Послднія письма.
Послднія письма.
Разсказъ Андрея Струга.
Переводъ съ польскаго Р. Вольской.
I.
I.
II.
II.
‘Русское Богатство’, No 12, 1911
Последние письма, Струг Анджей, Год: 1911
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Вотъ уже два мсяца я провожу вечера съ перомъ въ рук надъ этимъ листомъ бумаги. Ничего другого не длаю. Думаю о томъ, какъ все разсказать теб.
Думаю о томъ, съ чего начать.
Цлыя ночи сижу надъ чистой бумагой. Цлые дни все объ одномъ думаю, все объ одномъ.
Какъ описать теб, чтобы ты все, все знала. Чтобы ты все поняла и сказала себ, прочитавъ письмо: такъ должно было быть…
Чтобы въ боли, которую я теб причиню, не было горечи упрека…
Жалки слова и безсильна человческая рчь. Нтъ возможности выразить все! Помни, помни всегда объ этомъ! И согласись со мной, ибо я поступаю такъ, какъ будто ты дала мн свое согласіе и позволеніе.
Моя дорогая! Единственный родной мн человкъ, единственная душа на всемъ широкомъ свт…
Я не могу жить. У меня нтъ уже силъ. Вытекла изъ меня вся живая кровь. Безволіе охватило мозгъ — въ душ пусто…
Я, какъ смертельно раненый на пол битвы, который корчится отъ боли въ луж крови, путается въ своихъ вывалившихся внутренностяхъ и умоляетъ людей, стоящихъ еще на ногахъ:
— Сжальтесь! Добейте!
Но у меня еще осталось на столько силъ, чтобы помочь себ самому. На столько еще осталось, что могу писать теб. Это мой единственный и послдній трудъ.
Только плохо онъ идетъ у меня. Я ищу мысли и словъ.
Къ теб, какъ къ единственному любимому человку, обращаюсь я и хотлъ бы, чтобы черезъ тебя, которая одна, сумешь понять меня — узнали о моей судьб вс другіе, вс наши — изъ того нашего, нашего міра.
Совсть моя чиста. Я передумалъ обо всемъ, взвсилъ все. У меня было довольно времени. Пусть только не судятъ обо мн несправедливо! Пусть скажутъ: онъ имлъ право!
Для меня это важно. Ибо я не погибаю одинокимъ и озлобленнымъ съ проклятіемъ на устахъ. Я не жалю себя и не жалю того, что привело меня къ такому концу. Я погибаю, ибо люблю все то же, хочу все того же, потому что жить для меня, значить служить, а у меня уже нтъ силъ на служеніе. Я уже не гожусь для дла. Зачмъ же мн жить?
Я никогда не жаловался теб и притворялся сильнымъ. Въ продолженіе столькихъ, столькихъ лтъ, я описывалъ теб мою жизнь, мои занятія, мои намренія и надежды. Въ каждомъ письм я повторялъ мужественные и сильные призывы и слова, полныя непреклонной энергіи и упорной надежды. Я говорилъ, что я выдержу, что я вытерплю и что жду спокойно. Неискренни были мои письма. Я лгалъ. Я уже давно не живу, охъ, какъ давно!
Мертвой рукой писалъ я лживыя слова, чтобы ты не узнала, что я страдаю, что я гибну. Сколько разъ меня тянуло дать волю страстному желанію и высказать теб искренно и открыто всю мою боль, все мое отчаяніе! Пожаловаться, выплакать предъ тобою, безъ стыда и безъ единой утайки, какъ обиженное дитя передъ матерью, которая утшитъ и приголубитъ…
Я потерялъ силу и волю къ жизни, въ послдніе годы во мн едва осталось на столько, чтобы молчать и не жаловаться передъ тобою!
Давно, давно уже я умеръ.
Когда началась моя агонія? Не знаю, уже не помню.
Трудно считать время, въ которомъ нтъ ни событій, ни жизни, которое не двигается съ мста, хотя каждый день всходитъ и заходитъ солнце, хотя каждый годъ бываетъ весна, осень, лто, зима. Трудно считать время мертвому, для котораго все уже кончено. Не все ли равно?
Четырнадцатый годъ кончается съ тхъ поръ, какъ мы видлись въ послдній разъ съ тобою на свобод. Четыре года тюрьмы и послднее свиданіе съ тобою — черезъ ршетку. Черезъ нсколько мсяцевъ кончается мой срокъ, мои десять лтъ. Свобода стоитъ почти у порога. А я уже давно лежу на погребальныхъ носилкахъ. И не разбудитъ меня голосъ свободы. Я боюсь свободы, потому кончаю и тороплюсь зачеркнуть то, что существуетъ только по виду, только благодаря лжи.
Трудно теб будетъ понять мой поступокъ. Трудно мн выложить и показать теб мою душу. Можетъ быть, въ первый разъ въ жизни мы не поймемъ другъ друга и такъ уже это и останется…
Потому я такъ долго откладывалъ. Я искалъ вдохновенія и словъ. Ибо что тутъ помогутъ разсудокъ и логика? Какіе можно привести разумные доводы въ защиту того, что я хочу сдлать, и что является противнымъ всему, что долженъ чувствовать и длать нормальный человкъ? Скажи иначе, скажи — живой человкъ — и ты поймешь, что я хочу теб сказать: что я пишу теб изъ могилы.
Я пишу безпорядочно. Не хочу быть адвокатомъ своего дла. Оно уже совершилось. Я хочу проститься съ тобою, въ послдній разъ сердечно поговорить съ тобой, безъ всякой лжи, безъ вынужденнаго спокойствія. Я не сумю приводить доказательства, не хочу объясняться, оправдываться. Хочу быть собою — собою, такимъ, какой я есть, въ эту послднюю мою минуту. Я открою теб все, что таилъ и переживалъ въ себ, здсь, въ этой пустын, годъ за годомъ. Выскажу, какъ чувствую, какъ помню, какъ умю. Поймешь ли ты меня, почувствуешь ли? Читай душою!
Не говори: онъ де любилъ меня! Если бы любилъ, не сдлалъ бы этого.
Пусть не появляется у тебя такая мысль ни на одну минуту! Нельзя относиться такъ жестоко къ человку, котораго уже нтъ! Ты не должна ошибаться!
Я тебя не люблю!.. О, если бы я тебя не любилъ!..
Если бы я не любилъ тебя такой сильной любовью, на жизнь и смерть, если бы я могъ любить тебя такъ, какъ любятъ обыкновенно, боле но человчески, у меня бы хватило смлости предстать передъ тобою такимъ, какой я есть. И жили бы мы долго, спокойно — если бы и ты любила меня такъ, какъ любятъ обыкновенно.
Но мы не обыкновенные люди, ни я — ни ты.
Что ты во мн полюбила? Мою силу, мою волю, мою неисчерпаемую энергію, тотъ мой порывъ къ подвигу, который увлекалъ за мной людей, тотъ полетъ мысли, который все скрашивалъ и заставлялъ забывать срость жизни…
Я могу теперь сказать это, могу въ первый разъ въ жизни похвалить этого не-меня, этого другого, уже давно неживущаго человка.
Такимъ я былъ. Къ такому забилось твое сердце, такому ты отдала твою душу — когда-то, когда-то — какъ страшно давно…
Ты была для меня наслажденіемъ и любовью и лаской души несказанной. Ты была моимъ двигателемъ, моимъ боевымъ лозунгомъ и стражемъ дла, которому я служилъ. Ты стерегла, чтобы служилъ я врно, нераздльно. Ибо я долженъ былъ быть достоинъ тебя и твоей вры, и твоей любви. И не вредило, а служило длу наше счастье.
Четыре года тюрьмы. Четыре года росла и крпла моя сила. Сосредоточивалась въ себ, уплотнялась въ кремень моя одинокая мощь. О, эти одинокія грезы!
Я врилъ, что совершу чудеса. Я готовился къ великимъ дламъ. Сколько разъ я благословлялъ мою тюрьму, потому что тамъ, въ этихъ всегда одинаковыхъ четырехъ стнахъ, (въ X павильон, въ Крестахъ, въ Москв,— я познавалъ себя и вс людскія дла въ одинокихъ, неустанныхъ размышленіяхъ.
