А. И. Богдановичъ
‘Полное собраніе сочиненій П. И. Мельникова‘.
‘Полное собраніе сочиненій П. И. Мельникова‘.
‘Полное собрание сочинений П. И. Мельникова’, Богданович Ангел Иванович, Год: 1899
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908 .
Среди бытописателей русской жизни одну изъ оригинальнйшихъ фигуръ представляетъ Мельниковъ, псевдонимъ Печерскій, извстность котораго въ большой публик распространили его послднія два крупныхъ произведенія ‘Въ лсахъ’ и ‘На горахъ’. Въ 70-хъ годахъ, когда эти бытовые романы печатались въ ‘Рус. Встник’, имя Мельникова ставили на ряду съ Тургеневымъ и Гончаровымъ, а литературная партія, къ которой принадлежали Катковъ и Леонтьевъ, превозносила его превыше пирамидъ. Его сравнивали съ Гомеромъ, видли въ его романахъ новое откровеніе, всю глубину народной жизни и мудрости, а въ автор усматривали чуть ли не того провиденціальнаго человка, которому удалось, наконецъ, найти истинные устои народнаго уклада и народной души. Его цитировали, какъ великаго знатока народнаго быта, на него ссылались, имъ аргументировали. Нужно, впрочемъ, замтить, что шумъ длала реакціонная партія. Противная сторона больше отмалчивалась и серьезной критик не подвергала его произведеній, ограничиваясь только признаніемъ несомнннаго таланта за авторомъ везд, гд онъ описываетъ бытъ Заволжья, преимущественно одного его уголка, и жизнь раскольничьихъ скитовъ.
Теперь имя Мельникова уже исторія, и о немъ можно говорить совершенно спокойно. Изданное М. Вольфомъ полное собраніе его сочиненій даетъ достаточный матеріалъ для оцнки оригинальной личности Мельникова — безъ преувеличеній, съ возможной объективностью при оцнк его интересной литературной физіономіи.
Мельниковъ представляетъ особый типъ писателя, который можно сравнить съ двуликимъ Янусомъ, и эту его двуличность не обойдетъ никакая, самая объективная критика. Иначе его нельзя понять и объяснить, какъ только разсмотрвъ въ отдльности каждое изъ его лицъ: лицо житейское и лицо литературное. Прежде всего предъ нами чиновникъ, и притомъ не просто чиновникъ, выполняющій съ достодолжнымъ вниманіемъ возложенныя на него обязанности, а сыщикъ-доброволецъ, съ вдохновеннымъ увлеченіемъ выполняющій принятую на себя миссію. Вначал учитель гимназіи, онъ скоро понялъ, что не въ этомъ его призваніе. Уловленіе юныхъ душъ не давало удовлетворенія его природнымъ дарованіямъ и очень скоро по выход изъ Казанскаго университета мы его видимъ съ жаромъ и усердіемъ человка, нашедшаго свой путь, въ роли сыщика по расколу, учиняющаго энергичный сыскъ въ этой богатой для изслдователя области. Онъ носится по Нижегородской губерніи, осматриваетъ скиты, заглядываетъ въ молельни и пишетъ, не покладаючи рукъ, доносительныя записки и проекты о мрахъ къ сокращенію раскола.
