Колетта Иверъ.
Колетта Иверъ.
Застрахованная жизнь.
Застрахованная жизнь.
Переводъ съ французскаго З. Н. Журавской.
‘Русское Богатство’, No 6, 1912
Застрахованная жизнь, Ивер Колет, Год: 1906
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Это было въ салон гостинницы, за дессертомъ, посл подписного обда, устроеннаго членами правленія большого страхового общества. Какъ это принято въ подобныхъ случаяхъ, обдающіе, по большей части люди пожилые, мшали свою философію разсчетливыхъ дльцовъ съ напускной веселостью и шутками, когда-то слышанными и не совсмъ еще забытыми. Столъ окружали безукоризненные сюртуки, вс съ орденами въ петличкахъ, лысыя или сдыя головы.
Констатированіе факта, что дла общества процвтаютъ, а также и вино веселили, развязывали языки, въ воздух носился смшанный ароматъ дорогихъ грушъ, апельсиновъ и моха въ корзинкахъ. Пахло также ванилью, ликерами и ромомъ отъ пирожныхъ. Говорили о золот, которое потокомъ переливалось изъ кармановъ публики въ кассу страхового общества, благодтельно возвращаясь къ внезапно обднвшимъ, съ методичностью и аккуратностью безукоризненнаго регулятора, — говорили ярко, сильно, поэтически. Больше всхъ лиризма вкладывалъ высокій старикъ, сидвшій на конц стола, самъ литераторъ и любитель книгъ — онъ-то и создалъ и теорію, и образъ. Въ этомъ коловращеніи золота онъ видлъ какъ бы родъ соціализма, но пристойнаго и добропорядочнаго. ‘Единственно возможнаго и плодотворнаго’. И среди слушателей шелъ одобрительный шепотъ.
Одинъ только оставался безмолвнымъ — докторъ Г…. академикъ, вице-президентъ административнаго совта. Хрупкій, съ огромной головой, съ сдою шевелюрой, откинутой шелковистою гривою къ одному виску, съ умными глазами и желчнымъ лицомъ, онъ, выждавъ минуту, когда вс смолкли, началъ:
— Я знаю одинъ случай…
Его низкій голосъ съ металлическимъ тембромъ привлекъ общее вниманіе. Врачи, въ силу своей профессіи, всюду и везд пользуются авторитетомъ. Ждали разсказа.
— Я знаю,— повторилъ онъ — одинъ случай, когда изъ-за страховой преміи разыгралась цлая драма.
— Разскажите, cher matre.
Вс приготовились слушать. Докторъ началъ:
— Были у меня здсь въ Париж дв паціентки и пріятельницы, мать и дочь — очаровательныя женщины, которыми я отъ души заинтересовался и привязался къ нимъ: ужъ очень у нихъ была красивая и благородная жизнь. Какъ сейчасъ вижу передъ собою мать, больную, но красивую, протягивавшую мн изъ облака кружевъ блдную руку, всю покрытую дорогими перстнями. Но еще ясне вижу дочь. Ее звали Марія-Терезія. Удивительно изящная была двушка, что называется ‘порода’. Тоненькая брюнетка лтъ девятнадцати, элегантная, всегда спокойная и ясная, она носила, какъ порфиру, свое красивое царственное имя. Когда къ ней посватался женихъ, мать обратилась ко мн за совтомъ. Это былъ блестящій молодой человкъ, но безъ всякаго состоянія, занимавшій довольно неопредленное положеніе въ крупномъ угольномъ предпріятіи. Двушка ршительно заявила: ‘Мн нравится этотъ угольщикъ’. Она впервые высказалась такъ опредленно, и мать не могла не считаться съ нею.
Я отвтилъ матери: ‘Въ такихъ длахъ трудно совтовать. Доврьтесь вашему чутью, оно — врнй и тоньше моего. Но, въ матеріальномъ отношеніи, всегда можно до извстной степени обезпечить свою дочь при выход замужъ. ‘Меня пугаетъ, что у этого молодого человка нтъ ни гроша’.— Потребуйте отъ него застраховать свою жизнь, на случай, чтобы, если, не дай Богъ, ей доведется овдовть, дочь ваша могла бы сохранить свое общественное положеніе и имла бы на что воспитывать своихъ дтей’.
