Колетта Иверъ.
Колетта Иверъ.
Двицы Фіордъ.
Двицы Фіордъ.
Переводъ съ французскаго З. Н. Журавской.
——
‘Русское Богатство’, No 6, 1912
Девицы Фиорд, Ивер Колет, Год: 1906
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ палат тифозныхъ, одной изъ самыхъ большихъ въ этомъ провинціальномъ госпитал, начиналась больничная ночь. Электрическія лампочки подъ огромными рефлекторами-зонтиками, казавшіяся каплями свта, подвшенными на ниточкахъ къ далекому потолку, заливали близной холодныя сро-голубоватыя стны, выкрашенныя эмалевой краской. Ничмъ неприкрытый паркетъ, натиравшійся каждое утро, отражалъ ихъ отчетливо, какъ водная гладь. Рядами тянулись койки, на которыхъ порой медленно шевелились одяла, приподнимаемыя усталыми членами, ищущими покоя. Полная тишина — слышно было только дыханіе спящихъ больныхъ и едва уловимый мягкій шелестъ одялъ. На подушкахъ покоились недвижимыя женскія лица.
Сквозь стеклянную дверь въ анфилад корридоровъ виднлся вздрагивавшій на ходу блый чепчикъ дежурной сестры. На койк No 9 сидла больная старуха, поглядывая на своихъ спящихъ товарокъ.
Вокругъ печки, въ ближней кухн, отдленной отъ залы лишь стеклянной перегородкой, столпились сидлки въ голубыхъ балахонахъ и вполголоса разговаривали между собой.
Неожиданно на другомъ конц палаты, отворилась дверь, и появился дежурный врачъ интернъ. Это была женщина, совсмъ молоденькая, вся блая въ своемъ докторскомъ передник, покрывавшемъ ея черную юбку. Красный шелковый галстучекъ, завязанный пышнымъ бантомъ на высокомъ крахмальномъ воротничк, казался яркой бабочкой на фон этой близны. Это была красивая блондинка, съ свтло-срыми глазами. Звали ее Іоганной Свордсенъ, но въ госпитал, гд она и сестра ея Фрида служили интернами, студенты прозвали ихъ обихъ ‘двицами Фіордъ’, такъ какъ об он казались холодными и непроницаемыми, какъ таинственные ледяные фіорды ихъ родины.
Іоганна — завдывавшая этой палатой — была умная, внимательная и всей душою предана своимъ больнымъ. Но больныя не любили ее, за ея иностранный акцентъ и ея холодность, отодвигавшую ихъ на почтительное разстояніе. Это не мшало Іоганн ухаживать за ними съ кротостью и терпніемъ человка науки, котораго ничто не можетъ оттолкнуть отъ его любимаго дла.
Она подошла къ койк No 13, на которой лежала тифозная, молоденькая шестнадцатилтняя двушка. Больная лежала что-то ужъ слишкомъ спокойно: выраженіе испуга мелькнуло въ глазахъ Іоганны. Она именно для этой больной и пришла сюда. Тифозная горячка, свалившая ее, оказалась страшно упорной, долго не поддавалась леченію, и юная докторша упорно боролась съ ней. Сегодня днемъ, во время обхода, она распорядилась, чтобы больной сдлали холодную ванну, и теперь ей казалось, что двочка лежитъ мертвая. Но, подойдя ближе, она увидала, что больная спитъ спокойнымъ, цлительнымъ сномъ выздоровленія. И, заглянувъ въ повшенный надъ изголовьемъ, листокъ температуры, на которомъ карандашемъ нарисованы были крутые зигзаги кривой, обозначавшіе сильные приступы жара, докторша пошла дальше по среднему проходу между койками, своей спокойной, мрной и скользящей походкой.
Когда она вошла въ кухню, сидлки у печки и двое больничныхъ служителей, присоединившихся къ нимъ, сразу смолкли и смрили ее взглядами. Она шла, высоко неся голову, слегка откинутую назадъ, съ греческимъ узломъ пышныхъ пепельно-блокурыхъ чисто норвежскихъ волосъ, ниспадавшимъ на затылокъ. Ея манера держаться казалась надменной. Одна изъ женщинъ, упершись руками въ бока, спросила:
— Это которая же будетъ?
Сидлка изъ тифозной палаты отвтила:
— Это наша, мадамъ Амели: Іоганна, она сегодня дежурная.
— Этихъ проклятыхъ русскихъ и не разберешь,— замтилъ одинъ изъ больничныхъ служителей.— Он до того похожи другъ на друга эти дв, что я ихъ совсмъ не различаю.
— Ну, сегодня-то нельзя ошибиться,— возразила третья сидлка, которую звали мадамъ Ортансъ. Это — младшая, Іоганна, старшая, Фрида, вы же знаете, заразилась дифтеритомъ отъ одной изъ больныхъ и теперь сама въ постели. И даже, говорятъ, съ минуты на минуту можетъ кракнуть. Это д-ръ Вержа сказалъ, нашъ старшій врачъ — сегодня вечеромъ на обход. Я ничего не выдумываю — мн сестра Евсевія говорила.
— Бдняжка!— сказалъ одинъ изъ мужчинъ.
— Чудныя он!— продолжала Ортансъ. Какія то особенныя — не знаешь, что о нихъ и подумать. Смотрятъ такими Богородицами, а поглядишь…
Она хихикнула.
— Ужъ очень у насъ носятся съ ними,— вмшалась Амели, отъ которой разило водкой,— только и слышишь: двицы Фіордъ, да двицы Фіордъ. А я бы, признаться, дорого дала за то, чтобъ узнать, у которой это изъ нихъ была интрижка съ нашимъ Бенуа,— помните, студентъ тутъ у насъ былъ — славный такой, премилый мальчикъ!.. А потомъ онъ вдругъ исчезъ,— совершенно неожиданно бомбой вылетлъ изъ госпиталя.
Тогда мадамъ Ортансъ, первая сообщившая о болзни Фриды Свордсенъ, смуглая южанка, пышная и величавая, почти красивая, несмотря на свои шестьдесятъ лтъ и маленькій полотняный чепчикъ, спускавшійся ей почти на глаза, черные, какъ угольки, конфиденціально пояснила:
— Слушайте, я знаю, что вы, Амели, да и другія тоже, думаете на эту вотъ — Іоганну, ту, что сейчасъ прошла здсь, изъ палаты тифозныхъ. Чортъ возьми! Он и вправду точно близнецы, со своими огромными воротничками, вчными красными галстучками и этими выцвтшими шиньонами. Но я такъ думаю, что гршокъ приключился съ другою, съ Фридой. Я сама видла, какъ она вечеръ за вечеромъ, цлую недлю подрядъ, ходила гулять съ мосье Бенуа. Я изъ окна прачешной видла, какъ они шли подъ ручку, чуть не обнявшись. Этотъ кудряшъ таки и вправду былъ прелесть мальчишка, и, по моему, вкусъ у барышни недуренъ. Но только, я думаю, это была Фрида. Въ лицо то я ея ни разу не видала, потому шли они быстро, крадучись, словно срыя мышки вдоль стны. Но у этой маленькой жеманницы таки всегда было что то развязное и плутовское подъ ея ледяною неприступностью, а ваша, мадамъ Луиза, совсмъ другая. Ваша барышня Фіордъ — настоящая докторша, по призванію, ужъ вы поврьте мн — и знаю молодежь — эта двушка думаетъ больше о своей профессіи, чмъ о мужчинахъ.
Мадамъ Луиза, сидлка изъ тифозной палаты, возразила:
— А я руку дамъ на отсченіе, что и Іоганна такая же, об он стоятъ другъ друга. Если у васъ было много работы въ прачешной, вы могли и ошибиться.
Она расхохоталась.
Одинъ изъ больничныхъ служителей наставительно замтилъ:
— Двченки, вдь. Пусть позабавятся. Должно быть, и у нихъ на родин то же, что у насъ. На то и молодость.
Іоганна медленно и грустно продолжала свой ночной обходъ безмолвнаго и мрачнаго госпиталя. Ей было двадцать лтъ. Она родилась въ Берген, рано осталась сиротой и ршила хать въ Парижъ, не столько руководимая, сколько увлекаемая своимъ страстнымъ желаніемъ изучать медицину. И потащила за собой свою сестру, Фриду, которая была старше ея на два года. Фрида была кроткая и легкомысленная, ребенокъ, птичка, которую она берегла, леляла и командовала ею. Іоганна засадила ее за книги, все время подбадривала ее, заставляя выдерживать одинъ экзаменъ за другимъ, и, наконецъ, добилась того, что ихъ обихъ приняли интернами въ этотъ большой провинціальный госпиталь, посл того, какъ имъ это не удалось въ Париж. Фрида была слабая, лнивая, мечтательница. Іоганна съ ея чисто мужскою твердостью и настойчивостью совершенно поработила ее. Она была пылкая, увлекающаяся, романтическая,— Іоганна старалась уберечь ее, какъ мужчина старается уберечь свою дочь, старательно, но неумло, и Фрида влюбилась въ молодого интерна, въ этого самаго Бенуа, о которомъ сплетничали сидлки.
