ИЗРАИЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ.
ИЗРАИЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ.
I.
II.
III.
Н. Златовратскій.
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1883
Израильская жизнь, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1883
Время на прочтение: 32 минут(ы)
‘Расплыться, раствориться, растаять въ могучемъ океан массы, въ великомъ общемъ массовомъ сознаніи!’ проговорилъ шопотомъ молодой человкъ средняго роста, худощавый, но коренастый въ плечахъ, по костюму, сложенію и землистому цвту лица напоминавшій мастерового или фабричнаго. Только голубые, полу-утомленные, полу-унылые, полные своеобразнаго выраженія глаза какъ будто говорили о ‘пород’ другого разбора. Онъ снялъ запыленный картузъ, поправилъ рукой мягкіе, черные волосы, мокрые и спутавшіеся, слъ на кучу шоссейнаго щебня и улыбнулся. Улыбнулся онъ потому, что ему припомнилось, что проговоренную имъ фразу онъ повторялъ уже года два чуть не каждый день. Мысль, заключенная въ ней, давно уже охватила все его существо: ясная, глубокая, страстная, она сіяла передъ нимъ, какъ свточъ, неугасаемо.
‘— Еще одно усиліе — и все кончено! Отрясти послдній прахъ съ своихъ ногъ и расплыться, раствориться, растаять… проговорилъ онъ опять, но не докончилъ.— Тамъ, позади, все кончено, все порвано… Что можетъ остаться для меня тамъ еще, какія связи между много и тмъ, что тамъ есть? Все, что тамъ было — все дорогое поругано, смято, все, что осталось — привело меня къ нулю!.. Какая гадость! какой позоръ! подумалъ онъ, и лихорадочная дрожь пробжала по его тлу.— Еслибы не эта мысль, не это ршеніе, то… Но Русановъ (такую фамилію носилъ молодой человкъ) опять не докончилъ. Онъ вздохнулъ, выпрямился и посмотрлъ впередъ по извивавшемуся передъ нимъ шоссе.
‘— Теперь все тамъ… впереди, прошепталъ онъ, напряженно всматриваясь въ блествшій изъ-за горы золотой крестъ сельской колокольни.— А что, если и тамъ… подумалъ Русановъ и боязливо оглянулся кругомъ, какъ будто, подъ давленіемъ суеврнаго страха, ища добрыхъ или злыхъ предзнаменованій вокругъ себя. Но надъ нимъ такъ привтливо шелестили свжими, зелеными листьями серебристыя березки, веселой рденькой аллеей бжавшія вдоль дороги, такъ мягко ласкала взглядъ густая придорожная зелень, пестрая ширь луговъ и необъятная даль полей, такъ ярко и вмст любовно какъ-то освщая и согрвая все это, сіяло на чистомъ, безоблачномъ неб солнце, такъ ребячески беззавтно и звонко заливался жаворонокъ гд-то невдалек, продлывая свои вертикальные экзерсисы, такъ величаво плылъ въ вышин, словно соперничая съ небольшимъ блымъ облачкомъ, ястребъ, такъ, наконецъ, радушно зазывалъ къ себ веселый колокольный звонъ, несшійся отъ села. Вдругъ оттуда же потянуло втромъ: донесся запахъ дыма, дегтя, сна. Привычныя ощущенія воскресили вдругъ дтство, мирное, сладкое, счастливое, любвеобильное. Русановъ свернулъ изъ газетной бумаги сигаретку, закурилъ и бодро двинулся впередъ.
Онъ шелъ такъ быстро, что передъ нимъ какъ-то неожиданно оборвалась прямая дорога: шоссе круто стало спускаться съ косогора. Нсколько изумленный, онъ пріостановился, его охватило невольное смущеніе. Подъ косогоромъ, ослпительно горвшая въ солнечныхъ лучахъ, плавно и лниво колыхалась рка, поплескивая и брызгая на плашкоты моста, нагнувшись съ береговъ, глядлись въ ней старыя ветлы, застывшая тишина нависла надъ нею, молчаливая, млющая, а между тмъ, съ противоположнаго берега изъ-за чащи густыхъ вязовъ, за которыми засло большое село, несся сплошной гулъ тысячной ярмарочной толпы. Русановъ уже хорошо различалъ это шумливое море мужицкихъ головъ, двигавшихся въ неуловимо разнообразныхъ направленіяхъ. И представилось оно ему такимъ стихійнымъ, нелпымъ, какой-то кучей червей, безобразно-безсмысленно извивающихся, переползающихъ другъ черезъ друга, кишащихъ безъ опредленнаго толку и смысла. Самый гулъ доносился къ нему ошеломляющей массой звуковъ, крикливыхъ, напряженныхъ, дисгармоничныхъ. Все это какъ-то непріятно подйствовало на Русанова, въ особенности, въ контрастъ съ поэтической тишиной рки: тутъ было все такъ художественно-гармонично и… такъ манило къ себ. Русановъ, совсмъ не замчая, все больше и больше замедлялъ шаги, неясныя мысли, противорчивыя, отрывочныя, образы, совершенно забытые, неожиданно вставали въ голов.
Онъ уже стоялъ на мосту, облокотился на перила и сталъ смотрть вдоль рки. И вдругъ ему захотлось такъ отдохнуть, вонъ подъ этими кустами ветлъ, на чистомъ, желтоватомъ, усянномъ ракушей песчаномъ берегу. Вспомнилось дтство. Онъ лежитъ у потрескивающей теплины, слегка обдуваемый острымъ, ржущимъ глаза и носъ, но пріятнымъ синеватымъ дымкомъ. Въ котелк варится уха. Два мужика, въ однхъ мокрыхъ рубахахъ и старыхъ, изорванныхъ шапченкахъ, съ голыми, волосатыми ногами, расправляютъ около воды бредень, вытаскивая изъ него застрявшую осоку, сучья, ракушу. Они что-то гогочутъ и перекликаются съ молодымъ бариномъ дубоватыми остротами. И молодому барину весело. Надъ ними висло темновато-синее звздное небо, стальная гладь воды беззвучно колебалась у самыхъ ногъ. Большая охотничья собака, серьзно-задумчиво опустивъ морду, чутко дремала, только отъ времени до времени поводя однимъ ухомъ и потягивая ноздрями воздухъ, когда надъ ркой внезапно проносился хохотъ мужичковъ. И въ этихъ мужичкахъ, и въ неб, и въ вод, и въ самой Діанк было столько любовнаго, столько душевнаго, мягкаго, ласкающаго!.. Да, онъ чувствовалъ, искренно чувствовалъ и зналъ, что въ данный моментъ все это поистин любило другъ друга, и ни у кого на душ не было ни малйшей тни злобы, неискренности, подозрнія. Эти два мужичка, уже пожилые, развертывавшіе неводъ, носили его на рукахъ, ‘еще вотъ эконькимъ’, цлые годы провелъ онъ съ ними, ходя по лсамъ, по болотамъ, по пойм, по берегамъ родной рки. И это небо, и эта вода, и эта земля были для нихъ въ тотъ моментъ общія, божьи, они одинаково наслаждались всмъ этимъ: одинаково вдыхали грудью здоровый, свжій воздухъ, одинаково наслаждались, когда птица падала подъ меткимъ выстрломъ. Они были одно, неразрывно связанное въ художественное цлое, въ одну поэтическую правду.
Русановымъ до того овладли эти давнія дтскія ощущенія, что ему казалось, онъ и теперь млетъ, какъ нчто цльное съ этой поэтической правдой: по всмъ членамъ его переливалась пріятная истома, грудь свободно и съ наслажденіемъ вдыхала сыроватый воздухъ съ рки, на сердц и въ голов незамтно водворялся миръ, полу-лнивый, полу-мечтательный. И такъ хотлось ему въ эту минуту всхъ любить, всхъ братски обнять, всмъ братски отдать всего себя…
Но галднье ярмарочной толпы, несшейся съ того рокового берега, на который онъ еще не ступилъ, слишкомъ назойливо терзало ухо, и передъ этимъ галдньемъ моментально, какъ дымъ, разсялась его наивная, дтская, поэтическая правда.
Онъ зналъ эту толпу, эту ‘массу’, и безотчетный страхъ овладлъ имъ при воспоминаніи о столкновеніяхъ съ ней. Онъ не разъ, уже не въ дтскіе годы, стоялъ съ нею лицомъ къ лицу: онъ видалъ ее молящей, униженно просящей, стонущей, ползающей у него въ ногахъ и лобзающей его руку, онъ видалъ ее въ минуты холоднаго, разсчитаннаго грабежа, онъ видалъ ее, наконецъ, грубой, жестокой, которая на вс жертвы, на всю любовь отвчала дикимъ, нелпымъ подозрніемъ или бросалась на носителей этой любви, какъ цпная собака, по приказу хозяина, бившаго ее плетью… А между тмъ, вдь въ ней же жила и та наивная, дтская, поэтическая правда… Въ чемъ же причина этого ужаса, который всталъ между нимъ и ею?
— Въ томъ, что я былъ не изъ нея, не единое съ нею во всемъ, ршилъ онъ.
