КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.
КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.
Памяти В. Г. Блинскаго.
Памяти В. Г. Блинскаго.
‘Міръ Божій’, No 5, 1898
Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 18 минут(ы)
‘Что бы ни случилось съ русской литературой, какъ бы пышно ни развилась она, Блинскій всегда будетъ ея гордостью, ея славой, ея украшеніемъ. До сигъ поръ его вліяніе ясно чувствуется на всемъ, что только появляется у насъ прекраснаго и благороднаго, до сихъ поръ каждый изъ лучшихъ нашихъ литературныхъ дятелей сознается, что значительной частью своего развитія обязанъ, непосредственно или посредственно, Блинскому. Въ литературныхъ кружкахъ всхъ оттнковъ едва ли найдется пять-шесть грязныхъ и пошлыхъ личностей, которыя осмлятся безъ уваженія произнести его имя’.
Такъ сорокъ лтъ тому назадъ писалъ Добролюбовъ о Блинскомъ по поводу выхода перваго собранія его сочиненій, и эти слова не теряютъ своего значенія и теперь, когда прошло полстолтія со дня кончины великаго русскаго писателя. Даже боле, — если Добролюбовъ все же счелъ нужнымъ отмтить ‘пять-шесть грязныхъ и пошлыхъ личностей’, то нын едва ли найдется хоть одинъ человкъ ‘въ литературныхъ кружкахъ’, который сталъ бы отрицать значеніе Блинскаго или отказалъ бы ему въ уваженіи. Имя Блинскаго играетъ въ литератур такую же роль теперь, какъ имя Пушкина, соединившее на празднеств 80 года всхъ около себя, примирившее вс направленія. Нтъ теперь двухъ мнній о немъ, и въ этомъ мы видимъ великое торжество тхъ началъ, провозвстникомъ которыхъ выступилъ въ литератур Блинскій, которыя онъ выстрадалъ и за нихъ пострадалъ не мало. Здсь мы не будемъ останавливаться на ихъ развитіи и значеніи, такъ какъ наши читатели имютъ подробнйшее изложеніе взглядовъ Блинскаго, характеристику его роли въ литератур и того пути развитія, который прошелъ великій критикъ,— въ статьяхъ г. Иванова. Мы же напомнимъ читателямъ въ общихъ чертахъ жизнь Блинскаго и попытаемся дать краткую характеристику его личности.
Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій былъ сыномъ флотскаго врача и родился въ ма или феврал 1810 г. въ Свеаборг, во время стоянки тамъ флотскаго экипажа, въ которомъ служилъ его отецъ, происходившій изъ духовнаго сословія. Ддъ Блинскаго былъ священикомъ въ сел Блыни, Пензенской губерніи, Нижнеломовскаго узда, откуда и фамилія Блынскій, передланная затмъ въ ‘Блинскій’. Дтство его протекло въ родной губерніи, въ уздномъ город Чембар, гд продолжалъ службу его отецъ въ качеств уздаго ‘штабсъ-лекаря’. Насколько можно судить по скуднымъ воспоминаніямъ, дтство Блинскаго протекло въ родной семь довольно сносно. Отецъ былъ для своего времени человкомъ развитымъ и понималъ даровитую натуру ребенка, отличалъ его остроуміе, поощрялъ раннюю пытливость его и вскор научился уважать его голосъ. По словамъ г. Пыпина, ‘между ними была симпатія, благодтельно дйствовавшая на обоихъ въ рзкихъ случаяхъ. Виссаріонъ еще юноша, въ виду домашнихъ несогласій, сталъ заявлять свой голосъ, высказывать отцу свои укоры, и отецъ выслушивалъ ихъ, не негодовалъ, не оправдывался: очевидно, голосъ сына онъ принимать съ уваженіемъ’. Мать была женщина простая и необразованная, вс заботы ея ограничивались тмъ, чтобы прилично одть и накормить дтей. Вообще, семья не могла дать особаго поощренія талантливому мальчику, но главное — не стсняла и не мшала развитію его даровитости, что было уже большимъ счастіемъ въ то время, если принять во вниманіе обстановку глухой провинціи съ ея дикими взглядами на воспитаніе и не мене дикими нравами. Пензенская губернія и теперь самый глухой уголокъ Россіи,— можно представить, чмъ былъ какой-нибудь Чембаръ сто лтъ тому назадъ. Большимъ счастіемъ для Блинскаго была эта мягкая семейная атмосфера, въ которой онъ могъ чувствовать себя свободнымъ, гд его не гнули въ бараній* рогъ, слдуя домостроевскимъ традиціямъ патріархальной семьи, и теперь еще процвтающимъ у насъ въ разныхъ Чембарахъ, Зашиверскахъ и Тмутараканяхъ.
Блинскій очень рано научился читать и страстно отдавался чтенію и дома, и въ уздномъ училищ Чембара, гд продолжалось его обученіе. И здсь онъ попалъ въ сравнительно хорошія условій, благодаря мягкому и доброму смотрителю училища. Изъ времени пребыванія его въ училищ сохранился любопытный разсказъ Лажечникова о школьник Блинскомъ. ‘Въ 1823 г.,— разсказываетъ Лажечниковъ, бывшій тогда директоромъ училищъ Пензенской губернія,— ревизовалъ я Чембарское училище. Во время длаемаго мною экзамена выступилъ передо мною, между прочими учениками, мальчикъ лтъ 12-ти, котораго наружность съ перваго взгляда привлекла мое вниманіе. Лобъ его былъ прекрасно развить, въ глазахъ свтился разумъ не по лтамъ, худенькій и маленькій, онъ между тмъ на лицо казался старше, чмъ показывалъ его ростъ. Смотрлъ онъ очень серьезно. На вс длаемые ему вопросы онъ отвчалъ такъ легко, скоро, съ такою увренностью, будто налеталъ на нихъ, какъ ястребъ на свою добычу (отчего я тутъ же прозвалъ его ястребкомъ), и отвчалъ, большею частью, своими словами, прибавляя то, чего не было даже въ казенномъ руководств. Доказательство, что онъ читалъ и книги, не положенныя въ классахъ. Я особенно занялся имъ, бросался съ нимъ отъ одного предмета къ другому, связывая ихъ непрерывною цлью, и, признаюсь, старался сбить его. Мальчикъ вышелъ изъ труднаго испытанія съ торжествомъ’.
Талантливость маленькаго Блинскаго сказывалась, какъ видно, очень рано, а его начитанность давала ей обильную пищу. ‘Еще будучи мальчикомъ.— пишетъ Блинскій одному изъ своихъ друзей,— я, въ огромныя кипы тетрадей, неутомимо, денно и нощно и безъ всякаго разбору списывалъ стихотворенія Карамзина, Дмитріева, Державина и проч., я плакалъ, читая ‘Бдную Лизу’ и ‘Марьину рощу’, писалъ баллады и думалъ, что он не хуже балладъ Жуковскаго, не хуже ‘Раисы’ Карамзина, отъ которой я сходилъ тогда съ ума’.
Какъ въ училищ, такъ зачмъ и въ пензенской гимназіи, куда Блинскій поступилъ въ 1825 г., онъ настолько своимъ развитіемъ опережалъ образованіе, даваемое школой, что по существу ему здсь нечего было длать. Понятно, что и гимназія не увлекала его ни мало, и онъ продолжалъ учиться по своему, съ еще большей, чмъ раньше, жадностью накидывался на чтеніе и страшно увлекался уже тогда театромъ. Одинъ изъ его тогдашнихъ учителей, Поповъ, сохранилъ о немъ воспоминаніе, какъ о плохомъ гимназист, но чрезвычайно даровитомъ мальчик. ‘Многое мимоходомъ запало въ его крпкую память, многое онъ понималъ самъ, своимъ пылкимъ умомъ, еще больше набиралось въ немъ свдній изъ книгъ, которыя онъ читалъ вн гимназіи… Онъ бралъ у меня книги и журналы, пересказывалъ мн прочитанное, судилъ и рядилъ обо всемъ, задавалъ мн вопросъ за вопросомъ… По лтамъ и тогдашнимъ отношеніямъ нашимъ, онъ былъ неровный мн, но не помню, чтобы въ Пенз съ кмъ-нибудь другимъ я такъ душевно разговаривалъ, какъ съ нимъ, о наукахъ и литератур’. Но Блинскій не только глоталъ книги, какъ многіе даровитые и любознательные юноши,— онъ очень критически и вдумчиво относился къ книг и чужому мннію. Какъ впослдствіи онъ ничего не бралъ на вру и, страшно увлекаясь, въ то же время выхватывалъ изъ предмета его сущность, такъ и въ своихъ юношескихъ отношеніяхъ сохранялъ самостоятельность и сака, дятельность. Тотъ же Поповъ говоритъ, что ‘Блинскій не поддавался на чужое мнніе. Когда я объяснялъ ему высокую прелесть въ простот, поворотъ къ самобытности и возрастаніе таланта Пушкина, онъ качалъ головой, отмалчивался ‘ли говорилъ: сдайте подумаю, дайте еще прочту’. Если же съ чмъ соглашался, то, бывало, отвчалъ съ страшной силой: ‘совершенно справедливо’.
Въ юности, мы видимъ, уже складывались будущія черты Блинскаго — искателя истинныхъ путей, піонера свободной мысли и критическаго отношенія къ дйствительности, упорнаго и страстнаго борца за свои убжденія, за то, что онъ считаетъ святымъ. Тогда же зародилась страсть къ театру, отличавшая Блинскаго впослдствіи и которой литература обязана единственными по глубин и сил статьями объ игр Мочалова. Блинскій-гимназистъ тратилъ вс свои скудныя средства на театръ, длалъ займы для той же цли, для удовлетворенія своей исключительной по сил и страстности любви къ театру, о которомъ онъ впослдствіи пишетъ въ ‘Литературныхъ мечтаніяхъ’: ‘Театръ! Любили ли вы театръ такъ, какъ я люблю его, т.-е. всми силами души вашей, со всмъ энтузіазмомъ, со всмъ изступленіемъ, къ которому только способна пылкая молодость, жадяая и страстная до впечатлній изящнаго? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свт, кром блага и истины? О, ступайте въ театръ, живите и умрите въ немъ, если можете!’
При такомъ направленіи ума, способностей, склонностей, понятно, Блинскій мало удовлетворенія находилъ въ гимназіи, откуда и былъ исключенъ черезъ три года ‘за нехожденіе въ классъ’. Такъ же мало далъ ему и университетъ, куда Блинскій поступилъ въ конц лта 1829 г. На первое время онъ увлекался обстановкой, товариществомъ, но уже къ концу перваго года пустота и ничтожество тогдашней университетской науки отшатнули Блинскаго отъ профессорскихъ лекцій, и онъ снова вернулся къ прежнему источнику, утолявшему его духовную жажду,— къ самостоятельному чтенію, размышленію и спорамъ въ небольшомъ, тсномъ круг избранныхъ товарищей, и къ театру, гд въ то время оа московской сцен подвизались такіе таланты, какъ Щепкинъ и Мочаловъ. Во время студенческой жизни умъ его насыщался и работалъ неутомимо, мужалъ и крпчалъ. Складывались основныя черты будущаго критика, намчались тенденціи, руководившія имъ потомъ всю жизнь. Читая ‘Бориса Годунова’, Б айнскій приходитъ въ неистовый восторгъ отъ сцены въ корчм, онъ вскакиваетъ, бросаетъ книгу, опрокидываетъ стулъ и восторженно восклицаетъ: ‘да это живые, я видлъ, я вижу, какъ онъ бросился въ окно?’ Это — та же до болзненности доходящая впечатлительность, которая отличала Блинскаго всегда — заслуживъ ему прозвище ‘неистоваго Виссаріона’. Краткое пребываніе въ университет было полезно ему въ одномъ лишь отношеніи, давъ ему почти два года свободнаго времени, которые были цликомъ посвящены работ надъ, своимъ развитіемъ, самообразованію въ истинномъ и широкомъ значеніи этого слова. Но университетъ самъ по себ ничего не далъ ему, кром лекцій Надеждина, котораго онъ, впрочемъ, слушалъ очень недолго, но лекціи его не прошли для Блинскаго безслдно, хотя и не имла такого ршительнаго вліянія, какъ полагали раньше.
Блинскій былъ типичный самоучка, обязанный исключительно своей энергіи, своей страстной любви къ знанію и литератур и особой, творческой способности по одному обрывку, по кончику нитки добраться до цлаго, охватить его разомъ и претворить въ цльное и ясное представленіе. Его упрекали иногда, что у него нтъ систематическихъ знаній ни по одному предмету, о которыхъ онъ писалъ, и это врно. Но у него было нчто большее: была энергія мысли и чувства, которая не позволяла остановиться и успокоиться на чемъ-либо, постоянно толкала къ новой работ, къ новымъ исканіямъ. ‘Упорствуя, волнуясь и спша’, геніальный самоучка поглощалъ все, что отвчала этому стремленію, безъ системы, безъ разбора, и среди этого хаоса проложилъ врную дорогу для бдной русской мысли, не потерялся тамъ, гд несравненна боле образованные, съ самыми систематическими знаніями, застряли въ трясин, либо пришли къ ршительному выводу о спасительности старины, кнута, и татарской мурмолки. Нтъ ничего несправедливе этихъ упрековъ по адресу такихъ натуръ, какъ Блинскій, въ отсутствіи системы, въ недостаточной дисциплин ума. Тогда какъ вся сила ихъ заключается именно въ томъ, что ихъ нельзя уложить ни въ какую систему, потому что система всегда ограничена, всегда узка и одностороння. Такіе умы безпредльны, они вбираютъ въ себя все окружающее и претворяютъ невдомымъ, непостижимымъ образомъ въ идеи, которыя, какъ откровенія, освщаютъ хаосъ смутныхъ и неясныхъ образовъ и служатъ маяками въ жизни. Они создаютъ новую науку, новое искусство, новую религію, смотря по тому, куда влечетъ ихъ геній, неспособный примириться съ существующимъ, которое его не удовлетворяетъ. Они истинная соль земли, въ нихъ, какъ лучи въ фокус, сосредоточивается высшее напряженіе духовныхъ силъ данной эпохи даннаго общества.
Университетъ не далъ ничего Блинскому, и послднему скоро пришлось совсмъ оставить его. Поводомъ послужила драма ‘Дмитрій Калининъ’, сущность которой составляетъ протестъ противъ крпостного права. Какъ литературное произведеніе, драма была крайне неудачной, ходульной, напыщенной и риторической вещью, хотя самъ авторъ былъ о ней весьма высокаго мннія и на ея успх строилъ весь планъ будущей жизни. Мечты его разлетлись прахомъ очень быстро, и дальше цензурнаго комитета драма не пошла. Но, на словамъ г. Пыпина, ‘цензурныя власти совпадали тогда съ университетскимъ начальствомъ, и неблагопріятное мнніе, составленное объ автор пьесы, отразилось на студент. Цензурная власть и въ то же время ректоръ университета Двигубскій пригрозилъ студенту за дерзкія мысли. Хотя Блинскій написалъ посл домой, что положеніе его улаживается, но впечатлніе его ‘дерзости’ сохранилось, и по всмъ отзывамъ, какіе намъ приходилось читать и слышать, трагедія имла положительную роль въ исключеніи его изъ университета’. На врному заключенію г. Протопопова, трагедія, если и не была поводомъ, то явилась ‘серьезной причиной’ исключенія, которое и состоялось въ половин 1832 г.
Блинскій былъ слишкомъ опредлененъ, слишкомъ неспособенъ къ тому режиму, который прежде всего требовалъ приспособленія отъ студентовъ, а Блинскій никогда не могъ приспособиться къ жизни. Въ гимназіи онъ не ужился и былъ исключенъ ‘за нехожденіе въ классъ’, въ университет тоже, и опять исключеніе ‘за неспособностью’. Шестнадцать лтъ спустя тоже неумніе приспособляться свело его преждевременно въ могилу въ такіе годы, когда большинство испытываетъ расцвтъ силъ. ‘Блинскій,— говоритъ г. Протопоповъ,— былъ ‘не ко двору’ въ своемъ уздномъ городишк, ‘не ко двору’ въ гимназіи, ‘не ко двору’ въ университет, да не ко двору и въ русской дйствительности: его настоящее мсто было въ храм идеала, у подножія богини Истины, и онъ бывалъ страненъ, нелпъ и смшонъ, выходя оттуда, въ своемъ молитвенномъ, благоговйно-страстномъ настроеніи, на нашъ житейскій базаръ. Причина всхъ причинъ и всхъ поводовъ къ его исключенію лежала именно здсь, въ несоединимыхъ свойствахъ нашей жизни и его нравственной природы’.
На самого Блинскаго исключеніе, въ связи съ погибшими надеждами на успхъ драмы, подйствовало удручающимъ образомъ, но не надолго. Матеріальное положеніе его было боле чмъ бдственное, и какъ существовалъ Блинскій по выход изъ университета, можно представить по нкоторымъ отрывкамъ изъ его писемъ. Вообще, Блинскій рдко жаловался на матеріальныя стсненія, хотя и любилъ иногда мечтать объ обезпеченномъ положеніи. Уже черезъ годъ онъ пишетъ съ увренностью, что никогда и нигд не пропадетъ, ‘не смотря на вс жестокія гоненія судьбы… Не только не жалуюсь на мои несчастія, но еще радуюсь имъ: собственнымъ опытомъ узналъ я, что школа несчастія есть самая лучшая школа. Будущее не страшитъ меня’.
Съ этой врой въ себя Блинскій началъ самостоятельную жизнь, не стсненную рамками оффиціальныхъ обязанностей къ университеу или другому начальству, и уже въ 1834 г. выступилъ въ литератур съ блестящей статьей ‘Литературныя мечтанія’, выдвинувшей его сразу на первое мсто въ журналистик. Впечатлніе этой статьи лучше всего передаетъ Панаевъ. ‘Начало этой статьи,— говоритъ онъ,— привело меня въ такой восторгъ, что я охотно бы тотчасъ поскакалъ въ Москву познакомиться съ авторомъ ея. Новый, смлый, свжій духъ ея такъ и охватилъ меня. Не оно ли, подумалъ я, это новое слово, котораго я жаждалъ, не это ли тотъ самый голосъ правды, который я такъ давно хотлъ услышать?’ Съ этого момента Блинскій уже является признаннымъ цнителемъ въ литератур, къ голосу котораго прислушиваются к съ которымъ считаются. Литература всецло завладваетъ Блинскимъ, вся жизнь котораго проходитъ среди интересовъ исключительно умственныхъ, въ страстномъ увлеченіи философіей, театромъ и журналистикой.
Еще въ университет онъ сблизился съ кружкомъ лучшихъ студентовъ, группировавшихся около Станкевича. Съ другимъ кружкомъ, центромъ котораго былъ Герценъ, Блинскій тогда не былъ такъ близокъ. Оба кружка въ то время нсколько враждовали, что особенно проявилось впослдствіи. Кружокъ Станкевича, говоритъ г. Пыпинъ, ‘первоначально воспитывался прямо по философіи, выслушанной у Павлова и Надеждина, и, увлекаемый заманчивой перспективой ршеній для глубочайшихъ вопросовъ человческой мысли, отдался исканію этихъ ршеній, пренебрегая всмъ остальнымъ, какъ ничтожнымъ въ сравненіи съ этими всеобъемлющими вопросами… Блинскій, съ самаго начала увлекшійся поэтическими и отвлеченно-моральными интересами, рано присоединился къ кругу Станкевича, онъ встрчалъ здсь т же стремленія, и вмст съ тмъ личность Станкевича произвела на него то привлекательное дйствіе, вліяніе котораго уцлло въ Блинскомъ на многіе годы, и которое Станкевичъ производилъ вообще на всхъ, съ кмъ онъ сближался’.
Мы не будемъ распространяться въ настоящей біографической справк о вліяніи Станкевича и его кружка на Блинскаго. Вопросъ этотъ и слишкомъ большой, и слишкомъ сложный, чтобы уложить его на нсколькихъ строкахъ. Изъ статьи г. Иванова читатели уже знаютъ, что вліяніе и значеніе всего кружка были и велики, и важны, но до сихъ поръ выставлялись въ преувеличенномъ вид. Блинскій былъ настолько богатая и сложная натура, что подчинить ее тому или иному вліянію было трудно. Въ сущности, онъ, какъ инструментъ, настроенный на извстный тонъ, давалъ только отзвуки тому, что отвчало по высот и настроенію его собственному душевному укладу въ данную эпоху его жизни. Въ этомъ отношеніи вліяніе кружка было дйствительно велико. Въ немъ онъ встрчалъ людей, стоявшихъ на одномъ съ нимъ уровн по развитію, по стремленіямъ, по общему направленію мысли,— людей, хотя и уступавшихъ ему по творческой сил таланта, но превосходившихъ его званіями и во всякомъ случа не уступавшихъ ему въ пониманіи литературы, театра, философіи, такъ увлекавшихъ его тогда.
Кром Станкевича, самыми видными были Константинъ Аксаковъ, Бакунинъ, Василій Боткинъ и Грановскій. Каждый былъ оригиналенъ, съ яркой индивидуальностью и особымъ темпераментомъ. Всхъ объединяло идеальное стремленіе къ свту, къ истин, къ правд. Понятно, въ этой атмосфер чистйшихъ помысловъ и чистйшихъ страстей Блинскій не могъ не чувствовать себя, какъ рыба въ вод, жадно вбирая изъ каждаго то, что было роднымъ его душ. Больше всего онъ увлекался тогда философіей, въ которой, по свидтельству Тургенева, ‘мы вс искали тогда всего на свт, кром чистаго мышленія’. А для изученія философіи въ кружк были два компетентныхъ знатока — Бакунинъ и самъ Станкевичъ. Блинскій, обладавшій замчательнйшей философской организаціей, способной по основнымъ началамъ вывести самостоятельно вс логическія послдствія, превосходно воспользовался уроками этихъ вполн свдущихъ лицъ.
Въ кружк Блинскій хотя и не занималъ перваго мста, но и не уступалъ никому. Прежде всего огромный литературный талантъ выдвигалъ его на первое мсто въ литератур изъ среды его боле свдущихъ товарищей. Затмъ онъ превосходилъ всхъ энергіей чувствъ, искренностью ‘убжденій и порывомъ, заставлявшимъ его въ каждый данный моментъ всецло отдаваться охватившему его настроенію и этимъ увлекать за собой всхъ. Все это вмст и сдлало то, что изъ всхъ членовъ кружка именно Блинскій явился въ литератур представителемъ богатаго содержанія кружка.
Этотъ періодъ въ жизни Блинскаго былъ, пожалуй, самымъ свтлымъ. Молодость, богатство надеждъ свжесть таланта создавали то настроеніе, которое Пушкинъ называетъ ‘минутами умиленія, младыхъ надеждъ, сердечной тишины и нгой вдохновенія’, — и не давали чувствовать тяготъ бдности и скуднаго матеріальнаго положенія. Блинскій работалъ все время, со всмъ пыломъ истиннаго вдохновеннаго журналиста, сначала въ ‘Молв’, потомъ въ ‘Телескоп’ Надеждина, редактировалъ ‘Московскій Наблюдатель’.
И матеріалъ для его критической работы русская литература того времени представляла превосходный. Огонь, сжигавшій критика, находилъ для себя богатую пищу. Пушкинъ блисталъ въ полномъ расцвт силъ, Грибодовъ только что сошелъ со сцены, выступили Гоголь, Лермонтовъ, Кольцовъ, Полежаевъ цлая плеяда меньшихъ боговъ. Блинскій словно вводилъ ихъ въ русское общество, разъясняя сущность ихъ поэзіи, прививая любовь къ истинной художественности, выясняя физіономію каждаго изъ этихъ талантовъ. Критикъ былъ достоенъ художниковъ, но и самъ учился у нихъ истинному пониманію красоты и правды.
Борьба съ бдностью, однако, давала себя чувствовать, и безъ того не крпкій организмъ пошатнулся именно въ тотъ періодъ. Блинскій захворалъ роковымъ недугомъ, сведшимъ его впослдствіи въ могилу, и здилъ на Кавказъ, гд и оправился на время. Въ конц тридцатыхъ годовъ, именно въ 1839 г., Блинскій переселился въ Петербургъ, гд и начался второй, самый значительный періодъ его дятельности. Черезъ Панаева онъ вошелъ въ соглашеніе съ Краевскимъ, который купилъ тогда у Свивьина ‘Отечественныя Записки’ и организовалъ редакцію для нихъ. И здсь, благодаря наивной и дтской непрактичности Блинскаго, матеріальное положеніе его было далеко не блестящее. За тысячу рублей въ годъ онъ взялъ на себя весь критическій и библіографическій отдлъ журнала. Работа была, по словамъ Блинскаго, ‘каторжная’. Въ одномъ изъ писемъ къ невст онъ заканчиваетъ слдующей припиской: ‘вчера только отдлался отъ 10-ой книжки ‘Отеч. Записокъ’. Мочи нтъ, какъ усталъ душой и тломъ: правая рука одервенла и ломитъ’. На обязанности Блинскаго лежалъ разборъ массы глупйшихъ книжекъ, которыми онъ долженъ былъ заниматься для ежемсячнаго обозрнія. Блинскій сильно жаловался на эту скучную и неблагодарную работу. ‘Положительно тупю, — говорилъ онъ,— строчишь, строчишь о всякой пошлости и одурешь’.
Жизнь шла довольно однообразно, въ гости онъ не любилъ ходить, попрежнему часто бывалъ въ театр, сильно волнуясь, если шла хорошая пьеса. До обда онъ писалъ, по вечерамъ собирался кружокъ близкихъ, шли безконечные ссоры или играли въ преферансъ, которымъ, какъ и всмъ, Блинскій увлекался до страсти, причемъ страшно волновался и кипятился. Объ этой его безобидной страсти есть нсколько показаній друзей. Вотъ что, напримръ, разсказывалъ Кавелинъ объ игр Блинскаго: ‘Повритъ ли читатель, что въ нашу игру, невиннйшую изъ невинныхъ, которая въ худшемъ случа оплачивалась рублемъ-двумя, Блинскій вносилъ вс перипетіи страсти, отчаянія и радости, точно участвовалъ въ великихъ историческихъ событіяхъ? Садился онъ играть съ большимъ увлеченіемъ, и если ему везло, былъ веселъ и доволенъ, поставивъ нсколько ремизовъ, Блинскій становился мраченъ, жаловался на судьбу, которая его преслдуетъ, и, наконецъ, съ отчаяніемъ бросалъ карты и уходилъ въ темную комнату’. Видя его волненіе за картами, друзья удерживали его, опасаясь за его здоровье, но Блинскій сердился и отвчалъ на эти опасенія: ‘Что карты! Мое волненіе за картами пустяки, вотъ вредное для меня волненіе, какъ, напримръ, сегодня я волновался, когда мн принесли листъ моей статьи, окровавленной цензоромъ, изволь печатать изуродованную статью! Отъ такихъ волненій грудь воетъ, дышать трудно’.
Въ Петербург Блинскій сдлался центромъ, къ которому стремилось все, что было лучшаго въ тогдашней литератур. Нравственный его авторитетъ былъ всми признанъ. Кром Панаева, очень близкаго къ Блинскому въ то время, въ кружк были Тургеневъ, тогда только начинающій писатель, Некрасовъ, Одоевскій, Соллогубъ, впослдствіи Достоевскій, Анненковъ, Григоровичъ. Вс были молоды, увлекались, много спорили и часто зарывались. Блинскій являлся среди нихъ самымъ зрлымъ, вполн сложившимся человкомъ, призваннымъ борцомъ за высшіе идеалы литературы. Подходя къ нему, вс ‘подтягивались’, въ лучшемъ значеніи этого слова. Для нихъ онъ былъ ‘учителемъ’, что прекрасно выразилъ Некрасовъ въ одномъ изъ задушевнйшихъ воспоминаній объ этомъ времени:
Блинскій былъ особенно любимъ…
Молясь твоей многострадальной тни,
Учитель! предъ именемъ твоимъ
Позволь смиренно преклонить колни!
Въ т дни, какъ все коснло на Руси,
Дремля и раболпствуя позорно,
Твой умъ киплъ — и новыя стези
Прокладывалъ, работая упорно.
Ты не гнушался никакимъ трудомъ:
‘Чернорабочій я — не блоручка!’
Говаривалъ ты намъ — и на проломъ
Шелъ къ истин, великій самоучка!
Ты насъ гуманно мыслить научилъ,
Едва-ль не первый вспомнилъ о народ,
Едва-ль не первый ты заговорилъ
О равенств, о братств, о свобод…
Не даромъ ты, мужая по часамъ,
На взглядъ глупцовъ казался перемнчивъ,
Но предъ врагомъ заносчивъ и упрямъ,
Съ друзьями былъ ты кротокъ и застнчивъ.
Не думалъ ты, что стоишь ты внца,
И разумъ твой горлъ, не угасая,
Самимъ собою и жизнью до конца
Святое недовольство сохраняя,—
То недовольство, при которомъ нтъ
Ни самообольщенья, ни застоя,
Съ которымъ и на склон нашихъ лтъ
Постыдно мы не убжимъ изъ строя —
То недовольство, что душ живой
Не дастъ возстать противу новой силы
За то, что заслоняетъ насъ собой
И старцамъ говоритъ: спора въ могилы!’
Въ 1843 году Блинскій женился на Марь Васильевн Орловой, къ которой познакомился еще въ Москв въ 1835 г. М. В. Орлова кончила курсъ въ одномъ изъ московскихъ институтовъ, нкоторое время была гувернанткой въ частномъ дом и затмъ поступила въ институтъ классной дамой. Ей было уже 31 годъ, когда она вышла замужъ. Сохранилась его переписка съ невстой, въ которой обрисовывается любящая и нжная душа Блинскаго {Выдержки изъ этой переписки помщены въ ‘М. Б.’ за 1895 г., іюль, ‘На родин’.}. Жена его была, по скуднымъ отзывамъ друзей, женщина добрая и любящая, но, повидимому, въ жизни великаго писателя не играла замтной роли. Черезъ годъ у нихъ родилась дочь (жива и теперь). Явилась новая забота, новые расходы, а матеріальное положеніе не улучшалось. Тяжесть необезпеченной жизни въ это время его жизни была ужасна. Въ запискахъ г-жи Головачевой есть много указаній на удручающую обстановку, при которой долженъ былъ работать Блинскій. Удивительно и прискорбно, что друзья его. по большей части люди боле, чмъ обезпеченные, такъ мало заботились о немъ. Равнодушіе, съ какимъ окружающіе относились къ тяжкой нужд Блинскаго, просто поразительно. Посл его смерти, вдова его съ трехлтнее дочерью осталась буквально въ нищет…
Въ 1845 году Блинскій разошелся съ ‘Отеч. Зап.’. Онъ радовался полученной свобод и задумывалъ рядъ ‘затй и предпріятій’, въ числ которыхъ на первомъ мст стояло изданіе сборника въ род ‘Петербургскаго Сборника’ Некрасова. Но эта затя по цензурнымъ причинамъ не осуществилась. Зато другое предпріятіе, которое задумалъ Некрасовъ съ Панаевымъ, новый журналъ ‘Современникъ’ — удалось, и съ 1847 г. Блинскій снова принялся за журнальную работу съ обычной силой и страстью. ‘Современникъ’ въ умлыхъ рукахъ Некрасова сразу пошелъ прекрасно, и вмст съ тмъ измнилось къ лучшему и положеніе Блинскаго. Но силы его уже были надорваны въ конецъ. По настоянію друзей онъ ухалъ заграницу лчиться. Здсь онъ написалъ, между прочимъ, знаменитое письмо Гоголю изъ Зальцбрунна, излагающее какъ бы ‘исповданіе вры’ Блинскаго,— письмо, въ которомъ съ страшной силой выражены основныя воззрнія его на Россію, на жизнь общества и народа, на задачи и цли общественной борьбы {Письмо цликомъ напечатано въ книг г. Барсукова ‘Жизнь Погодина’, т. IX. Въ значительныхъ выдержкахъ, составляющихъ почти все письмо, оно помщено въ ‘М. В.’ 1897 г., май, ‘Осужденная книга’.}. Оно явилось и его завщаніемъ: мене чмъ черезъ годъ Блинскаго не стало.
Изъ-за границы онъ вернулся осенью 1847 года, мало поправившись, и усиленно принялся за работу. Тутъ подосплъ роковой 48-й годъ, надъ литературой стали сгущаться все боле и боле грозныя тучи, и Блинскій, больной, задыхающійся, которому и раньше было душно, — не выдержалъ, нравственныя страданія успшно помогли физическому недугу, и 26 мая 1848 года Блинскаго не стало. Смерть для него явилась во время. Только по удостовренію врачей, что дни Блинскаго сочтены, его оставили въ поко. Уже въ то время, когда онъ не могъ ходить, его три раза ‘приглашали’ въ одно учрежденіе ‘познакомиться’. Смерть избавила его отъ ‘знакомства’ и отъ худшей для писателя участи: носились слухи, что Блинскому предстояла высылка съ воспрещеніемъ писать, а это было бы, несомннно, хуже смерти для того, кто не понималъ для себя жизни безъ литературы. ‘Умру на журнал и въ гробъ велю положить подъ голову книжку ‘От. Записокъ’. Я — литераторъ, говорю это съ болзненнымъ и вмст радостнымъ и гордымъ убжденіемъ. Литератур рассейской моя жизнь и моя кровь’, писалъ онъ въ частномъ письм изъ Петербурга, и сдержалъ слово.
Прошло 50 лтъ съ тхъ поръ, какъ закончилась эта жизнь, такая бдная вншними событіями, такая богатая внутреннимъ содержаніемъ и безпримрно плодотворная по результатамъ. Въ русской литератур не было боле чистаго образа, боле вдохновленнаго и страстнаго, неподкупнаго и искренняго борца за истину. Разв одинъ Добролюбовъ можетъ стать съ нимъ въ одинъ уровень по красот духовнаго склада, но онъ жилъ такъ мало и во всякомъ случа уступаетъ ему по сил литературнаго таланта. Читая Блинскаго, забываешь время, отдляющее насъ отъ него, до того подчиняетъ его страстная, художественная и порывистая рчь, волнующаяся, неудержимо стремительная и пылкая. Тайна чарующей прелести стиля Блинскаго заключается въ подкупающей, проникающей до сердца искренности его. Такъ можетъ говорить только человкъ, свято врующій въ правду того, что проповдуетъ. Панаевъ приводитъ одну сцену, въ высшей степени характерную для Блинскаго. Рчь идетъ о стать, относящейся еще къ тому періоду, когда Блинскій стоялъ на почв тезиса ‘дйствительность разумна’ и въ то же время буквально почти умиралъ съ голоду.
‘Лихорадочное увлеченіе, съ которымъ читалъ Блинскій, — говорить Паyаевъ,— языкъ этой статьи, исполненной страстной торжественности и напряженнаго паоса, произвелъ во мн нервное раздраженіе. Блинскій самъ былъ раздраженъ нервически.— Удивительно! превосходно!— повторялъ я во время чтенія и по окончаніи его:— но я вамъ замчу одно…— Я знаю что,— не договаривайте,— перебилъ меня съ жаромъ Блинскій,— меня назовутъ льстецомъ, подлецомъ, скажутъ, что я кувыркаюсь предъ властью… Пусть ихъ! Я не боюсь. открыто и прямо высказывать свои убжденія, что бы обо мн ни подумали…— Онъ началъ ходить по комнат въ волненія.— Да! это мои убжденія, — продолжалъ онъ, разгорячаясь боле и боле.— Я не стыжусь, а горжусь ими… И что мн дорожить мнніемъ и толками чортъ знаетъ кого? Я только дорожу мнніемъ людей развитыхъ и друзей моихъ. Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости… Противъ убжденій никакая сила не заставить меня написать ни одной строчки… они знаютъ это… Подкупить меня нельзя… Клянусь вамъ, Панаевъ,— вдь вы меня еще мало знаете…— Онъ подошелъ ко мн и остановился передо мною. Блдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила къ голов, глаза его горли.— Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничмъ… Мн легче умереть съ голоду — я и безъ того рискую эдакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся при этомъ съ горькой ироніей),— чмъ потоптать свое человческое достоинство, унизивши себя передъ кмъ бы то ни было или продать себя’…
Правда этихъ словъ, подтверждаемая всей его жизнью, кристально-чистой, почти аскетической, только усиливала впечатлніе его статей. Первый признакъ неискренности это — измна таланта. Когда человкъ, не вря въ истину своего дла, распинается тмъ не мене за него, ему измняетъ его талантъ, если онъ былъ. у него прежде,— чего никогда не бывало съ Блинскимъ. Правда, его статьи второго періода лучше, полне, слогъ опредленне и глубже, что зависло отъ большей зрлости таланта, но по сил и горячности тона он не выше. Въ обояхъ случаяхъ предъ нами все та же ‘наивная и страстная душа’. И если теперь сильно впечатлніе, какое выносишь изъ чтенія Блинскаго, можно представить, какое вліяніе должно было имть его слово тогда,— по свидтельству Салтыкова,— ‘волнуя и утшая насъ и наполняя сердце наша скорбью и негодованіемъ и вмст указывая цль нашихъ стремленіи’. Благоговйное чувство, какимъ проникнуты воспоминанія о немъ знавшихъ его лично, напр., Панаева и Тургенева, отражаетъ это впечатлніе недосягаемой нравственной высоты и непоколебимой силы убжденія, какое производилъ Блинскій, какъ человкъ и писатель.
‘Сколько счастливыхъ чистыхъ минутъ снова напомнятъ его статьи,— тхъ, минутъ, когда мы полны были юношескихъ беззавтныхъ порывовъ, когда энергическія слова Блинскаго открывали намъ совершенно новый міръ знанія, размышленія и дятельности! Читая его, мы забывали мелочность и пошлость всего окружающаго, мы мечтали объ иныхъ людяхъ, объ иной дятельности и искренно надялись встртить когда-нибудь такихъ людей и восторженно общали посвятить себя самихъ такой дятельности’,— говоритъ Добролюбовъ, почти современникъ его и самый достойный замститель. ‘Да, — заканчиваетъ онъ,— въ Блинскомъ наши лучшіе идеалы, въ Блинскомъ же исторія нашего общественнаго развитія, въ немъ же и тяжкій, горькій, неизгладимый упрекъ нашему обществу’…
Наивная и страстная душа.
Въ комъ помыслы прекрасные кипли
Упорствуя, волнуясь и спша,
Ты честно, шелъ къ одной высокой цли,
Киплъ, горлъ — и быстро ты угасъ!
Ты насъ любилъ, ты дружеству былъ вренъ —
И мы тебя почтили въ добрый часъ!
Ты по судьб печальной безпримренъ:
Твой трудъ живетъ и долго не умретъ,
А ты погибъ, несчастливъ и незнаемъ!
И съ дерева невдомаго плодъ
Безпечные безпечно мы вкушаемъ.
Намъ дла нтъ, кто возрастилъ его,
Кто посвящалъ ему и трудъ, и время,
И о теб не скажетъ ничего
Своимъ потомкамъ сдержанное племя…
И съ каждымъ днемъ окружена тснй,
Затеряна давно твоя могила,
И память благодарная друзей
Дороги къ ней не проторила…
Въ послднихъ словахъ поэта, какъ и заключительныхъ словахъ Добролюбова, слышится горькій упрекъ по адресу русскаго общества, и иного правды въ этомъ упрек. Правда эта не въ томъ, что и до сихъ поръ нтъ памятника, достойнаго великаго писателя, — лучшій памятникъ ему — это вся послдующая литература, которая и до сихъ поръ врно держится намченнаго имъ пути. Эта правда лежитъ несравненно глубже, она заключается въ равнодушіе общества къ тмъ завтамъ, которыми дышалъ Блинскій, ради которыхъ жилъ, какъ страстотерпецъ, и которыя завщалъ потомству,— она лежитъ въ равнодушіи къ принципамъ гуманности, свободы, просвщенія и борьбы во имя ихъ. Блинскій самъ никогда не зналъ минутъ слабости и паденія, равнодушія къ жизни и разочарованія. Его вра двигала горами, воодушевляя въ мертвые дни той эпохи самыхъ равнодушныхъ и поддерживая готовыхъ упасть.
Многое, о чемъ мечталъ онъ, осуществилось, но еще больше осталось мечтою и до сихъ поръ. Дальнйшая работа въ томъ же направленіи, съ врою въ непобдимую силу любви и свта и въ конечную побду ихъ надъ насиліемъ и мракомъ,— вотъ что завщалъ онъ потомству, вотъ къ чему призываетъ насъ воспоминаніе о немъ. И теперь въ дни, посвященные памяти великаго мученика русской мысли, лишь одного можемъ мы пожелать, чтобы неумирающій духъ его ожилъ въ насъ, поднялъ надъ пошлостью современности, вдохновилъ своей врой и любовью, объединилъ враждующихъ и направилъ къ общей дружной работ на благо народа, любить и жертвовать собой для котораго Блинскій училъ и словомъ, и примромъ всей жизни. А. Б.