Іоганна осталась чистой и сильной, какъ ея прекрасное лицо, но посл исторіи съ Фридой ее стала одолвать тоска. Она воспользовалась своимъ безграничнымъ вліяніемъ на сестру, чтобъ разорвать непрочную связь, соединявшую влюбленныхъ, чтобы заставить Бенуа перевестись въ другой госпиталь, и теперь ея навязчивой идеей, главной ея заботой было — скрыть отъ всхъ проступокъ сестры, изгладить всякое воспоминаніе о немъ. Въ своей забот объ охран чести семьи она сознательно закрывала глаза и себя силилась убдить, что исторія съ Бенуа не получила огласки.— ‘Кто могъ объ этомъ знать?’ — ‘Кто могъ объ этомъ знать?’ — повторяла и безпечная Фрида, воображая, будто этимъ напускнымъ равнодушіемъ она заставитъ сестру окончательно забыть о прошломъ, которое она и сейчасъ еще оплакивала.
Но сегодня вечеромъ иная мука терзала сердце Іоганны. Фрида заболла дифтеритомъ, и Іоганна чувствовала, что ея сестренка съ каждой минутою уходитъ отъ нея. Она только и успокаивалась, что у постели больной. Она хотла бы не отходить отъ нея. Только что она была у доктора Вержа, завдующаго дтскимъ отдленіемъ, единственнаго человка въ мір, къ которому она питала особую симпатію, и, цпляясь за него, сжимая его руки, обезумвъ отъ сознанія нависшей надъ нею опасности, молила его: ‘Не покидайте ея! или, по крайней мр, заходите къ ней каждый часъ. Вы мн спасете ее?’ И Верж съ минуту не отпускалъ ея, глядя въ эти глаза безъ слезъ, расширенные страхомъ.
Когда она отворила дверь маленькой палаты въ самомъ конц госпиталя, куда положили Фриду, ей прежде всего бросились въ глаза разметавшіеся по подушк серебристо-блокурые волосы, обрамлявшіе личико, раскраснвшееся отъ жара, полураскрытый ротъ и большіе срые глаза больной, съ тоской глядвшіе въ пространство. Въ углу Вержа съ золотистой бородой, въ бломъ передник стоялъ, недвижный, и пенсне его отливало на свту всми цвтами радуги, а рядомъ съ нимъ монахиня наблюдала за тмъ, какъ кипитъ вода въ блоснжныхъ фаянсовыхъ чайникахъ.
При вид доктора Іоганн стало легче на душ и не такъ страшно. Его репутація, какъ врача, стояла очень высоко, и ей казалось, что все ея особое отношеніе къ нему зиждется на этой репутаціи. Едва взглянувъ на сестру, лежавшую, казалось, безъ сознанія, она подошла прямо къ доктору.
— Ну что? Какъ вы ее находите?
Вержа медлилъ отвтомъ. Въ его долгомъ взгляд было и волненіе, и скорбь.
— Вы знаете, сегодня ночью будетъ операція. Надо приготовиться.
Іоганна круто повернулась, отошла къ кровати, къ бдной маленькой Фрид, своей любимиц, своей единственной подруг, доброму, кроткому и легкомысленному созданію, которое она любила еще больше за то, что столько выстрадала изъ-за него, и которое теперь умирало, въ двадцать два года, жертвой крупа, въ добычу которому она сама, Іоганна, бросила его. Она умретъ, румяная, хорошенькая Фрида, и въ больничныхъ палатахъ ужъ не увидятъ ея стройной фигурки въ блузк, стянутой кушакомъ на тонкой таліи, и вишневаго бантика, алющаго, словно бабочка, на ея высокомъ крахмальномъ воротничк студентки. Она, влюбленная въ Любовь, умирала, не насладившись ею, угасала, полная жизни, во цвт лтъ, въ ореол скорбнаго и безграничнаго счастья смерти за малыхъ сихъ, которыхъ она спасла отъ смерти. И, широко раскрывая свои неплачущіе глаза, Іоганна смотрла безъ конца на это пылавшее на фон блой подушки исхудалое личико, на которомъ отъ худобы уже проступали тонкія скулы. И, молча, въ тоск ломала руки. Монахиня взглянула на нее и приласкала ее глазами, словно подтверждая, что для нея близится часъ тяжкаго испытанія.
Вержа подошелъ къ Іоганн, нагнулся къ ея уху и сказалъ:
— Операція будетъ удачна.
Но она уже не могла надяться: она слишкомъ хорошо знала, что означаетъ эта прострація больной. Операція! Для операціи уже слишкомъ поздно. Но впервые, возл этого человка, сочувствовавшаго ея горю, въ ней проснулась слабость женщины. И у нея явилась какъ бы потребность, чтобъ эти сильныя руки поддержали ее, чтобъ она могла броситься въ раскрытыя объятія, прильнуть къ этой груди, припасть измученною головой къ его плечу и спрятать на немъ свои слезы. Вки ея невольно сомкнулись.