Я работалъ. Тамъ, въ тюрьмахъ я окончилъ нсколько факультетовъ, перечиталъ и пережилъ мыслью цлыя библіотеки. Я проникъ въ глубину общественныхъ вопросовъ и не было въ нихъ для меня тайнъ. Я распутывалъ запутанные законы, примирялъ противорчія. Когда я покидалъ эти стны, я могъ читать, писать, говорить на семи языкахъ свта. Я не потерялъ ни одной минуты. Росла во мн душа и стремилась къ какой то великой будущности!
Если бы тогда произошло чудо: если бы я вырвался на волю и могъ бы жить…
Мы простились на долгую разлуку. Ты видла, ты знала, какимъ я былъ. Каждое мое слово говорило о томъ, что жило и было сильно во мн. Мы оба были сильны.
Помнишь тотъ моментъ, когда уходили минуты нашего послдняго свиданія, когда надзиратель веллъ теб уходить? Ты припала къ ршетк и тихо, со слезами на глазахъ умоляла меня: ‘позволь мн, позволь дохать за тобой!.. Не оставляй меня одну’!..
Мы разстались. Мы были слугами дла. Ты общала работать за двоихъ, за себя и за меня во все время разлуки.
Я мечталъ о томъ, чтобы твои письма остались при мн навсегда. Я хотлъ, чтобы ихъ положили въ мой гробъ, чтобы они были со мной подъ чужой, тяжелой, ледяной землей Сибири. Но это предразсудокъ. И еще больше мн жаль, что погибнутъ навсегда эти чудныя, любимыя твои письма.
Отсылаю ихъ теб.
Они были моимъ сокровищемъ, моимъ наслажденіемъ.
Я перечитывалъ ихъ сотни разъ. Упивался въ нихъ каждымъ словомъ, каждая ихъ мысль становилась моей собственной.
О, сколько разъ слова твои возвращали мн силы, сколько разъ прогоняли тоску, прогоняли отчаяніе, наполняли мое одиночество! Храни ихъ, потому что они были со мной и во мн — все это время.
Я понималъ въ нихъ каждую мысль. Чувствовалъ то, чего ты не говорила, но о чемъ думала, когда писала. Я угадывалъ всегда то, что ты хотла скрыть. Читалъ между строкъ. Сколько разъ я хотлъ согласиться на твои невысказанныя просьбы. Он были въ каждомъ твоемъ письм. Вдь, правда, были?
Сколько разъ я писалъ теб горячія, пропитанныя желаньемъ слова и звалъ: прізжай, прізжай скоре, приди ко мн, потому что больше я не могу безъ тебя! Сколько разъ я отвчалъ на твою нмую просьбу безумнымъ, безогляднымъ призывомъ!
Но рдко, страшно рдко идетъ отъ насъ почта. Долго ждали своей очереди мои письма. У меня было время перечитать ихъ нсколько разъ, было время подумать надъ ними и взвсить. И не могли они дождаться, оставались, сгорли, жъ теб шли другія, сильныя, полныя смлой надежды, увряющія въ томъ, что мн хорошо, что время проходитъ и приближаетъ насъ другъ къ другу. Были въ нихъ разсудительные отвты, напоминающіе теб о твоихъ существенныхъ и ближайшихъ обязанностяхъ. Были рзкія слова и строгія приказанія.
О, какъ они лгали!..
Какимъ волшебнымъ, невроятнымъ счастьемъ представлялась мн жизнь съ тобою здсь, въ этой пустын, вдали отъ міра, какъ будто по ту сторону всего, что есть, что насъ ровняло съ людьми. Но это было бы моимъ счастьемъ, это было бы нашимъ счастьемъ. Не для того живутъ такіе люди, какъ мы. Не время строить свое личное счастье, когда міръ требуетъ обновленія, когда каждый человкъ — борецъ и каждый его поступокъ и каждая минута его жизни должны ускорять и приближать то, что еще далеко, но что надлежитъ добывать шагъ за шагомъ, не щадя себя и ничего.
Потомъ наступило время моей агоніи, когда я почувствовалъ въ себ смертельное безсиліе и спасался, придумывая различныя лкарства. Ничто не помогало, и все упорне мысль возвращалась къ одному, все отчаянне и сильне хваталась за это одно: быть съ тобою, въ теб искать спасенія.
Это значило отнять тебя отъ дла, это значило приговорить и тебя къ погибели и напрасной растрат того, что въ теб есть сильнаго и свтлаго, и что служитъ міру. И я сталъ спасаться иначе, я длалъ все, что могъ. Ничто не помогало.
При прощаніи я тайкомъ шепнулъ теб: я буду пытаться! Говорятъ, что невозможно, но посмотрю, а ты жди терпливо.— И я пытался не разъ.
Цлые мсяцы вели меня по безлюдной пустын, которая отъ себя ничего не даетъ человку. Я подумалъ: не тутъ моя дорога. Я прибылъ на мсто. Восхитительной показалась мн свобода, гд въ первый разъ за пять лтъ не шелъ за мной вооруженный надзиратель, гд я не жилъ запертымъ, а былъ у себя дома, наконецъ, какъ человкъ. Никто не стерегъ меня. Скоро я понялъ, откуда эта милость и какова эта свобода. Никто не стережетъ — потому что отсюда никто не уходитъ. Уходили только на тотъ свтъ, ну, а это кому же помшаетъ?
Я ожесточился на невозможность. Упорствовалъ, вложилъ въ это всю свою энергію. Я узнавалъ край, людей, климатъ, чертилъ карты, въ далекихъ прогулкахъ распрашивалъ мстныхъ жителей, учился ихъ обычаямъ и языку, учился жить, какъ они — въ согласіи съ безжалостной природой. Я доходилъ часто до океана, смотрлъ въ его безбрежное пространство и спрашивалъ: пропустишь ли ты меня? Позволишьли мн жить?
Три раза я былъ уже далеко, страшно далеко отъ мста моего водворенія. Я почти достигалъ границы, отъ которой не было возврата, но только или побда, или смерть отъ голода и холода. Я потерялъ двухъ храбрыхъ товарищей, которые ршились вмст со мной попробовать счастья. Они одни среди многихъ поврили мн, что энергичный человкъ можетъ побдить невозможности. Одинъ потому, что ему было все равно, другой — потому, что полюбилъ меня и не хотлъ со мной разставаться. Оба они погибли въ страшныхъ усиліяхъ, и я выкопалъ имъ могилы. Мн удалось вернуться. Зачмъ говорить объ этой исторіи, объ этихъ жертвахъ, объ этихъ напрасныхъ трудахъ?..
Въ этихъ приготовленіяхъ, замыслахъ, мечтахъ и попыткахъ, въ отдых тломъ и душою, посл тяжелыхъ усилій и обманутыхъ надеждъ прошли мои первые годы. Я желалъ, я стремился. Это были мои послдніе живые годы. Когда я убдился, что не смогу вырваться, когда я уже не могъ уговорить никого раздлить со мною мое безуміе, я успокоился. Это значитъ — я началъ умирать. Но въ то время я этого еще не замчалъ.
Жизнь искусственная, напряженная. Занятія, диспуты, фиктивные труды. Жизнь общая, близкая съ товарищами по невол. Всегда одни и т-же лица, одн и т-же мысли. Мелкія, недостойныя человка пререканія, мелочные интересы, достойные мстечковыхъ кумушекъ.
Такъ жили въ пассивномъ ожиданіи конца срока лучшіе, когда то дятельные люди.
Страшная, отвратительная, презрнная жизнь.
Я уходилъ отъ нея на цлые мсяцы на охоту, на одинокое блужданіе среди пустыни. Я возвращался одичалымъ, чувствовалъ себя якутомъ: я научился не думать и ничего не желать. Я позналъ вс тайны охоты и добыванія отъ скупой природы того, что нужно для пропитанія. Я изучилъ разныя ремесла и работы. Я убивалъ время, длалъ изобртенія, которыя посл меня останутся здсь среди дикихъ людей. Товарищи мн удивлялись.— Этотъ вернется живымъ, этотъ сумлъ приспособится.
