Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

‘Литературныя характеристики’ г-жи З. Венгеровой.— Новыя теченія въ литератур Запада и важнйшіе представители.— Общіе выводы г-жи Венгеровой.— Мнніе Эдмунда Госсе и вроятное будущее символическаго направленія.— ‘Очерки русской исторіи и русской литературы’ князя Сергя Волконскаго.— Любопытная исторія возникновенія этой книги и общій ея характеръ.— ‘Сборникъ въ пользу недостаточныхъ студентовъ московскаго университета’.— Статьи г. Ковалевскаго, Корелина и И. Иванова.

Изъ вышедшихъ за послднее время сочиненій по изящной словесности, посвященныхъ разбору виднйшихъ ея представителей, ‘Литературныя характеристики’ г-жи Венгеровой заслуживаютъ преимущественнаго вниманія. Интересъ этихъ характеристикъ заключается для русскаго читателя въ новизн ихъ, помимо взглядовъ самого автора, съ которыми можно соглашаться или нтъ, смотря по личнымъ вкусамъ и настроеніямъ. Г-жа Венгерова задалась цлью, очень почтенною и весьма своевременною, познакомить читателей съ новыми теченіями въ западной литератур и искусств, прослдивъ ихъ въ произведеніяхъ боле выдающихся писателей и художниковъ различныхъ народовъ. ‘Въ Западной Европ,— говоритъ она, — выросло и окрпло во второй половин вка искусство, создавшее положительные идеалы и поднявшее тмъ самымъ уровень духовной жизни. Изучая поэтовъ и художниковъ, стоящихъ во глав идеалистическаго творчества, мы увидимъ, енолъ плодотворнымъ оказалось оно въ художественномъ отношеніи. Кром того, эстетическіе и философскіе идеалы, отравившіеся въ искусств, оказали также значительное вліяніе и на общественную жизнь. Въ Англіи развитіе означеннаго искусства и отвлеченной поэзіи прерафаелитовъ идетъ рука объ руку съ освободительнымъ движеніемъ рабочаго класса, и однимъ изъ самыхъ выдающихся поэтовъ является Вилльямъ Моррисъ, герой народныхъ митинговъ и рабочихъ движеній. Въ Германіи новйшимъ представителенъ идеалистическаго творчества, признающаго въ красот основной принципъ жизни, является Гергардъ Гауптнанъ, ревностный защитникъ рабочаго пролетаріата. Еще боле рзкій примръ того, что идеалисты-художники являются въ то же время учителями жизни, представляетъ собой творчество Ибсена, который началъ походъ противъ условной нравственности не имя боле глубокаго этическаго отношенія къ жизни’.

Развитію этой основной мысли посвященъ рядъ очерковъ, начинающихся съ англійскаго поэта-художника Розетти и заканчивающихся характеристиками средневковыхъ писателей і живописцевъ, Данте и Боттичелли, съ которыми авторъ устанавливаетъ идейную связь у современныхъ намъ идеалистовъ-художниковъ. Имена Розетти, Морриса, Уайльда, Мередита, Броунинга и В. Блека, ничего не говорятъ, конечно, уму и сердцу огромнаго большинства читателей, и хотя въ своемъ рвеніи представить ихъ возможно значительне и выше, для чего г-жа Венгерова не жалетъ красокъ, — авторъ заходить подчасъ слишкомъ далеко,— тмъ не мене, взятая въ совокупности вся эта галлерея интересныхъ незнакомцевъ производитъ впечатлніе довольно внушительное. Несомннная, выдающаяся талантливость каждаго изъ нихъ, на ряду съ чмъ-то болзненнымъ, какъ въ ихъ жизни, такъ и въ произведеніяхъ, поражаютъ читателя, предъ которымъ какъ бы открывается странный міръ туманныхъ, колеблющихся образовъ, то уродливыхъ и отталкивающихъ, врод Уайльда, то привлекательныхъ и одаренныхъ своеобразной красотой, какъ Розетти или Моррисъ. Вс эти писатели и живописцы удаляются отъ жизни, замываются въ тсномъ круг единомышленниковъ, долго остаются извстными только имъ и лишь теперь, по словамъ г-жи Венгеровой, получаютъ вліяніе, распространеніе и извстность. Словомъ, съ ними происходитъ исторія если не гонимыхъ пророковъ, открывающихъ новые міры, потому что никто ихъ не гналъ и не преслдовалъ, то все же нчто въ этомъ род. Самое происхожденіе, возникновеніе этого ‘новаго теченія’, полу-мистическаго, полу-чувственнаго, чего отнюдь не отрицаетъ авторъ, хотя все вмст и величаетъ ‘идеалистическимъ’.— Г-жа Венгерова относитъ въ Англію, объясняя отчасти ея климатическими условіями. ‘Въ осенніе дни на улицахъ Лондона можно иногда наблюдать странное зрлище. Прозрачное, свтлое утро неожиданно смняется около полудня туманомъ, застилающимъ мало-по-малу весь городъ легкой дымкой, окрашенной въ теплый желтый цвтъ. Контуры домовъ, очертанія лицъ прохожихъ, перспектива улицъ и парковъ исчезаютъ въ сгущающейся пелен, но въ воздух не чувствуется сырости, тротуары совершенно сухи, вокругъ разлитъ не мракъ зимнихъ туманныхъ дней, а фантастическій желтоватый свтъ, придающій всему какой-то сказочный и вмст съ тмъ торжественный видъ. Дловитый, суетливый городъ утрачиваетъ свой озабоченный, будничный характеръ, монотонные, наводящіе уныніе своимъ казарменнымъ видомъ ряды домовъ не окаймляютъ боле безконечно длинныхъ улицъ, ихъ мсто заступили волнистыя линіи тумана, озареннаго изнутри солнечнымъ свтомъ и за этими смутными очертаніями воображенію рисуются идеально прекрасныя зданія. Окутанная золотистой дымкой даль манитъ своимъ таинственнымъ видомъ, а отсутствіе уличнаго гула, теряющагося въ туманномъ воздух, увеличиваетъ странную торжественность зрлища. Изъ прозрачной мглы выдляются ежесекундно смутныя очертанія человческихъ фигуръ, пошлыхъ и срыхъ при яркомъ свт, но совершенно преображенныхъ волшебнымъ освщеніемъ сухого и нжнаго осенняго тумана’.