Помню даже, что, когда женихъ принялъ это условіе, мн и было поручено устроить это дло. Онъ застраховалъ себя въ восемьдесятъ тысячъ франковъ, которые, въ случа его смерти, должны быть выданы его вдов.
Сыграли свадьбу, я присутствовалъ на ней, и, хотя вс веселились, мн было грустно. Я не сводилъ глазъ съ жениха и, при всемъ желаніи, никакъ не могъ найти въ немъ хоть что-нибудь симпатичное. Онъ былъ красивый малый, молодой, явно влюбленъ, элегантенъ и держался довольно надменно, но мн лично ‘этотъ угольщикъ положительно не нравился, и я самъ, въ точности не зная, почему, жаллъ, что такую милую двушку, всю трепетную, наивную и любящую, просили въ объятія человка, котораго вс мы очень плохо знали.
Вышло, что тонкое-то чутье оказалось у меня. Элегантный красавецъ, на поврку, оказался вралемъ и негодяемъ, доставлявшимъ Маріи-Терезіи бездну страданій. Расточитель, грубый въ семейной жизни, не умющій даже утшить жену нжной лаской, за которую любящая женщина готова все простить, онъ день за днемъ уничтожалъ и приданое, и сердце своей молодой жены. Когда на свтъ родились дв двочки-близнецы, и я, какъ врачъ, ближе подошелъ къ этой семь, крушеніе ея мн стало совершенно яснымъ. У постели молодой женщины я столкнулся съ ея матерью. Мы грустно переглянулись съ ней и оба поняли, что намъ обоимъ все извстно.
Съ этого дня бдная мать сдлала меня повреннымъ своего горя. Безъ напрасныхъ жалобъ, она разсказала мн все, что накопилось у нея на душ противъ зятя, обо всхъ гадостяхъ, которыя онъ продлываетъ, терзая Марію-Терезію. Я узналъ и то, что средства начинаютъ изсякать, что бдной молоденькой женщин пришлось отпустить прислугу и запереться дома, посвятивъ себя исключительно воспитанію дтей, въ то время, какъ мужъ, ненасытный кутила, продолжаетъ веселиться, тратя деньги на дорого стоющія развлеченія.
Я до того обозлился на этого негодяя, что ршилъ никогда больше не переступать ихъ порога. Постепенно и состояніе матери ушло туда же. Она давала полными горстями, какъ даютъ матери. На моихъ глазахъ она стала урзывать себя во всемъ, взяла крохотную квартирку, гд она жила сперва съ одной только служанкой, а затмъ и безъ прислуги. Цной этихъ лишеній, Марія-Терезія, упорно не сдаваясь, вела свое убогое хозяйство и платила мужнины долги.
Когда мать умерла отъ вчныхъ заботъ и тревогъ, небольшое наслдство, оставшееся посл нея, было прокучено въ одинъ годъ, и у очага молодыхъ сла новая непрошенная гостья — нужда. Она переселила ихъ въ шестой этажъ мрачнаго дома, въ улиц Севръ, и окутала всю ихъ квартирку своей черной тнью. Нужда — суровая мачеха, которая держитъ въ ежовыхъ рукавицахъ, и моритъ и голодомъ, и холодомъ, заставляетъ носить свою убогую ливрею и отказываетъ въ радости даже дтямъ.
Неоднократно, Марія Терезія, пришпориваемая нуждой, вынуждена была обращаться ко мн за помощью:— то надо было внести страховку, то платить за квартиру, то отдать долгъ въ лавку. На нее больно было смотрть, такъ она измнилась, двочки ея, которыхъ она всегда приводила съ собою, были об блдненькія и тщедушныя.
Мн было такъ жаль ея, что я, пожалуй, страдалъ за нее больше, чмъ она сама. Однажды я сказалъ ей:
— Да что же вашъ супругъ-то не видитъ что-ли, что онъ васъ убиваетъ, и что ваши дти никогда не бываютъ сыты?