Но вотъ однажды я замтилъ, что уже съ полгода я ничего не читалъ, кром твоихъ писемъ. Съ ужасомъ замтилъ я, что съ трудомъ понимаю боле серьезныя книги, что меня не занимаетъ ни одна изъ новыхъ идей, ни то, что длается въ далекомъ мір, что я забылъ иностранные языки, которыми владлъ когда то, какъ своимъ роднымъ.
Я схватился за работу. Долго, съ тягостнымъ принужденіемъ я припоминалъ то, что когда-то зналъ. Все утратило свои живыя краски, и безнадежно срой показалось мн моя любимая наука. Наскучили мн книжки.
Попались мн въ руки повсти и стихи. Не на такихъ книжкахъ воспиталось наше поколніе. Мы пренебрегали поэтами и красотой вымысловъ. Мы не нуждались въ воображеніи и по своему понимали красоту, мы не чувствовали ея, она была для насъ роскошью, была улыбкой, а мы готовились къ суровой, ежедневной служб въ срой одежд для срой массы.
Если бы я прочиталъ и прочувствовалъ въ молодости произведенія поэтовъ, если бы я въ зрлой жизни не закрывалъ на нихъ глаза,— ихъ вчныя непобдимыя чары не были бы для меня здсь такой смертельной отравой.
Различные, чужіе, далекіе люди, гд-то, когда-то существовавшіе, сказали мн обо мн самомъ всю правду, предсказали будущее, скрытое тогда еще за вереницей долгихъ лтъ. Они влили кипящую жизнь въ мимолетныя, невольныя желанія, дали имя неяснымъ настроеніямъ. Я узналъ, что страдаю, и погрузился въ мое страданіе. Я глядлъ въ свою душу, какъ въ зеркало. Я пересталъ бороться, сталъ ухаживать за своимъ страданіемъ. Я подпалъ подъ власть мечты.
Какъ вредный паразитъ, разросталось во мн воображеніе и жажда самообмана. Образы, вызванные изъ небытія заслонили и меня, и мою судьбу, и проклятую землю изгнанія. Я уносился надъ жизнью куда-то, въ неизвстное пространство. Мглою покрылся мой свтлый и врный разсудокъ. Я полюбилъ вещи и понятія затемненныя, неясныя. Я пересталъ спрашивать: почему? откуда? съ какой цлью? Я жилъ минутой, со дня на день, и пересталъ обращать вниманіе на уходящее время.
Я подмчалъ всюду, во всемъ, что меня окружало, и въ томъ, что думалъ, какой-то глубокій, неподдающійся опредленію смыслъ, издвающійся надъ логикой и надъ проторенными путями мышленія, и отрицающій все, что во мн когда то было. Опустились руки, погружались въ предсмертный сонъ изнуренныя силы души.
Я умиралъ. И такъ уже пересталъ владть собою и понимать себя, что радовался, думая, что вотъ я возвышаюсь и охватываю все новыя, все высшія области этой неисчерпаемой мудрости жизни. Я былъ радъ и спокоенъ въ этомъ моемъ безуміи. Я переживалъ свтлые дни и часы незнакомой мн полубезумной радости.
Теб нравились мои письма этого времени. Ты находила въ нихъ вдохновеніе и поэтическій даръ. Ты совтовала мн творить — хотя бы для препровожденія времени. И я послушался и творилъ, но этимъ только добилъ себя…
Пусть идутъ въ твои руки мои посмертныя бумаги. Не знаю, что въ нихъ есть. Поищи, и, можетъ быть, найдешь что-нибудь еще, кром неудачной формы и усилія мысли, которая стремится вырваться на волю и заговорить живой рчью. Можетъ быть, въ нихъ ты найдешь то, чего до сихъ поръ во мн не понимала, можетъ быть, эти бумаги дополнятъ мое письмо и разскажутъ теб по своему то, чего я не смогу теперь передъ тобою сдлать. Тамъ ты увидишь чужого, изнуреннаго человка, который хотлъ снасти себя обманомъ передъ самимъ собою, и въ отчаяніи закрывалъ глаза, чтобы не видть того, что было. Увидишь мою тоску и отчаяніе и, наконецъ, выслушаешь мои жалобы, отъ которыхъ я столько лтъ оберегалъ тебя. Ты встртишь тамъ и себя. Узнай, чмъ ты была для меня!
Ужасны были минуты пробужденія и самосознанія. Случалось это въ различное время, по разнымъ поводамъ и безъ всякихъ поводовъ. Я просыпался и вдругъ чувствовалъ себя одинокимъ, оцпенлымъ отъ ужаса. Я скатывался куда-то глубоко, на самое дно и тамъ въ черной пропасти лежалъ безъ движенія.
Я видлъ, понималъ и зналъ, что уже не будетъ по другому. Потерянная жизнь, загубленная доля вставали передъ моими глазами, какъ холодная могила. Я чувствовалъ себя еще безпомощне, чмъ былъ. дкое презрніе къ себ самому — отравляющее воспоминаніе прежнихъ лтъ, ясное, безошибочное сознаніе, что уже ничего, ничего нтъ предо мною…
Я уже не обманывалъ себя, не врилъ ни въ какое спасеніе. Я уже ничего не предпринималъ, чтобы подняться. Время проходило. Наступали тяжелыя минуты и уходили, появлялся мертвый покой, животное, безсмысленное существованіе, инстинктивная, безсознательная жизнь, въ которой уже не было ничего человческаго.
Изъ безчувственности вырывали меня твои письма. На короткое время, на нсколько часовъ я поднимался съ моего смертнаго одра.
Съ твоими письмами приходили дыханіе любящаго сердца., отголосокъ трудовъ и борьбы, эхо дйствительной жизни, которая гд-то безконечно далеко, въ необъятномъ пространств все же существовала. Какъ бичемъ, стегалъ меня стыдъ, къ чему-то неволилъ полубезумный страхъ: ни минуты дольше. Торопись, есть еще время, послднія мгновенія!
На короткое время, на нсколько часовъ, на нсколько дней я врилъ, что еще могу жить, могу вернуться. Во мн вставалъ призракъ прежней силы, прежней воли. Но опять какъ отъ чуднаго сна я пробуждался и возвращался къ моей омертвлости.
Случалось, что у меня не хватало храбрости открыть твое письмо. Я носилъ его при себ недлями, терзаемый отчаяніемъ, стыдомъ, страстнымъ желаніемъ. Мн казалось, что я не имю уже права на него, потому что оно чужое, потому что оно написано человку, котораго уже нтъ на свт. А когда, наконецъ, посл долгихъ колебаній я читалъ твое письмо, то каждое его горячее слово, каждая твоя ласка были для меня наполнены горькой отравой. Я безчестно обманывалъ тебя, я позволялъ теб заблуждаться, принималъ дары, которые мн не принадлежали.
Прости мн это теперь.
Когда я уже стоялъ на этой проклятой земл, я еще незналъ, какое страшное пространство отдлило меня отъ тебя и отъ жизни. Въ продолженіе цлаго года понемногу, шагъ за шагомъ, день за днемъ влачили меня сюда и, наконецъ, я дошелъ. Я зналъ, что это далеко,— но только поздне, когда я уже падалъ въ мою пропасть, я понялъ, гд я, и гд осталась жизнь. Только, когда меня сломило это отдаленіе, я смогъ схватить и измрить весь ужасъ этого пространства. Оно заставляетъ терять вру въ возможность возврата, оно смшиваетъ вс представленія о томъ, что осталось тамъ, гд-то, немилосердно далеко. Разсудокъ споритъ съ настойчивымъ и глухимъ ко всему впечатлніемъ.
Это пространство наполняетъ душу тревогой, парализуетъ волю, убиваетъ.
Гд-то есть родной край, есть свои люди. Тамъ все осталось, какъ было, и есть, ждетъ, стоитъ на своемъ мст.