Эту, очень мило написанную картину туманнаго лондонскаго дня можно цликомъ примнить, какъ иллюстрацію, къ характеристик символизма, длаемой г-жей Венгеровой. Не смотря на все ея усиліе дать намъ проникнуть въ глубь всхъ этихъ Розетти, Уайльдовъ, Блэковъ и Броунинговъ, они представляются читателямъ закутанными въ туманъ своихъ неясныхъ мыслей, смутныхъ образовъ и болзненно-чувственныхъ настроеній. Дв черты рзко выступаютъ въ нихъ сквозь этотъ туманъ, черты, крайне характерныя для всего новаго теченія, которое г-жа Венгерова довольно смло величаетъ ‘вторымъ возрожденіемъ’. Черты эти часто отрицательныя — отсутствіе силы и того, что мы бы назвали вмст съ Гюйо общественнымъ элементомъ.

Каждый изъ взятыхъ г-жей Венгеровой представителей ‘второго возрожденія’ носитъ на себ печать какой-то дряблости, чего-то старческаго, дряхлаго, что въ соединеніи съ запахомъ мускуса, которымъ отдаетъ ихъ чувственная фантазія, составляетъ нчто весьма неидеальное. Вотъ, напр., описаніе ‘геніальнйшаго произведенія нашего вка’ (по выраженію автора), Астарты, картины Розетта. ‘Малоазійская Астарта, прародительница Венеры, является богиней любви, созданной изъ безпокойныхъ порывовъ, въ которыхъ элементы божественнаго и чувственнаго не сливаются, а существуютъ одинъ на ряду съ другимъ какъ символы высочайшаго религіознаго экстаза и самаго глубокаго паденія, одинаково возможныхъ для человка, одинаково понятныхъ въ немъ… Длинная, изгибающаяся какъ стебель цвтка шея, полныя страстныя губы, ‘отягощенныя любовью’, какъ говоритъ Розетти въ сонет, посвященномъ картин, золотистая масса волосъ, окружающая теплымъ блескомъ удлиненный овалъ лица и среди этого лица, воплощающаго жажду жизни, экстазъ страсти, въ которомъ сливаются высшая радость и глубочайшая скорбь, потухшіе безстрастные глаза, глядящіе въ вчность’.

Розетти былъ настоящій поэтъ, и у него недостатокъ силы окупался блестящей формой, но у другихъ вмсто этого является извращенность, въ которой г-жа Венгерова усматриваетъ ‘протестъ противъ шаблонности въ жизни’, какъ она заявляетъ въ характеристикахъ Оскара Уайльда и Гюисманса. Первый доводитъ искусственность, проще говоря вычурность, до апогея, признавая пошлымъ все искреннее и естественное. Въ этомъ мы должны усмотрть, согласно мннію нашего автора, ‘стремленіе уйти отъ всего пошлаго, условнаго, отъ предразсудковъ, уродующихъ жизнь, отъ мнимой красоты и буржуазной морали, и создать искусство, не повторяющее жизнь, а открывающее ей новые идеалы, творящее новый, боле прекрасный и своеобразный міръ’. Г-жа Венгерова знаетъ, конечно, печальный конецъ этихъ стремленій Оскара Уайльда и ту оцнку его ‘новаго міра’, которую сдлалъ не эстетическій англійскій судья, приговорившій Уайльда и его ‘эстетовъ’ къ весьма суровому наказанію за рядъ поступковъ, не имвшихъ ничего общаго съ искусствомъ, но весьма хорошо извстныхъ полиціи… О Гюисманс, котораго нашъ авторъ тоже пытается защитить отъ упрековъ въ грубйшей извращенности, видя и тутъ ‘благородный пессимизмъ’, мы не говоримъ. Даже въ передач г-жи Венгеровой, при всей затушеванности и осторожности, съ которой она излагаетъ его ‘A reboures’ и ‘Lа Bas’, читатель чувствуетъ, что рчь идетъ не о литератур, а скоре о протоколахъ психіатрическихъ наблюденій въ больниц для душевнобольныхъ.

На ряду съ недостаткомъ силы выдляется противо-общественная тенденція всхъ этихъ печальныхъ героевъ мистики и туманныхъ порываній въ невдомому. Каждый изъ нихъ, по мткому опредленію Маллармэ, — человкъ, въ уединеніи отдлывающій свой собственный гробъ. До жизни, до окружающихъ его людей, съ ихъ печалями и радостями, стремленіями, борьбой, побдами и пораженіями,— ему нтъ никакого дла. Г-жа Венгерова, какъ искренняя поклонница ‘новыхъ теченій’ въ искусств, совершаетъ большой грхъ, выступая съ утвержденіемъ, что оно ‘оказало большое вліяніе на общественную жизнь’. Этимъ наносится большое оскорбленіе ‘новому возрожденію’, которое всячески отбивается отъ этой жизни, видитъ въ этомъ одну изъ своихъ задачъ и высшихъ заслугъ. Ссылка на Морриса и Гауптмана ни мало не убдительна. Когда они дйствительно оказываютъ вліяніе на общественную жизнь, оно нисколько не символисты, не ‘эстеты’, не тромбонисты, а просто выдающіеся поэты. Напр., ‘Ткачи’ Гауптмана — что угодно, только не символическая драма. Точно также дятельность Морриса, въ качеств защитника 8-ми-часового дня, ничего общаго не имла съ его увлеченіями въ декадентскомъ вкус. Тутъ въ немъ проявился опытный англійскій капиталистъ, самъ идущій на встрчу требованіямъ жизни, которыми гораздо легче руководить, чмъ сопротивляться имъ.

