а, то-то!— протянулъ мужикъ.— Артамоша, подчуй!… Поздравимся!…
И надъ столомъ опять раздалось:
— Пожалуйте… Сдлайте милость… Присядьте… Откушайте…
— Пріятно, весьма пріятно, говорилъ батюшка, усаживаясь около стариковъ-отцовъ.— Пора принять утшеніе въ преклонныхъ лтахъ… Господь добродтель всегда наградитъ… Добродтель, Матвй Васильичъ, всегда будетъ награждена — и въ сей жизни, и въ будущей… Претерпли,— ну, и что-жь?… Господь взыщетъ… Всему времена и сроки…
— Сроки, батюшка, точно… Бушако-съ красненькаго-то!
Стали закусывать. Посл закуски подали обдъ. И вверху, и внизу повисъ въ воздух сытый паръ отъ жирныхъ щей. Сначала обдали ‘парадно’, съ причтомъ, съ близкими родными и уважаемыми знакомыми. Потомъ обдали ‘попроще’ — съ бабами, близкими и дальними родственницами. Потомъ обдали ‘еще попроще’: кормили вдовъ, сиротъ, стариковъ, бобылей, пропившихся мужиковъ… Иногда Артамонъ сходилъ внизъ, и тогда ему тамъ цловали руки, кланялись въ поясъ. Какой-то пьяный мужичокъ, которому онъ прислалъ денегъ на постройку избы посл пожара, теперь кланялся ему въ ноги, такъ какъ не могъ заплатить въ срокъ деньги. Артамонъ конфузливо к великодушно поднималъ мужика съ земли, махалъ рукой, говорилъ: ‘ну, ну… увидимъ посл, увидимъ, что дальше будетъ… Не будемъ старое поминать!… Подождемъ!…’ Вотъ тутъ же полуслпой старикъ припалъ къ его рук и плакалъ въ умиленіи. Этотъ старикъ года два тому ослпъ и Артамонъ на свой счетъ выписалъ его въ тотъ городъ, гд онъ проживалъ, помстилъ въ клиники, вылчилъ и обратно отправилъ домой… Тутъ же толкался, пилъ и лъ и старикъ Нилъ, давно уже ходившій по-міру.
— Нтъ, знаете, бда, какъ внизъ сойдешь,— говорилъ, добродушно улыбаясь, Артамонъ, поднявшись опять вверхъ.— Униженный ужь оченно народъ. Даже какъ-то тяжко смотрть, до чего онъ доходитъ…
И въ его словахъ звучало не то искреннее сожалніе, не то полупрезрніе. Врне, тутъ было и то, и другое.
А къ вечеру подпившіе мужики, сверстники Артамона, тащили изъ избы за руки и за полы Артамона Матвевича и Арину Антиповну.
— Пойдемъ, пойдемъ,— кричали они, надвая на Артамона картузъ.— Али мы отпотчивать тебя не сможемъ? Али, ты думаешь, мы изъ-за вина къ теб ходили?… Нтъ, братъ, мы не изъ корысти… Мы тонко понимаемъ… Мы, братъ, Артамоша!… Свой, вотъ, главное дло — свой! Ты пойми…
— Позвольте… Иванъ Егорычъ… адей Петровичъ… Мы это понимаемъ… Мы вполн цнимъ… Только очинно ужь мы за день смучились,— отбивался Артамонъ.
Но его съ женой все-таци увели. Ихъ водили изъ избы въ избу, имъ показывали свои хозяйства, передъ ними старались наивно похвастаться всмъ, что могло рекомендовать мужицкую умственность…
Была уже темная осенняя ночь. Народъ угомонился. Въ избахъ везд погасли послдніе огни и только свтились желтыми пятнами два окна въ барскомъ дом, гд стоялъ гробъ стараго барина, да тускло горли свчи въ изб Кабана. Здсь вокругъ стола сидли усталые хозяева — самъ Кабанъ, старикъ-тесть и только-что возвратившіеся Артамонъ съ женой. Арина Антиповна сидла-сидла и вдругъ расплакалась.
— Чего ты, Ариша?— спросилъ ее отецъ.
— Тятенька, отъ радости… Отъ родной стороны… Оченно ужь мн это непереносимо,— всхлипывая, отвчала Арина Антиповна.