Время тогдашнее, сороковые годы, было жестокое мрачное время, и такіе люди, какъ Мельниковъ, съ его энергіей разрушителя и страстью прирожденнаго искоренителя, были чистымъ кладомъ. Какъ быстро усвоилъ молодой борецъ стремленія и духъ своего времени, показываютъ его проекты на первыхъ же порахъ,— проекты стремительные, сокрушительные, истинно кипящіе юношеской удалью и полнымъ забвеніемъ всего, что мы нын называемъ гуманностью. П. Усовъ, авторъ біографіи Мельникова, помщенной въ первомъ том, біографіи, прямо безцнной по ея наивности и спокойному тону, съ какимъ Усовъ повствуетъ о своемъ геро, — приводитъ два образчика этихъ проектовъ, одинъ другого превосходне. Занимаясь расколомъ въ Нижегородской губерніи, Мельниковъ замтилъ, что нкоторые помщики, чтобы избавиться отъ раскольниковъ, сдаютъ ихъ въ солдаты, отчего, по ихъ словамъ, расколъ знатно сокращается. Поэтому Мельниковъ внесъ предложеніе везд, гд раскольники живутъ вмст съ православными, отдавать въ рекруты первыхъ. Однимъ словомъ, онъ задумалъ, ревнуя о вр, превратить ряды русской арміи въ исправительное для раскольниковъ учрежденіе. Мысль эта понравилась нижегородскому губернатору, который внесъ ее и въ свой всеподданнйшій докладъ. Но императоръ Николай оказался много сдержанне, чмъ юный ревнитель православія и отмтилъ на доклад: ‘Сдлать объ этой мр, соображеніе’,— и мра, посл нкоторыхъ соображеній, осталась не приведенной въ исполненіе.
Другой проектъ Мельникова, ни мало, повидимому, не обезкураженнаго первой неудачей, еще чудовищне. Онъ предложилъ, какъ самое дйствительное средство, отбирать у раскольниковъ всхъ дтей, рожденныхъ отъ браковъ, совершенныхъ бглыми попами, наставниками безпоповщинскихъ сектъ или по родительскому благословенію, словомъ, отъ ‘браковъ, неизвстныхъ правительству’, и отдавать такихъ дтей въ кантонисты. Кто знаетъ, что такое были въ т времена школы для кантонистовъ, гд тысячи дтей заскались на смерть, а остальныя выходили на всю жизнь искалченными физически и нравственно, гд единственнымъ руководствомъ воспитанія служили знаменитыя слова Клейнмихеля: ‘Ските ихъ мерзавцевъ, ските на смерть’,— тотъ пойметъ, какой ужасъ охватилъ раскольниковъ, когда до нихъ дошелъ слухъ объ этомъ предложеніи Мельникова. Въ раскольничьей сред имя его стало скоро произноситься на ряду съ именемъ Антихриста, хотя на верху и на эту мру взглянули недостаточно внимательно, и она осталась въ области проектовъ, къ прискорбію ея автора.
Съ неменьшимъ усердіемъ выполнялъ Мельниковъ и свои ‘изслдованія’, какъ выражается почтительно его біографъ Усовъ. Объ этомъ сохранилась любопытная жалоба какой-то раскольничьей купчихи Головастиковой. Съ мужемъ ея онъ вначал велъ дружбу и вмст съ Погодинымъ нердко осматривалъ его хранилище, гд было много любопытныхъ старыхъ иконъ, книгъ и рукописей, которыми торговалъ Головастиковъ. А черезъ нсколько лтъ жена послдняго очень картинно разсказываетъ въ жалоб, какъ Мельниковъ, въ отсутствіи ея мужа, производилъ обыскъ у нея въ дом. Въ сопровожденіи цлой свиты будочниковъ, Мельниковъ втихомолку напалъ ночью на домъ Головастиковой, взялъ его штурмомъ и вошелъ въ числ шести человкъ ‘въ нижній этажъ дома, гд Головастикова со своими домашними находилась при больной замужней своей дочери, разршившейся за 18 часовъ передъ тмъ отъ бремени’. Длая везд обыскъ, Мельниковъ ‘обратилъ вниманіе и на больную дочь мою,— жалуется мать,— и приступилъ къ осмотру ея постели и чего-то искалъ за нею, на ея кровати, на которой она лежала, да и за оной, держа въ одной рук зажженную свчу, и таковымъ неожиданнымъ своимъ дйствіемъ привелъ больную въ большее болзненное состояніе, и у нея отъ испуга произошла нервическая съ бредомъ лихорадка’.