Но почему встаетъ непобдимое сомннье? Почему каждое очевидное доказательство того, что существуетъ, становится такимъ удивительнымъ, невроятнымъ, какъ будто недйствительнымъ? Необыкновеннымъ, непонятнымъ явленіемъ становятся письмо, извстіе, газета, посылка отъ обоихъ, свидтельствующая, что кто-то тамъ еще есть, живетъ, помнитъ. Какъ случается, что эти отголоски доходятъ? Какъ это пространство не пожрало ихъ?
Они доходятъ, но приглушенные, обднвшіе, какъ будто обокраденные по дорог. И теряется въ неизмримыхъ пустыняхъ вздохъ тоски, обращенный къ родной земл. Во сн, въ минуты раздумья является призракъ далекой родины. Гд ты, родина, разв ты существуешь еще?..
Человкъ какъ будто виситъ въ невдомой, неизмримой пустот, гд-то вн жизни, вн времени. Неувренной, тревожной и мучительной становится каждая мысль, больной, лихорадочно безпокойной является греза. Что-то шепчетъ, зловще, угрюмо, какъ будто ночная сова: уже пора, уже пора!
Не одинъ я откликнулся на этотъ зовъ и послушалъ его во время. Не одна моя могила останется здсь.
Погибаетъ здсь человкъ. Онъ становится маленькимъ, безсильнымъ, брошеннымъ въ добычу необозримой пустын. Могущественна, немилостива и чужда для человка эта дикая природа. Безпокоитъ ея необъятность, пугаютъ ея чудовищныя явленія.
Наступаетъ ужасная полярная зима. Страшный морозъ держитъ все живое въ постоянной, неумолимой осад. Онъ выступаетъ открыто, не скрываетъ, что онъ врагъ, что онъ несетъ съ собою смерть и оцпенніе. Онъ падаетъ на землю, какъ будто для того, чтобы освободить, наконецъ… двственную природу отъ замерзшаго человка. Онъ пробуетъ свои силы, укрпляется, достигаетъ такихъ предловъ, за которыми вотъ-вотъ край, его уже нельзя выдержать. Крпокъ человкъ и уметъ защищать свою жизнь. Крпко, сильно тло человка. Но душа болетъ и впадаетъ въ летаргическій сонъ на всю длинную зиму. Она окутана могильнымъ мракомъ, погружается въ смертельную темноту и тоску по ушедшей жизни, по солнцу, которое, кажется, навсегда уже покинуло землю.
Длинные, длинные мсяцы тянутся безъ милосердія. Пусты, безплодны, томительны дни — ночи безъ начала и конца. Останавливается въ своемъ движеніи время, утрачивается понятіе о немъ. Открываются глаза на вещи недоступныя, на явленія, неохватываемыя умомъ. Человкъ чувствуетъ на себ дыханіе вчности.
Холодная, убогая хижина подъ сугробами снга. Блдный свтъ, безсильный огонь въ очаг. Жмется къ нему человкъ и напрасно старается разбудить мысль и принудить себя жить. Морозъ проникаетъ отовсюду, замеръ весь міръ, въ послдней агоніи леденетъ человчество.
Человкъ удивляется самому себ и спрашиваетъ, несонъ ли все? Ему представляется, что онъ послднее живое мыслящее существо, заброшенное гд-то среди безконечности міра, потопленное на самомъ дн чудовищнаго моря тьмы, которое залило и уничтожило землю.
Не сходятъ съ чернаго неба рои звздъ. Он идутъ своими извчными путями, висятъ надъ вымершей землей, какъ чья-то уродливая, непонятная жизнь. Близкими, о чемъ-то говорящими земл кажутся эти вчно смотрящіе, вчно безсонные глаза безчисленныхъ звздъ. Он требуютъ отъ человка искренней исповди и послдняго признанія.
— Скажи, скажи!— шепчетъ среди мертвой, нерушимой тишины таинственный міръ звздъ.
И доходитъ до земли проникновенный шепотъ. Проходитъ необъятныя дали между мірами, и слышитъ его душа, внятно слышитъ въ своей тревог.
— Повдай, признайся, человкъ, зачмъ ты живешь, зачмъ существуешь?
Такъ шепчутъ съ неба въ долгіе зимніе мсяцы всегда присутствующія звзды. Такъ учатъ зимы человка, и годъ за, годомъ накопляется въ немъ, смертоносная мудрость, которая не отъ этой земли, не для этой, жизни. И человкъ пренебрежетъ жизнью и пренебрежетъ всмъ дломъ жизни, всми ея наслажденіями и всякой обязанностью. Ко всему станетъ онъ безчувственнымъ тамъ гд-то въ истинной глубин своего существа. Онъ будетъ жить и мотаться по свту, будетъ что-то длать среди людей, но безплодными и подневольными будутъ его дла. Притворными будутъ его стремленія, лжива будетъ его вра. Вчно будетъ онъ тосковать о небытіи и ничего не полюбитъ въ правду.
Таковъ я. Такимъ я уже и останусь. И поэтому ухожу изъ міра. Онъ во мн не нуждается, и я въ немъ не нуждаюсь. Я умираю во время.
Я боролся долго, но пустыня одолла меня. Я позналъ ея могущество, когда старался побороть ее и собственными силами пробить себ дорогу къ свобод. Трижды я нападалъ, боролся до изнеможенія и отступилъ передъ насиліемъ. Я сказалъ себ: не буду вызывать врага, не буду мечтать о невозможностяхъ. Я буду только защищаться, буду защищать свою душу, свою жизнь.
Я былъ невнимательнымъ солдатомъ. Я поздно замтилъ лукаваго врага. Далеко уже зашли его замаскированныя осадныя работы. Я былъ окруженъ со всхъ сторонъ. Я защищался долго, съ отчаяніемъ. А теперь погибаю. Пустыня съла мою душу. Я теперь только оболочка человка, только съ виду человкъ.
Душа единственная — моя ты душа сестра! Теб одной, для тебя только говорю… Я жалуюсь, я долженъ пожаловаться, выплакаться! Первый разъ въ жизни я это длаю. Но во мн собралось столько жалобъ, столько обидъ: у меня уже нтъ силъ молчать и унести съ собой тайну въ могилу! Мн кажется, что она будетъ отравлять меня и посл смерти, и я не узнаю покоя, если меня вмст съ нею засыплютъ землею въ моей ям.
Почему другіе могутъ выдержать? Вдь возвращаются люди и отсюда? Возвращаются закаленными, обогащенными, способными справиться со всякимъ зломъ, со всякими преградами, которыя могутъ встртить ихъ въ жизни…
Возвращаются борцами и снова становятся въ ряды.
Я хорошо знаю объ этомъ. Я имъ завидую, удивляюсь ихъ силамъ. Ничего больше я не могу сказать.
Но и я не былъ слабымъ. Теб ли долженъ я напоминать объ этомъ, теб, которая знаетъ меня до глубины? Я былъ силенъ и не со всякимъ помнялся бы силами. Что такое сила въ человк?
Моя сила была энергіей дйствія, неугасимымъ стремленіемъ къ дятельности. Моя сила была нетерплива, стремительна, полна порыва. Я взнуздалъ ее крпко, держалъ ее, какъ злого пса на цпи. Всей силой воли я направлялъ ее на вещи, возможныя въ тюрьм. Я учился, какъ прирожденный книжный червь, хотя не книга была моей стихіей. Такъ прошло четыре года. Въ продолженіе цлаго года я странствовалъ, тащился по этапамъ, помогая товарищамъ, ухаживая за больными, вырабатывая въ каждой новой тюрьм новый планъ побга. Я былъ старостой большой партіи, у меня была масса обязанностей и препирательствъ съ властями, и цлый день я былъ занятъ. Здсь — едва я очутился на мст — я длалъ нечеловческія усилія, чтобы вырваться на волю. Это отняло у меня три года, цлыхъ три года, полныхъ трудовъ, когда ни одинъ день не былъ потерянъ напрасно. Я не хвалю себя, такъ какъ я не могъ иначе.
Сосчитай вс эти годы!
