1.
Н…. 18 декабря.
2.
3.
О…. 20 Августа.
Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Измайлова (Александра Ефимовича). Издание А. Смирдина. Спб. 1869. Два тома, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1849
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій русскихъ авторовъ. Сочиненія Измайлова (Александра Ефимовича). Изданіе А. Смирдина. Спб. 1869. Два тома.
Измайлов, какъ баснописецъ.— Точки зрнія, съ которыхъ надобно разсматривать его басни.— Различные виды басни, въ ея историческомъ развитіи.— Къ какому виду принадлежатъ басни Измайлова?— Національный элементъ ихъ.— Отношеніе ихъ къ современности.— Литературное ихъ значеніе.— Заключеніе.
Предпріятіе Смирдина уже приноситъ многозначительную пользу. Доступное, по дешевизн своей, каждому занимающемуся русской литературой, ‘Полное собраніе сочиненій отечественныхъ авторовъ’ даетъ возможность непосредственно познакомиться съ ними, познакомиться чрезъ нихъ самихъ, а не чрезъ коротенькія извстія сокращенныхъ исторій литературы. Выйдя изъ сознательнаго желанія удовлетворить читателей, которые стремятся къ основательному изученію словесныхъ памятниковъ, оно вмст съ этимъ представляетъ средство и критик заняться своимъ дломъ. Въ наше время сильно возчувствована, принята къ сердцу необходимость полнаго, всесторонняго обзора отечественной словесности: изданіе Смирдина облегчаетъ трудъ обзора, соединяя въ одно цлое разсянныя по разнымъ мстамъ произведенія писателей и назначая собранію самую умренную цну.
Но всесторонняя и полная оцнка отечественныхъ авторовъ можетъ быть только плодомъ соединенныхъ усилій, а не работой одного. Если изученіе родного слова и родной литературы есть обязанность каждаго изъ насъ, то опредленіе заслугъ, оказанныхъ тому и другому нашими писателями, есть дло общее. Пусть тотъ, кто чувствуетъ себя способнымъ, возьметъ на свою долю опредлить литературную дятельность или даже какой-нибудь отдлъ дятельности писателя, наиболе имъ изученнаго, другіе займутся другими, и такимъ образомъ изъ отдльныхъ вкладовъ составится богатая сумма. Безъ этого и до этого напрасны будутъ вс попытки написать достойную исторію русской словесности.
Вмнивъ себ въ обязанность представлять читателямъ нашимъ добросовстные разборы сочиненій отечественныхъ авторовъ, но мр ихъ изданія г. Смирдинымъ, мы на сей разъ выбираемъ ‘Измайлова’. Не все, что имъ написано, будетъ предметомъ настоящей статьи. Мы ограничиваемся только однимъ отдломъ его литературной дятельности — именно баснями, увлекаясь преданіемъ, которое съ именемъ Измайлова соединило имя и баснописца, и поставило его, не по достоинству, а по хронологическому счету, рядомъ съ Крыловымъ, четвертымъ творцомъ басень.
Чтобы оцнить безпристрастно и подробно значеніе басень Измайлова, надобно указать т точки зрнія, съ которыхъ должно смотрть на басню. Въ ней, какъ и во всякомъ поэтическомъ род, слдуетъ различать свойства общія отъ свойствъ особенныхъ, частныхъ. Первыя необходимо обязана имть каждая басня, если только она принадлежитъ къ достойнымъ, изящнымъ явленіямъ своего рода, вторыя, которыми эстетическое достоинство связывается съ жизнію, состоятъ въ національности и современности. Каковы басни Измайлова въ этомъ и другомъ отношеніи?… Вотъ т точки зрнія, съ которыхъ мы станемъ ихъ разсматривать въ нашей стать.
Ршеніе перваго вопроса, т. е. каковы басни Измайлова какъ басни вообще, безъ отношенія ихъ къ народности и современности, можетъ быть совершено двумя путями — теоретическимъ и историческимъ. Но время безусловныхъ теорій, которыя строились изъ идеи, прошло невозвратно. Теперь единственно-возможна и единственно-полезна одна только теорія — та, которая выводится Изъ послдовательнаго развитія предмета. Она есть результатъ того, что прожито предметомъ, и потому вс теоретическія постройки или измняются, или по-крайней-мр расширяются съ распространеніемъ жизни. Смшно теоріей назначить границы исторіи, тогдакакъ исторія должна вести за собою теорію. Самые тонкіе умы нердко ошибались въ своихъ заключеніяхъ, когда не имли возможности принять къ свднію всхъ историческихъ указаній. Системы, ими построенныя, оказались односторонними, неполными. Что сдлалъ Вильгельмъ Гумбольдтъ, изложивъ свойства эпической поэзіи по Иліад и Одиссе? написалъ такую теорію, подъ которую не подходитъ ни скандинавскій, ни финскій эпосъ. Что сдлалъ Лессингъ, показавъ сущность басни но византійскимъ сборникамъ греческихъ басень и по Федру? написалъ такую теорію, подъ которую не подходятъ ни басни Бабрія, ни басни Крылова. И потому, не лучше ли держаться пути боле естественнаго, начать съ того, безъ чего не можетъ быть никакихъ выводовъ — съ исторіи? Такъ мы и сдлаемъ: мы покажемъ различные виды, которые принимала басня въ своемъ развитіи, и опредлимъ мсто, которое занимаютъ между ними басни Измайлова.