Глаза ея злобно сверкнули.
— Не говорите мн объ этой гадин!
Я понялъ, что она его возненавидла. На мой взглядъ, это было только справедливо. И я обрадовался. Въ моихъ главахъ онъ давно уже пересталъ быть человкомъ, и мн самому было противно говорить о немъ.
Молодая женщина стала искать работы: она чудесно шила. Я попытался заинтересевать ея судьбою моихъ богатыхъ паціентокъ, мн общали давать ей шить дорогое блье, и я уже радовался, что смогу внести хоть какой-нибудь просвтъ въ жизнь этой несчастной, когда однажды утромъ мн подали записку отъ нея:
‘Милый докторъ, прошу Васъ, прізжайте поскоре. Мужъ мой очень боленъ’.
Первое мое впечатлніе было неопредленно, оно сейчасъ же сгладилось, оставивъ по себ чувство смутнаго и невысказываемаго довольства. Но меня звали къ больному, и я не колебался ни минуты.
Это было въ январ, ужъ позднимъ вечеромъ. Въ туман Бонъ-Маршэ сіялъ огнями, какъ дворецъ, подъ своими голубоватыми куполами. Посл этого домъ, гд жила Марія-Терезія, показался мн особенно мрачнымъ и убогимъ Никогда не забуду, какъ больно сжималось мое сердце, когда я карабкался къ нимъ на шестой этажъ. Странное дло, почему-то я воображалъ, что найду тамъ, наверху Марію-Терезію такою же юною и свжей, въ ея царственномъ спокойствіи инфанты, какой я зналъ ее шесть лтъ назадъ. Когда я постучался, и дверь мн отворила блдная малокровная брюнетка съ печальными погасшими глазами цвта незабудокъ, вымытыхъ дождемъ, меня какъ будто грубо разбудили.
— Что такое?— освдомился я.— Онъ захворалъ?
Она отвтила, безстрастно:
— Онъ вернулся вчера домой совсмъ больной, въ озноб. Легъ и съ тхъ поръ не вставалъ. Кашель его все мучитъ.
— И вы ухаживаете за нимъ?
Она отвтила еще загадочнй:
— Жалешь по привычк… Я помню только, что предо мною умирающій.
Я озирался, оглядывая ихъ убогую квартирку: крохотную кухню, гд запуганныя двочки сидли смирно и даже не играли, залу безъ мебели, такую унылую со своими блыми стульями, сгруппированными вокругъ стола, спальню…
На роскошной кровати, единственномъ обломк крушенія, лежалъ, весь скорчившись, трясясь отъ озноба, больной. Все тло его сводилъ раздирающій, мучительный кашель плевритиковъ и съ каждымъ приступомъ онъ перегибался вдвое, хватаясь за свою длинную золотистую бороду. Жаръ у него былъ такой, что простыни стали совсмъ горячія.
Мы, врачи, умемъ передъ лицомъ болзни отодвигать на задній планъ все личное, и, когда я выслушивалъ этого негодяя, прижимаясь ухомъ къ его груди, ловя біенія этого сердца, способнаго на всякую гнусность, признаюсь, я слушалъ только ритмъ и шумъ дыханія его больныхъ легкихъ, готовыхъ смолкнуть навсегда.
Плевритъ былъ въ очень тяжкой форм, осложненной сердечными разстройствами. Когда я кончилъ выслушивать, молодая женщина подняла на меня свои потускнвшіе безцвтные глаза, безмолвно спрашивая. Я понялъ о чемъ спрашивали эти глаза: Они говорили:— Умретъ онъ?
Умретъ онъ? Подъ непроницаемымъ выраженіемъ ея лица, въ ней какъ будто чувствовалась тревога. Быть можетъ, передъ лицомъ смертельной опасности въ ней снова вспыхнула догорающая страсть къ этому человку, въ котораго она была такъ влюблена… Быть можетъ, въ моментъ, когда это живое воспоминаніе объ ея недолговчномъ счасть грозило исчезнуть, ее вновь охватилъ былой трепетъ страсти…
Пока я размышлялъ надъ этимъ, ея холодный непроницаемый взглядъ переходилъ отъ моихъ глазъ къ кровати, на которой снова зашелся отъ кашля больной.