— Вотъ только перейти мостъ и — тамъ, думалъ онъ, смотря на противоположный берегъ:— навсегда или нтъ?.. А если опять? спрашивалъ онъ себя. И опять безотчетный страхъ и ужасъ охватилъ его. Вереницей пронеслись въ его голов воспоминанія, рядъ впечатлній, событій, приведшихъ его къ попытк само убійства. Удручающія противорчія налегли на его душу. Русановъ вдругъ почувствовалъ во всемъ тл, такъ еще недавно бодромъ, полное изнеможеніе. Онъ прислъ на бортъ плашкота. Безсильной рукой онъ вяло поправилъ волосы, въ глазахъ у него стоялъ туманъ, на лиц появилось выраженіе болзненное, вялое, почти апатичное. А давно ли онъ шелъ такъ бодро, такъ ребячески самодовольно пробовалъ крпость и силу своихъ ногъ, рукъ, мышцъ и, улыбаясь, находилъ, что двух-годичныя гимнастическія упражненія, возня съ разнообразными ремеслами, отъ столярнаго и слесарнаго до сапожнаго (онъ даже учился два лта на извстной ферм пахать, косить и вообще ‘мужицкому труду’), сдлали изъ него уже ‘почти совсмъ народъ’!
— Можетъ быть, можетъ быть все это повторится опять… здсь, отвчалъ онъ на свои сомннія:— но еще я этого, во-первыхъ, не знаю наврное, и притомъ, однако, мн надо же жить, я хочу жить… Но не могу же я жить безъ этой ‘правды отношеній’ между мною и ими! Что такое я безъ нея? Какой смыслъ въ моемъ ум, знаніи, богатствахъ души, во всхъ тхъ пріобртеніяхъ, которыми я вооружилъ себя, на счетъ ихъ, во всемъ томъ, что я удостоился воспринять отъ геніальнйшихъ умовъ человчества? Безъ нея, безъ этой правды — это ненужный, тяжелый, безсмысленный, давящій грузъ. Я долженъ найти, вернуть къ себ эту дтскую, поэтическую правду, въ гармоніи съ которой нкогда жила моя душа. Наивно было тогда ощущеніе этой правды, но оно было глубоко, правдиво, искренно… Изъ него, какъ изъ зародыша, истекло, выросло все то, во имя чего я отказался отъ себя самого, отряхнулъ послдній прахъ съ своихъ ногъ и иду туда. По крайней мр, такъ было для меня… И если эта ‘правда’ скрылась отъ меня, я потерялъ ее, я долженъ открыть: гд, въ какихъ формахъ, въ какихъ проявленіяхъ она живетъ. И если меня раздляетъ, разъединяетъ съ нею ложь, то гд, въ чемъ эта проклятая ложь?.. А безъ этого я не могу… не могу дышать безъ этой простой, дтской, поэтической ‘правды’! Все одно, я долженъ идти, искать ее.
Русановъ повторилъ послднюю мысль нсколько разъ, блуждающими глазами продолжая смотрть въ даль рки.— А если опять… Но вдь я свободенъ! какъ-то словно украдкой подумалъ онъ.
Такъ онъ сидлъ, погруженный въ свои тяжелыя, противорчивыя думы, истерзанный и изнемогавшій подъ ихъ давленіемъ, онъ ничего не видлъ, ничего не слышалъ вокругъ себя, даже шумъ огромной ярмарки за вязами — и тотъ не доходилъ до него. Но теперь, когда онъ поднялся, когда безконечная вереница мыслей оборвалась сразу, онъ вдругъ съ удивительной ясностью услыхалъ опять этотъ гулъ, какъ будто тысячная толпа, до того времени безмолвная, мертвая, внезапно ахнула, крикнула въ тысячу грудей и неистово загалдла. И контрастъ съ его удрученнымъ душевнымъ состояніемъ, разслабившимъ его, былъ такъ великъ, что онъ какъ-то горько засмялся: ‘Хорошъ же я пришелъ бы туда… въ народъ!’ проговорилъ онъ, и усиленно выпрямился, расправилъ члены, какъ будто желая сбросить съ своихъ плечъ какой-то грузъ.
Въ это время по мосту, по направленію къ ярмарк, шли два молодыхъ мужика.
Одинъ былъ высокаго роста, мясистый, съ широкимъ краснымъ лицомъ и рыжей лохматкой волосъ на голов, на которой картузъ лежалъ, какъ блинъ, другой былъ ниже, но коренастый, на короткихъ ногахъ. Оба мужика шли, торопясь съ напряженнымъ усиліемъ, рыжій мужикъ отчетливо отмривалъ саженные шаги, а коренастый постоянно силился поспвать за нимъ. Оба они говорили громко, во все горло, запыхавшись на ходу, ршительно не обращая вниманія на то, что было вокругъ нихъ. Говорилъ, впрочемъ, главнымъ образомъ, коренастый, и говорилъ такъ громко и одушевленно, что Русановъ еще издалека, прежде чмъ могъ разсмотрть ихъ физіономіи, отчетливо слышалъ разсказъ.
— Ну, братецъ мой, дло мое съ Иваномъ Митревымъ пошло такъ, что только подмазывай… По рукамъ ужь хлопнули, и задатокъ получилъ я, рублевъ съ пятьдесятъ… Дло было первый сортъ, такое, братецъ, дло, одно слово — машина!.. Въ лобъ теб навози, во сн не скоро приснится!.. хать, значитъ, въ Ростовъ, по 600 рублевъ въ годъ… Всей семьей такъ мы и ахнули!.. А признаться, въ хозяйств-то у насъ недотяжки были… Только что энто, братецъ мой, вдругъ — старика моего свалило!.. Ахъ, въ ротъ теб навози!.. Разсказчикъ начиналъ все усиленне махать руками, говорить громче, словно съ каждымъ дальнйшимъ словомъ онъ веселе длался. Когда они проходили мимо Русанова, послдній даже замтилъ, что у него какъ будто глаза блестли отъ удовольствія.
— А вдь здоровый былъ?
— Здоро-о-овый еще!.. Еще жить бы да жить… И жену-то (мачиха мн) недавно только схоронилъ… Чего бы ему еще длаться!..
— Ну?..
— Ну, братецъ, старикъ позвалъ насъ, говоритъ: пришла моя смерть… длать, говоритъ, ребята, нечего… Рано-поздно умирать надо… Только чтобы, говоритъ, настоящую кончину принять надо… А умирать — не миновать…’ И точно: надо чести приписать — честно, благородно покончился… хозяйственно вполн!.. Всякому дай Богъ!..
— Допустилъ, значитъ, Богъ-то?..
— Попустилъ кончиной какъ быть… Попа это позвалъ, причастье принялъ, покаяніе… Потомъ это веллъ образа къ нему поднести, всхъ около себя поставилъ, благословеніе каждому далъ, а мн и говоритъ: ‘Ты, говоритъ, Серга, будь замсто меня отцомъ и всему нашему дому рачитель!.. Вотъ, говоритъ, благословляю тебя нерукотворнымъ!..’ Сползъ это съ лавки — да мн въ ноги… Ну, съ тмъ, значитъ, и умеръ… А надо теб сказать, я только-что годъ, какъ поженился, а посл отца-то четверо ребятъ осталось, еще отъ второй жены, малъ-мала меньше, изъ большихъ только сестра по 16-му году…
— Хо, хо, хо! загоготалъ рыжій мужикъ…
— Ты слушай, забгая впередъ, все больше увлекался разсказчикъ, какъ будто онъ разсказывалъ презабавнйшую исторію.— Ну, значитъ, благословленіе принялъ — шабашъ! потому — кончина была истинная, такъ сказать теб, на рдкость!.. Какъ тутъ быть!.. Подумалъ-подумалъ, надо дома оставаться… Давай хоронить… И самъ думаю, и со стороны говорятъ: принялъ отецъ кончину истинно-христіанскую, такую кончину — истинно-хозяйственную: всхъ благословилъ, всмъ слово сказалъ, всему распорядки сдлалъ… Ну вотъ, братецъ, ровно онъ въ извозъ собирался, а не то что ежели бы примрно въ домовище да въ яму!.. Такая кончина!.. какъ быть? Надо ужь поминки, все честь-честью, по кончин, да задатокъ-то. братецъ, весь и всадилъ на энту самую тоись операцію!..
— Хо, хо, хо! гоготалъ рыжій мужикъ…
— Ха, ха, ха! вторилъ ему разсказчикъ, все crescendo усиливая голосъ и размахи рукъ.— Только что, братецъ, прикончилъ я энту самую операцію, какъ, Господи благослови, корова пала… Ахъ ты, въ лобъ тебя накатай!..
— Ну!..
— Ну, только что, братецъ, сорокъ дней справилъ по отц, Иванъ Митревъ, значитъ, на меня ко взысканію… Понимай, т. е. задатокъ-то.
— Хо, хо, хо! гоготалъ рыжій мужикъ.
— Ха, ха, ха! какъ эхо, отзывался коренастый.
— Полосой, братецъ, полосой, такъ и претъ!.. Раздуй твою калину! Помочи тоже откуда нито немного.
— Ну?..
— Ну, только-что управился съ хлбомъ, продалъ лошадь, уплатилъ… Чисто, значитъ, веду!..
— Ну?..
— Ну, Господи благослови, эдакъ, примрно, около Вздвиженья, ду съ базара (на подати хлбъ продавалъ), слышу — набатъ бьютъ у насъ!.. А я на чужой лошади… Гоню… Подъхалъ къ своей изб, только думаю: вотъ хоть что-нито успю вывезть на лошаденк, а тутъ хозяинъ ея бжитъ, вырвалъ лошадь, да къ себ ко двору… Гляжу, а ужь отъ меня черезъ три избы занялось… Чисто!.. Очищай, молъ, коли такъ все ужь, разъ-такъ тебя перевертомъ…
— Хо, хо, хо!
