Врагъ въ засад.
Врагъ въ засад.
Разсказъ Г. Вальполя 1).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Перев. съ рукописи Зин. Венгеровой.
‘Современникъ’, кн.X, 1915
Враг в засаде, Уолпол Хью, Год: 1915
Время на прочтение: 14 минут(ы)
1) Авторъ разскіза, Гью Вальполь (Hugh Walpole) — молодой англійскій романистъ, обратившій на себя вниманіе въ послдніе годы романами ‘Fortitude’, ‘Mr Perrin and Mr Trall’ и др. Онъ примыкаетъ къ новйшей нео-реалистической школ въ англійской литератур. Въ его романахъ отражается духовное начало англійской современности, борьба противъ бытовыхъ условностей во имя ‘правъ мечты’.
Въ настоящее время Гью Вальполь живетъ въ Россіи и изучаетъ русскую жизнь. Его разсказъ представляетъ особый интересъ для русскихъ читателей, показывая захватывающее вліяніе русской стихіи на душу культурнаго англичанина. При назрвающей теперь потребности нашего духовнаго сближенія съ Англіей, чрезвычайно цнно видть, какъ отражается Россія въ пониманіи англійскаго писателя, чутко воспринимающаго русскую дйствительность и ея внутренній смыслъ.
‘Врагъ въ засад’ печатается въ авторизованномъ перевод съ рукописи до появленія разсказа въ англійскомъ оригинал. З. В.
Капитанъ Джонъ Фордъ считалъ минуты до прізда своей жены — не потому, что онъ пламенно любилъ ее (посл ихъ свадьбы прошло уже пятнадцать лтъ) — а потому что съ ея пріздомъ связанъ былъ его отъздъ, т. е. завершеніе самаго тягостнаго полугода въ его жизни. У него бывали и прежде тяжелыя переживанія — какъ напримръ первое время посл его женитьбы, когда онъ любилъ свою жену, а она была къ нему равнодушна, затмъ ужасное время въ Индіи, когда приступы лихорадки чередовались почти непрерывно, съ какой то злорадной жестокостью. Тяжело ему было еще и посл того въ Лондон, когда ему казалось, что его близкій другъ полюбилъ его жену, и онъ, къ собственному ужасу почувствовалъ, что совершенно не огорченъ. Все это его достаточно мучило въ свое время, но теперь ему казалось, что это было ничто въ сравненіи съ зимой, которую онъ прожилъ въ Москв.
Онъ пріхалъ за шесть мсяцевъ до того для изученія русскаго языка и въ интересахъ службы. Такъ онъ самъ смотрлъ на цль своего путешествія въ Россію. Въ англійскомъ консульств его направили въ семью Ивановыхъ, говоря, что хозяйка дома привыкла къ англійскимъ офицерамъ, что квартира въ хорошей части города, что столъ у Ивановыхъ простой, но превосходный. Онъ явился по указанному ему адресу съ внушительнымъ количествомъ сундуковъ и чемодановъ, въ начал сентября — и у Марьи Егоровны Ивановой похолодло на сердц при вид его. У нея уже пятнадцать лтъ часто жили въ дом англійскіе офицеры, но ни одинъ изъ нихъ не имлъ такаго устрашающаго вида, какъ капитанъ Фордъ.
Онъ былъ красивый человкъ, но весь точно деревянный. Платье его было врно изъ желза, судя по складкамъ на панталонахъ и по строгому покрою рукавовъ. Онъ былъ высокаго роста, ючень худой, съ глазами точно холодные синіе камни, съ рыжими усами, каждый волосокъ которыхъ выражалъ надменное и презрительное удивленіе. А при вид его сверкающихъ сапогъ бдная Марья Егоровна сразу поняла, что ея Маш никакъ не угодить на него и что въ ближайшіе же дни она вызоветъ его глубокое неудовольствіе.