— Ну, полно, полно, вишь, размякла…
— Думала ли я, тятенька, когда ни то, чтобы такое мн счастье… такая это всхъ къ намъ любовь… отъ родной сторонки…
— За доброту вашу!
— Велика ли наша доброта!… Нтъ, ужь это такъ, Богъ знаетъ за что… Такъ ужь это, отъ крови,— родная кровь… Вотъ вдь и мн всхъ ихъ, нашихъ-то, деревенскихъ, жалко, всхъ люблю… Другой разъ на чужой-то сторон вспомнишь и зальешься…
— Нну-у!— махнулъ рукой на жену Артамонъ, звнувъ.— Значитъ, не даромъ, а есть за что: ты вотъ какъ говори!… Такъ ли, тятенька?— спросилъ онъ шутливо старика.
— Себялюбцы они, себя любятъ, вотъ они кого любятъ,— брюзгливо замтилъ старый Кабанъ.— Угорть съ ними не долго, коли головы не жаль.
— Ежели безъ понятія, угорть тутъ даже очень возможно,— заключилъ Артамонъ.
Прошла недля. Старый баринъ былъ похороненъ ‘съ торжествомъ’, какъ писали досужіе корреспонденты-обыватели, такъ какъ въ день похоронъ прискакали изъ города кое-какія административныя власти, вдругъ вспомнившія, что гд-то тамъ неожиданно оказался существовавшимъ еще ‘одинъ изъ первыхъ сподвижниковъ великой реформы’. Вс они оказались, конечно, очень огорченными смертью старика, вс оказались такими глубокими цнителями ‘великой реформы’, что долго уговаривали племянника позволить отвезти тло стараго генерала въ городъ, гд и предать его земл, въ подобающемъ ему мст и съ подобающимъ почетомъ. Но племянникъ, вообще человкъ мягкій, на этотъ разъ очень упорно не соглашался и полагалъ, что самимъ подобающимъ мстомъ упокоенія стараго барина именно должно быть бдное сельское кладбище. Администраторы принуждены были ограничиться тмъ ‘торжествомъ’, какое они своимъ присутствіемъ придавали деревенскимъ похоронамъ. Маленькая сельская церковь была полна народа. Было душно, дымно и пахло черезчуръ уже плохимъ ладаномъ и мужицкимъ полушубкомъ. Батюшка, не безъ искренняго волненія, сказалъ небольшое слово, въ которомъ, въ энергичныхъ выраженіяхъ обращаясь къ народу, указалъ на добродтельную жизнь покойника, полную самоотреченія въ пользу своихъ рабовъ,— упомянулъ, что добродтель никогда не остаётся неоцненною, на что указываетъ присутствіе при гроб почетныхъ гостей, и наконецъ, указывая на молодаго барина, воскликнулъ: ‘И се, передъ вами, благочестивые слушатели, достойный плодъ сей добродтели… Не большая ли награда намъ, братія, на земл, ежели взращенные нами и вскормленные пойдутъ по стопамъ нашимъ и усугубятъ плоды добродтели? Да пребудутъ же, братія, имена и память сихъ подвижниковъ добродтели и печальниковъ о насъ, бдныхъ и слпыхъ, священны изъ рода въ родъ!’ Добрый батюшка прослезился. Народъ былъ взволнованъ. Старики и женщины плакали. Молодой баринъ былъ блденъ.
