Дмитрий Калинин. (Юношеская драма Белинского), Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ В. Г. БЛИНСКАГО.

ВЪ ДВНАДЦАТИ ТОМАХЪ

ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМЧАНІЯМИ С. А. Венгерова.

ТОМЪ I.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича. Bac. Остр., 5 лин., 28
1900.

7. Дмитрій Калининъ. (Юношеская драма Блинскаго)
1830—31.

Блинскому пришлось туго первые мсяцы пребыванія въ университет. Привезенныя изъ дому небольшія деньги быстро таяли и приходилось обращаться къ родителямъ. А это было очень тягостно. Деньги получались только посл повторныхъ просьбъ съ такого рода аргументами: ‘я думаю, что вы, несмотря на мои ошибки, все еще мн отецъ и не допустите сына своего умереть съ голоду’, и сопровождались присылки несноснйшими попреками. Вотъ почему, когда около новаго, 1830, года была уважена просьба Блинскаго быть принятымъ на ‘казенный коштъ’, онъ на первыхъ порахъ былъ просто въ восторг. Онъ, очевидно, такъ набдствовался, продая, вкуп съ двумя товарищами, по рублю ассигнаціями въ день, снимая конуру у какого-то портного, что его приводило въ восхищеніе даже то, что въ ‘отлично-хорошихъ’ ‘номерахъ’, гд помщалось человкъ по 12 студентовъ: ‘у каждаго студента своя кровать, свой столъ и своя табуретка’. У портного, гд до того жилъ Блинскій съ 2 товарищами, надо думать, не у каждаго изъ жильцовъ была своя кровать и свой табуретъ. Завтракъ студентамъ давался великолпнйшій: булка и стаканъ молока. Воскресные обды совершенно лукуловскіе: ‘бываютъ пироги, жаркое, какое-нибудь пирожное’. Въ обыкновенные дни, значитъ, жаркого не было. Сервировка тоже удивительная: ‘для всякаго студента особенный приборъ’ и даже особая салфетка. Особенно забавенъ паосъ Блинскаго по поводу общаго вида студенческой столовой: ‘увидя столы, накрытые снговыми скатертями, на которыхъ поставлены миски, блюда, графинъ съ квасомъ, приборы въ величайшемъ порядк, можно подумать, что это приготовленъ обдъ для гостей какого-нибудь богача по случаю праздника, бала или чего-нибудь подобнаго…’.

Восторги ‘казеннымъ коштомъ’ длились, однако, недолго. Къ началу новаго учебнаго 1830 — 31 года отношеніе Блинскаго къ этому ‘кошту’ круто измняется. Блинскій только-что вернулся изъ вакаціонной поздки въ Чембаръ, куда выбрался не безъ большихъ затрудненій: онъ писалъ родителямъ, что хотлъ бы ихъ повидать, а нжные родители ему отписали, что если онъ дйствительно желаетъ видться съ ними, то самъ и найдетъ средства. Вроятно, вслдствіе того, что ему удалось осуществить свое намреніе очень поздно — въ конц іюня, Блинскій вернулся изъ отпуска тоже очень поздно — въ средин сентября, когда лекціи уже начались, и это сразу поставило его въ дурныя отношенія къ начальству. Университетскія власти всецло еще принадлежали къ людямъ стараго университетскаго типа, смотрвшимъ на студентовъ какъ на школьниковъ, обращавшимся съ ними на ты и весьма мало съ ними церемонившимся. Были возможны такіе эпизоды: Блинскій ‘передъ окончаніемъ холеры’ осени 30-го года не ночевалъ ночи дв или три дома, что возбранялось правилами. Приходитъ онъ затмъ къ новому инспектору Щепкину, и ‘онъ начинаетъ меня ругать’, пишетъ Блинскій родителямъ, ‘говоритъ, что меня за это онъ отдастъ, какъ какого-нибудь каналью, въ солдаты и, наконецъ, съ презрніемъ началъ выгонять изъ своихъ комнатъ’. Этотъ новый инспекторъ завелъ цлый рядъ стсненій и неудобствъ. Матеріальная обстановка казеннаго кошта, которымъ такъ восхищался на первыхъ порахъ Блинскій, тоже чрезвычайно ухудшилась. ‘Пища въ столовой такъ мерзка, такъ гнусна, что невозможно сть. Я удивляюсь, какимъ образомъ мы уцлли отъ холеры, питаясь пакостною падалью, стервятиной и супомъ съ червями’. Все это вмст породило въ Блинскомъ все боле и боле крпнувшую ршимость ‘сорваться съ казеннаго кошта’. Подъ первымъ же впечатлніемъ заведенныхъ Щепкинымъ новыхъ порядковъ и въ особенности грубаго выговора за просрочку отпуска, онъ пишетъ родителямъ: ‘Я теперь нахожусь въ такихъ обстоятельствахъ, что лучше бы согласился быть подьячимъ въ Чембарскомъ земскомъ суд, нежели жить на этомъ каторжномъ, проклятомъ казенномъ кошт. Если бы я прежде зналъ, каковъ онъ, то лучше бы согласился наняться кому-нибудь въ лакеи и чищеніемъ сапогъ и платья содержать себя, нежели жить на немъ’.

Мысль его теперь вся сосредоточивается на томъ, чтобы уйти съ казеннаго кошта. Но какъ? Разсчитывать на родителей было еще горше, и вотъ нашъ тонкій длецъ останавливается на чрезвычайно практичномъ проект. Онъ напишетъ драму, сюжетъ которой вертится у него въ голов, благодаря ей ‘разживется казною’ и ‘употребитъ оную на то, чтобы сорваться съ казеннаго кошта, который такъ сладокъ, что при одномъ воспоминаніи объ ономъ текутъ изъ глазъ не водяныя, а кровавыя слезы’.

Осуществленію ‘предпріятія’ отчасти содйствовала холера. Казенно-коштныхъ студентовъ не выпускали изъ университета и для ‘разсянія отъ скуки я и еще человкъ съ пять затворниковъ’, — писалъ Блинскій своимъ родственникамъ Ивановымъ, — ‘составили маленькое литературное общество. Еженедльно было у насъ собраніе, въ которомъ каждый изъ членовъ читалъ свое сочиненіе. Это общество, кончившееся седьмымъ засданіемъ, принесло мн ту пользу, что заставило меня окончить мою трагедію’.

Драма Блинскаго ‘Дмитрій Калининъ’ или, какъ онъ ее весьма врно назвалъ, ‘драматическая повсть’, до сихъ поръ не только мало оцнена, но даже и извстна очень мало. А. Н. Пыпину она была извстна только по отрывку 4-го дйствія, напечатанному кн. Енгалычевымъ въ ‘Русск. Старин’ 1876 г., да по пересказу (устному?) секретаря ‘литературныхъ вечеровъ’ М. Б. Чистякова. Вроятно этимъ слдуетъ объяснить его мнніе, что ‘говорить серьезно о трагедіи, конечно, нтъ возможности, она ребячески ходульна и неестественна’. Она кажется ‘любопытной’ почтенному біографу только какъ ‘свидтельство настроенія 20-лтняго Блинскаго и какъ фактъ, имвшій большое вліяніе на его вншнюю судьбу’. Автору книжки о Блинскомъ въ біограф. библіотек Павленкова — М. А. Протопопову — трагедія тоже была извстна только по отрывку 4-го дйствія, что, впрочемъ, не помшало ему вполн правильно заключить и по этому обломку трагедіи, что ‘общественно-историческій смыслъ ея очень серьезенъ’. Въ 1891 году трагедія была напечатана покойнымъ академикомъ H. C. Тихонравовымъ цликомъ въ ‘Сборник Общ. Любителей Россійской Словесности’ по рукописи, ‘списанной не совсмъ исправными писцами для представленія въ московскій цензурный комитетъ’. И Тихонравовъ усмотрлъ въ ней только ‘драгоцнный матеріалъ для исторіи развитія Блинскаго’. Въ печати и публик какъ самый ‘Сборникъ’, такъ и трагедія прошли почти незамтно. Вроятно этой малой извстностью ‘Дмитрія Калинина’ надо объяснить то, что въ свое недавнее сокращенное изданіе сочиненій Блинскаго Ф. Ф. Павленковъ изъ двухъ драматическихъ произведеній Блинскаго включилъ одного только ‘Пятидесятилтняго дядюшку’, несравненно мене интереснаго, чмъ ‘Дмитрій Калининъ’. Г. Евг. Соловьеву, восемь лтъ посл напечатанія драмы въ ‘Сбор. Общ. Любит. Рос. Слов.’ написавшему цлую книгу о Блинскомъ, драма осталась неизвстной.

