Как это было, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

КАКЪ ЭТО БЫЛО.

(Эпизоды изъ повсти: ‘Дти освобожденія’).

I.
Мой маленькій ддушка и Фимушка.

Вотъ уже сорокъ лтъ прошло, а какъ хорошо я помню своего дда {Ни самъ разскащикъ, ни прочія лица разсказа, конечно, фактическаго отношенія къ автору не имютъ. Прим. авт.}! Какая пестрая вереница разнообразныхъ существованій за эти долгіе годы прошла передо мной,— то гордыхъ и надменныхъ, стоящихъ на самомъ ‘верху горы’, то окруженныхъ ореоломъ славы и почестей, передъ которыми склонялись ницъ цлыя толпы, то полныхъ величаваго самопожертвованія, останавливавшихъ на себ изумленіе всего міра,— и, между тмъ, никакъ, никакъ не могли они стереть съ глубины души это, такое ничтожное, маленькое существованіе… Проходятъ долгіе годы, полные душевныхъ смутъ, и вдругъ изъ-за этой массы пережитыхъ впечатлній нтъ-нтъ и встанетъ передъ тобой это маленькое существованіе, такое живое, такое одушевленное, полное плоти и крови… Да и не одно оно, а непремнно, вмст съ нимъ и еще много такихъ миленькихъ и ничтожныхъ существованій,— и охватитъ душу тихое упоеніе дтской вры и любви…

Чаще всего ддъ является мн, посл долгихъ и тяжкихъ душевныхъ смутъ, въ вид маленькой-маленькой фигурки, низенькой, худенькой, въ камлотовомъ подрясник, съ жиденькою темнорусою бородкой клинышкомъ, съ сухою загорлою лысиной, о поле которой вьются остатки кудреватыхъ косичекъ, смотрятъ онъ на меня съежившимися маленькими глазками, смотритъ и смется,— и я засмюсь… Потомъ онъ непремнно вынетъ изъ длиннаго кармана кубовый платокъ и берестяную табакерку и, будто поддразнивая меня, начнетъ постукивать объ нее костлявыми суставами, а самъ опять подсмивается: ‘Вотъ, Колина, видишь дьякона-то — какой онъ!… Хе, хе, хе!… А, вдь, онъ, дьяконъ-то, ддушка твой!… Видалъ ли дьяконовъ-то? Да гд!… Разв у васъ въ город такіе дьякона-то?… А у насъ вотъ какъ, Коляка, дьякона-то живутъ, ну-ка!…’

И вдругъ маленькая фигурка въ подрясник, раскинувъ руки, прямо передъ всею деревенскою улицей начинаетъ слегка присдать и притопывать, а тоненькій-тоненьній теворокъ, какъ комариный звонокъ, кажется, сейчасъ еще звенитъ у меня около уха:

‘Какъ подъ яблонькой такой,

Подъ кудрявой зеленой!…’

— Хе, хе, хе!… Вотъ у насъ, Коляка, какъ дьянона-то весело живутъ!… Коли погостишь у дда подольше, такъ я теб еще то ли покажу!… Хе, хе, хе!— смется опять ддъ прямо мн въ лицо, и я смюсь, и вся блая, вся душистая яблоня смется вмст съ нами, и вся деревенская улица смется.

— Онъ теб, ддушка-то, еще то ли покажетъ: погости-ка у васъ подольше!— подтверждаетъ деревенская улица. И мн кажется, что мой ‘маленькій ддушка’ (я звалъ его такъ въ отличіе отъ ‘толстаго’ ддушки — благочиннаго, по матушк), мн кажется, что онъ дйствительно показываетъ мн что-то важное, любовное, веселое: то — мое дтство, самое раннее, зеленое дтство проносится передо мною и, какъ блдная зорька, гонитъ съ души тусклый сумракъ душевныхъ смутъ… Но отчего-жь, отчего-жь такъ дороги мн эти дтскія раннія зори?…

Я разскажу вамъ теперь объ этомъ, потому что въ послднее время какъ-то чище, чмъ прежде, сталъ посщать меня мой ‘маленькій ддушка’, приводя съ собой, изъ тьмы позорнаго забвенія, ряды такихъ же, какъ онъ, маленькихъ и ничтожныхъ существованій.

Прошло всего, кажется, сорокъ лтъ, а какое ужь далекое это время было, — такое далекое, что если бы вы могли перенестись усиленнымъ воображеніемъ на тогдашнюю сельскую улицу, вы увидали бы, какъ вашъ батюшка-попъ, съ большимъ животомъ и сивою бородой, въ тихій лтній полдень сидитъ на своей завальн въ одной, длинной по колна, блой, безъ пояса рубах и, сложивъ на этомъ большомъ живот красныя руки, беззвучно хохочетъ вмст со всею деревенскою улицей — надъ чмъ? А надъ моимъ ‘маленькимъ ддушкой’, котораго тутъ же, на этой самой деревенской улиц, моя толстая, высокая, суровая бабка, съ большими бровями, въ красномъ повойник, съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ, бьетъ кочергой по его сухой и костлявой спин, а я вережжу благимъ матомъ, схватившись за ея подолъ и стараясь оттащить ее отъ несчастнаго и оробвшаго дда. Вы увидали бы также, какъ въ тотъ моментъ, когда неожиданное для деревенской улицы веселье уже достигало, кажется, наивысшей степени, вдругъ раздается пугливый окрикъ: ‘господа идутъ!’ — и все живое, что было на этой улиц: и батюшка-попъ въ блой рубах, и цлая уйма мужицкихъ смющихся бородъ, и сама моя суровая бабка, схватившая за что попало меня и дда,— внезапно и безъ остатка исчезало за заборами и калитками своихъ убогихъ хатъ. Вотъ какое далекое это было время, когда жили на свт близкія мн маленькія и ничтожныя существованія!

Да, невозможно мн скрыть, что нердко случались съ моимъ ‘маленькимъ ддушкой’ эти непріятности, потому что ддушка любилъ выпить, а выпивши любилъ, прежде всего, цлый день-деньской гулять по этой деревенской улиц и, остановившись передъ своею хатой, дразнить бабушку своимъ комаринымъ теноркомъ съ притопываніемъ. Ну, да простятся же старой, запуганной и угнетенной сельской улиц эти невинныя минуты патріархальнаго увеселенія, такъ какъ все же не потушили они мои дтскія раннія зори и изъ-за нихъ не переставала тлться въ маленькихъ, ничтожныхъ существованіяхъ ‘искра Божія’…

И вотъ, когда мой ‘маленькій ддушка’, являясь мн, переносилъ меня въ это далекое прошлое, мн, прежде всего, припоминалось одно изъ самыхъ важныхъ событій моей юности, имвшее большое значеніе какъ для всей моей жизни, такъ и для жизни близкихъ мн по крови и духу. И это потому, конечно, что самое событіе запечатллось во мн неразрывно съ образомъ дда. Событіе это, въ общемъ, всегда представлялось мн довольно смутнымъ: оно прошло черезъ мою душу только какими-то отрывочными, но яркими полосами свта и оставило на ней неизгладимый слдъ.

Шелъ мн тогда уже двнадцатый годъ. Въ начал лта мы, я и дв моихъ сестры — одна погодка со мной, другая еще трудная — съ матушкой пріхали, по обыкновенію, гостить къ ддушк изъ города, гд мой отецъ служилъ мелкимъ чиновникомъ, Пріздъ свой мы всегда пригоняли къ престольному празднику въ ддушкиномъ сел, а затмъ оставались гостить на нсколько недль, я же, другой разъ, оставался одинъ у ддушки на цлое лто.

Однажды,— вспоминается мн,— сидли мы съ ддушкой, какъ и всегда, около хаты, подъ любимою его старою яблоней, которая, перевсившись изъ сада черезъ плетень на проулокъ, осняла насъ своею широкою тнью и обливала нжнымъ своимъ ароматомъ. Здсь было любимое прибжище ддушки — и потому, что онъ въ свободное время, сидя на опрокинутой кадушк, занимался здсь сапожнымъ ремесломъ, и потому, что ‘бгалъ’ сюда отъ ворчливой и хозяйственной бабки, которая ‘не давала ему вздоха’, когда онъ сидлъ въ изб, и потому, наконецъ, что былъ онъ человкъ, дйствительно, ‘уличный’, какъ обзывала его бабка,— я только на этой деревенской улиц, ‘на людяхъ’, чувствовалъ онъ себя вполн довольнымъ и счастливымъ. Сидитъ, сгорбившись, ддъ и тачаетъ какой-нибудь разбитый мужицкій сапогъ, я и сестренка копошимся около него, а матушка, сидя тутъ же намурав, шьетъ и тихонько мурлыкаетъ какой-нибудь ‘стихъ’.

— Ты бы, Настя, про прекрасную мать-пустыню мн спла… Люблю,— говоритъ ддъ, умильно улыбаясь.

— Хорошо, папенька, — говоритъ матушка и тоненькимъ голоскомъ начинаетъ ‘мать-пустыню’. Я любилъ слушать, когда пла матушка, любилъ, думается мн, потому, что она всею душой уходила въ псню, бывало, подопретъ голову рукой, сама смотритъ въ невдомую даль, а изъ ея большихъ темно-карихъ разъ потокомъ льются слезы… Отчего она плакала, для меня въ то время всегда оставалось загадкой, приводившей меня въ недоумніе, но пніе ея слушать я не могъ равнодушно: и у меня захватывало горло, сердце отчего-то билось, и мн хотлось уйти куда-то далеко-далеко за этою псней… Недаромъ любилъ и ддъ эти ея псни. Да они всегда были между собою большіе пріятели, оттого ли, что ужь искони свекровь съ снохой не уживаются, или потому, что слишкомъ ужь он рознились по складу души, только матушка жила не въ ладахъ съ бабкой и за то крпче дружилась съ ддомъ. Матушка,— сколько я ни запомню ее въ молодыхъ годахъ,— всегда представлялась мн какою-то… ‘необычной’, въ особенности съ тхъ поръ, когда я случайно услыхалъ смутный разсказъ о томъ, какъ она въ двушкахъ ‘бгала’. Говорили, что былъ уже назначенъ у нея сговоръ съ однимъ молодымъ богословомъ, который долженъ былъ взять съ нею ‘мсто’, какъ вдругъ она пропала изъ дому съ одною молодою черничкой, наказавъ сказать дома, что пошла ‘къ святымъ мстамъ’. Долго бродила она съ мста на мсто, жила гд-то въ женскомъ скиту и, наконецъ, вернулась исхудалая и изможденная, съ истерзанными и опухшими ногами. А женихъ пождалъ-пождалъ и взялъ другую, съ другимъ ‘мстомъ’… Посл, когда я былъ уже постарше, я иногда съ удивленіемъ, незамтно, слдилъ за нею, когда она вдругъ, бросивъ хозяйство, остановится передъ окномъ и долго-долго, сложивъ молитвенно руки, смотритъ въ безпредльную небесную лазурь… Я съ боязнью думалъ тогда, что вдругъ моя мама уйдетъ отъ насъ?… Бгство моей матушки невстой изъ-подъ родительскаго крова имло, однако, для нея т послдствія, что ‘солидные’ женихи свататься за нее боялись и ‘мсто’ было сдано за младшею ек сестрой. Трудно сказать, что сталось бы съ ‘бглою невстой’, еслибъ случайно не встртилась она съ другимъ ‘мечтателемъ’ — моимъ отцомъ. Онъ тоже бжалъ отъ ‘мста’. Кончивъ курсъ въ семинаріи, онъ, когда суровая и хозяйственная бабка уже пріискала ему ‘невсту съ мстомъ’, бжалъ въ Москву ‘отъ свадьбы’, думая поступить въ университетъ, но у него не было ни средствъ, ни силы, чтобы перебиться годъ, необходимый для подготовки къ экзамену, и онъ вернулся, изголодавшій и обносившійся. Духовное начальство подозрительно отнеслось къ ‘блудному сыну’ и для него уже не оказалось ‘мстъ’, къ ужасу бабки.

Тогда два ‘мечтателя’ встртились и неразрывными узами связали себя на долгую страду ‘чиновничьей’ жизни. И это была для нихъ, дйствительно, одна безконечная страда, отъ которой уже не было силъ убжать,— страда, полная взаимныхъ огорченій и недоумній… И вотъ почему въ отрочеств осталось у меня такое впечатлніе, что какъ будто и батюшка, и матушка, и мы вс живемъ не на своемъ мст, какъ будто вс мы тутъ только ‘временно’ и что каждому изъ насъ гд-то должно находиться совсмъ въ другихъ мстахъ и служить другому Богу…

Спла матушка ‘мать-пустыню’ и долго-долго, какъ всегда, смотрла своими большими, темными, полными слезъ глазами въ безпредльную даль.