Ей очень хотлось было сказать ему, что, къ сожалнію, вс комнаты у нея заняты. Но у нея какъ разъ не было ни одного жильца и она очень нуждалась въ деньгахъ. Она поглядла на его здоровое, загорлое и самоувренное лицо, и у нея задрожали колни. Но Марья Егоровна была женщина храбрая. Она подумала о своихъ дтяхъ, о Кост, Ан и Волод… и сказала, что будетъ ючень рада, если онъ поселится у нея.
Первое впечатлніе капитана Форда было такое, ‘что онъ никогда бы не поврилъ, что есть такія страны на свт’. Правда, погода въ эти первые дни, въ конц сентября, была крайне неблагопріятная. Все время шелъ дождь. Съ каждымъ днемъ грязь на улицахъ становилась все боле глубокой. Бывали дни, когда надъ городомъ висла плотная тяжелая завса, и вс ходили, сгибая плечи, точно остерегаясь удара. Дома были какъ будто изъ папье-машэ, пестрота золотыхъ, синихъ и зеленыхъ куполовъ казалась вульгарно крикливой, трамваи оглушали своимъ пронзительнымъ звономъ. Извозчики обдавали грязью панталоны капитана Форда, и какіе то слишкомъ услужливые люди вчно пытались отнять у него пальто, шляпу и палку, когда онъ совершенно не собирался отдавать ихъ. Колокола поднимали трезвонъ, когда ему еще хотлось спать. Въ Опер когда онъ разъ опоздалъ къ началу, ему пришлось простоять цлый актъ въ коридор. На улиц онъ постоянно спотыкался о провалы въ мостовой. Въ банк ему пришлось однажды прождать два часа прежде, чмъ ему выдали его деньги.
— ‘Я и не представлялъ себ, что есть такія страны на свт’, повторялъ онъ про себя.
Семья Ивановыхъ была тоже такая, какихъ онъ еще никогда не видалъ въ жизни. Хозяйку дома, Марью Егоровну, добрую, пухлую, растрепанную, съ постоянно навертывавшимися на глаза слезами, очаровательно коверкавшую англійскій языкъ, многіе изъ жившихъ у нея англійскихъ офицеровъ считали ‘очень милой женщиной’. Они писали ей письма еще долго посл отъзда и увряли ее, что непремнно вернутся и поселятся въ Россіи. Она хранила ихъ письма въ шкатулк, подаренной ей однимъ изъ нихъ съ надписью на крышк красными буквами: ‘На память о Брайтон’. Но капитана Форда она раздражала. Она такъ его боялась, что, давая ему уроки по утрамъ, совершенно теряла голову и забывала вс нужные англійскіе слова, а иногда и русскіе.
— ‘Я васъ не совсмъ понимаю’, говорили ей его двигавшіеся усы.
— ‘Ахъ, видите’, бормотала она въ отвтъ, ‘какъ это по англійски… вы знаете… ахъ да… арру, merry, gay…нтъ, не gay… какъ это?’ И онъ съ уничтожающимъ терпніемъ ждалъ, глядя черезъ ея голову на икону въ углу.
Кром того она была разсянна, а также считала, что доброе сердце выше ума. Единственное, чего ей хотлось, это чтобы всмъ вокругъ нея жилось пріятно. Высшимъ наслажденіемъ для нея самой: была игра въ лотто съ ея пріятельницами, шестью толстыми дамами, которыя приходили рано днемъ и усаживались играть съ нею до самаго ужина.
Мужъ Марьи Егоровны тоже легко относился къ жизни. Онъ былъ изобртатель и много лтъ тому назадъ сдлалъ практичное изобртеніе — патентованный зажимъ для бумагъ, который вшается надъ письменнымъ столомъ. Посл того онъ изобрлъ еще мазь для сапогъ, машинку для чистки апельсинъ, пюпитръ и складной стулъ, который, когда съ него встать, превращался въ стойку для зонтиковъ. Кром зажима для бумагъ, ни одно изъ его изобртеній непошло въ ходъ, но онъ не терялъ надежды на успхъ въ будущемъ и былъ однимъ изъ самыхъ веселыхъ людей въ Москв. Иногда только онъ вдругъ впадалъ въ отчаяніе, громко заявлялъ, что сомнвается въ Бог и сообщалъ кухарк, которая была своимъ человкомъ въ дом, что въ тотъ же день лишитъ себя жизни. Онъ былъ сентименталенъ, всмъ доврялъ и врилъ безусловно всему, что бы ему ни сказать.