Я надорвалъ свои силы и былъ уже спокойне. Но ихъ осталось еще гораздо больше, чмъ требовалось. А нужна была только сила ожиданія, сила терпливая, которая сумла бы притаиться и сохранить себя до времени. И не было выхода для этой черезъ край бьющей, нетерпливой силы. Мн нечего было длать, кром безсмысленныхъ занятій около дома и для пропитанія себя. Этотъ избытокъ силы обратился противъ меня самого. Я самъ добилъ себя ею. Добила меня эта моя прежняя добродтель, та добродтель свободной жизни, которая теперь стала проклятіемъ изгнанія.
Я погибаю голодной смертью. Меня убиваетъ жажда дятельности. Я погибъ, потому что не умлъ терпливо ждать, пассивно считать дни и мсяцы, потому что я не могъ ни перенести мертвой жизни, ни придушить и отложить до лучшаго времени все то, что во мн было.
Возвращаются и отсюда люди. Возвращаются разно, одни лучше, другіе хуже, каждый здсь что-нибудь оставляетъ, каждый что-нибудь отсюда уноситъ. Но спроси, что говорятъ о нихъ посл ихъ возвращенія близкіе люди, которые знали ихъ въ молодости, до изгнанія. Спроси когда-нибудь ихъ самихъ въ минуту полной искренности.
Я хочу заране отвтить на вс твои вопросы. Я хочу отразить каждый упрекъ съ твоей стороны. Я хочу, чтобы ты меня поняла.
Я могъ бы вернуться и попробовать снова жить. Меня бы лчили: свобода, родной край и свои люди. Я ожилъ бы подъ твоей заботой, подъ твоимъ любящимъ взглядомъ. И, можетъ быть, вернулось бы все прежнее. Можетъ быть, слдовало подождать и попробовать? Давно знаю я эти соблазны, эти обманы. И это я пережилъ когда-то, уже очень давно…
И это имло свое время и свой чередъ. Минуло, пропало навсегда. Мн ничто уже не поможетъ.
Все иметъ свои границы. Я давно уже переступилъ предлъ, откуда нтъ возврата. Я переступилъ порогъ смерти. Я уже не живу.
Если ты хочешь меня увидть, несмотря на все, если тебя будетъ терзать это неудержимое и навсегда неисполнимое желаніе, то по правд скажу теб: ты не знаешь, чего хочешь!
— Ты хочешь страшной вещи!
Подумай разумно. Представь себ. Входитъ чужой человкъ. Ты не вришь глазамъ. Не можешь узнать. Ни одной знакомой черты. Ничего изъ того, что запечатллось въ памяти и многіе годы стояло передъ глазами души, какъ любимый образъ. Слезливымъ, мертвымъ взглядомъ устремятся на тебя мои когда-то молодые, живые, огненные глаза, изъ которыхъ глядла дятельная, молодая душа. Я взгляну на тебя, какъ нищій, у котораго нтъ никакихъ правъ, который проситъ милостыни и состраданія…
Старый, лысый ддъ…
Ты заплачешь, заплачешь — о, не отъ радости свиданія.
Говори! Я знаю, что ты скажешь: это вншнее. Мы иные люди, высшіе, свободные! И для меня прошло время, и меня оно не украсило…
Это вншнее. Но все же мы люди. Это пустая вещь. Но я упорно въ теченіе многихъ лтъ отказывался прислать теб свою фотографію. Что значитъ красота? Немного. Что значитъ молодость? Она должна пройти.
Но я боялся, что въ моемъ измнившемся, измученномъ лиц ты прочтешь то, что во мн происходитъ. Ибо не лжетъ мое лицо, какъ лгали письма, написанныя къ теб. Оно зеркало, свидтельство и предатель моей тайны.
Нтъ,— я не сумасшедшій, который хочетъ вернуть прошлое. Я не стыжусь передъ тобой моего морщинистаго лица, потухшихъ глазъ и согнутаго стана. Я никогда не былъ фатомъ. Да, это только вншность. Это вступленіе къ встрч.
Но душа это не наружность. Это моя сущность. Это я — твоя любовь.
Хитеръ человкъ и многое суметъ сдлать, когда боится потерять все, чмъ обладаетъ. Но я не сумю быть комедіантомъ, не сумю притворяться, даже цной жизни, даже цной твоей любви. И я бы не могъ теб солгать ни въ чемъ, не скрылъ бы ничего.
Я трупъ. Жалкое отрепье! Что мн длать среди людей? Утла изъ меня моя душа и больше не вернется!
У меня есть стыдъ, я помню все-таки, какимъ я былъ.
Я не хочу твоей боли и твоей неутолимой тоски по томъ, но другомъ!
Я не хочу твоего старательнаго, днемъ и ночью бодрствующаго притворства, ни сердечныхъ словъ, ни насильственно создаваемыхъ иллюзій.
Я не хочу, чтобы ты съ годами привыкла ко мн.
У меня душа борца, который сражался и палъ. Даже отъ тебя я не хочу сожалнія!
Вотъ я и сказалъ теб все. Что можетъ выразить человческая рчь, все уже сказано. Во мн осталось еще такъ много, такъ страшно, невроятно много боли, желанія, рвущихся изъ сердца мыслей, проклятій, моленій и благословеній…
Но на это у меня нтъ словъ. Я больше не могу. О! если бы ты хоть часть всего этого почувствовала и угадала! Ахъ! угадай меня всего!
Читай душою!
Мн осталось только проститься съ тобой. Прощай навсегда, любимая и единственная.
Ты была моей неотступной помощью и утшеніемъ. Ты была для меня тепломъ среди мороза ледяной сибирской земли, ты. была мн солнцемъ въ долгія полярныя ночи. Да будетъ благословенно имя твое…
Прощай, прощай.
Ты никогда не была моею, я не коснулся чудныхъ устъ твоихъ, я не узналъ чаръ твоей любви.
Оторвала насъ другъ отъ друга жизнь, разнесла насъ судьба на два конца міра.
Борьбой была вся наша жизнь.
Вотъ я палъ первымъ. Такъ мн суждено.
Я умираю безъ горечи, безъ проклятій. Я не жалю себя, ибо солдатомъ дла я былъ и хотлъ быть. На пол битвы погибаю я. Смертельно раненый, посл долгихъ страданій я умираю теперь — за дло.
Пусть оно переживетъ вс людскія страданія, пусть побдитъ вс обиды!
Прощай!
Живи долго,— работай, борись. Ты знаешь, кто меня убилъ, отомсти за меня.
О, если бъ ты дождалась счастливаго времени и великой открытой войны. О, если бъ ты увидла своими глазами желанный день послдней битвы, которую добро должно выдержать со зломъ, когда вспыхнетъ, какъ скрытая мина, наше молчаливое подполье!
Когда наша правда будетъ добиваться побды, когда никто не пожалетъ жизни въ борьб за свободу. Когда легкой и мгновенной и прекрасной будетъ смерть за идею…
Мой любимый! Это уже послднее мое письмо. Какая безмрная радость! Радость до тревоги, до боли. Видно, я уже отвыкла отъ настоящаго личнаго счастья. А это вдь еще не настоящее высшее счастье. Это только его предчувствіе, общаніе.
А что-то будетъ теперь, что будетъ?
Я не могу понять. Умомъ-то я понимаю, знаю, но какъ трудно это себ представить и вообразить, что на самомъ дл…
Сразу не справишься съ этимъ,— нужно время. Удивительно! Столько лтъ я жила ожиданіемъ, считая мсяцъ за мсяцемъ, надясь на то, что должно наступить когда-то, а теперь, когда безжалостное время истекаетъ, я не могу приблизиться къ этому великому событію обыкновенно, разумно и по людски.
Мн хочется танцовать, пть, останавливать на улиц незнакомыхъ и сообщать имъ радостную всть. Минутами мн хочется плакать. И даже — не смйся — у меня является желаніе приносить кому-то невдомому благодаренія, запть что-нибудь врод гимна ‘Те Deum’, вознести кадило какому-то добродтельному божеству. Я съума схожу, глупю отъ такой радости.
Теперь уже можно! Пусть мое послднее письмо будетъ хаотичнымъ, пустымъ и несерьезнымъ! Я не хочу больше никакой серьезности, никакого благоразумія! Довольно его было. Я хочу радоваться, хочу, чтобы ты смялся, читая мои глупыя слова, я хочу, чтобы ты заразился отъ меня, чтобы ты смялся всю дорогу и чтобы сюда, ко мн пришелъ смющимся!
Черезъ три мсяца ты будешь здсь, вмст со мною! Уже только одно твое письмо я получу изъ этого страшнаго … ска, а слдующія уже будутъ съ дороги. Все ближе, все ближе, наконецъ: въ одинъ прекрасный день получаю телеграмму:
Сегодня!— Я ду на вокзалъ. Жду. Звонокъ. Поздъ подходитъ! Твой поздъ!
Когда я пишу это, я вижу собственными глазами Тераспольскій вокзалъ, станціонный залъ, желзнодорожныхъ служащихъ, носильщиковъ, движеніе толпы, каждое лицо и всхъ тхъ незнакомыхъ людей, которые будутъ тамъ въ это время, не зная, что они свидтели такого событія.
Зачмъ я пишу вс эти глупости?
Я такъ рада, такъ рада — мн даже стало отъ этого грустно. Такъ всегда со мною бываетъ, я не умю радоваться. Я отвыкла.
Особенно грустно становится мн, когда я представляю себ, что четырнадцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ въ послдній разъ я видла тебя на свобод. Есть что-то грозное и неумолимое въ этомъ огромномъ времени. Я содрогаюсь, какъ будто смерть заглянула мн въ глаза! Я должна неустанно повторять себ, что это уже прошло, минуло, пережилось, перемучилось годъ за годомъ, день за днемъ. Я должна вбивать себ въ голову, что этого уже нтъ, что это никогда не повторится.
Мн кажется, что страшное бремя лтъ виситъ на мн. пригибаетъ меня къ земл, ломаетъ, и я не могу уже спастись. Теперь, уже въ конц, меня часто преслдуетъ одинъ сонъ. Мн снится, что идетъ только первый годъ, какъ тебя взяли. Я знаю, что должно пройти цлыхъ четырнадцать лтъ прежде, чмъ ты вернешься ко мн. И одновременно я помню, что уже разъ эти годы прошли, со всей ихъ тоской и болью, что уже были эти безчисленныя письма, что я уже стара, измучена, слаба и совершенно неспособна перенести эту новую муку. Я просыпаюсь въ тревог, со стонами и слезами. И посл долго мучусь и не могу опомниться. Наконецъ, ко мн возвращается сознаніе. Какое счастье, что это сонъ! Страшный сонъ. Какъ будто кто нарочно выдумалъ его, чтобы мучить меня самымъ ужаснымъ образомъ. Я долго его помню, содрогаюсь при воспоминаніи о немъ.
Удивительно ясно помню я нашъ послдній вечеръ. Это было у моей тетки на Вспульной улиц. Она оставила насъ однихъ съ нашими конспираціями — добрая тетка, она такъ тебя любила и не дождалась… Мы покончили съ разными нашими длами, потомъ сидли на диванчик и молчали съ полчаса.
Было такъ чудно, такъ удивительно тихо. Ты взялъ мою руку, мы прижались другъ къ другу и сидли тихо, такъ скромненько… Вошла тетя и позвала насъ ужинать. Такимъ радостнымъ, такимъ хорошимъ былъ этотъ нашъ послдній вечеръ. На утро я узнала, что тебя взяли.
У меня постоянно встаетъ въ голов это время. Такими недавними кажутся мн наши конспиративныя прогулки въ Лазенки. Я помню, о чемъ мы говорили, на какихъ скамейкахъ сидли. Есть тамъ одна наша скамейка. Та, на которой мы сидли тогда вечеромъ, когда уже мы все другъ другу высказали. Это было за три мсяца до твоего ареста. Посл не разъ мы приходили туда посидть. Въ тяжелыя минуты, когда я уже не могла справиться съ собою, я искала тамъ помощи, утшенія.
Знаешь, я прекрасно помню собраніе, на Черняковской, гд мы встртились съ тобою въ первый разъ. Помню, кто тамъ былъ, о чемъ говорили!
Все живо встаетъ въ моей памяти. Наше первое свиданіе въ X павильон. Мой отъздъ въ Москву на прощаніе.
А потомъ уже только письма, письма!
Прошло это время, я врю, что оно прошло, но я не помню послдующаго.
Все спуталось, образовалось какое-то огромное срое пространство, какъ пустыня или море, гд мысль не знаетъ, на чемъ остановиться, только смотритъ на все и ни на что.
Потому у меня бываютъ минуты, когда мн кажется, что этихъ четырнадцати лтъ вовсе не было. Это значитъ, что я молода, что живутъ вс люди, которые умерли за это время, что теб только двадцать восемь лтъ…
Грустно, страшно грустно минутами. Но это проходитъ скоро, когда я подумаю, что на самомъ дл, уже врно на самомъ дл, такъ скоро увижу тебя. И что мы будемъ вмст всегда, теперь уже всегда!
Я признаюсь теб, что не могу уже ни о чемъ другомъ думать. Я занимаюсь, какъ всегда, нашими длами, но часто забываю, что длаю. Я разсянна, мн кажется, что меня уже ничто, ничто не занимаетъ, кром одного. Я стараюсь забыть объ этомъ, стараюсь уврить себя въ томъ, что ничего не должно случиться, что все по прежнему. Я дала себ слово не радоваться заране, не длать никакихъ приготовленій, только работать, какъ всегда, пока не пройдетъ все остающееся время. Такъ было бы лучше всего и для нашихъ длъ выгодне. Но, видно, у меня нтъ силъ на это.
Съ самаго утра, какъ только я открываю глаза, неудержимая радость овладваетъ мною. Мн вспоминается дтство, когда я просыпалась каждое утро съ чувствомъ необычайной радости, съ такимъ чувствомъ, будто произошло что-то невроятно веселое. Такъ просыпаются всегда здоровыя и окруженныя лаской дти. Потомъ меня покидаетъ это веселое настроеніе, и посл нсколькихъ часовъ относительнаго спокойствія на меня находитъ какая-то гнетущая печаль, разршающаяся слезами. А потомъ снова то же самое.
Я немного утомлена. Въ продолженіе двухъ послднихъ лтъ я не узжала никуда на лто. Въ особенности послднее лто было тягостно. Я не могу придти въ себя. Нервы. Я тяну изъ послднихъ силъ. Я всегда себ повторяла, что отдохну, когда ты вернешься. Этого мн было достаточно. Я совершенно здорова, только душа моя какъ будто измучена. Это трудно объяснить. Тяжело, скучно, пусто. Въ томъ, что я длаю, я не нахожу прежняго удовлетворенія, никакого живого интереса. Я работаю по привычк, но во мн все мертво, какъ въ машин. Меня не радуетъ, если что удается, не печалитъ, если не удается. Мн не хочется ни съ кмъ спорить, никого убждать. Больше всего въ послднее время я полюбила работу безъ мысли. Я взялась за разныя механическія работы, и такъ мн лучше.
У меня бывали и бываютъ теперь все чаще моменты — о, если-бъ это были только моменты!— часто на цлыя недли я погружаюсь въ какую-то скверную хандру. Мн кажется, что меня уже ничто не занимаетъ, что наше дло отдаляется отъ меня навсегда, а я, гадкая, даже не печалюсь объ этомъ и не поражаюсь этимъ, а еще какъ будто радуюсь, что оно уже прошло, что, наконецъ, ушло отъ меня прочь.
Я ловлю себя иногда на гадкихъ мысляхъ, на какихъ-то филистерскихъ желаніяхъ. Меня охватываетъ жалость и какой-то запальчивый гнвъ,— совсмъ такъ, какъ будто кто-ти обижалъ меня все это время, а я только теперь открыла этого стараго обидчика.
Но это только въ послднее время. Это отъ утомленія, отъ ожиданія! Все пройдетъ, какъ только ты появишься. Довольно одного твоего взгляда, чтобы ко мн вернулись силы, разсудокъ, энтузіазмъ и все то, что было во мн и что въ послдніе годы куда-то разсялось, оцпенло.