— Ахъ, хорошо, Настя!— говорилъ ддъ въ умиленіи.— Хорошо-то какъ, хорошо!… И что это ныньче Фимушка не пришла послушать?… Не пришла вотъ — и на поди. А ты, сдается, никогда такъ хорошо еще не пла…

Только что ддъ упомянулъ о Фимушк, какъ она и сама издалека показалась. Только теперь чего-то бжитъ она, торопится…

Фимушка тоже была большая пріятельница дда, и не было того дня, чтобы они вмст не сидли здсь подъ любимою яблоней. Жила Фимушка какъ разъ напротивъ, въ изб у брата, въ большой крестьянской семь. Фимушку мы вс такъ давно знали, что почти за родную считали, да и вся деревня ее родной считала. Совсмъ это было какое-то безгршное существо. Она была старушка, убогая, слная съ дтства, ‘съ самой воспы’, какъ говорила она,— вся такая же маленькая, худенькая, хрупкая, но живая, юркая, какъ и мой ‘маленькій ддушка’. Ходила она всегда въ синемъ изгребномъ сарафан, который вислъ на ней какъ на худомъ ребенк, на голов носила черный платокъ съ блою каймой, изъ-подъ котораго виднлось худое, сморщенное въ комочекъ лицо, но съ длиннымъ сухимъ носомъ, этотъ длинный носъ и потухшіе, но полные какого-то своеобразнаго, необъяснимаго блеска и выраженія глаза придавали ея лицу необычайно сильный и энергичный характеръ. Но нисколько оно не было сурово, а вмст съ ея маленькими сухими губами какъ будто сдержанно и любовно смялось. Ходила она всегда скоро, увренно, постоянно помахивая подогомъ впередъ себя, какъ будто загребала воздухъ и плыла.

Это маленькое, ничтожное, но дивное существо всегда жило въ моемъ воспоминаніи вмст съ ддомъ. Откуда взялась она, откуда и какъ явилась на этой гршной и суровой земл, въ то гршное и суровое время, это была для меня такая же необъяснимая, но чувствуемая всмъ существомъ тайна природы, какою была и эта,— вся такая блая, разубранная, какъ невста, вся душистая, нжная и веселая яблоня, подъ которой мы сидли. Одно, впрочемъ, я зналъ тогда изъ этой тайны, да и то потому, что намъ открыла ее сама Фимушка, когда мы спросили ее, какъ она ходитъ и бгаетъ — не упадетъ и не спотыкнется, какъ она всякую ямку и жердочку знаетъ лучше насъ?

— А передо мной облачко ходитъ,— объясняла она.— Какъ встану, пойду, а облачко передо мной… Я и хожу-то не сама, а облачко меня водитъ, блое да свтлое… Куда оно поведетъ, туда и я… И ни передъ чмъ у меня съ нимъ страху нтъ!…

И не только мы, малые ребята, не только легковрныя бабы, но и бородатые мужики, и самъ ддушка, даже сами ‘баринъ съ барыней’ какъ-то боязливо и безспорно врили, что передъ Фимушкой ходитъ ‘блое облако’ и водитъ ее за собой, и указываетъ ей путь, и если къ кому Фимушка придетъ, то это значитъ, не сама она пришла, а облако ее привело. Да и сама Фимушка не только безусловно врила въ это облачко, но она, можетъ быть, дйствительно постоянно видла его передъ собой.

Если бы я въ то время зналъ и видлъ больше, чмъ могъ знать и видть, я понялъ бы, откуда и какъ явилась эта легенда о ‘бломъ облачк’ и какое большое значеніе имло оно не только въ жизни такого маленькаго и ничтожнаго существа, какъ Фимушка, но и въ жизни другихъ такихъ же ничтожныхъ существованій. Но понялъ я это только уже впослдствіи и, къ стыду моему, довольно поздно. Не задавался я тогда вопросомъ и о томъ, какими образами жила душа этого убогаго существа, что за міръ тней носился передъ ея духовнымъ окомъ съ тхъ поръ, какъ, въ самомъ разсвт жизни, упала зловщая завса между нею и озареннымъ солнцемъ міромъ. Кто такіе были для нея мы вс изъ этого свтлаго міра и какими таинственными нитями душа ея была связана съ нашими? Я не могъ отвчать на эти вопросы, но вмст съ другими я былъ увренъ, что Фимушка не только знала и видла все, что длалось кругомъ, но знала и понимала лучше, чмъ вс мы, и потому именно, что ей на все свтило ея ‘блое облачко’. Понятно, почему я, вмст со всми, испытывалъ передъ этимъ воображаемымъ ‘облачкомъ’ какой-то необъяснимый страхъ, смшанный съ такимъ же необъяснимымъ уваженіемъ и изумленіемъ. Понятно было мн также, почему передъ этимъ хрупкимъ, худенькимъ и ничтожнымъ существомъ нердко смущенно стихалъ разбушевавшійся сходъ бородатыхъ мужиковъ, боязливо заискивали передъ нею моя суровая бабка и самъ нашъ толстый батюшка, знавшій за собой порокъ мздоимства и стяжанія, и бывали случаи,— какъ приходилось мн слышать подъ секретомъ изъ боязливыхъ устъ,— что Фимушку заводило блое облачко къ самимъ ‘господамъ’, и даже эти ‘господа’ не мене смущенно опускали передъ нею глаза и старались задобрить это бдное, но любвеобильное, правдивое и сострадательное существо. Дйствительно, вся она была преисполнена необычайной чуткости къ малйшему страданію самаго малйшаго изъ живыхъ существъ. Поэтому вся жизнь ея была однимъ напряженнымъ волненіемъ, одною неустанно-чуткою заботой. Вотъ сидитъ она съ моимъ ддушкой, слушаетъ его, кажется, кругомъ тишина полная, миръ и покой, но напряженный слухъ ея уже вдругъ насторожился, въ безцвтныхъ глазахъ загорлся безпокойный огонь, и Фимушка быстро срывается съ мста и уже бжитъ куда-то мелкою семенящею походкой, быстро-быстро загребая впередъ себя подогомъ: это коршунъ откуда-то спускается медленными мрными кругами надъ селомъ — и бдныя насдки встревожились, заметались по задворкамъ. Заметалась съ ними и Фимушка, бгаетъ, волнуется, выкрикиваетъ своимъ тоненькимъ голоскомъ и грозитъ своему, увы! невидимому и невиданному ею врагу, который невдалек быстро схватываетъ и раздираетъ свою жертву. Фимушка слышитъ только болзненный крикъ жертвы и, кажется, онъ слышится ею во сто, въ тысячу разъ пронзительне и громче, чмъ всмъ другимъ, и, значитъ, во столько же разъ жесточе ржетъ ея сердце. Вокругъ ея мечутся и кричатъ перепуганные куры, гуси, утки, вверху — цлый содомъ галочьяго стада, и она еще больше мечется изъ стороны въ сторону, опять кому-то грозитъ, кого-то молитъ и проситъ и, наконецъ, утомленная, обезсиленная, садится на землю и плачетъ горькими-горькими слезами. И не было, кажется, такого черстваго сердца, которое въ эти минуты не прониклось бы къ ней самою искреннею сострадательною нжностью.

— Ахъ, ты, бдная, ахъ ты, голубка! Вишь какъ она везд горе-то чуетъ, какъ она надъ нимъ сердце-то надрываетъ!… То-то Богу-то, поди, на нее съ неба-то радостно смотрть!…Вдь, вотъ, уродится же такая Божья душа среди насъ гршныхъ!— такъ говорятъ, бывало, бабы и мужики, остановившись возл нея.

Да и я теперь, когда безтлесный образъ этого бднаго существа проносится въ моемъ воображеніи, изумляюсь и спрашиваю: зачмъ, зачмъ это такое любвеобильное и правдивое существо Богъ послалъ на нашу суровую и гршную землю?… И когда я вспоминаю, что сдлалъ съ нею нашъ гршный и суровый міръ, мое сердце обливается кровью, и это сердце могло бы разорваться на части отъ отчаянія, если бы вчно-юная и могучая природа не украсила ея бдную и забытую могилу такою яркою зеленью и не выростила изъ праха ея этихъ нжныхъ, веселыхъ голубыхъ и розовыхъ цвтовъ… И мн врится, что это доброе маленькое существо не только не усплъ ‘загубить’ нашъ грховный міръ, но что оно живетъ духовно вокругъ насъ еще полне, чмъ прежде,— изъ этомъ нжномъ благоуханіи ландыша, и въ милой дтской псн малиновки, и среди молодой жизни, такъ пышно распускающейся надъ прахомъ могилъ…

Когда Фимушка подбжала къ намъ въ тотъ злополучный для нея день, то, мн вспоминается, она была именно охвачена вся тмъ напряженнымъ волненіемъ, какъ я привыкъ ее видть: она дрожала, какъ мелкій листъ на березк, подогъ прыгалъ въ ея сухой рук, пока она старалась имъ ощупать ддушку, въ глазахъ ея свтилось изумленіе и страхъ и они горли тмъ страннымъ блескомъ, который мы замчали только у одной Фимушки и считали чмъ-то особеннымъ, ‘не здшнимъ’. Она, наконецъ, ощупала ддушку и быстро постучала подогомъ по его плечу.

— Дьяконъ, пойдемъ!— сказала она рзкимъ, отрывистымъ и увреннымъ голосомъ, взявъ ддушку за руку.

— Куда, Фимушка, куда идти?… Али кто кого обидлъ?— спрашивалъ ддушка, съ нкоторымъ страхомъ всматриваясь въ ея лицо.

— Пойдемъ!— выкрикнула она, словно собиралась сейчасъ зарыдать, и потащила ддушку за собой.

Я и сестренка побжали за ними. Мы подошли къ Фимушкиной изб. Смутно помню, что въ растворенныя настежъ двери мы увидали въ изб всю семью Фимушки, чмъ-то взволнованную и озабоченную. По середин стоялъ высокій мужикъ, племянникъ Фимушки (старшій сынъ ея брата-большака), и старался надть поддевку, но ему мшали старуха-мать и жена, которыя плакали навзрыдъ и постоянно припадали къ его плечамъ и груди. Въ переднемъ углу неподвижно, словно застывъ, стоялъ старикъ-отецъ въ изгребной рубах и портахъ, подпоясанный лыковымъ поясомъ, на которомъ вислъ большой ключъ. Старикъ, какъ будто въ испуг, не говоря ни слова, смотрлъ, что передъ нимъ происходило, и изрдка медленно крестился. Малые ребятишки,— наши сверстники и пріятели, — стояли въ углу около печки и, какъ мы же, кажется, ничего не понимали. Другіе сыновья старика, подростки, что-то озабоченно хлопотали: кто искалъ сбрую, кто складывалъ одежу, одинъ закладывалъ на двор лошадь.

Фимушка необычайно волновалась: она то подходила къ старшему племяннику и, любовно заглядывая ему въ лицо своими потухшими глазами, гладила костлявою рукой его волосы, мотала головой, то подбгала къ старику и слегка похлопывала его по плечу и что-то таинственно шептала ему, то убгала за дверь, кому то махала подогомъ и къ чему-то прислушивалась, то подходила въ ддушк и спрашивала его нсколько разъ на ухо: ‘Ты слышишь ли, дьяконъ, слышишь?’

Ддушка тоже долго не мотъ понять, что такое тутъ длалось, какое горе стряслось надъ бдною семьей. Наконецъ, ему что-то коротко сказалъ старикъ. Ддушка закрякалъ и ползъ за табакеркой и долго постукивалъ по ней пальцами, но не нюхалъ: это всегда было признакомъ, что онъ сильно взволнованъ. А когда Фимушка опять подошла къ нему и, заглянувъ ему въ глаза, такъ же, какъ и племянника, погладила его по голов, онъ вдругъ отвернулся въ уголъ и заплакалъ.

Я видлъ, какъ онъ долго, отвернувшись, утиралъ глаза синимъ клтчатымъ платкомъ. Потомъ пришелъ староста и съ нимъ два мужика. Они долго топтались въ дверяхъ, не ршаясь войти. Потомъ староста, нехотя и несмло, подошелъ къ Мирону, котораго вс оплакивали, и, держа себя за кушакъ, сказалъ:

— Надоть, Миронъ, связать… Мимо барскаго дома подемъ.

— Вяжите, — тихо сказалъ Миронъ и, мн показалось, онъ улыбнулся.— Меня свяжете,— всхъ не перевяжете.

Вс молчали, какъ будто нашелъ на нихъ столбнякъ. Никто не двигался съ мста. Наконецъ, староста снялъ съ себя кушакъ и сталъ завязывать сзади Мирону руки. Старикъ-отецъ опять медленно перекрестился. Бабы разомъ заголосили и припали опять къ Мирону. Фимушка, дрожа, какъ въ лихорадк, вдругъ остановилась среди избы и долго къ чему-то прислушивалась.