— Ха, ха, ха! донесся уже издали до Русанова хохотъ перешедшихъ черезъ мостъ мужиковъ, гулко прокатившись въ нависшей надъ ркой тишин. Русанова вдругъ словно что-то подняло. Этотъ хохотъ какъ будто влилъ новую кровь въ его жилы, какъ будто сразу порвалъ сковывавшія его чары, снялъ пелену съ глазъ — и для него стало все проясняться кругомъ. Онъ чувствовалъ, вотъ сейчасъ — эти мужики сольются съ галдвшей толпой, и ихъ хохотъ войдетъ какъ элементъ въ это общее галднье и еще больше усилитъ его. ‘Вотъ какимъ надо идти туда’, ршилъ Русановъ. Галднье, которое прежде ему казалось такимъ безсмысленнымъ, дисгармоничнымъ, нелпымъ потокомъ выкриковъ, который оттолкнулъ было его отъ себя своей безсмысленностью, показалось ему теперь полнымъ нетолько глубокаго смысла, но и чарующей, воодушевляющей энергіи: вдь можетъ быть цлые десятки, сотни такихъ мужиковъ также гогочутъ тамъ, въ этой ярморочной толп, и съ тмъ же выраженіемъ, по тмъ же поводамъ! И Русанову страстно захотлось догнать ихъ, войти въ эту толпу вмст съ ними. Онъ почти побжалъ вслдъ за ними…
Коренастый мужикъ все еще продолжалъ усиленно поспвать за своимъ путникомъ, размахивая руками и, по прежнему, запыхавшись, разсказывалъ.
— Теперича, кое-какъ, помочами, избу справили… Да вдь много-ли еще въ ней ляду!.. Вотъ теперь, благослови Создатель, первое дло — всего закупи: и горшокъ купи, и чашку, и ложку, и плошку купи… А потомъ, глядишь, помоги Царица Небесная — соху, да косу, да топоръ, да борону, да… Вдь все, въ лобъ теб навози, на-чисто!.. Полосой!.. Хо, хо, хо!
— Хо, хо, хо! Одно слово — хоть бги!
— Бги!.. Кабы я былъ вольный, такъ я бы убжалъ… Вотъ, подобралъ бы полы-то, да и валяй-катай по всей Россіи… А вдь я, слава теб Господи, семьяный… Еще жена не беременла, а ужь у меня, благодаря Господа, четверо на рукахъ даковъ-то, малъ-мала меньше!.. Вотъ придешь, а они: тятенька-крестный… да тятенька-крестный, молочка бы, да бараночку!..
— Хо, хо, хо!.. гоготалъ рыжій.
— Ха, ха, ха!.. такъ-то, разъ-такъ твою коврижку!.. Вдь ихъ то-же, сломя голову, какъ щенятъ въ воду не сунешь?
— Какъ ихъ сунуть!.. Знамо!..
— То и есть… Чужихъ вонъ другихъ жалко, а вдь эти свои, по благословленію… Теперича опять сестренка… слюбилась, въ хвостъ ей шило!.. И спитъ, и видитъ, только бы въ церковь… Въ ногахъ валяется… Вотъ вдь тоже самую эту операцію надо по чести произвести… Потому — батюшкина кончина была истинная… Всякій помнитъ… То же какъ будто обидно, ежели супротивъ него проштрафишься… Наговорятъ всяко: не въ отца, да не въ отца, молъ, такъ и войдетъ… А вдь у насъ операція-то эта меньше трехъ ведеръ уступки не будетъ!… Это ужь, братъ, по самому тоись врному разсчету… Хоть умри — ни полштофа меньше!.. Ха, ха, ха!..
— Хо, хо, хо! подхватилъ рыжій.
Скоро хохотавшіе мужики исчезли изъ глазъ Русанова.
— Вотъ она, эта народная масса! Что-то буду я въ ней, чмъ войду въ не и чмъ выйду? не безъ волненія думалъ Русановъ, уже потонувшій среди потныхъ, пыльныхъ, галдящихъ, толкающихся мужицкихъ тлъ.
Село собиралось встрчать Пасху. Улица, дворы, избы — все было полно своеобразнымъ движеніемъ и шумомъ. Солнце такъ и поливало деревню тепломъ и свтомъ. Грясь въ его лучахъ и дыша парнымъ весеннимъ воздухомъ, только что выпущенная изъ хлвовъ скотина медленно бродила всюду, по улиц, по задворкамъ, или нжилась, лежа на потной земл. Звонкоголосые ребятишки тамъ и здсь сновали между нею. Бабы шумно ходили въ избахъ съ подоткнутыми подолами и шайками, повыгнавъ, вмст съ ребятишками и скотиной, изъ домовъ и мужей, которые, пользуясь этимъ случаемъ, пригрлись около кабачка, покуривая трубки, или узжали въ городъ за покупками. Шла весна, шелъ праздникъ…
Въ большой, двужильной изб двухъ братьевъ-крестьянъ, казалось, громче и суетливе готовились къ празднику. Братья жили на разныхъ половинахъ, въ раздл, двери между обими половинами избы были заколочены, но это не мшало имъ, а въ особенности ихъ бабамъ, перекоряться изъ всякихъ пустяковъ.
Внизу, на половин одного изъ братьевъ снималъ квартиру сапожникъ Степанъ Тимоеичъ Королевъ. Семья у него была большая: самъ-другъ съ женой, пятеро дтей, старикъ-отецъ, полуразбитый параличемъ, да работникъ, а помщались они всего въ двухъ каморкахъ, изъ которыхъ одна занята была большой печью. Да кром того, эта печь была общая, и жена сапожника, Анфиса Петровна, варила здсь кушанье вмст съ хозяйкой, что ее очень стсняло. Внизу было душно и темновато, отчего дверь была всегда открыта настежь, хотя самъ Степанъ Тимоеичъ частенько покашливалъ.
У двухъ маленькихъ оконъ, на лавкахъ и стнахъ, размщены были не хитрые сапожные инструменты, а передъ ними, на обтянутыхъ кожей кадушкахъ сидлъ подмастерье и подростокъ, лтъ двнадцати, сынъ Степана Тимоеича, Никита. Невдалек отъ нихъ, на старой машинк, купленной въ город на базар, длала строчку къ ботинкамъ старшая дочь сапожника, четырнадцати-лтняя Маша.
Вс работали молча, напряженно, не поднимая глазъ, спша закончить заказы.
Между тмъ, вокругъ этой напряженно работавшей группы, и съ боковъ, и снизу, и сверху, врываясь въ дверь и окна, носились тысячи разнообразныхъ звуковъ: ревъ скотины, плачъ и крики дтей, перекликиванье бабъ, кудахтанье куръ, громкій споръ двухъ братьевъ-хозяевъ, горластый окрикъ хозяекъ на куръ, свиней, ребятишекъ, мужей и кстати на Анфису Петровну, и, наконецъ, сухой кашель, надрывавшій отъ времени до времени грудь Степана Тимоеича. Онъ лежалъ около двери на нарахъ, на набросанной куч всякаго хлама, и когда говорилъ или кашлялъ, то поднимался постоянно.
— Поласкове, Анфисушка, поласкове… Пообходительне будь, полюбовне, говорилъ онъ, пользуясь первымъ перерывомъ кашля, когда то его жена, то хозяйка хлопотливо входили и выходили въ дверь, громко, обрывисто говоря одна съ другой.
— Ужь ты-то лучше, Степанъ Тимоеичъ, помолчалъ бы… Хотя минутку полежалъ бы смирно… Грудь-то пожаллъ бы…
— Говорили мы ему ужь не разъ, съ сердито-соболзнующимъ укоромъ, какъ будто сквозь слезы, проговорила дочь, на минуту отрываясь отъ работы.
— Грудь-то бы пожаллъ… Вдь ужь ты ее ни чуточку не жалешь, да и голов-то спокой бы далъ: все-то говоришь, все говоришь… До всего-то теб дло… А за меня не бойся: лишняго не скажу. Знаешь, чай, меня, не первый годъ живемъ, говорила Анфиса Петровна, женщина лтъ сорока, съ потнымъ, истомленнымъ отъ хлопотъ лицомъ, съ тмъ тихимъ, невозмутимо, повидимому, спокойнымъ, привтливымъ выраженіемъ лица, которое замчается у женъ, нетолько боящихся или любящихъ своихъ мужей, но и уважающихъ ихъ.
— Я знаю тебя, Анфисушка, знаю, сказалъ Степанъ Тимоеичъ:— а только все же говорю: поласкове съ ними, полюбовне, съ людьми-то… А на нихъ не гляди, съ нихъ примра брать нечего… Господь съ ними!.. Мы при семь должны собственную жизнь соблюдать, надъ собственной жизнью наблюдать…
Степанъ Тимоеичъ закашлялъ опять.
— Ты, Степанъ Тимоеичъ, поостерегся бы, поспокойне полежалъ бы, въ самомъ дл, замтилъ и работникъ, худощавый, невысокаго роста молодой человкъ
— Вы… вы меня оставьте, не останавливайте! хрипло проговорилъ больной, сдерживая кашель, который глухо переливался у него въ горл.— Я вамъ разъ навсегда сказалъ: не удерживайте меня, продолжалъ онъ, уже строго обводя всхъ возбужденными, болзненными глазами: — если мн Создатель смерть посылаетъ, то…
— Ну, что ‘смерть’!.. что пустое говорить… Ну, такъ прихватило… чай не въ первой!.. Продуло… Весна… разомъ подхватили вс присутствовавшіе, и въ тон ихъ голоса дйствительно слышалось, что мысль ихъ была далека отъ смерти.
— Если мн Создатель смерть посылаетъ, опять отчетливо повторилъ Степанъ Тимоеичъ, приподымаясь на локоть: — то тмъ паче я долженъ говорить… хорошее слово говорить, ежели Господь его мн на умъ приведетъ… Я при семейств поставленъ, народъ при мн живетъ, я за него отвтственъ. Хорошее слово нон рдко… Брань нынче, свара, а хорошее слово рдко… Вотъ ты, Сергй, говоришь все: въ больницу, обратился онъ къ работнику:— а я теб скажу еще разъ: не пойду я въ больницу, нечего мн тамъ длать, ежели у меня семья и притомъ ежели я хозяинъ, народъ при мн… Не долженъ я бжать… Что я тамъ буду за человкъ? Вотъ, ежели хочешь, на праздник, пойдемъ къ лекарю, ежели не пройдетъ, проводи меня… А въ больницу я не пойду. Ежели я отецъ и хозяинъ, и умереть мн нужно на дтяхъ, на народ… Чтобы и смертный часъ шелъ имъ въ указаніе. Я не одиночка…
Пока говорилъ Степанъ Тимоеичъ, вс опять смолкли, повидимому, ршивъ, что дальнйшія попытки уговорить Степана Тимоеича помолчать останутся столь же тщетны, какъ и прежнія.
Степанъ Тимоеичъ, казалось, успокоился: онъ вытянулъ свое тощее, но коренастое, широкое въ плечахъ, коротенькое тло вдоль лавки такъ, что худыя тонкія волосатыя ноги выглядывали изъ подъ стараго полушубка, которымъ онъ былъ прикрытъ. При постоянныхъ приливахъ крови къ голов во время кашля нсколько опухшее лицо его, широкая лысина и большой желтоватый лобъ какъ-то рзко выдлялись на ситцевой розовой наволочк подушки, вмст съ большими усами, такъ поразительно выступавшими изъ всего лица, что широкая борода — и та какъ-то длалась незамтной.
Дйствительно, не прошло десяти минутъ, какъ Степанъ Тимоеичъ приподнялся опять на локоть и заговорилъ:
— Вотъ ты, Серга, говоришь: смерть, началъ онъ, повидимому, обращаясь къ работнику, хотя работникъ объ смерти ничего не говорилъ:— а я теб скажу, смерти бояться нечего, и я не боюсь… Я вотъ боюсь, ежели настоящей кончиной Богъ не попуститъ, ежели околешь гд-нито, не въ надлежащемъ мст, яко тварь… Этого я боюсь… А ежели настоящая кончина… потому, кончина — великое дло!.. Кончиной жизнь держится!.. Худо ли я жилъ, хорошо ли — я всегда жизнь свою могу исправить, а кончину исправить нельзя…
Степанъ Тимоеичъ задохся, и такъ какъ ему никто не возражалъ, онъ легъ опять навзничъ, сталъ смотрть въ потолокъ, и продолжалъ уже въ такомъ положеніи.
— Благодарю Создателя, заговорилъ онъ, истово перекрестившись:— могу сказать прямо кому угодно: жизнь мн далъ Господь вполн израильскую… Прожилъ я честно, благородно вполн, съ людьми былъ обходителенъ, ласковъ… Не то, что какая ни то гордость, али бы бахвальство: увижу самаго, можно сказать, низкаго человка, и передъ тмъ впередъ забгу, да низкій поклонъ ему, да съ улыбочкой, да пріятное слово… Вотъ, глядишь, мн и легко въ жизни-то станетъ, и дточкамъ-то моимъ, и супруг, и курочк-то моей, и всему моему обиходу… И живемъ мы какъ бы завсегда въ радости: здсь ли пріютимся, въ другое ли мсто передвинемся, въ третьемъ ли приспособимся — везд мы свой уголъ знаемъ и отъ людской обиды отстраняемся… Слава Создателю!.. Все, что Господу угодно было мн въ жизни указать, все выполнилъ въ лучшемъ вид: малыхъ возростилъ, уму-разуму обучилъ, слабому въ жизни оказалъ опору, въ семейств своемъ всегда легкій духъ утверждалъ, чтобы ропота, или отчаянія, или непотребства какого не было… Это первое дло!..
— Вотъ ты, Серга, молодой еще человкъ, и это я для тебя говорю… (А и дточкамъ моимъ тоже на пользу послужитъ… Малы они еще, неразумны, а все же что-нито застрянетъ изъ моего и у нихъ)… Такъ говорю теб: какъ бы теб жить ни привелось, будетъ у тебя семья — первое дло, легкій духъ въ ней утверждай… Будетъ теб въ жизни и обида, и посмяніе, и раззореніе всечасное, и будетъ у тебя отъ этого злоба, ропотъ въ душ, а ты все это въ себ скрой, передъ семействомъ же своимъ будь всегда въ легкомъ дух… И у нихъ будетъ легкій духъ, и будетъ жизнь какъ бы завсегда въ радости!.. Въ шалаш придется жить — и въ шалаш будетъ свтло и пріятно, какъ бы въ палат!.. Тюрю придется сть, а при легкомъ дух — и тюря будетъ пріятна на скусъ и для здоровья пользительна!.. Вотъ оно, что значитъ легкій духъ, Серга!..
Степанъ Тимоеичъ совсмъ увлкся, какъ будто онъ въ самомъ себ почувствовалъ вдругъ этотъ ‘лгкій духъ’, побдившій въ немъ даже недугъ: каріе глазки его засверкали, онъ поднялся на локоть, замахалъ другой свободной, худой рукой и уже спустилъ было ноги съ лавки, какъ припадокъ кашля вновь свалилъ его. Онъ кашлялъ долго, упорно, методически, безостановочно, какъ будто исполнялъ какую-нибудь работу. Обезсиленный, въ холодномъ поту, весь дрожащій, какъ листъ, съ глубокимъ стономъ упалъ онъ навзничъ на лавку. Вс работавшіе чувствовали себя тяжело, у нихъ у самихъ спирало и саднило въ груди, по временамъ, каждый изъ нихъ бросалъ на больного безпокойные взгляды. Съ окончаніемъ кашля Степана Тимоеича, все въ каморк вдругъ сдлалось какъ-то еще молчаливе, только еще рзче выстукивалъ молотъ по подошв.
Но не прошло и четверти часа, какъ опять голова Степана Тимоеича начала безпокойно ворочаться по подушк, глаза его лихорадочно-оживленно забгали и онъ заговорилъ, какъ будто продолжая прерванную рчь.
— Вотъ онъ что значитъ легкій-то духъ!… Ты это, Серга, прими въ жизни своей во вниманіе… Потому говорю теб…
— Господи, Царь небесный! Да помолчалъ бы ты хоть одную минуточку, вдругъ рзко оборвала его вошедшая Анфиса Петровна:— вдь давно ли ты бухалъ на всю деревню… Вдь вонъ сосдямъ, и тмъ сердце надорвалъ… А намъ-то каково?..
— Тятенька, ты бы хоть часокъ, прибавила и Маша.
Степанъ Тимоеичъ строго замахалъ на нихъ рукой, не говоря ни слова и только давая знакъ глазами, что вс ихъ упрашиванія безполезны.
— Потому, говорю теб Серга, что ты одиночка, продолжалъ онъ, обращаясь къ работнику:— и что я тебя возлюбилъ истинно… Вотъ, передъ истиннымъ Создателемъ говорю, безъ лести, безъ разсчета: много я видалъ нашего брата, много работниковъ и подмастерьевъ у меня самого перебывало, а такого человка безмздоимочнаго и духомъ кроткаго, и человка любовнаго — не видалъ!.. И жалко мн тебя поэтому, ежели ты отъ тягости житейской себя погубишь… Отъ нея много народу гибнетъ!.. Въ жизни всяко бываетъ: вотъ ты теперь одинъ, и свободенъ, и самъ себ баринъ: куда захотлъ — туда пошелъ, и мечтанія у тебя разныя, и все такое, а на завтра, глянь, анъ жизнь-то къ себ прицпила, говоритъ: будетъ теб, послужи-ка мн… Ну и взвалитъ теб на плечи искусъ, да такой-то искусъ, что поднять-то его о-ой сколько силы надо!.. Вотъ тутъ, Серга, легкій-то духъ Богъ и посылаетъ… Тутъ-то вотъ онъ для народа пуще злата, пуще почестей!… А ты какъ думаешь, черезъ что Господь легкій духъ въ человк укрпляетъ? Черезъ истинную кончину… Кто ежели истинную кончину видть удостоился (отца ли, дда ли, ближняго ли кого, али совсмъ изъ постороннихъ — все едино), тотъ и легкій духъ въ себя укрпилъ, бодрость, и на всю жизнь свою получилъ указаніе!.. Вотъ почему и говорится, что кончиной жизнь держится…
Опять легъ навзничь Степанъ Тимоеичъ, протянулъ вдоль лавки свои худыя, волосатыя ноги, положилъ на грудь руки и торжественно-серьзно смолкъ. Полное изнеможеніе выражалось во всей его фигур, и въ обезсилвшихъ рукахъ, и въ осунувшемся лиц, и въ провалившейся груди… Но въ лихорадочно-блествшихъ глазахъ, устремленныхъ къ потолку, много еще свтилось жизни, какой-то мрачной энергіи и вмст мысли, которая, казалось, именно теперь овладла всмъ его существомъ, какъ будто прежде для нея не было времени и мста.