Твоя сила мн нужна, твоя воля, твои велнія. Намъ всмъ необходимъ ты. Мы вс ждемъ! Здсь живетъ твоя слава, тебя любятъ даже люди новые, незнакомые, которые пришли за это долгое время. Есть такіе, которые стояли и стоятъ твердо. Но не было и не будетъ такого, какъ ты.
Я измучена, очень измучена. Много людей успло за эти годы войти въ наши ряды, сперва работать дятельно и плодотворно, а посл утомиться, разочароваться и отойти. Я не хвалюсь. Я выдержала, но съ трудомъ. Я выдержала, потому что у меня былъ ты, только поэтому…
Такъ мн хочется пожаловаться теб! Тяжело мн было, о, какъ тяжело! Сколько разъ съ большимъ усиліемъ я писала теб, что мн хорошо и что все идетъ удачно. Но у насъ мало удачнаго, такъ мало… Такъ мн страшно минутами хотлось разсказать теб всю правду о себ и объ этихъ нашихъ длахъ! Что-то искушало хоть разъ перестать притворяться, чтобы ты обо всемъ узналъ, чтобы пожаллъ меня, чтобы, наконецъ, сжалился и позволилъ мн пріхать къ теб.
У меня бывали угрызенія совсти, потому что, какъ никакъ, я лгала передъ тобою. Но это были ложныя угрызенія, потому что я всегда вдь страшно хотла къ теб. Мн было больно, что ты не знаешь обо мн ничего истиннаго, не знаешь моего страданія, не знаешь многолтней правды — моей тоски. Я не могла съ ней справиться. Съ самаго начала я мучилась. Пока ты былъ въ тюрьм, даже далеко, мн еще казалось, что это ничего, такъ какъ въ Крестахъ я могла видть тебя черезъ каждые два мсяца. Я могла, когда уже очень мн было плохо, похать и хоть четверть часа побыть съ тобою. Но когда тебя отправили, когда я узнала, что это на десять лтъ…
Никогда, никогда не было мн хорошо. Какъ могъ ты врить такимъ письмамъ? Это были сочиненія, рефераты хитро и прилежно обдуманные. Теперь я уже не совладала бы съ этимъ искусствомъ. Во мн уже испортилась вся дисциплина. Къ счастью, теперь уже не нужно это позорное, возмутительное притворство. Оно отравляло мои письма, которыя были моимъ единственнымъ счастьемъ, единственнымъ разговоромъ съ тобою.
Я разскажу теб все, все! Когда ты прідешь, когда отдохнешь, я начну исповдываться передъ тобой, признаваться. Ты долженъ будешь терпливо выслушать меня, пожалть и все, все мн простить и за все вознаградить. Нтъ, я разскажу посл, а сначала ты. И ты долженъ будешь признаться въ своихъ винахъ. Я не врила въ это хорошее расположеніе духа, въ интересныя охоты и восторги передъ сверной природой. Хотя ты такой сильный, однако я не разъ чувствовала какъ будто слезы. Не сердись, но что длать, если я такъ чувствовала. Я и теперь готова утверждать, что я не ошибалась! А если ты станешь отрицать, то это будетъ значить только, что ты стыдишься признаться.
Цлыми днями, цлыми ночами мы будемъ разсказывать другъ другу. Тогда только наступитъ настоящее облегченіе — и тогда, можетъ, я смогу забыть эти проклятые годы!
Отвратительны эти письма. Я ни разу не могла написать именно того, о чемъ я больше всего хотла и о чемъ должна была написать. Если бы хоть одинъ разъ я отважилась написать все, что и какъ чувствовала, то ты позволилъ бы мн все бросить и похать къ теб. А одинъ разъ, четыре года назадъ, я ужъ совсмъ собралась въ дорогу. Не спрашивая, не предупреждая тебя ни словомъ, ршила я хать, потому что не могла уже боле. Тогда только что вышло ‘На краю лсовъ’ Срошевскаго. Только тогда я поняла, гд ты, каково теб тамъ. Я не могла совладать съ собою. Я уже распродала вещи и ждала только зимы, чтобы добраться къ теб.
Но случилось съ нами несчастье: все провалилось, разрушилось и опять никого не осталось, кром насъ нсколькихъ и массы работы, которую надо было начинать съ начала.
Я осталась.
Ты ничего не зналъ объ этомъ. О, ты не знаешь еще столькихъ, столькихъ моихъ тайнъ!
Но это посл, потомъ! Долой вс печали! Уже нтъ и не можетъ быть никакихъ печалей!
Какъ только ты вернешься и отдохнешь съ дороги, мы удемъ на цлые полъ года. Это уже безповоротно ршено! Мы подемъ за границу въ горы или къ морю. Выберемъ себ красивый, тихій уголокъ и въ немъ отдохнемъ за все время. Это будетъ наше — только наше и ничье больше — полъ года счастья. Нельзя будетъ тогда ни работать, ни читать газетъ, ни писать писемъ, ни спорить. На все это время мы оба забудемъ о существованіи всякихъ людскихъ длъ и всякихъ обязанностей! Это будутъ полъ года нашей жизни — первые и кто знаетъ, можетъ быть, послдніе. Тамъ будетъ одна радость, шалости, бездлье и разговоры безъ конца. Тамъ будетъ красивая природа, довольство, свобода и вс наслажденія міра.
Я очень богата. Ты даже не можешь себ представить, сколько я скопила денегъ. У меня всегда былъ одинъ ‘добавочный’ урокъ, плату за который за десять лтъ я предназначала на твое возвращеніе. Мы все это должны промотать и одинъ разъ попользоваться жизнью. Пусть это будетъ безнравственно и безполезно. Пусть будетъ, чмъ угодно — мн все равно! Мы оставимъ все и исчезнемъ, не оставивъ никому адреса. Мы заслужили свою плату, что-нибудь намъ приходится!..
Черезъ три мсяца кончается твой срокъ, и ты двинешься сейчасъ же. Ты будешь телеграфировать съ дороги, чтобы я знала, что ты все ближе. Во время твоего путешествія я съ каждымъ днемъ буду здорове, съ каждымъ днемъ сильне, съ каждымъ днемъ все боле буду походить на прежнюю твою, любимую, знакомую!
Но ты меня уже не увидишь такой, какой я была. Иначе не можетъ быть, мы оба это понимаемъ, и всякій это пойметъ, но — все-таки?— какъ это страшно грустно! Почему такъ трудно примириться съ такой естественной и обыкновенной вещью?
Я такъ боюсь нашей встрчи…
Я не могу объ этомъ не думать. Оно навязывается, опутываетъ, мучитъ. Я знаю, что ты не ждешь чуда, что ты не забылъ, сколько лтъ прошло. Ты знаешь, сколько мн теперь лтъ и какъ выглядитъ женщина въ этомъ возраст. О, бываетъ и осень женщины прекрасна и красива. Но, сообрази, какой была моя жизнь… Я не жалуюсь, я только боюсь, что ты можешь забыть объ этомъ въ ту минуту — хотя теперь и помнишь,— когда упадетъ на меня твой первый взглядъ. Я уже не знаю, какъ я выгляжу, я привыкла къ себ.
Я посылала теб каждые два года мою фотографію, но на фотографіи человкъ всегда красиве. У меня уже прядь сдыхъ волосъ. Но это еще не такъ страшно…
Я боюсь, что помимо твоей воли, въ минуту свиданія ты будешь въ душ представлять меня все еще молодой, свжей, полной радости, живой двушкой. Посмотришь — и сравнишь. Этого боюсь я, потому что бываютъ минуты, впечатлнія, которыя уже остаются навсегда, которыя сильне разсужденій и человческой воли. Берегись такихъ минутъ, приготовься, не забудь объ этомъ въ радости свиданія.
Наврное, ты смешься надо мной? Смйся! Я должна была напомнить теб объ этомъ. Теперь я уже буду покойне.
Навсегда общаю теб этотъ покой, такъ я его желаю. Уже много длинныхъ недль я не знаю, что такое покой. Полна безпокойства моя радость. Трудно научиться этому сразу.