— Совсмъ?— спросилъ кто-то.

— Совсмъ.

Фимушку словно что-то подрзало: она вдругъ опустилась на полъ, припала къ нему своею старою головой и, затрепетавъ вся, какъ подстрленная птица, зарыдала, какъ больной ребенокъ, тоскливымъ и мучительнымъ рыданіемъ. Моя сестренка схватила меня за руку: она была блдна и тоже вся дрожала.

— Ну, скоре ужь!— сказалъ Миронъ. Потомъ какъ-то разомъ вс опять на минуту замолчали.

Намъ съ сестренкой, которая держала меня за руку, стало вдругъ такъ страшно, такой охватилъ насъ ужасъ, что мы, не разнимая рукъ, бросились вонъ и бжали, безъ звука, едва переводя дыханіе, вплоть до матушки и бросились ей на колни. Объяснить мы ей ничего не могли: мы чувствовали только одинъ невыразимый ужасъ.

Немного спустя пришелъ и ддушка и что-то долго шепотомъ говорилъ матушк. А вечеромъ кто-то постучалъ въ окно, когда мы укладывались спать, и спросилъ: не видали ли гд Фимушки?… Фимушка пропала. Потомъ, въ просонкахъ, я слышалъ, какъ съ кмъ-то ддушка разговаривалъ и кто-то говорилъ, что Фимушву нашли на барскомъ двор, что она что-то ‘у господъ натворила’… Но больше я не разслышалъ. Посл того мн всю ночь снилась Фимушка, какъ она металась и бгала по улиц, словно гусыня съ поломаннымъ крыломъ, когда коршунъ утащилъ ея цыпленка, какъ она помахивала и грозила невидимому ею врагу своею легкою липовою палочкой и, наконецъ, припадала къ земл и плакала тоненькимъ, жалостнымъ плачемъ, какъ маленькій ребеночекъ…

На утро кто-то изъ ребятишекъ сказалъ намъ, что Фимушву заперли на барскомъ двор въ холодную баню и что они потихоньку бгали туда. Намъ опять стало съ сестрой страшно и мы долго не ршались идти вмст съ ребятами. Но я и теперь вспоминаю, какъ что-то странное, непреодолимое тянуло меня за ними, только это не было простое дтское любопытство: мн смутно что-то хотлось сдлать, но что именно, я не могъ опредлить — сказать ли что Фимушк отъ ддушки, какъ посылалъ онъ иногда меня къ ней, или подать ей ‘тихую милостыню’, какъ это иногда длала матушка… Наконецъ, я пошелъ, но не сразу, нсколько разъ возвращался опять назадъ. Я стоялъ за плетнемъ и изъ-за угла смотрлъ на таинственную баню, въ которой сидла маленькая старушка, мн хотлось дождаться, не увижу ли я ее въ окно. Насъ, ребятъ, тутъ было человкъ съ десять, вс перешептывались и постояно озирались по сторонамъ, чтобы кому изъ барскихъ не попасть на глаза. Повидимому, всмъ намъ одинаково хотлось дождаться зачмъ-то, не покажется ли Фимушка въ окн. Не знаю, почуяла ли она наше присутствіе, или, какъ съ нею часто случалось, просто разговаривала съ тми таинственными тнями, которыя ей замняли дйствительный міръ, только вдругъ мы уЬлыхали, какъ Фимушка сильно застучала въ раму и закричала своимъ тоненькимъ голоскомъ:

— Уйду, уйду, скажите! Не удержать меня запоромъ!… Придетъ срокъ — уйду, изъ-подъ чугунныхъ замкоъ уйду отъ васъ!… Господь батюшка поможетъ мн, старушк Божьей!…

Я бжалъ вмст съ другими, не чуя подъ собою ногъ, и мн слышалось только, какъ маленькая, худенькая старушка изъ-за ‘благо облака’ грозно ричала, помахивая подогомъ: ‘Уйду!… уйду!… уйду!…’

За обдомъ ддушка сказалъ, что Фимушка дома теперь, что она говоритъ, что невдомо кто отперъ ей дверь у ‘темницы’, что она стукнула въ нее легонько подожкомъ, дверь и отворилась, что потомъ за ней барыня молодая присылала, дала ей пирогъ и все говорила: ‘Молись за меня, Фимушка, молись за меня, ршную!…’

Прошло два дня, я все ждалъ, то вотъ скоро увижу Фимушку на улиц, но Фимушка не показывалась, а намъ съ сестрой такъ хотлось узнать, ‘какая она теперь’. Идти же къ ней въ избу мы боялись. И вотъ мы вс эти два дня почему-то были очень тихи и скромны и все чего-то ждали. Мн казалось, что съ тхъ поръ, какъ увезли Мирона, и на деревн стало вдругъ такъ тихо, какъ никогда не бывало, и тамъ вс какъ будто чего-то ждали. Ддушка тоже присмирлъ и все чаще и чаще нюхалъ табакъ и покрякивалъ, а на наши ласки и вопросы отвчалъ какъ-то мимоходомъ, полусловами. Вечеромъ онъ уходилъ куда-то на-зады, за деревню, гд собирались мужики, а потомъ, за ужиномъ, о чемъ-то тихо передавалъ матушк и бабушк. Я помню только одно, когда онъ разсказывалъ про какого-то ‘стараго солдата’, который проходилъ черезъ село и говорилъ, что ‘скоро всему будетъ конецъ’. И эта напряженная тишина сельской жизни, и эти таинственные, непонятные для насъ разсказы еще больше запугали насъ съ сестрой, мы чаще, чмъ прежде, не отдавая себ отчета, вертлись около матушки и пытливо вглядывались въ лицо ддушки, когда онъ возвращался отъ кого-нибудь изъ крестьянъ. Но никакого утшенія ни отъ матушки, ни отъ ддушки мы не получали. Поэтому мы очень обрадовались, когда пріхалъ изъ города батюшка и сказалъ, что онъ возьметъ насъ ‘домой’. Какъ ни любилъ я ддушку, какимъ великимъ счастьемъ и удовольствіемъ ни было для меня всегда то время, когда я гостилъ въ деревн, какъ ни рвался я обыкновенно туда изъ города, но на этотъ разъ мн какъ-то было тутъ жутко и мы съ сестрой съ удовольствіемъ ожидали отъзда. Отецъ тоже мало привезъ съ собой на этотъ разъ веселья. Больше, чмъ прежде, онъ былъ скученъ и недоволенъ, и тоже передавалъ ддушк какія-то всти, вычитывая ихъ изъ газетъ. Ддушка, казалось, не доврялъ батюшк, ‘чтобы такъ могли писать вслухъ всмъ’ и, надвъ очки, бралъ у него изъ рукъ газету и внимательно, чуть не по складамъ, но шепотомъ перечитывалъ все снова и покачивалъ головой.

Мы уже собирались узжать и ддушка пошелъ на село договариваться насчетъ подводы, когда вдругъ послышался на улиц звонъ ямщицкаго колокольчика и бубенцовъ, и передъ черною, закоптлою, старою избой ддушки остановилась тройка взмыленныхъ лошадей, кучеръ въ плисовой безрукавк и въ поярковой шляп съ павлиньимъ перомъ, новый ‘барскій’ тарантасъ, коренастый мужчина съ длинными усами въ блой фуражк и сромъ полукафтан съ большимъ мднымъ крестомъ на груди,— все это было, по тому времени, совсмъ необычнымъ явленіемъ для старой сельской улицы. Не только ддушка, но и суровая бабка моя были до того смущены пріздомъ какого-то ‘важнаго барина’, что все время, пока прізжій гость бесдовалъ съ моимъ батюшкой, они стояли въ стряпной половин, въ уголку, около печи и, тихонько вздыхая, крестились, словно ждали какого-то несчастія.

Но мы съ сестрой не боялись неожиданнаго гостя такъ, какъ ддушка съ бабушкой: это былъ тотъ знакомый намъ добрый ополченецъ, который иногда гостилъ у насъ въ город и привозилъ намъ гостинцы. Я не могъ понять, почему это такъ испугались этого добраго человка и ддушка, и бабушка, и наша старая работница двка-вкоуша, и крестьяне, которыхъ засталъ въ нашей кухн пріздъ гостя, и я уже собирался было успокоить ддушку, сообщивъ ему насчетъ гостинцевъ, когда снова звязнули бубенцы, прогремлъ по улиц тарантасъ и страшный ‘баринъ’ ухалъ. А когда я вошелъ вслдъ за ддушкой въ переднюю горницу, я замтилъ, что что-то совершилось важное въ нашей жизни: отецъ былъ взволнованъ, но веселъ и доволенъ, мать молилась на колняхъ передъ образомъ.

Когда вошелъ ддушка, батюшка радостно вскрикнулъ:

— Тятенька!… Какъ я радъ! Какъ я счастливъ, тятенька!… Знаете ли, куда они меня зовутъ, къ какому длу?— и, добродушно и весело посмиваясь, батюшка что-то сталъ передавать ддушк,!

Мы съ сестренкой во вс глаза смотрли на нихъ, но ничего не понимали… Потомъ батюшка весело сталъ торопить хать въ городъ. Мы стали укладываться… Но я не узнавалъ своего веселаго ‘маленькаго ддушки’: всегда прежде при проводахъ или встрч онъ бывалъ такъ оживленъ, добродушно-веселъ, подшучивалъ надъ нами, угощалъ и самъ угощался ‘на дорожку’ и, весь раскраснвшійся, постоянно со всми цловался. Теперь онъ словно совсмъ потерялся, ходилъ постоянно изъ горницы въ странную, изъ стряпной на дворъ и опять въ горницу, покрякивалъ и изрдка, какъ будто тихонько отъ другихъ, крестился. Отъ того ли, что я вс эти дни не понималъ хорошенько, что длалось вокругъ меня, или потому, что на насъ отражалось невольно общее настроеніе окружающихъ, только мн чувствовалось тоже какъ-то не по себ, и я невольно ходилъ безъ цли за ддушкой съ одного мста въ другое. Когда я проходилъ черезъ кухню, одинъ мужичекъ сказалъ мн: ‘Скажи тятеньк, что, молъ, готова подвода… Подавать, что ли?… А слышь, теперь тятенька-то твой господамъ служить будетъ?… Ась?… Правда, али нтъ?’ — спросилъ онъ какъ будто мимоходомъ.

Я въ недоумніи посмотрлъ на него и не зналъ, что отвтить: хорошее или дурное это было дло со стороны отца. Какъ вдругъ ко мн подошелъ ддушка и шепотомъ спросилъ:

— У васъ бывалъ, слышь, въ город этотъ баринъ?

— Бывалъ, ддушка!— обрадовался я случаю успокоить ддушку и поспшалъ сказать:— Онъ — добрый!…

— Добрый, говоришь?

— Совсмъ добрый…

И ддушка перекрестился, но, кажется, мало успокоился.

Прежнее общее напряженное состояніе продолжалось. Матушка укладывалась, отецъ перебиралъ какія-то бумаги, бабушка особенно усиленно хлопотала, собирая обдъ на дорогу. И она какъ-то совсмъ затихла. Я вышелъ къ воротамъ, и тамъ мн показалось какъ-то сумрачно, скучно. Никто ко мн не подходилъ изъ товарищей, всхъ, очевидно, напугалъ пріздъ ‘барина’, и они съ любопытствомъ смотрли на меня издали… Мн отчего-то стало грустно, хотлось плакать, и такъ захотлось почему-то увидать еще разъ передъ отъздомъ Фимушку. И вдругъ я замтилъ, что Фимушка бжитъ прямо на меня, торопится, помахивая подогомъ.

— Гд дьяконъ-то? Гд онъ? гд?— быстро спрашиваетъ она, кого-то и, ощупывая подогомъ дверь нашего крыльца, идетъ въ кухню. Я за нею.

— Здсь ли ты, дьяконъ?— спрашиваетъ она въ кухн, взволнованная, дрожащая.

— Здсь, Фимушка, здсь,— говоритъ ддушка.

И вдругъ Фимушка. стала молиться и повалилась передъ нимъ въ ноги.

— Прощай, дьяконъ, помолись за меня, бдную… Благослови меня, дьяконъ,— заговорила она.

— Что съ тобой, Фимушка?

— Молиться надо идти!… къ Угодникамъ!… Всмъ надо молиться!… И ты, дьяконъ, молись!… Молись, дьяконъ, паче всего. Дай я тебя благословлю…

И Фимушка стала крестить его сухою, маленькою, коричневою рукой.

Я смотрлъ и дрожалъ: меня охватывалъ безотчетный страхъ, почему-то мн показалось, что мы въ чемъ-то вдругъ стали вс виноваты.

