Послдній завтъ Пушкина.
Послдній завтъ Пушкина.
С. Венгеровъ.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/vengerov_pushkin.jpg)
Последний завет Пушкина, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Пушкин, А. С. Полное собраніе сочиненій. Том IV
Библіотека великихъ писателей подъ редакціей С. А. Венгерова
СПб., 1910
Давно уже идетъ въ русской литератур споръ о назначеніи искусства.
Въ чемъ истинная задача искусства вообще и поэзіи въ частности?
Самодовлющая-ли это величина, процвтающая, достигающая полнаго развитія только тогда, когда она отдается всецло своимъ внутреннимъ потребностямъ?
Или-же, напротивъ того, великая способность волновать сердца людей, великое очарованіе искусства только тогда и проявляется во всей своей сил, когда оно соединено съ желаніемъ научить чему-нибудь. Рядомъ съ исканіемъ художественной красоты, художественнаго совершенства, не должно-ли художественное произведеніе быть проникнуто опредленнымъ стремленіемъ освтить ту или другую проблему общественной жизни и морали?
Авторъ настоящей замтки, въ другомъ мст, бросивъ взглядъ на весь ходъ нашей литературы за два вка европейскаго періода ея существованія, приходитъ къ тому выводу, что русская литература никогда не замыкалась въ сфер чисто-художественныхъ интересовъ. Она всегда была каедрой, съ которой раздавалось учительное слово. Вс крупные дятели нашей литературы, въ той или другой форм, отзывались на потребности времени и были художниками-проповдниками.
Не составляетъ исключенія и Пушкинъ, хотя взгляды его на задачи искусства всего мене отличаются устойчивостью. Сердито говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: ‘цль поэзіи — поэзія’. Но не говоритъ-ли намъ послдній завтъ великаго поэта — его величественное стихотвореніе ‘Я памятникъ себ воздвигъ нерукотворный’ о чемъ-то совсмъ иномъ? Какой другой можно сдлать изъ него выводъ, какъ не тотъ, что основная задача поэзіи — возбужденіе ‘чувствъ добрыхъ’.
Зигзагами шли общественныя и литературныя настроенія Пушкина.
Въ Александровскую эпоху Пушкинъ былъ живымъ отраженіемъ безпокойнаго настроенія времени и самъ себя характеризовалъ, какъ поэта, который ‘свободу лишь уметъ славить’.
Въ первыхъ романтическихъ поэмахъ своихъ и отдльныхъ стихотвореніяхъ, онъ бросалъ страстный вызовъ тиранніи и всмъ старымъ традиціямъ, провозглашалъ свободу чувствъ и проповдывалъ презрніе къ условнымъ формамъ.
Со второй половины 20-хъ годовъ улеглось броженіе и самого Пушкина, и общества, и поэтъ вступаетъ въ такъ называемый ‘объективный’ періодъ своего творчества.
Но помимо того, что и это стремленіе къ объективному творчеству было отраженіемъ настроенія времени, утомленнаго возбужденіемъ послднихъ лтъ царствованія Александра и жаждавшаго спокойствія, помимо этого косвеннаго служенія нуждамъ времени, Пушкинъ никогда не былъ въ состояніи совладать съ живой натурой своей и оставаться на олимпійскихъ высотахъ безразличнаго творчества.
Всеобъемлющій геній Пушкина никогда не успокаивался на чемъ-нибудь одномъ, и никто точне его самого не исполнялъ завта, который онъ далъ поэту:
… Дорогою свободной
Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ.
И такъ какъ отзывчивая натура влекла его то въ одну, то въ другую сторону, то каждая изъ главныхъ литературныхъ теорій нашихъ — и сторонники ‘чистаго искусства’ и апологеты искусства общественнаго — можетъ подтвердить свои положенія ссылками на Пушкина. Недаромъ вдь сравнивалъ Пушкинъ поэта съ ‘эхомъ’, которое на все отзывается, будь то ‘гласъ бури и валовъ’, или мирный ‘крикъ сельскихъ пастуховъ’.
Да, въ минуту полемическаго раздраженія и притомъ совсмъ особаго рода (вовсе не антидемократическаго, какъ принято думать), онъ, дйствительно, воскликнулъ въ ‘Черни’:
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
Но разв это же самое стихотвореніе не есть полное нарушеніе провозглашенныхъ въ немъ принциповъ? Вдь въ немъ нтъ ни звуковъ сладкихъ, ни молитвъ, и въ общемъ оно представляетъ собою яркій образчикъ тенденціозно-дидактическаго запрещенія идти дорогою свободною, куда влечетъ поэта его свободный отъ какихъ бы то ни было запрещеній умъ:
Не для житейскаго волненія,
Не для корысти, не для битвъ
будто бы созданъ поэтъ. И вслдъ затмъ пишется страстный памфлетъ ‘Клеветникамъ Россіи’ — откликъ на злобу дня въ буквальномъ смысл слова — на дебаты въ одномъ изъ засданій французскаго парламента.
Въ оградахъ вашихъ съ улицъ шумныхъ
Сметаютъ соръ — полезный трудъ.
Но но забывъ свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы-ль у васъ метлу берутъ.