Отчужденіе отъ жизни, увлеченіе средневковымъ мистицизмомъ, доходящее до преклоненія предъ младенческимъ искусствомъ, предшествовавшимъ возрожденію, туманность мысли и формы — обнаруживаютъ слабость самого теченія. Странно, поэтому, слышать названіе ‘новаго возрожденія’, въ примненіи въ искусству, стремящемуся въ апоозу смерти и извращенію всего, что жизненно и правдиво. То возрожденіе, которое привело къ расцвту искусства, науки и общественной жизни, отличалось совершенно противоположными свойствами. Оно выступило на борьбу съ мистикой и въ своемъ увлеченіи жизнью хватало подчасъ черезъ край. ‘Какъ радостно жить’, восклицаетъ одинъ изъ друзей Ульриха фонъ Гуттена, въ восторг отъ общаго движенія въ литератур, искусств, въ окружающей жизни, гд зарождалась борьба во имя свободы духа противъ тисковъ мистики и схоластики. Вожди Возрожденія были настоящими борцами на всхъ поприщахъ, отъ кисти и пера они переходили къ мечу, внося всюду непреодолимый пылъ молодости, обезпечившій имъ побду. Ничего подобнаго мы не видимъ въ сред выведенныхъ г-жею Венгеровой представителей ‘новаго возрожденія’. Предъ нами толпа странныхъ тней, блдныхъ и унылыхъ, то страждущихъ, дйствительными, неподдльными муками, какъ Розетти, то манерничающихъ и притворяющихся, какъ Уайльдъ, угрюмыхъ и нелюдимыхъ, въ той или иной степени душевнобольныхъ, во всякомъ случа неустойчивыхъ психически организаціей. Единственная жизнерадостная фигура, это — Вилльямъ Моррисъ, талантливый поэтъ, художникъ и крупный предприниматель, вносящій въ свое промышленное дло талантъ и тмъ обновляющій его. Дйствительно, его крупная личность, преисполненная энергіи и дйственной вры въ будущее, напоминаетъ людей Возрожденія, во’ единственное, что связываетъ его съ унылой вереницей ‘блднолицыхъ’ символистовъ и эстетовъ, это — ей’ увлеченіе нкоторыми сторонами средневковья, сближающее его также съ романтиками. Онъ былъ ‘человкъ будущаго’, что и отличаетъ его отъ ‘людей прошлаго’, какими въ своей дятельности выступали остальные. Изъ прошлаго онъ бралъ лишь то, что было въ немъ поэтическаго, но одухотворялъ его новымъ духомъ.

‘Въ своей политической дятельности Моррисъ воодушевленъ былъ врой въ то, что наступить страстно желанная имъ пора свободнаго труда, когда люди будутъ наслаждаться жизнью и будутъ имть время чисто и безкорыстно любить искусство. Художественная фантазія Морриса заставляли его заране жить въ этомъ, будущемъ ‘земномъ ра’, и вся er’ поэзія, чуждая дйствительности ея заботъ, является продуктомъ этого переселенія въ несуществующее будущее… Онъ самъ былъ уже человкомъ свтлаго будущаго, въ которое онъ врилъ, и вся его поэзія является безкорыстнымъ служеніемъ красот’,— говоритъ г-жа Венгерова, и эта характеристика плохо вяжется съ рядомъ стоящей въ ея книг личностью эстета Уайльда, провозглашавшаго такіе, напр., принципы: ‘Я художникъ въ области абсурдовъ, человкъ, осмливающійся быть смшнымъ, я служитель искусства безразсудности… Я художникъ, потому что я сознательно нелпъ… Не принимайте ничего въ серьезъ, за исключеніемъ, если возможно, самихъ себя… Нтъ добра и нтъ зла. Есть только искусство… Стремитесь къ ненормальному’ и т. д. Повидимому, эти принципы усвоили себ наши русскіе символисты, въ виду ихъ необычайной простоты и удобоисполнимости. Но отсюда еще до возрожденія ‘дистанція огромнаго размра’, что, впрочемъ, г-жa Венгерова многократно подчеркиваетъ, силясь провести между ними и истинными символистами рзкую грань.

Къ сожалнію, это ей не всегда удается, почему она старается поставить въ ряду символистовъ даже и такихъ авторовъ, которые по существу ничего символическаго въ себ не имютъ. Такимъ, между прочимъ, намъ кажется Мередитъ, авторъ превосходныхъ романовъ, одинъ изъ которыхъ, ‘Эгоистъ’, едва-ли не лучшій, прекрасно переведенъ г-жею Венгеровой и составляетъ одно изъ украшеній ‘Дешевой библіотеки’ г. Ледерле. Почему Мередитъ попалъ въ символическую коллекцію, въ одну компанію съ Уайльдомъ и Гюисмансомъ. намъ совершенно непонятно. Его область не представляетъ ничего таинственнаго, новаго или туманнаго. Онъ — выдающійся романистъ-психологъ, чрезвычайно тонкій наблюдатель и умный комментаторъ душевныхъ движеній. Общественная жизнь, вншняя дятельность людей мало его интересуетъ, такъ какъ главное для него — внутренній міръ человка, его занимаютъ настроенія, а не вытекающія изъ нихъ послдствія, въ вид тхъ или иныхъ дйствій. Но въ его произведеніяхъ, въ противоположность туманности и вычурности прерафаэлитовъ, эстетовъ и символистовъ, все ясно, прозрачно, естественно, можно сказать, въ его романахъ преобладаетъ кристальная чистота. Каждое душевное движеніе обрисовано до мельчайшихъ деталей, пожалуй, съ излишней даже подробностью и чисто англійской добросовстностью. Для читательской фантазіи не оставлено ничего, что составляетъ уже недостатокъ. Авторъ слишкомъ заботится о томъ, чтобы его герои были врно поняты, и тщательно отмчаетъ каждое измненіе въ ихъ настроеніи, каждый сокровеннйшій актъ ихъ души, вслдствіе чего его романы непріятно поражаютъ своими длиннотами и растянутостью. Но, повторяемъ, изъ всхъ англійскихъ писателей онъ самый ясный, трезвый и простой, т. е. полнйшая противоположность представителямъ ‘новыхъ теченій’.