— Умретъ онъ?— продолжали молча спрашивать ея глаза.
И вдругъ во мн шевельнулась скверная мысль.— Да что я съ ума сошелъ, что ли? Да разв эта въ конецъ изобиженная, измученная женщина, выплакавшая свои глаза, эта надменная когда-то Марія-Терезія можетъ любить ‘эту гадину’, хотя бы и умирающую? Нтъ, она просто спрашиваетъ меня, скоро ли настанетъ для нея часъ освобожденія, скоро ли отомститъ за нее смерть, подкосивъ эту молодую жизнь въ полномъ расцвт… И тутъ мн вспомнилось, что жизнь его вдь застрахована, что я самъ страховалъ ее, на выгодныхъ условіяхъ — что вдов его должно быть выдано восемьдесятъ тысячъ франковъ.
— Умретъ онъ?
Глядя на это тло, корчившееся отъ мучительнаго кашля, я и самъ задавалъ себ этотъ вопросъ. Я пробовалъ безстрастно вслушаться въ шумы, исходившіе изъ этой груди, уже наполненной зловщими хрипами, но я былъ слишкомъ взволнованъ и не доврялъ своему діагнозу. Восемьдесятъ тысячъ франковъ! Съ этимъ можно прогнать нужду, вновь завести хозяйство, подкормить дтей, да и сама Марія-Тереза оживетъ, успокоится, подбодрится…
Все это могло быть куплено цною его жизни — и мн хотлось только одного: чтобъ смерть пришла скоре. Я самъ былъ захваченъ таинственною властью денегъ, извратившей мое нравственное чувство, въ первый разъ въ жизни я желалъ, чтобы больной, ввренный мн, какъ врачу, не выздоровлъ.
Совсть моя во время проснулась, и я ужаснулся — не столько того, что происходило во мн самомъ, сколько того, что и въ сердц жены могло происходить нчто аналогичное.
Мн вспомнился ея негодующій возгласъ: ‘Не говорите мн объ этой гадин’. Теперь, когда онъ скоро уйдетъ изъ ея жизни, и никто не будетъ видть его и говорить о немъ, какое тайное облегченіе она должна испытывать.
Я увелъ ее въ сосднюю комнату.
— Насталъ моментъ, когда вы должны все простить ему,— сказалъ я ей,— Не скрою: у меня надежды нтъ. Смерть въ молодые годы всегда ужасна, я требую отъ васъ послдняго усилія. Я говорю съ вами не какъ съ его женой, но какъ съ сестрою милосердія. Онъ мой больной, и я вамъ довряю его.
— Что же надо длать?
Я научилъ ее ставить банки, прижигать, заставилъ продлать все это при мн. Больной покорно обнажилъ свои лопатки, и я недоврчиво смотрлъ на Марію-Терезію, склонившуюся надъ этимъ ненавистнымъ ей тломъ — быть можетъ, ей доставляло удовольствіе причинять ему боль. Я зорко слдилъ за каждымъ движеніемъ ея пальцевъ, за дрожаніемъ термокаутера, силился прочесть въ ея глазахъ, когда обезсиленный больной, отдыхая, тихо стоналъ. Но взоръ ея оставался непроницаемымъ, а руки — я могъ только изумляться, какъ легко было ея прикосновеніе, какъ она старалась причинять возможно меньше боли.
Всю ночь у меня передъ глазами стояла эта картина — прелестное, утонченное существо въ этой жалкой лачуг. Я припоминалъ все, что она выстрадала. Сколько горечи и обиды, должно быть, накопилось въ ея душ противъ этого человка!.. А дти, эти жалкія малютки, вчно голодныя, болзненныя — съ какой безумной, отчаянной любовью смотритъ на нихъ мать! Онъ заставлялъ страдать ея дтей — разв мать это можетъ простить?