Такъ иронизируетъ поэтъ, когда ему предлагаютъ быть ‘полезнымъ’. А черезъ нсколько лтъ этотъ же жрецъ, единственно изъ желанія быть полезнымъ, берется за метлу журналиста, и великое дарованіе тратится на сметаніе сора, внесеннаго въ литературу Булгариными и Ко.
Ты можешь, ближняго любя,
Давать намъ смлые уроки,
А мы послушаемъ тебя,—
проситъ поэта ‘чернь’, т. е. публика, всмъ ходомъ русской литературы пріученная получать отъ нея поученія. Но поэтъ презрительно отказывается:
Идите прочь, какое дло
Поэту мирному до васъ?
А въ это самое время онъ заканчивалъ ‘Евгенія Онгина’, въ которомъ жизнь ‘Черни’ отразилась съ небывалою до того полнотою и въ которомъ въ плнительномъ образ Татьяны былъ преподанъ одинъ изъ самыхъ знаменитыхъ и волнующихъ уроковъ жизни, когда-либо преподанныхъ русской литературой. Прошли почти 80 лтъ, какъ Татьяна отвтила Онгину:
Я васъ люблю, къ чему лукавить.
Но я другому отдана,
Я буду вкъ ему врна,—
и этотъ отвтъ не перестаетъ до сихъ поръ волновать русскаго читателя и поднимать въ немъ вопросы нравственнаго порядка. Многое, очень многое въ геніальномъ роман перестало интересовать позднйшаго читателя, на многое онъ сталъ смотрть исключительно съ исторической точки зрнія. Но образъ Татьяны, олицетворившій въ себ полную свободу отъ условности съ неумолимымъ сознаніемъ долга, навсегда врзался въ сердце русскаго читателя. Каждое поколніе иметъ свое отношеніе къ отвту Татьяны,— то восторженно-положительное, то насмшливо-отрицательное, но во всякомъ случа не безразличное. ‘Смлый урокъ’ на практик былъ данъ поэтомъ, теоретически отъ него отказавшимся. На практик, слдовательно, поэтъ и въ эпоху своего пренебреженія ко всему тому, что не есть интересъ чисто-художественный, никакъ не могъ удержаться въ ограниченной сфер чисто-эстетическихъ настроеній и тоже сталъ учителемъ жизни. Да и какъ тому иначе быть? Разв есть что-нибудь безразличное въ жизни и даже въ ‘мертвой’ для другихъ, но живой для поэта природ.
И не только сталъ Пушкинъ учителемъ жизни, но въ учительномъ характер литературы усмотрлъ ея высшее назначеніе. Въ 1830 году Пушкина усиленно занимаетъ мысль о смерти, онъ заказываетъ себ даже могилу въ Святогорскомъ монастыр, гд вскор и пришлось ему опочить вчнымъ сномъ. Правильно или неправильно — это другой вопросъ, онъ чувствуетъ потребности подвести итоги всей дятельности, опредлить сущность своего значенія въ исторіи русскаго слова. Онъ пишетъ — ‘Я памятникъ воздвигъ себ нерукотворный’, гд съ тою величавою простотою, которая характеризуетъ истинно-великихъ людей, говоритъ безъ всякаго жеманства, безъ всякой ложной скромности о своемъ безсмертіи. Создатель русской поэзіи не сомнвается въ томъ, что будетъ ‘славенъ, доколь въ подлунномъ мір живъ будетъ хоть одинъ піитъ’, что слухъ о немъ ‘пройдетъ по всей Руси великой’ и назоветъ его ‘всякъ сущій въ ней языкъ’.
Но за что же, однако, ему столь великій почетъ?
И долго буду тмъ любезенъ я народу,
Что чувства добрыя и лирой пробуждалъ.
Самъ по себ этотъ отвтъ столь знаменателенъ, что не нуждается ни въ какихъ дальнйшихъ поясненіяхъ. Боле яркаго подкрпленія нашего утвержденія не придумаешь. Пушкинъ, этотъ идолъ всякаго приверженца теоріи ‘чистаго’ искусства, въ одну изъ торжественнйшихъ минутъ своей духовной жизни превыше всего цнитъ въ литератур учительность.
Но интересъ Пушкинской формулировки назначенія литературы еще безмрно возрастаетъ, когда мы обратимся къ воспроизведенному на предыдущей страниц черновику знаменитаго стихотворенія.
Оказывается, что первоначально Пушкинъ, совершенно въ дух ‘чистаго’ искусства, такъ опредлилъ свое значеніе:
И долго буду тмъ любезенъ я народу,
Что звуки новыя для псенъ я обрлъ.
Твердо и безъ столь обычныхъ у него помарокъ, т. е. безъ колебанія написалъ Пушкинъ подчеркнутый стихъ, въ которомъ выразилъ свое теоретическое литературное credo.
Но вотъ онъ перечитываетъ плодъ непосредственнаго вдохновенія, снова вдумывается въ тему и предъ лицомъ вчности открываются новые горизонты. Нтъ, мало для поэта истинно-великаго однихъ эстетическихъ достоинствъ, только къ памятнику того не заростетъ ‘народная тропа’, кто пробуждаетъ ‘добрыя чувства’, кто былъ учителемъ жизни.
И зачеркивается формула эстетическая, а взамнъ ея дается учительно гражданская.