Самъ Блинскій въ начал такъ дорожилъ драмой, что когда братъ попросилъ прислать ее на время въ Чембаръ для прочтенія, то онъ отвтилъ, что скоре готовъ ‘отрубить себ руку и послать ее въ подарокъ’, чмъ разстаться съ своимъ дтищемъ. А черезъ нсколько лтъ онъ и рукопись подарилъ брату, и самъ такъ аттестовалъ свое дтище, разбирая въ 1836 г. книжечку ‘Ночь’ какого-то С. Темнаго:

‘Замтно, что ‘Ночь’ есть произведеніе молодого человка съ душою, съ пыломъ, но еще не созрвшаго для мысли, еще не умвшаго отдавать самому себ отчетъ въ своихъ мысляхъ, а уже сгорающаго желаніемъ написать и издать въ свтъ что-нибудь, непремнно написать и издать. Опасное желаніе, которое губитъ истинный талантъ, вымучивая изъ него насильственныя и недозрлыя созданія, которое плодитъ толпы дурныхъ писателей, служа имъ порукою за то, что они имютъ талантъ! О, если бы каждый молодой человкъ, не лишенный чувства и сгорающій желаніемъ печататься, издавалъ вс плоды своей фантазіи, сколько бы дурныхъ книгъ бросилъ онъ въ свтъ и сколько бы раскаянія приготовилъ себ въ будущемъ!… Мы говоримъ это отъ чистаго сердца, говорилъ даже по собственному опыту, потому что имемъ причины благодарить обстоятельства, которыя помшали намъ пріобрсть жалкую эфемерную извстность мнимыми произведеніями искусства и занять мсто въ забавномъ ряду литературныхъ рыцарей печальнаго образа’.

Эта уничтожающая критика, направленная противъ самого себя, можетъ служить только лишнимъ доказательствомъ удивительной способности Блинскаго всецло и беззавтно отдаваться всякому своему настроенію, ничего и никого при этомъ не щадя. Но значеніе того огромнаго запаса благородныхъ чувствъ, который, почти безсознательно, сразу забилъ кипучимъ ключемъ по такому ничтожному поводу, какъ ‘желаніе сорваться съ казеннаго кошта’ и разсять скуку товарищей, тутъ очерчено крайне несправедливо.

Не сомнваемся въ томъ, что читатели нашего изданія прочтутъ съ большимъ интересомъ это незрлое, но все же проникнутое горячимъ воодушевленіемъ произведеніе. Нкоторые комментаріи и исторію тхъ послдствій, которыя имла драма для Блинскаго, считаемъ боле удобнымъ помстить посл пьесы, когда читатель ознакомится съ нею.

Пьеса перепечатывается нами изъ ‘Сборника Общества Любителей Рос. Словесности’. Мы длали попытки достать подлинную рукопись, представленную Блинскимъ въ москов. цензурный комитетъ. Но оказалось, что ея тамъ нтъ. Покойный Н. С. Тихонравовъ не усплъ ее возвратить, и она находится въ его бумагахъ. Бумаги эти теперь переданы въ москов. университетъ. Когда он будутъ разобраны, и рукопись въ нихъ найдется, она будетъ передана въ Публичную Библіотеку.

Положеніе драмы Блинскаго въ нашей освободительной литератур.

Если кратко опредлять общій характеръ драмы Блинскаго по основному ея мотиву, то приходится, конечно, сказать, что она представляетъ собою ‘протестъ противъ крпостного права’. Именно за это московскій цензурный комитетъ, состоявшій тогда изъ профессоровъ университета, призналъ драму ‘произведеніемъ безнравственнымъ, позорящимъ университетъ’. Свести, однако, драму именно къ протесту и слишкомъ прямолинейно и не въ томъ свт выставляетъ психологическое настроеніе, подъ вліяніемъ котораго создалась драма. М. А. Протопоповъ совершенно правильно вспоминаетъ, что трагедія Блинскаго ‘во всей русской литератур имла только одинъ прецедентъ, равный ей по сил и искренности чувствъ — это знаменитая книга Радищева, съ которой какъ разъ около этого времени (1833) раздражительно полемизировалъ величайшій русскій поэтъ’ {Этотъ отзывъ о стать Пушкина не совсмъ точенъ. Статья не можетъ считаться полнымъ выраженіемъ мннія великаго поэта объ автор ‘Путешествія изъ Петербурга въ Москву’. Достаточно для этого вспомнить одинъ изъ варіантовъ ‘Памятника’:

И долго буду тмъ любезенъ я народу,

Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,

Что вслдъ Радищеву возславилъ я свободу

И милость къ падшимъ призывалъ.

‘Раздражительность’ статьи отчасти объясняется тмъ, что Пушкинъ хорошо зналъ цензуру своего времени, которая и въ этомъ вид не пропустила статьи. Она появилась только 20 лтъ спустя, въ Анненковскомъ изданіи Пушкина.}. Но безъ оговорокъ это сопоставленіе односторонне. Протестъ Радищева вытекъ изъ цлаго строя вполн опредленнаго міросозерцанія. Книга Радищева была яркимъ отраженіемъ идей 1789 года на русской почв. Всего мене, конечно, желая умалить историческое значеніе подвига Радищева, мы все-таки, просто для установленія фактовъ, должны отмтить, что это былъ подвигъ ума, а не сердца. Книга Радищева убждаетъ, но не увлекаетъ. Драма же Блинскаго есть крикъ сердца и именно великаго, потому что въ т времена надо было обладать совсмъ особымъ, если можно такъ выразиться, сердечнымъ зрніемъ, чтобы найти въ обстановк и явленіяхъ, не поражавшихъ и не шокировавшихъ даже лучшихъ людей своего времени, столько матеріала для грознаго обличенія. Возьмемте всхъ остальныхъ дятелей сороковыхъ годовъ, не только прямыхъ ровесниковъ Блинскаго, какъ Станкевичъ, напр., но и младшихъ его современниковъ, хотя бы Тургенева, и мы увидимъ, до чего отношеніе юноши-Блинскаго къ крпостному праву было явленіемъ вполн индивидуальнымъ, вполн исключительнымъ. Та борьба съ крпостнымъ правомъ, которой обезсмертило себя поколніе 40-хъ годовъ, началась почти 20-ю годами позже. Много ли и видалъ-то Блинскій крпостное право? Только наздами въ родственныя помщичьи семьи и во всякомъ случа меньше всхъ другихъ людей своего поколнія — баричей и, однакоже, онъ одинъ только и выразилъ свое отвращеніе. А самое главное — выразилъ его не потому, что усвоилъ себ ‘передовое’ міровоззрніе, не потому, что подъ вліяніемъ общаго идейнаго возбужденія далъ ‘анибаловскую клятву’, не потому, что тогдашній государственный строй ему не нравился. Нтъ, Блинскій въ 1831 году былъ безконечно ‘благонамренъ’ и къ общему строю русскаго государственнаго уклада относился съ полнымъ одобреніемъ. Вспомнимте, напр., при какихъ условіяхъ читатель драмы воспринимаетъ одинъ изъ самыхъ сильныхъ ‘протестующихъ’ монологовъ героя драмы, столь же неистоваго, какъ былъ неистовъ авторъ драмы. Дмитрій Калининъ говоритъ о крпостныхъ ‘рабахъ’:

‘Неужели эти люди для того только родятся на свтъ, чтобы служить прихотямъ такихъ же людей, какъ и они сами?’ и т. д. (стр. 122).

Въ этомъ ‘сильномъ’ монолог, столь ‘сильномъ’, что ему даже и приблизительной параллели не подберешь во всей нашей освободительной литератур, неистоваго, но въ то время, повторяю, ультра-‘благонамреннаго’ автора обезпокоили слова: ‘кто далъ это гибельное право’, и вотъ онъ быстро спшитъ длать къ монологу Калинина примчаніе (стр. 122), лишающее монологъ всякаго оппозиціоннаго значенія.