— Молись, дьяконъ!— говорила все Фимушка и стала гладить его по голов,— и Лёксандр (моему отцу) скажи, чтобъ молился. Пропадетъ безъ молитвы…Такъ и скажи: ‘пропадешь безъ молитвы’… Молиться надо!… Всмъ надо молиться!… Прощай, побгу… Богомолки ждутъ!…

И Фимушка быстро, какъ мотылекъ, такая же легкая и словно вся прозрачная, вылетла изъ избы и исчезла.

Я еще не опомнился, какъ послышался голосъ отца:

— Тятенька, гд вы?

— Я здсь, здсь… Закусили ли?— спросилъ растеряно ддушка, повидимому, не зная, что сказать, и заторопился на встрчу отцу.

— Пора, тятенька, хать,— говорилъ отецъ уже въ горниц.— Что-жь это вы ныньче… хоть бы бражки на прощанье?… У меня такой ныньче день… Хоть бы поздравили меня…

Я видлъ, что отецъ былъ очень веселъ, и это меня нсколько успокоило, и мн хотлось, чтобъ и ддушка былъ веселъ, попрежнему. Но ддушка сдлался еще серьезне. Вдругъ онъ какъ-то весь выпрямился и голосомъ, какимъ онъ обыкновенно говорилъ только въ церкви, и то во время особенно торжественной службы, сказалъ строго бабушк:

— Анна, подай-ка мн образъ!…

— Ну, присядемте вс, какъ по порядку, — прибавилъ онъ, когда бабушка подала ему образъ.

Бабушка теперь совсмъ измнилась и стала такая смирная, послушная дду.

Мы вс сли. Посидвъ нсколько минуть молча, вс поднялись. Ддушка сталъ молиться, потомъ благословилъ образомъ батюшку и матушку, потомъ меня съ сестрой.

Потомъ ддушка совсмъ заволновался: руки у него дрожали, обыкновенно влажные и мягкіе, глазки его теперь смотрли строго, почти сурово.

— Саша,— заговорилъ онъ батюшк,— дай я тебя перекрещу… Смотри… будь твердъ… духом… Время идетъ большое… Помни Іуду… сребренники… али мздоимство… али искательство… у насъ въ роду… этого не было… Бдные мы… простые… Долго ли до грха! Ну, прощайте… Господь благословитъ васъ!…

Никогда, никогда еще деревня и ддушка не провожали насъ такъ. Я смутно чувствовалъ, что въ жизни и моей, и моихъ кровныхъ, и въ жизни всхъ этихъ близкихъ мн простыхъ людей, которые окружали меня въ деревн, готово совершиться что-то важное и чрезвычайное.

Когда мы выхали изъ села, мн самому почему-то хотлось и плакать, и молиться.

II.
Въ старомъ дом.

Я помню хорошо и его, этотъ старый, дряхлый домъ, колыбель моихъ дтскихъ и отроческихъ лтъ. Вижу я его съ болтающимися на полу оторванныхъ петляхъ закроями, съ побурвшими отъ времени стеклами, проплсневвшій по угламъ, ушедшій въ землю, среди ряда другихъ такихъ же домишекъ, закинутыхъ въ муть маленькаго городка. Мало того, что самъ этотъ городокъ почти не имлъ никакой связи съ тмъ, что лежало за предлами его, но и самые эти домишки не были связаны между собою никакимъ единствомъ интересовъ и симпатій: каждый изъ нихъ влачилъ свое жалкое существованіе на собственный страхъ и рискъ. Вс мы, обитатели этихъ домишекъ, были мелкота и — къ добру или къ худу — мы никогда не заглядывали въ т высшіе слои, гд пировала чиновная бюрократія, разнообразя свою жизнь взаимными подсиживаніями, интригами и ералашемъ. Пыльная и грязная улица, вся заросшая по заборамъ бурьяномъ да столтними вязами, усаженными вороньими гнздами,— вотъ, прежде всего, чмъ міръ Божій показывался намъ. За то все, что наполняло наше дтское сердце горемъ или радостью, что закладывало въ наши души смя добра и любви, все это было тамъ, у семейнаго очага, за покосившимися стнами нашихъ домишекъ. Холодно было въ нихъ въ суровыя осеннія и зимнія стужи, голодно было въ тяжелыя дни житейскихъ неудачъ, когда родительское сердце тоскливо ныло и надрывалось въ когтяхъ нужды, но наивное дтское сердце и здсь успвало находить теплый уголокъ и трепетно забиралось въ него, и наполняло его поэзіей.

Бывало, очень, очень долго тянутся эти суровые и холодные дни и ночи, такъ долго, что даже дтскому сердцу, кажется, не вынести ихъ, и вдругъ откуда-то прорвется ясный, теплый лучъ, и озаритъ, и согретъ душу, и наполнитъ ее жаждой вры и жизни.

Не знаю почему, можетъ быть, потому, что они всего чаще встрчались въ моей жизни,— моя мысль, прежде всего, останавливается на этихъ холодныхъ вечерахъ.

Вспоминается отецъ, то въ вицъ-мундир и фуражк съ цвтнымъ околышемъ, вчно просыпавшій по утрамъ и потому всегда хмуро торопившійся на службу или на эту ‘каторгу’, какъ выражался онъ, то вижу я его въ старомъ халат, подпоясанномъ полотенцемъ, какъ онъ ходитъ въ высокихъ валенкахъ изъ угла въ уголъ нашей маленькой зальцы, укачивая на рукахъ больнаго корью или скарлатиной брата или сестру. А мы хворали часто: изъ-подъ прогнившаго пола такъ дуло холодомъ по зимамъ, а старинныя печи такъ много просили дровъ.

Я сижу тутъ же, за катехизисомъ, но мое вниманіе тщетно ловитъ мертвыя буквы: больная сестренка на рукахъ отца такъ жалобно стонетъ, а тамъ, въ спальной, грудной ребенокъ надсаживается и слышатся нервныя восклицанія больной матери: ‘Ахъ, Царица моя Небесная! Мученица я, мученица!’ Но вотъ стонъ и плачъ на время стихаютъ, отецъ, закачавъ больнаго ребенка, уходитъ въ свой ‘кабинетъ’, маленькую холодную каморку, и я слышу, какъ онъ глубоко вздыхаетъ… Почему-то этотъ вздохъ и восклицанія матери меня ужасно терзали: у меня замирало тоскливо сердце и на глазахъ навертывались слезы. Я зналъ эти вздохи: тайное предчувствіе уже говорило мн, что за ними послдуетъ еще что-то, тяжелое, глупое, нелпое, потому что эти задержанные вздохи, въ конц-концовъ, разразятся бурною вспышкой, въ которой выльется вся внутренняя, глухо живущая въ сердц неудовлетворенность.

Проходитъ полчаса, и снова начинаетъ надрываться грудной ребенокъ, за нимъ стонетъ другой, просыпается третій, снова слышится голосъ матери, тщетно старающійся ихъ успокоить, и, наконецъ, опять нервные выкрики: ‘Да что вы меня одну-то на каторгу оставили? Не слышите вы, что ли? Мучители вы мои!’

— Ахъ, Боже мой, Боже мой,— вздыхаетъ отецъ,— гд же Акулина? Позовите Акулину!

— Акулина! Акулина!— кричатъ и мать, и отецъ черезъ сни въ кухню.

— О, чтобъ васъ!— чудится мн, какъ сердито ворчитъ кривая Акулина, сползая нехотя съ теплой печи.— Экая жизнь каторжная! Господи! Пресвятые угодники! ни часочку-то днемъ спокою не видишь, да и въ темную ночь глазъ не сомкнешь… Убёгу, вотъ, ей-Богу, убёгу, убёгу на прорубь, да туда и махну… Одинъ конецъ!…

— Акулина!— раздается опять,— да ты оглохла, что ли?

— Иду… О, чтобъ васъ!…

— Да ты что, забыла, къ чему ты приставлена? а?… Забыла?— нервно вскрикиваетъ мать.— Ты зачмъ живешь? На печи лежать день и ночь?… А я здсь мучайся… Есть ли въ теб Богъ-то?

— Во мн-то есть,— грубитъ разсерженная Акулина, хватая изъ кроватки ребенка я перебрасывая его съ руки на руку, какъ мячъ.— Ну, нишкни, нишкни!… А вотъ въ васъ-то есть ли,— продолжаетъ она,— есть ли Богъ-то? Я вамъ тоже не на каторгу далась… Думаешь, деньги заплатили въ кои-то вки, такъ и со св! ту сжить готовы… У насъ большіе господа были, да и то такой каторги отъ нихъ не видала… А вы еще не Богъ всть какіе господа…

— Ахъ, ты, неблагодарная!… Да какъ ты смешь такъ говорить?… Вонъ съ глазъ моихъ, вонъ, неблагодарная!… Ее же выкупили, изъ-за нея же въ долги вошли… триста рублей какъ одну копйку внесли… Вонъ, вонъ, чтобы глаза мои тебя не видали!— еще раздраженне кричитъ мать, выхватывая изъ рукъ Акулины ребенка и снова кладя его въ люльку.— Вонъ, вонъ, голубушка! Нтъ, посл такихъ словъ… осмлилась ты сказать!… Вонъ, вонъ! Чтобы сейчасъ же и ноги твоей здсь не было…

И раздраженная мать толкаетъ ее въ спину за дверь, черезъ сни, въ кухню.

— Богъ съ вами, Ивановна, Богъ съ вами, коли моихъ заслугъ не считаете… Воздай вамъ Господь!

И я слышу, какъ Акулина начинаетъ горько всхлипывать.

— Вонъ, вонъ! И знать ничего не хочу!— продолжаетъ кричать мать, выбрасывая за порогъ дырявую, вытертую, шубенку Акулины и какіе-то мшки. Матушка выталкиваетъ окончательно Акулину за дверь на холодъ осенней ночи.

Я уже давно выскочилъ изъ-за катехизиса и изъ-за двери слжу за всмъ, что происходитъ между матерью и Акулиной, я чувствую, какъ мое сердце болзненно бьется, какъ весь я дрожу, какъ въ лихорадк, между тмъ какъ щеки горятъ отъ негодованія, жалости и стыда за мать. И едва только матушка возвращается въ комнату, запыхавшаяся отъ нервнаго возбужденія, какъ я выскакиваю и, задыхаясь, едва выговаривая слова, съ горящими глазами кричу на нее:

— Ты… ты… злая, злая!…

— Вотъ такъ, вотъ такъ,— это мать-то?— говоритъ матушка, Вдругъ вся вспыхнувъ отъ неожиданной обиды.— Хорошъ сынокъ! отъ такъ дти!… Господи, Царица Небесная!… До чего я дожила? До чего они довели меня?

Я чувствую, какъ въ моемъ дтскомъ сердц начинается невыносимая борьба: мн стыдно, горько, что я обидлъ матушку (вдь, она такая добрая, нжная, вдь, я люблю ее!), но мн обидно и горько за Акулину, мн жалко ее, меня возмущаетъ такая несправедливость къ ней (вдь, и она добрая, вдь, она насъ какъ любитъ!). И чтобы заглушить эту борьбу, я истерически кричу, съ глазами, полными слезъ:

— Впусти ее… Она замерзнетъ!…

— Поди съ глазъ моихъ прочь!… Ты мн не сынъ!

Но я уже ничего не слышу. Мн представляется, какъ Акулина, эта ‘старая нянька’, теперь замерзаетъ за дверью, и вотъ я быстро лечу въ сни, и, къ удовольствію своему, нахожу Акулину сидящею на порог съ узелкомъ въ колняхъ и по особому сморканью заключаю, что она тихо плачетъ и жива. Я оставляю нарочно отворенною дверь и бгу обратно къ матери и, всхлипывая, захлебываясь слезами, бросаюсь къ ней въ колни.

— Прочь, прочь съ глазъ моихъ,— кричитъ въ конецъ разобиженная матушка,— ненавижу я тебя!.. Ступай къ Акулин, ступай къ отцу… Онъ вамъ потатчикъ!… Что вамъ я?…Вы вс сговорились уморить меня… Варвары вы, варвары!… Что вы со мной длаете? До чего вы меня довели?… Какую вы мн жизнь устроили? О томъ ли я думала?… Уйду, уйду отъ васъ къ ддушк, пока вы меня совсмъ въ гробъ не загнали… Господи, сжалься надо мною!

И матушка разражается цлымъ потокомъ совершенно искреннихъ слезъ. Плачетъ она, истерически рыдаю я, надрывается грудной ребенокъ, за нами плачутъ сестренки…

— Сумасшедшая! Сумасшедшая!— кричитъ вн себя отецъ на матушку.— Что ты длаешь изъ дому-то, изъ семьи?… Вдь, это одинъ адъ кромшный… Что ты длаешь?… Ты меня до петли хочешь довести?… Мало вы изломали мою жизнь?… Мало ты ее еще загубила?… Смерти моей хочешь!… Дождетесь, дождетесь скоро!…

И я чувствую, какъ голосъ отца дрожитъ и онъ глотаетъ слезы, но, чтобы не выдать передъ нами всей глубины своего волненія, онъ быстро скрывается въ свой кабинетъ… А оттуда уже слышится опять прежній вздохъ: ‘Ахъ, Боже мой, Боже мой!… Когда же и чмъ это кончится?… Тамъ — безсмысленная каторга, здсь… да что же можетъ и быть здсь иное?… Ахъ, дти, дти!… Что же съ вами будетъ?