Дти — Костя, Аня и Володя — были самые обыкновенные, любили родителей, но рдко ихъ слушались. Они страшно шумли, кричали, смялись и пли. Только Костя, мальчикъ лтъ четырнадцати, начиналъ относиться къ жизни боле серьезно. Онъ читалъ газеты, былъ задумчивъ и говорилъ съ отцомъ покровительственнымъ тономъ.
Самымъ однако замчательнымъ членомъ семьи былъ дядя Антонъ, братъ Иванова. Иногда могло казаться, что онъ не совсмъ въ своемъ ум, но вс его чудачества прощались ему за его ‘замчательныя мысли’.
— ‘Какія такія мысли?’ спросилъ съ нкоторымъ недовріемъ капитанъ Фордъ, когда Марья Егоровна впервые сообщила ему объ этомъ.
— ‘Самыя изумительныя’, отвтила Марья Егоровна, ‘мысли о Россіи, о Бог, о душ человческой’.
— ‘Да?’ было все, что сказалъ капитанъ Фордъ.
Вншность дяди Антона была довольно необычная. Онъ былъ огромнаго роста, съ длинной, русой всклокоченной бородой, косматыми бровями и съ цлой копной взъерошенныхъ волосъ. Онъ ходилъ неумытый, въ потертомъ плать и неряшливость его одежды доходила почти до неприличія. За столомъ онъ велъ себя какъ дикарь, проливалъ супъ на скатерть, бралъ въ руки косточки отъ птицы и обгладывалъ ихъ. Легко себ представить ужасъ, который его манеры внушали капитану Форду. Правда, дядя Антонъ питалъ при этомъ безграничную любовь къ человчеству, а также предпочелъ бы сдлать обходъ въ версту, чмъ наступить на червяка. Но это не могло примирить капитана Форда съ его невоспитанностью.
Самое ужасное было то, что дядя Антонъ сразу же почувствовалъ особое расположеніе къ капитану Форду.
— ‘Вотъ это настоящій человкъ’, говорилъ онъ. ‘Съ нимъ есть о чемъ поговорить’. И ужъ онъ дйствительно говорилъ съ нимъ въ свое удовольствіе. Марь Егоровн стоило невроятныхъ усилій, чтобы удерживать его отъ постоянныхъ вторженій въ комнату капитана Форда.
— ‘Онъ занятъ своими длами’, говорила она ему. ‘Онъ вдь совсмъ не такой, какъ мы’.
— ‘Вс люди одинаковы’, отвчалъ ей съ улыбкой дядя Антонъ. ‘Вс мы братья. У меня къ нему самыя теплыя чувства’.
Вначал вся семья отнеслась очень тепло къ капитану Форду и готова была считать его своимъ человкомъ. Но онъ не пилъ водки, ненавидлъ щи, терпть не могъ огурцовъ и приходилъ въ ужасъ отъ рябчиковъ. Онъ весь цпенлъ отъ громкаго чавканія маленькаго Володи, а когда дядя Антонъ вертлъ въ пальцахъ косточку отъ цыпленка, у него проступала блдность на загорломъ, солдатскомъ лиц.
Кром того онъ никогда не былъ словоохотливъ. Онъ всегда относился съ предубжденіемъ къ говорунамъ и любимымъ его изрченіемъ было:
— ‘Когда вамъ хочется что нибудь сказать, подумайте сначала, стоитъ ли это говорить. Вы увидите, что въ большинств случаевъ не стоитъ’.