Было бы величайшей ошибкой думать, что это примчаніе есть лукавство и можетъ быть приравнено къ тмъ, мало кого вводившимъ въ заблужденіе, примчаніямъ, которыя въ 60-хъ годахъ длали въ геологическихъ книжкахъ къ ‘щекотливымъ’, съ извстной точки зрнія, космогоническимъ фактамъ. Блинскій во всю свою жизнь не написалъ ни одного лукаваго слова, и славословилъ только тогда, когда весь былъ переполненъ славословія. Такъ было гораздо позже, въ эпоху сознательнаго прославленія ‘разумной дйствительности’, такъ было тмъ боле теперь, когда Блинскому даже ни на одну минуту не приходило въ голову, что онъ своими выходками противъ крпостного права совершаетъ нчто противозаконное. Въ 1847 году Блинскій возвращался изъ Парижа, и на бельгійской границ съ нимъ произошло забавное столкновеніе съ таможнею изъ-за какихъ-то дтскихъ игрушекъ. Сначала къ нему отнеслись строго, но потомъ дло уладилось, потому что, пишетъ Блинскій Анненкову, таможенные чиновники ‘увидли, что я глупъ до святости’. Безспорно такую же ‘глупость’, и безспорно такую же ‘святую’, проявилъ Блинскій и въ 1831 г., когда пришлось провезти литературную контрабанду. Великолпенъ юный драматургъ, когда жалуется родителямъ на то, что цензура его не ‘оцнила’ и не ‘поняла’. У него-то, оказывается, ‘желанія и намренія были самыя благородныя’, онъ, видите ли, въ своей драм ‘со всмъ жаромъ сердца, пламенющаго любовію къ истин, со всмъ негодованіемъ души, ненавидящей несправедливость, въ картин довольно живой и врной представилъ тиранство людей, присвоившихъ себ гибельное и несправедливое право мучить себ подобныхъ’. По его глубокому убжденію драма не только ‘не можетъ оскорбить чувства чистйшей нравственности’, а напротивъ того, ‘цль сочиненія есть самая нравственная’. И вдругъ цензура ‘составляетъ журналъ’ о драм и признаетъ ее ‘безнравственной и позорящей университетъ’. Бываютъ же такія недоразумнія!

Въ сжатой форм желая объяснить причину гоненія, воздвигнутаго на его ‘сочиненіе’, Блинскій недостаточно точно свелъ всю драму къ ‘картин тиранства присвоившихъ себ гибельное и несправедливое право мучить себ подобныхъ’. На самомъ дл ‘тиранство’ играетъ въ самомъ замысл драмы далеко не исключительную роль. Задуманъ ‘Дмитрій Калининъ’ какъ драма судьбы, что совершенно ясно изъ общаго эпиграфа пьесы:

И всюду страсти роковыя,

И отъ судебъ защиты нтъ.

Главный герой драмы Калининъ постоянно говоритъ о ‘враждебной судьб’, о ‘мщеніи жестокаго рока’. Одинъ изъ резюмирующихъ пьесы монологовъ его сводитъ вс разыгравшіеся въ драм ужасы къ тому, что безпощадная судьба играетъ слабыми смертными’.

Что же касается трагическаго характера ужасныхъ событій, проходящихъ кровавою чередою предъ читателемъ и зрителемъ, то причина ихъ въ необузданномъ темперамент Калинина, охарактеризованнаго въ эпиграф къ третьему дйствію словами Озерова:

Ахъ! не вини меня: вини мои ты чувства,

Которыхъ укрощать не знаю я искусства,

Вини сей огнь въ моей пылающей крови.

Чрезмренъ я во всемъ — и въ злоб, и въ любви.

Собственно художественный узелъ драмы въ кровосмшеніи и въ томъ, что Калининъ явился на свтъ какъ плодъ незаконнаго сожительства. ‘Такъ скрытныя семейственныя преступленія наказываются’, говоритъ Калининъ передъ самою смертью, уже совершивъ вс убійства. Въ скелет драмы, слдовательно, нтъ ничего ‘протестующаго’. Но, задумавъ драму въ одномъ направленіи, Блинскій, охваченный воспоминаніями своего зоркаго сердца, быстро перешелъ на картины ‘тиранства’. Задавшись замысломъ чисто головнымъ, Блинскій не могъ остаться при одной сухости этой книжной зати. Живая дйствительность врывается въ книжность замысла, Блинскимъ овладваетъ желаніе разсказать про вещи, въ которыхъ кое-кто изъ чембарцевъ себя узнаетъ. ‘Вы увидите’, пишетъ онъ отцу, ‘многія лица, довольно вамъ извстныя’. Благодаря этому драматизированію лично видннаго и перечувствованнаго, пьеса получаетъ двойной интересъ — какъ біографическій матеріалъ, какъ матеріалъ для сужденія о сердечной зоркости Блинскаго и какъ картина помщичьяго быта 20-хъ годовъ, хотя и освщеннаго исключительно съ одной точки зрнія. Въ біографіи Калинина Блинскій далъ свою собственную автобіографію. Не трудно догадаться, съ кого списанъ портретъ Дмитрія, набросанный имъ въ разговор съ пріятелемъ (стр. 142—43).

Душа Калинина ‘страстна ко всему прекрасному’, а главное, необуздана безъ мры. ‘Калининъ! Калининъ! голова пылкая и безумная!’ говоритъ ему пріятель: ‘когда ты опомнишься, когда ты перестанешь метаться изъ крайности въ крайность и попадешь на счастливую средину?’ Вся драма и полна этого необузданнаго метанія. Мы знаемъ, что каждый монологъ его сопровождается предварительной авторской ремаркой: ‘говоритъ съ постепенно возрастающимъ жаромъ’, ‘въ бшенств’, ‘трепещетъ всмъ тломъ’, ‘дико улыбаясь’, ‘ужаснымъ голосомъ’, ‘громовымъ голосомъ’, ‘задыхаясь отъ ярости’, ‘съ блуждающими взорами’ и т. п. Есть параболическія зеркала, въ которыхъ каждый предметъ отражается очень ярко и рельефно, но въ уродливыхъ, неестественныхъ очертаніяхъ. Въ лиц Калинина ‘неистовость’ натуры Блинскаго отразилась въ параболическомъ зеркал романтизма и потому порою она такъ уродлива и неестественна, но сходство-то, все-таки, уловить нетрудно и въ этомъ исковерканномъ изображеніи. Основныя очертанія порывовъ Блинскаго т же.

Картины ‘тиранства’, однако, нарисованы безъ всякихъ романтическихъ прикрасъ и безъ всякихъ излишествъ дикаго слога монологовъ Калинина. Съ одной стороны, Блинскій устами слугъ тиранки Лсинской и обрисовкой ихъ характеровъ осуждаетъ самую идею ‘рабства’. ‘Какъ будто у насъ не такая душа, какъ въ ихъ благородіяхъ’, говоритъ горничная Лиза. ‘Чай у Бога-то вс равны. Здсь имъ хорошо повелвать нами, а на томъ свт небось не такую псню затянутъ’. Вс выведенные въ драм крпостные честны, добры, кротки и жалостливы. Напротивъ того, дворяне, помимо ‘тиранства’ — невжественны, корыстолюбивы и полны глупйшаго чванства. (Разговоръ 3 ‘госпожъ’, стр. 94). Въ положительныхъ лицахъ драмы дикій произволъ Лсинской и ея сыновей возбуждаетъ настоящій ужасъ.

Такимъ образомъ, авторъ съ трехъ сторонъ нападаетъ на твердыню крпостного права: съ точки зрнія его несправедливости по существу, съ точки зрнія злоупотребленій помщичьею властью и, наконецъ, съ точки зрнія отвращенія, которое должно производить помщичье тиранство на людей, сколько-нибудь нравственно-чуткихъ.

Страстность этой авторской атаки, это безпощадное битье по нервамъ длаетъ драму Блинскаго, съ чисто-эстетической точки зрнія, можетъ быть, очень ‘кричащимъ’, но во всякомъ случа высокозамчательнымъ литературнымъ явленіемъ, Пусть она и ‘незрла’, и ‘ребячески-ходульна’, но равнодушно пройти мимо нея, не вдуматься въ т явленія, которыя она съ такимъ содроганіемъ отмчаетъ, не было бы никакой возможности. Въ этомъ смысл, и можетъ быть даже въ тснйшей связи съ своими литературными недостатками, драма Блинскаго безусловно должна быть признана самымъ яркимъ произведеніемъ всей нашей освободительной литературы. Когда почти двадцать лтъ спустя молодая литература взялась за освободительныя задачи, она, не желая писать исключительно для свднія цензуры, уклонилась отъ обличительныхъ задачъ и дйствовала косвенно, прославленіемъ хорошихъ сторонъ крестьянской жизни и народной психологіи. Одинъ неистовый Виссаріонъ хватилъ обухомъ само ‘тиранство’, само помщичье сословіе. Какъ мы уже знаемъ изъ вышеприведеннаго отзыва о ‘Ночи’, Блинскій черезъ нсколько лтъ призналъ свое дтище эфемернымъ. Но допустимъ на одинъ моментъ, что драма увидла бы свтъ. Можно ли сомнваться въ томъ, что дйствіе ея было бы потрясающее, при всхъ ея недостаткахъ чисто-литературныхъ. Мало ли есть произведеній, не обладающихъ литературными достоинствами и все-таки явившихся крупнымъ факторомъ умственнаго возбужденія эпохъ замчательнйшихъ. Есть ли, напр., какая-нибудь соразмрность между скромнйшими размрами таланта Бичеръ-Стоу и сказочными размрами впечатлнія, произведеннаго ‘Хижиною дяди Тома’?

Къ тому же, какъ произведеніе чисто-литературное, ‘Дмитрій Калининъ’, конечно, вещь неважная, но, однакоже, не такъ уже безусловно. Кое-что въ немъ, ну хотя бы разсказъ объ Антип (стр. 70), по простот языка и реализму обрисовки представляетъ и литературный интересъ.

Самое ужасное въ драм, это — навянные Шиллеровскими ‘Разбойниками’ и романтизмомъ монологи Калинина. ‘Тысячи ядовитыхъ змй’, ‘адскія проклятія’, ‘адское самонаслажденіе’, ‘жажда крови, убійства и разрушенія’, ‘тысячи кинжаловъ, въ одну секунду вонзающихся въ сердце’, ‘огненный тартаръ души, въ милліонъ разъ боле ужасный’, ‘толпа фурій, потрясающихъ своими факелами’ и т. д., и т. д.— весь этотъ словарь романтизма исчерпанъ Блинскимъ съ тмъ отсутствіемъ мры, которымъ характеризуется каждое изъ его увлеченій. Не забудемте, однако, требованій исторической перспективы и не поставимъ всецло въ вину двадцатилтнему юнош то, что было свойствомъ цлой эпохи.

Протестомъ противъ ‘тиранства’ и анализомъ ходячихъ представленій не исчерпывается все оппозиціонное въ драм Блинскаго. Въ ней есть еще и другіе весьма замчательные элементы ‘протеста’, которыхъ однихъ было бы совершенно достаточно, чтобы придать драм интересъ и опредленную окраску, если бы вниманіе читателя не было всецло поглощено основною борьбою драмы съ крпостнымъ правомъ. Драма ополчается противъ всякой сословности вообще, защищаетъ свободу чувства и ‘права разсудка’ нарушать законы, если они стснительны. Въ лиц той же Лсинской и Сидора Андреевича, отрекомендованнаго въ списк дйствующихъ лицъ какъ ‘лицемръ, живущій въ дом Лсинской’, осмяно ханжество и вншнее благочестіе. Свободу чувства проповдуетъ Дмитрій (стр. 48).

По поводу протеста драмы Блинскаго противъ крпостного права мы уже сказали, что было бы слишкомъ прямолинейно отнести ее просто къ разряду ‘протестующихъ’ произведеній. Это значитъ лишить ее букета, спеціально ей одной принадлежащаго. По отношенію же къ сейчасъ указаннымъ другимъ ‘протестамъ’, мы уже впадемъ въ прямую ошибку, принявъ ихъ безъ оговорокъ. Высмиваетъ ханжество Блинскій не изъ скептицизма, а потому, что ханжество ‘оскорбляетъ святость и чистоту религіи’. Когда Дмитрій, прежде ‘въ благоговйномъ безмолвіи шептавшій священное имя Бога’, теперь разражается такою угрозою небу, то авторъ спшитъ сдлать примчаніе: ‘такъ говоритъ дерзкое безуміе, неистовое отчаяніе человка, не упитаннаго чистыми струями религіи и нравственности’. Въ отвтъ на разсужденія Дмитрія о прав не соблюдать ‘пустой обрядности’ и нарушать законы, ‘противные природ человка’, Сурскій доказываетъ ему, что онъ поступилъ дурно, сдлавъ Софью ‘супругой’ на основаніи однихъ только ‘правъ природы’. Доводы Сурскаго убждаютъ Дмитрія.

Такимъ образомъ и этотъ ‘протестъ’ никоимъ образомъ нельзя подвести подъ общій типъ протестовъ, которые вытекаютъ изъ строго-опредленнаго міросозерцанія. При опредленномъ міросозерцаніи человкъ идетъ отъ общаго къ частному, запасшись извстнымъ критеріемъ, начинаетъ прилагать его ко всему окружающему. Блинскій же, напротивъ того, никакого опредленнаго міросозерцанія не имлъ, онъ былъ только одушевленъ однимъ неопредленнымъ стремленіемъ къ истин и справедливости. Но зато это стремленіе дйствительно насквозь его проникало, онъ не могъ выносить ни малйшаго диссонанса и потому, теоретически въ 1830—31 гг. весьма далекій отъ какой бы то ни было ‘неблагонамренности’, практически подвелъ подкопъ подъ весь общественный строй того времени.

Не оконченъ и едва ли когда будетъ конченъ споръ о ранг и важности сознательнаго и безсознательнаго творчества. Что выше: когда человкъ сознательно идетъ къ цли или когда онъ творитъ.

Wie der Vogel singt.

Не стоитъ по поводу ‘Дмитрія Калинина’ подымать этотъ вопросъ уже потому, что въ чисто-литературномъ отношеніи драма немногаго стоитъ. Но при сужденіи собственно о нравственной природ писателей едва ли можно сомнваться, что творчество, вышедшее изъ глубины непосредственнаго, ничмъ извн неподогртаго чувства, выше чувства сложнаго, подогртаго вліяніемъ ума. Честь и слава тому, у кого сердце настолько чутко къ добру, что вооруженное общимъ анализирующимъ міровоззрніемъ, оно открываетъ несовершенства и недочеты окружающаго. Но еще больше славы тому, кто доходитъ до этого невооруженный ни анализомъ, ни скептицизмомъ. И вотъ, если принять во вниманіе полную невозможность вывести ‘Дмитрія Калинина’ изъ направленія протестующаго и то, что ‘художникомъ’ Блинскій былъ мене, чмъ посредственнымъ, слдовательно, вообще-то не обладалъ особенною наблюдательностью, то мы должны будемъ отнестись къ драм совсмъ особенно. Везъ всякихъ натяжекъ нужно будетъ призвать, что это первое, незрлое по исполненію произведеніе Блинскаго, съ его на двадцать лтъ опередившимъ эпоху негодованіемъ противъ крпостного права и другими отступающими отъ шаблоновъ настроеніями, представляетъ собою истинный подвигъ сердца благороднйшаго или, чтобы держаться эпитета, который мы примняемъ къ Блинскому, великаго.

Соотношеніе между юношеской драмой Блинскаго и юношеской драмой Лермонтова.

Выше мы старались выяснить исключительное положеніе ‘Дмитрія Калинина’, на много лтъ опередившаго освободительное движеніе 40-хъ годовъ. Есть, однако, одно произведеніе, которое отчасти раздляетъ это исключительное положеніе — юношеская драма Лермонтова ‘Странный человкъ’. Основные мотивы ‘Страннаго человка’ совершенно иные, чмъ въ драм Блинскаго. Но есть въ ней дв страницы, необыкновенно тсно сближающія оба произведенія. Въ комнату одного изъ главныхъ дйствующихъ лицъ — симпатичнаго Блинскаго (какое странное совпаденіе именъ) входитъ его слуга.

Слуга. Дмитрій Василичъ! какой-то мужикъ проситъ позволенія васъ видть. Онъ говоритъ, что слышалъ, будто вы покупаете ихъ деревню, такъ онъ пришелъ…

Блинскій. Вели ему взойти. (Слуга уходитъ).

(Входитъ мужикъ, сдой, и бросается въ ноги Блинскому).

Блинскій. Вставь, встань! Чего теб надобно, другъ мой?