И вотъ, его жизнь въ ея рукахъ. Въ этой уединенной комнат больного она — полная хозяйка. Если есть шансъ для него выжить — этотъ шансъ въ ея рукахъ: только она можетъ помочь ему, дать облегченіе. Мн случалось видать у изголовья умирающихъ женщинъ, такъ безконечно любящихъ, такъ чутьемъ угадывающихъ, что нужно длать, сильныхъ своею настойчивою волей къ жизни и ведущихъ такую отчаянную борьбу со смертью, что при такихъ сидлкахъ я иной разъ начиналъ надяться на выздоровленіе, и случалось, надежды мои оправдывались. Оставляя МаріюТерезію у постели ея мужа, я чувствовалъ, что съ ней ему не выжить.
И, врите-ли, это огорчало меня. Весь поэтическій ореолъ этой юной мученицы, ея блднаго личика, печальныхъ потускнвшихъ глазъ — померкъ передъ наростающимъ во мн подозрніемъ. Я представлялъ себ, что будетъ, если этотъ злополучный человкъ исчезнетъ. Цною его жизни въ семью вернется довольство, спокойствіе. Восемьдесятъ тысячъ франковъ! Тщедушныя двочки оправятся, поздоровютъ, и Марія-Терезія похорошетъ снова, возродившись къ жизни, когда къ ней вернется покой и та особая скромность, которую теряетъ женщина, когда она вынуждена обнаруживать передъ посторонними свою нужду. И минуту спустя я говорилъ себ, что лампада жизни ея мужа — молодого, здороваго и сильнаго — догораетъ, и поддержать въ ней огонекъ зависитъ отъ женщины, которая ненавидитъ его.
На другой день, чуть свтъ, я былъ уже у нихъ. Марія-Тереза отворила мн, блдная, измученная.
— Вы такъ и не ложились?
— Нтъ.
И я сейчасъ же подумалъ, что она не ложилась для того, чтобы подстеречь приходъ смерти. Не знаю, почему я вдругъ сталъ такъ сурово относиться къ ней.
Мн хотлось обойтись съ ней грубо. Она молча подошла первая къ кровати. Я открылъ коробочку съ антипириномъ — она была не тронута. А я только на антипиринъ и разсчитывалъ, чтобы понизить жаръ, доходившій до 41о.
— Вы не давали ему облатокъ, которыя я прописалъ?
— Онъ совершенно обезсиллъ, стиснулъ зубы — не въ состояніи былъ пить.
— А банки ставили?
— Пробовала ставить, но не смогла: онъ лежалъ все время на боку, безжизненной массой, и у меня не хватило силы повернуть его.
Мучительное подозрніе въ моей душ все расло. Ничего не говоря, я поглядлъ ей въ лицо — но ничего не могъ прочесть въ ея глазахъ, кром страшной усталости и тоски.
Потомъ изслдовалъ больного. Когда мы остались одни, она меня спросила.
— Какъ вы его сегодня находите?
— Одно легкое цликомъ захвачено — дня черезъ два, пожалуй…
Она, должно быть, угадала мое настроеніе, потому что ласково взяла меня за руку и прошептала:
— Васъ удивляетъ, что я такъ хладнокровно отношусь къ этому… еслибъ вы знали, сколько я страдала, сколько слезъ я пролила, вы поняли бы, что я имю право быть безстрастной — даже въ эту минуту. Я перестала чувствовать что бы то ни было. Будь что будетъ. Мн все равно…
Она была страшна мн. Я сознавалъ, что эта жизнь для нея ничего не стоитъ. Я сказалъ ей:
— Не забывайте, что передъ вами умирающій. Будьте добры къ нему… и, если только ему станетъ хуже, пришлите за мной. Я попробую сдлать проколъ.