Гроза прошла и все мало-по-малу успокоивается, смолкаетъ. Какъ-то разомъ наступаетъ гнетущая тишина, но я не довряю ей. Мое дтское сердце еще томятъ тяжелыя предчувствія, и я потихоньку начинаю осмотръ: неслышно заглядываю сначала въ спальню къ матери,— она еще плачетъ, но уже безъ словъ, безъ причитаній, тихо склонившись головою надъ засыпающею малюткой-сестренкой, въ глазахъ ея свтится уже материнская грустная ласка и любовь, побдившія раздраженіе и горечь жизни, потомъ я на ципочкахъ подхожу къ кабинету отца и въ дверную щель смотрю на его убитое, грустное лицо, но на этомъ лиц я уже не замчаю ничего зловщаго, на немъ видится только одна упорная мысль, что надо, надо какъ-нибудь жить иначе, не такъ, что такъ жить нельзя… но какъ?… Я знаю уже, что посл этого онъ засядетъ за письменный столъ и будетъ писать какія-то письма къ какимъ-то важнымъ и высокопоставленнымъ лицамъ въ столиц, прося ихъ дать ему какой-нибудь ‘осмысленный трудъ’, увряя ихъ, что онъ чувствуетъ въ себ и силы, и желаніе отдаться этому труду (впослдствіи я много нашелъ этихъ писемъ въ ящик отцовскаго письменнаго стола, вмст съ различными благородными проектами и даже литературными статьями, и, увы! почти столько же, иногда жесткихъ, иногда доброжелательныхъ, признававшихъ его заслуги и способности, отвтовъ съ отказами, сожалніями и общаніями). Теперь я только смутно, непосредственнымъ чутьемъ догадывался о значеніи этихъ длинныхъ писемъ, когда онъ, въ минуты свтлаго настроенія, прочитывалъ нкоторыя изъ нихъ матери. Наконецъ, я пробирался и на кухню, незамтно для матери, чтобы справиться о существованіи Акулины, и когда находилъ ее свернувшеюся въ уголку около двери на лавк, совсмъ одтою и готовою на всякій случай двинуться въ путь, но, тмъ не мене, спавшею теперь крпкимъ сномъ, я успокоивался и ложился спать, какъ и вс, съ тяжелою головой, все еще съ тоской на сердц. И мое маленькое сердце никакъ не хотло успокоиться и я вслдъ за отцомъ спрашивалъ: ‘Зачмъ же все это, зачмъ? И что же такое будетъ? Вдь, я знаю, что вс они, вс мы вовсе не злые, что и мама совсмъ не злая, что не злая и Акулина, что и папа не ‘варваръ’, что и я вовсе не ‘извергъ’, что, напротивъ, я очень люблю маму… но и Акулину люблю… Вдь, бываютъ же дни у насъ, когда всмъ такъ хорошо, когда вс такъ любятъ другъ друга… Ахъ, еслибъ поскоре праздникъ!’

Съ этою послднею мыслью, усталый, измученный, я крпко засыпаю, и вотъ мое дтское воображеніе уже рисуетъ мн во сн мирныя, безмятежныя, дорогія дтскому сердцу картины.

Еще задолго до праздниковъ уже начинаетъ чувствоваться ихъ приближеніе. Не знаю почему, отецъ всегда принималъ, во-первыхъ, видъ особой торжественности, строгой и суровой, во-вторыхъ, несмотря на то, что онъ уже былъ зараженъ нкоторымъ свободомысліемъ, по крайней мр, сравнительно съ матушкой, женщиной беззавтно-религіозной, онъ въ тотъ же день, когда насъ распускали изъ училищъ, бралъ библію или евангеліе, садился въ зальц за большой столъ, и мы вс охотно усаживались вокругъ него,— и дти, и матушка, и даже Акулина. Акулина даже приносила съ собой гребень, скамейку и мочки льна, и ея веретено такъ гармонично всегда жужжало подъ мрное и торжественное чтеніе отца. Мы, дти, да, вроятно, и матушка, и Акулина, далеко не все понимали въ славянскомъ текст божественной книги, а отецъ не считалъ нужнымъ разъяснять намъ, но намъ не было скучно, намъ такъ было отрадно вслушиваться въ мрный речитативъ, какъ въ музыку, и еще отрадне чувствовать тотъ миръ и душевную теплоту, которую вносили эти книги вмст съ собой. Прикорнувъ къ колнямъ матушки или Акулины, долго, долго всматриваешься въ лица отца, матери и Акулины,— въ эти внезапно преображенныя лица,— и почему-то такъ захочется обнять ихъ и цловать, — такъ они вдругъ сдлались и добры, и красивы, и свжи…

Наканун праздниковъ наша мирная аудиторія увеличивается: прізжаютъ обыкновенно родственницы матушки, двоюродныя сестры и тетки, съ ея родины, изъ села, прізжаютъ и къ Акулин кое-кто изъ ея родныхъ,— то сестры-вковуши, то братъ, то старичокъ-отецъ. Тогда наши мирныя бесды изъ зальцы, посл чтенія евангелія, уже переходятъ или въ спальную къ матушк, или же въ кухню, къ Акулин, за теплую большую печь, и далеко за полночь тянутся простые, безхитростные разсказы деревенскихъ гостей.

Наконецъ, праздникъ нашъ достигаетъ полнаго разцвта, когда вмст съ веселымъ звономъ колоколовъ и цлымъ облакомъ пара, — если этотъ праздникъ Рождество, — въ широко-отворенную дверь врывается ‘нашъ дорогой ополченецъ’, коренастый, лтъ подъ сорокъ мужчина, въ черкесской папах, черномъ полушубк и валеныхъ сапогахъ… Нашему дтскому восторгу нтъ конца!… Едва онъ переступаетъ за порогъ зальцы, едва показывается намъ его широкое, румяное, гладко выбритое, съ большими усами и широчайшею, но, въ то же время, двически-стыдливою улыбкой лицо,— мы чувствуемъ, что теперь ‘праздникъ’ нашей жизни обезпеченъ надолго, что нчто новое, такое любовное, свжее и бодрое озаритъ наше существованіе…

— Вотъ и опять мы!— говоритъ намъ ополченецъ, сіяя на всхъ своею стыдливою улыбкой и вытирая наскоро заиндевлые усы. Онъ медленно снимаетъ, какъ бы не ршаясь еще остаться, свою папаху, полушубокъ и, наконецъ, остается въ сромъ ополченскомъ кафтан съ большимъ мднымъ крестомъ на груди.

— Простите… не утерплъ… по обыкновенію… скучно одному торчать въ своей деревнюшк!— прибавляетъ онъ, широко и какъ будто извиняясь, размахивая красными руками.

— Что вы это?… Да вы для насъ… все равно, какъ родной!… Не стыдно ли вамъ такъ говорить?— восклицаетъ матушка.

А отецъ уже весь размякъ какъ-то отъ внутренняго удовольствія и только топчется на одномъ мст, да повторяетъ: ‘Ну!… ну!… полно!…’

Наконецъ, когда, разцловавшись троекратно съ матерью и отцомъ, нашъ ополченецъ,— этотъ одинокій холостякъ и мелкопомстный дворянинъ, раненый въ ногу и вернувшійся изъ Севастополя,— усаживается около печки и закуриваетъ длинную трубку ‘Жукова’, какъ вполн ‘свой человкъ’,— является и сама Акулина ‘поклониться барину’.

— Милости просимъ,— говоритъ она.— Хорошее это дло, что опять пожаловали, батюшка…

— Здравствуй, старая… А что хорошаго — другимъ надодать, коли некуда себя двать?

— И-и, батюшка, какъ хорошо-то на людяхъ!… Что одинокому?… Къ чужой семь прилпишься — и то свтъ увидишь…

— Должно быть, что правда твоя, старуха..’. А поди-ка ты тамъ съ Прошкой, опорожни-ка сани, да прибери…

— Вынесли, батюшка, все ужь вынесли: и поросятъ, и гусей…

— Ну-ну-ну!… Знай про себя!… Ступай съ Богомъ!…— говоритъ ополченецъ и опять весь стыдливо вспыхиваетъ, какъ красная двка.

Насъ, дтей, ополченецъ старается не замчать совсмъ и даже бгло и боязливо отводитъ глаза, когда они невольно встртятся съ кмъ-нибудь изъ насъ. Но мы уже знаемъ, что въ ближайшемъ будущемъ ополченецъ весь будетъ ‘нашъ’, со всею своею тройкой съ бубенцами и широкими санями, съ севастопольскими разсказами и Живописнымъ Обозрніемъ, запрятаннымъ до поры гд-нибудь у кучера Прошки, вплоть… до вырзыванія бумажныхъ коньковъ и транспарантовъ. Но только не надо насиловать ополченца, не надо приставать къ нему, иначе… иначе можетъ случиться, что онъ вдругъ ‘сконфузится этого своего поведенія’ и стыдливо уйдетъ въ себя и даже, какъ бывало, возьметъ и неожиданно удетъ. Мы съ дтскою чуткостью уже хорошо понимали его. Знали мы, что ему нужно дать время, чтобы самъ онъ ‘вошелъ въ роль’.

Вотъ, сначала, въ первые два-три дня, усвшись съ отцомъ и матерью въ ‘гостиной’, между жарко натопленными печами, попыхивая ‘Жуковъ’ въ черешневые чубуки, безконечно долго и неторопливо поведутъ бесды. Иногда мы, ребята, очень мало понимали, о чемъ говорили они, но намъ пріятно было, усвшись въ уголку, смотрть на ополченца, на батюшку и матушку, лица которыхъ оживлялись все больше и больше и взгляды ихъ становились такими любовными, добрыми. Притомъ же, мы знали, что ополченецъ будетъ оживляться все больше съ каждою бесдой, что все чаще будетъ онъ закручивать свои длинные усы и вотъ, наконецъ, перейдетъ къ своимъ ‘севастопольскимъ разсказамъ’… Шагъ за шагомъ, день за днемъ разскажетъ онъ весь походъ ‘нашего’ ополченія: и проводы ополченцевъ съ родины, и встрчи ихъ въ попутныхъ городахъ, и ихъ тяжелый путь подъ дождемъ, въ грязи, часто въ изодранныхъ сапогахъ и армякахъ, которые расползались раньше, чмъ приходили они къ мсту назначенія… А потомъ и Севастополь!… Подвиги простой срой массы, самоотверженіе? героевъ и сестеръ милосердія, страданія раненыхъ, скорбь братьевъ, отцовъ и матерей,— все это вставало передъ нами, какъ живое, и, затаивъ дыханіе, мы не спускали по цлымъ часамъ глазъ съ нашего ‘ополченца’, который, совсмъ забывъ свою двическую стыдливость, стоялъ передъ нами среди комнаты уже настоящимъ севастопольскимъ героемъ, воиномъ, который вмст съ нами снова переживалъ великіе дни великой борьбы за родину… Какъ онъ хорошъ былъ тогда! А умиленію окружающихъ не было конца: слушать его собирались не только мы, но и вс наши сельскіе гости, и матушка вызывала даже Акулину изъ кухни, со всми ея родными, какіе въ то время гостили у нея, называла ее ‘Акулинушкой’ и усаживала у двери.

Помню особенно хорошо одинъ случай, который произвелъ на насъ сильное впечатлніе. ‘Нашъ ополченецъ’ былъ особенно оживленъ, когда робко подошли къ дверямъ ‘послушать барина’ Акулина съ своею старухой-теткой и старичкомъ-отцомъ.

— Садитесь, садитесь, старики,— сказалъ ополченецъ,— послушайте, что я вамъ про вашихъ братьевъ разскажу… Да, вотъ я, баринъ, полвка въ деревн прожилъ, а до этого времени не зналъ, не понималъ, кто такой мой братъ по-Христ, каковъ таковъ этотъ простой человкъ… И только вотъ, какъ за одно съ нимъ прошелъ я, подъ зноемъ и непогодой, тысячи верстъ, какъ пришлось мн не разъ вмст съ нимъ трепетать подъ Божьею грозой, какъ вотъ вмст съ нимъ рядомъ валялся и стоналъ я, раненый, собираясь умирать за общее дло, вотъ когда я понялъ своего брата по-Христ и узналъ его!

И по раскраснвшемуся лицу ополченца потекли слезы. Онъ быстро отвернулся и вышелъ въ другую комнату.