Едва ли подходятъ въ ту же категорію Ибсенъ и Гауптманъ, оба великіе таланты, дающіе каждому столько, сколько онъ можетъ взять, и потому понимаемые весьма различно, но имющіе врядъ ли что родственное съ болзненными настроеніями англійскаго прерафаэлитства и низменной символистики французовъ, въ род Гюисманса или Метерлинка. Въ обоихъ нтъ ничего мистическаго въ томъ смысл, какъ у Розетти или Броунинга, темы ихъ всегда реальны, а если они прибгаютъ подчасъ къ фантастическому элементу въ обработк ихъ, то внесеніемъ поэтическаго колорита они углубляютъ содержаніе. Ихъ символизмъ это тотъ вчный элементъ истиннаго искусства, при посредств котораго оно раздвигаетъ рамки дйствительности, творитъ изъ ‘бреннаго матеріала земли нетлнные образы вчной красоты’, всегда ясной, простой и всмъ доступной, не требующей комментаріевъ, какъ, напр., созданія новйшей символистики.

То, что есть въ послдней новое, насколько можно судить по собраннымъ въ интересной книг г-жи Венгеровой даннымъ, еще не даетъ права видть въ ‘новыхъ теченіяхъ’ второе возрожденіе. Весьма возможно, что оно знаменуетъ дйствительно начало новаго въ искусств, которое его обновитъ и возродитъ въ дальнйшему совершенствованію. Но, можетъ быть, врно и мнніе Эдмунда Госсе, что если мы, современники, плохо понимаемъ творцовъ символизма, то наши преемники и совсмъ его не поймутъ, и оно замретъ, не давъ ничего плодотворнаго..

Во всякомъ случа нельзя не быть благодарнымъ г-ж Венгеровой, которая собрала, изучила и познакомила русскихъ читателей съ интересными, представителями новыхъ теченій въ англійской литератур, и тмъ дала возможность заглянуть въ этотъ причудливый мірокъ не столько привлекательныхъ, сколько таинственныхъ личностей. Такое знакомство не безполезно хотя бы ради сравненія нашего доморощеннаго символизма съ его заграничнымъ прототипомъ. Вотъ, напр., стихотвореніе Розетти, по которому можно составить себ представленіе, какъ далеки блдные русскіе символисты отъ этихъ образцовъ со своими жалкими подражаніями: Есть много родственныхъ богинь, равно прекрасныхъ:

Нмая истина, съ испугомъ на устахъ,

Надежда, что съ небесъ не сводить взоровъ ясныхъ,

И слава, что съ вковъ забвенья гонитъ прахъ

И взмахомъ крылъ огонь подъ пепломъ раздуваетъ,

И юность, съ золотомъ кудрей, съ румянцемъ щекъ,

Чей нжный жаръ слды недавнихъ ласкъ скрываетъ,

И жизнь, что рветъ цвты, чтобъ смерти сплесть внокъ.

Любовь не среди нихъ. Ея престолъ далеко

Отъ бурь измнчивыхъ земныхъ разлукъ и встрчъ.

Ея обители ничье не видитъ око,

Хоть истина ее пытается предрчь,

Надежда видитъ въ снахъ, и слава охраняетъ,

Хоть юность ей сладка, и жизнь лишь ей плняетъ.

При нкоторой туманности, этотъ ‘Престолъ любви’, даже не смотря на не совсмъ гладкій переводъ, все же безконечно выше вычурныхъ строкъ въ род — ‘любовь одна, любовь одна’, которыми насъ угощаетъ русскій символизмъ. Какъ всякая поддлка, преувеличивающая недостатки оригинала, русскія символическія произведенія отражаютъ въ себ только отрицательныя стороны новыхъ теченій заграничной литературы, представляютъ символизмъ, такъ сказать, ‘ rebours’, шиворотъ-навыворотъ.

Такіе несомннно крупные таланты, какъ Роветти, Моррисъ, Броунингъ, Маллариз, Верлэнъ, показываютъ самому безпристрастному цнителю, чтобъ литератур Запада совершается дйствительно нчто, еще не нашедшее для себя настоящей формы. Но наши ничтожные и въ своей претенціозности крайне смшные символисты доказываютъ скоре обратное, т. е., что для новаго въ томъ смысл, какъ оно выражается на Запад, въ нашей литератур нтъ почвы. И это уже не первый разъ, что западныя вянія въ искусств и литератур не могутъ привиться у насъ. Изъ статьи нашего уважаемаго сотрудники г. Иванова, ‘Исторія русской критики’, читателя уже знаютъ, какіе по истин жалкіе плоды далъ сентиментализмъ и романтизмъ въ русской литератур, какъ не глубоко было ихъ вліяніе и какъ-быстро и безслдно оно исчезло, стоило только повять свжему, дйствительно народному духу пушкинской поэзіи. Нчто подобное переживаетъ ваша литература теперь, и результаты едва ли будутъ другіе. Русская литература не знала крайностей натурализма, вызвавшихъ какъ реакцію декадентскіе порывы въ полной безсмыслиц. Ей чужда была и мистическая туманность, составляющая національную особенность англичанъ, можетъ быть, дйствительно привитую имъ климатомъ. Отличительной, пожалуй, самой характерной чертой нашей литературы является ея удивительная ясность и сдержанность, если можно такъ выразиться — цломудренная чистота, не допускающая ничего экзотическаго, не выносящая никакихъ излишествъ въ ту или иную сторону. Словно духъ Пушкина руководитъ ею, безсознательно для самихъ творцовъ, его преемниковъ и продолжателей, и изъ самыхъ, повидимому, противоположныхъ направленій выбираетъ лишь то, что не противорчитъ его основному тону,— правд, красот и жизни. Такъ создается наша, вполн народная, русская литература, оригинальная и самостоятельная, самая юная по возрасту среди всхъ литературъ и, тмъ не мене, не уступающая въ сил и своеобразной красот ни одной изъ нихъ, вызывая въ иностранцахъ удивленіе и почтительный интересъ.

——

Что этотъ интересъ дйствительно существуетъ, можно видть не только изъ того успха, какой выпалъ на долю величайшаго нашего писателя послдняго времени, Л. Н. Толстого, же только изъ многочисленныхъ переводовъ лучшихъ нашихъ художниковъ, какъ, напр., Вл. Короленко, произведенія котораго переведены почти на вс языки и выдерживаютъ больше изданій, чмъ у себя на родин. Мы хотимъ остановить вниманіе читателей на одномъ любопытномъ явленіи, доказывающемъ самымъ нагляднымъ образомъ, какъ далеко простирается этотъ интересъ на Запад къ нашей литератур. Объ этомъ краснорчиво свидтельствуютъ лекціи, читанныя въ Америк княземъ С. Волконскимъ. Въ предисловіи въ изданію этихъ лекцій на русскомъ язык авторъ говоритъ, между прочимъ: ‘Весною 1895 г. я получилъ приглашеніе отъ лоуельскаго института въ Бостон прочитать курсъ лекцій по русской исторіи и литератур, причемъ число лекцій было ограничено восемью. Приглашеніе было мною принято, и первая лекція назначена на 5-ое февраля 1896 г. По прибытіи въ Америку, вслдъ за первой лекціей, мною были получены приглашенія отъ разныхъ учрежденій: университетовъ, другихъ учебныхъ заведеній, литературныхъ обществъ и т. п. Въ промежутокъ времени отъ 5-го февраля до 5-го мая эти лекціи были прочитаны сполна и частично въ слдующихъ мстахъ: въ лоуэльскомъ институт въ Бостон, въ гарвардскомъ университет въ Вэибридж, въ колумбіевскомъ университет въ Нью-Іорк, въ вашингтонскомъ литературномъ обществ въ Вашингтон, въ чикагскомъ университет, въ Чикаго же публично по приглашенію университета, тамъ же но приглашенію литературнаго общества, тамъ же по приглашенію унитаріанской церкви, въ C.-Луи публично по приглашенію художественной школы, въ корнуэлльскомъ университет, въ Итак по приглашенію гимназіи, наконецъ въ Нью-Іорк’. Одно уже это перечисленіе показываетъ, какую популярность завоевала русская литература на далекомъ Запад, и какой интересъ возбудили сами лекціи, о чемъ, впрочемъ, кн. Волконскій скромно умалчиваетъ, замчая: ‘Не мн судить о впечатлніи, произведенномъ моими чтеніями, могу лишь, и считаю долгомъ, поблагодарить заочно тхъ моихъ далекихъ друзей, которые своимъ вниманіемъ, поддержкой и горячимъ сочувствіемъ доставили мн минуты неизреченнаго удовлетворенія. Знаю, что обязанъ этими минутами не себ, а тмъ великимъ именамъ нашей исторіи, которыхъ я былъ скромнымъ толкователемъ’.

Задача, которая была доставлена лектору — уложить русскую исторію и литературу въ восемь чтеній — крайне трудна, и надо признать, что въ предлахъ ему отведенныхъ лекторъ ‘длалъ все возможное. Его очерки отдльныхъ періодовъ исторіи, характеристики личностей, и въ особенности послдній три чтеніи, посвященныя исключительно нашей литератур XIX вка,— полны интереса и дли русскаго читателя. Лекторъ съумлъ удержаться въ своемъ изложеніи отъ превознесенія, отъ ложнаго патріотическаго жара и излишней скромности въ оцнк нашихъ писателей. Тонъ его въ общемъ сдержанъ и благороденъ. Правда, мстами можно отмтить дв-три вылазки въ ст’рону разныхъ ‘лжеученій’, безъ которыхъ можно было обойтись, отчего лекція ничего бы не потеряли. Но эти мста не имютъ особаго значенія и не они во всякомъ случа окрашиваютъ всю книгу.

Какъ и слдовало ожидать, лекторъ западникъ, что онъ неоднократно подчеркиваетъ. Дикія черты нашего допетровскаго быта не встрчаютъ въ его ученіи ни хвалы, ни осужденія, а лишь справедливую оцнку. Особыхъ откровеній, конечно, нечего и искать въ его боле чмъ сжатыхъ очеркахъ, важно то, что въ нихъ везд замчается прекрасное знакомство съ литературой предмета и стремленіе дать возможно ясный отчетъ о немъ. Въ исторической части есть, впрочемъ, одинъ очень крупный недостатокъ. Лекторъ слишкомъ мало удляетъ мста народу, который цликомъ заслоненъ личностями князей и царей. Для мало знакомаго съ русской исторіей читателя, тмъ боле американца, получится такое впечатлніе, какъ будто народъ въ нашей исторіи не игралъ никакой роли. Его жизнь, культура, особенности — все это осталось въ сторон. Князья, особенно ‘собиратели земли’, слишкомъ ужъ отдаютъ учебниками г. Иловайскаго, гд только и читаешь о ихъ прямо геніальныхъ натурахъ. Что ни князь, то одинъ другого краше, выше, препрославне. Все то у нихъ по заране обдуманному плану, чуть ли не съ колыбели выношенному и взлелянному. Правда, языкъ. лектора скромне, чмъ у нашего присяжнаго исторіографа, но сущность выходить та же. Американцы получили въ общемъ прекрасную рекомендацію всхъ нашихъ Ивановъ, кром Грознаго, характеристику котораго лекторъ, видимо, отдлалъ особливо, и она вышла у него очень недурна. Его жестокость, развратъ, болзненность получили достойную оцнку. Можно сказать, бдному Іоанну IV приходится расплачиваться за всхъ остальныхъ Ивановъ. Жаль только, что нигд не отмчены условія, которыя и дали ему разгуляться, взростили этотъ излюбленный славянофильскій цвтокъ. Лекторъ длаетъ его отвтственнымъ за все, даже за смутное время, въ чемъ, пожалуй, Грозный не такъ ужъ и повиненъ. Характеристика Петра Великаго и его дятельности за то сдлана очень хорошо. Умло показаны вс предшествующія ему просвтительныя стремленія, и Петръ не оказывается съ неба свалившимся, а выступаетъ какъ вполн естественное, хотя и неизмримо грандіозное историческое явленіе. Отстаивая величіе преобразователя, лекторъ остроумно касается современныхъ ‘патріотическихъ’ нападокъ на него. ‘Что до меня,— замчаетъ онъ,— то я предпочитаю эту преувеличенную форму обвиненія: она заключаетъ въ себ зародышъ собственной несостоятельности, и, вовсе не уязвляя того, на кого направлена, падаетъ обезсиленная своимъ же собственнымъ безсиліемъ, я предпочитаю быть обвиненнымъ въ антипатріотизм, чмъ исповдывать чувства, которыя нашъ философъ (Влад. Соловьевъ) окрестилъ характернымъ наименованіемъ ‘зоологическаго патріотизма’. Нельзя не позавидовать смлости талантливаго лектора, такъ безстрашно раздлывающагося съ ‘зоологическимъ патріотизмомъ’. Во всякомъ случа, ему ее мшало бы замтить для своихъ ‘далекихъ друзей’, что если ‘зоологическій патріотизмъ’ и безвреденъ по отношенію въ Петру Великому, то вообще онъ далеко не безвреденъ и нердко проявляетъ себя съ чисто зоологическимъ безъудержемъ.

Восемнадцатый вкъ, которому посвящено пятое чтеніе, оттненъ личностью Екатерины II. Характеристика ея, безспорно, самая блестящая въ книг кн. Волконскаго, обнаруживая въ немъ рдкое умнье нсколькими рзкими штрихами обрисовать историческую фигуру, оставаясь въ то же время вполн безпристрастнымъ на строго-научной почв. Опять-таки отмтимъ, что чего-либо новаго читатели здсь не встртятъ, но найдутъ умлое сопоставленіе характерныхъ фактовъ и ясное представленіе о цлой эпох. Вотъ на выдержку два-три мста изъ пятой лекціи, одной азъ лучшихъ въ книг Кстати, по нимъ читатель составитъ себ представленіе о слог князя Волконскаго, изящномъ по своей простот и легкости, мстами почти художественномъ.

‘Личность Екатерины Великой представляется двояко: императрица, какою она была, и императрица, какою она желала, чтобы ее видли. Ни одинъ государь не заботился о мнніи современниковъ такъ усиленно, какъ она. Вс блестящія особенности ‘ея ума, ея литературный талантъ, средства, предоставляемыя саномъ и властью, пускались ею въ ходъ для того, чтобы утвердить ту репутацію, какая ей была желательна. Ея пере писка съ Вольтеромъ, Дидро, Д’Аламберомъ, мад. Жоффрэнъ и другими знаменитостями тогдашней Франціи, — переписка, въ которой больше игривости и юмору, чмъ серьезности и дловитости, была ничмъ инымъ, какъ погонею за популярностью. Подобно тому, какъ въ наши дни дешевыя хромолитографіи распространяютъ изображенія государя по его владніямъ, такъ въ этихъ неугомонныхъ письмахъ она размножала по лицу Европы свое духовное изображеніе. И, понятно, портретъ былъ ‘пріятнаго сходства’. Въ роскошной рам монархическаго блеска, на фон великолпныхъ парковъ и дворцовъ въ чистйшемъ стил Людовика ХI, окруженная славою военныхъ подвиговъ и кадильнымъ дымомъ литературнаго фиміама,— черты привлекательной, блестящей, обворожительной женщины вызвали восторгъ. Он прославлялись за границей, он превозносились дома, он воспвались въ великолпныхъ стихахъ, и таковыми он были переданы послдующимъ поколніямъ. Блескъ этого портрета освщаетъ собою все окружающее и сообщаетъ царствованію характеръ рдкаго вншняго великолпія. Императриц удалось запечатлть свой образъ въ умахъ именно такимъ, какимъ она хотла, чтобы онъ представлялся’ (стр. 170).

Чмъ ближе къ нашему времени, тмъ ярче выступаетъ талантъ лектора, сказывающійся въ умніи нсколькими яркими штрихами охарактеризовать цлое направленіе, очертить образъ писателя, его значеніе, сущность его главныхъ произведеній. Здсь авторъ становится интересенъ не только для ‘далекихъ друзей’, но и для русскаго читателя, которому онъ даетъ многое въ немногихъ словахъ. Его характеристика Пушкина такъ хороша, что мы позволимъ себ привести небольшую выдержку, чтобы показать на примр умнье автора проникать въ сущность писателя, не расплываясь въ мелочахъ. ‘Красота у Пушкина, въ отличіе отъ столькихъ другихъ поэтовъ, есть какъ бы самостоятельная величина, она не есть лишь спутница мысли, ни мннія, ни философской системы, она не украшеніе, не придатокъ, она — сама суть поэзіи… Поэзія его представляетъ такую срощенность формы и содержанія, что никакая критическая сила никогда не будетъ въ состояніи разъединить ихъ- ея этическая цнность есть непосредственная эманація ея эстетическаго совершенства. Лишь немногія, величайшія произведенія искусства являютъ подобное сліяніе двухъ этихъ началъ, красота и нравственность претворены другъ въ друг, и совокупное вліяніе ихъ сливается въ одну равнодйствующую, гд мы уже не разбираемъ, въ чемъ цль, въ чемъ средство, въ чемъ причина, въ чемъ слдствіе. Есть имена, предъ которыми невольно умолкаетъ вчный споръ о первенств формы или содержанія, не вдаваясь въ метафизическія изслдованія того, чмъ обусловлена большая наименьшая цнность произведенія искусства, приходится признать, что на извстныхъ высотахъ творчество уже самый фактъ воплощенія красоты является дломъ нравственнымъ, и художникъ, отдающійся ему, становится сотрудникомъ Провиднія въ его промысл объ устроеніи вселенной’… Передавъ затмъ превосходно содержаніе ‘Онгина’, авторъ сравниваетъ его съ ‘Донъ-Жуаномъ’ Байрона и отдаетъ первенство Пушкину: ‘Онъ свтлъ, прозраченъ, поэтическая призма, сквозь которую онъ созерцаетъ дйствительность,— изъ чистйшаго кристалла, безъ дымки, безъ окраски. И чего только она ни преломляла! Этотъ человкъ, который былъ величайшимъ нашимъ романтикомъ, былъ въ то же время и нашимъ первымъ реалистомъ, его поэзія не боится никакихъ подробностей. Но онъ никогда ни въ чемъ не выводитъ предъ нами сырую жизнь, всегда — картины жизни, не то, чтобы прикрашенную, принаряженную жизнь, нтъ, — настоящую, но преломленную жизнь, преображенную искусствомъ. Всякій стихъ его реаленъ, но какъ бы ни реальна картина, она остается перломъ искусства. Своимъ стихомъ онъ заставляетъ насъ любить природу, а наслаждаясь красотой природы, мы проникаемся еще большей любовью къ воплотившему ее стиху’. Переходя къ лирик Пушкина, кн. Boлконскій подчеркиваетъ ея многосторонность и жизненность. ‘Не думаю, что будетъ преувеличеніемъ съ моей стороны, если скажу, что всякій другой лирическій поэтъ покажется одностороннимъ по сравненію съ Пушкинымъ. Эта многосторонность душевная, при полномъ отсутствіи какого-либо преобладающаго чувства, обусловливаетъ то миротворящее, проясняющее впечатлніе, какое въ цломъ производитъ пушкинская поэзія. Удивительная гармонія ея происходитъ отъ того, что вс ея элементы коренятся въ человческой душ, — ничего вн ея предловъ, ничего сверхъестественнаго, надмірнаго, ничего недосягаемаго, нтъ безплодныхъ стремленій въ идеальные міры. Въ то время, какъ столько другихъ поэтовъ уклоняютъ наши духовныя силы, направляя ихъ въ міръ грезъ и мечтаній, у Пушкина он сосредоточиваются на дйствительной жизни, душа человка находитъ свои радости и средства противъ горя въ природ своего собственнаго существа, а не въ безцльныхъ попыткахъ уйти отъ самой себя’.

Пушкину посвящена вся шестая лекція, въ которой авторъ такимъ образомъ устанавливаетъ взглядъ на всю послдующую русскую литературу, въ общемъ, взглядъ совершенно правильный, и американцы подучили такое введеніе къ русской литератур, что лучшаго едва ли остается желать. И мы вполн понижаемъ интересъ, вызванный чтеніями кн. Волконскаго, такъ какъ въ иностранной литератур ничего подобнаго не существуетъ по исторіи русской литературы. Конечно, ‘зоологическіе патріоты’ найдутъ кое-что въ этихъ чтеніяхъ, что можетъ дать пищу ихъ доносительнымъ инстинктамъ. Но просто любящіе русскую литературу не могутъ не быть довольны, что въ лиц кн. Волконскаго она нашла такого талантливого истолкователя. Вмст съ г. Пыпинымъ, по настоянію котораго кн. Волконскій издалъ свои чтенія и на русскомъ язык, мы находимъ, что они вполн заслуживаютъ вниманія и русскаго читателя.

——

О благотворительной литератур принято всегда говорить въ благопріятномъ для нея смысл, при чемъ частенько приходится кривить душой, въ виду подкупающей цли подобныхъ изданій. Тмъ пріятне бываетъ, когда не только цль, но, главнымъ образомъ, содержаніе говорить на такіе сборники, какъ только что появившійся въ пользу недостаточныхъ студентовъ московскаго университета. Умлая и опытная редакція съ одной стороны, съ другой — превосходный подборъ статей даютъ сборнику не только временное значеніе, какъ средство собрать нужную сумму.

Беллетристик отведено сравнительно небольшое мсто, но за то по выбору переводныхъ вещей, изъ которыхъ каждая представляетъ въ своемъ род выдающееся произведеніе въ прекрасномъ перевод, она могла бы сдлать честь любому изъ нашихъ журналовъ. Оригинальный разсказъ только одинъ (не по вин редакціи) и принадлежать г-ну Мамину, ‘Въ девятомъ часу’. Разсказъ не великъ, но въ высокой степени выдержанъ, тщательно отдланъ и напоминаетъ лучшіе разсказы почтеннаго художника, давшаго въ немъ яркую и теплую характеристику женской самоотверженной души. Есть и стихи, изъ которыхъ очень хорошъ переводъ начала второй части ‘Фауста’, по близости въ подлиннику и звучности стиха.

Главную, однако, цнность сборника составляютъ научно-популярныя и публицистическія статьи, принадлежащія лучшимъ нашимъ именамъ въ области науки и литературы. Сборникъ начинается статьей г. Макс. Ковалевскаго ‘Соціологія и соціологи’, въ которой авторъ даетъ блестящій очеркъ современныхъ взглядовъ въ этой новой отрасли знанія. Статья, видимо, навяна послднимъ соціологическимъ конгрессомъ, и прекрасно знакомить съ общей постановкой вопросовъ въ соціологіи. Ее можно рекомендовать всякому, какъ превосходное введеніе въ соціологію, въ чемъ такъ нуждается публика, стремящаяся къ самообразованію, и которую не можетъ не отпугивать отчасти запутанность и даже противорчивость многихъ объемистыхъ трудовъ по соціологіи. Очень оригинальна статья г. Карева Ницше о чрезмрности исторіи‘. Она любопытна прежде всего какъ образчикъ парадоксальной мысли этого оригинальнйшаго философа конца вка. Въ русской литератур о Ницше почти ничего нтъ, и почтенный профессоръ избралъ для популярнаго сборника вполн своевременную и благодарную тему. При всей парадоксальности, во взглядахъ Ницше не мало оригинальнаго и заслуживающаго вниманія, хотя бы и’ той смлости, съ которой онъ ниспровергаетъ установившіяся, повидимому, незыблемо истины, что заставляетъ длать имъ проврку и тмъ спасаетъ отъ излишней догматичности и вры въ свою непогршимость.