Я ушелъ неспокойный, мн все вспоминалось, какимъ трагическимъ свтомъ озарилось ея лицо, когда она сказала, ‘мн все равно’… Я зналъ, что на гнусность она не способна, но долго-ль до грха?— что-нибудь забыла, или не сдлала во время, или сдлала небрежно — могла не поставить банки, облегчающей дыханіе — вдь, если этотъ презрнный выздороветъ…
Подозрніе это было для меня нестерпимо. У меня ужъ такая привычка: если я возьмусь лечить больного, онъ становится для меня какъ бы моею собственностью — врнй, залогомъ, за сохранность котораго я отвчаю. Я строго осуждалъ поведеніе этого жуира, но отвтственность за его жизнь лежала теперь на мн. И мн хотлось, чтобы меня слушались, чтобъ за нимъ былъ надлежащій уходъ. Помимо того, мн было нестерпимо мучительно думать, что эта женщина, такая молодая, красивая, нжная и привлекательная, могла до такой степени унизиться…
Это была неотвязная мысль. Вечеръ я просидлъ дома. Къ десяти часамъ я уже не въ состояніи былъ выдержать и пошелъ къ нимъ. У меня было ужасное предчувствіе. Если онъ умеръ — узнаю ли я когда-нибудь, какъ онъ умеръ? И какъ убить сомнніе, которое вчно будетъ жить въ моей душ?
Клянусь вамъ, настроеніе мое въ этотъ вечеръ было ужасное. Я не зналъ, осудить ли мн это загадочное существо, или же восхищаться имъ. Ршеніе загадки я могъ найти только въ ея душ, а души этой я не зналъ. Нехорошо было съ моей стороны обвинять ее, считать способной на такое дло ее, такую кроткую и благородную, какой она казалась мн донын, но врить въ нее слпо, теперь, когда передъ нею стояло такое искушеніе, было невозможно. И я радовался, что захвачу ее врасплохъ поздно вечеромъ, когда она не ищетъ меня, когда ей нельзя будетъ извернуться, и своими глазами увижу, какъ она относится къ своему мужу.
Улица Севръ была безлюдна, огни погашены, только у нихъ, въ шестомъ этаж, слабо свтились два окна. Я сталъ подниматься по лстниц, узкой и мрачной, на каж’ домъ поворот чиркая спичками, никогда еще я съ такимъ настроеніемъ не шелъ къ умирающему. Сердце мое колотилось, какъ будто этотъ больной былъ моимъ сыномъ. Добравшись до верхней площадки, я нащупалъ рукою дверь и тихонько позвонилъ. Никто не шелъ. Я позвонилъ вторично и, такъ какъ мн все таки не отворили, потянулъ за ручку и убдился, что дверь не заперта на ключъ. И я вошелъ. Расположеніе ихъ крохотной квартирки уже было мн извстно. Возл алькова, гд спали об двочки, горлъ ночникъ. Я прошелъ въ спальню, на ночномъ столик у кровати горла свча, больной, откинувшись головою на подушки, пристально уставился на меня. Возл кровати стоялъ стулъ, какъ будто только недавно отодвинутый, но Маріи-Терезіи не было…
Я замтилъ, по зрачкамъ больного, что онъ видитъ меня. И прежде всего обратился къ нему съ вопросомъ, который жегъ мн губы:
— Вы одни?
Онъ смотрлъ на меня съ той же испуганной пристальностью, но слишкомъ ослаблъ, чтобъ говорить, да, должно быть, и не узнавалъ меня.
— Я — вашъ докторъ, я пришелъ васъ навстить. Вы одни?
Онъ наклонилъ голову въ знакъ подтвержденія.
— А ваша жена?
Онъ тупо обвелъ глазами комнату и съ трудомъ выговорилъ:
— Моя жена… ея нтъ…
Дыханіе у него было теперь уже не такое прерывистое и Трудное, грудная клтка уже не была такъ стснена.
Я сказалъ себ:
— Негодная! Она увидла, что ему лучше, и ушла. Смерть не оправдала ея надеждъ, и, не смя призвать ея, она, по крайней мр, очистила ей поле борьбы. Какая низость!