И такимъ навсегда запечатллся въ моей душ образъ нашего ополченца. Не думаю, чтобы онъ говорилъ тогда именно такими словами, но когда я сталъ уже юношей, вспоминая ополченца, я любилъ вкладывать такія рчи въ его уста… А на это, значитъ, имлись основанія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но праздники проходили. Ополченецъ, какъ улитка, забирался въ глушь своей деревни, и снова будничная наша сренькая жизнь, съ холодомъ зимнихъ вечеровъ и ночей, вступала въ свои права. Снова отецъ вздыхалъ и охалъ отъ ‘безсмысленной лямки’, которую тянулъ безъ вкуса и любви, снова тщетно взывалъ въ Петербургъ объ ‘осмысленномъ труд’…

Попрежнему, матушка ежегодно рожала и мучилась въ заботахъ о насъ, попрежнему, то ругалась съ Акулиной, то въ минуты покаяннаго прилива кланялась ей въ поясъ и говорила со слезами на глазахъ: ‘Прости меня, Акулинушка, въ сердцахъ это я тебя обидла!’… И Акулина, попрежнему, тянула свою ‘крпостную лямку’, хотя вовсе не была у насъ крпостной… И попрежнему, для насъ изъ учебниковъ мелькали ‘мертвыя буквы’ — и мы безвкусно тянули свою ‘школьную лямку’, такъ какъ и самая школа была мертва и холодна.

Крпостное право еще въ полной сил царило надъ жизнью. Но ‘великій праздникъ’, одинъ изъ тхъ ‘праздниковъ’, котовые внчаютъ собою усилія, муки и надежды цлаго ряда поколній, былъ уже наканун… Наше поколніе родилось подъ счастливою звздой…

III.
Канунъ ‘великаго праздника’.

Когда мы съ батюшкой и матушкой вернулись отъ ддушки, изъ села, въ свой ‘старый домъ’, мы скоро почувствовали, что весь нашъ прежній жизненный обиходъ быстро сталъ измняться. Батюшку нельзя было узнать: онъ сталъ веселе и бодре, но вмст съ тмъ, серьезне и озабоченне. ‘Нашъ ополченецъ’ совсмъ переселился въ городъ и сталъ бывать у насъ чуть не каждый день. Но для насъ, дтей, и онъ сталъ уже далеко не прежнимъ. Прежнихъ вечеровъ, съ длинными благодушными и неторопливыми бесдами, съ покуриваніемъ ‘Жукова’ въ длинные чубуки, уже не повторялось больше,— не стало больше ни севастопольскихъ разсказовъ, ни Живописнаго Обозрнія, ни вырзыванія коньковъ. Батюшка теперь уже не нянчилъ больныхъ сестренокъ, ходя въ халат и валенкахъ вдоль зальца, а ополченецъ насъ не занималъ и не замчалъ, казалось. Но мы теперь не огорчались на это, напротивъ, мы стали смотрть на батюшку и ополченца отчасти съ какимъ-то тайнымъ страхомъ, отчасти съ благоговніемъ, тмъ боле, вроятно, что насъ постоянно гоняли теперь изъ зальца, куда стали приходить какіе-то незнакомыя, но важныя лица, а батюшка съ ополченцемъ теперь что-то долго по вечерамъ читали, писали, о чемъ-то говорили часто шепотомъ, наглухо запершись въ ‘кабинет’. И вотъ этотъ маленькій, жалкій, вчно холодный ‘кабинетъ’ и наша зальца съ дырявыми и покосившимися полами вдругъ стала для насъ вмстилищемъ чего-то таинственнаго, во важнаго и серьезнаго. Въ особенности такое впечатлніе укрпилось въ насъ посл того, какъ эту зальцу и батюшкинъ кабинетъ оклеили новыми обоями, перебрали въ нихъ полъ и поправили рамы, поставили новые стулья и обили новою матеріей старый нашъ диванъ. Посл этого ‘важные гости’, какъ называла ихъ Акулина, стали насъ навщать еще чаще (это были, большею частью, помщики и чиновники, всегда только мужчины), а мы съ матушкой еще укромне забирались въ спальную и дтскую, и только, благодаря дтскому любопытству, мы съ сестренкой знакомились съ происходившимъ въ нашей зальц черезъ замочныя скважины или полуотворенныя двери, да иногда батюшка, когда гости расходились, приходилъ къ намъ, веселый и оживленный, бралъ насъ на колни, гладилъ ласково по головамъ и что-то весело передавалъ матушк. Матушка грустно улыбалась ему и часто крестила его, и говорила: ‘Ты, Саша, будь поосмотрительне… Поосторожне… Боюсь я’.

— Да чего ты боишься?— спрашивалъ, улыбаясь, батюшка.

— Я не знаю… такъ… сердце болитъ. Вотъ, зачмъ къ теб сталъ ходить этотъ рыжій поповъ сынъ?… Ддушка говорилъ, нехорошій онъ человкъ, и весь родъ ихъ жадный, да вроломный…

— Пустяки, голубушка!… Это вы, женщины, всегда такъ… всего боитесь… И меня только смущаешь… А теперь не такое время: ты меня должна поддерживать… А ты, вотъ, заберешься въ дтскую, ну, теб и кажутся всякіе страхи… Ты бы, вотъ, когда-нибудь къ гостямъ вышла… Что-жь, мы не люди, что ли?… Вотъ другія… настоящія дамы! А у насъ закуску ли подать, или чай — все Акулина.

— Ну, ты ужь знаешь, что мы всегда были не такъ, какъ другіе,— отвчала серьезно матушка.

— Ну, отчего-жь такъ?… Чмъ же мы хуже другихъ?… Ты вотъ увидишь… куда мы взлетимъ!

И батюшка весело и добродушно смялся и подхватывалъ сестренку подъ мышки и поднималъ къ потолку. Намъ и самимъ всмъ посл того становилось весело. Только матушка грустно улыбалась на насъ, а когда батюшка уходилъ, она становилась на колни передъ образомъ и долго молилась… Тогда намъ опять длалось чего-то боязно и жутко, и мы тихонько выбирались на кухню къ Акулин.

Но и кухня, и сама Акулина теперь тоже были не прежнія. Съ тхъ поръ, какъ матушка сшила Акулин новый сарафанъ и ярко-красные рукава и ее заставили подавать гостямъ чай и закуски, она преисполнилась какой-то особой важности: начала говорить шепотомъ, съ растяжкой, и стала намъ читать даже нравоученіе, какъ нужно вести себя ‘господамъ’, когда къ нимъ ‘важные гости’ прізжаютъ. Мы весело смялись на это, но, тмъ не мене, Акулина все больше и больше укрплялась въ своей новой роли. И это имло, какъ оказалось, свои основанія и послдствія, получившія и для насъ особый интересъ. Едва только Акулина почуяла, что съ нашимъ ‘тятенькой’ совершилось что-то ‘важное’, какъ она въ скоромъ времени, на первомъ же базар, поставила въ извстность (конечно, шепотомъ и подъ большимъ секретомъ) объ этой ‘важности’ всхъ своихъ деревенскихъ родныхъ и знакомыхъ. Что и какъ она имъ передавала — это трудно сказать, но только случилось такъ, что въ то время, когда все чаще и чаще стали наполнять нашу зальцу ‘важные гости’, въ кухню къ Акулин, робко и крадучись, стали все чаще заходить ‘неважные гости’, къ великому нашему дтскому удовольствію. И вотъ наша ‘старая’ закопченная кухня, такъ похожая на деревенскую избу, вдругъ оживилась, заговорила съ нами ласковыми и нжными голосами, какъ будто къ намъ сюда, въ городъ, переселилась ддушкина деревня, здить въ которую для насъ было всегда такимъ великимъ удовольствіемъ.

Но теперь эта ‘деревня’, которая собиралась въ кухн Акулины, была до того робкая и смирная, что насъ самихъ невольно охватывала какая-то необъяснимая робость и, странно, постоянная боязнь, что вотъ не сегодня-завтра вдругъ совершится надъ этою робкою деревней и надъ всми нами, вмст съ нею, что-то ужасное, какъ приговоръ надъ пойманными и внезапно уличенными въ чемъ-то преступниками. ‘Неважные гости’ нашей кривой Акулины все являлись больше то въ вид богомолокъ, то какихъ-то странниковъ и странницъ. Завидвъ насъ въ кухн, он сначала приходили въ недоумніе и какъ будто боялись насъ и начинали разсказывать о монастыряхъ и другихъ святыхъ мстахъ, но потомъ скоро освоивались, гладили насъ по головамъ, угощали насъ деревенскими лепешками и начинали шепотомъ разговаривать между собою, причемъ оказывалось, что та или другая были солдатки, у которыхъ ‘неправдой забрили’ мужей или сыновей, то какіе-то ‘бглые’, которые изъ своей деревни ‘ушли уходомъ’, потихоньку, ‘не спросясь’, и теперь плакали, вздыхали и говорили, что не знаютъ, ‘что съ ними будетъ, если ихъ взыщутся’… Вс разсказы этихъ бдныхъ и робкихъ людей были какіе-то томительные, тоскливые, медлительные и шепотливые… А потомъ мы стали замчать, какъ тотъ или другой изъ этихъ ‘неважныхъ гостей’ вдругъ незамтно выскальзывалъ за дверь въ сни или уходилъ на дворъ за избу, и здсь долго шептался съ Акулиной и что-то передавалъ ей то изъ суроваго мшка, то изъ-за пазухи и потомъ, вмст съ Акулиной, крестились, что-то внушительно кивали головой другъ другу и, какъ ничего не бывало, возвращался въ кухню и начиналъ молча вздыхать и разсказывать о святыхъ мстахъ.

Но такъ было только въ начал, скоро стали являться к Акулин гости другаго разбора, уже не такіе смиренные и робкіе: то были большею частью высокіе, бородатые мужики въ толстыхъ нагольныхъ шубахъ, въ большихъ валенкахъ, въ огромныхъ мховыхъ шапкахъ и кожаныхъ голицахъ. Прізжали они всегда поздно къ вечеру, никогда ничего съ нами не говорили и въ нашей кухн ночевать не оставались, поговоривъ чемъ-то короткими фразами съ Акулиной, они сейчасъ же уходили опять, но за ними тотчасъ же скрывалась и Акулина. Иногда при этомъ она намъ говорила:

— Неравно, спаси Богъ, хватится мамынька, скажите, къ землякамъ, молъ, побжала, одною минутой обернется…

Вообще значеніе Акулины въ нашихъ глазахъ выростало съ каждымъ часомъ, и мы теперь уже не только не смялись ей въ глаза, когда она читала намъ нравоученіе, а начинали на нее смотрть съ такимъ же почти страхомъ и почтеніемъ, какъ и на ‘важныхъ гостей’, сидвшихъ въ нашей зальц. А Акулина забирала все выше и выше: она уже теперь секретно шепталась о какихъ-то важныхъ длахъ не только съ своими деревенскими гостями, но и съ самимъ батюшкой. Мы стали замчать, что она часто вызывала батюшку въ прихожую (говорить о своихъ ‘важныхъ длахъ’ въ ‘чистыхъ’ комнатахъ она не ршалась), передавала ему завернутыя въ платокъ какія-то бумаги и долго о чемъ-то ему внушительно сообщала. Батюшка, обыкновенно, надъ нею подсмивался, но, тмъ не мене, бумаги бралъ и прочитывалъ ихъ вмст съ ополченцемъ. А Акулина, покончивъ съ батюшкой, тоже украдкой, гд-нибудь въ углу за печкой, передавала матушк какіе-то сверточки, мшечки, то съ масломъ, то съ поросенкомъ или курицей.

— Бери, бери!— уговаривала она матушку,— это теб деревенскій гостинецъ.

— Да откуда у тебя, Акулина, ныньче столько гостинцевъ этихъ появилось?— спрашивала матушка.

— А ты бери — не брезгуй… Даютъ, такъ и бери… Другіе-то еще то ли берутъ… силкомъ дерутъ!

Вотъ какое было это доброе старое время, когда даже Акулина брала безгршныя приношенія!

Но когда матушка спрашивала ее, о чемъ это она съ батюшкой шепчется и какія у нея съ нимъ дла повелись, Акулина обыкновенно отвчала:

— А вы, барыня, молитесь знай, укромно… Не нашей сестры это дло… Большія это дла!… Куда намъ ихъ знать!

А въ дйствительности Акулина знала, какъ намъ казалось, очень многое и куда больше, чмъ знала матушка. Однажды вечеромъ вошла Акулина къ матушк въ спальню и, по обыкновенію, стала ей что-то шептать.

— Да откуда ты все это знаешь, Акулина?— спрашивала катушка.