У грековъ, равно какъ и у всхъ исторически намъ извстныхъ народовъ, басня, въ первыхъ образцахъ своихъ, всегда присоединялась къ какому-нибудь опредленному происшествію, изобрталась для поясненія конкретныхъ, во-очію совершавшихся обстоятельствъ, и свою цль, а равно и точку тяготнія своего имла не въ самой себ, но въ изъясняемомъ обстоятельств. въ этомъ отношеніи, понятнымъ становятся слова Квинтиліана, что простота басеннаго міра и прелесть чудеснаго особенно свойственны убждать людей, стоящихъ на низшей ступени духовнаго развитія. Прибавимъ, что такой способъ убжденія былъ не только самый пригодный для тхъ, кого убждали, но и самый удобный для того, кто убждалъ. Какъ средство доказательства, басня представляла нчто сходное у грековъ, римлянъ и германцевъ. При первомъ своемъ возникновеніи въ Греціи, она является служебницею поэта или оратора, и преданіе нердко указываетъ на событія и случаи, давшіе поводъ къ составленію тхъ примровъ, которые вообще приписываются Эзопу. То удерживаетъ онъ самосцевъ отъ изреченія приговора надъ какимъ-нибудь демагогомъ, то предвщаетъ дельфійцамъ небесное мщеніе, то уговариваетъ коринянъ не присуждать невиннаго къ казни, то удачнымъ оборотомъ рчи отдлывается отъ насмшекъ грубыхъ матросовъ. Тоже самое было и съ тми баснями, о первомъ происхожденіи которыхъ преданіе ничего не говоритъ. Слдовательно, басня, въ первыхъ своихъ памятникахъ, вступаетъ въ одинъ разрядъ съ сентенціями прозаиковъ и поэтовъ, съ острыми изреченіями умныхъ и знаменитыхъ людей,— изреченіями, которыя, по всегдашней приложимости своей къ обстоятельствамъ жизни, на-всегда сохранились въ устахъ народа. Посл, въ пристрастный къ нравоученіямъ и анекдотамъ вкъ, вошли он, подобно эзоповымъ баснямъ, въ общій сборникъ апофегмъ. Эзоповы же басни отличаются отъ нихъ только гораздо большею популярностью: вотъ причина, почему басня встрчается чаще въ общественной жизни, изъ которой она вышла, чмъ въ искуственной рчи, и вотъ почему она, по-видимому, стоитъ какъ-то отдльно и почти самобытно. Эзопъ есть представитель той сурово-неподатливой самобытности низшихъ слоевъ греческаго народа, которые совмщали въ себ очень много чужеземныхъ элементовъ. Объ историческомъ существованіи Эзопа можно спорить сколько угодно, но весьма вроятно, что имя это было названіемъ рабовъ вообще, которые слыли остряками и всегда, при всхъ обстоятельствахъ жизни, умли пользоваться меткими оборотами рчи, безразлично приписанными Эзопу. Миически или исторически замчательно и то обстоятельство, что онъ происходилъ отъ восточныхъ или сверныхъ сосдей Эллады, то есть отъ варваровъ. Во всякомъ случа видно, что греки отдавали чужеземцамъ передъ собою преимущество въ этомъ род созерцанія и выраженія, хотя и не вправ заключать отсюда, что басня именно потому была чужеземнымъ растеніемъ въ Эллад. Эзопъ былъ только высшимъ представителемъ быстрыхъ проявленій народнаго характера. Можетъ быть, онъ преимущественно любилъ этотъ родъ выраженія и почти всегда употреблялъ его, а потому и стали, съ его времени включительно, обозначать именемъ эзоповыхъ басень боле самый родъ, чмъ произведенія родоначальника. Такъ басню о Лисиц и Орл, составленную Архилохомъ, Аристофанъ называетъ эзоповой басней, тогда-какъ Архилохъ, вроятно, былъ ему извстенъ столько же, сколько и схиліастамъ или риторамъ, которые упоминаютъ о немъ. Не говоримъ уже о множеств басень, находящихся въ византійскихъ сборникахъ и вошедшихъ туда изъ разнородныхъ источниковъ, хотя эти сборники называются также баснями Эзопа. Повсюду какъ нельзя лучше оправдывается предположеніе объ опредленномъ случа и цли, какъ производителяхъ эзоповой басни, нтъ ни одной мысли о томъ, что Эзопъ вымышлялъ, свои басни для собственнаго увеселенія, или въ забаву другимъ, или въ дух общихъ тенденцій. Поэтому нельзя назвать его поэтомъ, точно также какъ и вымыслы его нельзя назвать поэтическими произведеніями въ собственномъ смысл. Никто изъ древнихъ не называлъ его изреченія этимъ именемъ. Аристотель не упоминаетъ въ своей піитик о басн. Да и не могла въ то время басня пользоваться столь великою почестью, потому-что понятіе о поэзіи нераздльно соединялось съ понятіемъ о метр. Самъ Сократъ видлъ въ басн не иное что, какъ грубый матеріалъ, изъ котораго только-посредствомъ метра и другихъ поэтическихъ прикрасъ можетъ вытти стихотвореніе. Несмотря на это, критика иметъ полное право разсматривать басню въ ея художественномъ значеніи, какъ произведеніе искусства: ибо, во-первыхъ, ею дйствительно пользовались и поэты и ораторы, во-вторыхъ, какъ ни самороденъ образъ народнаго выраженія, онъ все-таки есть плодъ мыслящихъ и чувствующихъ людей и слдовательно иметъ не одну раціональную, но и эстетическую сторону, въ-третьихъ, хотя бы она и была чистымъ произведеніемъ природнаго дара, а не искусства, однакожь, какъ естественная красота, заслуживаетъ эстетическаго разсмотрнія, потому-что художникъ погружаетъ въ ея краски свою кисть, которою создаетъ идеалы.
Разсматривая басню въ ея художественномъ значеніи, должно сказать, что Она, въ первую эпоху своего существованія, была простымъ риторическимъ средствомъ, которое примыкало къ риторическимъ фигурамъ и даже стояло съ ними на одномъ ряду. Поэтому-то Аристотель и Квинтиліанъ имли полное право помстить ее въ числ общихъ пособій для доказательства. Этимъ опровергается мнніе Гердера, который, во что бы то ни стало, желаетъ спасти поэтическое существованіе басни во всхъ ея видоизмненіяхъ и, встртившись съ авторитетомъ Аристотеля, отдлывается предположеніемъ, что ‘еслибъ Аристотель окончилъ свою піитику, то далъ бы въ ней мсто и басн.’
Итакъ, въ первоначальныхъ своихъ памятникахъ, басня была нечто иное, какъ уподобленіе, опирающееся на какой-либо отдльный случай а изложенное въ форм разсказа,— уподобленіе, въ которомъ неразумныя существа, подобно лицамъ, одареннымъ разумомъ, выводятся говорящими и дйствующими.))