Мужикъ (на колняхъ). Мы слышали, что ты, кормилецъ, хочешь купить васъ, такъ я пришелъ… (кланяется). Мы слышали, что ты баринъ доброй…

Блинскій. Да встань, братецъ, а потомъ говори… вставь прежде!..

Мужикъ (вставъ). Не прогнвайся, отецъ родной, коли я…

Блинскій. Да говори же…

Мужикъ (кланяясь). Меня, старика, прислали къ теб отъ всего села, кормилецъ, кланяться теб въ ноги, чтобы ты сталъ вашимъ защитникомъ… вс мы стали Богу молить о теб! Будь нашимъ спасителемъ!

Блинскій. Что же? Вамъ не хочется съ госпожей своей разставаться, что ли?

Мужикъ (кланяясь въ ноги). Нтъ! купи, купи насъ, родимой!

Блинскій (въ сторону). Странное приключеніе! (Мужику). А! такъ вы врно недовольны своей помщицей?

Мужикъ. Охъ, тяжко!.. за грхи наши… (Арбенинъ начнаетъ вслушиваться).

Блинскій. Ну, говори, братъ, смле! Жестоко, что ли, госпожа поступаетъ съ вами?

Мужикъ. Да, такъ, баринъ, что вдь, ей-Богу, терпнья ужъ нтъ… Долго мы переносили, однако пришелъ конецъ… хоть въ воду…

Владиміръ. Что же она длаетъ? (Лицо Владиміра мрачно).

Мужикъ. Да что вздумается ея милости…

Блинскій. Напримръ… счетъ часто?

Мужикъ. Счетъ, батюшка, да какъ еще! за всякую малость, а чаще безъ вины… У нея управитель, вишь, въ милости, онъ и творитъ, что ему любо. Не сними-ка передъ нимъ шапки, такъ и нивсть что сдлаетъ! за версту увидишь, такъ тотчасъ шапку долой, да такъ и работай на жару въ полдень, пока не прикажетъ надть, а коли сердитъ или позабудетъ, такъ иногда цлый день промаетъ…

Блинскій. Какія злоупотребленія!

Мужикъ. Разъ какъ-то барын донесли, что-дескать ‘едька дурно про тебя говоритъ и хочетъ въ город жаловаться…’ а едька мужикъ былъ славной, вотъ она и приказала руки ему вывертывать на станк… а управитель былъ на него сердитъ… Какъ повели его на барской дворъ, дти кричали, жена плакала… вотъ стали руки вывертывать. ‘Господинъ управитель! сказалъ елька: что я теб сдлалъ? Вдь ты меня губишь!’ ‘Вздоръ!’ сказалъ управитель… да вывертывали, да ломали… едька и сталъ безрукой. На печк такъ и лежитъ, да клянетъ свое рожденье…

Блинскій. Да что, въ самомъ дл, кто-нибудь изъ сосдей, или исправникъ, или городничій не подадутъ на нее просьбу? На это есть у насъ судъ. Вашей госпож плохо можетъ быть.

Мужикъ. Гд защитники у бдныхъ людей? У барыни же вс судьи подкуплены нашимъ же оброкомъ… Тяжко, баринъ, тяжко стало намъ! Посмотришь въ другое село — сердце кровью обливается!.. живутъ покойно да весело, а у насъ такъ и псенъ не слышно стало на посидлкахъ… Разсказываютъ горничныя: разъ барыня разсердилась, такъ, вишь, ножницами такъ и кольнула одну изъ двушекъ… охъ, больно… а какъ бороду велитъ щипать волосокъ по волоску, батюшка… ну, такъ тутъ и святыхъ забудешь, батюшка… (Падаетъ на колна передъ Блинскимъ). О! кабы ты намъ помогъ! Купи насъ, купи, отецъ родной! (Рыдаетъ).

Владиміръ (въ бшенств). Люди! люди!.. И до такой степени злодйства доходитъ женщина, твореніе, иногда столь близкое къ ангелу!.. О, проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство!.. все куплено кровавыми слезами… Ломать руки, колоть, счь, рзать, выщипывать бороду волосокъ по волоску… О, Боже! при одной мысли объ этомъ, я чувствую боль во всхъ моихъ жилахъ… Я бы раздавилъ ногами каждый суставъ этого крокодила, этой женщины. Одинъ разсказъ меня приводитъ въ бшенство.

Блинскій. Въ самомъ дл ужасно!

Мужикъ. Купи насъ, родимой.

Владиміръ. Дмитрій, есть ли у тебя деньги?.. Вотъ все, что я имю: вексель на 1000 рублей… ты мн отдашь когда-нибудь. (Кладетъ на столъ бумажникъ).

Блинскій (сосчитавъ). Если такъ, то я постараюсь купить эту деревню. Поди, добрый мужичокъ, и скажи и своимъ, что они въ безопасности. (Владиміру). Какова госпожа?

Мужикъ. Дай Боже вамъ счастья обоимъ, отцы мои! Дай Богъ вамъ долгую жизнь! Дай Богъ вамъ все, что душ ни пожелается!.. Прощай, родимой! Благослови тебя Царь небесный! (Уходитъ).

Владиміръ. О, мое отечество! мое отечество! (Ходить быстро взадъ и впередъ по комнат).

Блинскій. Ахъ, какъ я радъ, что могу теперь купить эту деревню! какъ я радъ! Впервые мн удается облегчать страждущее человчество! Такъ это доброе дло!.. Несчастные мужики! что за жизнь, когда я каждую минуту въ опасности потерять все, что имю. и попасть въ руки палачей!

Владиміръ. Есть люди боле достойные сожалнія, чмъ этотъ мужикъ. Несчастія вншнія проходятъ, но тотъ, кто носитъ всю причину своихъ страданій глубоко въ сердц, въ комъ живетъ червь, пожирающій малйшія искры удовольствія… тотъ, кто желаетъ и надется… тотъ, кто въ тягость всмъ, даже любящимъ его… тотъ… но для чего говорить о такихъ людяхъ? Имъ не могутъ сострадать, ихъ никто, никто не понимаетъ.

Блинскій. Опять за свое! О, эгоистъ! Какъ можно сравнивать химеры съ истинными несчастіями? Можно ли сравнить свободнаго съ рабомъ?

Владиміръ. Одинъ рабъ человка, другой рабъ судьбы. Первый можетъ ожидать хорошаго господина, или иметъ выборъ, второй никогда. Имъ играетъ слпой случай, и страсти его и безчувственность другихъ, — все соединено къ его гибели.

Протестъ Лермонтова не такъ ярокъ, какъ протестъ Блинскаго, во все-таки совершенно опредленно и выпукло сказался въ приведенной сцен. И вотъ получается удивительнйшее совпаденіе. Въ одинъ и тотъ же 1830—31 годъ, въ одной и той же литературной форм, одно и то же крайне рдко тогда встрчавшееся чувство негодованія и возмущенія крпостнымъ правомъ выразили изъ всей русской литературы два юныхъ чембарца (Лермонтовъ родился и провелъ дтство въ сел Тарханахъ, лежащемъ въ 14 верстахъ отъ Чембара), между собою незнакомые!

Нкоторый свтъ бросаетъ на это до жуткости странное совпаденіе уже упомянутая въ No 4 интересная статья П. К. Шугаева: ‘Изъ колыбели замчательныхъ людей’ (‘Жив. Обозр.’ 1898 г. No 22). Г. Шугаевъ собралъ у чембарскихъ старожиловъ разныя свднія о лицахъ, такъ они иначе прикосновенныхъ къ біографіи Лермонтова и Блинскаго, и вотъ что онъ между прочимъ сообщаетъ:

‘Григорію Николаевичу Блинскому (отцу) неоднократно грозила участь увольненія въ отставку даже безъ прошенія, да и онъ неоднократно собирался оставить свой родной Чембаръ и перевестись въ другой городъ, но богатый и вліятельный помщикъ, генералъ Д. А. Мосоловъ, жившій неподалеку отъ Чембара въ своемъ имніи, сел Тархов, въ 3 верстахъ отъ города, всегда отъ этого его удерживалъ и былъ его защитникомъ. Со словъ генерала, участвовавшаго въ Бородинскомъ сраженіи, и отчасти гувернера Жандро, бывшаго полковника наполеоновской гвардіи, было написано М. Ю. Лермонтовымъ знаменитое стихотвореніе ‘Бородино’. Д. А. Мосоловъ доводился М. Ю. Лермонтову дядей и, несмотря на то, что считался образованнымъ и передовымъ человкомъ своего сословія и времени, былъ кандидатомъ на должность пензенскаго губернатора, — преждевременная смерть не позволила ему губернаторствовать, — все-таки не былъ свободенъ отъ произвола и дикостей, овладвшихъ въ т времена помщичьимъ міромъ, вслдствіе чего и окончилъ свою жизнь трагически: былъ около 1840 года за свой невроятный деспотизмъ задушенъ въ своемъ гарем крпостными женщинами при помощи 3 лакеевъ, которые по задушеніи и раздлили деньги, не зная въ нихъ счету, по 17 ф. всомъ на человка, вшая заодно золото, серебро и бумажки. Преступленіе было открыто лишь спустя долгое время и то благодаря настоянію и энергіи Е. А. Арсеньевой, бабки М. Ю. Лермонтова, такъ какъ Д. А. Мосоловъ доводился ей близкимъ родственникомъ. Родная сестра Д. А. Мосолова, помщица села Полянъ, жившая въ 7 верстахъ отъ Чембара, спустя лтъ 10 посл трагической смерти брата, около 1850 года, тоже была за свой ужасный деспотизмъ заживо сожжена своими же крпостными крестьянами’.