— Э, сударыня, какъ свои дла не знать?… Кровныя свои, вдь, эти дла-то… Ужь вы меня, Настасья Ивановна, пустите завтречка… Я и печку чмъ свтъ вамъ истоплю… Мн, вдь, голько за заставу проводить ихъ, сердешныхъ, да попечаловаться… Хоть и далекіе они намъ, а все какъ будто свои, близкіе… Жалко…— и Акулина кончикомъ головнаго платка чуть примтно утерла слезы.

— Что-жь, ступай.

— Въ кандалахъ, слышно, гонятъ, въ желзныхъ цпяхъ.

— Спаси ихъ, Господи!— перекрестилась матушка.

Мы съ сестренкой давно уже насторожили все свое вниманіе, но плохо понимали, въ чемъ дло, а, между тмъ, у насъ отчего-то уже щемило сердце.

Странное впечатлніе вообще производило то время на нашу дтскую душу: совершавшіяся большія событія стояли, конечно, выше нашего пониманія, а, между тмъ, какая-то жуткая напряженность и таинственность, сказывавшаяся въ самыхъ даже простыхъ явленіяхъ, насъ окружавшихъ, мучительно трогала наше сердце и заставляла его постоянно быть на-сторож, чутко ловить каждый неясный звукъ и жизненный откликъ.

— Да не напечь ли бы намъ, сударыня,— продолжала опять шепотомъ Акулина, — пирожковъ, такъ, сочешковъ бы съ кашей?… Какъ бы хорошо-то-было!… Что говорить, дорога дальняя… Погонятъ ихъ, слышно, до самой Китайской земли… А у насъ и мука-то есть залишняя, что дав изъ деревни-то въ гостинецъ прислали…

— Ну, что-жь, это хорошо будетъ, Акулина,— вздохнувъ, сказала матушка.— Господи, сколько грха, сколько грха въ жизни!— мечтательно воскликнула она, и, по обыкновенію, долго-долго задумчиво смотрла на образъ.

Все это еще больше затрогивало наше дтское воображеніе, но ни отъ Акулины, ни отъ матушки мы не получили никакихъ разъясненій. Поэтому, все слдующее утро мы съ сестрой тщательно слдили за каждымъ шагомъ Акулины и почти не выходили изъ кухни, смотря, какъ она длала загадочные пироги и сочни. А потомъ, когда она, собравъ ихъ въ мшокъ, пошла куда-то, мы незамтно скользнули за нею. Она подошла къ большой улиц, къ той общеизвстной въ то время ‘Владимірк’, которая проходила черезъ нашъ городъ. Она долго, стоя по середин улицы и держа подъ рукой мшокъ, всматривалась въ даль и ждала чего-то. И вотъ скоро мы увидали большую толпу, послышался лязгъ цпей, чьи-то завыванія и плачъ… Мы не могли осилить долго назрвавшихъ уже раньше и теперь сразу нахлынувшихъ впечатлній, намъ стало такъ чего-то страшно, что, схватившись за руки, мы, дрожа, бросились бжать, какъ когда-то бжали отъ ‘темницы’ Фимушки, услыхавъ ея полубезумные выкрики. А это былъ этапъ переселяемыхъ взбунтовавшихся крестьянъ, но уже послдній этапъ, послдній актъ великой несправедливости того времени… Посл объ этомъ много говорили и даже, какъ я впослдствіи узналъ, несчастныхъ крестьянъ черезъ мсяцъ вернули по высочайшему повелнію, а дикаго самодура, продлавшаго все это на зло новому духу времени, отдали подъ судъ.

Но это мы уже узнали посл, а пока… пока наше дтское сердце жило тоскливыми впечатлніями какой-то неотвратимой воинственности, въ которой мы вмст съ матушкой бились, какъ птицы въ клтк. Тамъ, у батюшки, ‘важные гости’, возбуждавшіе и въ матушк, и въ насъ, да, пожалуй, и въ самомъ батюшк, какіе-то неясные страхи, неопредленную боязнь за что-то и неувренность, здсь, въ кухн Акулины,— другіе, ‘неважные гости’, приносившіе съ собой къ намъ что-то дорогое, завтное, которымъ они хотли бы искренно и сердечно подлиться съ нами, излить все это, накопившееся въ ихъ душ, и, въ то же время, все они говорили только намеками, шепотомъ, по угламъ и боязливо, дрожа за каждое слово, за каждый лишній вздохъ… Ощущеніе этой двойственности въ моемъ дтств было такъ велико, что оно наложило на мою душу неизгладимую печать на всю жизнь, и продолжала биться эта душа долгіе годы все тою же птицей въ клтк, ища у жизни выхода изъ жестокихъ тисковъ этой двойственности, которая терзаетъ нашу бдную русскую жизнь… Когда же, наконецъ, заря истинной свободы сниметъ съ насъ ея позорныя путы?…

——

Между тмъ, время шло быстро, или такъ казалось намъ, потому что мы все чего-то ждали, хотя наша жизнь и теперь уже далеко не была похожа на прежнюю. ‘Важные гости’ прибывали въ нашу зальцу все больше и больше, все были важне и важне, вмст съ этимъ улучшалось и наше матеріальное положеніе, мы чувствовали, что значеніе батюшки все возростало, говорили, что у него ‘талантъ’, что никто такъ хорошо не уметъ писать бумагъ, какъ онъ, что ‘онъ теперь — птица’, какъ сказалъ матушк о немъ рыжій поповъ сынъ, служившій вмст съ батюшкой, и при этомъ облизнулъ языкомъ губы, какъ облизывается жадная и завистливая собака при вид жирнаго куска.

Съ возростаніемъ ‘важныхъ гостей’ въ нашей зальц возростали въ свою очередь и ‘неважные гости’ Акулины, и, казалось, вмст съ значеніемъ батюшки росло и значеніе Акулины, теперь она уже не довольствовалась ролью только посредницы, она начала прямо ‘доводить’ своихъ ‘неважныхъ гостей’ до батюшки и ополченца и они уже теперь сами осмливались переступать порогъ той самой зальцы, которую посщали такіе ‘важные гости’. Мы съ удивленіемъ, а матушка съ обычною тайною боязнью, слдили за такими необыкновенными въ той нашей жизни событіями и напряженно ожидали, чмъ все это кончится, когда, однажды вечеромъ, вдругъ вмст съ новыми ‘неважными гостями’ въ нашу кухню явились нашъ ‘маленькій ддушка’ и Фимушка. Это было въ конц ноября, въ самую морозную зиму. Пріхали они вс покрытые снгомъ, заиндевлые, до того закутанные въ нагольныя бараньи шубы и увязанные платками, что сразу трудно было ддушку отличить отъ Фимушки, несмотря даже на его мховую ушастую шапку. Ддушка, обыкновенно, навщалъ насъ очень рдко (село его отстояло отъ города больше чмъ на сто верстъ), а потому такое внезапное появленіе его было для насъ большою неожиданностью, да, притомъ, вмст съ Фимушкой и еще какимъ-то тоже маленькимъ и худенькимъ шестипалымъ мужичкомъ, который назвался ихъ извощикомъ. Батюшка съ матушкой удивлялись, спрашивали ддушку, какими судьбами надумалъ онъ къ намъ пріхать, не случилось ли чего-нибудь, но ддушка только шутилъ, смялся, ничего особеннаго не говорилъ, а все больше забавлялся съ нами, ребятами.

— Вотъ и мы къ вамъ, Коляка, забрались! Думаешь, ужь мы и не дойдемъ до васъ?… А мы и тутъ, какъ снгъ на голову, съ Фимушкой!… Хе, хе, хе!… Ну, какъ, Коляка, живете?!

— Хорошо,— говоримъ,— весело. У насъ теперь все гости…

— Слышали, слышали…

И мы тотчасъ же поставили ддушку въ извстность о всхъ превращеніяхъ нашей жизни, даже до такихъ подробностей, что батюшка, напримръ, купилъ себ черную шляпу-цилиндръ, а матушк подарилъ ‘дамскую шляпку’.

Ддушка отъ всего приходилъ въ изумленіе, въ то же время, покрякивалъ и часто понюхивалъ изъ своей берестяной табакерки. Мы замтили, что и ддушка былъ въ озабоченномъ и дловитомъ настроеніи, какъ и вс, хотя и шутилъ съ нами, казалось, попрежнему. Несмотря на просьбы батюшки ночевать въ ‘кабинет’, ддушка настойчиво отказался и помстился въ кухн. ‘Ты меня, Саша, оставь,— говорилъ онъ отцу,— лучше мн здсь, среди своихъ… А тамъ у тебя теперь все такое важное… И не уснуть мн!… А вотъ днемъ-то я изъ-за двери послушаю тихомолкомъ да посмотрю на васъ’. Батюшка обижался, хотлъ ддушку во что бы то ни стало представить своимъ гостямъ, но ддушка ужасно смущался, присаживался только на минуту гд-нибудь въ утолку зальцы, и затмъ незамтно скрывался опять за дверь. Но изъ-за двери онъ, казалось, прислушивался внимательно и чутко ко всему, что происходило въ зальц среди ‘важныхъ гостей’. А когда батюшка, веселый и довольный, посл ухода гостей говорилъ объ успх ‘ихъ дла’ и своихъ личныхъ преуспяніяхъ, ддушка, по обыкновенію, только покрякивалъ подозрительно и говорилъ: ‘Ну, ну, дай Богъ, дай Богъ!… Пора!’… А днемъ онъ все сидлъ либо у матушки, либо въ кухн и о чемъ-то говорилъ съ ‘неважными гостями’, я одинъ разъ даже засталъ его, когда онъ, потихоньку, какъ мн показалось, что-то писалъ за печкой, надвъ большія мдныя очки, крупнымъ полууставнымъ почеркомъ, а около него сидлъ привезшій его шестипалый мужичокъ и что-то, кажется, диктовалъ ему. Но когда пришелъ со службы батюшка, ддушка наскоро вс бумаги спряталъ и ничего ему не сказалъ.

Прошло нсколько дней и мы стали замчать, что ддушка становился озабоченне, даже какъ-то смотрлъ на все подозрительне и шутить сталъ меньше, говорилъ съ нами мало, разв только зайдетъ къ матушк, которая очень обрадовалась Фимушк и вела съ ней длинные разговоры на любимую свою тему о ‘святыхъ женахъ-мученицахъ’. Наконецъ, какъ-то вечеромъ ддушка сказалъ, что уже пора имъ и хать и что завтра онъ будетъ собираться, какъ неожиданно произошло важное обстоятельство. На утро батюшка вернулся со службы очень рано, весь сіяющій, веселый, и сообщилъ, что его назначили на очень важное мсто и что, вмст съ тмъ, изъ Петербурга пришли ‘крайне серьезныя всти’, что теперь ‘ихъ дло’ окончательно восторжествуетъ. Батюшка былъ радъ несказанно: цловалъ матушку, насъ и даже ддушку. Затмъ сказалъ, что къ нему завтра соберутся вс ‘важные гости’, что Акулин одной не справиться и что надо подыскать ей на подмогу повара, и затмъ ухалъ длать закупки. Ддушку онъ окончательно отговорилъ узжать, пока онъ не отпразднуетъ этотъ ‘дорогой день’, какъ онъ называлъ. Ддушка остался.

Мы, ребята, ожидали завтрашній день съ какимъ-то трепетомъ и волненіемъ, и, что всего было удивительне, съ не меньшимъ волненіемъ ожидалъ его и ддушка. Про матушку и говорить нечего: она съ Фимушкой весь вечеръ этотъ промолвлась. Фимушка уже молитву особую придумала — ‘объ укрпленіи въ дух болярина Александра’.

На другой день у насъ съ утра въ дом начались хлопоты. На помощь. Акулин пришелъ какой-то безъусый поваренокъ, который ‘всячески помыкалъ ею’, какъ она говорила, ‘а и всего-то въ немъ званія, что блый колпакъ надлъ!…’

Гости, по-провинціальному, стали собираться рано, ‘къ закуск’. Всхъ раньше пріхалъ ополченецъ. Онъ былъ теперь такой же сіяющій и веселый, какъ и батюшка, вспомнилъ, наконецъ, и объ насъ, забрался къ намъ на матушкину половину, поздравилъ матушку и сталъ шутить съ нами и даже съ ддушкой. Онъ былъ такъ беззавтно веселъ, что даже ддушкины озабоченность и подозрительность пропали было. Гости собрались уже почти вс, какъ вдругъ пріхалъ ‘самый важный гость’:такой чести для отца никто не могъ ожидать. Нашъ праздникъ принималъ характеръ важнаго событія. Батюшка, взволнованный, прибжалъ на нашу половину и приказалъ намъ надть самое лучшее платье. Затмъ насъ съ сестрой (матушка считалась, попрежнему, больной и выходить отказывалась) повели въ зальцу и представили ‘самому важному гостю’, который подставилъ намъ для поцлуя тщательно выбритую и обсыпанную душистою пудрой щеку. Былъ представленъ, почти насильно, батюшкою и ддушка, который совсмъ смутился отъ этой чести и не зналъ куда двать себя. А, между тмъ, я замтилъ, что ддушку охватило такое же волненіе, какъ это было въ день нашего отъзда изъ деревни. Онъ стоялъ въ самомъ углу, у порога, какъ будто ничего не видя, смотрлъ на гостей, вздрагивалъ и то и дло искалъ карманъ съ табакеркой, и никакъ не могъ найти. Среди гостей уже шли шумные разговоры. Но вотъ принесли вина и закуски. Стали выпивать, и начались поздравленія. Ддушка весь такъ и впился глазами, полными страха, въ толстаго важнаго гостя, съ крестомъ на груди, и высокаго рыжаго попова сына, когда они подошли къ отцу съ поздравленіями. Я стоялъ рядомъ съ ддушкой и онъ ловилъ все мою руку, какъ будто хотлъ опереться. Я взглядывалъ на него и не понималъ, что съ нимъ длается, только чувствовалъ, какъ рука его дрожала, какъ будто его била лихорадка.