Отдльный случай или Фактъ, подавшій поводъ къ составленію басни, связывается съ басней общимъ предложеніемъ, къ которому фактъ относится какъ частное. Это общее предложеніе, важное какъ соединяющій членъ, какъ tertium comparationis между Фактомъ и баснею, поставили впослдствіи конечною цлью басни. Такимъ образомъ живительное средоточіе басни хотли привить къ ней извн, и вымыслъ сдлался аллегорическимъ дйствіемъ. Какъ отвлеченное понятіе находитъ свою аллегорію въ олицетвореніи и въ символ, такъ отвлеченное предложеніе находитъ ее во взаимномъ отношеніи олицетвореній и символовъ, нарочно для того составленныхъ. Такъ, напримръ, мысль, что слабый, но уступчивый предметъ противостоитъ сил гораздо лучше, нежели сильный, но упрямый, выражается во взаимномъ отношеніи тростника и дуба къ бур. Общностью мысли, въ которой искали нравоученія, басня отршилась отъ почвы конкретнаго факта и перешла въ область дидактическихъ сочиненій. Грязный Гольбергъ выставилъ во всей яркости морализацію баснописцевъ въ слдующемъ заключеніи одной изъ своихъ басень: ‘ни одно твореніе не стоитъ такой пощады, какъ коза.’ Дидактическая форма приходилась какъ разъ но-плечу тому понятію о поэзіи, которое поставляло цль ея въ польз и забав. Особенно же, какъ должно полагать, нравилась она столтію, искавшему удовлетворенія и своему холодному удовольствію морализировать, и своей дтской страсти къ сказочному. Подобные образцы басень породили у новйшихъ ложныя теоріи, а теоріи отразились на произведеніяхъ, соотвтствовавшихъ потребностямъ времени. Лессингъ, называя басню чмъ-то среднимъ между поэзіей и моралью и высказывая исторически недоказанное положеніе, что у древнихъ басня принадлежала къ области философіи, потомъ перешла въ риторику и наконецъ отнесена къ поэзіи лишь новйшими, хотя и чувствовалъ половинность басни, однакожь очень ясно даетъ знать о томъ, какъ бы, по его мннію, должно было возстановить басню въ ея древнихъ правахъ. Это мнніе находится въ ршительномъ противорчіи съ истиннымъ воззрніемъ на басню. Поэты, по инстинкту чуждавшіеся explicite изложенной морали, всегда, приступая къ созданію, придерживались той непоэтической тенденціи, чтобы сознательно уничтожить поэтическое достоинство басни. Такимъ образомъ появился здсь самый странный, въ исторіи литературы неслыханный случай: подъ рукой баснописца-поэта совершенно противъ его вднія и воли, происходило поэтическое произведеніе изъ того самого, что — если бы его намреніе было выдержано — долженствовало бы породить нчто совершенно иное, т. е. анти-поэтическое произведеніе. Увлеченный вымысломъ, баснописецъ углублялся въ природу животныхъ характеровъ и въ интересъ дйствія съ такою любовью, что забывалъ о своей цли, его творческій порывъ пробуждался съ такой силой, что заглушалъ собою первоначально-принятую тенденцію, и самое поученіе появлялось такимъ образомъ не темою для поэтическаго упражненія, но восполнительною частью, органическимъ результатомъ дйствія, потому-что поэтъ или вовсе не высказывалъ его explicite, предоставляя мыслящему читателю извлечь его вмст съ другими поученіями изъ разсказа, или влагалъ его въ уста того или другого дйствующаго лица не въ вид общей нравоучительной сентенціи, а въ вид колкаго и меткаго изреченія, соотвтствующаго конкретному случаю басни и прямо вытекающаго изъ характера говорящаго лица. Такимъ образомъ не баейя была служебницей сентенціи, но сентенція была служебницей драматической и поэтической цли басни. Должна же служить она басн не въ род костыля, а точно также, какъ живой членъ служитъ здоровому тлу. Такъ, напримръ, особенно сильно бываетъ поученіе, какъ самонасмшка, въ устахъ глупца, образумившагося вслдствіе какого-нибудь несчастія, когда онъ, бывъ обманутъ, возстановляется остротой и начинаетъ разсуждать.
Лессингъ, имя передъ глазами византійскіе сборники греческихъ басень, не понялъ этого. Онъ порицалъ басни, если изъ нихъ можно извлечь не одно, а нсколько поученій. И его опредленіе басни есть самый точный выводъ изъ того, къ чему безсознательно стремились византійскіе собиратели, оно низводитъ басню до примра и лишь ради краткости замщаетъ животнымъ дйствительное лицо. Такимъ образомъ басня превращается въ чистое упражненіе разума, въ школьную хрію. Лессингъ дйствительно и предназначалъ ее для этой педагогической цли, и, чтобы на ней не осталось ни малйшаго слда поэзіи, онъ не допускалъ въ ней и употребленія стихотворнаго размра. Хотя онъ самъ совершенно отказываетъ своимъ баснямъ въ творчеств, однако Лессингъ не могъ произвести ничего безвкуснаго. Здравое чувство, не покидавшее его ни на минуту, сохранило въ его басняхъ нкоторый, хотя и очень маловажный, поэтическій остатокъ. Всеобщей сентенціи, присущей его уму, онъ никогда не пристрачиваетъ къ басн во всю ея широту. Остроумнымъ заключительнымъ оборотомъ, сообразнымъ съ характерами говорящихъ фигуръ, читатель наводится самъ собою на извстную мысль, на извстное нравоученіе. Этотъ заключительный оборотъ кладетъ на лессинговы басни штемпель замаскированныхъ эпиграммъ и удерживаетъ ихъ за областью поэзіи. Именно лессинговы басни (ибо въ другихъ нтъ ничего подобнаго) особенно поучительны въ этомъ отношеніи, он сознательно и не безъ намренія чуждаются всякаго искуственнаго средства, збрасываютъ съ себя все напоминающее о мышцахъ и о живой плоти, но гальванической искрой остроумія все-таки пробуждаются, хотя на одно мгновеніе, къ поэтической жизни. Причина заключается въ натур смшного и сатиры…. На всхъ изгибахъ и оконечностяхъ человческой жизни возгараются комическія противорчія, отдльныя и разъединенныя дотол, пока въ юмор не найдутъ центральнаго пункта. Каждая отдльная остроумная колкость, каждое рзкое противорчіе между познаваніемъ и образомъ дйствованія разумнаго существа можетъ, какъ эпиграмма, имть полное достоинство стихотворенія. Изъ этого слдуетъ, что басня даже въ род лессинговыхъ басень можетъ быть поэтическимъ произведеніемъ. Но хотя достаточно уже одной заключительной остроты, чтобы воззвать басню къ самобытной поэтической жизни, однако этимъ нисколько не исчерпывается вся ея практическая сила. Напротивъ, намъ пріятне будетъ, если она изъ множества разноцвтныхъ нитей составитъ обширную ткань для живого дйствія, въ которомъ вс моменты будутъ содйствовать комическому положенію цлаго. И вотъ гд проявляется во всей своей сил истинное достоинство животныхъ характеровъ, и не столько по стереотипности, сколько по ихъ односторонности. Еще древніе замтили эту односторонность, противоположную многосторонности человческаго характера. Животныя суть нечто иное, какъ живыя каррикатуры человческаго рода, или — какъ превосходно выразился Жанъ-Поль — ‘печатный снимокъ съ человка на промокаемой бумаг’. Чмъ больше уклоняется человкъ отъ развитія своихъ духовныхъ способностей и вдается въ одно изъ тхъ одностороннихъ направленій, которыя усвоены природой отдльнымъ видамъ животныхъ, тмъ больше становится онъ ограниченнымъ. И вотъ почему безпощадная риторика просторчія нисколько не затрудняется обозначать его самыми меткими остротами или прозвищами, заимствованными изъ міра животныхъ. ‘Лисица’, ‘баранъ’, ‘оселъ’, ‘быкъ’ ея любимыя и обыкновенныя метафоры. Басня же есть испещренный театръ, на которомъ эти характерныя маски занимаютъ роли актеровъ. Въ греческой басн и въ позднйшихъ съ нея снимкахъ опредляется достоинство поэтическаго изображенія не наивной любовью къ удивительной распорядительности животныхъ, и не идеализированными животными характерами, но вчной относительностью этихъ характеровъ къ человческому міру и яркимъ ихъ отраженіемъ на поступкахъ людей. И взаимною игрой этихъ обоихъ элементовъ нисколько не двоится и не ослабляется самый интересъ. Никому уже не приходитъ больше на мысль почитать животныхъ простыми уподобленіями. Хотя образы людей отражаются въ выпукломъ зеркал поэтическаго генія съ нкоторымъ преувеличеніемъ, по они всегда врны и соотвтственны своей индивидуальной природ. Эти маски кажутся намъ истиннымъ выраженіемъ того, что скрывается подъ ними, и мы невольно смотримъ на нихъ, какъ на живыя лица. Только одно напоминаетъ намъ какъ-будто бы о нкоторой несообразности: это — костюмъ ихъ, въ дйствительности хитрецъ не носитъ рыжей шкуры и лисьяго хвоста, а хищный человкъ не всегда похожъ на волка. Въ такомъ вид басня есть нечто иное, какъ общая сатира въ повствовательной форм, гд дйствующія лица замнены соотвтствующими имъ характерами животныхъ.