Ивановы же никогда не задумывались прежде чмъ что нибудь сказать. Они говорили все, что имъ приходило въ голову, говорили вс заразъ, кричали и перекрикивали другъ друга съ полнымъ добродушіемъ и веселымъ смхомъ. Марья Егоровна вскор замтила, что капитану Форду непріятенъ шумъ за столомъ и ршила соблюдать тишину. Но, къ сожалнію, у нея была короткая память, къ тому же она сама всегда горячилась — и ему не было легче отъ того, что она потомъ извинялась передъ нимъ. Другіе англичане относились съ улыбкой къ шуму и суматох за столомъ, но капитанъ Фордъ принималъ такой видъ, точно онъ изъ чувства долга передъ родиной, несетъ какую то весьма трудную и крайне непріятную обязанность. Было совершенно очевидно, что онъ отъ всего этого очень страдаетъ. Разныя другія мелочи тоже усугубляли его раздраженіе. Онъ привыкъ брать по утрамъ холодную ванну и, казалось бы, что это не могло представить никакихъ трудностей. Но водопроводъ былъ полонъ сюрпризовъ и вода изъ крана лилась иногда совершенно бураго цвта. Кром того, въ ванной комнат не затворялась задвижка, однажды, въ то время когда капитанъ Фордъ сидлъ въ ванн, къ нему вошелъ дядя Антонъ и, видимо не находя въ этомъ ничего недопустимаго, сталъ самымъ спокойнымъ образомъ разговаривать съ нимъ.
А затмъ исторіи со стиркой блья! Въ Англіи относительно блья установленъ самый точный порядокъ: блье сдается прачк въ понедльникъ, и она возвращаетъ его въ пятницу. Но въ Москв были свои собственные обычаи, и бороться съ ними не было никакой возможности. Часто ‘праздники’ замедляли доставку блья на недлю, а то и на дв. Машу отправляли въ прачешную съ точнымъ приказомъ не возвращаться безъ воротниковъ капитана Форда, хотя бы ей пришлось прождать ихъ до самой смерти. Но она все таки возвращалась безъ нихъ съ длиннымъ разсказомъ о томъ, какой обходительный человкъ хозяинъ прачешной: онъ общалъ, къ будущему вторнику или сред разыскать большинство вещей капитана.
— ‘Что же длать, у насъ ужъ всегда такъ’, поясняла Марья Егоровна съ блаженной улыбкой.
— ‘О, Господи!’ только и могъ сказать капитанъ.
Онъ сдлался непроницаемо замкнутымъ, и Ивановы стали глядть на него съ испугомъ въ глазахъ. Онъ почувствовалъ, что между нимъ и его хозяевами возникаетъ какая то преграда, и это его раздражало. Онъ ожесточенно отдался изученію русскаго языка, ршивъ какъ можно скоре одолть его. Не отличаясь блестящими способностями, онъ добивался своей цли безграничнымъ упорствомъ… Произношеніе у него было ужасное, но онъ не длалъ ни одной грамматической ошибки. Семь Ивановыхъ предстояла невеселая зима…
За нсколько недль до Рождества капитанъ Фордъ почувствовалъ, что съ нимъ творится что то неладное. Погода поправилась. Выпалъ снгъ и наступили сверкающіе хрустальные дни. Краски неба отсвчивались въ блой пелен, покрывшей землю. Золотые, синіе и зеленые куполы висли надъ улицами въ туманные вечера, какъ клубы облаковъ, причудливыя линіи и узоры московскихъ улицъ казались таинственными путями въ чудесныя страны, все уродливое претворялось въ красоту, и все обыденное точно улыбалось затаенной, щемящей и что то общающей улыбкой. Капитану Форду было не по себ. Совершенно противъ своего желанія онъ сталъ вспоминать давно минувшіе дни, когда онъ былъ влюбленъ въ опереточную хористку и воображалъ, что она ангелъ чистоты и невинности, и даже писалъ ей стихи. Была такая лтняя ночь, когда онъ похалъ съ нею кататься въ коляск въ Гэмпстэдъ и призывалъ мсяцъ въ свидтели своей врности на вки. Боже, какъ онъ потомъ смялся надъ собой, и какими глупцами казались ему вс другіе юноши, способные предаваться такимъ же романическимъ бреднямъ. Вспомнилъ онъ еще и первое время посл женитьбы, когда его снова чуть не охватила прежняя дурь. Но тогда его отрезвила его собственная жена, жестоко его высмявъ.
— ‘Что это, Джонъ!’ говорила она ему — они въ это время проводили медовый мсяцъ въ Монте-Карло — ‘я не ожидала отъ тебя такого ребячества!’.
Позже, сохранивъ еще въ душ налетъ романтизма въ отношеніяхъ къ жен, онъ мечталъ о томъ, чтобы имть сына. Но м-съ Фордъ считала неблагоразумнымъ обзаводиться семьей при ихъ еще пока скромныхъ средствахъ, и они ршили подождать. Такъ они до сихъ поръ все еще ждали.
И вдругъ теперь, въ Москв, онъ, противъ своей воли, сталъ поддаваться какимъ то страннымъ ощущеніямъ. Возвращаясь иногда поздно ночью посл какого нибудь вечера, онъ проклиналъ холодъ и ухабы на дорог и медленность извозчика. Но вмст съ тмъ его охватывало теплое чувство радости, когда блыя улицы пробгали между рядами огней, выглядывавшихъ изъ темныхъ неровныхъ стнъ, когда на углахъ вспыхивали передъ нимъ костры, когда онъ глядлъ на лампады, теплившіяся передъ иконами. Покой широкой русской ночи, покрывающій такія обширныя, такія тихія пространства, ласкалъ его своимъ нжнымъ прикосновеніемъ, шепталъ ему что то своимъ нжнымъ голосомъ. Передъ самымъ Рождествомъ онъ сталъ говорить себ, что если онъ не возьметъ себя въ руки, то прямо разыграетъ дурака, дйствительно привязавшись къ Россіи. Это его пугало самымъ серьезнымъ образомъ.
Боязнь ‘оказаться въ дуракахъ’ заставляла его держаться еще боле замкнуто. Наступилъ сочельникъ, принесшій ему много непріятностей. Онъ купилъ подарки для Ивановскихъ дтей,— очень хорошіе подарки,— но отъ приглашенія къ нимъ на елку отказался. Тогда дти, осмлвъ подъ вліяніемъ праздничнаго возбужденія, ворвались къ нему въ комнату, стали его благодарить, а пятилтній Володя объявилъ, что желаетъ его поцловать. Отъ этого онъ уклонился и обошелся съ дтьми крайне холодно.
‘Ничиго, ничиго’, повторялъ онъ, раздраженный бурными выраженіями ихъ благодарности.
За ужиномъ вся семья преподнесла ему подарки: Марья Егоровна стихотворенія Некрасова, ея мужъ табакерку въ русскомъ вкус, дядя Антонъ иконку въ мдномъ оклад. Онъ почувствовалъ себя очень неловко и не зналъ, что сказать.
‘Thanks — право же — мм — благодарно васъ’… бормоталъ онъ, жаля отъ всей души, что не ухалъ на этотъ вечеръ къ англійскимъ знакомымъ.
Посл Новаго Года онъ два раза кряду былъ въ Художественномъ Театр и видлъ ‘Вишневый Садъ’ и ‘Трехъ Сестеръ’. Об пьесы произвели на него сильное впечатлніе — ничмъ, какъ онъ себ самъ говорилъ, не оправдываемое. Особеннымъ театраломъ онъ никогда не былъ, а ужъ если иногда и ходилъ въ театръ въ Англіи — то съ полнымъ и вншнимъ, а также и душевнымъ комфортомъ. Представленіе начиналось ровно въ девять часовъ, сюжетъ пьесы былъ такой, что въ немъ легко разобрался бы и ребенокъ, играли очень извстные актеры. Онъ съ ними былъ знакомъ, встрчался съ ними въ клубахъ, они приходили также на дневные пріемы къ его жен. Кром того, онъ принципіально стоялъ за то, что пьесы не должны быть печальныя.
— ‘Жизнь и такъ полна заботъ’, говорилъ онъ друзьямъ. ‘Зачмъ же еще разстраивать себя, когда идешь въ театръ или читаешь какую нибудь книгу?’