Когда тло было предано земл и ‘все кончилось’, молодой баринъ, на кладбищ же, объявилъ столпившимся около него заплаканнымъ и соболзнующимъ крестьянамъ, что онъ пріхалъ къ нимъ не за наслдствомъ, что, напротивъ, онъ, по примру дяди, отдаетъ имъ и ту, остальную, землю, такъ какъ, вмст съ ними, раздляетъ ихъ воззрніе, что земля должна принадлежать тому, кто поливаетъ ее своимъ потомъ и кровью,— что онъ проситъ отъ нихъ только одного — радушія, что себ оставляетъ только садъ съ клочкомъ земли, гд онъ намренъ построить флигель и поселиться въ немъ, что въ замнъ ихъ радушія онъ предлагаетъ имъ всего себя — свой умъ, знаніе, опытность, душу и сердце… Пусть они идутъ въ нему прямо, какъ къ своему брату, за совтомъ, за добрымъ словомъ… Когда онъ кончилъ, стыдливо пряча лицо, расчувствовавшіеся крестьяне заговорили разомъ что-то очень нжное, очень любовное, головы закачались низкими поклонами, а старики ловили его ‘барскую ручку’.%
Прошла еще недля. Молодой баринъ, блдный, худой, съ еще боле потемнвшимъ лицомъ, ходилъ по пустымъ комнатамъ барскаго дома. Вотъ уже три дня, какъ онъ былъ совершенно одинъ. Но не это, не свое одиночество гнело и ужасало его. Съ каждымъ часомъ въ его воображеніи, во всемъ ужас, все ясне вставала картина десятилтняго одиночества его умнаго, добраго старика-дяди,— одиночества вотъ здсь, въ этихъ длинныхъ комнатахъ, съ полусвтомъ, пробивающимся въ окна сквозь густыя липы, которыя, дичая все больше и больше, окружили домъ какъ будто крпостными стнами. Сначала это одиночество было невольнымъ,— по велніямъ судьбы,— а затмъ старикъ, на склон лтъ, тихо и незамтно впадая въ дтство, самъ уже полюбилъ его и не хотлъ съ нимъ разставаться.
Чмъ больше уходили часы за часами, сопровождаемые только гулкимъ стукомъ его коблуковъ, тмъ ужасъ молодаго человка возрасталъ все большей больше… Цлый міръ фантастическою чередой проходитъ предъ нимъ,— міръ грозныхъ противорчій и парадоксовъ жизни, тяжелыхъ, непостижимыхъ, онъ наступалъ на него, оболакивалъ его, топилъ въ своей неизмримой глубин… Вотъ помнитъ онъ этотъ же домъ за двадцать пять лтъ назадъ, во времена рабства,— и какою теплотой, какою жизнью дышалъ онъ: цлый рядъ живыхъ жизней копошился здсь около добраго барина,— цлая дворня жила его умомъ, его сердцемъ, согрваемая его патріархальною добротой, какъ дти, жавшіяся около отца: онъ считалъ ихъ всхъ своими, и они считали его своимъ, неразрывно связаннымъ съ ними какими-то крпкими, непостижимыми, почти родственными связями. Была ли когда хоть у одной изъ этихъ жизней мысль, что она можетъ думать, существовать, дйствовать отдльно, самостоятельно, безъ гармоніи съ его мыслью, съ его дйствіями? Было ли у нихъ что-либо свое, дорогое, завтное, что не связывалось бы съ нимъ, съ его существованіемъ? Даже сама деревня — какъ она близко, вплотную, стояла тогда къ этому дому… Вдь вотъ этотъ домъ теперь стоитъ на томъ же мст, но какъ она теперь кажется далеко, будто ушла куда-то, а тогда она казалась вотъ здсь, тутъ, подъ окнами… Вся жизнь деревни врывалась постоянно вотъ сюда, въ самыя окна: барскій домъ слышалъ плачъ ребятишекъ, ругань мужей и женъ, шумъ сходки, горе и радость каждой избы,— все это неслось сюда сплошнымъ, живымъ шумомъ жизни… И точно также изъ этого барскаго дома неслось на деревню обратное теченіе: вся жизнь барскаго дома, его тревоги и радости, полнота или скудость его жизни, печаль и торжество — все отражалось въ сотняхъ отраженій въ каждой, самой маленькой, крестьянской изб… ‘Нашъ баринъ… Наша усадьба… Мы купили рощу… Мы запустили пчелъ… У насъ въ саду урожай яблокъ и сливъ… У насъ отъ швейцарской коровы бычокъ на