Поэзія міровой скорби *).
Поэзія міровой скорби *).
Н. Стороженко.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1889
Поэзия мировой скорби, Стороженко Николай Ильич, Год: 1889
Время на прочтение: 29 минут(ы)
*) Публичная лекція, читанная авторомъ 29 января въ Петербург въ пользу Литературнаго Фонда.
‘Я не знаю отчего,— говорилъ Гамлетъ Розенкранцу и Гильденштерну,— но съ нкотораго времени я утратилъ всю ною веселость, оставилъ вс ной обычныя занятія. На душ моей стало такъ мрачно, что земля — это прекрасное твореніе Божіе — кажется мн самою безплодною скалой, небо — этотъ великолпный сводъ, усянный золотыми огнями — кажется мн скопленіемъ гадкихъ и заразительныхъ испареній. А человкъ — какое образцовое созданіе природы! Какъ благороденъ умомъ, какъ безконечно разнообразенъ Своими Способностями! Какъ изумительно-изященъ и видомъ, и движеніями! Какъ подобенъ своими дйствіями ангеламъ, а своимъ разумомъ — Богу! Краса міра, внецъ творенія! И, при всемъ томъ, для меня онъ не боле, какъ квинтессенція праха! Противенъ мн мужчина, противна мн женщина!’ Такими словами величайшій драматургъ новыхъ временъ около трехсотъ лтъ тому назадъ выразилъ сущность того мрачнаго пессимистическаго настроенія, которое онъ имлъ случай наблюдать и въ его время и которое составляетъ едва ли не самую выдающуюся черту современнаго міросозерцанія, нашедшую свое выраженіе и въ поэзіи и въ философіи. Настроеніе это, получившее въ Германіи характерное прозвище міровой скорби (Weltschmertz), не есть плодъ новаго времени, оно наблюдается въ разныя эпохи исторіи, оно почти такъ же старо, какъ міръ, но только подъ вліяніемъ новыхъ культурныхъ условій принимаетъ новыя формы, вызывается новыми мотивами, расширяется въ своемъ объем, углубляется въ своихъ Основаніяхъ. Лишь только человкъ переходитъ отъ жизни непосредственніой къ жизни сознательной, лишь только онъ начинаетъ задумываться надъ неразршимыми проблемами бытія и прилагать къ жизни требованія своей критической мысли, какъ онъ тотчасъ же усматриваетъ противорчіе между желаемымъ и существующимъ: между тмъ, что есть и что, по его мннію, Должно быть, и это противорчіе такъ болзненно отзывается въ его душ, что нердко отравляетъ въ его глазахъ всякую прелесть существованія. Не говоря уже о древней Индіи, создавшей боле, чмъ 2,000 лтъ тому назадъ цлую пессимистическую систему Буды, даже въ жизнерадостной поэзіи грековъ, выросшей подъ свтлымъ небомъ Эллады, мы не разъ наталкиваемся на мрачныя мысли, способныя до нкоторой степени поколебать обычныя представленія о греческой жизни: ‘нтъ ничего на свт несчастне человка’ (Иліада, пснь XVII). ‘Лучшее, что можно пожелать людямъ,— это совсмъ не родиться’ (Элегія Теогнида), ‘лучше совсмъ не родиться, но для родившихся самое лучшее — поскоре умереть’ Софоклъ: ‘Эдипъ въ Колон’. Столь же мрачный взглядъ на жизнь замчается у греческихъ философовъ Эмпедокла и Гегезія, у римскаго поэта-философа Лукреція, у римскихъ стоиковъ, доведшихъ до виртуозности искусство умирать, и т. д. Словомъ, по всей литератур античнаго міра проходитъ, то съуживаясь, то расширяясь, траурная нить пессимизма и унынія, а, между тмъ, вообще говоря, греки и римляне были народы, такъ сказать, оптимистическіе, у которыхъ преобладало свтлое воззрніе на жизнь, которые весьма цнили свое земное существованіе. Совершенно иныя воззрнія внесло въ міръ односторонне понятое въ средніе вка христіанство. Поставивъ идеалъ жизни не на земл, а въ небесахъ, средневковой аскетизмъ отнесся отрицательно къ земному существованію человка, проповдывалъ отверженіе отъ міра и утшалъ своихъ послдователей тмъ, что несчастія земной жизни слишкомъ ничтожны въ сравненіи съ вчнымъ блаженствомъ, ожидающимъ праведниковъ на небесахъ. ‘Нтъ счастья въ этомъ мір,— училъ знаменитый средневковой мистикъ св. Бонавентура,— жизнь — вчное искушеніе, и единственное средство спастись отъ искушенія — удалиться въ пустыню, въ монастырь’.
Поставивъ передъ людьми такую высокую цль, какъ достиженіе вчнаго блаженства, христіанство, повидимому, должно было изгнать изъ души человка всякое сожалніе о земныхъ радостяхъ. Но этого не случилось. Потребность земнаго счастія такъ присуща человческой природ, что сожалніе о немъ не могло быть заглушено вполн даже обтованіемъ вчнаго блаженства. И замчательно, что самыя горькія жалобы на несчастія земной жизни исходятъ изъ устъ главы католической церкви-могущественнаго папы Иннокентія III, передъ которымъ дрожали короли и народы. ‘Земля (говоритъ онъ своемъ сочиненіи De miseria conditionis huma nae) — тюрьма, а не родина человка. Все здсь враждуетъ другъ съ другомъ — духъ и тло, дьяволъ и добродтель, люди и животныя. Если водворяется на земл миръ и тишина, то не надолго и быстро нарушается либо въ силу внутренняго несовершенства, либо вслдствіе зависти и насилія. Постоянна одна скорбь и отовсюду близка одна смерть. Мрачныя виднія тревожатъ сонъ человка, свтлыя исчезаютъ при пробужденіи. Несчастіе преслдуетъ его повсюду до самой могилы, идетъ за нимъ въ адъ, въ чистилище, до самаго страшнаго суда’. Немудрено, что при таконъ мрачномъ пессимистическомъ взгляд на жизнь, проповдуемомъ руководящими классами общества, не только для отказавшихся отъ міра аскетовъ, но и для людей, жившихъ въ міру, самое существованіе не представляло большой цнности. Въ поэм средневковаго нмецкаго поэта Гартмана фонъ-деръ-Ауэ Бдный Генрихъ разсказывается, какъ этотъ рыцарь заболлъ проказой. Вс средства были испробованы, но оказались безполезны. Согласно народному поврью, онъ могъ быть исцленъ кровью невинной двушки. Дочь одного изъ его мызниковъ соглашается пожертвовать собою для спасенія жизни своего господина и такъ объясняетъ глубоко опечаленнымъ родителямъ причины своего ршенія: ‘Мн нисколько не жаль этой жизни, ибо счастье здсь непрочно, сегодняшняя радость завтра превращается въ скорбь, а въ конц всего стоитъ смерть, передъ которой равны и добродтель, и мужество, и низость, и порокъ. Вся наша жизнь, вся наша юность не иное что, какъ туманъ и прахъ земной, а наше счастье ежеминутно дрожитъ, какъ листочекъ на дерев’. Почти въ томъ же дух высказывается о жизни знаменитый современникъ Гартмана Вальтеръ фонъ-деръ-Фогельвейде. По его словамъ, ‘міръ полонъ сладкой отравы, снаружи онъ блеститъ яркими цвтами, внутри онъ черепъ, мрачне смерти’. Приведенныхъ примровъ, полагаю, достаточно для заключенія, что средніе вка не только не растратили полученное ими отъ древности печальное наслдство пессимизма и унынія, но скоре пріумножили его.
Но вотъ проходитъ нсколько вковъ и средневковой сумракъ смняется свтлымъ и радостнымъ утромъ эпохи Возрожденія. По земл проносится точно свжее дуновеніе весны. Человчество просыпается, теологическая повязка спадаетъ съ его глазъ, оно съ любопытствомъ смотритъ на міръ, который при свт античной культуры кажется ему краше, чмъ казался прежде. Подъ вліяніемъ этого новаго радостнаго чувства человчествомъ овладваетъ неизвстная прежде мучительная жажда счастія, знанія и свободы. Вліяніе духовенства и его воззрній ослабваетъ, подавленный человческій разумъ расправляетъ свои крылья и старается проникнуть въ тайны природы. Во глав движенія становятся люди, относящіеся отрицательно ко всему средневковому міросозерцанію и кладущіе основы новой свтской науки. Ихъ совокупными усиліями преобразовываются педагогія, исторія, нравственныя и политическія теоріи, идеаломъ жизни становится античная жизнь съ ея гражданскою свободой и культомъ прекраснаго, дававшая полный просторъ развитію всхъ силъ и способностей человка. Весь этотъ умственный переворотъ совершается быстро и производитъ отрадное, освжающее впечатлніе на освобождающіеся умы. Тутъ нтъ мста пессимизму и унынію,— все полно бодрости и надежды. ‘Весело жить!’ — восклицаетъ Ульрихъ фонъ-Гуттенъ, и этотъ радостный крикъ, вырвавшійся изъ груди побдителя обскурантовъ, находитъ сочувственный отголосокъ во всей мыслящей Европ. Впрочемъ, и тогда уже умы боле робкіе, а, можетъ быть, и боле проницательные, напуганные рзкимъ разрывомъ съ прошедшимъ я тою широкою свободой, которая была предоставлена человческому разуму, начинаютъ съ безпокойствомъ помышлять о будущемъ. Въ 1514 г. другъ Пиркгеймера, знаменитый живописецъ Альбрехтъ Дюреръ, пишетъ свою Меланхолію, въ которой символически выражаетъ т тяжелыя предчувствія, которыя въ то время овладвали его душой. Картина Дюрера изображаетъ прекрасную, женщину съ крыльями ангела, сидячую на берегу моря и погрузившую въ глубокую задумчивость. Въ правой рук они держитъ книгу и компасъ, вокругъ нея разбросаны въ хаотическомъ безпорядк разлитые инструменты — символы различныхъ наукъ. Ни одинъ лучъ солнца не освщаетъ картины, она освщается тусклымъ свтомъ подернутой облаками кометы. Выраженіе лица, красавицы совершенно гармонируетъ съ грустнымъ колоритомъ картины, печальный взоръ ея какъ бы устремлёнъ въ будущее, а черты лица, ея выражаютъ страданіе. Предчувствіе не обмануло великаго художника. Реакція наступила скоро. Золотыя мечты гуманистовъ разсыпались въ прахъ. Освобожденная отъ духовной тираніи Рима, Германія завела у себя новую тиранію различныхъ религіозныхъ сектъ, изъ которыхъ каждая, считая себя единственнымъ сосудомъ истинъ, стремилась выработаться въ церковь столь же нетерпимую, какъ и низвергнутая церковь римская, и стала враждебно относиться къ наук, католицизмъ, вначал ошеломлённый быстрыми успхами гуманизма и реформаціи, снова собрался съ силами и, фанатизируя народныя массы, подготовлялъ религіозныя войны, власти, первое время сочувствовавшія новому движенію, круто поворачиваютъ въ противоположную сторону и начинаютъ преслдовать людей свободной мысли. Этьенъ Доле погибаетъ на костр, Рамусъ становится жертвой религіознаго фанатизма толпы, а утомленный преслдованіями Деперье оканчиваетъ свою жизнь самоубійствомъ. Видя надвигающіяся со всхъ сторонъ тучи, друзья человчества приходятъ въ уныніе, начинаютъ отчаиваться въ прогресс, сомнваться въ торжеств разума и справедливости. Извстный французскій психіатръ Бріэрръ де-Буамонъ утверждаетъ, что съ XVI вка количество самоубійствъ въ Бэрон значительно увеличивается, и объясняетъ это явленіе упадкомъ религіознаго чувства и увлеченіемъ античною жизнью, гд самоубійство считалось добродтелью. Эти мотивы играли, конечно, важную роль, но едва ли въ данному случа не было важне отчаяніе въ томъ, что цль жизни, казавшаяся такъ близкой, не была достигнута. Какъ бы то ни было, но грустная нота сомннія и разочарованія, осложненная въ каждой стран мстными, мотивами, проникаетъ изъ жизни въ литературу. Въ 1586 г. выходитъ въ Лондон-сочиненіе (Treatise of Melancholie by Timothy Bright), спеціально посвященное описанію меланхоліи, болзни весьма распространенной въ Англіи, а нсколько лтъ спустя Шекспиръ въ своей комедіи Какь вамъ угодно выводитъ типъ меланхолика въ лиц Джэка. Возникшая на почв пресыщенія и разочарованія въ людяхъ, меланхолія Джэка носитъ на себ несомннные признаки душевной болзни. Это не притворство, не людская маска, надъ которой не мало поглумились Бэнъ-Джонсонъ, Дэвисъ и другіе современные Шекспиру писатели, это — настоящая душевная болзнь, главные симптомы которой перечислены въ вышедшей въ начал XVII вка Анатоміи меланхоліи Бэртона (Anatomy of Melancholy, London, 1621). За исключеніемъ разв короля Лира и Тимона Аинскаго, ни одинъ изъ шекспировскихъ характеровъ не иметъ большаго права на названіе душевно-больнаго, какъ меланхолическій Джэкъ, онъ не можетъ владть своими ощущеніями, онъ плачетъ навзрыдъ при вид раненаго оленя, и онъ же истерически хохочетъ, безъ перерыва цлый часъ, надъ шутовскими выходками Тачстона. Герцогъ называетъ его соединеніемъ всхъ диссонансовъ, но, тмъ не мене, любитъ слушать его глубокомысленныя разсужденія и относится къ нему съ уваженіемъ, смшаннымъ съ сожалніемъ. Симпатичное отношеніе Шекспира къ этому загадочному характеру отчасти объясняется тмъ, что онъ самъ былъ не чуждъ тхъ пессимистическихъ взглядовъ, которые на каждомъ шагу высказывалъ меланхолическій Джэкъ. Въ одномъ изъ самыхъ раннихъ произведеній Шекспира, именно въ его поэм Лукреція, мы встрчаемъ цлую тираду пессимистическаго свойства противъ случая или судьбы, доказывающую, что Шекспиръ уже въ молодости горько задумывался надъ тми ‘проклятыми вопросами’ (Verdammte Fragen), надъ которыми два съ половиною вка спустя будетъ ломать голову Гейне. ‘О, случай!— восклицаетъ поэтъ,— ты главный виновникъ всего, ты способствуешь исполненію злодйскихъ замысловъ, ты ведешь волка туда, гд онъ можетъ схватить ягненка. Какъ бы ни былъ преступенъ заговоръ, ты назначаешь удобную минуту для его осуществленія. Ты ведешь вчную войну съ разумомъ и справедливостью, въ глубин твоей пещеры невидимо отъ всхъ скрывается зло, которое длаетъ засаду на души идущихъ мимо. Когда же, наконецъ, ты сдлаешься другомъ несчастнаго просителя? Когда ты назначишь послдній срокъ прекращенія его бдствій? Когда ты освободишь его душу, скованную нищетой? Когда ты доставишь лкарство больному и благосостояніе неимущему? Бдные, хромые, слпые плетутся за тобой, но, увы, имъ никогда не дождаться благопріятнаго случая. Страждущій умираетъ въ то время, какъ докторъ почиваетъ сномъ праведника, сирота голодаетъ въ то время, какъ ея угнетатель наслаждается роскошнымъ обдомъ, правосудіе задаетъ банкеты въ то время, какъ беззащитная вдова обливается слезами. Словомъ, у тебя никогда нтъ удобной минуты для длъ милосердія и любви, тогда какъ гнвъ, зависть, насиліе и убійство всегда находятъ благопріятный случай для выполненія своихъ замысловъ. Хотя все сказанное здсь Шекспиръ влагаетъ въ уста невинно погибающей Лукреціи, но самая пространность и общность этихъ нареканій на судьбу невольно наводятъ на мысль, что великій поэтъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы сдлать общій выводъ изъ множества извстныхъ ему печальныхъ жизненныхъ фактовъ. Многія убжденія, слды которыхъ мы находимъ въ поэмахъ Шекспира, измнятся современемъ, но грустная нота пессимизма и разочарованія будетъ звучать еще долго, и мы услышимъ ея отголосокъ во многихъ позднйшихъ произведеніяхъ Шекспира. Столкновеніе человка съ суровою дйствительностью, разбивающею вс его лучшія врованія, доводящею его до пессимизма, отчаянія и мизантропіи, длается съ этихъ поръ одною изъ любимыхъ темъ шекспировскаго творчества. Создавъ въ лиц Джэка типъ сантиментальнаго меланхолика, онъ нсколько лтъ спустя создаетъ въ лиц Гамлета типъ настоящаго пессимиста. Начиная съ Гёте и Шлегеля, критика объясняла нершительность Гамлета слабостью его воли и преобладаніемъ въ его характер рефлексіи надъ активною силой. Вердеръ сдлалъ попытку перенести вопросъ съ субъективной почвы на объективную и доказывалъ, что обстоятельства дла и самое свойство возложеннаго на Гамлета долга запрещали ему дйствовать иначе. Въ недавнее время извстный публицистъ Эмиль де-Лавле, воспользовавшись мыслью, нкогда высказанною Жоржъ Сандъх сдлалъ къ этимъ объясненіямъ существенную поправку и указалъ на пессимизмъ Гамлета, какъ на причину, которая одна могла парализовать его волю. Первый ударъ его оптимистическому идеализму былъ нанесенъ извстіемъ о смерти обожаемаго отца и о вскор за ней послдовавшемъ второмъ брак матери. Вра въ людей, присущая всякой возвышенной натур, начинаетъ колебаться въ душ Гамлета: ему приходится разочароваться не только въ людяхъ вообще и ихъ привязанностяхъ, но въ самомъ близкомъ къ нему существ — родной матери. На душ его становится такъ горько, что онъ начинаетъ помышлять о самоубійств. Слова духа и зрлище торжествующаго злодйства переворачиваютъ вверхъ дномъ все его міросозерцаніе, разбиваютъ въ прахъ вс его идеалы: Мрачное безрасвтное отчаяніе овладваетъ его сердцемъ, все представляется ему въ черномъ цвт — и земля, и люди, ему кажется, будто весь міръ вышелъ изъ своей колеи и на него возложена задача возстановить нравственную гармонію міра, поставить вселенную на настоящую дорогу. Передъ этою непосильною міровою задачей для него на время отступаетъ на второй планъ мщеніе за смерть отца. Что въ самомъ дл пользы уничтожить одного злодя, когда весь міръ наполненъ злодями, подобно саду, поросшему сорными травами? Отбитъ ли жить въ этомъ мір лжи, насилія и коварства, гд добродтель должна ползать на колняхъ передъ порокомъ и просить у него, какъ милости, позволенія длать добро? Подъ вліяніемъ этихъ пессимистическихъ размышленій жизнь утрачиваетъ для Гамлета всякую цну: онъ думаетъ не объ убійств дяди, а о своемъ собственномъ уничтоженіи, и только религія, да неизвстность, что станется съ человкомъ посл смерти, удерживаютъ его отъ самоубійства. Если даже пессимизмъ, овладвающій всмъ существомъ Гамлета, и не служитъ, какъ утверждаетъ Лавле, единственною причиной его нершительности, то, во всякомъ случа, присоединеніе этого мотива къ уже существующимъ составляетъ не малую заслугу французскаго критика.
Проходитъ съ небольшимъ полтораста лтъ и старая тема разочарованія и меланхоліи, на время заглушенная иными мотивами, снова раздается въ европейской литератур. Починъ въ этомъ отношеніи принадлежалъ Англіи. Подернутыя облакомъ меланхоліи Юнговы Ночи, элегіи Грея и Макферсоновскій Оссіанъ производятъ сильное впечатлніе на континент, въ особенности въ Германіи. Гёте въ своей Автобіографіи свидтельствуетъ, что меланхолическое настроеніе, объявшее нмецкую молодежь въ эпоху созданія его Вертера, было навяно англійскою поэзіей. ‘Англійскія подтачивающія человческія радости и счастье стихотворенія сдлались любимымъ предметомъ чтенія нашихъ молодыхъ людей. Одни, сообразно своему характеру, искали въ нихъ элегической грусти, другіе — мрачнаго отчаянія. Трудно себ вообразить, что даже великій нашъ учитель Шекспиръ поддерживалъ это настроеніе, несмотря на всю ясность и правду своей поэзіи. Гамлетъ съ его монологами сдлался привидніемъ, преслдовавшимъ молодыхъ меланхоликовъ. Вс мы знали главнйшія мста этой трагедіи наизусть и читали ихъ вслухъ при всякомъ удобномъ случа, думая превзойти въ меланхоліи самого датскаго принца, хотя никто изъ насъ никогда не видлъ духовъ и не былъ озабоченъ необходимостью отомстить за смерть царственнаго отца’. Но, кром вліянія англійской поэзіи, въ Вертер замтно еще сильное вліяніе Руссо, котораго въ то время усердно изучалъ Гёте. Ни одинъ изъ писателей не порождалъ такого недовольства дйствительностью и прозой жизни, какъ Руссо. Его горячій протестъ противъ сухаго раціонализма, соціальнаго неравенства и общественныхъ предразсудковъ, его страстная проповдь священныхъ правъ человческаго сердца, его мечты о прелестяхъ первобытной жизни, его любовь къ уединенію и природ, въ которой онъ находилъ единственное лкарство отъ одолвавшей его меланхоліи,— все это нашло сочувственный отголосокъ въ душ юнаго Гёте и все это онъ перенесъ въ своего Вертера. Отсюда ведетъ начало та мечтательность, тотъ сантиментальный идеализмъ, который требуетъ отъ жизни того, чего она не можетъ дать, силится превратить прозу въ поэзію и изнываетъ въ безплодныхъ томленіяхъ. По словамъ Карлейля, Вертеръ былъ первымъ звукомъ той страшно-жалобной псни, которая потомъ облетла вс страны и до такой степени приковала къ себ слухъ людей, что они стали глухи ко всему другому. Успхъ Вертера былъ громадный. Гёте объясняетъ этотъ успхъ тмъ, что въ роман были изображены полно и ярко заблужденія больнаго и увлекающагося духа молодости и въ особенности тмъ, что онъ появился въ крайне благопріятное время. ‘Подобно тому,— говоритъ онъ,— какъ ничтожнаго фитиля достаточно, чтобъ поджечь огромную мину, точно также и здсь взрывъ, произведенный въ публик, былъ силенъ именно потому, что нмецкая молодежь сама успла себя приготовить къ нему въ достаточной степени’. Успхъ Вертера не ограничивался одною Германіей, вся Европа имъ зачитывалась, везд появлялись подражанія ему. Гёте въ одной изъ своихъ эпиграммъ такъ выражается объ успх Вертера: ‘въ Германіи ему подражали, во Франціи его читали, въ Англіи онъ былъ желаннымъ гостемъ, даже китайцы робкою рукой рисовали на стекл образы Вертера и Шарлотты’. Здсь слдуетъ сдлать небольшую поправку: во Франціи не только усердно читали Вертера въ трехъ переводахъ, но не мене усердно ему подражали. Уже въ 1777 г., стало быть, всего черезъ три года посл выхода въ свтъ Вертера, появились Les dernier es aventures du jeune d‘Olban Рамонда, а нсколько лтъ спустя le Nouveau Werther маркиза де-Лянгль и Saint-Elme Горжи. Духъ вертеризма съ небыкновенною быстротой распространяется по Европ окрашиваетъ все своимъ сантиментально-меланхолическимъ колоритомъ. Люди, по видимому самые антипоэтическіе были увлечены общимъ потокомъ, и вдругъ почувствовали тоску и равнодушіе къ жизни и даже стали помышлять о самоубійств. Въ бумагахъ кардинала Феша случайно уцлла собственноручная замтка Наполеона, тогда юнаго артиллерійскаго поручика, до такой степени проникнутая вертеризмомъ, что, читая, ее, кажется, будто читаешь неизданную страницу изъ дневника Вертера. ‘Находясь среди людей, я ухожу въ себя и предаюсь моей меланхоліи. Въ какую же сторону направляетъ она, мои мысли? Въ сторону смерти. На зар моей жизни, я, кажется, имю право надяться на долгую жизнь. Какая же сила заставляетъ меня желать смерти? Но что же, въ самомъ дл, длать въ этомъ мір? Такъ какъ я во всякомъ случа долженъ умереть, то не лучше ли заране покончить съ собой? Будь мн за шестьдесятъ лтъ, я, конечно, заплатилъ бы дань предразсудкамъ моихъ современниковъ и терпливо дождался бы встроеннаго конца, но такъ какъ я уже начинаю испытывать несчастія, такъ какъ мн ничто не мило, то къ чему же жить, если пребываніе въ этомъ мір не доставляетъ мн счастья?’
Подъ совокупнымъ вліяніемъ произведеній Руссо, Вертера Гёте, раціоналистическихъ идей XVIII вка и тяжелыхъ впечатлній, навваемыхъ современною жизнью, возникъ знаменитый романъ Шатрбріана вышедшій въ свтъ въ самомъ начал ныншняго столтія въ въ XVI вк главною причиной овладвшаго обществомъ мрачнаго настроенія было разочарованіе въ томъ, что сулила человчеству эпоха Возрожденія, такъ и теперь главною причиной усилившагося пессимизма было разочарованіе въ результатахъ, достигнутыхъ французскою революціей, привтствуемая лучшими умами, въ томъ числ и Кантомъ, какъ начало новой свтлой эры въ исторіи человчества, какъ занимающаяся заря равенства, братства и свободы, французская революція не оправдала возлагавшихся на нее надеждъ и кончилась банкротствомъ тхъ идеаловъ, которые въ глазахъ людей сообщали ей извстный престижъ, извстную нравственную силу. Потерпвшая полное крушеніе своихъ лучшихъ врованій, либеральная партія впала въ тоску, уныніе, апатію, которыя были тмъ сильное, чмъ сильне она надялась. Между тмъ, напуганное терроромъ, большинство съ восторгомъ бросилось въ объятія новаго цезаря, который общалъ ему порядокъ и мирное пользованіе благами жизни. Съ восшествіемъ на престолъ Наполеона открывается настоящая война противъ просвтительныхъ идей XVIII вка, все, что есть либеральнаго во Франціи, либо изгоняется, либо преслдуется властями. Но хотя реакція торжествуетъ, она не чувствуетъ подъ ногами твердой почвы, она съ грустью видитъ, что къ старымъ традиціямъ вернуться трудно, что вс устои общества — религія, нравственность, власть — потрясены въ своихъ основаніяхъ и что при такихъ условіяхъ невозможно разсчитывать на прочный порядокъ. Памятникомъ унылаго настроенія, овладвшаго французскимъ интеллигентнымъ обществомъ въ первые годы имперіи, и былъ Рене Шатобріана. У насъ бы’ по много писано объ этомъ роман, и потому я считаю возможнымъ ограничиться только немногими замчаніями. Рене — прототипъ тхъ демоническихъ натуръ, тхъ страдающихъ эгоистовъ, которые, облекшись впослдствіи въ гарольдовъ плащъ, расхаживали побдителями по Европ, заходили и къ нимъ въ Россію, нигд не находя для себя достойнаго дла, похищая десятками женскія сердца, разбивая десятки жизней, и, все-таки, оставались одинокими, мрачными, неудовлетворенными. Герой романа Шатобріана считаетъ себя избранною натурой какимъ-то умственнымъ титаномъ, человчество кажется ему сборищемъ пигмеевъ, вс людскія дла ничтожными и суетными, и онъ предпочитаетъ лучше замкнуться въ своемъ одинокомъ величіи и ничего не длать, чмъ участвовать въ пустой и безцльной сутолок жизни. Добровольно устраняясь отъ всякой дятельности, Рене не можетъ также и наслаждаться жизнью, ибо рефлексія и долговременное пребываніе въ мір мечты убили въ немъ всякое непосредственное чувство, онъ такъ много размышлялъ о любви, такъ тонко анализировалъ эту страсть, такъ часто переживалъ въ своемъ воображеніи ея наслажденія, что чувствуетъ себя состарвшимся для любви и при встрч съ любимою женщиной, расточая ей страстныя увренія, остается внутренно холоденъ Не имя никакой цли въ жизни, лишенный возможности наслаждаться ею, какъ наслаждаются простые смертные, онъ впадаетъ въ тоску, предается преступной меланхоліи (mlancolie coupable), носится съ ней повсюду, рисуется своими неслыханными страданіями и помышляетъ о самоубійств. Помимо своего художественнаго достоинства и культурнаго значенія,романъ Шатобріана представляетъ интересъ въ психологическомъ и историко-литературномъ отношеніяхъ, какъ любопытная страница изъ исторіи человческой души и какъ произведеніе, породившее не мало подражаній и вообще оставившее прочный, хотя и мрачный, слдъ въ европейской литератур.
По мр приближенія къ XIX в. поэтическій горизонтъ становится все мрачне и мрачне и все сильне и сильне слышится въ поэзіи скорбная нота разочарованія. Фактъ этотъ, главнымъ образомъ, объясняется тмъ, что поэзія настоящаго времени не вращается только въ сред личныхъ ощущеній поэта, но принимаетъ общественный характеръ. Чувствуя себя, больше чмъ прежде, частью великаго цлаго, поэтъ живетъ радостями и страданіями современнаго ему общества, принимаетъ горячо къ сердцу вс ненормальныя явленія осложнившейся общественной жизни. Но этого мало: на ряду съ элементомъ соціальнымъ вторгается въ современную поэзію элементъ философскій. Проникая прежде тонкими струями, онъ, начиная съ Фауста Гёте, вливается въ нее широкою волной. Подъ вліяніемъ этого элемента, входящаго въ составъ современнаго поэтическаго міросозерцанія, многіе поэты пріобртаютъ наклонность смотрть на вещи не только съ поэтической, но и съ философской точки зрнія, пытаются ршать неразршимыя проблемы человческаго существованія, прилагаютъ къ явленіямъ жизни мрку абсолютнаго идеализма, вторгнувшаяся въ поэзію рефлексія охлаждаетъ поэтическіе порывы, обезцвчиваетъ яркія краски, отравляетъ поэтическое созерцаніе ядомъ скептицизма. Большинство лириковъ XIX в., принявши въ свою грудь общественныя скорби и отравивши свою фантазію примсью рефлексіи, мрачно смотрятъ на жизнь, длаютъ изъ нея печальные выводы.
Самымъ раннимъ и самымъ даровитымъ пвцомъ жизненнаго разочарованія былъ лордъ Байронъ. Меланхолическая нота, мало слышная въ его раннихъ стихотвореніяхъ, съ каждымъ годомъ слышится все сильне, а подъ конецъ его жизни становится преобладающимъ тономъ въ аккорд его лиры. Неудовлетвореніе и пресыщеніе безцльною жизнью, негодованіе противъ людской лжи и неправды и противъ лицемрнаго англійскаго общества, отвергнувшаго и оклеветавшаго поэта, отчаяніе при вид надвигавшейся со всхъ сторонъ реакціи, грозившей уничтожить всякую честную мысль, всякій порывъ къ свобод,— вотъ почва, на которой выросло байроновское разочарованіе. Къ этому нужно прибавить и наслдственное предрасположеніе. ‘Я страдаю,— писалъ Байронъ къ Моррею,— наслдственною меланхоліей, которую я подавляю въ обществ, но которая противъ моей воли овладваетъ мною, когда я остаюсь одинъ и берусь за перо’. Въ своихъ письмахъ онъ не разъ говорилъ, что чувствуетъ по временамъ тоску и тяжесть на душ и боится, подобно Свифту, кончить сумасшествіемъ.
Процессъ развитія разочарованія въ душ поэта всего лучше прослдить по Чайльдъ-Гарольду. Въ первыхъ двухъ псняхъ поэта, написанныхъ въ 1810—11 г., мрачныя мысли, навваемыя на поэмы жизненнымъ пресыщеніемъ, одиночествомъ и презрніемъ къ людямъ, разгоняются красотами природы и воспоминаніями о славномъ прошедшемъ древней Греціи. Проходитъ нсколько лтъ, и хотя Байронъ въ начал третьей псни Чайльдъ-Гарольда, и говоритъ, что онъ во многомъ измнился и смотритъ на жизнь, спокойно, но на самомъ дл оказывается, что онъ никогда не смотрлъ такъ мрачно на человческую жизнь, которая вообще представляется ему рядомъ страданій: ‘Обманчива наша жизнь, вн гармоніи вещей, это — жестокая судьба, это — несмываемое пятно грха, это — колоссальное, все изсушающее ядовитое дерево, корни котораго въ земл, а вершина теряется въ небесахъ, изливающихъ на насъ, вмсто росы, болзни, смерть, рабство и другія бдствія, нами видимыя, и, можетъ, еще боле такія, которыхъ мы не видимъ, но которыя терзаютъ нашу неизцлимо-больную душу все новыми и новыми муками’ (Чайльдъ-Гарольдъ, псня IV). При такомъ взгляд на жизнь, естественно, что фантазія поэта принимаетъ въ это время особенно мрачное направленіе, онъ любитъ изображать ужасное въ человческой жизни — разбойничьи набги, пытки, смерть въ темниц, кровавыя сраженія, кораблекрушенія, по временамъ его душу смущаютъ мрачныя виднія: ему кажется, что вся вселенная объемлется вчною тьмой и вс люди, въ ней живущіе, умираютъ съ голоду…
Въ 1821 г. Байронъ создаетъ мистерію, гд даетъ полный просторъ своему мрачному настроенію и влагаетъ въ уста Каина свой дерзкій протестъ противъ міроваго порядка.
‘Мн невыносима (говорить Каинъ)
Земная доля, данная рожденьемъ…
…..Древа жизни
Мы лишены безуміемъ отца,
А плодъ отъ древа званья
Мать наша сорвала, и этотъ плодъ
Есть намъ смерть.
……Я живу для смерти.
Инстинктомъ жизни, инстинктомъ неизбжнымъ,
Я понимаю ужасъ этой смерти
И самъ себ, помимо воли, сталъ
Противенъ я. И это жизнь? О, еслибъ
Не зналъ я никогда подобной жизни!’ (Переводъ г. Минаева).
Въ другомъ произведеніи онъ высказываетъ еще боле мрачный взглядъ на жизнь и на этотъ разъ отъ себя: ‘Сочти радостные часы своей жизни, перечисли дни, свободные отъ нравственныхъ страданій, и убдишься, что теб, можетъ быть, было бы лучше совсмъ не существовать’.
Было бы, впрочемъ, неосновательно, по приведеннымъ мстамъ, утверждать, что Байронъ былъ послдовательнымъ пессимистомъ на подобіе Леопарди или М-me Аккерманъ, у которыхъ пессимизмъ отнялъ всякую энергію для борьбы съ жизнью. Лишь только жизнь призывала его къ себ, онъ тотчасъ сбрасывалъ съ себя бремя міровой скорби и бодро спшилъ на ея призывъ. Когда въ томъ же 1821 г. итальянскіе патріоты предложили Байрону принять участіе въ подготовлявшемся возстаніи противъ ненавистнаго австрійскаго ранима, онъ охотно согласился и писалъ въ своемъ Дневник: ‘Впередъ! Теперь время дйствовать,— и что значить наше личное я, если хоть одна неугасшая искра славнаго прошлаго будетъ завщана будущему? Здсь идетъ дло не объ одномъ человк, даже не о милліон людей, а о дух свободы, который слдуетъ распространять’. Проклиная жизнь и любовь, сознавая, что жить и любить не стоитъ, онъ, все-таки, хотлъ и жить, и любить. Въ одномъ изъ своихъ лучшихъ стихотвореній, напечатанныхъ въ Миссолонги незадолго до смерти, поэтъ пробуетъ заставить замолчать свое истерзанное, но все еще жаждующее любви сердце:
‘О, сердце, замолчи! Пора забыть страданья!
Уже любви теб ни въ комъ не возбудить!
Но если возбуждать ее не въ состояньи,
Все-жь я хочу еще любить!’ (Переводъ Гербедя).
Равнымъ образомъ, осыпая людей проклятіями за ихъ лживость, лицемріе, рабскія чувства, онъ, все-таки, не переставалъ любить ихъ. ‘Если бы можно было купить свое спасеніе благотворительностью,— говоритъ онъ въ своемъ Дневник,— я бы давно купилъ его, ибо я отдалъ моимъ братьямъ по человчеству гораздо больше, чмъ я въ настоящее время имю. Я никогда не давалъ моей любовниц столько, сколько давалъ человку, находившемуся въ честной нужд. Но изъ этого ничего не вышло. Мерзавцы, преслдующіе меня всю мою жизнь, все-таки, восторжествуютъ, а люди воздадутъ мн должное только тогда, когда рука, пишущая эти строки, будетъ такъ же холодна, какъ сердца моихъ преслдователей’. Есть люди, которые чмъ сильне любятъ, тмъ строже относятся къ предмету своей любви, какъ бы негодуя на него за свое чувство, которому они не въ силахъ противустоять. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и лордъ Байронъ. Поэтому нтъ ничего ошибочне, какъ считать его мизантропомъ только на томъ основаніи, что въ его стихотвореніяхъ нердко встрчаются злыя выходки противъ людей. Байрона глубоко печалило это полнйшее непониманіе его отношеній къ людямъ. ‘Нкоторые господа,— говоритъ онъ въ Донъ-Жуан (пснь IX, ст. XX и XXI),— обвиняли меня въ мизантропіи, тогда какъ я знаю объ этомъ предмет не боле, чмъ доска краснаго дерева, образующая покрышку моего пюпитра. Меня, самаго кроткаго и тихаго смертнаго, никогда не длавшаго что-нибудь очень дурное и всегда склоннаго къ терпимости, зовутъ они мизантропомъ? Это происходитъ оттого, что они меня ненавидятъ, а не я ихъ’ (переводъ г. Соколовскаго). Байронъ могъ въ минуту негодованія, въ большинств случаевъ совершенно справедливаго, обзывать людей грязью, ничтожествомъ, собаками, но не будемъ забывать, что этотъ мизантропъ создалъ въ Манфред величайшій образецъ силы и нравственнаго мужества, не будемъ забывать, что, когда было нужно, этотъ мизантропъ отдавалъ людямъ все, что онъ имлъ, считалъ дло человчества своимъ дломъ и отправился умирать за свободу чуждаго ему по крови, но роднаго по человчеству народа.
Пессимистическая тенденція, входящая составнымъ элементомъ въ. поэзію Байрона, выростаетъ у его современника, знаменитаго итальянскаго поэта Джакомо Леопарди, въ цлую систему пессимизма. ‘Никто,— говоритъ Шопенгауэръ,— не исчерпалъ въ наше время этотъ вопросъ съ такою полнотой и обстоятельностью. Леопарди вполн проникнутъ духомъ пессимизма. Насмшка и скорбь по этой жизни составляетъ главную тему его произведеній и разрабатывается въ нихъ въ такихъ разнообразныхъ формахъ, съ такимъ богатствомъ образовъ, что возбуждаетъ неослабный интересъ’. Жизнь Леопарди была однимъ сплошнымъ страданіемъ. Природа надлила его въ высшей степени нервнымъ и меланхолическимъ темпераментомъ. Ребенкомъ онъ испытывалъ по нотамъ безпричинные страхи, юношей онъ разстроилъ проведенными за учеными занятіями безсонными ночами свое слабое здоровье и зрніе до того, что въ двадцать пять лтъ выглядывалъ старикомъ, а въ тридцать почти лишился зрнія. Патріотическая скорбь по униженной родин точила его сердце. Попытка любить и быть счастливымъ дважды окончилась неудачей и онъ замкнулся въ себя, предался наук и поэзіи, переносилъ свое несчастіе гордо, стараясь выработать въ себ то, чмъ онъ такъ гордился, именно гигантскую силу страданія (gigantesche forte di soffrire). Такъ онъ прожилъ почти до сорока лтъ, погруженный въ свои мрачныя думы, ежедневно чувствуя, что силы его уводятъ, что онъ становится въ тягость и себ, и другимъ. Судя по этой жизни, можно догадаться, какова будетъ его поэзія и философія. По мннію Леопарди, мтко названнаго пвцомъ смерти, міръ не есть созданіе разумной и доброжелательной субстанціи, но слпой силы, которую онъ называетъ то случаемъ, то судьбой. Сущность человческой жизни есть страданіе, это — единственное, что въ ней есть положительнаго. Люди, не понимающіе этого и жаждущіе продолженія жизни, суть не боле, какъ жертвы своей иллюзіи и своихъ обманчивыхъ надеждъ на счастье. Все, что, по мннію людей, ведетъ къ счастью, даже самая добродтель, не заключаетъ въ себ никакихъ гарантій для счастья ибо чмъ человкъ разумне и добродтельне, тмъ онъ меньше способенъ къ иллюзіямъ, тмъ съ большею яростью обрушивается на него судьба. Единственное, что есть въ мір прочнаго и утшительнаго, это — смерть. ‘О, смерть,— восклицаетъ онъ въ одномъ стихотвореніи,— владычица временъ, прекрасная смерть! Ты одна сострадаешь несчастіямъ этой жизни! Я надюсь только на тебя! Самымъ счастливымъ днемъ моимъ будетъ тотъ, когда я успокою мою усталую голову на твоей двственной груди!’ Такова въ общихъ чертахъ сущность пессимистической теоріи Леопарди, которую онъ высказываетъ и въ своихъ стихотвореніяхъ, и въ своихъ философскихъ діалогахъ.
Теорія Леопарди — это горькое раздумье надъ жизнью людей и надъ своею собственною неудавшеюся жизнью. Леопарди не былъ бы поэтомъ, еслибъ искалъ вдохновенія только въ философіи, если бы въ своихъ стихотвореніяхъ отправлялся отъ идей, а не отъ пережитыхъ душевныхъ ощущеній. Хотя онъ въ одномъ письм и говоритъ, что между его болзнью и матеріальнымъ положеніемъ и его пессимизмомъ нтъ никакой связи, но если мы даже дадимъ вру этому заявленію, то оно, во всякомъ случа, можетъ относиться только къ его теоріямъ, но не къ его стихотвореніямъ, которыя, несомннно, были вызваны реальными жизненными впечатлніями и писаны кровью его сердца. Одаренный поэтическою натурой, способный и горячо любить, и тонко понимать всю поэтическую сторону любви, Леопарди принужденъ навсегда схоронить въ душ сожигавшій его пламень. Но это не обошлось ему даромъ: по временамъ мечты несбывшагося счастія мутили его умъ, дразнили его фантазію. Тогдаонъ брался за перо и изливалъ въ стихахъ взволнованное состояніе своего духа. Есть основаніе думать, что такъ долго имъ лелянная теорія страданія подверглась бы большимъ измненіямъ, если бы Леопарди нашелъ удовлетвореніе въ томъ, что самъ считалъ высшимъ блаженствомъ на земл. Въ одномъ стихотвореніи несомннно автобіографическаго характера онъ влагаетъ въ уста умирающаго юноши Консальво слдующія слова, обращенныя къ безнадежно любимой имъ женщин, пришедшей закрыть ему глаза первымъ и послднимъ поцлуемъ: ‘О, если бы ты хоть однажды вознаградила меня за мою любовь, за мое долгое томленіе,— земля показалась бы моему просвтленному взору настоящимъ раемъ. Весело и бодро перенесъ бы я ненавистную старость, ибо передо мной постоянно стояло бы воспоминаніе объ одномъ мгновеніи, когда я былъ счастливйшимъ изъ счастливыхъ’. Но у Леопарди не было такихъ освжающихъ душу воспоминаній. Томленіе неудовлетворенной любви или неспособность раздлять ея восторги составляетъ обычную тему его любовныхъ стихотвореній. Въ стихотвореніи Послдняя пснь Сафо онъ жалуется вмст съ греческою поэтессой на природу, которая дала ему способность любить, но не дала средствъ возбуждать любовь въ другихъ. Въ одномъ изъ своихъ послднихъ стихотвореній Аспазія поэтъ съ торжествомъ заявляетъ своей возлюбленной, что страсть, зажженная ею въ его сердц, потухла, что, въ сущности, онъ любилъ не ее, но свой идеалъ. Но торжество его было непродолжительно. За нсколько лтъ до своей смерти Леопарр снова подался чарамъ любви, но и на этотъ разъ потерплъ неудачу. Эта послдняя неудача повергла его въ мрачное отчаяніе, памятникомъ котораго осталось его знаменитое стихотвореніе Къ самому себ (A se stesso). Я приведу вамъ его въ перевод г. Н. Курочкина:
‘Засни навкъ въ груди моей больной,
Замученное сердце! Обаянье
Свое обманъ утратилъ надо мной —
И нтъ во мн вернуть его желанья!
Погибло все, что въ помыслахъ моихъ
Казалось мн и дорого, и свято,
И къ рухнувшимъ надеждамъ дней былыхъ,
Я чувствую глубоко, нтъ возврата!
Мн лжи не надо! Ясно все теперь,
Неумолимо ясно все мн стало.
Умри же, сердце бдное! Поврь,
Довольно ты напрасно трепетало!
Нтъ смысла въ горестномъ біеніи твоемъ,
И цлый міръ не стоитъ сокрушенья!
Жизнь — ложь и горечь… Только грязи комъ
Весь шаръ земной, лишь призракъ — все творенье!
Въ послдній разъ въ отчаяньи нмомъ
Ты содрогнись надъ участью безцльной
Всего, что рокъ, въ могуществ слпомъ,
Обрекъ на смерть и гибель безраздльно…
И, подавивъ безсильный ужасъ свой,
Простясь навкъ съ страданіемъ напраснымъ,
Съумй застыть въ груди моей больной,
Въ презрніи холодномъ и безстрастномъ
Къ себ, къ другимъ и къ грубой сил той,
Что, слпо всмъ въ природ управляя,
Все, сущее лишь къ бездн роковой
Небытія ведетъ, не уставая’.
Стихотвореніе это, окончательно резюмирующее сущность всей пессимистической теоріи Леопарди, было похоронною пснью всмъ иллюзіямъ жизни и счастья, не перестававшимъ по временамъ смущать измученное сердце поэта. Отдавъ послдній долгъ жизни, простившись навсегда съ ея иллюзіями, онъ гордо замкнулся въ своей философіи отчаянія и спокойно ожидалъ, пока, наконецъ, la bella fancuilla — смерть не приняла его въ свои объятія и не дала ему вкусить блаженный покой небытія…
При мысли о Леопарди невольно возстаетъ въ ум страдальческій образъ другаго поэта, родственнаго ему по духу, столь же талантливаго и симпатичнаго и почти столь же несчастнаго. Я разумю нмецкаго поэта Николая Ленау, котораго, по моему мннію, довольно неосновательно считаютъ главнымъ представителемъ поэзіи міровой скорби въ Германіи. Это тоже была натура нервная, экзальтированная и въ высшей степени впечатлительная. Что для другихъ проходило безслдно, то оставляло глубокій неизгладимый слдъ въ его нжной душ. Великія проблемы человческаго бытія занимали его еще въ ранней юности, и, бывши студентомъ въ Вн, онъ зачастую просиживалъ цлыя ночи, погруженный въ свои мысли и изнывая въ мукахъ сомннія. Девятнадцати лтъ отъ роду онъ въ письмахъ къ матери жаловался, что не можетъ наслаждаться жизнью, потому что мрачныя мысли убиваютъ веселое расположеніе его духа, а гложущая тоска подтачиваетъ его силы. Въ другомъ письм къ матери Ленау высказываетъ терзающую его мысль, что для человка, обладающаго любящимъ сердцемъ, сердце это не есть источникъ радостей, но самыхъ горькихъ разочарованій,— предсказаніе, сбывшееся на его собственной судьб. Въ бытность свою студентомъ Ленау сошелся съ двушкой изъ народа, которая, проживъ съ нимъ четыре года, промняла его на богатаго негоціанта. Рана, нанесенная его сердцу этою измной, никогда не закрывалась, Вторымъ страшнымъ ударомъ для поэта была смерть любимой матери. Стихотворенія, въ которыхъ онъ оплакиваетъ эту потерю, принадлежатъ къ перламъ всемірной поэзіи. Посл смерти матери Ленау оставляетъ Вну и отправляется въ Штутгартъ, гд его принимаетъ съ восторгомъ кружокъ поэтовъ, во глав которыхъ стояли: Уландъ, Швабъ, Юстинъ Кернеръ и др. Здсь онъ встрчается съ одною очаровательною двушкой, которая могла бы сдлать его счастливымъ, чувство ихъ было взаимное и друзья всячески старались устроить этотъ бракъ. Но когда уже дло приходило къ концу, Ленау неожиданно отказался отъ своей невсты. ‘Я чувствую,— писалъ онъ своему зятю Шурцу,— такъ мало счастія и радости въ моей душ, что не могу сдлать счастливымъ другаго’. Когда Кернеръ, тронутый отчаяніемъ Ленау, убждалъ его сдлать надъ собой усиліе, поэтъ отвчалъ ему съ глубокою грустью: ‘Дважды не видятъ чудныхъ сновъ. Для меня сезонъ любви прошелъ навсегда. Я не имю права пришпилить эту чудную розу къ моему увядшему сердцу. Тяжело у меня на душ, какъ будто я смерть ношу въ моей груди’. Чтобы размыкать свое горе, Ленау ухалъ въ Америку, разсчитывая поселиться тамъ навсегда. Одъ разсчитывалъ, что путешествіе по морю, дикая и, вмст съ тмъ, роскошная природа Америки разгонятъ его меланхолію. ‘О, корабль, разскай волны какъ легкое облако и лети поскоре туда, гд горитъ святое пламя свободы!’ Поэтическое представленіе объ Америк, какъ о стран свободы, значительно потускнло при ближайшемъ знакомств съ нею, меркантильный духъ населенія претилъ поэтической натур Ленау я, перезимовавъ въ Америк, онъ лтомъ возвратился въ Европу. Съ этихъ поръ начинается для поэта странническая жизнь: онъ живетъ то въ Вн, то въ Гейдельберг, то въ Штутгарт и нигд не можетъ прочно устроиться. Между тмъ, его поэтическая извстность достигаетъ своего апогея, стихотворенія его читаются на-расхватъ, книгопродавцы за нимъ ухаживаютъ, дамы носятъ его на рукахъ. Въ это время у Ленау снова появляется мысль о женитьб и семейной жизни, которую онъ всегда считалъ единственною прочною пристанью для измученнаго сердца. Но было уже поздно. Нжная организація поэта не вынесла всхъ выпавшихъ на его долю испытаній и мрачнаго настроенія, навваемаго на него въ продолженіе многихъ лтъ меттерниховскою реакціей, въ особенности его подкосила послдняя нераздленная любовь къ одной замужней женщин. Меланхолія его достигаетъ въ это время крайней степени. ‘Я недавно нашелъ у Гомера,— пишетъ онъ осенью 1843 г.,— одно слово, которое прекрасно характеризуетъ мое теперешнее душевное настроеніе: ‘мрачный со всхъ сторонъ’ (). Мене чмъ черезъ годъ посл этого письма Ленау сошелъ съ ума.
Поэзія Ленау полно и ярко отражаетъ въ себ его меланхолическое душевное настроеніе, по временамъ граничившее съ пессимизмомъ. Но между пессимизмомъ Леопарр и пессимизмомъ Ленау большая разница. Въ то время какъ Леопарди отрицаетъ прогрессъ и самый смыслъ жизни и смется надъ тщетными усиліями людей улучшить свое земное существованіе, Ленау вритъ, что наши страданія послужатъ на пользу человчеству:
‘И страданья наши такъ должны принесть
Новымъ поколньямъ лучшей жизни всть’. (Переводъ А. Н. Плещеева).
Считая человческую жизнь непрерывною цпью страданій, не видя въ ней никакой цли, Леопарр привтствуетъ смерть какъ избавительницу отъ жизненной пытки, тогда какъ боле поэтическій Ленау видитъ поэтическую сторону въ самомъ страданіи, онъ оплакиваетъ бренность всего земнаго и терзается мыслью, что время сметаетъ все, что самая скорбь не принадлежитъ намъ, что, оплакавъ смерть друга горячими слезами, мы черезъ извстный промежутокъ времени будетъ вспоминать о немъ хладнокровно. По временамъ и ему кажется, что люди обречены на страданіе, что жизнь играетъ злую шутку съ человкомъ, обманывая его призракомъ счастія. Такимъ настроеніемъ проникнуто стихотвореніе Vanitas {Это стихотвореніе, равно какъ и слдующее, я привожу въ неизданномъ перевод молодаго поэта Д. Д. Пагирева, которому приношу глубокую благодарность.}.
‘Къ цли тщетное стремленье,
Въ жизни тщетная борьба —
Вотъ твое предназначенье,
Неизбжная судьба.
Предъ тобой красою чудной
Міръ таинственный сіялъ,
Но, уставъ отъ жизни трудной,
Ты природы не искалъ.
Пылъ любви нелицемрной,
Обаянье красоты
И объятья дружбы врной,—
Все отвергъ, какъ призракъ, ты.
И сыграла шутку злую
Жизнь коварная съ тобой,
Указавши золотую
Длъ теб въ дали нмой.
Сила, почести и слава,
То, что тшитъ родъ людской,
Все — ничтожная забава
Все — обманъ гетеры злой.
Вотъ манитъ она далеко,
Ты доврчиво спшишь…
Путь исчезъ — и одиноко
Надъ могилой ты стоишь.
Чуждъ теб покой отрадный,
Съ смертью ты ведешь борьбу,
И гетеры смхъ злорадный
Слышишь — и лежишь въ гробу’.
За исключеніемъ этихъ общихъ мотивовъ, пессимизмъ Ленау вращается почти исключительно въ сфер его личныхъ ощущеній, онъ оплакиваетъ свою неудавшуюся жизнь, свою неудовлетворенную любовь, свою неспособность къ счастью.
‘Пусть звзда моя сіяетъ,
Пусть померкнетъ — все равно,
Затаенная сндаетъ
Скорбь меня уже давно.
И въ горахъ, гд бури плачутъ,
Гд царитъ орловъ семья
И потоки съ ревомъ скачутъ,
Неразлученъ съ нею я’.
Есть одно прекрасное стихотвореніе, въ которомъ, измученный непосильною борьбой съ овладвшимъ имъ безнадёжнымъ чувствомъ, поэтъ жадно призываетъ покой смерти. ‘Глубокую рану ношу я въ моемъ сердц, съ каждымъ днемъ она идетъ все глубже и глубже, истощая мои силы. Я зналъ только одну женщину, которой я могъ бы выговорить мою скорбную тайну. О, если бы я могъ выплакаться на ея груди! Но, увы, она уже лежитъ въ могил. О, мать, услышь мольбы твоего сына и сжалься надъ нимъ, и если твоя любовь продолжаетъ бодрствовать надо мной и посл твоей смерти, возьми поскорй твое измученное дитя изъ этой жизни и, убаюкавъ, уложи его спать въ могилу’. Вообще говоря, печать величавой грусти лежитъ на всемъ, что написано Ленау, но это не мрачное отчаяніе ничего не ждущаго отъ жизни пессимиста, а печаль утратившаго нравственное равновсіе меланхолика, который любитъ людей и жизнь, но чувствуетъ свою неспособность наслаждаться ею.
Глубже въ своихъ основахъ и радикальне въ своихъ проявленіяхъ является пессимизмъ у современника Ленау, Гейне, поэта гораздо боле Ленау способнаго болть страданіями современнаго ему общества. ‘Сердце поэта,— говоритъ онъ въ одномъ мст,— есть центръ міра, и потому въ. наше время оно должно быть особенно истерзано’. Воспитанный въ идеяхъ французской революціи, мечтавшій о братств людей и водвореніи на земл царства правды, восторженный поклонникъ Байрона, Гейне въ своихъ юношескихъ произведеніяхъ былъ яркимъ выразителемъ мрачнаго и негодующаго настроенія, овладвшаго лучшими людьми Германіи въ эпоху меттерниховской реакціи. Несмотря на двойственность натуры Гейне, въ которой мечтательность и поэтическій идеализмъ вчно боролись съ разъдающимъ анализомъ и горькою ироніей, изъ нкоторыхъ его стихотвореній слышится такой вопль отчаянія, такіе мощные звуки негодованія, которыхъ мы тщетно стали бы искать у Ленау. Кто не знаетъ того прекраснаго стихотвореніямъ которомъ, истерзанная созерцаніемъ торжества неправды, душа поэта требуетъ отъ Провиднія яснаго и опредленнаго отвта на проклятые вопросы, давно томящіе человчество:
‘Отчего подъ ношей крестной
Весь въ крови влачится правый?
Отчего везд безчестный
Встрченъ почестью и славой?’ (Переводъ М. Михайлова).
Къ 1823 г. относится знаменитое стихотвореніе Сумерки, очевидно, навянное байроновскою Тьмой. Гейне жилъ тогда въ Люнебург, избгалъ людей и бродилъ цлые дни по парку, погруженный въ мрачныя размышленія. ‘Здсь, — писалъ онъ Мозеру, — я поддерживаю знакомство* только съ деревьями. Они стоятъ передо мной въ старомъ зеленомъ убор, напоминаютъ старое доброе время и, напвая мн своимъ шумомъ старыя псни, навваютъ на душу тоску. Много горькаго всплываетъ во мн овладваетъ мной, и, вроятно, отъ всего этого мои головныя боли усиливаются’. Подъ вліяніемъ охватившаго поэта мрачнаго настроенія и возникли Сумерки боговъ.Стихотвореніе начинается прелестною картиной возрожденія природы весною, но ни яркая зелень деревьевъ, ни коверъ цвтовъ, ни’ ласкающая мягкость ароматическаго воздуха не могутъ разогнать пессимистическаго настроенія, овладвшаго Душой поэта. Въ отвтъ на привтствіеМая, приглашающаго его выйти изъ душной комнаты на воздухъ, поэтъ, восклицаетъ:
‘Напрасно ты, злой гость, меня манишь!
Насквозь тебя я понялъ, я проникнулъ
Строеніе вселенной всей насквозь,
И много я и глубоко я видлъ,
И нтъ теперь ужь радости въ душ,:
И вчная печаль терзаетъ сердце. т
Я вижу все сквозь каменныя стны г
И мракъ людскихъ жилищъ и ихъ сердецъ,
Въ тхъ и другихъ я вижу ложь и горе,
На лицахъ всхъ читаю злыя мысли:
Въ румянц цломудрія у двы
Желаній страстныхъ трепетъ вижу я.
На вдохновенно-гордой голов
У юноши, колпакъ дурацкій, вижу,—
И ничего я, кром рожъ какихъ-то
И испитыхъ тней, на всей земл
Не нахожу, и что она, не знаю —
Больница-ль или сумасшедшій домъ’. (Переводъ П. И. Вейнберга).
Принимая въ разсчетъ молодость поэта, которому въ это время было не боле двадцати трехъ лтъ, нкоторые критики заподозрили искренность ююшескаго пессимизма Гейне и упрекали его въ кокетничаньи своими страданіями съ цлью возбудить сожалніе въ чувствительныхъ сердцахъ. Съ этимъ, конечно, трудно согласиться. Гейне былъ слишкомъ искренній человкъ, чтобы сознательно драпироваться въ траурную мантію пессимизма, онъ всегда смотрлъ на міръ сквозь призму своихъ субъективныхъ впечатлній, но дло въ томъ, что въ этой разносторонней и въ высшей степени подвижной натур впечатлнія быстро смняли другъ друга, міровая скорбь, налетвшая на его душу подъ вліяніемъ личныхъ невзгодъ или печальныхъ жизненныхъ фактовъ, быстро исчезала, лишь только жизнь показывала ему другія свои стороны, возбуждавшія въ немъ другія впечатлнія. Вотъ почему Гейне нельзя считать настоящимъ пессимистомъ, количество стихотвореній, проникнутыхъ пессимистическимъ настроеніемъ, составляетъ ничтожный процентъ въ общемъ количеств всего имъ написаннаго, міровая скорбь его, несмотря на весь радикализмъ своихъ проявленій, составляетъ только одну изъ сторонъ его поэтическаго міросозерцанія, и сторону далеко не преобладающую.,
Самымъ типическимъ представителемъ пессимистическихъ воззрній въ современной нмецкой поэзіи, нмецкимъ пвцомъ смерти, является поэтъ, пишущій подъ псевдонимомъ Дранмора, лучшія произведенія котораго извстны русскимъ читателямъ въ прекрасныхъ переводахъ гг. Вейнберга и Михаловскаго, появившихся нсколько лтъ тому назадъ въ нашихъ журналахъ.
Усиленіе религіознаго скептицизма, вліяніе пессимистическихъ воззрній Байрона и Леопарди и въ особенности рядъ соціальныхъ разочарованій и политическихъ реакцій, ознаменовавшихъ исторію Франціи настоящаго столтія, создали тамъ весьма удобную почву для развитія пессимизма, не замедлившаго найти себ выраженіе и въ литератур. Отличительная черта французскаго пессимизма XIX вка состоитъ въ томъ, что онъ, главнымъ образомъ, вращается въ сфер соціальныхъ отношеній. ‘Всю нравственную болзнь нашего столтія,— говоритъ въ одномъ мст Альфредъ де-Мюссе,— можно объяснить изъ двухъ причинъ. Народъ нашъ, продлавшій 1793 и 1814 г., носитъ въ своемъ сердц дв раны: того, что было — нтъ и то, что должно быть — еще не наступило. Нечего искать другихъ причинъ и объясненій нашей міровой скорби’. На рдкаго изъ французскихъ писателей XIX в. не упада хоть ора капля міровой скорби, рдкій изъ нихъ не выпилъ хоть глотка изъ ею отравленнаго кубка. Ею въ большей или меньшей степени заражены вс значительные поэты и романисты Франціи, начиная съ Ламартина и Альфреда-де-Мюссе и кончая Ришпеномъ и Полемъ Бурже. Принужденный по недостатку времени оставитъ ихъ въ сторон, я остановлю ваше вниманіе на самой крупной представительниц пессимизма въ современной французской поэзіи — на г-ж Луиз Аккерманъ. Въ ряду французскихъ поэтовъ-пессимистовъ г-жа Аккерманъ занимаетъ исключительное положеніе, элементъ соціальнаго разочарованія совершенно отсутствуетъ въ ея поэзіи. Хотя г-ж Аккерманъ теперь уже 75 лтъ, но имя ея сдлалось извстнымъ не боле, какъ пятнадцать лтъ тому назадъ, когда появилась въ свтъ небольшая книжка ея стихотвореній. Вс были заинтересованы оригинальностью идей, смлымъ полетомъ фантазіи и, главнымъ образомъ, мрачнымъ пессимистическимъ міросозерцаніемъ новаго поэта, затронувшаго въ своихъ стихотвореніяхъ основные вопросы человческаго существованія. Любопытство еще боле усилилось, когда узнали, что этотъ поэтъ — женщина, вс недоумвали, какимъ образомъ женщина могла достигнуть высотъ современнаго научнаго міросозерцанія, чтобы оттуда низвергнуться въ бездну самаго мрачнаго отчаянія, предполагали даже личное вліяніе Шопенгауэра. Словомъ, не было конца предположеніямъ, пока нсколько лтъ тому назадъ г-жа, Аккерманъ не издала своей Автобіографіи и своихъ Penses d’une solitaire, представляющихъ собой, такъ сказать, идейную подкладку ея стихотвореній. Изъ автобіографіи г-жи Аккерманъ мы узнаемъ, что жизнь ея скоре изъ счастливыхъ, чмъ изъ несчастныхъ, что единственною потерей, оставившею глубокій слдъ въ ея душ, была потеря любимаго мужа, умершаго еще въ 1846 г. ‘Судьба,— говоритъ она,— дала мн все, что я просила у нея, прежде всего — досугъ и независимость. Выводы современной науки не смущали меня лично, потому что я была подготовлена къ нимъ заране, но мн было горько за все человчество. Его безславіе, скорби и тщетныя порыванія наполняли мою душу глубокимъ состраданіемъ. Родъ человческій казался мн героемъ печальной драмы, разыгрывающейся въ заброшенномъ уголк мірозданія въ силу слпыхъ законовъ передъ равнодушною природой,— драмы, развязка которой — поголовное уничтоженіе дйствующихъ лицъ. Созерцая та съ состраданіемъ, то съ негодованіемъ эту картину, я ршилась возвысить мой голосъ отъ лица человчества, я считала задачей, достойной порта, сообщить моему голосу силу, соотвтствующую ужасной участи, ожидающей родъ человческій’. Дйствительно, чувство глубокаго состраданія къ печальной участи человчества и не мене глубокаго отчаянія при мысли объ его уничтоженіи проникаетъ собою все, что вышло изъ-подъ пера г-жи Аккерманъ. Въ ея Penses встрчаются, между прочимъ, такія мысли: ‘Мн кажется, что какая-то злая воля управляетъ длами людей. Вели принять въ соображеніе, какъ она по временамъ все устраиваетъ къ худшему, ее можно назвать провидніемъ навыворотъ. У простаго случая не было бы ни такой проницательности, ни такого постоянства въ выбор пагубныхъ комбинацій’. ‘Я Не скажу человчеству: или впередъ! Я скажу ему: умирай!— потому что никакой прогрессъ не улучшитъ твоей участи на земл’. ‘Все къ худшему въ этомъ худшемъ изъ міровъ, не на вратахъ ада, а въ предверіи жизни нужно написать дантовское: входящіе, оставьте надежду!’ Въ одномъ изъ лучшихъ стихотвореній г-жи Аккерманъ — Les Malheureux—мрачная фантазія поэта рисуетъ себ картину страшнаго суда. Гремитъ труба архангела, при звукахъ ея задрожали въ своихъ гробахъ мертвецы, одни изъ нихъ стряхиваютъ съ себя могильный сонъ и возстаютъ изъ гробовъ, другіе же, боле страдавшіе въ жизни, умоляютъ архангела не нарушать ихъ вчный покой.
‘Какъ? вновь родиться? Снова
Увидть воздухъ, небо, свтъ,
Холодныхъ зрителей страданія былаго,
Но незабвеннаго?… О, нтъ!
Нтъ, лучше вчный мракъ,— нтъ, лучше тишь нмая!
Вы, дти хаоса, укройте насъ крыломъ,
А ты, о смерть, небесъ посланница благая,—
Ты, въ чьихъ объятьяхъ мы заснули сладкимъ сномъ,—
Теперь любовными руками
Прижми къ своей груди еще тсне насъ’…
Они не хотятъ даже въ рай, потому что вс блаженства рая не въ состояніи заглушить въ нихъ воспоминаній о перенесенныхъ ими страданіяхъ на земл.
‘Пусть не снимаютъ съ насъ земли могильной бремя,
Пусть не лишаютъ насъ, заснувшихъ въ царств тьмы,
Забыть навкъ, что было время,
Когда существовали мы’. (Переводъ г. Вейнберга).
Стихотворенія г-жи Аккерманъ интересны въ особенности тмъ, что отражаютъ въ себ жгучія муки души, разорвавшей со старыми традиціями, но не нашедшей въ себ силъ примириться съ новымъ научнымъ міросозерцаніемъ.
Въ стихотвореніи Le Positivisme г-жа Аккерманъ утверждаетъ, что позитивизмъ, удаливъ божество изъ вселенной и замнивъ его слпыми и безжалостными законами природы, самъ палъ жертвой своей побды, потому что пустота, прежде наполнявшаяся религіей, осталась ненаполненной, а съ низверженіемъ религіи человчество потеряло все, что у него было самаго драгоцннаго — надежду и прибжище въ несчастій. Та же тема развивается съ большею энергіей и глубиною чувства въ стихотвореніи Свта! Свта! (De la lumiè,re). Сказавъ, что прежде освщавшій человчество свточъ религіи погасъ, поэтъ продолжаетъ:
‘Бесмертный свточъ свой наука предлагаетъ,
Но милліонами томительныхъ ночей,
Какъ мало отъ него трудъ генія бросаетъ
Міръ озаряющихъ лучей!
Пусть мглу ея лучи кой-гд избороздили,
Пусть мрачныхъ призраковъ исчезъ ненужный рой,—
Она расчистила пространство, но не въ сил
Наполнить пустоту собой.
И человкъ одинъ въ тоск неутомимой
Дать разуму отвтъ зоветъ пустую тьму…
Увы! незримое попрежнему незримо…
Освобожденному уму!’ (Переводъ В. Курочкина).
Сборникъ стихотвореній г-жи Аккерманъ заканчивается стихотвореніемъ Le cri, которое дйствительно есть крикъ отчаянія, вырвавшійся изъ наболвшаго сердца поэта при вид погружающагося въ бездну небытія человчества. Этотъ раздирающій душу вопль есть послднее слово современнаго пессимизма. Для поэта, не врующаго въ прогрессъ, отвергающаго христіанство, конечцо, не остается никакого другаго выхода, кром отчаянія. А, между тмъ, выходъ указанъ давно тмъ самымъ христіанствомъ, передъ истинною сущностью котораго осталась слпа г-жа Аккерманъ. Пока человкъ вращается исключительно въ сфер своихъ личныхъ интересовъ, носится съ своими страданіями, пассивно и безплодно горюетъ о томъ, чего нельзя измнить,— ему не найти ни спокойствія, ни счастія. Нашъ великій сердцевдецъ Гоголь, въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Данилевскому, говоритъ, что единственное лкарство отъ тоски и скуки, наполнившей собою весь міръ, заключается въ стремленіи къ какой-нибудь цли,— стремленіи, которое охватило бы всего человка. Поставивъ своимъ основнымъ принципомъ любовь къ человчеству или, выражаясь современною философскою формулой, альтруизмъ, христіанство не только расширило въ значительной степени сферу душевныхъ симпатій человка, но и дало его прежнему безцльному, эгоистическому существованію цль великую, возвышающую душу,— цль, малйшее приближеніе къ которой отодвинетъ на задній планъ неотвязныя мысли о краткости жизни, доставитъ человку несказанное внутреннее удовлетвореніе и съ избыткомъ вознаградитъ его за ненаполненную наукой пустоту.
Г-жа Аккерманъ увряетъ, что она говоритъ отъ лица всего человчества, что она есть органъ его страданій и его отчаянія, но то человчество, отъ имени котораго говоритъ она, едва ли составляетъ милліонную часть всего человчества, остальныя части котораго ведутъ во мрак и нищет свою нескончаемую борьбу за право существованія. Помочь людямъ въ этой борьб, разогнать мракъ, ихъ окружающій, водворить возможную на земл гармонію интересовъ и давно призываемое царство правды и свободы — вотъ великая соціальная задача, вотъ великая цль жизни, стремленіе къ которой можетъ занять и мысль, и сердце человчества на многія тысячи лтъ. Пусть велико и необъятно наполняющее міръ зло, но не мене велики и необъятны силы человчества, дружно направленныя на борьбу съ нимъ. Работая въ этомъ направленіи, человчество обртать душевный миръ, почувствуетъ подъ своими ногами твердую почву, а приближеніе хоть на іоту къ завтной цли дастъ ему силу и бодрость на новые труды, поможетъ ему проникать свтлымъ взоромъ въ. загадочную даль будущаго.