Но она совладала съ собой и посмотрла доктору прямо въ лицо.
— Вы обманываете меня. Не обманывайте. Она очень плоха, да?
— Да,— говорилъ побжденный Вержа, — она плоха.
И, инстинктивно, чтобы смягчить горе, причиняемое имъ, онъ, потихоньку отъ монахини, переливавшей кипятокъ изъ одного чайника въ другой, торопливо взялъ ея руку и пожалъ.
Когда Bepж вышелъ изъ комнаты, больная съ трудомъ сдлала знакъ Іоганн, чтобъ ей дали все нужное для письма, указывая на свое горло и невозможность говорить. И, когда сестра подала ей бумагу и карандашъ, она, съ трудомъ выводя буквы, большія и неровныя, написала по норвежски:
‘Надо предупредить моего друга, что я умираю’.
— Ты не умрешь, мой птенчикъ милый!— воскликнула Іоганна.
Фрида взяла снова карандашъ и написала:
‘Умоляю тебя дать знать моему другу’.
Іоганна едва разобрала, что она написала.
— Но гд же я найду его, моя бдняжка?
‘Въ Париж, госпиталь Лаэннекъ, пиши, телеграфируй. Не все ли теб равно, теперь, когда я умираю’?
— Общаю теб, Фрида. Я сдлаю все, что ты захочешь.
И она вышла, чтобы отправить въ госпиталь Лаэннекъ телеграмму, которая на другое утро вернулась къ ней, съ надписью: ‘Адресатъ не розысканъ’.
‘Фрида умираетъ. Прізжайте’.
Вскор комната больной наполнилась врачами и студентами-интернами, которые въ своихъ блыхъ передникахъ двигались безшумно и говорили, не нарушая тишины, кружились около кровати, привычные къ смерти, левиты, искусившіеся въ этихъ безмолвныхъ обрядахъ, и слышно было только тихое бульканье воды въ блой лохани, гд кипятились инструменты для операціи, въ то время, какъ сестра милосердія разрывала на части листы ваты тонкими пальцами изжелта-блыми, какъ слоновая кость. Оперировалъ Вержа, онъ же и руководилъ всмъ, на ходу, тихонько поскрипывая ботинками. Іоганна стояла у кровати, блдная, какъ мертвецъ, и что-то трагическое было въ ея веселомъ красномъ бантик надъ блымъ крахмальнымъ воротничкомъ. Комната наполнилась сильнымъ запахомъ іодоформа.
Вержа взялъ ее за руку:
— Теперь уходите, мадемуазель Свордсенъ. Вамъ нельзя здсь оставаться.
Онъ ждалъ, что она запротестуетъ, но она покорно дала увести себя, повинуясь властной рук, подталкивавшей ее къ двери. И вс ея товарищи: врачъ помощникъ, интерны, вс эти молодые люди, которыхъ интриговала ея загадочность ученой женщины, повернулись, чтобы посмотрть ей вслдъ.
Словно въ кошмар, она бродила по корридорамъ стариннаго госпиталя, вымощеннымъ красными плитами, задвая за стны, за двери, но не заходя ни въ одну палату. Потомъ машинально, какъ раненое животное возвращается въ свою берлогу, руководясь огоньками лампъ, подвшенныхъ къ потолку, она дошла до своей палаты, которая была настоящимъ ея домомъ, и прошла всю ее скользящей поступью лунатика, съ единственной мыслью въ голов — о своей птичк, которую мучаютъ тамъ, безъ нея… Больныя спали. Одна изъ нихъ бредила, громко, на всю палату выкрикивая невнятныя слова. Сдая растрепанная старуха, страдавшая безсонницей, сидла все на той же койк, при вид Іоганны, она скорчила гримасу и пробормотала ей вслдъ грубое ругательство. Маленькая тифозная мирно спала…
Когда Іоганна вернулась къ сестр, блдная Фрида улыбалась, инстинктивно, жестомъ нмой, поднося руку къ бленькой шейк, обвязанной густымъ слоемъ ваты. Несмотря на слабость, въ глазахъ ея свтилась надежда выздоровть. Bepжа все еще былъ возл нея. Онъ сказалъ Іоганн:
— Довольны вы?
Она поблагодарила его, и оба сли у изголовья дифтеритной, и сидли такъ, не разговаривая между собой, до конца ночи, пока больная не уснула.