племя пущенъ… Наши барчата пріхали… Наша нянюшка скончалась: вчера хоронили… Мы отъ Царя-батюшки благодарность получили: ленту нашему барину прислали… У насъ горе: за лкаремъ посылали къ барын… У насъ барченочекъ народился… Наши поля… Наши луга… Нашъ урожай’,— говорили мужики, складывая этотъ урожай въ барскіе закрома… И вся эта полнота и гармонія жизни, вся эта теплота царила здсь въ то время, когда мы брали съ этихъ, которые насъ и которыхъ мы называли ми,— все, что только можно было взять: свободу человческой личности, свободу его собственнаго ума, воли, желаній… А теперь?… И въ воображеніи молодаго барина ясно всталъ цлый рядъ годовъ, когда шагъ за шагомъ вся эта полнота и гармонія жизни расплывалась и таяла, какъ ледъ на припек солнца, когда вся деревня — вся, цликомъ — отступала и уплывала куда-то, все дальше и дальше отъ барскаго дома,— и какъ же она теперь далеко!… И стала она уходить и уплывать именно съ того момента, когда ей сказали: ‘ниа вотъ, это…’ И чмъ больше торопился старикъ сбросить съ себя и съ своего народа ‘клеймо рабства’, чмъ усердне онъ хлопоталъ объ этомъ, тмъ ближе становился къ пропасти, тмъ быстре увлекалъ его въ бездну потокъ жизненныхъ противорчій… Онъ, безкорыстный рыцарь ‘освобожденія’, съ донъ-кихотскою беззавтностью откликнулся на ‘призывъ’, и когда ударилъ часъ этого освобожденія, ему сказали: ‘довольно, даже слишкомъ!’ — и предложили вкусить плоды этого освобожденія среди своихъ крпостныхъ, въ глуши собственнаго помстья. Онъ здсь сразу почувствовалъ исчезающую гармонію… Онъ съ лихорадочною торопливостью спшилъ заполнить все больше и больше раздвигавшееся пустое мсто, вмсто прежней гармоніи все больше расширявшуюся пропасть между нимъ и уплывавшею деревней,— стремился если не не везд, то хоть у себя провести ‘освобожденіе’ послдовательно и радикально. И чмъ торопливе сбрасывалъ онъ спутывавшія и себя, и людей своихъ узы рабства, тмъ — о, ужасъ!— пропасть росла быстре и быстре… Глухое, холодное, черствое одиночество наплывало на него съ каждымъ годомъ все ужасне, все настойчиве, какъ холодная весенняя вода разлива, охватывающая своими льдяными объятіями береговые дома. Вотъ она все ближе, все выше и выше поднимается, все дальше разливается — позади, впереди, вокругъ — и наконецъ совсмъ отрзала отъ всего божьяго міра… Оставалось одно — или бжать, пока есть еще возможность, или погибнуть, потонуть въ холодной волн… Старикъ предпочелъ послднее — и волна одиночества похоронила его.
‘Что-жь онъ оставилъ мн?— спрашивалъ молодой баринъ.— Неужели то же?’
Онъ еще не имлъ на этотъ вопросъ прямаго отвта, но уже одно это неимніе начинало его безпокоить и наполнять сердце гнетущими предчувствіями. Онъ ршилъ…
И въ ту минуту, когда онъ принялъ это ршеніе, скрипнула дверь его кабинета и въ ней остановились три фигуры: впереди стояла полная, пожилая женщина, уже знакомая читателю, а сзади ея, рядкомъ, старикъ-поваръ, ея мужъ, съ убитой и апатичною физіономіей, и одтый ‘по-статскому’, съ толстою цпочкой на жилетк, румяный, толстый и кудрявый — ея сынъ.
— Къ вамъ мы, батюшка-баринъ,— заговорила мягкимъ и слезливымъ голосомъ полная женщина въ плать и платочк, и вс три фигуры низко поклонились.
— Что вамъ нужно?— спросилъ баринъ ласково.
— Къ вашей милости,— проговорила неувренно женщина и стала длать какіе-то грозные знаки глазами мужу и сыну, заставляя ихъ выступить на объясненіе, но т, тоже мимикой и прячась за нее, упорно протестовали.
— Что же вы хотите?— спросилъ опять баринъ.
Пожилая женщина, поведя съ негодующимъ презрніемъ глазами на своего мужа, тотчасъ же измнила свою физіономію на умоляющую и смиренную.