И — знаете, что? Я вдругъ проникся весь сочувствіемъ, страннымъ интересомъ къ мужу этой гадкой женщины. Я выслушалъ его, всячески стараясь не причинять ему боли, измрилъ температуру, не зная даже, способенъ ли онъ понимать меня, я все время ласково говорилъ съ нимъ, стараясь подбодрить его. Я ршилъ просидть возл него всю ночь, лишь бы не оставлять его одного. У него, видимо, мучительно болла голова, жаръ былъ все таки сильный, я сдлалъ все необходимое, потомъ услся возл его постели и сталъ кое-какъ просматривать вечернюю газету при тускломъ свт свчи. Но читать я не могъ: мысли мои все время вертлись около скрытаго преступленія, совершавшагося здсь, въ этой никому невдомой комнатк. Около Маріи-Терезіи, кроткой и прелестной — крадучись убгающей изъ дому, ночью, лишь бы только не быть вынужденной помогать силамъ жизни одолть смерть въ этомъ тл, которое она мысленно видла уже похороненнымъ. И это было мучительно. Эта жизнь стоитъ восьмидесяти тысячъ франковъ — и вотъ, она отстраняется отъ этой жизни, такъ деликатно, что почти нельзя упрекнуть ее.— Уйти это такъ просто. Дать умереть, не убивая, убить, не сдлавъ никакой гадости, безъ жестовъ, безъ поступковъ, однимъ своимъ отсутствіемъ…
Никогда еще я такъ не презиралъ женщинъ.
Вотъ бы посмялись мои пріятели, еслибъ видли меня въ эту ночь смиренно прислуживающимъ этому господинчику. Въ камин потухъ огонь, мн пришлось сходить въ кухню, разыскать, гд лежатъ дрова, и развести огонь. Я провтрилъ комнату, съ безконечной заботливостью оправилъ постель, смятую больнымъ… Мн казалось, что мною, руководитъ состраданіе, на самомъ дл это была тайная ненависть къ Маріи-Терезіи, враждебность прокурора къ преступнику. Погоди, голубушка! Его все таки спасутъ, твоего муженька — и ты ничего не получишь.
Онъ уснулъ и все время стоналъ во сн, кровь такъ стучала ему въ виски, что голова его поминутно вздрагивала. Вмст съ сознаніемъ къ нему вернулось и ощущеніе боли. Я снова взялся за газету. Было уже около полуночи.
Въ сосдней комнат послышались скользящіе шаги, дверь, съ которой я не сводилъ глазъ, медленно, безшумно отворилась, и вошла Марія-Терезія, въ черной шляпк, посинвшая отъ ночного холода, прижимая какой-то свертокъ къ своей жиденькой жакетк. Увидала меня и вздрогнула:
— О! докторъ, какой вы добрый!
Ея голубыя глаза, безконечно прекрасные и печальные, пронизывали меня насквозь. Я растерялся, пробормоталъ:
— Вы ушли…
Усталая и равнодушная, не отвчая мн, она нагнулась надъ кроватью.
— Онъ спитъ?
Я повторилъ:
— Вы ушли…
Она развернула свой пакетъ, завернутый въ блую тряпку, изъ-подъ которой текла вода.
— Онъ такъ страдалъ… Я подумала, что хорошо бы положить ему ледъ на голову, тутъ есть одно кафэ, гд онъ постоянно бываетъ — я знала, что тамъ мн не откажутъ въ кусочк льду. Пришлось идти пшкомъ, это далеко… Я думаю, что это облегчитъ его немного… Ему лучше, не правда ли?
Она уже рубила ледъ на мелкіе кусочки, чтобы приложить его къ вискамъ больного. Я выговорилъ:
— Я думаю, что онъ спасенъ.
Никогда не забуду, какъ она посмотрла на меня — въ этомъ взгляд вылилась вся ея душа. Въ немъ была несказанная покорность, онъ видлъ въ будущемъ продолженіе той же прежней жизни съ недобрымъ и презираемымъ человкомъ, ту же борьбу, лишенія и нищету — но въ немъ было и другое: радость одолнія смерти, хорошая чистая радость о спасеніи умирающаго и всепобждающая женская жалость.
Она подошла ко мн, съ улыбкой, успокоенная:
— Спасенъ? Это вы спасли его, докторъ. Благодарю васъ.