Въ другомъ мст статьи говорится:

‘Замчательно то обстоятельство, что ни ддъ, ни отецъ Лермонтова, ни его мать деспотами надъ крпостными не были, какъ большинство помщиковъ того времени. Хотя Е. А. Арсеньева и была сурова и строга на видъ, но самымъ высшимъ у нея наказаніемъ было для мужчинъ обритіе половины головы бритвой, а для женщинъ отрзаніе косы ножницами, что практиковалось не особенно часто, а къ розгамъ она прибгала лишь въ самыхъ исключительныхъ случаяхъ, такъ, напримръ: крпостной человкъ Петръ Алексевъ, бывшій поваромъ у М. Ю., во время его службы въ Петербург, напившись до опьяненія, ударилъ М. Ю., за что и былъ отправленъ М. Ю. въ Тарханы къ бабушк, которая уже за обиду Мишеньки распорядилась по-своему, приказавъ примрно наказать виновнаго на конюшн розгами. Это было исполнено въ точности, вслдствіе чего у Петра Алексева на спин кожи не осталось и слда, а въ заключеніе онъ былъ завсегда отправленъ пасти овецъ въ деревню Михайловскую. Но зато вс ея ближайшіе родственники, а Столыпины въ особенности, могли уже смло назваться даже и во тогдашнему времени первоклассными деспотами’.

Вотъ въ этомъ-то поразительномъ даже для своего времени тиранств Мосоловыхъ и Столыпиныхъ несомннно и надо искать причину поразительнаго совпаденія негодованія Лермонтова и Блинскаго. До какой степени должно было доходить тиранство Мосоловыхъ, чтобы довести крпостныхъ того времени до убійства! Такія преступленія были чрезвычайно рдки. Правда, убійство Мосолова относится къ 1840, а Мосоловой даже къ 1850 г., слдовательно, десять и двадцать лтъ спустя посл написанія обихъ драмъ, но вдь и долготерпніе крпостной массы было безгранично, и требовалось необычайно долголтнее мучительство, чтобы дло дошло до катастрофы.

Судя по тому, что и у Лермонтова, и у Блинскаго тиранкой является женщина, прототипомъ имъ служила Мосолова. Самый же фактъ существованія такого реальнаго прототипа для Лермонтова доказывается тмъ, что его юношескія драмы носятъ яркій автобіографическій характеръ, а что касается Блинскаго, то онъ прямо писалъ отцу 22 янв. 1831 г. по поводу окончанія драмы: ‘Вы увидите многія лица, довольно вамъ извстныя. Но впередъ говорить нечего: когда напечатается, тогда имющіе уши слышать, да слышатъ’.

Послдствія драмы для Блинскаго.

Драма имла самыя неожиданныя и печальныя послдствія для Блинскаго. А между тмъ какъ много надеждъ онъ на нее возлагалъ: 22 января 1831 г. онъ писалъ отцу:

‘Скажу вамъ о себ, что я пускаюсь въ море треволненное, въ море великое и пространное, въ немъ же гады нсть числа. Можетъ быть, ни скоро увидите имя мое въ печати и будете читать обо мн разные толки и сужденія, какъ въ худую, такъ и въ хорошую сторону. Не могу ршительно опредлить достоинство моего сочиненія, но скажу, что оно много надлаетъ шуму’.

Прежде всего Блинскій прочиталъ свое произведеніе на тхъ литературныхъ вечерахъ, которые дали ему окончательный толчокъ написать давно задуманную трагедію. Драма въ общемъ очень понравилась товарищамъ. Одинъ изъ нихъ — Н. А. Аргиландеръ, разсказывалъ впослдствіи (‘Рус. Старина’ 1880 г., т. 28, стр. 140—143), что Блинскій читалъ свое произведеніе ‘съ большимъ увлеченіемъ, и всмъ, по тому времени, весьма рзкимъ монологамъ (слушатели) страшно аплодировали и многіе совтовали даже представить драму на разсмотрніе цензурнаго комитета, для того, чтобъ можно было поставить со на сцену университетскаго театра’. Другой университетскій товарищъ Блинскаго — Прозоровъ (въ ‘Библ. для Чг.’ 1859, No 12), указываетъ и на замченные товарищами недостатки, но въ общемъ отношеніе было очень поощряющее. Прозоровъ тридцать лтъ спустя еще живо помнилъ чтеніе и даже наружность автора во время этого чтенія:

‘Наружность его, сколько могу припомнить, была очень истощена. Вмсто свжаго, живого румянца юности, на лиц его былъ разлитъ какой-то красноватый колоритъ, прическа волосъ на голов торчала хохломъ, движенія рзкія, походка скорая, но зато горячо и полно одушевленія было чтеніе автора, увлекавшее слушателей страстнымъ изложеніемъ предмета и либеральными, по тогдашнему, идеями. Но при изяществ изложенія, смлости мыслей и глубин чувствъ, читанная драма была слишкомъ растянута и содержала въ себ больше лиризма, чмъ дйствія… Очевидно, что драматическое поприще не было истиннымъ призваніемъ Блинскаго’… По объясненію Прозорова, попытка Блинскаго была плодомъ его увлеченія театромъ и еще свжаго вліянія Шиллеровыхъ ‘Разбойниковъ’, ‘Коварства и любви’, Шекспирова ‘Отелло’, которые тогда часто давались на сцен. Блинскій очень огорчился, когда по окончаніи пьесы ему сдлали замчанія объ ея недостаткахъ: ‘по измнившимся чертамъ лица его и засверкавшимъ глазамъ можно было ожидать, что вотъ онъ вцпится коршуномъ въ дерзкаго, осмлившагося унизить его авторитетъ передъ товарищами, однако онъ сдержалъ свой порывъ, и только по чертамъ лица можно было прочесть чувство презрнія, какъ будто говорившее: odi profanum vulgus et arceo’.

По разсказу (устному) секретаря литературныхъ вечеровъ — извстнаго впослдствіи педагога М. Б. Чистякова — Блинскій хотя и очень волновался и съ тревогой начиналъ чтеніе, но все же мирно выслушать возраженія (Пыпинъ, Блинскій, т. I, 52).

Въ общемъ, онъ продолжалъ питать свои надежды ‘сорваться’, благодаря драм, съ казеннаго кошта. Съ комическою точностью вычислялъ онъ родителямъ поздне, когда дло кончилось плохо, свои протори и убытки: ‘мое произведеніе било бы расхвачено въ мсяцъ и доставило бы мн, по крайней мр, тысячъ шесть’. Этотъ забавный подсчетъ служитъ еще однимъ доказательствомъ того, какъ далекъ былъ Блинскій отъ протеста систематическаго и обдуманнаго, всегда заране знающаго, что не только сочиненіе, но и самого автора можно ‘расхватать’. Впрочемъ, не одинъ Блинскій высказалъ въ данномъ случа наивность безконечную. Мы знаемъ, что и изъ товарищей никто не отсовтовалъ Блинскому подавать пьесу въ цензуру, и даже надялись поставить ее на домашней сцен университета.