Вс его друзья были съ нимъ согласны, и совершенно очевидно, что при такихъ взглядахъ онъ долженъ былъ возмущаться ‘Вишневымъ Садомъ’ и ‘Тремя Сестрами’. Об пьесы были удручающія и безъ всякой развязки. Дйствующія лица появлялись и уходили по собственному произволу, вели небрежнымъ тономъ безцльные разговоры и совершенно не считались съ требованіями какой либо цльной драматической фабулы. Въ конц представленія ничья судьба прочно не устраивалась. Напротивъ того, если у кого-нибудь была вначал пьесы какая нибудь налаженная жизнь, то къ концу она совершенно разстраивалась. Къ тому же актеры были не похожи на актеровъ и, повидимому, у нихъ не было внутренняго убжденія, что безъ ихъ участія пьеса утратитъ всякій интересъ. Все это шло въ разрзъ съ требованіями капитана Форда, а между тмъ въ немъ назрвало что то, что его положительно пугало. У него было такое чувство, точно онъ совершаетъ развдку въ непріятельской стран и замтилъ сицящаго въ засад врага, который при первомъ неосторожномъ шаг кинется на него. ‘Если не принять мры, я ближайшимъ же образомъ попадусь въ просакъ’… Онъ чувствовалъ врага и сознавалъ угрожавшую ему опасность. Стоитъ вдь одинъ разъ попасться въ просакъ, чгобы при слдующемъ случа повторилось тоже самое и чтобы уже окончательно оказаться въ дуракахъ. Въ любви Раневской, Гаева и Фирса къ ихъ дому и къ вишневому саду, въ страсти Маши и Вершинина, пылавшей мрачнымъ огнемъ въ самомъ сердц ‘Трехъ Сестеръ’, онъ видлъ слды, выдававшіе присутствіе врага, который подстерегалъ его. Неужели онъ ошибался въ своемъ пониманіи цли и смысла жизни? Неужели онъ лишилъ себя всего, что жизнь можетъ дать душ человческой?
При этой мысли онъ вскакивалъ, точно стараясь пробудиться отъ тяжкаго сна. Что ему за дло до души человческой? Вдь онъ англійскій офицеръ и человкъ практическаго склада ума. Такъ разсуждать впору только такому пьяному дураку, какъ дядя Антонъ.
И онъ сдлался еще боле сдержаннымъ въ обращеніи съ Ивановыми. Хуже всего было то, что дядю Антона нельзя было оттолкнуть никакой холодностью. Со своей дтской доврчивостью и простотой онъ видлъ только то, что самъ хотлъ видть и не слушалъ никакихъ возраженій. Онъ продолжалъ относиться къ капитану Форду такъ, точно онъ одинъ только и зналъ его истинную душу.
— ‘Вдь вы любите Россію’, говорилъ онъ ему, возвышаясь надъ нимъ своей исполинской фигурой и опуская ему на плечо свою большую грязную руку.— ‘Вы любите Россію. Она съ каждымъ днемъ становится ближе вашей душ. Я это ясно вижу и знаю, что когда вы удете, васъ будетъ тянуть обратно къ намъ. Вы изголодаетесь по Россіи’… Ну не глупо ли было такъ говорить!
Прошло еще нсколько недль, и капитану Форду съ каждымъ днемъ все боле страстно хотлось бжать изъ Москвы. Онъ очень усердно занимался русскимъ языкомъ и длалъ поразительные успхи. Вся семья Ивановыхъ, за исключеніемъ дяди Антона, стала его теперь прямо бояться. Его непріязненное отношеніе было точно тнью, омрачавшей весь домъ, и нельзя было бы сказать, что близость его отъзда печалила его хозяевъ. Все же они по своему относились къ нему хорошо и гордились имъ.
— ‘Вы, врно, такого англичанина никогда и не видали’, разсказывали они своимъ знакомымъ.— ‘Удивительно, какой онъ гордый и неприступный. Рта не раскрываетъ. Ужъ дти то до чего присмирли съ тхъ, поръ какъ онъ у насъ. Не узнать ихъ совсмъ. Замчательный человкъ — дйствительно, настоящій англичанинъ!’