Послдующіе дни были тревожные. Весь госпиталь былъ занятъ Фридой. На кухн, въ прачешныхъ, среди больничныхъ служащихъ и самихъ больныхъ, во всей медицинской школ, при которой числился госпиталь, только и было разговору, что о мадемуазель Свордсенъ. Всть объ ея болзни распространилась и по городу, и газеты отмтили этотъ новый примръ героизма врачей. Молодость умирающей, ея красота, ея скандинавское происхожденіе, окружавшее ее какимъ-то туманомъ и поэтическимъ ореоломъ — все содйствовало тому, чтобы вызвать къ ней интересъ, мало того — энтузіазмъ, безмолвную, но трогательную симпатію, окружавшую одръ ея болзни какой-то особенной атмосферой славы. Іоганна чувствовала это и наслаждалась этимъ. Это была реабилитація Фриды, возстановленіе чести семьи. Она, вырвавшая столько дтскихъ жизней у страшной болзни, теперь сама умирала отъ нея, словно давая выкупъ за спасенныхъ. Мать одного изъ выздороввшихъ дтей явилась въ госпиталь, прося разршенія, навстить больную. Ее допустили, и она расплакалась при вид блдной красавицы-двушки, которой она была обязана спасеніемъ своего ребенка. Слезы матери были въ глазахъ Іоганны какъ бы купелью, смывающей вс грхи, омывшей и очистившей бдное слабое сердечко ея птички Фриды. И она покрывала сестру поцлуями, позабывъ все прошлое, и ей казалось, что она снова цлуетъ маленькую двочку.
Фрида уже совершенно не въ состояніи была говорить, но и на ея безпечную жизнь легла теперь печать серьезности, торжественности. Ей дали тетрадь, которой она все время не выпускала изъ рукъ, и при помощи карандаша она вела бесды съ Іоганной. Въ эту тетрадь она записывала свои мысли, витавшія между надеждой выздоровть и страхомъ смерти. И прежняя любовь передъ концомъ какъ будто овладла ею съ новой силой, и она безпрестанно требовала къ себ Бенуа, юнаго интерна, отъ котораго ее оторвали насильно. И упавшая духомъ Іоганна теперь готова была стать ея сообщницей.
Она телеграфировала въ разныя мста, пытаясь поймать молодого человка, но нигд не могла узнать, что съ нимъ сталось.
Вскор посл операціи обнаружились симптомы бронхопневмоніи. На третій день температура спала. Вержа принялъ это за выздоровленіе и сказалъ Іоганн. Въ первый разъ молодая двушка заплакала при немъ и, долго плакала молча, давъ волю слезамъ. Она сама дивилась своей слабости и тому, что ей не столько стыдно, сколько легко отъ этихъ слезъ. Потомъ сказала себ, что это оттого она такъ взволновалась, что нежданно нашла на своемъ одинокомъ пути благороднаго и надежнаго друга. Какимъ безконечно добрымъ казался ей этотъ человкъ, спасшій Фриду при помощи своей науки, не щадя заботъ и трудовъ! Съ нея какъ-то слетла ея прежняя серьезность и торжественность. Она работала теперь съ увлеченіемъ, и только одно мшало ей: всюду ей чудилось, будто она слышитъ раздирающій кашель Фриды, заглушенный подушками отдльной палаты, тамъ, на другомъ конц госпиталя.
Но на другой день утромъ, на разсвт маленькая ребячья душа Фриды отлетла, въ послднемъ легкомъ вздох… Она умерла, не зная, что умираетъ, посл того, какъ сказала, что готова умереть, чтобы своею смертью искупить горе, причиненное ею Іоганн.
Іоганна была при ней одна. Когда она увидала свою любимицу, свою двочку, свое дитя — недвижной, мертвой, она упала на полъ, крича отъ горя, прижимаясь ртомъ къ матрацу, чтобы заглушить свои вопли… Передъ глазами ея прошла вся эта юная, безвременно подкошенная жизнь, отъ тхъ дней, когда он, дтьми, играли въ куклы въ сосновомъ парк Бергена, до того вечера, когда Фриды впервые не оказалось въ обычный часъ въ ихъ общей комнат. Фрида пала! Ея сестра, Свордсенъ, обезчещена!.. Какую муку пережила Іоганна! Она то обрушивалась на виновную съ приступами страшнаго гнва, вытекавшаго изъ любви, то молила ее на колняхъ, ломая ей руки, чтобъ она отказалась отъ этой любви, не имвшей будущаго. Дв недли, цлыхъ дв недли она боролась и, наконецъ, побдила. Но Фрида осталась возл нея какъ бы живымъ позоромъ, который она и презирала, и нжно любила. И какъ она терзалась потомъ, опасаясь, какъ бы эта исторія съ Бенуа не получила огласки, какъ иногда вдругъ вспыхивала отъ стыда, взглянувъ на безпечную двушку при постороннихъ! Въ каждомъ слов она искала осужденія, намека на проступокъ сестры, ей казалось, что вс уже знаютъ о немъ…
Теперь, наоборотъ, она гордилась покойницей. Маленькая Фрида была мужественна, она не боялась заразы, беря на себя самыхъ тяжелыхъ больныхъ. Когда д-ръ Вержа, вызванный Іоганной, вошелъ въ палату, она, уже снова сильная и владющая собой, выпрямилась и съ гордостью сказала ему:
— Какая прекрасная смерть, не правда ли?