Я умла жить въ согласіи съ моей печалью, второй натурой сдлалась для меня ежедневная, неустанная тоска. Было сро, скверно, спокойно. Вдругъ пробудилось во мн. сознаніе, что ты скоро вернешься, и я совсмъ вышла изъ колеи.
Никогда я не представляла себ, что радоваться такъ трудно!
Я живу въ безпрерывныхъ вспышкахъ радости, смющейся, и каждую минуту эта простая, дтская радость смняется во мн безпокойствомъ, терзающимъ, какъ боль. Въ ней какъ будто разочарованіе, и какъ будто въ душ я хочу возврата къ прежнему ожиданію и терзанію, какъ будто то прежнее было лучше, а то, что впереди, хуже. Что за безсмыслица!
Появляется огромная жалость къ тому, что уже прошло и не вернется. Есть во мн безразсудное желаніе чуда хоть на одинъ моментъ, побыть съ тобою такъ, какъ тогда, прежде чмъ случилось все это наше несчастье.
Мысль упорно возвращается къ тому времени, и въ памяти я нахожу все новые образы, какъ будто это происходило на дняхъ, а не нсколько лтъ назадъ. Такъ дороги, какъ будто даже всего дороже для меня эти воспоминанія! Какъ будто меня не ждетъ мое истинное, полное счастье, которое приближается, приближается…
Меня преслдуютъ привиднія, призраки. Минутами на меня нападаетъ ужасный страхъ!
Я думаю, что ты можешь заболть, что въ дорог можетъ что-нибудь случиться, что въ этихъ твоихъ охотахъ столько опасностей…
Мн представляется, что какая-то завистливая судьба готовитъ намъ теперь, когда мы ждемъ радости, какую-то новую бду, какое-то разочарованіе.
Мн вспоминаются завты покойной тетки — не радоваться, потому что судьба завистлива. Мн кажется это разумнымъ, и я ршаю совсмъ не радоваться. Но разв можно серьезно принимать такія ршенія?
Сны…. сны…
Они бываютъ теперь такіе страшные, такіе безжалостные. Кто вритъ въ сны? И я надъ ними смюсь, но есть въ нихъ моменты ужасные, отъ которыхъ никакъ не можетъ освободиться душа. Они упорно держатся въ памяти, заставляя думать о себ, доискиваться скрытаго въ нихъ значенія…
Дорогой мой!— не сердись на меня, постарайся понять меня, я тебя очень прошу! Береги себя, побереги именно теперь, помни, что теб предстоитъ уже возвратъ. Оставь всякія предпріятія, охоты. Жди спокойно, чтобы всего избжать…
Сдлай это для меня! У меня никогда не было капризовъ и никогда не будетъ. Глупы мои опасенія и предчувствія, я сама знаю,— но такъ безпокоятъ, такъ преслдуютъ!
Мн не хочется теперь уже писать никакихъ отчетовъ о нашихъ длахъ. Ничего нтъ новаго, ничего не перемнилось. У меня для этого нтъ больше силъ. Я хочу, чтобы это письмо было не похоже на вс предыдущія, потому что это послднее, послднее мое письмо. Когда я его отошлю, мн будетъ казаться, что ты уже выхалъ изъ этого проклятаго мста и съ каждымъ днемъ понемножечку приближаешься.
Я хотла, чтобы въ немъ была одна радость, одни привты. Написала, какъ чувствовала, безпорядочно. Довольно было этого порядка.
Остановилась и не знаю, о чемъ писать дальше. Надо бы страшно много еще сказать теб. Все во мн становится страннымъ. Вдругъ меня охватила безграничная грусть. Ничего, ничего нтъ — только какая то отчаянная пустота. Почему? Вотъ, мучитъ меня эта радость. Слезы падаютъ на бумагу. Это отъ волненія, что я уже кончаю, что это мое послднее письмо.
Уже поздняя ночь. Я одна въ своей комнатк. Тихо. Я думаю о теб: что длаешь ты въ эту минуту, о чемъ думаешь тамъ, на краю свта, въ этомъ другомъ полушаріи? Часто такъ я разгуливала по вечерамъ. Я знаю твою юрту, каждую вещь въ ней. Я представляю себ все, задумаюсь, замечтаюсь и ясно вижу тебя и все, что ты длаешь. Это самыя любимыя и дорогія мои мечты о теб. Въ одно мгновеніе я перелетаю мыслью страшное пространство и уже у тебя. Не разъ я такъ навщала тебя. Я подсматриваю за тобой издалека и все знаю.
…Огонь потрескиваетъ въ печк. Ты сидишь со свчей, пишешь. Можетъ быть, свое послднее письмо мн? Длаешь то же, что и я — думаешь обо мн. У тебя длинная, черная борода, сдые волосы…
Ты пересталъ писать — засмотрлся прямо въ мою сторону, какъ будто на меня. Почему ты такой блдный, такой несчастный? Какъ странно, страшно смотрятъ твои глаза на меня…
Только сегодня я кончаю это письмо и отсылаю. Представь себ, что третьяго дня, когда я писала теб, со мной случился нервный припадокъ. Такъ называютъ это доктора. Я напугала мою милую хозяйку, она позвала доктора и надлала шуму на весь домъ. Это со мною въ первый разъ въ жизни.
Очевидно, я была очень утомлена и, когда писала теб, задумалась и на минуту заснула, или впала въ какое-то внутреннее ясновидніе. Въ эту минуту мн представилась одна страшная глупость, вдь все можетъ присниться. Я очнулась и упала, что-то крича. Стыдно мн.
Я хотла не писать теб объ этомъ, но длаю это съ умысломъ. Видишь, мн приснилось что-то страшное о теб, и такъ ясно, какъ будто я была при этомъ. Видишь, я изнервничалась, я полна призраковъ, смюсь и плачу одновременно. Потому, прошу еще разъ, сдлай это для меня. Щади себя, береги отъ всякой случайности. Вдь, когда это письмо дойдетъ, то уже только два мсяца теб останется — прошу тебя. Умышленно я говорю теб объ этомъ глупомъ происшествіи со мной, чтобы ты зналъ, что со мною длается. Не обманывай меня, какъ ребенка, будь добръ и послушайся меня на самомъ дл! Оставь охоты, далекія прогулки. Одвайся тепле, обходись осторожне съ оружіемъ. Не смйся надо мною, ты нехорошій! Я совершенно серьезно прошу тебя и умоляю.
Уже кончаю. Я должна бы еще о многомъ написать, но какъ-то не могу. Я страшно спшу съ этимъ письмомъ. Я хочу, чтобы оно пошло какъ можно скоре. Пусть ждетъ своей почты въ Якутск, будетъ ближе къ теб на нсколько недль, а я буду утшать себя тмъ, что на этотъ разъ почта вышла раньше, и что мое письмо идетъ и идетъ къ теб, неустанно приближаясь къ теб. Я выдумываю разные способы сладить со своимъ нетерпніемъ. Плохо разсчитала я свои силы, на самый конецъ мн ихъ не хватаетъ. А взять ихъ мн ужъ не откуда!
Прочь жалобы! Нтъ никакихъ печалей! Не было никакихъ четырнадцати лтъ! Есть только радость, нетерпливая, сумасшедшая, капризная, какъ непослушное, назойливое дитя. Но это дитя любимое, родное, оно съ каждымъ днемъ будетъ старше. Поумнетъ, пойметъ все, станетъ послушнымъ. Не сердись — я сама, какъ глупое дитя, которое уметъ только смяться и плакать. Когда вернешься, приведешь меня въ порядокъ.
Уже кончаю. Совсмъ не такъ я хотла написать теб. Но все равно. Въ самомъ дл все равно. Знаешь — почему?
Потому что ты возвращаешься, возвращаешься, возвращаешься! Я писала бы это слово безъ конца, на нсколькихъ страницахъ и ничего, кром него. Это было бы лучшимъ письмомъ!
Довольно уже!
Послднее мое письмо окончено!
Теперь возвращайся! Теперь здравствуй. Торопись, потому что я жду, жду, жду. Торопись, потому что четырнадцать лтъ ждало наше счастье!