Наконецъ, пришло письмо отъ м-ссъ Фордъ. Она сообщала, что заканчивая свое путешествіе, пріхала въ Севастополь и подетъ домой черезъ Россію. По дорог она захватитъ его съ собой въ Москв.
— ‘Воображаю, какъ ты радъ будешь вернуться домой’, писала она, ‘проживъ столько времени среди такихъ невозможныхъ людей!’
Почему, когда онъ читалъ письмо жены, у него было ясно выраженное чувство, точно она какая-то не настоящая?… Ему, конечно, давно пора вернуться въ Англію. Онъ сталъ ждать съ нетерпніемъ — и вмст съ тмъ съ какой то странной тревогой — прізда жены.
М-ссъ Фордъ пріхала. Она была очень живая маленькая женщина, готовая всегда точно заклевать весь міръ. Она изящно одвалась и производила такое впечатлніе, точно больше всего терпть не могла попусту тратить время. Она даже говорила какими то обрубленными фразами.
— ‘Вотъ и я’, объявила она мужу. ‘Отъздъ завтра въ 10.30. Необходимо. Общала Андерсонамъ быть на свадьб дочки. Бдный, какой у тебя видъ! Нужно будетъ заказать теб новое платье’.
Ея появленіе на ужин у Ивановыхъ произвело угнетающее впечатлніе. Она говорила громко и рзко, глядя черезъ плечо Марьи Егоровны, которая съ перваго же взгляда почувствовала къ ней острую непріязнь. Это было тмъ удивительне, что Марья Егоровна никогда ни къ кому дурно не относилась. Вся семья возненавидла м-ссъ Фордъ, и для дтей она на долгіе годы осталась въ воспоминаніи воплощеніемъ чудовищнаго деспотизма. Дяд Антону она такъ непонравилась, что онъ за весь ужинъ не сказалъ ни слова и только бормоталъ потомъ весь вечеръ про себя:— ‘Бдный мой другъ! Какой онъ несчастный!’
Самымъ удивительнымъ было то, что въ свт открывшейся Ивановымъ м-ссъ Фордъ, самъ капитанъ, который въ теченіи всей зимы казался какимъ то пугаломъ, представился имъ жертвой. Ивановы вдругъ почувствовали, что всей душой къ нему привязались. Они не могли примириться съ тмъ, что его увезетъ отъ нихъ эта ужасная жена. Неужели же онъ дйствительно удетъ завтра? Они вдь такъ къ нему привыкли, такъ его полюбили — больше чмъ, всхъ англичанъ, жившихъ у нихъ.
Самъ Джонъ Фордъ былъ въ очень странномъ состояніи духа. То чувство, которое онъ испыталъ при чтеніи письма отъ жены, непонятнымъ образомъ усиливалось. Когда она обращалась къ нему, ему казалось, точно онъ смотритъ на что-то въ зеркал. Если зеркало убрать, то вмст съ нимъ исчезнетъ и отраженіе. Она сдлалась для него какимъ то тяжелымъ воспоминаніемъ, подобно висящей на стн старой фотографической групп школьныхъ товарищей. Къ тому же онъ ясно чувствовалъ, что ему не хочется узжать завтра. Тотъ страхъ, который съ каждымъ днемъ надвигался на него, подступилъ къ нему теперь совсмъ близко.— ‘Я дйствительно окажусь въ дуракахъ, если не возьму себя въ руки’, говорилъ онъ себ, глядя на жену.
Уходя къ себ въ комнату, онъ взглянулъ на дядю Антона и подумалъ съ глубокимъ внутреннимъ изумленіемъ:— ‘Кажется, онъ одинъ только и знаетъ, каковъ я на самомъ дл!’
Онъ провелъ всю ночь безъ сна рядомъ съ женой, которая продолжала казаться ему не существующей, не настоящей. Онъ коснулся ногой ея ноги и у него было такое чувство, точно его заставляютъ прочесть наизусть латинскіе стихи, которые онъ училъ, въ школ. Когда утренняя заря освтила ея лицо, онъ почувствовалъ внезапное страстное желаніе вскочить и убжать безъ. оглядки куда-нибудь въ самое сердце Россіи и потеряться тамъ навсегда.