Представимъ себ только современнаго писателя, лазящаго со свчей подъ кровать, обыскивающаго и ощупывающаго безъ памяти лежащую роженицу, запускающаго безтрепетно лапу въ сундуки и сдирающаго со стны иконы — и мы поймемъ, насколько личность Мельникова изъ ряду вонъ выдающаяся, не подходящая подъ наши мрки и требующая особаго измренія и опредленія своей нравственной стороны. И вдь, добро бы это былъ фанатикъ, въ пылу сжигающаго его фанатизма не сознающій, что творитъ. О нтъ!— это былъ истый чиновникъ, всегда держащій носъ по втру и отлично примняющійся къ обстоятельствамъ. Когда съ воцареніемъ Алексаядра II повялъ иной духъ, Мельниковъ ‘сдлался, по словамъ его наивнаго біографа, жаркимъ сторонникомъ того снисходительнаго образа дйствій, который замнилъ прежнее преслдованіе’. Случилась эта крутая перемна въ немъ два года спустя посл описаннаго обыска у Головастиковой. Нечего, поэтому, и предполагать, будто у Мельникова были свои взгляды или убжденія по вопросу о раскол. Для него расколъ явился только конькомъ, на которомъ этотъ дошлый малый сдлалъ двойную карьеру. Какъ чиновникъ — онъ преуспвалъ въ глазахъ начальства, всегда умвшаго оцнить по достоинству эту талантливую натуру, которую даже не приходилось поворачивать въ ту или иную сторону: Мельниковъ, какъ флюгеръ, самъ поворачивался съ подобострастной готовностью. Сегодня онъ съ яростью вопіялъ: ‘распни Его! распни!’ — а завтра лилъ потоки слезъ и милость къ павшимъ призывалъ. Какъ писатель, онъ тоже не клалъ охулки на руку, и богатый запасъ наблюденій, добытыхъ во время лазанія со свчей подъ кроватями, по чердакамъ и сундукамъ раскольниковъ, чеканилъ въ мткія слова и переливалъ въ художественные образы.
Нельзя отказать ему въ разносторонности, отличавшей его въ сред чиновниковъ и въ сред писателей. Онъ отъ обыска переходилъ къ перу, отъ пера къ обыску, и везд былъ на мст. Изъ сыщика по расколу, зорившаго скита, обдиравшаго иконы со стнъ и обыскивавшаго бабъ, не скрываютъ ли они плода запрещеннаго, онъ длается соредакторомъ министерскаго органа при Валуев, пишетъ разсказы изъ стараго помщичьяго быта на Волг (‘Старые годы’) и ‘ученыя’ изслдованія по расколу, гд правда и ложь подогнаны подъ мрку устава благочинія, наконецъ, заканчиваетъ свое литературное поприще двумя безспорно выдающимися произведеніями ‘Въ лсахъ’ и ‘На горахъ’, гд съ удивительной любовью описываетъ то самое, надъ разрушеніемъ чего такъ усердно поработалъ въ молодости. Но это творчество ни мало не мшаетъ ему закончить свою чиновничью карьеру исполненіемъ роли начальника тайной охраны во время нижегородской ярмарки въ 1879 г.
Можно сказать — крпкой совсти былъ человкъ. Онъ не зналъ мучительныхъ сомнній раздвоенной личности, не смотря на всю двойственность его жизни и дятельности. Гд же причина этой безмятежности? Неужели такъ-таки его
‘Совсть никогда не грызла,— совсть,
Когтистый зврь, скребящій сердце,— совсть,
Незванный гость, докучный собесдникъ,
Заимодавецъ грубый: эта вдьма,
Отъ коей меркнетъ мсяцъ и могилы
Смущаются и мертвыхъ высылаютъ?’