— Не смемъ васъ, батюшка-баринъ, безпокоить, какъ, выходитъ, очинно намъ это чижело… Потому какъ съизмалолтства къ вашему дому привыкши,— начала полная женщина, путаясь въ словахъ.— Только мы, какъ, значитъ, теперь живемъ по увольнительному акту,— удумали мы ужь давно самую эту деревню оставить… Потому сталъ народъ теперь вольница, пьяница, воры и мошенники безъ барской власти, и жить намъ съ ними, привыкши къ господскимъ порядкамъ, стало утснительно…
— Вы хотите ухать?
— Такъ точно-съ, батюшка, милый баринъ! Въ городъ удумали давно ужь… Не хотли мы вамъ безпокойства этимъ длать, да видючи, какъ мы вамъ будемъ больше въ тягость, нежели въ пользу, такъ ужь…
— Какъ хотите,— поспшилъ сказать баринъ.— Я васъ не гоню… Напротивъ, я бы хотлъ, чтобы при мн остались вс на своихъ мстахъ, по-старому, какъ при дяд были… Я никого не хочу выживать изъ дому… Притомъ, мн все равно надобно и экономку, и повара, или кухарку.
— Такъ, такъ… Это точно, милый баринъ, что и вамъ прислуга потребуется… Только какъ, одумали мы, что вамъ напрасно будетъ насъ содержать… Вы — одинокіе, милый баринъ, хозяйственности у васъ большой не будетъ,— куда вамъ насъ, цлую ораву, откармливать!… Вдь это тоже расходъ, милый баринъ! Это мы тоже очинно понимаемъ… Къ чему же мы вамъ стсненіе будемъ длать? Конечно, какъ встарину, мы были бы обвязаны… Ну, а теперь, какъ по увольнительному свидтельству царскому…
— Если вы желаете, я…
— Лучше такъ вамъ будетъ, милый баринъ, поврьте, лучше… Гд теперь дворню большую содержать!… Харчи дорогіе… А попробуйте-ка, сударь, ихъ напоить да накормить! Вдь вонъ они какіе быки (показала женщина на своего мужа и сына). Я вдь у вашего дядюшки десять лтъ хозяйствомъ завдывала и знаю, каково жить… А вы, милый баринъ, наймете бобылочку изъ деревни — и предостаточно будетъ для васъ… Мы вамъ даже пріищемъ, такъ васъ не оставимъ… Помилуйте, вдь въ насъ тоже чувство есть…
— Благодарю васъ. Я васъ не стсняю.
— Очинно вамъ много благодарны, милый баринъ… Въ вкъ вашу ласку съ дяденькой не забудемъ… Позвольте ручку вашу поцловать намъ… Дозвольте въ послдній разокъ къ вашей милости прикоснуться.
— Нтъ, ужь это зачмъ же… Мы лучше такъ расцлуемся!— сказалъ баринъ, вспыхивая и быстро поднимаясь.
— Что вы, что вы, милый баринъ,— замахала руками полная женщина.— Ужь очинно вы снисходительны… Нтъ ужь, вы насъ не конфузьте, позвольте ручку одну… И то ужь для насъ это будетъ большимъ, даже можно сказать черезмрнымъ, награжденіемъ.
И женщина сердитымъ взглядомъ дала знакъ мужчинамъ. Вс стали ловить барскую ручку.
— А теперича, милый баринъ, вы ужъ съ нашей совсти все снимите, до маковой росинки… Чтобы ужь на нашей душ ниже вотъ на ноготь ничего не лежало,— прибавила женщина, опять кланяясь.
— Что же вамъ еще нужно?
— Примите отъ меня хозяйство ваше и дяденьки, чтобъ умъ изъ рукъ въ руки…
— Да какъ же я буду принимать? Разв есть списки посл дяди?
— Какіе списки!… Что вы, милый баринъ!… Мы вкъ при дядюшк прожили, родились при нихъ… Какіе списки!… Все на совсти моей было…
— Ну, вотъ, видите… Значитъ, что же я могу?… Все одно.
— Нтъ ужь, милый баринъ, вы насъ не конфузьте передъ людьми и Богомъ… Народашко нон сталъ подлый, извольничался,— мало ли чего наплетутъ да наговорятъ… Нтъ ужь, милый баринъ, пожалуйста снимите съ моей совсти… Пущай сами вы своимъ глазкомъ увидите, что мы врой и правдой служили, что ниже маковой росинки…
— Хорошо, хорошо,— прервалъ баринъ и пошелъ въ первый разъ осматривать хозяйство.
Пожилая женщина въ платочк повела его въ буфетъ. Здсь заставила она его переглядть, тщательно завернутыя въ бумажки, полдюжины стертыхъ чайныхъ ложекъ, полдюжины разномастныхъ столовыхъ ложекъ, столько же попорченныхъ ножей и вилокъ и пр., и пр.
— Хорошо, хорошо,— говорилъ баринъ въ лихорадочномъ безпокойств. Онъ уже начиналъ чувствовать приступъ ‘ужаса’.
— Все, все въ сохранности, милый баринъ,— говорила женщина.— Все, какъ свое око, берегла, что только могла… Только дяденька вашъ очень добродтельны были черезъ мру,— очень много зря дарили. Даже мы очинно ихъ милостями были взысканы… Святая ихъ добродтель!…
— Вотъ сюда пожалуйте, и сюда, и сюда,— водила его женщина, сопровождаемая молчаливыми свидтелями — мужемъ и сыномъ.
— Хорошо, хорошо,— говорилъ баринъ совершеннно машинально.
Пришли въ сарай, въ конюшни.
— Вотъ тарантасикъ вамъ остался, а шарабанчикъ-то этотъ новенькій — нашъ, милый баринъ, все своими трудами… Изъ жилъ тянулись, чтобъ эдакую вещицу пріобрсть… Лошадки-то вотъ вашъ только не осталось,— вс старыя-то пали… А этихъ вотъ жеребчиковъ-то все ужь мы выходили… Почесть своей кровью вспоили-вскормили… Для бднаго человка это чего стоитъ!… Не барское наше дло…
И когда баринъ кончилъ обходъ и осмотръ жалкаго барскаго инвентаря, когда онъ смотрлъ на стоявшіе у воротъ большіе воза съ ‘людскимъ скарбомъ’, готовые тронуться въ путь, когда въ ушахъ его звучалъ все еще слезливый голосъ экономки,— ужасъ совершавшагося на его глазахъ грабежа поднималъ волосы на его голов…
‘Скоре, скоре… долой… весь этотъ прахъ рабства!… Скоре стереть это ужасное клеймо, чтобы ничто не напоминало о немъ’, — шепталъ онъ. И его мысль все упорне и чаще останавливалась на деревн. Но и деревня, казалось, уходила все дальше отъ его глазъ, вмст съ медленно исчезавшими за березовой аллеей возами переселяющейся дворни.
Онъ рисковалъ остаться уже совершенно одинъ и захлебнуться волной холоднаго одиночества еще боле позорно, чмъ его дядя.
Онъ ршилъ… ршилъ самъ идти къ убгавшей отъ глазъ деревн, но уже не ждать, пока она придетъ къ нему. Тутъ было послднее спасеніе.
Прошла еще недля. Баринъ все еще жилъ въ старомъ барскомъ дом. Его обычная умственная работа, подорванная въ самомъ корн, шла вяло, безжизненно. Онъ еще ревниве сталъ относиться въ небольшимъ сбереженіямъ, которыми онъ хотлъ обезпечить себ возможно большее право — уходить отъ жизни, отъ всего, что напоминало тамъ и что давало ему средства быть независимымъ здсь. Онъ сократилъ до minimum’а свои расходы, питаясь только тмъ, что могла предложить ему скудная избыткомъ деревня. Старая дворовая двка одна жила у него на кухн и кое-какъ вела его хозяйство. Онъ былъ все еще одинъ и только старый деревенскій нищій Нилъ, съ навязчивымъ раболпіемъ, толкался каждый вечеръ у дверей его кабинета. Странно, молодой баринъ начиналъ все больше чувствовать себя неловко въ присутствіи этого старика. Ему казалось, что старикъ видитъ, что совершается въ его душ, кругомъ него, и ему становилось досадно и стыдно… А старикъ все толкался и толкался у дверей. И чудилось иногда молодому барину, что онъ съ сожалніемъ, глядя на него, качаетъ своей лысой, большою головой.
Однажды между ними произошелъ такой разговоръ.