Онъ, конечно, не убжалъ — слишкомъ сильны были въ немъ привычки прошлаго. Но прощаніе съ Ивановыми было очень тяжелое. М-ссъ Фордъ быстро и весело попрощалась со всми и почувствовала глубокое облегченіе при мысли, что уже никогда больше не увидитъ этихъ ужасныхъ людей.
— ‘Скоре, Джонъ! демъ. Мы опоздаемъ на поздъ’.
Капитанъ Фордъ стоялъ съ боле ‘англичанистымъ’ видомъ, чмъ когда либо.— ‘Иду, иду’, отвтилъ онъ. Онъ точно ждалъ, чтобы она ушла первая, какъ будто еще собирался сказать нчто такое, чего не могъ сказать при ней. Но когда она вышла, все, что онъ сказалъ, было: ‘Well, well, прощайте, Марья Егоровна. Я вамъ очень признателенъ. Прощайте!’
Онъ похлопалъ по плечу дтей. Дядя Антонъ подошелъ было къ нему, потомъ остановился и, быстро пройдя къ себ въ комнату, заперъ за собою дверь. Капитанъ Фордъ окинулъ всхъ членовъ семьи въ первый разъ на ихъ памяти мягкимъ и нжнымъ взглядомъ и быстро побжалъ внизъ по лстниц, точно боясь погони
— ‘Прощайте… до свиданія!’ кричали ему вслдъ дти.
Внизу ждалъ автомобиль и м-ссъ Фордъ уже сидла въ немъ.
— ‘Боже, какіе несносные люди!’ возмущалась она. ‘Мы едва поспемъ къ позду’.
Моторъ уже двинулся съ мста, какъ вдругъ капитанъ Фордъ высунулся изъ окна и остановилъ его.
— ‘Я что то забылъ’, сказалъ онъ жен.
Онъ выскочилъ изъ автомобиля, помчался внизъ по улиц, вбжалъ въ домъ и позвонилъ въ квартиру Ивановыхъ. Ему открыла Маша. Пробжавъ мимо нея, онъ вошелъ, не стучась, въ комнату дяди Антона. Дядя Антонъ стоялъ у окна и смотрлъ на улицу. Онъ обернулся.
— ‘Я-я’… запыхавшись проговорилъ Фордъ, ‘я съ вами не попрощался’. Онъ протянулъ дяд Антону об руки. Дядя Антонъ крпко пожалъ ихъ, потомъ медленно и торжественно трижды поцловалъ Форда.
Его еще никогда въ жизни не цловалъ ни одинъ мужчина — даже его отецъ и братъ. Въ Англіи такія ‘сентиментальности’ считаются оскорбительными для мужского достоинства. Но теперь капитанъ Фордъ былъ уже не прежній. Онъ только сказалъ, все еще едва переводя духъ:
— ‘Я вернусь… Знайте, что я вернусь!’
— ‘Я знаю’, отвтилъ дядя Антонъ.
Капитанъ Фордъ быстро ушелъ и черезъ минуту сидлъ уже въ автомобил.
— ‘Что за безобразіе, Джонъ!.. Мы опоздаемъ на поздъ’.
Онъ ничего не отвтилъ жен. Онъ глядлъ въ окно. Въ воздух чувствовалось первое теплое дуновеніе весны. По улицамъ текли воды и въ нихъ отсвчивалось голубое небо. Икона надъ Лубянскими воротами сверкала на солнц. Воздухъ былъ полонъ звона колоколовъ и трамвайныхъ звонковъ. Рядъ ларьковъ съ деревянными игрушками и пестрыми фарфоровыми украшеніями отражался въ лужахъ.
Капитанъ Фордъ громко вздохнулъ и качнулъ головой въ отвтъ на свои собственныя мысли. Онъ зналъ, что врагъ его настигъ — и его это только радовало.