— Разв бы теперича во мн или въ жен моей, вдругъ раздались снова слова Степана Тимоеича:— разв бы могъ быть, по жизни нашей (сколь много мы всего натерплись и сколь велико бремя было на насъ), разв могъ бы, сказываю, быть у насъ легкій духъ, ежели бы мы не удостоились истинной кончин предстоять?.. Никогда… Точно, что тятенька у меня еще живъ, да еслибъ и покончился онъ, то истинной кончины отъ него ожидать я не могу, потому, какъ по необстоятельности всей его жизни… Я не осуждаю и не ропщу, а говорю только, что онъ съ измладости меня обросилъ, самъ съ мачихой всю жизнь пилъ да кутилъ, а подъ конецъ жизни вотъ опять ко мн пришелъ, когда ужь работать обезсиллъ, говоритъ: корми, я теб отецъ… Я не ропщу… Видя его недуги, я въ куск ему отказать не могу, какъ вижу, что еще моей израильской жизни, значитъ, предлъ не вышелъ… Я говорю только, что жизнь свою до-чиста я загубилъ бы, еслибъ вмсто отца не послалъ мн Господь узрть истинную кончину хоша и совсмъ чужаго мн человка… Вотъ какъ теперь вижу, какъ онъ кончался, говоритъ: ну, смерть пришла! началъ какъ-то умильно разсказывать Степанъ Тимоеичъ, смотря въ потолокъ, какъ будто предъ его умственными очами носились какіе-то совершенно живые образы. Но тутъ прервалъ его работникъ.
— Что ты, Степанъ Тимоеичъ, все о смерти, о кончин говоришь, сказалъ онъ веселымъ тономъ:— себя растравляешь, да и другихъ насъ всхъ въ тоску вогналъ… Ужь это, братъ, какой же легкій духъ!.. Что ты и въ самомъ дл: умирать что ли собрался? Эка бда, простудился… Поотлежишься — пройдетъ… Вотъ, какъ я тебя проберу горчишниками — глядишь, легкимъ духомъ вскочишь съ лавки-то!..
— Врно, врно! весело подхватилъ и Степанъ Тимоеичъ:— врно, Серга!.. Конечно, что я на Господа уповаю… Кончины своей не чую… Во мн эдакого чтобы предчувствія нтъ… Вотъ полежу недльку — и все пойдетъ колесомъ!.. Еще мы, братъ Серга, съ тобой поживемъ… А только что о кончин всегда помнить надо: и что она есть, и какъ, и къ чему, и въ чемъ ея произволеніе…
— Да, помнить-то мы ее будемъ, а ужь говорить-то объ ней подождемъ, замтилъ работникъ:— мы вотъ какъ ни-то на рыбной ловл объ ней съ тобой рчь поведемъ, при теплин, у рки, за ухой!..
— Это такъ, такъ… Конечно, что я не знаю, какой меня Господь кончиной попуститъ, а только что теперь у меня на счетъ ея есть смущеніе… Отчего я заболлъ? Не отъ божьей воли, а отъ зелья, отъ вина… Вишь ты, братецъ, урзалъ въ какое время!.. По мсяцамъ воздерживаюсь, а тутъ, какъ сапожникъ, натянулся, передъ великими страстными днями!.. Что это можетъ означать? Теперича идетъ великій праздникъ… У всхъ будетъ радостно и пріятно… И я долженъ бы наипаче въ себ и въ семейств своемъ легкій духъ укрплять, а замсто того… Какую посл этакого поведенія могу я себ устроить кончину? И могу ли я кончину эту передъ лицомъ всхъ принять съ легкимъ духомъ?.. Вотъ я бы теперь долженъ въ городъ сбгать, и пасочку купить, и куличикъ, и яичекъ накрасить… Потому все это, со младенца до дряхлаго человка, легкій духъ укрпляетъ… Бдные мы, точно, и пріюта у насъ своего нтъ, и защиты, жизнь мы ведемъ израильскую, но между прочимъ не должны мы быть хуже другихъ, а наипаче, чтобы младенцы объ этомъ зависти къ другимъ не имли… У другихъ радостно и весело, и у насъ долженъ легкій духъ играть: у дточекъ чтобы платьицы, и рубашечки были чистенькія и новенькія, и пасочка, и куличикъ, и яички…
— Да все это будетъ, все будетъ сдлано… Не въ-первой вдь намъ праздникъ-то встрчать!.. Угомонись ты, ради Господа! Помолчи! утшала его Анфиса Петровна.
— Будетъ, Степанъ Тимоеичъ, все будетъ сдлано… Вотъ я ботинки закончу, и въ городъ смахаю, и все исполню… все сдлаю… поддерживалъ и работникъ.
— Сдлай, Серга, сдлай! успокоился Степанъ Тимоеичъ:— для другихъ сдлаешь, себ лучше будетъ!.. Жить учись… Не всегда живешь по своей вол, больше поневол…
— Сдлаю, сдлаю… Будь спокоенъ… Только полежи смирно, не волнуйся понапрасну.
И Степанъ Тимоеичъ повидимому успокоился совсмъ. Несмотря на то, что неустанная разговорчивость была его второй натурой, онъ видимо утомился до того, что задремалъ…
Въ каморк опять настала тишина, но за-то масса разнообразныхъ звуковъ оживленной деревни, врывавшаяся въ окна и дверь, росла все больше и больше, обступила каморку сапожника съ боковъ, сзади, спереди и сверху. Казалось, сапожникъ, со всмъ своимъ обиходомъ — вотъ-вотъ потонетъ въ этомъ шумливомъ мор. Оно бушевало вокругъ этой ‘израильской жизни’, какъ около маленькаго, одинокаго островка, который обдавало брызгами, хлестало пнистыми волнами и, казалось, готово было захлестнуть совсмъ. А островокъ только сжимался больше, только пугливе жился и уходилъ въ себя.
Дйствительно, уличный шумъ не довольствовался тмъ, что гудлъ вокругъ каморки Степана Тимоеича, онъ не рдко врывался прямо въ самый центръ, въ самую ‘святая святыхъ’ его ‘израильской жизни’.
Вотъ размахнулась широко дверь, и на порог показался веселый, розовый, высокій мужикъ и не перешагнулъ, а какъ-то перемахнулъ черезъ порогъ огромными ножищами въ сыромятныхъ сапогахъ.
— Гд сапожникъ-то? Боленъ, слышно? кричалъ онъ самымъ добродушнымъ голосомъ.— Эхъ ты, сапожникъ-сапожникъ! обратился онъ къ Степану Тимоеичу, увидавъ его на лавк: — Прямой ты сапожникъ… А?.. Ну-ка, въ какое ты время нажрался зелья… А?.. у всякаго забота, всякъ старается, чтобы къ великому дню… А ты до чего достукался?.. Ты бы, братецъ, чинно, благородно, праздничка дождался, честь-честью насъ пригласилъ бы… А ты вотъ привыкъ къ бродяжей то жизни… Ахъ, сапожникъ, сапожникъ, говорилъ мужикъ, зашедшій больше отъ нечего длать, и прислъ къ Степану Тимоеичу…
Но Степанъ Тимоеичъ вдругъ весь какъ-то съжился, поднялся, сидя на лавк, сдлалъ умильные глаза и съ такой мольбой смотрлъ на мужика, какъ будто онъ пришелъ разразить его однимъ ударомъ и разнести по-втру всю его израильскую жизнь.
— Да, да… Это врно… Вотъ что справедливо, то справедливо… Достоинъ казни, вполн! твердилъ онъ мягкимъ, ласковымъ, заискивающимъ голосомъ: — Извините, добрые люди… Простите меня, окаяннаго!.. Достоинъ казни, достоинъ вполн!.. А что ежели на-счетъ угощенія, то мы хуже людей не будемъ… Будьте спокойны!.. Завсегда пожалуйте къ намъ!..
— Ну, вотъ такъ-то лучше!.. А все же мн тебя жалко, по совсти… Какіе великіе дни, а ты, можно сказать, не удержался, продолжалъ болтать бездльный мужикъ, выгнанный бабами на улицу и не знающій, къ чему приспособить себя, пока не наступитъ тотъ вожделнный моментъ, когда около куличей и пасокъ, самовара и ватрушекъ не начнется настоящій праздникъ.
— Нда, это, братъ, завсегда должно помнить… т. е. великій день… Ежели кто при правильномъ хозяйств, тотъ оченно понимаетъ это… Ну, а вы, какъ значитъ бродяжіе люди, это вамъ точно — не дано, чтобы все было хозяйственно, продолжалъ болтать мужикъ, усиливаясь, съ особымъ напряженіемъ, пріискивать наиболе поучительныя фразы.
— Да, да, повторялъ какимъ-то шопотомъ, уже начиная дрожать, Степанъ Тимофеичъ:— достоинъ казни, вполн!.. Справедливое твое слово, Иванъ Поликарпычъ, вполн къ сердцу… принимаю…
И Степанъ Тимофеичъ вдругъ разразился кашлемъ.
— Ну, что ужь, Иванъ Поликарпычъ, какое время нашли людей учить, заговорила вошедшая Апфиса Петровна:— вы бы ужь это о праздник пожаловали… Ужь мы какъ-нибудь проживемъ безъ ученья… Слава Богу, двадцать лтъ прожили, проживемъ и до конца вка…
— Да вдь я для васъ же… Пособолзновать пришелъ… Вотъ молъ, думаю, сапожникова жена съ ребятишками убивается.. Ну-ко, молъ, подлецъ эдакій — въ какіе дни рзанулъ… У всхъто къ празднику стараются…
— Нтъ ужь, вы сдлайте милость, ужь оставьте, заговорила было Анфиса Петровна, но Степанъ Тимофеичъ, продолжая кашлять, такъ усиленно замахалъ на нее руками, что мужикъ испугался — и ушелъ.
— По-ла-а-оскове, Анфисушка, по-лю-ю-бовне съ ними, выговаривалъ среди кашля Степанъ Тимофеичъ: — убьютъ, однимъ словомъ убить могутъ… Много ли намъ надо? Убьютъ… И миръ нашъ, и пріятство убьютъ… Грхъ, предъ семьей грхъ будетъ…
— Ну, ну, хорошо, утшала его Апфиса Петровна, укладывая на подушку.
Посл визита словоохотливаго мужика и продолжительнаго кашля Степанъ Тимоеичъ долго не могъ придти въ себя. Руки и ноги у него похолодли. Лицо налилось кровью. Онъ долго дрожалъ.