Это понятіе рдко сознавалось во всей своей чистот даже самыми лучшими баснописцами, хотя они и осуществляли его въ большей части своихъ сочиненій. Изъ остатковъ греческаго баснописанія видно, что только Бабрій ршительно стремился къ этой Форм и создалъ соотвтствующій ей метръ. У этого превосходнаго поэта басня никогда не нисходитъ съ своего пьедестала. Барбій просто требуетъ, чтобы мы интересовались только разсказомъ и животными, выводимыми на сцену, а поученіе приходитъ само собою. Хотя у Бабрія и нтъ того младенческаго врованія, что эти нмыя созданія нкогда дйствовали и говорили подобно людямъ, однако, онъ не почелъ излишнимъ упереться на поэтическое убжденіе. Басни его относятся къ золотому вку, когда, по миологическимъ понятіямъ, говорили зври. Это воззрніе, свойственное басн, удерживалось греческою басней, оно оставило но себ слды и въ византійскомъ сборник. Во всемъ чудесномъ поэтъ ссылается на свидтельство преданія и, не ручаясь самъ за достоврность разсказа, уничтожаетъ такою скромностью всякое подозрніе въ произвольномъ вымысл.
Значеніе дйствія въ басн предполагаетъ пріятное и занимательное изученіе животныхъ характеровъ. Чмъ боле забываются аналогіи животнаго быта съ бытомъ человческимъ, или безсознательно употребляются лишь во столько, во сколько находимы он для дальнйшаго уразумнія и внутренняго содержанія повсти, фантастически идущей во вс стороны,— словомъ, чмъ самозабвенне и безпечне выпрядаетъ поэтъ нити разсказа изъ жизни животныхъ, тмъ ршительне превращается басня въ животный эпосъ, или въ животное сказаніе. Здсь, какъ и во многихъ другихъ областяхъ искусства и естественнаго творчества, пограничныя линіи видовъ сливаются самымъ незамтнымъ образомъ, и характеръ ихъ проявляется рзко и опредлительно лишь на крайнихъ точкахъ. Такъ Гриммъ ршительно доказалъ, что въ классической Форм германской животной саги сатирическій элементъ все боле и боле подается назадъ, и мы видимъ въ ней скоре идеальную эюизнъ животныхъ, чмъ въ каррикатур представленную жизнь людей. Этою рельефностью одной стороны и усиливается животная сага, хотя не подлежитъ сомннію, что въ сущности характера животныхъ Заключается и другая сторона — сторона сатирическая, выступающая при малйшемъ повод, при самомъ незначительномъ оборот. Самъ Гриммъ утверждаетъ это, говоря, что народное остроуміе посредствомъ примненія усвоило историческимъ лицамъ и событіямъ характеры и прозвища животныхъ, встрчающіеся въ германской саг. Но какъ только народныя сословія становятся политически-сложне и удаляются отъ безпечнаго и непосредственнаго созерцанія природы и животнаго міра, то животный эпосъ тотчасъ перераждается въ сатиру, и притомъ даже въ личную сатиру, чему не противорчитъ и Гриммъ, излагая свое мнніе о послдней форм Рейнгарта, передланнаго изъ древне-германскаго Рейнеке. Здсь же, безъ сомннія, должно искать и той причины, что животное сказаніе никогда не могло приняться должнымъ образомъ на греческой почв. Развитіе человческой природы въ народной и государственной жизни, проявившееся въ столь пышной и могучей дйствительности, при самомъ первомъ вступленіи грековъ въ міровую исторію, овладло, какъ несравненно важнйшее, интересомъ поэта цлостно и всесторонне, такъ-что онъ не имлъ ни времени, ни желанія витать дале въ слояхъ животнаго міра, и удостоивалъ ихъ не больше, какъ сравнительнымъ взглядомъ. Народъ, котораго колыбельной пснью были Иліада и Одиссея, достигнувъ боле зрлаго возраста, не могъ, по всей вроятности, забавляться хитростями и похожденіями Рейнеке. А потому животныя саги у грековъ были не инымъ чмъ, какъ предлюдіями. Въ самомъ себ сомкнутый и до извстной эпической широты доведенный матеріялъ сагъ представляется въ пьес Бабрія: ‘О больномъ льв’, которая, по тонкой характеристик животныхъ, по остроумно избраннымъ положеніямъ, по чистот выраженія и юмористическому тону, есть превосходное созданіе.
Итакъ, вотъ какіе виды принимала басня въ постепенномъ ея развитіи: а) уподобленіе, представляющее какой-нибудь житейскій случай, б) дидактическій аллегорическій разсказъ, в) животный эпосъ, животное сказаніе, въ которомъ или изображена комическая сторона народа (какъ въ эпопе изображается возвышенная сторона народной жизни), или представлена идеальная жизнь животныхъ, г) аллегорическое, по преимуществу сатирическое изображеніе того, что дйствительно происходитъ въ мір.
Къ которому изъ этихъ видовъ относятся басни Измайлова?
Измайловъ самъ отвчаетъ на этотъ вопросъ поэтически и прозаически: поэтически — въ первой басн, переведенной изъ Лафонтена: ‘Происхожденіе и польза басни’, прозаически — въ ‘Опыт о разсказ басни’.
Содержаніе лафонтеновой басни таково: ‘Нагая Истина изгоняется за ея смлую откровенность, но таже Истина, явившаяся въ блестящей одежд, взятой у вымысла, и смягчивъ грубый тонъ, была снисходительно выслушана, совты ея, принятые не только къ свднію, но и къ исполненію, принесли пользу’. Отсюда ясно понятіе Измайлова о басн: это ни больше, ни меньше, какъ аллегорическій разсказъ, въ которомъ главное дло — поученіе. И потому, басни автора, еслибъ онъ не измнялъ своему воззрнію, принадлежали бы къ чисто дидактическому направленію, ведущему начало отъ Федра и захватившему большое пространство времени. Но такъ-какъ нашему автору случалось оказываться несостоятельнымъ въ мнніи, имъ же самимъ выраженномъ, то нкоторыя его басни, можетъ быть незамтно для него самого, отклонились отъ дидактизма и перешли въ тотъ періодъ развитія басни, въ которомъ поученіе не считалось ея сущностью, а разсказъ только украшеніемъ, въ тотъ періодъ, въ которомъ нравоученіе само собою вытекало изъ поэтическаго содержанія басни. Эти немногія пьесы выказываютъ въ автор талантъ баснописца.
‘Опытъ о разсказ басни’ даетъ такой же отвтъ теоретически. Замчанія, въ немъ разсянныя, правила, имъ положенныя, отводятъ басн дидактическую цль — нравоученіе. Иначе и быть не могло. ‘Опытъ’ составленъ по сочиненіямъ французскихъ критиковъ и теоретиковъ: Ламотта, Батте, Мармонтеля, Шамфора и Лагарпа, которые вс принадлежали къ чистйшимъ дидактикамъ и области поэзіи не отдляли отъ области нравственной философіи. Изъ нмцевъ взятъ одинъ только Лессингъ, но Лессингъ, излагая теорію басни, смшалъ, какъ мы видли, нравственную идею стихотворенія съ нравоучительнымъ направленіемъ. въ собственныхъ своихъ басняхъ, онъ опустилъ эпическій элементъ и далъ главное мсто элементу эпиграмматическому, которое является въ заключительныхъ стихахъ.
Вслдствіе такого воззрнія на басню, Измайловъ чрезвычайно заботится о нравоученіи. Оно выражается у него и тогда, когда уже ясно обнаружено самимъ разсказомъ. Авторъ ставитъ его и въ томъ случа, когда оно выходитъ изъ разсказа съ натяжкой или и совсмъ не выходятъ. Послднія нравоученія суть какъ бы вншнія приставки: между ними и повстью существуетъ только насильственная связь, Просмотримъ, для оправданія нашихъ словъ, нравоучительную сторону нкоторыхъ басень Измайлова.
Басня: ‘Горлица и Малиновка’ изображаетъ пользу искусствъ и наукъ. Малиновка есть образъ человка, который въ юности привыкъ къ занятіямъ и въ старости не чувствуетъ скуки. Мы уже замчали, какъ неловко развитіе въ басн высоко-нравственныхъ мотивовъ, но теперь дло не въ этомъ замчаніи, а въ отсутствіи правды. Если спросить читателей по совсти, то, конечно, большинство ихъ возьметъ сторону Горлицы, которая въ юности любила, а въ старости жалетъ о прошлой любви. Что такое Малиновка? самодовольная эгоистка. Естественно ли прекрасному полу (вдь въ ‘Горлиц и Малиновк’ представлены женщины) гордиться тмъ, что он никого не любили и никмъ не были любимы? Такія чувства могутъ еще войти въ голову мужчинъ — именно въ голову, а не въ сердце. Авторъ подражалъ Флоріану, который всего мене думалъ о естественности въ своихъ сантиментальныхъ описаніяхъ природы, и достоинство котораго чрезвычайно врно и остроумно было оцнено Маріей Антуаннетой: Quand ju le Florian — сказала королева — je crois manger la soupe au lait. Нравоученіе, выведенное изъ басни: ‘Ягненокъ и Поросенокъ’ (подражаніе Лафонтену), очень странно. Ягненокъ представляетъ ‘человка, счастливаго своей недальновидностью’. Отсюда въ послднихъ стихахъ выводится польза заблужденій:
Полезно иногда дли насъ и заблуждаться,
Когда несчастія не можно отвратить.
Къ чему и дальновиднымъ быть?
Что прежде времени намъ стовать и рваться?…
Дурной совтъ. Лучше посовтовать смотрть бодро въ глаза несчастію. Преждевременное стованіе не одно и тоже съ заблужденіемъ. Намъ кажется, что автора увлекла басня Дмитріева: ‘Рысь и Кротъ’, выражающая сходственную мысль. Есть, впрочемъ, у Измайлова такіе выводы, которыми онъ (или Лафонтенъ — его образецъ) становится въ противорчіе съ дидактическимъ началомъ. Вотъ одинъ примръ. Въ басн: ‘Летучая мышь и дв Ласточки’, Летучая мышь
. . . . . . . .хитростью спаслася,
И ложь’ истина равно ей удалася.
Чтожь отсюда слдуетъ? что ложь приводитъ къ одной цли съ истиной? Нравоученіе басни: ‘Двушка и Чижъ’ (опасно имть волю слабымъ), само по себ истинное, недостоврно въ устахъ четырнадцатилтней двушки, которая не можетъ еще видть вреда воли. Изъ разсказа баснописца вытекало одно только, самое послдовательное нравоученіе: вс птицы, которыя слабе кошекъ, должны сидть въ клткахъ. Но баснописецъ (Могеротъ) опустилъ его. Иногда Измайловъ создавалъ разсказъ и нравоученіе въ подражаніе другимъ, прежде извстнымъ. Басгуі йМетафизикъ’ внушила ему подобную басню ‘Учитель и Ученикъ’. Только дйствующія лица помнялись своими ролями: въ ‘Метафизик’ глупъ тотъ, съ кмъ случилась бда, а у Измайлова тотъ, съ кмъ нтъ бды. Басня оканчивается слдующей сентенціей:
Безъ разума ничто ученіе одно.
Есть басни съ двойнымъ нравоученіемъ, какъ, напримръ, въ басн ‘Яшка Поваръ’. Баринъ, наказывая Яшку, говоритъ:
Не торопись, не торопися,
Чего не смыслишь, такъ за то и не берися.
Авторъ же прибавляетъ отъ себя:
Иной писатель поспшитъ,
Да всхъ и насмшитъ.
Слова Власьича, заключающія басню: ‘Кошки въ погреб’, темны и могутъ относиться къ двумъ предметамъ: къ большой дворн, обкрадывающей господина, и къ большому числу взяточниковъ. Кошки, запертыя въ погреб, напроказили больше крысъ. Власьичъ по этому случаю говоритъ жен своей:
Оставилъ въ погреб ужь Ваську одного:
Одинъ онъ столько не наблудитъ,
А если станешь ты всегда кормить его,
Тогда и воровать авось совсмъ не будетъ.
Неопредленность же, или двусмысленность нравоученія, произошла, какъ мы думаемъ, оттого, что Измайлову хотлось написать басню, въ противоположность той басн Крылова, которая оканчивается извстнымъ двустишіемъ:
А вору дай хоть милліонъ.
Онъ воровать не перестанетъ.
Многія басни написаны для общихъ мыслей, неимющихъ никакого особеннаго приложенія, но годныхъ во все времена и у всхъ народовъ. Это своего рода loca topica. Сюда относятся: ‘Котъ и Крысы’, длинный, но малозначительный разсказъ, взятый изъ Флоріана, ‘Два осла’ (Лафонтена), ‘Вишня и Птицы’ (Эзопа), ‘Левъ и Лисица’ (Ламотта), съ греческимъ приборомъ, ‘Соловей и Воронъ’ (Флоріана), ‘Змя и Свинья’, и проч. Эту общую мысль, выставленную въ вид нравоученія, авторъ иногда объясняетъ (въ нравоученіи же) частнымъ примромъ, отъ чего басн придается колоритъ современности. Примромъ служатъ послдніе четыре стиха басни ‘Лстница’:
Такъ человкъ иной на вышин стоитъ.
Гордится — и глядишь: какъ разъ на низъ слетитъ.
Возьмемъ въ примрь Наполеона:
Какъ сатана съ небесъ, такъ онъ слетлъ со трона.
Мы показали, что басня Измайлова есть большею частью басня дидактическая, т. е. такой аллегорическій разсказъ, въ которомъ нравоученіе составляетъ существенную часть (часть II, стр. 641). Покажемъ теперь другія ея свойства.
Къ какому бы періоду развитія ни принадлежала басня, она не доставитъ творцу своему прочной извстности, если въ ней нтъ связи съ народнымъ духомъ. Проявленіе послдняго въ басенныхъ разсказахъ есть необходимое условіе ихъ особеннаго достоинства. Басня, будучи хорошею вообще, т. е. имя вс качества, общія всмъ хорошимъ баснямъ, должна, сверхъ того, быть врнымъ выраженіемъ національности. Красота ея литературнаго достоинства пусть возвысится красотою народности. Тогда только она получитъ важный смыслъ, и высокое мсто въ литератур. Разительнымъ тому примромъ служитъ Крыловъ, который первый вполн внесъ въ свою басню стихію народную, едва замчаемую у его предшественниковъ. Въ чисто-русской рчи, на которую прежде смотрли какъ на что-то необразованное, нашелъ онъ прекрасную форму и облекъ въ нее свои произведенія. За богатымъ матеріаломъ онъ обратился къ народнымъ образамъ, я потому басни его проникнуты духомъ народа: въ нихъ ясно выражается образъ народныхъ мыслей, чувствъ и длъ.
Кром національности, басня должна еще отличаться современностью, какъ и вс другіе роды поэтическихъ произведеній. Мысль общая, при всей своей важности, можетъ быть пошлою, потому именно, что она обща, всюду приложима. Сколько мелкіе баснописцы жадны къ общимъ мстамъ, столько же баснописцы геніальные всегда обходятъ ихъ, стремясь къ мыслямъ имющимъ современное значеніе, прямое отношеніе къ дйствительности. Чмъ важне сфера современныхъ предметовъ, выражаемыхъ въ аллегорическомъ разсказ, тмъ больше басня выигрываетъ въ своемъ достоинств. Чмъ мельче сфера предметовъ, захватываемыхъ баснею, тмъ мельче и самая басня. Современная національность — тмъ боле достойная, чмъ она важне — вотъ какъ можетъ выразиться необходимое условіе басни, составляющее особенное ея отличіе, безъ котораго вс общія принадлежности не возбудятъ сочувствія читателей.
Въ чемъ заключается отношеніе басень Измайлова къ современности?
Прежде всего бросаются въ глаза читателю многочисленныя выходки Измайлова противъ литературной братьи, особенно противъ стихотворцевъ. Нтъ у него исключенія ни журналистамъ, ни критикамъ, ни переводчикамъ, ни оригинальнымъ писателямъ. Дйствительно, насмшки надъ стихотворцами могли найти себ обильную пищу въ то время, когда стихотворство было дломъ важнымъ и смшивалось съ поэзіей, когда ни одно литературное собраніе не обходилось безъ чтенія стиховъ, и когда шарады были въ такой мод, что даже степенный ‘Встникъ Европы’ принималъ ихъ съ удовольствіемъ на свои страницы. Оригинальная басня: ‘Кукушка’ представлявляетъ переводчика классическихъ поэтовъ. Въ басн: ‘Лебедь, Гусь, Утка и Журавль’ досталось журналистамъ и римачамъ:
Кто утка?— Подлый журналистъ.
А гусь?— Римачъ — капиталистъ.
Критики обличены въ шестнадцатой басн (‘Павлинъ, два Гуся и Нырокъ’):
Ахъ! сколько и у насъ есть критиковъ такихъ,
Которые талантъ отличный ненавидятъ,
За то, что нтъ его у нихъ,
И съ радостью въ другомъ свой недостатокъ видятъ?
Римачи противопоставляются Виргилію въ басн: ‘Львица и Свинья’. Первая рождаетъ одного, но этотъ одинъ — Левъ, вторая приноситъ по двнадцати — поросятъ. Такъ и Вралевъ въ девять дней готовитъ поему, а Виргилій девять лтъ писалъ Гсоргики: какаяжь между ними разница?
Вралевъ — римачъ, Виргилій же — поэтъ.
Триссотинъ и Вадіусъ, два педанта мольеровой комедіи: ‘Les femmes savantes‘, воспроизведены Измайловымъ въ басн: ‘Два осла’, которые тоже напрашиваются на чтеніе своихъ произведеній. Одинъ изъ нихъ хвалитъ другого:
Ты безъ пристрастія умне Фенелона.
Не полнись, любезный братъ,
О воспитаніи намъ сочинить трактатъ.
Другой отвчаетъ:
— ‘То правда, я имю знанья,
Пригодныя для воспитанья,
Но не имю остроты,
И краснорчія, какъ ты.
— Э, шутишь! а твое похвальное-то слово
Ослицамъ!… Лучше бы я самъ не написалъ.
— ‘Другое у меня еще теперь готово,
Изволь, прочту теб’.—
Сказка: ‘Встрча двухъ подругъ’, гиперболически выставляетъ страсть къ стихотворству. Несмотря на утрировку представленія, перешедшаго границы правдоподобія, разсказъ любопытенъ, потому-что изъ него можно видть, до чего доходила нкогда метроманія. Дв дамы, бывшія подруги, встртились въ рядахъ. Мужъ одной — старъ и глупъ, и къ тому же стихотворецъ. Онъ и день и ночь читаетъ ей свои стихи, отъ которыхъ уже дв жены его отправились на тотъ свтъ. Въ то время, какъ третья жена жалуется на свое горе подруг, является злодй-стихотворецъ…. но передадимъ разсказъ самому автору:
— А у меня посланье есть!
(Вскричалъ, къ нимъ подошедши,
Римачъ сдой и сумасшедшій).
Анюта, знаешь ли? теб я написалъ
Прелестный мадригалъ.
Послушай…. ‘— Батюшка! да постыдись народу
И дай съ знакомыми ты мн поговорить’,
— А смю васъ, сударь, спросить.
Читали ли вы оду
На погребеніе Прибыткина купца?
У Холмогорскаго пвца
Ей Богу нтъ такой! Войдемте въ эту лавку,
Я оду вамъ прочту, да притчей пять въ прибавку.—
Сказалъ и за воротъ совтника схватилъ,
А тотъ хоть изумился,
Но за руку жену съ собою потащилъ.
Народъ предъ лавкою столпился
И по гостинному двору прохода нтъ.
Безсовстный поэтъ
Что силы есть стихи читаетъ,
Жена напрасно унимаетъ,
Купецъ изъ лавки выгоняетъ,
Сидлецъ головой качаетъ —
Онъ ничего не примчаетъ,
А все читаетъ, да читаетъ
И отъ себя ревнивца не пускаетъ.
Тотъ все молчалъ, молчалъ,
Но напослдокъ закричалъ:
Ой караулъ!— и побжалъ.
Римачъ за нимъ — кричитъ: держи! держите!,
Я притчей не читалъ еще, а вы бжите!
И оба скрылися изъ глазъ.
Ну, матушка, такихъ проказъ
(Прасковья Марковна сказала)
Признаться, я не ожидала.
Мой Петръ Кондратьевичъ ревнивъ,
Взыскателенъ, сварливъ:
Но все сноснй, чмъ вашъ мучитель.
Въ заключеніе сказки, Измайловъ добродушно налагаетъ и на себя руку:
Я самъ, къ несчастью, сочинитель,
Писать стихи люблю
И ужь никакъ не утерплю,
Чтобъ не читать друзьямъ свои стихотворенья,
А бдная моя жена —
Пошли ей, Господи, терпнья!—
Хотя не хочетъ, но должна
Сидть и слушать, какъ читаю басни, сказки —
Молчитъ голубушка и только щуритъ главки.
Ахъ, знаю по себ, что всякой метроманъ
Жены своей тиранъ.
Метроманія автора еще ясне выражена въ ‘Возваніи къ Фебу’. Онъ жалуется, что доктора не велятъ ему (больному) читать стихи вслухъ, что онъ и въ недуг бредилъ всегда стихами, иногда гекзаметрами. Измайловъ не терплъ послдняго размра и всего больше любилъ вольные стихи (Ч. I, стр. 291).
Къ старой побасенк: ‘Роды въ горахъ’, нашъ авторъ приложилъ современную быль:
Одинъ поэтъ писалъ
Не день, не два, а цлый мсяцъ сряду.
Чернилъ (?) себя, крестилъ, маралъ,
Потомъ друзей созвавъ, предъ ними прочиталъ….
Шараду.
Эта быль указываетъ другую сторону того римослагательства, котораго первая сторона осмяна въ басн: ‘Львица и Свинья’, о чемъ мы говорили выше. Тамъ Вралевъ въ девять дней изготовилъ цp3,лую поэму, а здсь поэтъ сидитъ за шарадой цлый мсяцъ. Такимъ образомъ стихъ Буало
Un sonriel sans defant vaut ни grand poёme.
могъ бы измниться Измайловымъ въ слдующій:
Une charade sans defaut vaut seule un mauvais poёme.
Но, по русской пословиц: чему посмешься, тому и поработаешь, Измайловъ самъ заплатилъ дань мод, написавъ шестнадцать шарадъ.
О поспшности писателя, которая смшитъ публику, говорится и въ басн: ‘Яшка поваръ’, какъ мы уже видли.
Непріятность слушанія стиховъ высказывается иногда нецлыми баснями, а мстами басень или вставными стихами. Начавъ басню: ‘Блины’, тмъ, что прізжій дворянинъ просилъ пріятеля откушать къ себ блиновъ, Измайловъ тотчасъ прибавляетъ:
Не лучше ль есть блины, чмъ оды, притчи слушать?
При описаніи скупого (‘Скупой и Окулистъ’), замчено, что скряга любилъ свои монеты какъ метроманъ стихи. Въ трехъ или четырехъ басняхъ дйствуютъ какіе-то баловни-піиты. Вотъ примчаніе ‘Макарьевниной Ухи’:
Иной острякъ, или баловень-піитъ
Ужъ такъ стихи свои пересолитъ,
Или, какъ говорятъ поэты-обезьяны:
Положитъ густо такъ румяны.
Что смысла не видать.
Охота же кому безсмыслицу читать!
Тоже въ басн: ‘Собака и Секретарь’: врный Гекторъ рычалъ на всхъ — даже на поэтовъ-баловней. Этотъ самый баловень является и въ поздравительныхъ стихахъ ‘Крестнику Апполону’. Крестный отецъ желаетъ ему быть стихотворцемъ,
Но не романтикомъ — нтъ, нтъ, избави Боже!…
Да и не баловнемъ — одно почти и тоже.
Должно думать, что именемъ баловня Измайловъ означилъ какое-нибудь дйствительное лицо, и потому вс басни, въ которыхъ о немъ упоминается, должны быть отнесены къ личнымъ сатирамъ. Ненависть же Измайлова къ романтизму извстна изъ его журнала: ‘Благонамренный’, существовавшаго съ 1818 г. по 1827, въ отдл Критики и Библіографіи, по поводу разбора какого-нибудь сочиненія, всегда почти нападалъ онъ на романтиковъ, которые не умли даже употреблять словъ въ настоящемъ ихъ значеніи, подобно молодымъ двицамъ, не учившимся отечественному языку’ (Ч. II, стр. 581). Во второй части ‘Сочиненій Измайлова’ помщена пародія, названная романтической поэмой (Рыжій Конь). ‘Сатирическія Вдомости’ (тамъ же) усяны выходками противъ стихолюбія вообще и противъ литературныхъ баловней въ особенности. Выпишемъ изъ нихъ три статьи:
Вчерашняго числа въ здшнемъ обществ баловней поэтовъ и прозаиковъ было торжественное собраніе. Предсдатель открылъ засданіе краткою, но сильною рчью, въ которой исчислилъ труды членовъ сего общества вообще и каждаго особенно, похваливъ преимущественно предъ прочими искреннихъ своихъ пріятелей. За симъ читали въ проз-. 1) Смотръ Поэтамъ и Прозаикамъ. Сочинитель, г. Безграмотный, съ фонаремъ критика, прошелъ скорымъ шагомъ по всмъ рядамъ поэтовъ и прозаиковъ, и въ краснорчивомъ рапорт своемъ Публик обличилъ таланты и успхи каждаго писателя. 2) О народности Поэзіи. Глубокомысленный авторъ, г. Молокососовъ, подслушалъ, кажется, у народа вс стихотворныя, или романтическія выраженія и разгадалъ трудную загадку, въ чемъ состоитъ народность Поэзіи. Сочиненіе сіе признано оригинально классическимъ и переводится на французскій языкъ г. N, который не знаетъ по руски. 3) О свобод генія, твореніе г. Букварева. Въ сей диссертаціи г. Букваревъ ршительно доказалъ, что геній не долженъ стсняться узами Грамматики, Риторики и Логики, и что истинному литератору стыдно знать правописаніе. Чтеніе столь важнаго и полезнаго творенія неоднократно прерываемо было громкими рукоплесканіями.— Въ стихахъ: а) Тнь Парни на свер, Романтическая Поэма въ 33 отдленіяхъ, съ эпиграфомъ: Проклятъ, кто оскорбилъ поэта — соч. г. Домкишотова, 6) Пляшущій покой, Элегія г. Вралева, пятистопными ямбическими стихами, состоящая только изъ осьми стиховъ.— с) Сцены изъ Трагедіи Кулисипа: Соловей разбойникъ.— Ужасны! d) Три Басни г. Шутихина: Тараканъ и Сверчокъ, Собака и Трубочистъ, Юпитеръ и Грибъ.— Прекрасны! Всхъ искусне читали гг. Донкишотовъ и Вралевъ. Одинъ изъ постителей сдлалъ въ собраніи же на чтеніе ихъ слдующій экспромтъ:
Одинъ, нахмурившись гудитъ.
Какъ песъ рычитъ и воетъ,
Другой, согнувшись въ крюкъ, сидитъ —
Зубки оскаля, поетъ.
Принимается подписка ни новую книжку подъ заглавіемъ: Ридикюль Грацій, или полное собраніе сочиненій въ стихахъ и въ проз Аполлона Галиматьина, Члена Общества литературныхъ баловней, и пр. и пр. въ 32 долю листа, въ розовой бумажной обертк, съ искусно гравированною виньетою и съ нижеслдующимъ эпиграфомъ:
Пятнадцать только лтъ! Не боле того?
Такъ розгами его!
Недавно выбранъ у насъ въ Уздные Судьи г. Римолюбовь, человкъ весьма добрый, но, къ несчастію, стихотворецъ, почему и занимается онъ не столько длами, сколько стихами. Гг. Засдатели, канцелярскіе служители и самъ Секретарь долго не-постигали, для чего г. Римолюбовъ во время слушанія длъ считаетъ пальцами: разъ, два, три! разъ, два, три!— но опредлившійся на сихъ дняхъ въ Палату копіистъ ученикъ 3 класса Губернской Гимназіи Грамматикъ растолковалъ, что г. Судья изволитъ такимъ образомъ скандовать стихи, или считать стопы. Съ просителями обходился г. Римолюбовъ весьма ласково: всякаго, кто придетъ къ нему просить о своемъ дл, посадитъ подл себя и прочтетъ свои стихотворенія, а многимъ и даритъ печатные и даже письменные экземпляры. Боле всхъ пользуется его благосклонностью отставной учитель Голяковъ, который, мене нежели въ годъ, задолжалъ ему около тысячи рублей. Третьяго дня пришелъ онъ къ г. Римолюбову утромъ, когда тотъ собирался хать въ Судъ, коляска стояла уже у крыльца, и г. Римолюбовъ, въ мундир, сходилъ уже съ лстницы.— Ахъ! воскликнулъ Голяковъ, какъ жаль, что я пришелъ не во время и не могу послушать сегодня превосходныхъ вашихъ одъ!’ — Г. Римолюбовъ вынулъ часы, взглянулъ на нихъ и сказалъ: еще не поздно, половина десятаго, можно почитать съ полчаса. Пойдемъ…. Пегасинъ! (такъ г. Римолюбовъ прозвалъ своего камердинера и архиваріуса) подай лирическія творенія!— Однако чтеніе лирическихъ твореній продолжалось около двухъ часовъ.— Осмлюсь ли попросить васъ, сударь, о прочтеніи хотя одного посланія?’ — Пегасинъ! подай дидактическія творенія и…. халатъ, а лошадей вели отложить — останусь дома.— И вотъ г. Римолюбовъ началъ читать и прочелъ посланія: Къ моему Наборщику Книгопродавцу-Разнощику, Н,мцу-Переплетчику, Французу-Конфетчику, Куму-Граверу, Куму-Актеру, и пр. и пр. Посл того принялся за Поэму: Осліаду, въ 33-хъ псняхъ россійскими стихами. Это самое лучшей твореніе г. Рифмолюбова. написанное имъ на берегахъ рчки Иппокренки. Лишь только прочелъ онъ: Пою героя, что…. вдругъ Голяковъ вскочилъ съ мста, схватилъ шляпу и, поклонившись хозяину въ поясъ, сказалъ: ‘Извините, заслушался васъ и совсмъ было забылъ, что мн надобно итти счастливо оставаться!’ — Обдай, братецъ, у меня.— ‘Невозможно, сударь!’ — Да посиди еще хоть съ полчаса.— ‘Не могу промедлить ни одного момента: кровная нужда. Признаться денегъ нтъ ни полушки: мн велно притти за ними ровно въ часъ, а теперь уже три минуты второго.’ — Много ли теб надобно денегъ?— ‘По крайней мр рублей сто.’ — Пятьдесятъ, пожалуй, я дамъ.— ‘Нельзя ли пожаловать хоть семьдесятъ пять?’ — ‘На, возьми послднія, да обдай же у меня.— Голяковъ не только отобдалъ у нашего добраго судьи, но и отужиналъ, накушался и наслушался до сыта. Такимъ и подобнымъ тому образомъ выманиваетъ онъ деньги у г. Римолюбова, котораго никто уже боле въ нашемъ город даромъ не слушаетъ.
Три басни: ‘Стихотворецъ и Чортъ’, ‘Страсть къ стихотворству’, ‘Смерть и Стихотворецъ’ имютъ дло съ однимъ и тмъ же лицомъ, которое въ первой названо Дамономъ, во второй — старикомъ-Хвастономъ, въ третьей — осталось безъ имени, потому-что оно всмъ извстно:
Былъ на Руси одинъ поэтъ,
Котораго весь знаетъ свтъ:
Но имени ему здсь нтъ.
Онъ врно за грхи на муку намъ родился:
Лишь буквы выучилъ, писать стихи пустился.
Да какъ же? со всего плеча.
Что день, то новые стихи у римача.
Замчательно, что объ этомъ метроман говорится почти тоже, что сказано о старик-стихотворц въ сказк: ‘Встрча двухъ подругъ’:
Стихами онъ вс уши прожужжалъ:
Одну жену до смерти зачиталъ,
Другая, не проживъ съ нимъ года,
За умъ взялась
И развелась.
Измайловъ любилъ повторять себя и въ представленіи нкоторыхъ лицъ и въ приведеніи нкоторыхъ стиховъ, которые особенно ему нравились. Несчастный Графовъ задтъ еще въ 15-й эпиграмм. Какъ выходки противъ поэтовъ-баловней, такъ и стихи противъ Хвастона или Графона должно отнести къ сатирамъ, направленнымъ на лицо.
Стихотворство, критика и журналистика были собственнымъ ремесломъ Измайлова, и потому не удивительно, если онъ такъ часто вооружается противъ этихъ трехъ предметовъ, особенно противъ перваго: что у кого болитъ, тотъ про то и говоритъ. Но есть въ басняхъ его и другія, иногда боле важныя, отношенія къ временной ему дйствительности. Обратимся къ нимъ, подкрпляя наши указанія свидтельствами самого баснописца. Дв собственныя его пьесы ‘Поединокъ’ и ‘Два друга’ вооружаются противъ дуелей. Первая находитъ полезнымъ
Мальчишекъ розгами за поединки счь (Ч. I, стр. 36).
Вторая оканчивается ироническимъ оборотомъ:
Кто что ни говори, дуэли право нужны:
Одинъ отъ раны въ бокъ на мсяцъ слегъ въ постель,
Другой носилъ костыль одиннадцать недль,
Но посл этого опять ужь были дружны (ib., стр. 135).
‘Слезы Кащея’ (изъ Виже) и ‘Кащей и Лекарь’ (оригинальная басня) представляютъ образы скупцовъ. Мы прошли бы эти басни молчаніемъ — потому-что не видимъ въ нихъ современнаго элемента — если бы он, особенно послдняя, не напоминали намъ Плюшкина. По-крайней-мр нкоторыя черты послдняго родственны чертамъ скупца, описаннаго Измайловымъ. Кащей заболлъ и посылаетъ слугу въ аптеку:
— Что жъ длать? такъ и быть! сей часъ пошлю Ванюшку
Иванъ, приподними ты у меня подушку,
Возьми, вотъ пять алтынъ!