Но тотъ, видя, какъ она страдаетъ, ласково посмотрлъ на нее и просто сказалъ:
— Моя бдная, бдная Іоганна!
Похороны были торжественныя. На нихъ собрался цлый городъ. Со всхъ сторонъ, отъ всхъ сословій къ блой погребальной колесниц неслась дань восторга и сочувствія. Пасторъ реформатской церкви, напутствовавшій умирающую, директоръ школы, ректоръ университета, членъ попечительства о бдныхъ,— вс говорили на могил такія умиленныя, такія поэтическія рчи, восхваляя юную мученицу науки и добра. Маленькія дти, которыхъ она выходила и спасла, принесли цлыя охапки блыхъ цвтовъ, и самый маленькій изъ нихъ, совсмъ крошка, разбросалъ ихъ по свже засыпанной могил. Въ толп, наводнившей кладбище, раздались женскія рыданія. Небо было лазурное, безоблачное. Все кладбище залито солнцемъ. На сосднемъ дерев плъ — заливался зябликъ.
Вся темная масса провожатыхъ была взволнована, потрясена. И это чествованіе дорогой усопшей впивалось въ сердце Іоганны словно кинжаломъ великаго и мучительнаго счастья.
Вс смотрли на нее, такую тоненькую, хрупкую подъ чернымъ крепомъ, блествшимъ на солнц. Золото ея волосъ, пробивавшееся сзади между двумя складками траурнаго вуаля, казалось еще боле шелковистымъ и роскошнымъ. Глаза ея искали Вержа. Онъ былъ тутъ возл — онъ и не отходилъ отъ нея.
Вечеромъ, оставшись одна въ своей комнат, гд дв кровати, стоявшія рядомъ у стны, говорили о прежней жизни, она сильне прежняго почувствовала свое одиночество. Все дышало такимъ холодомъ, такимъ уныніемъ въ этой суровой комнатк студентокъ. На колышкахъ уныло висли рядышкомъ дв блыхъ блузки съ крахмальными воротничками, на которыхъ еще виднлись два одинаковыхъ, вишнево-красныхъ галстуха — одинъ, снятый Фридою съ ея больного горла въ тотъ день, когда она слегла, другой, снятый, недлей позже, Іоганной, когда она надла трауръ.
Отъ этой трогательной парочки, которую госпиталь объединилъ въ одномъ слов: ‘двицы Фіордъ’, осталась теперь одна Іоганна, чувствовавшая себя обломкомъ кораблекрушенія. Теперь только ей стало понятно, что она жила для сестры, и горько, что она такъ одинока. Здсь она будетъ плакать, одна, и никого у нея нтъ — ни у одного, ни друга, кто далъ бы ей то, что такъ нужно женщин, когда она страдаетъ:— ласку.
Ласка! Въ первый разъ въ жизни ей захотлось ласки, и она представляла себ ласки, чистыя и нжныя, какія только могла вообразить себ гордая и чистая душа. Ей хотлось, чтобы чьи-то губы цловали ея руки, чьи-то руки осушали ея слезы, нжно, ласково, и она даже и? знала бы, чьи это руки и губы. И, одинокая, въ своей полутемной комнатк, опечаленная, она въ то же время была полна несознанной надежды, почти увренности, что вскор эта дверь отворится, кто-то войдетъ, и этотъ кто-то будетъ Вержа.
Вержа! Она ждала его, сама не зная, почему, съ волненьемъ и въ то же время спокойно. Сумерки медленно окутывали комнату, близна окна, задрапированнаго блымъ коленкоромъ, поддерживала въ ней остатокъ свта. Іоганна не спшила зажечь электричество. Сидя за своимъ рабочимъ столомъ, она не отрывала глазъ отъ двери, которая, казалось ей, вотъ-вотъ отворится. И горе ея какъ-то притупилось въ усталомъ, почти сладкомъ забыть… Тянулись долгія минуты. Февральскія сумерки длительны…
Внезапно, словно чей-то чужой голосъ внутри ея крикнулъ, громко и грубо: ‘Фрида умерла. Ты никогда больше не увидишь ея!’
И она упала головою на столъ, съ плачемъ:
— О, Вержа! придите! придите же! Я такъ одинока, и я люблю васъ.
Она думала прожить безъ любви, но любовь прошла мимо нея и завладла ею такъ незамтно и такъ властно, что она неудержимо тянулась ей навстрчу, безъ сожалній, еще больше гордясь тмъ, что она любитъ, чмъ ране гордилась тмъ, что умла обуздывать свое сердце. Она любила смиренно и набожно, какъ женщина, почти безсознательно, какъ любятъ дти, и всмъ существомъ, какъ молодое существо, впервые пробудившееся къ жизни чувства. Это былъ экстазъ, нежданное, негаданное опьяненіе. Она не знала, не подозрвала, въ какія надземныя сферы можетъ вознести любовь. Она словно застыла у стола въ своей мечт, не смя шевельнуться, чтобы не спугнуть божественной птички, запвшей въ ея сердц. Съ устъ ея срывался только шепотъ, легкій, какъ дыханіе: ‘Вержа… другъ мой!..’
Стукъ въ дверь, котораго она ждала, раздался, наконецъ, негромкій и скромный. Она вскочила, нажала электрическую кнопку, отчего комната наполнилась свтомъ, и пошла отворять.
Это былъ не Вержа, а пожилая дама въ черномъ шелковомъ шелестящемъ плать, съ увядшимъ аристократическимъ лицомъ, обрамленнымъ блымъ тюлемъ, на которомъ сидла сверху маленькая шляпка. Дама была высокая, съ надменною осанкой, но темные глаза ея, живые, хоть и обведенные темными кругами, дышали правдивостью и добротой. Войдя, она представилась довольно сухо:
— Мадемуазель, я — мать доктора Вержа.
Іоганна испугалась.
Иностранка, невдомо кто, невдомо откуда, безъ семьи, никмъ не знаемая — могла ли она разсчитывать на доброе къ себ отношеніе? Что думаетъ о ней эта старая француженка, сына которой она такъ нжно любитъ? Вдь она вправ не доврять ей. Молодая норвежка знала суровость французскихъ семейныхъ традицій, знала антипатію французовъ ко всему не французскому, характерную черту этой замкнутой расы, и эта строгая старуха, глаза которой какъ будто шарили въ ея душ, казалась ей воплощеніемъ души этой страны, подобной эссенціи, которую хранятъ въ завтномъ запечатанномъ флакон, чтобы оберечь ее отъ постороннихъ примсей.
Дрожа отъ робости, она придвинула гость свое единственное кресло.
— Мадемуазель,— начала г-жа Вержа съ искренней привтливостью,— я знаю, какое тяжелое испытаніе вы теперь переживаете. Вы потеряли прелестную сестру. Вс здсь сочувствуютъ вашему горю, и я первая, тмъ боле, что, черезъ сына, мн были извстны вс перипетіи ея болзни. Ей было всего двадцать два года, говорите вы? Это ужасно! Позвольте мн, мадемуазель, выразить вамъ свое глубокое и искреннее сожалніе. Но смерть вашей сестры — святая смерть. Она вступила въ ряды тхъ, кто жертвовалъ собой за человчество. Я уже старуха, мадемуазель, но всю эту недлю я съ живйшимъ сочувствіемъ и интересомъ слдила за драмой, разыгрывавшейся здсь — борьбою между жизнью и смертью молодой двушки, жертвы своихъ заботъ о бдныхъ больныхъ дтяхъ.
— Благодарю васъ, сударыня,— сказала Іоганна.
— На кладбищ, сегодня утромъ, я склонилась передъ ея могилой, какъ склонилась бы передъ святой,— и не я одна. Сотни людей шли за ея гробомъ, за вами, какъ я: женщины изъ общества, женщины изъ народа, даже мужчины, всхъ сословій… Рчи были превосходны, но благоговйное безмолвіе толпы, по моему, было еще краснорчиве, словно какой-то вихрь энтузіазма захватилъ всхъ, сливъ души ихъ воедино съ душою этой юной мученицы. Это было прекрасно.
Іоганна наслаждалась этими словами, гордясь своей любимицей.
—… А затмъ, мадемуазель, надо сознаться, что человческая натура, по существу, эгоистична, въ особенности эгоистичны матери. Сынъ мой — врачъ. Я знаю, что въ рядахъ этой мирной арміи героевъ и тружениковъ, которые борются съ болзнями, смерть беретъ свой реваншъ, выхватываетъ свои жертвы наудачу, то здсь, то тамъ. Смерть избрала вашу сестру, она могла бы взять мое дитя. И… вы понимаете, какое странное чувство заставляло меня такъ живо интересоваться этой незнакомой мн молодой двушкой — и вами, мадемуазель.
— Благодарю васъ, сударыня,— повторила Іоганна, вся дрожа отъ волненія.