— Господи, шептала Анфиса Петровна: — вотъ онъ всегда такъ, и здоровый-то не лучше… Унижается лаской, смиренствомъ, а у самаго внутри-то такъ и кипитъ… Такъ же вотъ бывало схватишь это за руку, а она у него, что теперь же, ровно ледъ… А наружу виду не подаетъ!.. Въ наказаніе что-ли наградилъ его Господь ко всему такой чуткостью.
— Ты бы, тятенька, хоть уснулъ чуточку, подошла къ нему Маша, блдная, сутуловатая двушка, съ добрымъ лицомъ и мягкимъ голосомъ, жалостливая и нервная, она совтовала отцу уснуть, вмст и жаля, и сердясь на него.
— Усну, усну, сказалъ Степанъ Тимоеичъ, успю… Что мн теперь, мошеннику, и длать больше, какъ не спать! Успю наспаться!.. Вотъ, Серга, что значитъ израильская наша жизнь, обратился онъ опять къ работнику: — совсмъ, братецъ, иная отатья… А все отчего? отъ того, что истинную кончину я видлъ… А до того времени, ухъ какой я былъ головорзъ!.. Страшно подумать! Чтобы мн тогда кто-нибудь посмлъ эдакое сказать, намекнулъ онъ на мужика:— да чтобы я живъ съ нимъ разстался!.. Да, вольный былъ, былъ одинъ, а кровь-то что кипятокъ горла… Бывало, самую-то самую малую насмшку ежели кто за версту шепотомъ выскажетъ, и ту чуялъ, и отъ той ужь у меня кровь въ лицо бросалась!.. Вдь я, мошенникъ, объ чемъ только не мечталъ?.. Вдь я къ самому царю хотлъ идти!.. А объ архіереяхъ и губернаторахъ я даже думать не хотлъ… А истинная кончина все повнчала, всю жизнь разомъ повернула: стоялъ ты столбомъ вавилонскимъ, а она тебя взяла да на земь положила… полотномъ разостлала… Да, умомъ-то готовъ былъ подъ-небеса уйти, а Богъ-то говоритъ: нтъ, ты его по земл пусти, ползкомъ да низкомъ, ниже травы, тише воды… Къ израильской жизни его приспособь… Да, Серга, прими въ жизни своей во вниманіе…
Степанъ Тимоеичъ сталъ говорить все тише и отрывисте и, наконецъ, утомленный непосильнымъ напряженіемъ, дйствительно заснулъ.
Къ вечеру слдующаго дня, хлопотливый шумъ смолкъ и по избамъ, и на улиц. Все и всюду прибралось, вычистилось, вымылось и прекратило работы. Даже у сапожника зашабашили, и его каморка тоже прибралась, вычистилась. Работникъ недавно вернулся изъ города, веселый и довольный, съ покупками, составлявшими такой важный предметъ заботъ для Степана Тимоеича. Онъ вымылся въ бан и въ чистой розовой ситцевой рубах сидлъ теперь на лавк, весело посматривая то на Степана Тимоеича, то на ребятишекъ, возившихся по полу, укладываясь спать. Степанъ Тимоеичъ теперь лежалъ смирно, изрдка только перекидываясь кое-какими замчаніями съ женой. Вымытый, причесанный руками самой Анфисы Петровны, сидлъ на печк въ чистомъ бль параличный старикъ-отецъ. И только сама Анфиса Петровна, перемывшая всхъ своихъ чадъ и домочадцевъ, еще не покладывала рукъ. Керосиновая лампа тускло освщала квартиру. Было крайне бдно, непріютно кругомъ, скудно и убого, но всякій, взглянувъ на лицо работника, могъ бы сказать, что нтъ такого страшнаго положенія, которому духъ человческій не сообщилъ бы своего величія и красоты.
— Вотъ, Серга, спасибо… Вотъ у насъ и пріятство, и лгкій духъ, говорилъ отъ времени до времени Степанъ Тимоеичъ:— великія я вижу для себя въ жизни милости… А все ты: кабы не ты, что стали бы мы, бдные, длать?.. Серга!.. Я теб скажу прямо: теб уготована какая ни есть въ жизни планида… Ты не говоришь, а я полагаю такъ, что истинной кончин ты предстоялъ… Чью-нибудь истинную кончину ты видлъ… И теб истинная кончина уготована… Ты — не изъ простыхъ… Нтъ, не изъ простецовъ… Ты отмченъ…
И на лиц Серги при этихъ рчахъ сіяло дтское, наивное самодовольство…
— Ты бы ложился Сергй Миколаичъ, говорила Анфиса Петровна:— пора ужь и отдыхать всмъ.
И Серга послушно разостлалъ на лавк, на которой сидлъ, полушубокъ — и легъ, бросивъ въ головы подушку.
Пріятное чувство отдыха посл напряженнаго физическаго труда еще боле усилило то внутреннее, ребяческое самодовольствіе, которое его не покидало съ тхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ города. Ему такъ пріятно было чувствовать, что онъ весь, цликомъ, могъ отдать себя этой бдной семь, могъ доставить ей ту микроскопическую долю довольства, которое, онъ видлъ это слишкомъ ясно, тмъ не мене вносило такую внутреннюю полноту въ ея существованіе. Онъ закрылъ глаза, и лучшія минуты жизни сами собой воскресли въ воспоминаніи. Он плавно и мирно, какъ волны тихой рки, скользили одна за другой.
— И что такое это за истинная кончина, о которой они вс говорятъ? спрашивалъ онъ себя, внутренно улыбаясь наивности разсужденій Степана Тимоеича.— А въ самомъ дл, былъ ли я свидтелемъ истинной кончины?..
И ему вспомнилась мать, эта ‘андельская душа’, какъ звали ее крпостные крестьяне. Умирая, она дйствительно, позвавъ его, перекрестила, положила на голову руку и, заливаясь слезами, сказала:— ‘Не забывай этихъ людей, дорогой мой, везд, гд бы ты ни былъ, отдавай имъ все, что можешь’…
Слова эти какъ-то смутно коснулись тогда его души, наполненной грустью и болью. Хотя онъ не зналъ положительно, что мать его умираетъ, но онъ чувствовалъ, по той молчаливой торжественности, съ которою все длалось вокругъ, по тяжелому предчувствію, что съ дорогимъ ему существомъ что-то длается ужасное. Тогда ему было тринадцать лтъ. Отца онъ не помнилъ почти. Все дтство онъ провелъ неразлучно съ матерью. И не эти предсмертныя слова ея опредлили всю его дальнйшую судьбу, а вся жизнь ея, ея любовь, ея глубокая, чувствующая ‘андельская душа’ научила его отдавать имъ все, что можно… Да, и онъ отдалъ уже дйствительно все, что можно было!.. Изъ богатаго барина онъ давно уже сталъ пролетаріемъ, изъ руководителя и опекуна — слугой, изъ ‘отца нашего’ — братомъ. Все, съ лихорадочной, страстной торопливостью, сбросилъ онъ съ себя, все, что только хоть чмъ-нибудь отравляло торжество дорогой для него поэтической правды, разъединяло его съ нею… Онъ ни передъ чмъ не останавливался: онъ видлъ, что пропасть, которую онъ силился заполонить, какъ будто только росла все шире и шире, по мр того, какъ онъ ее заполонялъ. Она какъ будто требовала уже нетолько того, что можно было отдать, но и чего нельзя было отдать… Онъ не остановился передъ послднимъ средствомъ, стереть съ себя даже обликъ, мшавшій, по его мннію, торжеству этой правды — и вотъ онъ здсь! Ему припомнилось, какъ онъ на ярмарк встртился съ Степаномъ Тимоеичемъ.
Усталый, вспотвшій, печальный, терзаемый сознаніемъ, что онъ чужой все еще этой толп, этой масс, среди которой онъ толкался безъ дла и смысла, онъ выбрался изъ нея на поле и здсь прислъ. Вдругъ онъ замтилъ группу, двигавшуюся отъ ярмарки, видимо покончивъ тамъ свои дла. Впереди самъ Степанъ Тимоеичъ, съ своей огромной, несоразмрной съ туловищемъ, лысой головой, съ огромными толстыми, торчавшими усами, несоразмрно выступавшими надъ бородой, на короткихъ босыхъ ногахъ, запотлый, усталый, но торопливый, подвижной, вчно говорящій, везъ впереди, вмст съ подросткомъ своимъ, ручную телжку, въ которой сидлъ дряхлый сдой старикъ. За ними слдомъ бойко шла среднихъ лтъ женщина, съ малыми дтьми и худой, молоденькой двушкой. Он везли другую тлежку, наполненную готовымъ сапожнымъ товаромъ и разнымъ хозяйственнымъ скарбомъ.
Эта своеобразная группа такъ поразила Русанова, а въ особенности ея предводитель, что онъ ршилъ тотчасъ же пойти вмст съ нею, куда бы то ни было, и, наконецъ, добиться хоть чего-нибудь опредленнаго. Прежде всего, какъ и всегда, въ немъ заговорило гуманное чувство.
— Они, кажется, такъ бдны, что я уже для нихъ никакъ не буду лишнимъ и въ чемъ нибудь да буду полезенъ. По крайней мр, я помогу имъ везти хоть старика. И вотъ онъ нагналъ ихъ, и уже любезно и предупредительно раскланялся съ нимъ ‘поласкове’ и словоохотливый Степанъ Тимоеичъ. Не прошло получаса, какъ онъ уже совершенно сошелся съ этими бдными людьми. Оказалось, что это бродячій деревенскій сапожникъ, не имющій опредленнаго угла и со всей семьей кочующій изъ деревни въ деревню. И тогда то впервые Степанъ Тимеееичъ объяснилъ ему основаніе ‘израильской жизни’, которую онъ проживалъ такъ бодро, неунываемо, ‘съ легкимъ духомъ’!..
И какъ доволенъ былъ тогда Русановъ, когда Степанъ Тимоеичъ согласился взять его въ работники. ‘Вотъ, думалъ онъ:— я войду въ самую святая святыхъ этихъ нуждающихся и обремененныхъ… Я сольюсь весь, цликомъ, наконецъ, съ той поэтической правдой, и уже между нами не ляжетъ ни тни, которая бы чмъ-нибудь затуманила правду и чистоту нашихъ отношеній…’
И, дйствительно, какъ будто дтская поэтическая правда сразу воскресла передъ нимъ!.. Мало того, говорливый и пытливый Степанъ Тимоеичъ оказался не чуждымъ даже той ‘игры мысли’, той воспріимчивости къ ‘иде’ и къ романтическимъ грзамъ, которыя такъ дороги интеллигенціи. Часто цлыя ночи проводили они оба, съ ребятишками, на рыбной ловл, у зажженной теплины изъ свжихъ втвей, и объ чемъ только не вели они бесдъ! И полюбилъ Степанъ Тимоеичъ Русанова до того, что самъ ему признавался: ‘часто думаю: ну, какъ, молъ, предъ нашей жизнью обидится, или да наша не понравится, или платы большой захочетъ, или кто изъ богатыхъ хозяевъ его сманитъ… А вдь мы, Серга, по истин теб скажу, при теб вздохъ имемъ! Да нтъ, ты не простецъ… Нтъ, еслибы ты изъ таковскихъ, изъ всякихъ былъ, ты бы разв… Да нтъ… Гд бы!.. Рдко!..’
И взаимное довольство ихъ другъ другомъ росло до того, что Русановъ даже ни разу ни задумался надъ вопросомъ: кто и что онъ, и отчего онъ здсь?
Степанъ Тимоеичъ все больше и больше интересовалъ его какимъ-то страннымъ, непонятнымъ укладомъ своей души. Какъ физически поражала его фигура несоразмрностью своихъ членовъ, такая же несоразмрность была, казалось, и въ его нравственномъ уклад. То представится онъ гордымъ, надменнымъ, свободнымъ и независимымъ патріархомъ своей израильской жизни, то вдругъ разскажетъ, что не одинъ разъ, когда ему приходилось платить недоимки за паспортъ, онъ ложился подъ розги, получалъ заслуженное и паспортъ, а на деньги покупалъ ребятишкамъ ситцу на новенькія рубашенки! То онъ былъ строгій, неуклонный ригористъ, то вдругъ запивалъ отчаянно, кутилъ, пилъ, или спалъ безъ просыпу цлую недлю! И многое подобное припомнилось теперь Русанову.
Русановъ задремалъ. Спалъ онъ или нтъ еще, онъ не зналъ хорошенько, но онъ услыхалъ какой-то странный шумъ и открылъ глаза. Прямо надъ его головой горла лампадка и блднымъ колыхающимся синеватымъ свтомъ освщала каморку. Вс уже, должно быть, спали, даже изъ стряпной доносился храпъ Анисы Петровны. Дти спали на полу въ повалку.
— Ты спишь, Серга? вдругъ спросилъ его Степанъ Тимоеичъ. Русановъ приподнялся и смутился: около своей лавки стоялъ Степанъ Тимоеичъ, на дрожащихъ ногахъ. Странно какъ-то глядла вся его несоразмрная фигура въ блдноватомъ свт лампадки: большая голова съ широкой лысиной, около которой торчкомъ стояли жидкіе всклокоченные волосы, осунувшееся лицо, на которомъ рзко выступали только блуждающіе и лихорадочные каріе глаза, да торчащіе толстые жгуты усовъ, коренастое, короткое туловище и тонкія, худыя, словно ребячьи, руки и ноги — все это какъ будто поразило Русанова. Никогда еще образъ сапожника такъ рзко не очерчивался во всей его оригинальной несоразмрности, какъ теперь.
— Что же ты это, Степанъ Тимоеичъ, не спишь? спросилъ онъ его.
— Жутко мн что-то, Серга… Ты бы со мной поговорилъ, сказалъ онъ, садясь на лавку.— Вотъ мы съ тобой насчетъ истинной кончины говорили вчера…
— Ну, вотъ объ чемъ опять вздумалъ!.. Ты бы объ этомъ не думалъ… Ты бы объ чемъ другомъ…
— Нтъ, Серга… Ты меня послушай… Съ другимъ бы я не сталъ говорить, пожалуй… А ты… Я тебя какъ сына полюбилъ… Передъ истиннымъ Богомъ!.. За твою кротость, доброту, благородство… Послушай меня… Я тоже… Скажу теб не въ похвальбу… Что мн хвалиться? Можетъ, я вотъ скоро докончусь…
— Ну, оставь ты это… Что праздникъ себ портишь такими мыслями?
— Это такъ… А все же… Такъ вотъ я теб хотлъ сказать: я вдь тоже изъ ‘отмченныхъ’ былъ, проговорилъ Степанъ Тимоеичъ внушительнымъ шопотомъ, возможно понижая голосъ:— да, изъ нихъ… Во мн, братъ, эдакое, всякое играло, въ молодости… Да я только никому не говорю объ этомъ, молчу… Да и думать объ этомъ, вспоминать при нашей израильской жизни не годится… (Онъ погрозился пальцемъ). Потому, ежели эдакія мечтанія въ голову запустить, все можно сгубить: и себя загубить, и души загубить, что около тебя кормятся да живутъ… Съ этимъ, братъ Серга, что съ огнемъ, осторожно надо, осторожно… Слава Создателю! продолжалъ онъ, смотря на образъ:— миловалъ Онъ меня, оберегъ… Никогда эти мечтанія самыя, съ тхъ поръ, какъ израильскую жизнь я принялъ, никогда меня не смущали… Только вотъ разв выпьешь когда, злья-то бсовскаго хватишь! Ну, да это оставимъ… Да, такъ вотъ разв въ пьяномъ одержаніи, иногда эдакъ въ голов-то и пойдетъ старое колобродить: и зачмъ, молъ, это я жизнь свою загубилъ?.. Можетъ, молъ, былъ бы я теперь какой-нибудь архіерей, али бы (грхъ вымолвить!) какой-нибудь Арій… И проповдывалъ бы я слово, и надъ людьми надъ всми властвовалъ бы, и вс люди мн поклонялись бы, моему приказу, и съ покорностію ницъ лежали бы… И творилъ бы я надо всми великій судъ… И возслъ бы я въ златотканной одежд!
Степанъ Тимоеичъ говорилъ все напряженне и напряженне, какъ будто желая, чтобы его шопотъ не коснулся ничьего слуха, кром работника. Глаза его сверкали еще лихорадочне, лицо разгорлось. И вдругъ онъ пріостановился, и потомъ прибавилъ:
— Это сапожникъ-то!.. Вотъ объ чемъ я, мошенникъ, когда-то думалъ!.. Ты слышишь, Серга?
— Слышу, слышу.
— Ты вотъ поди сюда, сядь ко мн поближе, показалъ онъ ему рукой на мсто возл себя.
И когда Русановъ прислъ рядомъ съ нимъ, объятый неопредленнымъ смущеніемъ, Степанъ Тимоеичъ продолжалъ:
— Сядь вотъ… Слушай… Это я теб только говорю… Опять скажу, что я за тобой примчаю… Ты тоже изъ отмченныхъ… По всему я вижу, ты такъ же думаешь, какъ и я, мошенникъ, когда то думалъ… Ты ужь не разъ со мной на рыбной ловл объ разномъ такомъ, не отъ настоящей жизни, заговаривалъ… Слушай, Серга, и прими во вниманіе своей жизни.
Пріостановился Степанъ Тимоеичъ, помолчалъ, упорно смотря передъ собой, какъ будто ужасъ охватывалъ его, и онъ все не ршался объ чемъ-то говорить.
— Вотъ такъ же было, началъ онъ медленно:— было передъ великимъ днемъ… Да, вотъ какъ разъ… Слышь ты, Серга, вотъ точь-въ-точь такъ… Хозяинъ мой умиралъ… А я съ малолтства жилъ у него до восемнадцати лтъ, потому, какъ былъ оброшенъ своимъ родителемъ… Хозяинъ былъ у меня человкъ твердый, строгихъ правилъ, держалъ насъ въ послушаніи… А было насъ у него, учениковъ, когда четверо, когда трое, но вс боялись его и не любили. Только я ему прилежалъ, потому, первое дло, что родительской ласки, родительскаго наставленія и примра не видалъ я съ молодости, второе дло потому, что строгость его и твердость была не отъ характера, а отъ разума… Что ни вечеръ, какъ только пошабашимъ, читалъ онъ божественныя книги Чикъ-менеи и иныя… Слушали его или нтъ, все равно было ему, онъ къ этому не понуждалъ, а читалъ себ ровно, голосомъ твердымъ и звонкимъ… Прочтетъ, что положено, лентой заложитъ, помолится и ляжетъ спать. И опять — слушалъ его кто или нтъ — не спроситъ… И точно, рдко кто изъ насъ его слушалъ… Только я, окаянный мошенникъ, ровно тать, упрусь въ него съ палатей глазами и тихо, никому виду не давая, каждое слово ловлю, ровно ворую, боюсь опустить… Говорилъ я теб: былъ я кровью кипучъ, сердцемъ горячъ, какъ огонь… По родительскому ли для себя огорченію, по сиротству ли своему, только я былъ изобиженъ душой, и росла у меня ко всмъ злоба, и гордыня, и высокомріе… Былъ я злющъ, и ни отъ кого простить не могъ обиды… Но за то твердъ былъ при дл, и въ поведеніи, потому, но горячности и гордости своей, отстранялся отъ товарищей и шалостей ихъ… Такъ-то, крадучись, и выслушалъ я отъ старика всю эту книгу Чикъ-Минею и иныя… Слушалъ про подвижниковъ, и святителей, и патріарховъ… И какія мысли у меня, окаяннаго, возродились тогда въ голов, какихъ мечтаній не было: во сн и на яву видлъ я и вельможъ, и сильныхъ міра, что богатства и почестей отршались и длались нищи, и наги, и босы, видлъ я, что и нищіе духомъ, босые и голые восходили до сана святительскаго, и длались мощными и сильными міра, и сами цари преклонялись имъ… Слыхалъ ты о святйшемъ патріарх Никон, государ всея блыя, и великія, и малыя Россіи? спросилъ Степанъ Тимоеичъ какъ то особенно таинственно.
— Слыхалъ, отвчалъ Русановъ, все еще объятый непонятнымъ смущеніемъ.
— Слыхалъ… Ну, и оставимъ это!.. Такъ вотъ: было ужь мн шестнадцать лтъ, и вижу я — мечтанія мои одолваютъ меня… Говорю я однажды хозяину: ‘Хозяинъ, научи меня грамот!’ А зачмъ, говоритъ, теб она нужна?— Хочу, говорю, книги читать… Хорошо, говоритъ, тебя, Степанъ, учить стану, потому — примчаю за тобой, что ты не простецъ… Учусь я, а между прочимъ тай) въ себ, скрытно отъ всякой души, свой умыселъ… А умыслилъ я бжать въ монахи и сталъ копить деньги, которыя положилъ мн на семнадцатомъ году хозяинъ. Такъ прожилъ я два года, а умыселъ мой все крпнетъ… Къ тому времени хозяинъ захворалъ шибко. Мсяцъ или два не вставалъ съ постели. Которые были ученики — разбжались. А у хозяина были дти — все дочери, и старшей изъ нихъ Анис только-что минулъ шестнадцатый годъ. Хозяйка же давно умерла. И говоритъ мн хозяинъ: ‘Степанъ, не бги хоть ты… Что мн будетъ длать? Повремени, пока встану, тогда ступай съ Богомъ, куда хочешь’. Подумалъ я, и опять свой умыселъ до поры скрылъ въ себ, остался. Только, вотъ также ночью, наканун великаго дня, вдругъ проснулся хозяинъ и кричитъ меня: ‘Степа, смерть моя пришла! Надо истинную кончину принять!.. Сходи за священникомъ!’ Ну, пріобщился, покаялся… Потомъ веллъ образъ ему подать: дочерей своихъ каждую благословилъ и каждой слово сказалъ… А я эдакъ въ сторонк стою… Потомъ, гляжу, манитъ онъ меня, старикъ-то… ‘Подойди, говоритъ, Степа, я и тебя благословлю… Ты вдь все равно, что сирота… И меня образомъ благословилъ: потомъ, это, посмотрлъ на меня и говоритъ: ‘вижу, говоритъ, Степанъ, не простецомъ ты уродился… Молодъ ты, а умыслы у тебя большіе и разумомъ ты крпокъ и твердъ… Будетъ, говоритъ, для тебя въ жизни особая планида! Благословитъ тебя Господъ и укрпитъ!’ Потомъ это, Серга, заговорилъ вдругъ Степанъ Тимоеичъ опять напряженнымъ шопотомъ: — потомъ, это, старикъ-то сползъ съ лавки, трясется весь, да мн, мальчишк-то, въ ноги: ‘Степа, говоритъ, будь имъ, сиротамъ, заступникъ и защитникъ!.. Теб, говоритъ, кланяюсь, одному теб… Потому, говоритъ, кланяюсь, что у кого умыслы большіе, тотъ и малую тварь не покинетъ и не изобидитъ, и въ обиду ее не дастъ… Будь имъ отецъ!..’ Стоитъ старикъ передо мною на колняхъ, а подняться ужь и не можетъ. А я совсмъ потерялся, стою да плачу, и сироты плачутъ… Ну, потомъ…
Степанъ Тимоеичъ не договорилъ, схватился за плечо Русанова и чуть слышно проговорилъ:
— Ослабъ я, Серга… Вишь, голосъ потерялъ… Я ужь полежу… И ты поди лягъ…
Взволнованный, отороплый, растерявшійся отошелъ отъ него Русановъ, какъ-то машинально слъ на свою постель и сталъ внимательно слдить за дыханіемъ Степана Тимоеича Странное дло! въ первый разъ, только теперь вдругъ ему мелькнула смутная мысль о возможности внезапной смерти хозяина. Но эта мысль такъ и застряла у него въ мозгу одинокой. Она его просто поразила своей неожиданностью. Какъ-то оказалось такъ, что въ то время, когда вся его душа, вс мысли были заняты народомъ, ‘массой’, ему никогда не приходилъ вопросъ о томъ, какъ умираетъ крестьянинъ и какой смыслъ иметъ смерть въ его жизни. Только въ послднее время его поразили разсужденія объ ‘истинной кончин’, но поразили какъ необъяснимый, своеобразный фактъ.
Онъ сидлъ неподвижно уже цлый часъ и чутко вслушивался въ дыханіе больного, слдилъ за малйшимъ его движеніемъ. Какъ вдругъ больной повернулся быстро, неожиданно, приподнялся на постели, уставился неподвижно зрачками въ стну и потомъ громко, торопливо и четко выговорилъ: ‘Вставайте! Смерть пришла!.. Душитъ!..’ Русановъ, вскочившій въ испуг еще при первомъ его движеніи, подбжалъ къ нему.
— Вотъ здсь, грудь… Три!.. торопливо говорилъ Степанъ Тимоеичъ, падая навзничь.
Русановъ быстро сталъ растирать рукой, потомъ растерялся, не зная, за что взяться.
Больной сталъ стонать. Проснулись Анфиса Петровна, Маша. Вс суетились, бгали, пораженные, растерянные. Параличный старикъ вдругъ сползъ съ печи самъ и, едва держась на дрожащихъ ногахъ, опершись на клюку, сдой и дряхлый, остановился у изголовья больного и сурово-строго смотрлъ, не сводя глазъ съ его лица. Словно на страж чего-то остановился онъ. Степану Тимоеичу становилось хуже, боли усиливались. Побжали за священникомъ. Степанъ Тимоеичъ причастился съ трудомъ. Силился нсколько разъ благословить дтей образомъ, который старался всунуть ему въ руку старикъ, но не могъ. Здоровое, еще не стариковское тло сильно боролось за жизнь и не легко разставалось съ нею. Два часа онъ стоналъ и кричалъ, два часа глухо и сдержанно рыдала и терзалась семья. Напряженные нервы не выдерживали больше.
— Создатель! Пошли мн смерть… Смерть пошли поскоре!.. Поскоре! Смерть! не то стоналъ, не то кричалъ Степанъ Тимоеичъ.
— Полоумный, что ты говоришь? вдругъ какимъ-то рыдающимъ и вмст отчаяннымъ голосомъ закричалъ на него старикъ-отецъ:— о чемъ ты просишь?..
— Смерть! Поскоре смерть!
— О чемъ ты просишь, полоумный! Опомнись!.. О комъ ты думаешь при кончин? О себ? Теб смерть, а намъ что? Намъ что будетъ? Намъ? кричалъ старикъ, дрожалъ весь самъ, дрожалъ костыль въ его рукахъ и стучалъ въ полъ.— Стпа! молись за насъ! зарыдалъ онъ, какъ ребенокъ.
— Степанъ Тимоеичъ, живи!.. Тятенька, живи!.. О жизни моли… Зачмъ смерть! Жизни будемъ молить… Рано смерть теб… Пожалй сиротъ! рыдали, перебивая другъ друга, Анфиса Петровна и Маша.
Вдругъ Степанъ Тимоеичъ усиленнымъ порывомъ поднялся и сталъ искать кого-то блуждающими глазами. Потомъ быстро сползъ съ наръ и повалился въ ноги Русанову.
— Серга!.. Ты… не покинешь… Ты! Вотъ Машутка… все возьми! Отдайте ему все, все… Онъ не такой… Онъ… защититъ!
Но Степанъ Тимоеичъ не договорилъ.
— Подымите! крикнулъ онъ, хватаясь за грудь.
Его положили опять на нары. Вдругъ боли стихли, стихъ и Степанъ Тимоеичъ, стихли вс и недоумвающе-изумленно смотрли на него. Черезъ десять минутъ онъ поманилъ кого-то слабой рукой. Подошли вс.
— Серга! проговорилъ онъ чуть слышнымъ шопотомъ, усиленно дыша и словно роняя слово за словомъ:— израильскую… жизнь… чтобы… главное… Легче будетъ!.. Поласкове со всми… пообходительне… Будутъ… еще… свои… дти… Благослови тебя… Создатель!..
Степанъ Тимоеичъ глубоко вздохнулъ и смолкъ, сдлавъ въ воздух рукой подобіе креста.
Молодой работникъ стоялъ давно уже, блдный, какъ полотно.
Едва первый, чуть брежжившій свтъ зари заглянулъ въ каморку, сапожника уже не было въ живыхъ. Она освтила только какъ будто застывшую передъ нимъ на мгновеніе группу изъ шести малыхъ и большихъ человческихъ душъ, которой ничего лучшаго не нашелъ завщать Степанъ Тимоеичъ, какъ только ‘израильскую жизнь’.