На этотъ любопытный вопросъ мы не находимъ никакого отвта: въ его произведеніяхъ по части совсти все обстоитъ благополучно, а его біографъ приводитъ наивно-восторженные отзывы современниковъ, которые могли только усилить благодушіе Мельникова, когда онъ любовно живописалъ своихъ Манефъ и Чануриныхъ, проклинавшихъ его, какъ антихриста, и имвшихъ на то вс права и основанія. ‘А теперь позвольте, г. Андрей Печерскій,— пишетъ одинъ изъ такихъ немудрыхъ цнителей и судей,— выразить предъ вами искреннее желаніе, чтобы и вашему художественному возсозданію старыхъ годовъ выпала доля вашего соплеменника Печерскаго Нестора: благородная доля — быть предметомъ уваженія для 800 лтъ потомства’. Послднее едва ли. Даже наврное можно сказать, что именно предметомъ уваженія не будетъ ни самъ Печерскій, ни его произведенія, въ которыхъ съ теченіемъ времени все ярче и ярче выступаютъ ихъ недостатки и все скромне достоинства.
О его научныхъ работахъ по расколу можно говорить лишь съ большими оговорками. Въ нихъ нтъ ни научнаго безпристрастія, ни желанія критически разобраться въ богатомъ матеріал, который, благодаря условіямъ службы, самъ собою накопился въ рукахъ Мельникова. Говоритъ-ли онъ о раскольникахъ или о сектантахъ, какъ хлысты и молокане, предъ нами не ученый, не безпристрастный изслдователь, безкорыстно радующійся новому открытію, а всегда и везд чиновникъ, прежде всего взирающій на начальство, которому онъ во что бы то ни стало стремится угодить. Бранчивый тонъ, прокурорскіе пріемы и неблаговидное толкованіе самыхъ глупыхъ слуховъ и толковъ — таковъ Мельниковъ-ученый. Образцомъ его ученой критики можетъ служить ужасное обвиненіе, которое онъ по слухамъ возводитъ на хлыстовъ, будто они причащаются тломъ младенца, рожденнаго отъ избранной ими въ богородицы двушки. Мельниковъ подробно, съ обстоятельностью, не уступающею добросовстности знаменитаго отца Блинова въ его работ о человческомъ жертвоприношеніи у вотяковъ,— описываетъ всю процедуру причащенія у хлыстовъ и только въ конц вскользь бросаетъ замчаніе, что ‘юридически ни разу самый фактъ причащенія тломъ младенца установленъ не былъ’. Ни гд, ни однимъ словомъ онъ не упоминаетъ, откуда взяты имъ эти подробности, а самое краснорчіе описанія внушаетъ даже не критически расположенному читателю подозрніе, что все это сплошная выдумка. Если же принять во вниманіе, что подобный вздоръ помщался Мельниковымъ въ оффиціальныхъ докладахъ, имвшихъ прямое вліяніе на судьбу сектантовъ, то для всякаго, надемся, яснымъ становится, какъ велики права Мельникова на ‘уваженіе 800 лтъ потомства’. А между тмъ, этотъ человкъ дйствительно зналъ много и могъ бы знать еще больше, но чиновникъ и сыщикъ убили въ немъ научнаго изслдователя, и весь этотъ матеріалъ, наполняющій три тома въ изданіи его сочиненій, представляетъ теперь научный хламъ, лучше сказать — труху казенщины, отравившей талантливаго человка и вывшей у него и душу, и умъ. Да, и умъ, ибо Мельниковъ, при всей даровитости, былъ неумнымъ человкомъ. Не смываемая печать пошлости лежитъ на всемъ, что онъ писалъ, на всхъ его работахъ по расколу, на его повстяхъ и разсказахъ и больше всего на его романахъ ‘Въ лсахъ’ и ‘На горахъ’. Сказывается эта пошлость въ любованіи своими подвигами, о которыхъ онъ разсказываетъ въ дневник, напечатанномъ Усовымъ, въ его проектахъ и мрагь противъ раскола. Но сильне всего пробивается она въ тон его художественныхъ произведеній. Такъ, лучшій изъ его небольшихъ разсказовъ ‘Старые годы’, написанный наполовину въ вид разсказа отъ лица стараго крпостного, весь проникнутъ благоговйной восторженностью предъ старымъ временемъ. Если такое настроеніе можно допустить въ старик крпостномъ, то тамъ, гд авторъ повствуетъ отъ себя, это настроеніе производитъ впечатлніе искусственности, выдавая головой авторскій взглядъ и его глубокое пониманіе старины. Въ этомъ отношеніи Мельниковъ напоминаетъ Лскова. Какъ и послдній, онъ — писатель безъ мры и безъ твердаго собственнаго взгляда на вещи. Не онъ матеріаломъ, а матеріалъ имъ владетъ. Онъ не можетъ установить на него опредленной точки зрнія и сразу впадаетъ въ дланную восторженность, переходящую въ его романахъ въ сантиментализмъ и пошловатое восхваленіе якобы народной жизни, которую Мельниковъ не понималъ совершенно, что съ особой очевидностью онъ доказалъ въ двухъ самыхъ крупныхъ своихъ произведеніяхъ ‘Въ лсахъ’ и ‘На горахъ’, которыя разв по недоразумнію можно считать художественнымъ воспроизведеніемъ народнаго быта.
Эти два произведенія, занимающія восемь томовъ въ полномъ собраніи сочиненій Мельникова, сдлали его популярнымъ и создали ему огромный кругъ читателей. При первомъ появленіи ‘Въ лсахъ’ были встрчены восторженно, но теперь, когда прошло четверть вка и народная жизнь значительно освящена и беллетристикой Гл. Успенскаго, и рядомъ земскихъ работъ,— намъ уже трудно раздлять эти восторги.
Первое, что бросается въ глаза, это языкъ Мельникова, слащавый и дланный, какимъ написанъ весь романъ. Можно разв подивиться искусству, съ какимъ авторъ выдерживаетъ свою поддлку подъ народную рчь на пространств двухъ тысячъ страницъ. То онъ поддлывается подъ тонъ сказаній, то пишетъ, словно былину сочиняетъ, то заговоритъ ломаннымъ полуцерковнымъ языкомъ, неустанно пребывая въ восторженномъ настроеніи.
‘Не стучить, не гремитъ, ни копытомъ говоритъ, безмолвно, безавучно по синему небу стрлой каленой несется олень златорогій… Безъ огня онъ горитъ, безъ крыльевъ летитъ, на какую тварь ни взглянетъ, тварь возрадуется… Тотъ олень златорогій — око и образъ свтлаго бога Ярилы — красное солнышко.
‘Бжитъ олень, летитъ златорогій, серебрянымъ копытомъ хочетъ въ воду ступить. И станетъ отъ того вода студена и пойдетъ солнце на зиму, а лто на жары.
‘Шумитъ въ лсахъ, трещитъ въ кустахъ, бренчитъ по трав мурав звонкокопытный олень. Солнечнымъ лучомъ, что ременнымъ бичомъ, гонитъ его свтоносный Ярило изъ темнаго бора на свтлую поляну рода людского моляну… Брать его руками, колоть его ножами и на братчин на Петровщин людямъ сть благодарно моленый кусъ’.
Такова ‘запвка’ про Ярилу, взятая нами безъ выбора, какъ образчикъ мельниковскаго языка, какимъ написаны дв трети книги. ‘Добрые молодцы’, ‘красны-двицы’, ‘старушки-колотушки’ и тому подобные эпитеты щедрой рукой разсыпаны повсюду, уснащаютъ рчи дйствующихъ лицъ, словно на плохомъ театр, гд для народа дается ‘народное представленіе’. Къ этому надо прибавить массу мстныхъ выраженій, чтобы сохранить couler locale, отчего красота ничего не выигрываетъ, а дланность языка усугубляется. Намъ трудно понять теперь, что такимъ ‘штилемъ’ могли восторгаться и превозносить его, какъ истинную народную рчь. Какъ будто народъ говоритъ подобнымъ языкомъ, напоминающимъ ломающагося актера. Еще тамъ, гд приводятся рчи дйствующихъ лицъ, языкъ мстами живой и образный, хотя и здсь чувствуется поддлка, а не настоящая народная рчь, потому что нельзя представить людей, постоянно говорящихъ напыщеннымъ высокопарнымъ языкомъ. Но когда авторъ описываетъ, эта дланность становится невыносимой.
Крупнйшій, однако, недостатокъ обоихъ романовъ, особенно ‘Въ лсахъ’, составляетъ слащавость въ описаніи быта и взаимныхъ отношеній. Авторъ все время рисуетъ какую-то идиллію, гд лишь изрдка проявляются темныя пятна, да и то съ цлью оттнить ‘доброжитье’ остальной народной массы. Живутъ люди въ Заволжь припваючи, сладко дятъ, сладко спятъ, милуются да красныя рчи говорятъ. А между тмъ описывается самый бдный уздъ Нижегородской губерніи, гд кулачество расцвло самымъ пышнымъ цвтомъ. Но у Мельникова фигурируютъ не кулаки, какихъ знаетъ земская статистика, а истинные благодтели рода человческаго, одинъ другого лучше, одинъ другого краше и добродтельне. Самый главный герой, Потапъ Чапуринъ, расписанъ такъ, что лучше и быть нельзя, — и доберъ, и уменъ, и удачливъ. Въ его лиц Мельниковъ хотлъ возсоздать истиннаго представителя великороссійскаго племени, легендарнаго героя нашего времени, чистаго сердцемъ, простого душой, великодушнаго и великоумнаго. Ни южной отрицательной черточки, одно великолпіе. Его богатство само плыветъ къ нему, и онъ лишь пожинаетъ плоды своей добродтели. Получается типичная суздальская мазня.
Въ Чапурин она еще не такъ претитъ, благодаря интересу, какой возбуждаетъ его дятельность и отчасти живость его языка. Но въ обрисовк остальныхъ характеровъ суздальская манера живописи не скрашена ничмъ. Ужъ если добродтель, такъ безъ сучка безъ задоринки, если красавица, такъ непремнно писаная, и т. д. Въ особенности приторны добрые купеческіе молодцы у Мельникова: для нихъ онъ не жалетъ красокъ и сотни страницъ посвящаетъ любованію ихъ ухарствомъ, ухаживаніемъ, ихъ сердечной тоск и млнію предъ писаными подругами, чему посвящена треть романа ‘На горахъ’. Вообще, этотъ второй романъ несравненно хуже перваго. Старческая болтливость, отъ которой много страдаютъ и ‘Въ лсахъ’, здсь не знаетъ удержу. Еще когда романъ печатался въ ‘Рус. Встник’, редакція изо всхъ силъ боролась съ авторомъ, который просто потоплялъ журналъ обиліемъ ненужныхъ и неинтересныхъ подробностей. Понадобится автору, наприм., описать возникновеніе хлыстовской общины въ одной деревн, и онъ на сотн страницъ разсказываетъ и скучно, и вяло исторію деревни. Тутъ и кулачные бои, и прохожій солдатъ, повствующій о солдатской жизни, и любовь разныхъ добрыхъ молодцевъ и красныхъ двицъ.
Не высока мораль, которую проводитъ авторъ подъ видомъ якобы мудрости народной. Поклоненіе богатству, преклоненіе предъ силой, восхваленіе ловкой хитрости и удачливаго обмана — вотъ и все, что составляетъ идеалы Мельникова. Они такъ примитивны и такъ животны, что вся несложная философія автора выступаетъ какъ на ладони. Онъ является не прикрытымъ хвалителемъ купеческаго сословія въ первой стадіи его развитія, когда преобладающимъ въ немъ элементомъ выступаетъ хищничество, которое восхищаетъ Мельникова, какъ явный признакъ силы и могущества. Стоитъ прочесть, съ какимъ смакованіемъ онъ расписываетъ разные подвохи въ этой сред, какъ восхищается пирами и ликованіями по поводу ловкой штуки того или иного удалого грабителя. Его ни мало не смущаютъ средства, и читатель чувствуетъ все время, что симпатіи автора всецло на сторон удачи.
Но этими чисто отрицательными сторонами не ограничивается творчество Мельникова, и если бы только въ этомъ заключалось значеніе его произведеній, о немъ давно уже забыли бы. Положительное и несомннное достоинство его двухъ большихъ романовъ заключается въ художественномъ описаніи раскольничьихъ скитовъ и въ созданіи цлаго ряда раскольничьихъ типовъ. Эту жизнь Мельниковъ не только хорошо зналъ, но и сумлъ ее описать. Везд, гд онъ разсказываетъ про скиты и ихъ обитателей, онъ разомъ оживляется, становится интересенъ, уменъ и уметъ увлечь читателя. Даже длинноты, и здсь дающія себя чувствовать, не мшаютъ общему интересу разсказа, а художественность типовъ мстами указываетъ, какимъ описательнымъ талантомъ обладалъ Мельниковъ. Его мать Манефа, Фленушка, рядъ скитницъ и московскій начетчикъ, прізжающій въ скитъ, останутся навсегда достояніемъ русской художественной литературы. Ни до него, ни посл этотъ своеобразный бытъ не былъ затронутъ съ такой полнотой художественнаго изображенія, раскрывшаго цлый міръ типовъ, цльныхъ, крпкихъ натуръ, съ которыми по образности и жизненности могутъ соперничать только типы Островскаго. Мельникову не достаетъ только глубины послдняго. Низменность натуры художника-сыщика, узость взгляда и присущая Мельникову пошловатость не дали ему возвести свои типы въ ‘перлъ созданія’, каковы типы Любима Торцова, Китъ Китыча или Кабанихи у Островскаго.
Читая эти превосходныя страницы описанія скитовъ и ихъ обитателей, испытываешь жгучее сожалніе, что художникъ Мельниковъ не выбился изъ подъ всяческаго хлама, какимъ завалила его душу казенщина. Чиновникъ и художникъ не совмстимы, и одинъ непремнно задавитъ другого. Щедринъ понялъ это и во время сбросилъ съ себя мертвящее иго чиновничества. Мы бы никогда не имли ни ‘Головлевыхъ’, ни ‘Пошехонской старины*, если бы Щедринъ не сдлалъ этого ршительнаго шага въ начал шестидесятыхъ годовъ. У Мельнякова не хватило на это силы, хотя и онъ временами сознавалъ, что его литературная дятельность несовмстима съ его оффиціальными обязанностями, которыя, по его словамъ, не давали ‘необходимаго спокойствія духа’ и — мы добавимъ — свободы духа, чего всегда не доставало Мельникову. Сплошь и рядомъ чувствуется недоговоренность, желаніе прикрыть и то, и другое, что могло бы послужить для очень и очень яркой картины. Таковы, напр., отношенія администраціи къ скитамъ, о чемъ только вскользь упоминается, но нигд лица администраціи не дйствуютъ, какъ самостоятельные персонажи. Точно такъ же финалъ скитовъ сухо разсказанъ на нсколькихъ страничкахъ, хотя именно сцена закрытія могла бы послужить для художественно-бытовой картины. Положимъ, Мельникову пришлось бы тогда описывать собственные некрасивые подвиги, слава о которыхъ до сихъ поръ держится въ Семеновскомъ узд. Такого самоотверженія трудно было бы ожидать отъ человка, всю жизнь служившаго не истин, а видамъ начальства и согласно имъ мнявшаго взгляды и убжденія.
Но это-то и лишаетъ произведенія Мельникова значенія классическихъ, которыя для всхъ временъ были поучительны и интересны, какъ напр., творенія Тургенева или Островскаго. Талантъ Мельникова не настолько обширенъ, чтобы окупить недостатокъ правдивости и ума, если вообще подобный недостатокъ можетъ быть чмъ-либо окупаемъ. Его талантъ чисто описательнаго свойства. Схватить особенно яркія бытовыя черты, подмтить врно мстныя особенности и нарисовать живую бытовую сцену — вотъ и все, на что способенъ Мельниковъ. Но если онъ пробуетъ заглянуть въ душу своихъ героевъ, пытается представить всю сложность борьбы различныхъ душевныхъ настровній,— всякій разъ получается плачевнйшее фіаско. Посл превосходнаго, напр., описанія ветлужскихъ лсовъ и артелей лсныхъ рабочихъ, просто комичное впечатлніе производятъ его любовныя сцены между добрыми молодцами и разными красными двицами. Мало того, и самыя его описанія не столько художественны, сколько врны дйствительности: онъ скоре талантливый фотографъ, чмъ художникъ. Насколько, напр., хороши его описанія керженскихъ скитовъ, которые онъ видлъ и изучилъ во время учиняемаго имъ разоренія, настолько блдны, выдуманны и мертвы его сцены изъ жизни хлыстовской общины. Чувствуется грубая фальшь на каждомъ шагу и полное безсиліе понять хлыстовскихъ сектантовъ, которыхъ онъ не видлъ и описывалъ по слухамъ, на основаніи нелпыхъ данныхъ обвинительныхъ актовъ, составленныхъ такими же, не по разуму усердными сыщиками, какимъ былъ онъ самъ. Онъ здсь становится скучнымъ, расплывается въ длиннйшихъ подробностяхъ, не можетъ охватить главнаго, установить центра, около котораго могъ бы сосредоточить повствованіе. Получается смшное заключеніе, что въ хлыстовскіе корабли идутъ вс поврежденные въ ум, двицы, потерпвшія крушеніе въ сердечныхъ длахъ, и юродивые. Мельниковъ просто набралъ разные факты обвинительныхъ актовъ, не смогъ ихъ соединить общей идеей и согрть художественнымъ пониманіемъ, потому что художника въ немъ не было, а быль лишь этнографъ, испорченный прокурорскими навыками.
Такова эта оригинальная фигура въ русской литератур. Трудно сравнить его съ кмъ-либо, что подчеркиваетъ его самобытность и цльность. Ближе всего онъ подходитъ къ Далю, съ которымъ иметъ много общаго по матеріалу, надъ которымъ работалъ. Какъ и Даль, онъ хорошо зналъ нкоторыя мстныя нарчія и особенности великорусскаго племени и далъ кое-что для разработки русскаго языка, въ который внесъ нсколько оригинальныхъ и мткихъ выраженій. Отчасти онъ напоминаетъ Лскова своею анекдотичностью, неумніемъ овладть матеріаломъ и отсутствіемъ своихъ взглядовъ и убжденій. Но въ конц-концовъ, онъ далъ немного и меньше всего можно сопоставлять его съ такими художниками, какъ Тургеневъ и Островскій. Значеніе Мельникова уже теперь ничтожно, а въ будущемъ онъ перейдетъ окончательно въ разрядъ забытыхъ писателей, имвшихъ въ свое время значеніе, съ тою лишь разницей, что о немъ меньше всего можно будетъ сказать ‘уважаемый’ и ‘почтенный’, такъ какъ никогда не будетъ забыта его дятельность въ керженскихъ лсахъ, столь хорошо имъ описанныхъ впослдствіи.
Іюль 1899 г.