Лишь боле искушенный ‘дйствительностью’ Лажечниковъ сразу оцнилъ необычность сюжета и ‘предсказалъ судьбу’ пьесы. Но Блинскій не послушался предостереженія. Еще мене, конечно, могло его остановить то, что родные неодобрительно отнеслись уже къ самой мысли пуститься въ ‘море пространное’ литературной дятельности, даже не зная ничего о тхъ подводныхъ рифахъ, которымъ суждено было потопить легкомысленно-оснащенное суденышко. Отецъ прямо не ждалъ добра отъ литературныхъ занятій сына. А доброжелательная, умная и симпатичная родственница Катя Иванова, горячо сочувствуя Блинскому, желая ему ‘отъ всей души блистательнаго успха’ и того, ‘чтобы отечество почтило назвать (его) своимъ Шиллеромъ’, все же деликатно совтовала не спшить отдавать пьесу въ печать, показать ее ‘людямъ опытнымъ, какимъ нибудь ученымъ старичкамъ, а не молодымъ товарищамъ’ и не полагаться ‘на собственное мнніе: вдь говорятъ, самъ сочинитель есть самый плохой судья своего произведенія’. Но и этого доброжелательнаго голоса не послушался Блинскій, горя желаніемъ поскоре ‘выразить’, какъ онъ говорилъ въ предисловіи къ драм, ‘этотъ міръ собственныхъ мыслей и чувствованій, возбуждаемыхъ въ немъ созерцаніемъ этой чудесной, гармонической, безпредльной вселенной, въ которой онъ обитаетъ, назначеніемъ, судьбою человка, сознаніемъ его нравственнаго величія’. Отмтимъ кстати, что небольшое предисловіе къ ‘Дмитрію Калинину’ принадлежитъ къ интереснйшимъ страницамъ сочиненій Блинскаго. Слогъ его уже достигъ здсь всей своей силы и красоты выраженія, а паосъ — всей высоты и благородства воодушевленія. Въ біографическомъ отношеніи предисловіе представляетъ собою яркій отрывокъ изъ лтописи сердечной жизни ‘молодого студента’, какъ онъ себя здсь называетъ. Съ тою присущею чистымъ сердцамъ способностью говорить о себ безъ тни самолюбованія, Блинскій вводитъ читателя въ духовную жизнь свою, въ свой ‘порывъ души пламенной, — души, страстной ко всему высокому, изящному, — души, желающей излиться и борющейся между этимъ желаніемъ и слабостью силъ’.

Блинскій, повидимому, пробовалъ пристроить трагедію въ журналъ и носилъ ее къ Погодину (Пыпинъ I, 57), но изъ этого ничего не вышло, и тогда онъ отнесъ ее въ цензуру. Цензура тогда состояла при университет и цензорами были профессора. И вотъ какой получился результатъ, подробно описанный въ горестномъ письм Блинскаго къ родителямъ отъ 17 февр. 1831.

‘Сообразивши вс обстоятельства моей жизни, — писалъ онъ, — я въ прав назвать себя несчастнйшимъ человкомъ. Въ моей груди сильно пылаетъ пламя тхъ чувствъ, высокихъ и благородныхъ. которыя бываютъ удломъ немногихъ избранныхъ — и при всемъ томъ меня очень рдкіе могутъ цнить и понимать… Вс мои желанія, намренія и предпріятія самыя благородныя, какъ въ разсужденіи самого себя, такъ и другихъ, оканчивались или неудачами, или ко вреду мн же и, что всего хуже, навлекали на меня нареканіе и подозрніе въ дурныхъ умыслахъ. Доказательства передъ глазами. Вы сами знаете, какъ сладки были лта моего младенчества… Учась въ гимназіи, я жилъ въ бдности… Похалъ въ Москву съ пламеннымъ желаніемъ опредлиться въ университетъ, мое желаніе сбылось. По втренности, а боле по неопытности, истратилъ данную мн сумму денегъ, которая въ моихъ глазахъ казалась огромною, неистощимою. Нищимъ поступилъ на казенный коштъ… о, да будетъ проклятъ этотъ несчастный день!… (Посл этого идутъ жалобы на дла, съ драмой не связанныя). Осужденный страдать на казенномъ кошт, я вознамрился избавиться отъ него и для этого написалъ книгу (т.-е. трагедію), которая могла скоро разойтись и доставить мн не малыя выгоды. Въ этомъ сочиненіи, со всмъ жаромъ сердца, пламенющаго любовію къ истин, со всмъ негодованіемъ души, немавидящей несправедливость, я въ картин, довольно живой и врной, представилъ тиранство людей, присвоившихъ себ гибельное и несправедливое право мучить себ подобныхъ. Герой моей драмы есть человкъ пылкій, съ страстями дикими и необузданными: его мысли вольны, поступки бшены, — и слдствіемъ ихъ была его гибель. Вообще скажу, что мое сочиненіе не можетъ оскорбить чувства чистйшей нравственности и что цль его есть самая нравственная. Подаю его въ цензуру — и что же вышло?… Прихожу черезъ недлю въ цензурный комитетъ и узнаю, что мое сочиненіе ценсоровалъ Л. А. Цвтаевъ (заслуженный профессоръ, статскій совтникъ и кавалеръ). Прошу секретаря, чтобы онъ выдалъ мн мою тетрадь, секретарь, вмсто отвта, подбжалъ къ ректору (И. А. Двигубскому), сидвшему на другомъ конц стола, и вскричалъ: ‘Иванъ Алексевичъ! Вотъ онъ, вотъ г. Блинскій!’ Не буду много распространяться, скажу только, что, несмотря на то, что мой ценсоръ, въ присутствіи всхъ членовъ комитета, расхвалилъ мое сочиненіе и мои таланты какъ нельзя лучше, оно признано было безнравственнымъ, безчестящимъ университетъ, и о немъ составили журналъ!… Но посл это дло уничтожено, и ректоръ сказалъ мн, что обо мн ежемсячно будутъ ему подаваться особенныя донесенія.

‘Каково это?… Я надялся на вырученную сумму откупиться отъ казны, жить на квартир и хорошенько экипироваться — и вс мои блестящія мечты обратились въ противную дйствительность, горькую и бдственную. Я могъ бы найти кондицію, завести хорошія и полезныя для меня знакомства, но въ форменной одежд, кром аудиторіи, нигд нельзя показаться, ибо она въ крайнемъ пренебреженіи (подробности объ одежд).

‘Лестная, сладостная мечта о пріобртеніи извстности, объ освобожденіи отъ казеннаго кошта для того только ласкала и тшила меня, доврчиваго къ ея дтскому, легкомысленному лепету, чтобы только усугубить мои горести… Теперь, лишившись всхъ надеждъ моихъ, я совершенно опустился: все равно, вотъ девизъ мой’…

О результатахъ представленія пьесы въ цензуру разсказываетъ также Аргиландеръ:

‘Съ окончаніемъ пьесы и нкоторыми сдланными въ ней измненіями, при общей вашей помощи, она была переписана, и Блинскій самолично представилъ ее въ комитетъ, состоявшій изъ профессоровъ университета. Прошло нсколько дней въ нетерпливомъ ожиданіи, какъ вдругъ, разъ утромъ — въ это время я былъ одинъ въ номер {Казеннокоштные помщались по нсколько человкъ въ комнат или ‘номер’. Блинскій жилъ въ No11.} и мы занимались чтеніемъ какого-то періодическаго журнала, — его потребовали въ засданіе комитета, помщавшагося въ зданіи университета. Спустя не боле получаса времени, вернулся Блинскій, блдный какъ полотно, и бросился на свою кровать лицомъ внизъ, я сталъ его разспрашивать, что такое случилось, но ничего положительнаго не могъ добиться, онъ произносилъ только одно, и то весьма невнятно: ‘Пропалъ, пропалъ, каторжная работа, каторжная работа!’ Заглянувъ ему въ глаза и увидавъ почти смертную блдность лица, я крикнулъ сторожа, приказалъ принести воды и, сбрызнувъ его, далъ немного напиться. Когда же онъ сталъ успокоиваться, я боле его не разспрашивалъ, догадавшись въ чемъ было дло, и только настоялъ на томъ, чтобъ онъ сей же часъ отправился въ клиническое отдленіе казеннокоштныхъ студентовъ, помщавшееся на томъ же университетскомъ двор, близъ анатомическаго театра, и проводилъ его туда вмст со сторожемъ. Вечеромъ того же дня я былъ въ больниц и узналъ отъ него, что профессора цензурнаго комитета распекли его-таки порядкомъ и грозили, что съ лишеніемъ правъ состоянія онъ будетъ сосланъ въ Сибирь, а могло случиться еще что-нибудь и хуже. Я его успокаивалъ по мр возможности и доказывалъ ему, что самое большее, что могли съ нимъ сдлать — это послать его, какъ неокончившаго курсъ казеннокоштнаго воспитанника, учителемъ приходскаго училища или исключить изъ университета’.