Между тмъ, бесда среди гостей стала оживленне, веселе. Самъ важный гость сталъ шутить, и предметомъ шутки выбралъ разряженную нашу Акулину.

— Ну, кривая,— говорилъ онъ,— хочешь бытъ вольной? а?… Чай, спишь и видишь, поди? а?… Хе, хе, хе!…Только бы, молъ, дождаться, а тамъ бы я показала хвость-то, даромъ что кривая! а?… Такъ, что ли?…

— Ась? Чего-то я въ толкъ не возьму, вашескородіе,— говорила, кланяясь въ поясъ, Акулина.— Совсмъ съ пахлей обилась съ хлопотами-то, да вотъ поваренокъ меня съ ума-понятія совсмъ сбилъ…

— А ты зубы-то, кривая, не заговаривай… Говори прямо: какъ только объявятъ волю, такъ сейчасъ и въ бга отъ хозяевъ, въ деревню? а?…

— Да съ чего-жь мн тагды бжать-то, сударь, коли вольная буду?— выпалила Акулина и даже осмлилась улыбнуться всмъ гостямъ.

— Ишь, хитрая!… Крива, крива, а въ оба глаза видитъ!— смялся важный гость.

А ддушку все трясла лихорадка. Вотъ онъ зачмъ-то вышелъ. Потомъ опять появился въ дверяхъ въ то время, какъ подали ‘донскую шипучку’ и вс снова стали поздравлять батюшку, жали ему руки, обнимались другъ съ другомъ и съ чмъ-то тоже поздравлялись. Вдругъ важный гость разчувствовался до того, что обнялъ батюшку и троекратно облобызалъ его. Увидвъ это, рыжій поповъ сынъ тоже обнялъ батюшку и потомъ бросился обнимать и цловать ддушку. Ддушка затрепеталъ весь, какъ осиновый листъ, и его охватилъ невыразимый страхъ. Но черезъ минуту онъ вдругъ выпрямился, его влажные глазки засверкали, онъ сдлалъ два шага къ батюшк и громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ, какимъ онъ читалъ въ церкви ектеніи, поднявъ правую руку, вдругъ сказалъ:

— Александръ!… Бога помни… Помни Бо-ога-а!

Вс сразу смолкли и стали смотрть въ изумленіи на ддушку. Батюшка былъ смущенъ и не зналъ, что сказать. Ддушка смотрлъ все на него, дрожалъ и силился что-то сказать, но его губы только беззвучно шевелились. И вдругъ онъ заплакалъ, опустивъ голову.

— Саша,— заговорилъ онъ,— мы бдные… простые… У насъ въ роду этого… не было… Помни Іуду… сребренниковъ… али мздоимства… Вспомни, Саша, въ изб родился… Ахъ, долго ли до грха! Соблазнъ-то какой, соблазнъ-то!… Почести барскія, явства, приношенія… Закупятъ, закупятъ!

— Да что вы, тятенька, что съ вами?… Какой вы чудакъ,— заговорилъ батюшка.— Вотъ какъ вы засидлись въ деревн-то, вамъ все въ страхъ, да въ новинку… Неужели, думаете вы, мы не знаемъ себя?

Батюшка весело засмялся, засмялись за нимъ и гости, какъ вдругъ изъ-за двери показалась Фимушка и, помахивая впередъ себя подожкомъ, заговорила:

— Дьяконъ, ты гд?… Слышно, говоришь?… Учи сына-то, учи… Ты — отецъ, на теб спросится тамъ… А ты, Лёксандра, молись… чтобы духомъ укрпиться!… Молись, голубь!… Ну, прощайте, добрые мои!… Подемъ, дьяконъ… Пора намъ… Ждутъ насъ.

И Фимушка съ ддушкой вышли.

Потрясенный всею этою странною сценой, я чуть не разрыдался и бросился за ддушкой: мн казалось, что его кто-то больно и горько чмъ-то обидлъ. Увидавъ его въ комнат матушки утирающимъ слезы, я бросился къ нему на грудь и разразился рыданіями, совершенно непонятными и неожиданными.

Гости скоро разъхались. Батюшка ничего не упоминалъ объ этой сцен, но былъ сдержанъ и молчаливъ съ ддушкой. Ддушка тоже былъ серьезенъ и молчалъ. А къ вечеру онъ съ Фимушкой ухалъ.

Все это долго и глубоко волновало мою ребячью душу, я часто видлъ во сн своего ‘маленькаго ддушку,’ грозно возглашающаго что-то, съ поднятою кверху, дрожащею рукой, и мн становилось и страшно чего-то, и больно за что-то. Но я долго совсмъ не понималъ значенія всего этого, и только уже много посл, изъ разсказовъ отца и матушки, я узналъ, что ддушка въ этотъ разъ прізжалъ къ намъ неспроста: его послала къ намъ съ Фимушкой, въ сопровожденіи шестипалаго мужичка, наша родная деревня, такъ какъ до нея дошли слухи, что ‘Лёксандра запродался господамъ…’ А еще посл я узналъ о своемъ ‘маленькомъ ддушк’ нчто боле важное и поразительное.

——

Не знаю, спустя сколько времени посл того, какъ ухалъ отъ насъ ддушка, батюшка однажды вошелъ къ намъ въ дтскую грустный, озабоченный и усталый. Все это время онъ съ ополченцемъ работалъ сильно, часто просиживали они въ нашемъ кабинетик цлыя ночи. Матушка съ безпокойствомъ вглядывалась въ его лицо, мы тоже.

— Ну, Настя,— сказалъ батюшка,— завтра… важный день… Богъ знаетъ, что можетъ быть… и для насъ, и, вообще, для дла… Страхъ меня беретъ…

— Все Богъ,— сказала матушка,— зачмъ унывать?

— Я прежде не думалъ, — продолжалъ батюшка, — а теперь вижу… много враговъ… Вотъ и тогда остались недовольны, что папенька такъ… позволилъ себ, что зачмъ, вообще, около насъ простой народъ… ну, и прочее… Можно все потерять…

— А ты, Саша, укрпись духомъ… Вспомни, что папенька говорилъ.

— Да ужь мы ршили говорить до конца… всю правду… Будь что будетъ!— сказалъ батюшка, поцловалъ насъ и ушелъ.

На другое утро батюшка, уже одтый въ полную парадную форму, вошелъ опять къ намъ и веллъ меня одть, сказавъ, что онъ возьметъ меня съ собою. ‘Пусть это для него будетъ на память’. Когда я одлся, матушка перекрестила насъ обоихъ, и мы вышли. Батюшка шелъ быстро, я едва поспвалъ за нимъ. Мы подошли къ большому дому, около котораго стояло уже много экипажей, но еще больше ихъ подъзжало. Въ дверяхъ стоялъ швейцаръ съ булавой и толпились лакеи, изъ просторныхъ сней кверху шла широкая лстница, теперь покрытая зеленымъ ковромъ. Мы поднялись вверхъ: большая зала была переполнена народомъ. Батюшка посадилъ меня въ утолокъ около двери и я въ изумленіи смотрлъ, какъ мимо меня проходили дворяне во фракахъ, въ гусарскихъ венгеркахъ, въ военныхъ и дворянскихъ мундирахъ. Вотъ пришелъ ополченецъ, я замтилъ, что онъ былъ теперь въ блыхъ перчаткахъ, онъ потрепалъ меня ласково по щек, улыбнулся какъ-то таинственно батюшк и прошелъ въ глубь залы. Наконецъ, постители мало-по-малу разслись по стульямъ. Разговоры стихли. Началось какое-то чтеніе. Я узналъ голосъ нашего ополченца. Чмъ дальше онъ читалъ, тмъ въ зал все стихало больше и больше, наконецъ, наступила мертвая тишина. Батюшка взялъ меня за руку, я почувствовалъ, что его рука была холодна и дрожала. Онъ, облокотившись о косякъ двери, не спуская глазъ, смотрлъ на ополченца, читавшаго впереди на возвышеніи, покрытомъ краснымъ сукномъ, около стола. Батюшка былъ блденъ. Я тревожно спросилъ его, о чемъ это читаютъ. Онъ тихо сжалъ мою руку и прошепталъ мн: ‘Слушай, это — твой отецъ писалъ’… Но сколько я ни напрягалъ вниманія, я плохо слышалъ и понималъ, только мн представлялось почему-то, что ополченецъ теперь былъ именно такимъ, какъ я привыкъ его видть на нашихъ прежнихъ семейныхъ праздникахъ, и я былъ увренъ, что онъ и говорилъ то же, что тогда, и тми же словами. Я еще не зналъ тогда и того, что мой бдный отецъ не могъ отъ своего лица читать своей записки, такъ какъ не былъ дворяниномъ.

Но вотъ скоро мертвую тишину началъ смнять какой-то невнятный шумъ въ разныхъ мстахъ залы, чтеніе начали прерывать какіе-то возгласы, потомъ иногда вырывалось шиканье, наконецъ, стали раздаваться громкіе, угрожающіе окрики, двиганье и стучанье стульями. Потомъ поднялся невообразимый шумъ, вс повскакали съ мстъ. Мн показалось, что одни, схватившись за спинки стульевъ, наступали на другихъ. Я чувствовалъ, что руки отца дрожали еще сильне, онъ былъ еще блдне и какъ-то совсмъ растерялся. Ополченца уже не было видно. Мимо насъ то входили, то выходили взволнованныя лица, большею частью красныя, потныя и негодующія, громко, размахивая руками, что-то говорившія. Нкоторыя, какъ мн казалось, взглядывали на насъ съ недовріемъ и презрніемъ. Вдругъ кто-то, проходя мимо насъ, громко сказалъ: ‘подлецъ!’ — и быстро прошелъ мимо. Отецъ тяжело опустился на стулъ, но тотчасъ же опять поднялся, какъ будто не зная, на что ршиться. Онъ тщетно, кажется, искалъ глазами ополченца, можетъ быть, думалъ отъ него найти утшеніе и успокоеніе. Въ это время вдругъ подошелъ къ намъ съ широкою, заискивающею улыбкой рыжій поповъ сынъ и, пожимая руку отцу, сталъ поздравлять его съ чмъ-то.

Я замтилъ, что батюшка теперь весь затрепеталъ точно такъ же, какъ ддушка, когда попалъ въ собраніе ‘важныхъ гостей’, и его охватилъ такой страхъ, что, взявъ меня опять за руку, онъ быстро потащилъ меня вонъ изъ залы по лстницъ.

Прошли долгіе дни какого-то томительнаго и напряженнаго ожиданія, ‘важные гости’ нашей зальцы мало-по-малу сокращались, а ‘неважные гости’ тоже почему-то вдругъ исчезли. И отецъ, и ополченецъ, и мы, и вс кругомъ, какъ мн казалось, чего-то ждали. Мн все представлялось еще, что гд-то, въ какой-то огромной зал идетъ шумная и напряженная борьба, откуда-то глухо несутся ея отклики, и вс ждутъ, съ боязнью и страхомъ, когда и чмъ это кончится.

Наконецъ, ‘великій праздникъ’ наступилъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но когда я уже началъ не только смутно чувствовать, но и понимать все, что совершилось вокругъ меня,— въ жизни и моей, и батюшки съ матушкой, и ‘маленькаго ддушки’, и всего нашего ‘стараго дома’, и всей Фимушкиной деревни, и вмст съ нами многихъ-многихъ другихъ наступалъ глубокій кризисъ.

Н. Златовратскій.

‘Русская Мысль’, кн.XII, 1890

КАКЪ ЭТО БЫЛО.

I.Мой маленькій ддушка и Фимушка.

II.Въ старомъ дом.

III.Канунъ ‘великаго праздника’.

Читайте также:

I.
Мой маленькій ддушка и Фимушка.

II.
Въ старомъ дом.

III.
Канунъ ‘великаго праздника’.