— Но это еще не все. Я давно ужъ слышу о васъ, давно ужъ знаю васъ и, если я пришла къ вамъ въ такой тяжелый для васъ день, мадемуазель — то не только лишь подъ предлогомъ выразить вамъ свое участіе. Есть другое.
Она запнулась. Сердце Іоганны колотилось въ груди. Взоръ ея блуждалъ по комнат, залитой яркимъ блымъ свтомъ электричества, крохотный фокусъ котораго. былъ ясно виденъ на стн.
— Я имю сказать вамъ еще нчто, мадемуазель — нчто очень важное. Вы, несомннно, не заурядная женщина, и съ вами я могу поступать такъ, какъ я поступаю, хотя это и противъ всякихъ обычаевъ. Вы сильны, какъ мужчина, и вы работаете головой, все можете обсудить холодно и спокойно, не то, что наша французскія двчонки.
— Разв знаешь себя?— вздохнула Іоганна.
— Мой сынъ, мадемуазель,— д-ръ Вержа, который уже въ теченіе многихъ мсяцевъ ежедневно сталкивается съ вами въ госпитал… Страстно влюбился въ васъ. Онъ уважаетъ васъ. Онъ уважаетъ васъ не мене, чмъ любитъ, и я сама, невольно, не зная, почему, прониклась уваженіемъ къ женщин, которую онъ ставитъ такъ высоко.
Іоганна въ свою очередь холодно смотрла на нее, какъ будто рчь шла о другой. Она не вполн улавливала смысл того, что говорила ея гостья.
— Не знаю, какъ въ подобныхъ случаяхъ поступаютъ у васъ въ Норвегіи. У насъ во Франціи, мать принимаетъ вс мры, чтобъ обезпечить счастье сына: она требуетъ всхъ возможныхъ гарантій, становится подозрительной, можетъ быть, слишкомъ щепетильной… но это для нея такой серьезный вопросъ… словомъ, мадемуазель… но мн такъ трудно, даже больно говорить объ этомъ. А между тмъ, сказать необходимо, и я надюсь, что вы оцните мою прямоту.
— Говорите все, сударыня,— сказала молодая двушка, чувствуя, что умираетъ.
— Я уже приходила въ госпиталь, украдкой — мн хотлось увидть ту, кого полюбилъ мой сынъ, оцнить ее по заслугамъ — и разсять тревогу, которую всегда испытываетъ мать француженка при мысли о невстк иностранк. Я разспрашивала, выпытывала. Вы человкъ — искренній и прямой, мадемуазель — вы видите, я тоже съ вами искренна. Вы осуждаете меня?
— Нтъ, сударыня,— выговорила блдная Іоганна.
— Въ такомъ случа… но говорить-ли?.. До меня дошли слухи, такіе настойчивые, такіе опредленные, что я, къ сожалнію, не могла отбросить ихъ, какъ простую сплетню, Вы, или ваша сестра, мадемуазель — это не выяснено — вы, или ваша сестра въ прошломъ году вели себя… какъ бы это выразиться… очень легкомысленно съ однимъ молодымъ интерномъ. Одна изъ васъ… которая?.. крадучись, уходила изъ госпиталя въ сопровожденіи этого молодого человка… Ахъ, мадемуазель, мн самой мучительно говорить объ этомъ. Но это такой серьезный вопросъ. Вы знаете, въ старинныхъ французскихъ семьяхъ честь ставятъ выше всего. Вы видите какъ я съ вами говорю? Я пришла къ вамъ, я вамъ ввряюсь съ закрытыми глазами. Я разсудила такъ: если эта двушка виновна, пусть не третьи лица, не шпіоны — пусть сама судитъ: вправ ли она называться г-жей Вержа, или же, чтобъ не измучить въ конецъ человка, который такъ влюбленъ въ нее, ей лучше уйти потихоньку, избгать того, съ кмъ она все равно не можетъ связать своей жизни… сдлать такъ, чтобъ онъ забылъ ее… Вы не протестуете, мадемуазель?.. Значитъ, это — правда… Но которая же изъ васъ? Я гляжу на васъ… въ васъ столько благородства…
Въ теченіе нсколькихъ минутъ Іоганна оставалась безмолвной. Ей представлялась ея дорогая птичка, такая бленькая на ея смертномъ одр — погребальная колесница, задрапированная блымъ, подъ безоблачно яснымъ небомъ, среди благоговйнаго безмолвія толпы, воздающей ей высшую почесть, какую только можетъ воздать человкъ человку. Ея дорогая усопшая, оставшаяся въ памяти всхъ непорочнымъ видніемъ, покоящаяся на кладбищ подъ снгомъ блыхъ цвтовъ — цвтовъ невинности — достаточно одного слова, чтобъ запятнать ея.
— Я переведусь въ другой госпиталь,— выговорила она, наконецъ, красня.