Ни до какихъ ужасовъ дло не дошло, но все же драма оказала чрезвычайно сильное вліяніе на вншнюю судьбу Блинскаго. Безспорно, что послдовавшее въ сентябр 1832 года исключеніе изъ университета находится въ органической связи съ драмою. По существу онъ былъ удаленъ именно за пьесу. Формально придрались къ другому — къ тому, что въ теченіе трехлтняго пребыванія въ университет Блинскій частью не держалъ, частью не выдержалъ экзаменовъ. Но такъ какъ подобное неглижиронаніе совсмъ не было такимъ уже необычнымъ явленіемъ — были случаи, что люди но десяти лтъ оставались на казенномъ кошт, не держа никакихъ экзаменовъ, то и нельзя не привести исключеніе въ связь именно съ пьесой. Какъ извстно, изгнаніе Блинскаго состоялось съ такою исключительною мотивировкою, что невольно является мысль о мщеніи исторической Немезиды, избирающей иногда самые неожиданные пути. Вдь сколько есть съ виду вполн благоприличныхъ предлоговъ для исключенія студента, формально три года пробывшаго на одномъ курс, а понадобился такой: инспекторъ и профессоръ П. С. Щепкинъ доносилъ помощнику попечителя (Голохвастову) о студентахъ Сомов и Блинскомъ:

‘Не имя надежды, чтобы Сомовъ и Блинскій — первый по совершенно разстроенному здоровью, а второй также по слабому здоровью и притомъ по ограниченности способностей — могли образоваться полезными чиновниками по учебной служб, долгомъ почитаю представить о семъ во вниманіе вашего превосходительства и просить объ увольненіи ихъ отъ университета’.

Эта классическая мотивировка, навсегда увковчивающая имя Щепкина, иметъ въ исторіи высшихъ учебныхъ заведеній, кажется, только одну аналогію — выданный тюбингенскимъ университетомъ Гегелю аттестатъ, въ которомъ было сказано, что онъ ‘молодой человкъ съ хорошими способностями, но не отличается ни прилежаніемъ, ни свдніями, весьма неискусенъ въ слов и можетъ быть назвавъ идіотомъ въ философіи’. Но если аттестація, выданная Гегелю, иметъ одинъ вполн опредленный источникъ — школярскую тупость и неумнье разбираться въ явленіяхъ, на которыхъ еще не налплена этикетка, то аттестацію ‘ограниченности способностей’, выданную Блинскому, не такъ-то легко подвести подъ этотъ типъ. Мы знаемъ, что ценсора-профессора расхвалили самое ‘сочиненіе и таланты’ Блинскаго ‘какъ нельзя лучше’. Не могъ же этого не знать инспекторъ и, очевидно, его мотивировка была вынужденная. Современники именно такъ на нее смотрли. ‘По всмъ отзывамъ, какіе намъ приходилось читать и слышать’, говоритъ А. Н. Пыпинъ, ‘трагедія имла положительную роль въ исключеніи его изъ университета’.

‘Исторія Блинскаго сильно взволновала студентовъ, — разсказываетъ одинъ современникъ, — и долго толковали о ней товарищи. Мы (студенты) съ изумленіемъ услыхали, что Блинскій исключенъ изъ университета за неспособностью, конечно, никто изъ насъ но подозрвалъ въ немъ знаменитаго критика, какимъ онъ явился впослдствіи, но все же мы почитали его однимъ изъ самыхъ умныхъ и даровитыхъ студентовъ и въ исключеніи его видли вопіющую несправедливость’.

Заглавіе трагедіи.

1) Въ экземпляр, представленномъ въ цензурный комитетъ, Блинскій назвалъ свою трагедію ‘Дмитрій Калининъ’.

2) Въ кругу товарищей-студентовъ (свидтельство Аргиландера) онъ называлъ ее ‘Владиміръ и Ольга’.

Это находится въ связи съ тмъ, что въ собственноручномъ экземпляр трагедіи, подаренномъ брату Григорію и сохранившійся отрывокъ изъ котораго былъ напечатанъ въ ‘Русск. Стар.’ 1876 г., главный герой называется не Дмитріемъ, а Владиміромъ.

3) Въ шутливомъ письм отъ 12 августа 1837 г. Станкевичъ писалъ Блинскому изъ Воронежа:

‘Меня рекомендовалъ губернатору секретарь, какъ человка умнаго и притомъ сочинителя — можешь себ представить, какъ это пріятно было сочинителю, я не зналъ, какую рожу корчить, и проклиналъ услужливаго секретаря, какъ я ни старался уврить, что я не сочинитель, но это приняли за скромность, просили моихъ сочиненій, говорили о трагедіи — а? и секретарь, выходя, шепталъ мн, чтобы я прислалъ ему стишковъ. Ты торжествуешь…? Ты долженъ вымнять образъ Цвтаева, который погубилъ твою Сироту — длалъ бы ты рожи не лучше моей’.

Очевидно въ кружк Станкевича пьеса, къ которой Блинскій въ то время уже относился очень насмшливо, была извстна подъ именемъ Сироты.

Варіанты.

Блинскій много работалъ надъ своимъ литературнымъ первенцемъ и нсколько разъ его передлывалъ, что видно и изъ различныхъ пересказовъ содержанія пьесы лицами, ее слышавшими.

1) Первый по времени пересказъ далъ, въ ‘Москов. Вд.’ 1859 г. No 293, Ив. Остров — овъ. Это, впрочемъ, не пересказъ, а догадки автора статьи и потому интереса не представляютъ. Онъ пользовался тми самыми письмами Блинскаго къ брату Константину и тмъ сохранившимся у послдняго отрывкомъ драмы, которые въ 1876 г. были напеч. въ ‘Русск. Ст.’.

2) Съ пересказомъ и догадками H. Остров — ова не совсмъ совпадаетъ то, что осталось въ памяти Б. М. Чистякова и съ его словъ сообщено А. H. Пынинымъ (Блинскій I, 54). Владиміръ — дйствительно незаконный сынъ помщика, богатаго барина, и родился въ семь его крпостного крестьянина, этотъ крестьянинъ потомъ умеръ, засченный бариномъ, который, чтобы нсколько загладить ужасное дло, взялъ Владиміра къ себ. Владиміръ (или какъ иначе звали этого героя) отличался пылкимъ нравомъ и талантами, отецъ ставилъ его въ примръ своимъ барченкамъ-сыновьямъ, и предпочтеніе, оказываемое передъ ними холопу, возбудило въ нихъ скрытую злобу. Героиня — не сестра Владиміра, но въ любви къ ней его соперникомъ являлся именно одинъ изъ братьевъ. Отецъ умираетъ, не успвши дать вольной своему незаконному сыну, и, по смерти отца, онъ достается по наслдству своему сопернику по любви къ героин, новый баринъ, чтобъ отомстить и унизить его, заставляетъ его служить себ за столомъ. Здсь же, за столомъ, Владиміръ убиваетъ его.

Другой современникъ, родственникъ Блинскаго Д. П. Ивановъ, подтверждалъ, что разсказъ Чистякова передаетъ врно ту форму, въ которой трагедія читалась на студенческихъ вечерахъ, но что посл Блинскій многое въ ней измнилъ, и отрывокъ, который напечатавъ въ ‘Рус. Ст.’, принадлежалъ къ этой исправленной редакціи.

3) Въ ‘Русск. Старин’ 1876 г. по подлинной рукописи, подаренной брату Григорію, напечатавъ сохранившійся отрывокъ изъ послдняго дйствія. Онъ не отличается по тексту отъ представленнаго въ цензурный комитетъ и нами воспроизведеннаго, но измнены названія дйствующихъ лицъ. Дмитрій называется Владиміромъ, Сурскій — Вельскимъ, Марья Николаевна фигурируетъ подъ именемъ ‘мамзели’.

7. Дмитрій Калининъ. (Юношеская драма Блинскаго)1830—31.

Читайте также:

7. Дмитрій Калининъ. (Юношеская драма Блинскаго)
1830—31.