Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Полное собраніе сочиненій Н. И. Наумова.— Народники-бытописатели.— Послднія беллетристическія новинки.— Разсказы г. Ив. Бунина.— ‘Молохъ’ г. Куприна.— Десятилтіе смерти Надсона.

Появленіе полныхъ собраній сочиненій старыхъ авторовъ заставляетъ насъ длать экскурсіи въ область старой литературы, повидимому, уже отжавшей и мало для кого привлекательной теперь. Но если такія экскурсіи и не совсмъ пріятны, он несомннно полезны, и мы охотно рекомендуемъ ихъ нашимъ читателямъ. Он насъ знакомятъ съ настроеніемъ прошлаго, хотя и недавняго, но уже кажущагося такимъ далекимъ и непонятнымъ, въ особенности для тхъ, кто мало знакомъ съ литературою того времени, разсянною въ журналахъ, отчасти не всегда доступныхъ. Поэтому, и полныя собранія сочиненія такихъ почти забытыхъ теперь писателей, какъ Н. И. Наумовъ, полезны и заслуживаютъ полнаго вниманія.

Въ народнической литератур 70-хъ годовъ г. Наумовъ занимаетъ почетное мсто на ряду съ гг. Златовратскимъ, Засодимскимъ и другими, съ нкоторымъ особымъ оттнкомъ, если можно такъ выразиться, воинствующаго характера. Это создало ему репутацію полузапретнаго писателя, и нкоторые его разсказы, какъ ‘Паутина’, напр., и сборникъ ‘Сила солому ломитъ’, пользовались особымъ, почти благоговйнымъ вниманіемъ. Для современнаго читателя все это ‘старина и преданье’, и намъ трудно, почти невозможно понять, что такъ привлекало въ этихъ сухихъ, чрезвычайно растянутыхъ, безжизненныхъ очеркахъ полуэтнографическаго характера. Народная жизнь и типы крестьянъ изображаются не такими, каковы они въ дйствительности, а по составленному заране правилу, согласно взгляду автора на ‘міръ’, ‘мужичка’, ‘деревню’. Въ этомъ отношеніи интересно сопоставить г. Наумова съ Гл. Успенскимъ.

Въ послднемъ публицистъ и страстный народникъ постоянно борются съ великимъ, непосредственнымъ художникомъ, которому только недостатокъ цльнаго міросозерцанія мшаетъ быть геніальнымъ. Художникъ и публицистъ въ Гл. Успенскомъ идутъ разными дорогами, впадая часто въ противорчія, что и производитъ тотъ болзненный диссонансъ, который на каждомъ шагу поражаетъ въ его творчеств. Что-то надломленное чувствуется уже въ первыхъ его произведеніяхъ (‘Нравы Растеряевой улицы’), и эта болзненная струнка постепенно получаетъ преобладаніе въ душ художника, чувствительность котораго къ житейскимъ отголоскамъ становится чрезмрной, мшая ему уловить одинъ основной тонъ. Отсюда такой хаосъ въ его творчеств, отрывочность наблюденій, масса противорчій, чарующая художественная правда наряду съ самыми невроятными общими построеніями. Художникъ спасъ Гл. Успенскаго, какъ писателя, и его Иванъ Босыхъ будетъ жить въ русской литератур, пока будетъ существовать послдняя.

Совсмъ иное представляютъ народническіе писатели типа Н. И. Наумова. Какъ натуры, они вполн здоровые, цльные типы, со всми лучшими сторонами своего времени, только они не художники, а публицисты опредленнаго направленія, вмст съ которыми умерли и они. Ихъ нельзя теперь читать, какъ мы читаемъ Гл. Успенскаго, наслаждаясь и поучаясь, вынося изъ этого чтенія неизгладимое впечатлніе живыхъ образовъ. Ихъ приходится читать, какъ своеобразные историческіе документы, что, надо признаться, довольно-таки скучновато.

Прежде всего, г. Наумовъ до крайности одностороненъ, что отражается на его живописи однотонностью. Вс его очерки это ‘эскизы безъ тней’, какъ онъ и самъ назвалъ нкоторые изъ нихъ. Персонажи его рзко длятся на два разряда, кулакъ-‘кровопивецъ’ съ одной стороны, съ другой — ‘народъ-страдалецъ’, то въ вид окончательно заморенаго, забитаго рабочаго, то рабочаго-протестанта. Но вс они, и кулакъ, и заморышъ, и протестантъ,— не живые люди, а манекены съ этикетками. Въ усердіи навести читателя на истинный путь, г. Наумовъ доходить до смшного, заставляя кулака атестовать себя, напр., слдующимъ образомъ: ‘Я теперича такое размышленіе имю о себ: я воръ, я грабитель,— одно мн званіе,— ну, и пущай будетъ такъ, и не я одинъ теперича, а все наше опчество воры и грабители, такъ ужъ коли мы этакіе худые люди выродились, такъ пущай весь честной людъ! и забудетъ насъ, презритъ насъ, забудетъ-въ какомъ мст и дорога-то къ намъ идетъ! Н—тъ, отбою-то, вдь намъ отъ честныхъ людей нтъ, о-о-отбою нтъ!..’ И это кулакъ говоритъ первому встрчному человку, раскрываетъ предъ нимъ свою душу, которую авторъ и заноситъ на страницы своей лтописи съ отмткой ‘кровопивецъ’. Въ другомъ разсказ ‘Юровая’ (ярмарка), описавъ злоключенія забитаго мужика и торжество кровопивца, г. Наумовъ, опасаясь, что недостаточно пронялъ читателя, заставляетъ жертву плакать, а самъ разражается надъ ея головой слдующей тирадой: ‘Грустно видть, когда плачетъ ребенокъ, не сознающій серьезныхъ невзгодъ жизни, горе котораго такъ же мимолетно, какъ тнь отъ облака, набжавшаго въ ясный солнечный день. Прошла минута, исчезла тнь и онъ еще съ невысохшими слезами на глазахъ улыбается и рзвится, забывъ о гор. Но скорбно видть, когда плачетъ взрослый человкъ тмъ тяжелымъ груднымъ плачемъ, который сильне недуга подтачиваетъ силы и часто оставляетъ на всю жизнь неизгладимые слды въ чертахъ лица и въ характер. Вотъ этимъ-то надрывнымъ плачемъ отъ шумной Волги до пустынныхъ Оби и Енисея нердко оплакиваетъ русскій мужичекъ свою горькую долю, свою безысходную нужду! ‘(стр. 343, т. I).

Подобными лирическими отступленіями г. Наумовъ разнообразитъ длинные-предлинные разговоры своихъ героевъ, выражаясь его языкомъ ‘мужичковъ’, въ которыхъ они состязаются въ остроуміи, а если выводится добродтельный мужичокъ, то въ проповдяхъ на тему о грх стяжательства. Въ лучшемъ изъ своихъ разсказовъ ‘Паутина’ онъ выводитъ остроумцевъ-рабочихъ, которые на нсколькихъ десяткахъ страницъ (больше сотни) занимаютъ читателя доморощеными остротами, густо сдобренными ‘перцемъ’ извстнаго свойства. Цль этого турнира остротъ — показать читателю, какимъ умнымъ и наблюдательнымъ можетъ быть при случа вашъ ‘мужичокъ’. Что же касается упражненія въ проповдяхъ, то оно должно раскрыть изумленному читателю всю глубину народной души, съ ея ‘подоплекой’, смиренномудріемъ, простодушіемъ и прочими добрыми качествами ‘мужичка’. Тмъ не мене, при всхъ своихъ прекрасныхъ качествахъ, добрые, ‘радтельные’ и ‘душевные’ мужички страждутъ, злые же преуспваетъ. Получается заключеніе весьма нелестное для деревни и всего ея ‘уклада’, какъ способствующаго лишь дурнымъ инстинктамъ и не оказывающаго никакой поддержки добродтели. Чтобы нсколько скрасить такое печальное мнніе о деревенскомъ ‘мір’, въ нкоторые ршительные моменты на сцену выступаетъ ‘засдатель’, ‘чиновникъ’, словомъ — ‘начальство’, которое довершаетъ, такъ сказать, санкціонируетъ торжество зла надъ добродтелью. Въ разсказахъ г. Наумова, ‘Куда ни кинь, всюду клинъ’, ‘Крестьянскіе выборы’, засдатель фигурируетъ, какъ deus ex machina, и наивный бытописатель ни разу не задумывается надъ вопро:онъ, откуда же берутся ‘кровопивцы’, которые прибгаютъ къ засдателю уже тогда, когда и для него они ‘сила’. Это для него вопросъ посторонній, и вс порядки ‘міра’ представляются ему превосходными. Необходимо только согнать ‘засдателя’, а на его мсто посадить г. Наумова съ братьей, и тогда ‘пойдетъ ужъ музыка не та’, Всхъ ‘кровопивцевъ’ народники уберутъ въ мста ‘столь и не столь отдаленныя’, а на добродтельныхъ мужичковъ изліютъ фіалъ благоволенія. Каждый народникъ, какъ они вырисовываются въ своихъ произведеніяхъ, бюрократъ до мозга костей и свято вритъ въ силу предписаній. Теперь эти предписанія направлены въ пользу кулака, ‘чумазаго’, но ничто не мшаетъ направить ихъ въ обратную сторону, которая и процвтетъ тогда ‘яко кринъ сельный’. Такова наивная ‘политическая платформа’ народничаства, въ которой и заключается все различіе между народничествомъ и демократизмомъ. Демократъ вритъ въ народъ, но не преклоняется предъ нимъ и не боится его. Демократъ не признаетъ никакихъ ‘долговъ’ предъ народомъ, но за то и не дерзаетъ никогда ‘опекать’ его, смотрть на него какъ на слабаго ребенка…

Одностороннее, ‘безъ тней’, изображеніе крестьянской жизни въ разсказахъ г. Наумова приводитъ еще къ нкоторымъ совсмъ нежелательнымъ для него выводамъ. Его добродтельные мужички изображены имъ въ вид желудковъ на ножкахъ, но безъ головы. Вс помышленія вертятся на хлб насущномъ, который у нихъ перехватываетъ кровопивецъ, а бдные животы только глазами хлопаютъ, ‘слезами горючими обливаючись’ (‘Куда ни кинь — все клинъ’). Кровопивецъ же, наоборотъ, ‘малый, право, хоть куда’: ‘не старый по лтамъ, смлый, предпріимчивый, не знавшій отдыха ни днемъ, ни ночью, бойкій на языкъ, Силуянъ Петровичъ скоро влюбилъ въ себя мстное населеніе, при помощи котораго только и могъ справляться съ подрядомъ’. Его противники, благомыслящіе старцы, изображены вахлаками, которыхъ водитъ за носъ пьяница-письмоводитель, ‘облопошиваетъ’ писарь, а они ходятъ, какъ сонные, и только плачутся. При вид такихъ несмысленышей, дйствительно, самъ собой возникаетъ вопросъ о необходимости для нихъ няньки, и самъ собой для этой роли напрашивается народникъ.

Насъ всегда интересовало, какимъ образомъ въ одно и то же время уживается въ душ народниковъ это неуваженіе къ народу, изображаемому въ вид недоросля, съ преклоненіемъ предъ нимъ чуть не до полнаго самоуничиженія? Отвтъ на этотъ вопросъ можетъ дать только исторія возникновенія народничества, его pasцвта и упадка. Съ сожалнію, такой исторіи еще не существуетъ въ етрого систематическомъ изложеніи. Циклъ развитія этого направленія завершился, можно сказать, надняхъ, и вполн безпристрастная исторія народничества едва ли возможна теперь. Кое-что выяснилось достаточно уже и теперь, и съ большой долей вроятности можно утверждать, что народничество соотвтствуетъ тому состоянію, которое такъ характерно для общества съ невыяснившимися еще противорчіями классовыхъ интересовъ, въ періодъ размежеванія. Наше народничество во многомъ напоминаетъ общественное настроеніе Германіи въ тридцатые и сороковые годы. Тотъ же сентиментализмъ по отношенію къ народу, тотъ же романтическій оттнокъ, истерическая влюбленность въ народъ, восторженная готовность къ самопожертвованію,— съ одной стороны, съ другой — крайне смутное пониманіе интересовъ этого таинственнаго народа. Бдный нмецкій ‘Михель’ никогда не былъ предметомъ боле восторженнаго обожанія, какъ именно тогда, надъ чмъ Берне не щадилъ насмшекъ, своимъ острымъ и яснымъ умомъ понимая ничтожное значеніе подобнаго некритическаго отношенія къ народу и условіямъ его жизни {См. наши замтки въ октябрьской кн. ‘Міра Божьяго’ за 1896 г.}. Конечно, не слдуетъ проводить подобную аналогію слишкомъ далеко, такъ какъ условія времени и мста наложили свой, чисто русскій отпечатокъ на подобное настроеніе у насъ.

Въ разсказахъ г. Наумова нельзя прослдить всхъ характерныхъ чертъ народничества, благодаря ихъ этнографическому характеру. Большинство ихъ относятся къ Сибири, и мстный колоритъ окрашиваетъ ихъ настолько, что художественная сторона цликомъ отступаетъ на задній планъ. Какъ этнографическіе очерки, нкоторые изъ нихъ не потеряли интереса и теперь. Такова ‘Паутина’, въ которой быть пріисковыхъ рабочихъ очерченъ очень живо. Несмотря на излишнее обиліе безконечныхъ діалоговъ, сильно портящихъ общее впечатлніе, этотъ очеркъ читается съ большимъ интересомъ. Въ немъ г. Наумовъ является достойнымъ предшественникомъ цлой плеяды художниковъ, описавшихъ сибирскую жизнь въ такихъ яркихъ разсказахъ, каковы лучшія вещи гг. Мамина (Сибиряка), Короленко, Срошевскаго, Шиманскаго, Елпатьевскаго, Астырева, Діонео, Гедеонова, Мельшина и др.

——

При общей безцвтности, все же разсказы г. Наумова несравненно привлекательне той массы беллетристическихъ сборниковъ, которые, по обыкновенію, появились въ декабр на книжномъ рынк. Есть тутъ и старые знакомцы, есть и кое-что новое. Говорить о сборникахъ гг. Коринфскаго — ‘Вольная птица’, Васюкова — ‘Очерки и разсказы’, Герасименко — ‘Миніатюры’, Порошина — ‘Грезы о счасть’, и т. п.— мы ршительно затрудняемся. До того они вс на одно лицо, и если бы не различныя обложки и подписи авторовъ, нельзя было бы отличить г. Васюкова отъ г. Порошина, г. Коринфскаго отъ г. Герасименко. Вс они въ общемъ весьма благонравны, приличны и благонамренны. Г. Васюковъ даже не безъ гражданской жалки. ‘Вновь выпуская въ свтъ мои скромные разсказы и очерки, — говоритъ онъ въ предисловіи,— я буду искренно доволенъ и счастливъ, если при чтеніи моей книги благородное чувство любви въ природ, правд и человку заставитъ сильне забиться молодыя сердца, а старымъ и пожившимъ людямъ вспомнятся ихъ лучшіе годы, лучшія минуты’. Такое желаніе длаетъ несомннную честь не только намреніямъ, но и скромности г. Васюкова. Этимъ, пожалуй, онъ и выдляется среди остальныхъ. Ибо г. Коринфскій, напр., совсмъ человкъ не скромный, какъ можно судить но его манер каждый изъ изъ своихъ разсказовъ посвящать тому или иному именитому мужу и тщательно помчать, гд и когда былъ рожденъ имъ ‘сей плодъ вдохновенія’. А въ конц онъ помчаетъ для любознательнаго читателя: ‘большая часть этихъ разсказовъ, при первомъ появленіи своемъ въ печати — въ ‘Гусляр’, ‘Россіи’, ‘Всемірной Иллюстраціи’ и другихъ журналахъ (1888—1894 гг.),— была подписана псевдонимомъ ‘Борисъ (Б. .) Колюпановъ‘. Наши библіографы, съ г. Венгеровымъ во глав, должны искренво поблагодарить г. Коринфскаго за это примчаніе, избавляющее ихъ отъ лишнихъ тягостныхъ трудовъ и розысковъ, кто былъ ‘Борисъ (Б. .) Колюпановъ’, украшавшій своими твореніями страницы ‘Гусляра’ и прочихъ почтенныхъ изданій.

Г. Герасименко оригинальне другихъ. Не надясь взять содержаніемъ, онъ начинаетъ писать стихотворною прозой. ‘Сладко и звонко гудлъ мой рояль весеннія грезы свои подъ тактъ колокольному звону. Праздникъ веселый на улиц шелъ, беззаботно, наивно… Цловались, встртившись, люди, какъ братья и сестры… Правда-ль была то — иль дтская яркая сказка?’ — такъ кончается ‘Музыкальная сказка’, вся написанная подобнымъ размромъ. Не довольствуясь этимъ, онъ вдругъ воспаряетъ духомъ и пишетъ стихотвореніе въ проз, взявъ мотивъ у Тургенева: ‘Какъ хороши, какъ свжи были розы’, и посвящаетъ его ‘памяти Тургенева’. Такой упрощенный пріемъ творчества намъ встрчается первый разъ, и нельзя сказать, чтобы онъ заслуживалъ подражанія. Пусть же онъ останется всецло достояніемъ г. Герасименко.

Въ прозаическимъ сборникамъ можно бы прибавить еще столько же стихотворныхъ, не мене снотворныхъ и прозаичныхъ. Объявился даже баснописецъ, нкто г. Желанскій, пишущій оригинальныя басни, въ каждой по сту и больше нелпо сложенныхъ стиховъ съ самыми курьезными римами, въ род: ‘садится — водицей’, ‘настойка — стойкій’, ‘вритъ — вередъ’, ‘утоплюсь — брусъ’, ‘почему-то — лютый’, и т. п. Судя по содержанію, г. желанскій несомннно больной, хотя и неопасный. Его бредовыя идеи витаютъ больше около кухни, прислуги, докторовъ, словомъ, житейскаго свойства и ничего разрушительнаго въ себ не заключаютъ. Вышло также нсколько новыхъ декадентскихъ сборниковъ, но мы должны съ прискорбіемъ отмтить, что декаденты окончательно не оправдали надеждъ. Такъ, г. Брюсовъ заявляетъ, какъ свое profession de foi, обращаясь къ поэту: ‘ты долженъ любить себя какъ Бога’. Это неоригинально и есть декадентскій плагіатъ. Годъ тому назадъ эту мысль высказала г-жа Гиппіусъ и гораздо смле и опредленне: ‘я люблю себя какъ Бога’. Тотъ фактъ, что декаденты начинаютъ обкрадывать другъ друга, знаменуетъ вырожденіе этого такъ много нашумвшаго поэтическаго направленія. ‘Я разцвлъ и отцвлъ въ утр пасмурныхъ дней’, съ полнымъ правомъ можетъ сказать про себя русскій декадансъ. Единственнымъ слдомъ его въ русской литератур останутся пародіи гг. Влад. Соловьева и Буренина, гораздо глубже прирожденныхъ декадентовъ проникшихъ въ суть декадентской музы. Сходя въ безвременную могилу, наши декаденты едва ли въ комъ возбуждать особую скорбь. ‘Служеніе красот не терпитъ суеты’, а они проявили не одну суету, а и потшную суетность, каждое свое кривляніе принимая за вдохновеніе.

Среди всхъ этихъ послднихъ новинокъ беллетристики рзво выдляется изящная небольшая книжечка разсказовъ г. Ив. Бунина, ‘На край свта’. Это имя должно быть знакомо читателямъ. Впервые г. Бунинъ выступилъ съ небольшими стихотвореніями, обнаружившими въ автор несомннную поэтическую жилку. Кром оригинальныхъ, были и переводы изъ Томаса Гуда и Лонгфелло, большая поэма котораго, ‘Пснь о Гайават’, печаталась въ фельетонахъ ‘Орловскаго Встника’. Затмъ начали появляться и разсказы г. Бунина. Лучшіе изъ нихъ печатались въ ‘Рус. Богатств’ и одинъ. ‘Свтлая ночь’, вошедшій въ сборникъ подъ названіемъ ‘На чужбин’, въ нашемъ журнал (апрль 1895 г.). Въ разсказахъ съ еще большею силою проявилась поэтическая сторона таланта г. Бувина.

Сборникъ начинается картиной проводовъ переселенцевъ ‘На край свта’. Не смотря на нкоторую приподнятость тона, въ которомъ написанъ весь разсказъ, въ немъ чувствуется сердечная, искренняя нотка участія въ великой печали разлуки. Избитость, банальность сюжета вредить впечатлнію, и только художественная чуткость автора удерживаетъ его отъ фальшивой сентиментальности, для которой тема представляетъ благодарную почву. Хотя этотъ разсказъ далеко не лучшій въ книг, но и на немъ можно прослдить сдержанность автора, очень характерную для него. Какихъ вавилоновъ наплелъ бы на туже тему иной заядлый народникъ, мнящій себя великимъ знатокомъ и цнителемъ народной ‘подоплеки’, души и прочихъ аксессуаровъ народнаго быта во вкус народнической литературы. Г. Бунинъ поступаетъ, какъ истинный художникъ, совершенно наоборотъ. Онъ не раскидывается и выбираетъ одинъ моментъ въ общей картин, на которомъ и сосредоточиваетъ вниманіе читателя. Центромъ очерка является ночь посл ухода переселенцевъ и ихъ первая ночь въ пути, тотъ моментъ, когда ‘въ тишин приближается та роковая въ каждомъ гор минута, когда посл слезъ, посл перваго потрясенія, затихаетъ на мгновеніе сердце и вдругъ съ новой, поразительной силой и ясностью сознаетъ свою потерю, свое утраченное счастье и безумно рвется къ нему, и страшно длается человку за самого себя. И въ разлук — что мучительне и больне той минуты, когда вдругъ ясно сознаешь, что разлука эта непоправима и что жизнь отдалъ бы за то только, чтобъ хоть еще разъ увидать, чудомъ увидать возл себя близкаго человка’…

Гораздо полне и ярче развертывается талантъ автора, когда онъ чувствуетъ себя свободне, не стсняемый предлами темы. Таковъ лучшій въ сборник разсказъ ‘Кастргокъ’, безподобно передающій тоскливое настроеніе старика крестьянина, вдругъ оказавшагося не у ддъ за старостью и слабосиліемъ. Неуловимый юморъ, съ которымъ описаны попытки старика найти себ дло, вмст съ любовнымъ отношеніемъ къ нему создаютъ почти типъ крестьянина, отслужившаго свое. Разсказъ кончается описаніемъ ‘ночного’, на которое старикъ еще годенъ къ его великому утшенію. Приводимъ конецъ цликомъ, для характеристики манеры г. Бунина.

‘На закат, посл ужина, онъ постлалъ на спину кобылы зипунъ и полушубокъ, взвалился на все животомъ, слъ и рысцой похалъ за ребятами.

‘— Эй, погоди старика,— кричалъ онъ имъ вдогонку.

‘Ребята не слушали. Даже старо сгинь сынишка обскакалъ его, растаращивъ босыя ножки на спин кругленькаго и екающаго селезенкой мерина…

‘Легкая пыль стлалась по дорог. Топотъ небольшого табуна сливался съ веселыми криками и смхомъ ребятъ.

‘— Ддъ,— кричали нкоторые тоненькими голосками,— давай на обгонки!

‘Ддъ только улыбался, легонько подталкивая лаптями подъ брюхо кобылы.

‘Въ лощинк, за версту отъ деревни, онъ завернулъ на прудъ.

‘Отставивъ увязшую въ тину ногу и нервно вздрагивая всей кожей отъ тонко-поющихъ комаровъ, кобыла долго-долго, однообразно сосала воду, и видно было, какъ вода волнообразно шла по ея горлу. Передъ концомъ питья она оторвалась на время отъ воды, подняла голову и медленно и тупо оглядлась кругомъ. Ддъ ласково посвисталъ ей… Теплая вода тихо капала съ губъ кобылы, а она не то задумалась, не то залюбовалась на тихую поверхность пруда. Залюбовался имъ и ддъ. Глубоко-глубоко отражались въ пруд и берегъ, и вечернее небо, и блыя полоски облаковъ. Плавно качались части этой отраженной картины и сливались въ одну отъ тихо раскатывающагося все шире и шире круга по вод…

‘Потомъ кобыла сдлала еще нсколько глотковъ, глубоко вздохнула и, съ чмоканьемъ вытащивъ изъ типы одну ногу за другой, вскарабкалась на берегъ и словно проснулась и ожила.

‘Позвякивая полу оторванной подковой, бодро пошла она по темнющей дорог. Старикъ словно проснулся и оживился. Отъ дня у него осталось такое впечатлніе, словно онъ пролежалъ его въ болзни и теперь выздоровлъ. Онъ весело покрикивалъ на кобылу, подталкивая ее локтемъ и, вдыхая полной грудью свжющій вечерній воздухъ, снова чувствовалъ себя опредленно, бодро и молодо…

‘— Не забыть бы подкову-то оторвать!— думалъ онъ.

‘Въ пол ребята долго курили донникъ и долго спорили, кому въ какой чередъ дежурить.

‘— Будя ребята спорить-то,— сказалъ, наконецъ, ддъ.— Карауль пока ты, Васька,— вдь, правда, твой чередъ-то. А вы, ребята, ложитесь. Только смотри, не ложись годовой на межу — домовой отдавитъ!..

‘А пока лошади спокойно вникли въ кормъ и прекратилась возня улегшихся рядышкомъ ребятъ, смхъ и остроты надъ коростелью, которая оттого такъ скрипитъ, что деретъ нога объ ногу, ддъ постлалъ себ помягче полушубокъ и зипунъ и съ чистымъ сердцемъ, съ искренней доврчивостью и благоговніемъ, сталъ на колни и долго молился на темное, звздное, прекрасное небо, на мерцающій млечный путь — святую дорогу во граду Іерусалиму. И благодарно, и задушевно звучалъ его молитвенный шепотъ.

‘Наконецъ, и онъ легъ.

‘Темнота разлилась надъ безбрежной равниной. Въ свжести весенней степной ночи тонули поля. За ними, за ночнымъ мракомъ, слабо, какъ одинокая мачта, на слабомъ фон заката маячилъ силуэтъ далекой-далекой мельницы…’

Вдумчивость, какое-то любовное, задушевное отношеніе въ природ, къ деревн — таковы положительныя достоинства г. Бунина, какъ художника, умющаго схватить боле характерныя черты, сжато набросать картину и внести въ нее настроеніе. Къ сожалнію, картины его крайне мелки, нтъ въ нихъ глубины, не чувствуется широкаго размаха сильнаго оригинальнаго таланта. Въ книг есть два разсказа — ‘На дач’ и ‘Тарантелла’, въ которыхъ г. Бунинъ попытался расширить кругъ своихъ наблюденій, нарисовать боле широкую картину жизни, — и это самыя слабыя его вещи. Лица блдны, не характерны, много дланнаго, хотя рядомъ попадаются ярко и живо написанныя сценки.

Большіе (сравнительно) разсказы г. Бунина можно сравнить съ большимъ полотномъ, на которомъ намчены смутные контуры, но всецло отсутствуютъ краски. Тогда какъ его маленькія вещицы, это — изящныя миніатюры, тщательно отдланныя и вполн законченныя. Они то и даютъ надежды, что талантъ автора не остановится на этомъ. Припомнимъ другого автора, тоже начавшаго съ мелочей, и когда печатались въ разныхъ повременныхъ изданіяхъ ‘Пестрые разсказы’ г. Чехова, едва ли кто предвидлъ въ немъ будущаго художника съ сильныхъ и яркимъ талантомъ, какимъ мы его знаемъ теперь.

Отчасти эту надежду подтверждаетъ отсутствіе банальности въ миніатюрахъ г. Бунина. Онъ уметъ открыть и дать намъ почувствовать новыя стороны въ старыхъ темахъ, внести въ нихъ дыханіе жизни. Чтобы подчеркнуть этотъ плюсъ въ талант г. Бунина, укажемъ на другого молодого автора, г. Куприна, большой разсказъ котораго, ‘Молохъ’, напечатанъ въ ‘Рус. Богатств’ (декабрь 1896 г.). Весь разсказъ вполн литературное произведеніе, весьма выдержанное, кром конца, нсколько скомканнаго и неяснаго. Но съ начала и до конца разсказъ написанъ по шаблону, и, прочитавъ нсколько первыхъ страницъ, можно сказать, что будетъ дальше. И герой его, мятущійся интеллигентъ, не удовлетворенный дломъ, которое ненавидитъ всми силами души, и героиня, коварная двица, низменное созданіе, водящая героя за носъ, и скептикъ я насмшникъ докторъ, другъ и задушевный исповдникъ героя, и сакъ Молохъ — все это добрые, старые знакомые, примелькавшіеся на протяженіи двадцати лтъ. Единственная оригинальность г. Куприна чисто вншняго свойства: своего ‘лишняго’ интеллигента онъ длаетъ морфинистомъ, тогда какъ авторы добраго стараго времени услали бы его въ деревню, въ качеств учителя, или заставили бы спиться съ круга, а то застрлиться, прочтя предварительно пылкій монологъ во вкус Гаршина (‘Ночь’).

——

Онъ вышелъ въ сумерки. Прощальный

Лучъ солнца въ тучахъ догоралъ,

Казалось, факелъ погребальный

Ему дорогу освщалъ.

Въ темь надвигающейся ночи

Вперивъ задумчивыя очи,

Онъ видлъ — смерть идетъ… Хотлъ

Тревоги сердца успокоить

И хоть не могъ еще настроить

Всхъ струнъ души своей,— заплъ.

И былъ тотъ голосъ съ нервной дрожью,

Какъ голосъ брата, въ часъ глухой,

Подслушанъ пылкой молодежью

И чуткой женскою душой…

Въ этихъ чудныхъ строфахъ г. Полонскаго, какъ бы вылившихся изъ переполненнаго сердца, лучше всякихъ широковщательныхъ статей очерченъ образъ Надсона и то значеніе, какое имла и иметъ до сихъ поръ его поэзія.,

19-го января исполнилось десять лтъ со дня его безвременной кончины, но какъ и тогда, такъ и теперь Надсонъ остается любимымъ поэтомъ ‘пылкой’ молодежи, и ‘чуткая женская душа’ до сихъ поръ ищетъ въ его стихахъ отвтнаго настроенія въ минуты сомннія и смутныхъ грзъ о жизни, ‘полной труда и страданій’…

Разсматривать его только какъ выразителя своего времени, значитъ слишкомъ узко понимать его. Правда, настроеніе конца семидесятыхъ и, въ особенности, начала восьмидесятыхъ годовъ отразилось въ его стихотвореніяхъ съ замчательной полнотой, но именно потому, что его время, больше чмъ какое-либо другое, было переходнымъ, какъ и мечтательное настроеніе молодой, только-что пробуждающейся души. Меланхолическій оттнокъ, лежащій на его стихахъ, придающій имъ минорный тонъ, дйствительно, продуктъ его времени, когда разочарованія смнили пылъ беззавтнаго увлеченія предшествующихъ годовъ. Но тотъ же оттнокъ пессимизма присущъ и настроенію юности, какъ результатъ избытка еще не сознающихъ себя силъ, не сложившихся надеждъ и упованій, безотчетныхъ стремленій, для которыхъ нтъ въ жизни соотвтственной формы. Предъ наступленіемъ зрлости душа томится въ оковахъ дйствительности, такъ мало отвчающей тому, чмъ переполнено сердце. Мечты о ранней смерти, даже о самоубійств, смняются порывами жажды жизни, не встрчающими удовлетворенія, и въ результат юная тоска, тягостная и плодотворная въ одно и то же время, какъ ее изображаетъ Надсонъ:

Испытывалъ ли ты, что значитъ задыхаться?

И видть надъ собой не глубину небесъ,

А звонкій сводъ тюрьмы, — и плакать, и метаться,

И рваться на просторъ, — въ поля, въ тнистый лсъ?..

Я это испыталъ,— но былъ моей тюрьмою

Весь міръ, огромный міръ, раскинутый кругомъ.

О, сколько разъ его горячею мечтою

Я облеталъ, томясь въ безмолвіи ночномъ!..

Куда меня влекли неясныя стремленья,

Въ какой безвстный міръ, — постигнуть я не могъ,

Но въ эти ночи думъ и страстнаго томленья,

Ничтожныхъ длъ людскихъ душой я былъ далекъ:

Мой духъ негодовалъ на власть и цпи тла,

Онъ не хотлъ преградъ, онъ не хотлъ завсъ,—

И вчность цлая въ лицо мое глядла

Изъ звздной глубины сіяющихъ небесъ!

Подкупаетъ, затмъ, молодежь необычайная искренность Надсона и цломудренная чистота, вющая отъ его стиховъ и всей его личности. Онъ не играетъ эффектными фразами, а дйствительно страдаетъ тмъ молодымъ страданіемъ неразршимой тоски, которое такъ понятно и хорошо знакомо каждому юнош съ неиспорченымъ сердцемъ и воображеніемъ. Трагическая сторона его личной жизни усиливаетъ впечатлніе его жалобы на неудовлетворенность жизни, на несоотвтствіе желаній и дйствительности. Въ родной литератур есть только одинъ примръ такой же гармоніи личной жизни и произведеній, такой же цльности настроенія, это — Добролюбовъ. Между обоими много общаго въ душевномъ склад. Только одинъ вступилъ въ жизнь вполн готовымъ, сложившимся бойцомъ, другой не усплъ разцвсти, подсченный на порог жизни смертельнымъ недугомъ…

Болзнь наложила отпечатокъ нкотораго однообразія на настроеніе Надсона, что отразилось монотонностью въ его стихотвореніяхъ. Трудно было врить и прививать къ борьб, когда смерть сторожила каждый шагъ поэта, въ корн подрывая вру въ возможность осуществленія его стремленій.

Безъ вры въ плодъ своихъ стремленій,

Любя, страдая, чуть дыша,

Онъ жаждалъ свтлыхъ откровеній —

И темныхъ недоразумній

Была полна его душа.

И умъ его не зналъ досуга:

Поэта-ль, женщину иль друга

Встрчалъ онъ на пути своемъ,

Рой образовъ боролся въ немъ

Съ роями мыслей неотвязныхъ.

Разсудку не хватало словъ,

И сердце жаждало стиховъ

Унылыхъ и однообразныхъ,

Какъ у пустынныхъ береговъ

Немолчный шумъ морскихъ воловъ.

Томилъ недугъ и вдохновенье

Томило до изнеможенья…

Когда говорятъ о вліяніи Надсона, невольно возникаетъ вопросъ, какъ долго можетъ оно еще продлиться, и скоро ли на смну явится другой поэтъ, который также полно выразилъ бы настроеніе нашихъ дней? Думается, что не скоро. Слишкомъ неопредленно это настроеніе, нтъ пока ничего, что могло бы служить центромъ, что давало бы основной тонъ. Если наше время можно назвать переходнымъ, то оно скоре подготовительное, когда чуть-чуть брежжется заря новаго дня, лишь слабо намчаются отдльныя струйки будущаго теченія жизни…

Мы не преувеличиваемъ значенія Надсона, полагая, что онъ надолго останется поэтомъ юности. Это мсто онъ занялъ прочно, какъ показываетъ рдкій успхъ изданій его стихотвореній. При его жизни ихъ вышло 5, по 2.000 экземпляровъ каждое, и затмъ литературнымъ фондомъ издано девять, по 6.000 каждое. Тринадцатое вышло два года тому назадъ, а теперь выходитъ четырнадцатое.

На Волховомъ кладбищ, гд похороненъ Надсонъ рядомъ съ Добролюбовымъ и Блинскимъ, поставленъ прекрасный памятникъ, съ превосходнымъ бюстомъ поэта. Но лучшія памятникъ — это десятки тысячъ его книгъ, къ которымъ вполн примнимо то, что онъ говорить о Тургенев:

И долго при ламп, вечерней порою,

За дружнымъ и тснымъ семейнымъ столомъ,

Въ студенческой кель, въ саду надъ ркою,

На школьной скамейк и всюду кругомъ —

Знакомыя будутъ мелькать намъ страницы.

А. Б.

‘Міръ Божій‘, No 2, 1897

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: