А. И. Богдановичъ
Въ мір мерзости и запустнія. — ‘Гимназическіе очерки’ г. Б. Никонова.
Въ мір мерзости и запустнія. — ‘Гимназическіе очерки’ г. Б. Никонова.
В мире мерзости и запустения.- ‘Гимназические очерки’ г. Б. Никонова, Богданович Ангел Иванович, Год: 1901
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Почти одновременно въ нашемъ журнал и ‘Русскомъ Богатств’ появились очерки изъ гимназической жизни, очерки захватывающаго интереса не столько по своимъ литературно-художественнымъ достоинствамъ, сколько по своему содержанію. Тридцать лтъ эта жизнь таилась глубоко подъ спудомъ, куда не проникалъ ни одинъ лучъ гласности, и что тамъ творилось, знали лишь т, кому сіе вдать надлежитъ. Да знали ли и они? Смемъ думать, что нтъ, по крайней мр, далеко не вс и далеко не все. Жизнь классической школы шла особнякомъ отъ насъ, отъ семьи, отъ общества, которому вмнялось почти въ преступленіе интересоваться ею, и лишь изрдка доносились оттуда извстія о какомъ-либо уголовномъ дяніи, свидтельствовавшія, что въ этомъ мір мрака и запустнія что-то не ладно. Какъ это ни странно, но такое уединеніе школы, этого хранилища живыхъ силъ, ими же жива страна и двигается государство, считалось чмъ то столь естественнымъ, необходимымъ, что мы и сами къ этому привыкли. Такъ можно судить хотя бы по тому пренебреженію, съ какимъ литература относилась къ этому мірку. Положимъ, многое мшало проникнуть туда, но имемъ же мы такія яркія картины изъ ‘Міра отверженныхъ’, который тоже охраняется довольно-таки тщательно. Почему же до сихъ поръ не явилось въ литератур ничего подобнаго изъ жизни школы? Мы думаемъ, что именно привычка и равнодушіе тому причиной. ‘Привычка свыше намъ дана’, и она не только ‘замна счастію’, но лишаетъ насъ и любознательности, желанія вникать въ явленіе, которое примелькалось и стало обычнымъ, будничнымъ и потому неинтереснымъ.
Будничнымъ и обычнымъ явленіемъ стала на протяженіи тридцати лтъ гибель живыхъ душъ, гибель талантливыхъ, яркихъ личностей, которыя, попавъ на зар жизни въ школу, тонули въ ней или выходили оттуда изломанными, обезличенными, жалкими неврастениками или тупыми и равнодушными исполнителями чужихъ велній. Что такъ дорого въ личности — иниціатива, энергія, находчивость, смлость, предпріимчивость, сознаніе своего достоинства, чувство чести и гордая независимость мннія — все это гибло въ зачаткахъ. Отсюда и тотъ общій кличъ — ‘нтъ людей’, который мы слышимъ всякій разъ, когда поднимается вопросъ о живомъ дл, требующемъ не мертвыхъ исполнителей, а живыхъ личностей.
Въ очеркахъ г. Б. Никонова, печатающихся въ ‘Русскомъ Богатств’, проходитъ предъ нами исторія ‘перваго ученика’, которую можно назвать ‘исторіей гибели личности’, обычной для нашей, нын сходящей со сцены средней школы. Вообще, очерки г. Б. Никонова написаны довольно однообразно и слабо, преобладаютъ не художественные типы, а скоре фотографическія воспоминанія лично пережитаго и выстраданнаго. Но чувствуется въ нихъ глубокая подкупающая искренность, а фотографическая ихъ правда придаетъ этимъ воспоминаніямъ значеніе человческаго документа, свидтельствующаго нелицепріятно о томъ, что многимъ и многимъ пришлось пережить самимъ.
Гимназія, описываемая авторомъ, не хуже и не лучше другихъ. Хорошо знакомыя всмъ по личному опыту равнодушныя лица учителей, ничмъ не интересующихся, кром двадцатаго числа, ученики, презирающіе ученіе, которое представляется имъ ненужной и скучной тяготой — вотъ общій фонъ картины любой изъ вашихъ гимназій. Авторъ выдвигаетъ на первый планъ оригинальную и интересную фигурку маленькаго ученика Аркатова, который напоминаетъ своею серьезностью и вдумчивостью маленькаго Домби въ роман Диккенса. Аркатовъ глубоко заинтересованъ новой гимназіей, и боится ея, и влечется къ ней неудержимо. Онъ все силится осмыслить и даже въ безтолковыхъ латинскихъ пословицахъ ищетъ скрытаго смысла. Его слабенькая, съ широко раскрытыми глазами, недоумвающая фигурка — это какъ бы прообразъ той дтской души, которая изъ семейныхъ объятій, полныхъ если не всегда, то въ огромномъ большинств случаевъ — ласки, доброты и осторожной снисходительности, попадаетъ вдругъ въ суровый режимъ школы, не признающей никакихъ исключеній, никакихъ разновидностей, не считающейся съ силами и способностями отдльныхъ индивидуальностей и знающей только программу да начальственный окрикъ, предписывающій выполнить ее во что бы то ни стало. Что не укладывается въ рамки программы, должно погибнуть, какъ негодное. Что не согласуется съ начальственнымъ окрикомъ, должно быть уничтожено, какъ опасное и вредное. И только то, что покладисто, мягко, сгибается, какъ воскъ, слдовательно, безлично и безформенно, признается настоящимъ матеріаломъ, годнымъ для школы и достойнымъ классической шлифовки. И нжная душа маленькаго Аркатова сразу сдается и безпрепятственно воспринимаетъ вс формы программы. Недюжинныя способности помогаютъ мальчику уловить всякія тонкости различныхъ правилъ и исключеній латинскаго и греческаго языка, а чуткая душа инстинктивно улавливаетъ и тотъ modus vivendi, который не только облегчаетъ гнетъ школы, но и длаетъ изъ Аркатова ‘перваго ученика’. Быстрое перерожденіе изъ вдумчиваго мальчика въ настоящаго мученика столь высокаго положенія совершается тмъ легче, что мальчикъ оказался болзвенно-самолюбивымъ и чуткимъ ко всему грубому и унизительному.
‘Но, Боже мой!— говоритъ авторъ,— чего это ему стоило!.. Изумительная несправедливость гимназической программы, обрушивающей тяжесть ученія, главнымъ образомъ, на маленькіе классы и позволяющей старшимъ лниться и бить баклуши, длала то, что Аркатовъ не зналъ теперь почти ни минуты отдыха. Высиживая въ состояніи напряженія пять часовъ въ гимназіи, онъ и дома имлъ немного утшенія. Пообдавъ, онъ сейчасъ же принимался за уроки, и еле-еле успвалъ окончить ихъ къ 11-ти, а то и къ 12-ти часамъ ночи… Нердко у него болла голова и ныло все тло какимъ-то необъяснимымъ образомъ — вроятно, отъ отсутствія сколько-нибудь порядочнаго воздуха въ гимназіи… И все свое внклассное время Аркатовъ употреблялъ на ученіе уроковъ. Онъ училъ ихъ, можно сказать, неистово, училъ, не только сидя за столомъ, но и прыгая на одной ног по всмъ комнатамъ, и становясь вверхъ ногами, и лежа на кровати, уткнувши голову въ подушку, и даже залзая подъ кровать. Онъ словно поджаривался все время на медленномъ огн отъ этихъ безконечныхъ, безпросвтныхъ уроковъ… Иногда, намаявшись за день, уже улегшись спать, Аркатовъ вдругъ съ ужасомъ вспоминалъ, что еще остался невыученный урокъ. Онъ торопливо одвался и, не смотря на протесты матери, принимался снова за ученіе. Покончивъ, наконецъ, и съ этимъ урокомъ, онъ ложился спать совершенно одурманеннымъ и долго не могъ уснуть, соображая, вызовутъ его завтра или нтъ, много ли еще не вызванныхъ изъ этого предмета учениковъ, или просто мучился вопросомъ, ‘слетитъ’ онъ изъ первыхъ или не слетитъ? Съ тхъ поръ, какъ онъ попалъ въ первые ученики, этотъ вопросъ сдлался для него поистин ‘проклятымъ вопросомъ’. Онъ заслонялъ для Аркатова вс другіе вопросы, и въ жертву своему первенству Аркатовъ теперь приносилъ все: трудъ, удовольствія, чтеніе интересныхъ книгъ, и пр. Вс помыслы его устремлялись къ страшной гимназіи, и тамъ, въ этомъ страшномъ мст ему нужно было непремнно поддерживать престижъ и славу перваго ученика, и не получить какъ-нибудь четверки или, Боже упаси, тройки! Единственное удовольствіе, которое Аркатову оставалось теперь въ жизни — это было сознаніе своего первенства, благодаря которому онъ уже не былъ несчастной срой песчинкой въ необъятной масс другихъ срыхъ песчинокъ-учениковъ. Его знали, онъ былъ личностью’…
Такъ быстро претворила гимназія способнаго и любознательнаго мальчика въ примрнаго ученика, ушедшаго цликомъ въ чисто формальную сторону ученія. Ставъ первымъ, онъ ухватился за вншнюю сторону и сталъ учиться уже не для удовлетворенія прежней своей любознательности, а для отмтокъ. Представимъ себ только психологію этой маленькой ‘личности’, изъ души которой вытравили вс радости, вс живые порывы, дтскія увлеченія и стремленія и вмсто всего этого богатства втиснули туда — страсть къ пятерк, какъ къ высшему идеалу, обожаемому предмету, цли всхъ стремленій и желаній. Что можетъ быть уродливе, скверне, и пошле? И это былъ лучшій продуктъ школы, которымъ она гордилась, какъ своимъ превосходнйшимъ произведеніемъ, образцовымъ плодомъ! Обыкновенно такіе образцовые продукты кончали или преждевременной смертью, не выдерживая въ младшихъ классахъ непосильной работы, или же благополучно дотягивали курсъ, оканчивая гимназію ‘медальерами’, давно уже вошедшими въ поговорку: ‘Глупъ, какъ гимназистъ, окончившій съ медалью’.
Съ Аркатовымъ не случалось этого. Въ старшихъ классахъ онъ началъ ‘портиться’. Напряженное ученіе, непосильная работа и безсмысленная жажда быть непремнно первымъ вдругъ ослабла въ старшихъ классахъ подъ вліяніемъ новыхъ интересовъ, невдомо какими путями проникавшихъ въ гимназію, заглушенныя способности и страсть къ живому знанію дали себя знать, какъ только явился первый толчекъ извн. Для Аркатова такимъ толчкомъ послужило увлеченіе писательствомъ и чтеніе,— опять-таки общая панацея, спасавшая нашихъ гимназистовъ отъ окончательнаго отупнія. Не даромъ въ числ самыхъ вредныхъ занятій считалось въ гимназіяхъ до послдняго времени именно чтеніе и, Боже упаси, сочинительство. Ничто такъ не преслдовалось и не искоренялось, какъ писательство, выражавшееся обыкновенно въ изданіи ученическихъ журналовъ и въ рефератахъ при совмстномъ чтеніи. Самое слово ‘рефератъ’ являлось равнозначущимъ соціализму, и авторы рефератовъ, пойманные съ поличнымъ, рдко кончали гимназію благополучно. А сколько было изгоевъ за чтеніе!.. Но зато и все лучшее, что спасли въ себ ученики средней школы за эти тридцать лтъ плненія, было результатомъ чтенія, только его одного. Ни въ чемъ, пожалуй, не сказалось у насъ такъ ярко значеніе книги, какъ въ борьб съ отупляющимъ вліяніемъ классической системы, которая преслдовала книгу съ ожесточеніемъ почти сектантскимъ. Ученическія библіотеки были доведены до полнаго оскуднія, а полученіе книгъ изъ другого источника обставлено самыми суровыми преградами. Общественныя библіотеки были строжайше воспрещены для учениковъ гимназій, журналы тоже, чтеніе даже русскихъ писателей ограничено до послдней степени. Трудно поврить, хотя это фактъ вчерашняго дня, что были запрещены для гимназистовъ Блинскій и даже Данилевскій! Несмотря, однако, на самыя суровыя мры, до исключенія изъ гимназіи включительно, ученики все же добирались до книги. Правда, далеко не вс ученики пользовались ею, и жалобы профессоровъ университета на крайнюю неразвитость ‘зрлыхъ’ въ общемъ вполн справедливы. На массу учениковъ недостатокъ чтенія и опасность его оказали огромное принижающее вліяніе. Новой систем, въ которой книг и чтенію отведено довольно видное мсто, прежде всего придется пріучить своихъ питомцевъ къ книг и позаботиться объ устройств библіотекъ. Всякій ненужный хламъ, который именуется нын ученическими библіотеками, только загромождаетъ мсто въ гимназіяхъ, и придется начать съ его уничтоженія. Таково уже наслдіе классической системы, что прежде всего приходится расчищать почву, засоренную ею, и затмъ уже насаждать на ней новое смя.
Исторія Аркатова, очень недурно разсказанная г. Никоновымъ, тмъ характерна и поучительна, что въ ней проходитъ предъ читателемъ въ сжатомъ вид какъ бы исторія самаго классицизма у насъ. Наивный и способный мальчикъ со страстью накидывается на классическую мудрость и постепенно тупетъ до полнаго умственнаго паденія. Не находя живого матеріала для ума и души, Аркатовъ весь поглощается формой. Онъ учится не для знанія, котораго ему не даютъ, а для отмтки, для видимости, т. е. для вздора. И масса учениковъ кончала тмъ же, чмъ онъ началъ. Знаніе, ученіе, мысли о высшемъ значеніи науки все было чуждо классицизму, ихъ замняла одна форма. Только немногіе прозрвали во время и, какъ Аркатовъ, уходили въ свой, особый мірокъ, чуждый и враждебный гимназіи, гд чтеніемъ и кружковой жизнью боролись съ ослпляющимъ вліяніемъ гимназіи. Какъ происходилъ этотъ процессъ ‘паденія’ лучшихъ учениковъ? ‘Аркатовъ сталъ сознательне всматриваться въ тяготвшее надъ нимъ гимназическое преподаваніе. Заучивая съ великимъ трудомъ чуждыя ему греческія вокабулы, которыя притомъ и произносились Богъ ихъ знаетъ какъ: не то по Эразму, не то по Рейхлину,— Аркатовъ сталъ соображать, что едва ли произойдетъ для него какая-нибудь радость или удовольствіе въ жизни отъ этихъ вокабулъ или отъ омерзительныхъ, невыносимо трудныхъ спряженій съ ихъ всевозможными прошедшими, будущими, предбудущими, сверхбудущими, давнопрошедшими и давнымъ-давнопрошедшими и никогда не бывшими временами, съ ихъ сослагательными, желательными и нежелательными наклоненіями. ‘Чортъ ихъ знаетъ! — возмущался онъ. — Мало имъ единственнаго и множественнаго числа, такъ они еще двойственное выдумали! Мало разныхъ простыхъ прошедшихъ временъ, такъ еще аористовъ настряпали!’ Въ пятомъ класс Аркатовъ ‘по инерціи’ все еще считался въ числ хорошихъ учениковъ, но паденіе его шло впередъ гигантскими шагами. Струна, такъ сильно сразу натянутая въ младшихъ классахъ, стала ослабвать съ изумительной быстротой. У Аркатова не было достаточной уравновшенности въ характер, чтобы съ разсчетомъ и хладнокровно заниматься гимназическими благоглупостями латыни и греческаго языка. По натур импульсивной и крайне впечатлительной, онъ страстно возненавидлъ всю классическую учебу, едва только раскусилъ ея тлнъ и гниль. А раскусить ее теперь для него не представлялось никакой трудности, особенно подъ руководствомъ и при содйствіи такихъ педагоговъ, какъ ‘ита’ и Элладскій… Первыми учениками въ старшихъ классахъ стали совсмъ иные типы. Въ младшихъ классахъ первыми были усердствующія способныя натуры, рьяно на первыхъ порахъ переваривавшія все то, чмъ ихъ пичкала гимназія. Въ старшихъ же классахъ первенство отнимали у нихъ или уравновшенныя трудолюбивыя посредственности, работавшія усердно по привычк или изъ страха и мало озабоченныя содержаніемъ той трухи, которую они изучали, или же карьеристы, въ достаточной степени дальновидные, расчетливые и способные молодые люди, прекрасно понимавшіе, что классицизмъ,— чепуха и гниль, но старательно изучавшіе Цезаря, Софокла и Гомера, даже презирая ихъ не по заслугамъ’…
Что можно сказать въ защиту такой системы? Искренно признаемся, что теперь, когда она осуждена безповоротно, мы бы желали указать хотя что-нибудь хорошее въ ней, что давало бы намъ право отнестись къ ней, какъ къ мертвой, снисходительно, хотя въ чемъ нибудь помянуть ее добрымъ словомъ,— и не можемъ. Припоминая личное знакомство наше съ этой системой, мы можемъ вспомнить одного-двухъ недурныхъ учителей-классиковъ, которые искренно желали внушить намъ любовь къ классическимъ языкамъ и ко всему, что съ ними связано. Но эти рдкія исключенія сыграли скоре дурную роль. Они личными достоинствами прикрывали пустоту того, что у насъ величалось классицизмомъ. И хотя это покажется парадоксомъ, но, право, вс эти ‘иты’, Блоглавеки и другіе ‘классики’, о которыхъ повствуютъ гг. Никоновъ и Яблоновскій, имли благотворное значеніе для русскаго общества. Они явились такой превосходной иллюстраціей системы, что и слпые увидли ея ничтожество, и глухіе поняли ея мертвящую пустоту, которою система глушила все живое и жизнеспособное.
Сентябрь 1901 г.