Какъ бы въ противовсъ Ницше, слдуетъ дале статья г. Корелина ‘Что можно дать для народнаго чтенія изъ всемірной исторіи’. По важности и серьезности темы, по ея общественному значенію, это безспорно лучшая статья, хотя и написанная нсколько тяжеловсно. Но въ такомъ серьезномъ вопрос форма отступаетъ на задній планъ, заслоняемая содержательностью самой статьи. Изложивъ общій взглядъ на задачи популяризаціи исторіи, авторъ даетъ нчто въ род программы для историческихъ изданій для народа, въ вид ряда темъ но различнымъ отдламъ всемірной исторіи. По мннію г. Корелина, ‘ближайшая задача народной литературы по всемірной исторіи должна заключаться въ обработк такихъ темъ, которыя могутъ быть доступны для читателя, лишеннаго какихъ бы то ни было свдній по этому предмету. Вслдствіе этого при выбор темъ слдуетъ избгать сложныхъ абстрактныхъ вопросовъ, а при ихъ обработк не оставлять безъ объясненія ни одной особенности изображаемой жизни, ни одного термина, необходимаго въ историческомъ изложеніи. Кром того, каждая тема должна быть разработана въ двоякомъ направленіи, книжка должна дать фактическія свднія, которыя будутъ составлять основаніе для дальнйшаго и боле полнаго знакомства съ исторіей извстнаго народа или данной эпохи, и въ тоже время, взятая въ отдльности, она должна представлять собой самостоятельное цлое и должна преслдовать какую-либо образовательную или воспитательную цль’.

Въ какомъ вид представляетъ почтенный авторъ разработку исторіи для народа, можно судить по прилагаемой имъ образцовой программ. Напр., вотъ рядъ темъ по исторіи Греціи:

‘1. Какъ жили древніе греки? Во вступленіи можно привести изъ ‘Дяній’ разсказы объ апостольской проповди въ Аинахъ. Изложеніе должно быть сосредоточено на внутренней жизни Аинъ, причемъ происхожденіе государства изъ родового быта и его постепенный ростъ и паденіе должны быть изображены съ рельефной ясностью, хотя только въ общіхъ чертахъ. Весьма желательно также изложеніе законодательства Дракона, Солона и Перикла съ біографіями двухъ послднихъ дятелей. Для Спарты достаточно описанія ея внутренняго строя съ указаніемъ вліянія на него происхожденія государства.

‘2. Война грековъ съ персами. Во введеніи слдуетъ указать размры Персіи, дать географическій очеркъ Греціи, разсказать о ея колоніяхъ и выяснить ихъ значеніе. Въ изложеніи должны быть введены біографіи Мильтіада, емистокла и Аристида, а главное вниманіе должнэ быть обращено на выясненіе причинъ и значенія побды грековъ.

‘3. Какъ вровали греки до Христа. Во вступленіи желателенъ очеркъ развитія явыческихъ религій, съ указаніемъ ихъ прогресса, такъ какъ исторія измненій античнаго язычества едва ли возможна въ народной книжк. Въ изложеніи слдуетъ дать описаніе главнйшихъ боговъ съ рельефнымъ указаніемъ ихъ антропоморфизма, а также статуй и храмовъ. Иллюстраціи необходимы’.

Затмъ остальную исторію Греціи авторъ предлагаетъ вмстить въ три вопроса: 4) о греческомъ мудрец Сократ, 5) греческій патріотъ Демосеенъ, 6) Александръ Македонскій и его дянія.

Каждый вопросъ тщательно разработанъ въ стать г. Корелина, едва ли что остается добавить, и можно быть увреннымъ, что его программа, если не встртитъ препятствій, дастъ прекрасные результаты. Его статья должна занять въ литератур для народа видное мсто, какъ разршающая одинъ изъ серьезнйшихъ и труднйшихъ вопросовъ. Если можно сказать, что народъ не нуждается ни въ какой особой изящной литератур, такъ какъ вс наши лучшія произведенія ему вполн доступны, что показалъ опытъ, то съ научной литературой для народа дло обстоитъ далеко не такъ. Отсутствіе популярной литературы затрудняетъ людей средняго образованія, желающихъ расширить кругъ своихъ знаній, и тмъ боле чувствуется этотъ недостатокъ въ народной литератур. Починъ г. Корелина заслуживаетъ, поэтому, полнаго вниманія. Конечно, и въ его программ найдутся пропуски, недомолвки, можетъ быть, и многое на практик окажется непримнимымъ. Но дло не въ этомъ, а въ томъ, что дана исходная программа, которую остается только пополнять и кое въ чемъ исправить.

Но важности своей, одна статья г. Корелина окупаетъ сборникъ, въ которомъ имются, кром упомянутыхъ, еще прекрасныя статьи г-на Вахтерова ‘Изъ дневника’, г-на Иванова ‘Идея прогресса во французской литератур XVIII вка’, г. Джаншіева ‘Памяти А М. Фіалковскаго’, воспоминанія Блоголоваго и др. Вообще, сборникъ г. Гольцева рзко выдляется въ области благотворительной литературы и рдкимъ подборомъ статей производитъ цльное, серьезное и внушительное впечатлніе.

А. Б.

‘Міръ Божій‘, No 3, 1897

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: