ПРЕДИСЛОВІЕ.
Н. Страховъ.
Предисловие, Страхов Николай Николаевич, Год: 1890
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.
‘Мы лнивы и нелюбопытны’, замтилъ Пушкинъ. И въ самомъ дл, обыкновенно исторія, которая вокругъ насъ совершается, мало останавливаетъ на себ наше вниманіе и размышленіе. Мы ее переживаемъ, не сознавая, не заботясь о томъ, чтобы уяснить себ ея смыслъ. Иногда можно подумать, что мы, какъ индусы, не придаемъ исторіи никакой важности, такъ охотно русскій человкъ смотритъ на всякія событія какъ на что-то вншнее, случайное, въ сравненіи съ какимъ-то главнымъ содержаніемъ своей жизни. Мы, вообще, очень привыкли къ мысли, что наша исторія гораздо хуже насъ самихъ, какъ будто не мы ее длаемъ, а вмшивается въ нее посторонній элементъ. Лица, рчи, событія, всплывающія, такъ сказать, на уровень исторіи, очень рдко признаются нами за дйствительныхъ выразителей нашего духа, мы всегда задаемся чрезвычайно высокими требованіями, и потому, чаще всего, бываемъ справедливо недовольны тми, кто берется за ихъ выполненіе. На Россію, въ ея настоящемъ и прошломъ, мы до сихъ поръ смотримъ какъ на какой-то громадный зародышъ, могучій по своей внутренней жизненности, но еще безобразный, еще только общающій будущую красоту и стройность, о которой мы любимъ гадать по нкоторымъ чертамъ, изрдка и отрывочно показавшимся.
Неужели это обманъ? Неужели это простая идеализація, свойственная молодости и часто до конца разрушаемая опытомъ послдующей жизни? Такъ могутъ судить посторонніе, но не мы сами. Непоколебимая вра въ себя живетъ въ русскомъ народ, вра тмъ боле живая и глубокая, что она безсознательна, что она — чувство, а не убжденіе. Поэтому она, несмотря ни на что, даетъ величавый размахъ нашимъ мыслямъ и взглядамъ, освобождаетъ насъ отъ узкихъ и мелочныхъ заботъ, внушаетъ намъ спокойствіе и пренебреженіе при вид разнаго вздора и зла, которые у пасъ творятся, повидимому, на самомъ уровн того, что называется исторіею.
Эти мысли пришли намъ на умъ по поводу нигилизма. Опредлить истинный объемъ и истинное значеніе этого явленія не такъ легко. За что его принять? За нкоторый фазисъ въ развитіи русской литературы, или за временную заразу, случайно попавшую въ здоровый организмъ и потомъ изгнанную изъ него усиліемъ жизни? Вншніе его размры очень велики. Бакъ бы это насъ ни огорчало, но, кажется, цлый періодъ нашей литературы придется назвать нигилистическимъ. Именно, больше двадцати лтъ, отъ Парижскаго мира до войны за Болгаріи, самою господствующею чертою въ нашей литератур былъ нигилизмъ въ различныхъ его развитіяхъ. Начался онъ, конечно, раньше, въ послднее десятилтіе царствованія Николая, и продолжается до сихъ поръ, постепенно ослабвая, но только между указанными сроками онъ стоялъ на первомъ план. Даже въ минуту преступленія 1-го марта, хотя оно было взрывомъ нигилистическаго террора, самый нигилизмъ уже не имлъ прежняго господства, уже его оттсняли новыя поднявшіяся теченія, а этимъ взрывомъ онъ нанесъ и самому себ ударъ почти смертельный.
Преобладающее значеніе нигилизма въ указанный періодъ можно видть по художественной литератур этого періода, за малымъ исключеніемъ, вс тогдашніе писатели-художники изображали нигилистовъ, и притомъ часто сосредоточивали на нихъ весь смыслъ своихъ произведеній. Назовемъ Тургенева, Гончарова, Достоевскаго, Писемскаго, Лскова, Клюшникова и пр. Эти изображенія, безъ сомннія, помогутъ намъ составить себ живое представленіе о различныхъ типахъ нигилистовъ, какъ они являлись въ жизни. Но для дйствительной исторіи, конечно, необходимы положительныя свднія о лицахъ, бывшихъ проповдниками и дятелями этаго движенія, и сверхъ того, необходима исторія нигилистическихъ ученій, въ особенности исторія проявленія этихъ ученій въ журналистик, критик, публицистик. Печатная проповдь извстныхъ мыслей иметъ широкое дйствіе и потому стоитъ преимущественнаго вниманія. Въ заглавіи настоящей книги я и разумю нигилизмъ, какъ ученіе, какъ одно изъ нашихъ литературныхъ управленій. Книга состоитъ изъ ряда маленькихъ статей, указывающихъ и разбирающихъ мннія, высказанныя въ тогдашней текущей литератур. Статьи эти обнимаютъ не боле четырехъ лтъ, 1861—1865 годы, время, которое, однако же, можно приблизительно считать временемъ полнаго расцвта нигилизма, когда онъ еще вполн врилъ въ силу своей проповди и занималъ въ литератур наиболе значительное положеніе, почти господствовалъ. Происхожденіе своихъ статей я разсказалъ въ Воспоминаніяхъ о . М. Достоевскомъ, и повторю здсь свои слова.
‘Могу сказать, что во мн было постоянно какое-то органическое нерасположеніе къ нигилизму, и что съ 1855 года, когда онъ сталъ замтно высказываться, я смотрлъ съ большимъ негодованіемъ на его проявленія въ литератур. Уже въ 1859 и 1860 годахъ я длалъ попытки возразить противъ нелпостей, которыя такъ явно и развязно высказывались, но редакторы двухъ изданій, куда я обращался, люди хорошо знакомые, ршительно отказались печатать мои статьи и сказали, чтобы и впередъ я объ этомъ не думалъ. Я понялъ тогда, какой большой авторитетъ имютъ органы этого направленія и очень опасался, что такая же участь меня постигнетъ и во Времени. Поэтому для меня было большою радостью, когда моя статья Еще о петербургской литератур, разумется, благодаря лишь едору Михайловичу, была принята (Время, 1861, іюнь), тогда я сталъ писать въ этомъ род чуть не въ каждой книжк журнала. Разсказываю обо всемъ этомъ для характеристики литературы того времени. Самъ же я искренно считалъ эти статейки боле забавою, чмъ дломъ, и тмъ веселе они выходили. Со стороны редакціи было, впрочемъ, сначала маленькое сопротивленіе. Въ моихъ статьяхъ иногда редакція приставляла къ имени автора, на котораго я нападалъ, какой нибудь лестный эпитетъ, напр. даровитый, или въ скобкахъ: (впрочемъ, достойный уваженія). Были и вставки, такъ, въ стать Нчто о полемик было вставлено слдующее мсто:
‘Вольтеръ цлую жизнь свисталъ, и не безъ толку, я не безъ послдствій. (А вдь какъ сердились на него, и именно за свистъ!)’.
‘Эта похвала свисту вообще и Вольтеру въ частности нарушаетъ тонъ статьи и выражаетъ вовсе не мои вкусы. Но редакція не могла не вступиться за то, что имло силу въ тогдашнихъ нравахъ и на что признавала и за собою полное право. Вставка принадлежитъ Достоевскому, и я уступивъ его довольно горячему настоянію. Скоро, впрочемъ, всякія поправки такого рода вовсе прекратились.
‘Статьи эти писались подъ псевдонимомъ,— я имлъ дерзость выбрать себ образцомъ еофилакта Косичкина и прилагалъ большія старанія о добросовстности и точности въ отношеніи въ предмету своихъ нападеній. Свиста у меня не было никакого, но тмъ больше силы получали статьи, я тмъ больше интересовало Достоевскаго то разъясненіе вопроса, которое изъ нихъ выходило.
‘Разсказываю обо всемъ этомъ потому, что дло это имло чрезвычайно важныя послдствія: оно повело къ совершенному разрыву Времени съ Свременникомъ, а затмъ къ общей вражд противъ Времени почти всей петербургской журналистики’. (Воспоминанія о . М. Достоевскомъ, стр. 235, 236).
Читатель, который удостоитъ вниманія настоящую книгу, увидитъ, что больше всего меня занимала не дикость и безсмысленность высказанныхъ мнній, а та странная нелогичность, которая къ нимъ приводила, тотъ уродливый ходъ мыслей, который ихъ порождалъ. Въ огромныхъ размрахъ обнаружилась у насъ пустота и зыбкость умовъ — и это была почва, на которой выросло столько чудовищныхъ мнній и чудовищныхъ дйствій. Мудрено ли, впрочемъ, что все это случилось? Разв можно было ожидать, что наша слабая литература и образованность, не имющія своихъ корней и затопляемыя постояннымъ наплывомъ съ Запада, пойдутъ правильнымъ путемъ?
Читатели могутъ упрекнуть меня за маловажность предметовъ, о которыхъ говорится въ моихъ замткахъ, но выборъ предметовъ опредлялся — скажу по старой формул — ‘обстоятельствами отъ меня независящими’. Нельзя было и думать касаться политическихъ, философскихъ и богословскихъ вопросовъ, такъ какъ споръ на этихъ поприщахъ былъ совершенно невозможенъ. Въ этомъ отношеніи русскіе писателя до сихъ поръ находятся въ очень тяжеломъ положеніи, и едва ли скоро изъ него выйдутъ. Не въ цензур дло, а во всей публик, настроеніе которой естественно отражается н въ цензур. Господствующую силу у насъ имютъ только два крайнія направленія,— фанатическій радикализмъ и фанатическое староврство, оба они ревностно исповдуютъ правило: ‘кто не съ нами, тотъ противъ насъ’, и отличаются тою особенною щепетильностію, которая свойственна, кажется, только русскимъ и обнаружилась, напримръ, у нашихъ раскольниковъ. Отъ этого происходитъ, что писатель у насъ связанъ по рукамъ и по ногамъ, что бы онъ ни сказалъ, его тянутъ или въ одну, или въ другую сторону и не даютъ ему остаться самимъ собою. Отъ этого ростъ нашей мысли, нашего умственнаго развитія подавленъ, и радикалы содйствуютъ этому также усердно, какъ и старовры. Писатели, не желающіе попасть ни въ тотъ, ни въ другой лагерь, не желающіе огорчить друзей, или порадовать враговъ, предпочитаютъ оставлять въ тни самые существенные свои взгляды, н, по вншнему виду нашей литературы, можно подумать, что ее почти вовсе не занимаютъ основные вопросы богословія, философіи, политики.
23 окт.