ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ СЛАВА.
ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ СЛАВА.
(Семья Полонецкихъ. Романъ г-на Сенкевича).
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 11, 1895
Подозрительная слава, Иванов Иван Иванович, Год: 1895
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Критика всякаго литературнаго произведенія сводится, въ сущности, къ двумъ основнымъ вопросамъ: во-первыхъ, о предмет, которому авторъ посвящаетъ свой трудъ и талантъ, и потомъ объ отношеніи самого автора къ этому предмету. Разршеніе перваго вопроса даетъ характеристику извстныхъ общественныхъ типовъ, явленій, идеаловъ, а второй вопросъ прямымъ путемъ приводить читателя къ оцнк міросозерцанія, умственнаго развитія и культурныхъ задачъ писателя. А такъ какъ авторъ, по своему таланту заслуживающій подобнаго разбора, долженъ принадлежать къ наиболе интеллигентнымъ и лучшимъ представителямъ общества,— въ результат критики получается довольно точное понятіе объ идеальныхъ стремленіяхъ и нравственныхъ силахъ высшихъ слоевъ данной націи въ данную эпоху.
Эти общія положенія какъ нельзя боле примнимы къ г. Сенкевичу и его новому роману. На родин г. Сенкевичъ считается первенствующимъ писателемъ, довольно громки отголоски этой славы и у насъ. По крайней мр, въ русской печати объ автор Безъ догмата принято говорить почтительно и немедленно сообщать русской публик его новыя произведенія — даже въ нсколькихъ переводахъ.
Очевидно, такому романисту принадлежитъ несомннное право съ совершенной авторитетностью говорить о своихъ соотечественникахъ, объ общественныхъ и нравственныхъ условіяхъ своей родины и разсчитывать на полное вниманіе со стороны иноземныхъ читателей. Но этого мало. Одновременно съ весьма лестнымъ правомъ такой романистъ долженъ нести столь же отвтственныя обязанности. Онъ долженъ представлять собой явленіе, во всхъ отношеніяхъ выдающееся, не только по своему умнью наблюдать и разсказывать, но и по способности понимать и судить. Это не значитъ, чтобы авторъ въ своемъ произведеніи выступалъ непремнно въ роли публициста или моралиста. Эта роль сама по себ не представляетъ ничего возвышеннаго: весь вопросъ въ содержаніи и смысл публицистики и морали. Нтъ. Мы отъ прославленнаго автора требуемъ не проповдей, изложенныхъ текстуально, а извстной высоты настроенія, нравственнаго созерцанія, хотя бы даже инстинктивнаго сочувствія или негодованія, однимъ словомъ — благородства и интеллигентности писательской натуры.. Гоголь Мертвыхъ душъ и Ревизора ничего учительски не проповди валъ, но у читателей и зрителей посл поэмы и комедіи возникали такого рода ощущенія и мысли, какихъ не вызвать самому краснорчивому и тенденціозному моралисту. И тайна заключалась въ ‘благородномъ смх’, т.-е. возвышенномъ, духовно-развитомъ чувств автора.
Гд нтъ этого чувства, тамъ не поможетъ никакая горячая тенденція, а гд оно воодушевляетъ творчество, тамъ какая угодно ‘объективность’ и ‘безсознательность’ не помшаютъ великому идейному смыслу произведенія и его просвтительному значенію.
Обратимся теперь къ творчеству г. Сенкевича. Оно представляетъ большой интересъ — литературный и политическій, особенно для насъ, русскихъ. Въ силу разныхъ историческихъ событій и положеній, между двумя великими славянскими народами до сихъ поръ существуетъ не мало прискорбныхъ недоразумній, практически мшающихъ общественному и культурному единенію. Всякое недоразумніе чаще всего результатъ непониманія или невднія, и несомннно тщательныя взаимныя знакомства поляковъ и русскихъ на почв мысли и слова тсне сблизили бы об націи. Мы знаемъ блестящій примръ въ этомъ род,— вліяніе русской литературы на Запад. Никакія военныя побды и союзы не могли бы до такой степени поднять въ глазахъ иностранцевъ культурную роль русскаго народа, какъ это сдлали произведенія нашихъ геніальныхъ художниковъ. Еще, конечно, желательне подобный результатъ, когда вопросъ идетъ о двухъ родственныхъ національностяхъ, связанныхъ, притомъ, въ одно государственное тло. Мы поэтому заране привтствуемъ лучшихъ польскихъ писателей на русскомъ язык и готовы въ ихъ литературной дятельности видть полезное руководство для изученія ихъ страны и ихъ народа.
Г. Сенкевичъ идетъ на встрчу этой готовности — именно романомъ Семья Поланецкихъ, вызвавшимъ насъ на разсужденія. Но прежде, чмъ говорить объ этомъ роман, — мы бросимъ бглый взглядъ на раннюю дятельность г-на Сенкевича. Такимъ путемъ мы достигнемъ боле полнаго и цльнаго представленія о ‘послднемъ слов’ его таланта — въ настоящее время, по крайней мр.
До Семьи Поланецкихъ русская публика могла прочесть довольно много мелкихъ разсказовъ польскаго автора, два большихъ романа Огяелса и мечомъ и Потопъ, Впечатлнія отъ всхъ этихъ произведеній получались, повидимому, весьма выгодныя для г-на Сенкевича: по крайней мр, русская критика привтствовала звзду молодого романиста не только благосклонно, но нердко даже восторженно. Кое-гд, конечно, слышались и ропчущіе голоса, но они нисколько не повредили быстрому росту популярности г-на Сенкевича.
И все-таки этотъ ростъ отъ начала до конца въ сильной степени былъ недоразумніемъ и основывался отнюдь не на художественной сил и высокомъ идейномъ содержаніи всхъ сочиненій автора.
Русская критика, по крайней мр, въ лиц талантливйшихъ, интеллигентнйшихъ и честнйшихъ своихъ представителей всегда придавала и продолжаетъ придавать большое значеніе смыслу искусства, его культурному и общественному вліянію на дйствительность. Случалось, такое отношеніе къ искусству переходило въ крайность, какъ это можетъ случиться со всякой самой справедливой идеей,— и критики усиливались совершенно устранить съ своего горизонта вопросъ о прекрасномъ и художественномъ. Но увлеченіе такъ и оставалось увлеченіемъ, правда и здравый смыслъ брали свое, и идеалъ осмысленной, сознательной красоты снова вступалъ въ свои законныя права.
Въ наше время слышатся голоса, зовущія насъ въ другую, противоположную, сторону, — къ звукамъ сладкимъ, даже безъ молитвъ, потому что всякая молитва есть молитва о чемъ-нибудь, а звуки сладкіе могутъ быть издаваемы совершенно безсознательно и безцльно. Но эти призывы — не нашъ исконный русскій голосъ, не тотъ голосъ геніальныхъ художниковъ, который до глубины души поразилъ французскаго критика Вогюэ и заставилъ его въ нашихъ поэтахъ видть истинныхъ пророковъ и вождей общества. Этотъ голосъ или рабское эхо чужихъ зарубежныхъ напвовъ, или стонъ немощныхъ, томящихся собственной пустотою и безсиліемъ душъ.
И вотъ г. Сенкевичъ присоединяетъ свою запальчивую рчь къ этому стону.
‘По моему мннію’, говоритъ онъ, ‘наиничтожнйшій талантъ стоитъ дороже великолпнйшей доктрины, а наивеликолпнйшая доктрина недостойна чистить башмаки свобод’.
Это весьма гордый и рзкій крикъ, который, впрочемъ, искони былъ свойственъ всмъ ‘свободнымъ’ художникамъ. Талантъ, конечно, прекрасная вещь,— но дло-то въ томъ, что свободныхъ талантовъ никогда не бывало и не можетъ быть именно въ томъ, смысл, какъ это понимаютъ мнимо-свободные художники. Доктрина непремнно вмшается во все, чтобы ни ‘подсказывало сердце’ г-дамъ Сенкевичамъ, и, къ сожалнію, отнюдь не ‘великолпнйшая’ доктрина. Такой ужъ фатумъ свободныхъ художниковъ! Теоретически твердятъ они о свобод, а въ своихъ же собственныхъ произведеніяхъ воздвигаютъ пьедесталы для завдомо темныхъ и низменныхъ силъ всякаго культурнаго общества.
У насъ извстна, напримръ, участь самаго усерднаго служителя свободной музы — Фета: трели соловья звучали у него въ полной гармоніи съ азартными воплями крпостника и полудикаго представителя ‘блой кости’. Не мене любопытны подвиги и современнаго рыцаря эстетики — г. Боборыкина: воскликнуть ли да здравствуетъ ‘свободное искусство’, или какъ чудно прекрасны московскіе Разуваевы, говорящіе ‘на языкахъ’ — для него, повидимому, не составляетъ большой разницы.
Г. Сенкевичъ удивительно напоминаетъ этихъ русскихъ писателей — по своимъ тенденціямъ. Да, именно тенденціямъ, несмотря на то, что мы прочли у него безповоротное осужденіе всякихъ доктринъ.
Вс свободные художники — непремнно аристократы, и г. Сенкевичъ съ своей стороны польскій шляхтичъ, и притомъ, далеко не новйшей эпохи. Въ этомъ и заключается его ‘доктрина’, а ‘великолпнйшая’ она, или совершенно напротивъ, зависитъ отъ вкуса читателей. Намъ только удивительно, что она такъ быстро успла сжиться съ симпатіями нашей публики къ произведеніямъ г. Сенкевича. Можетъ быть, исключительная художественная талантливость писателя заставила ‘все забыть и простить’? Мы сейчасъ это увидимъ.
Шляхетскія чувства г. Сенкевича сказываются съ поразительной наивностью, — почти съ такой же, какъ у знаменитаго польскаго капитана Матамора въ забавной комедіи гр. Фредро,— Полночный левъ, на русскомъ язык. Въ историческихъ романахъ Огнемъ и мечемъ и Потопъ каждая глава не что иное, какъ варіація на одну и туже тему — патріотическаго гимна Рбкі ту zyjemy, и оба громадныя произведенія можно бы озаглавить по польски кратко и сильно: Громъ побды раздавайся, потому что, во славу шляхетства, даже Богданъ Хмельницкій оказывается трусомъ и пошлякомъ лицомъ къ лицу съ польскимъ паномъ.
Это пріемъ лубочный и дурного тона, но для г. Сенкевича онъ — типическая черта его таланта. Въ разсказахъ не историческаго содержанія шляхетскій азартъ не такъ горячъ, но не мене упоренъ. Напомнимъ повсти Старый слуга и Ганя, имющія характеръ автобіографическихъ отрывковъ.
Здсь мы присутствуемъ при самыхъ странныхъ положеніяхъ героевъ и изумительныхъ настроеніяхъ автора. То, что шляхтичъ Суховольскій является ‘хамомъ’ у цлаго поколнія другого шляхтича, что его бьютъ до полусмерти за его рабскія добродтелнэто еще неудивительно… Но не такъ просто и естественно поведеніе настоящихъ господъ-шляхтичей. Они ежеминутно преисполнены мучительными помыслами о ‘своей крови’: это любимое выраженіе героевъ г. Сенкевича во всхъ его произведеніяхъ, но и въ этомъ еще ничего нтъ особеннаго. Любопытно, въ чемъ собственно шляхтичи г. Сенкевича, при полномъ сочувствіи съ его стороны, полагаютъ практическое осуществленіе своего побдоноснаго благородства.
Идеальный шляхтичъ-рыцарь — отецъ разсказчика въ повсти Ганя. Это — личность величавая, суровая и необыкновенно энергичная, достойный герой хотя бы Огня и меча. Описывается юнъ въ разсказ, по крайней мр, такимъ тономъ, какъ, напримръ, у Гоголя великій помщикъ Костанжогло: красота и велъ чіе! И какъ же подвизается этотъ фениксъ?
Его сынъ, ‘мальчикъ’, только-что кончившій курсъ гимназіи, и его пріятель, такой же герой, по уставу шляхетскаго ордена, состязаются между собой одновременно въ чувствахъ дружбы и въ рыцарскихъ подвигахъ. Послднія состязанія собственно устраиваетъ величественный отецъ одного изъ юныхъ витязей.
‘Чужой’ мальчикъ, напримръ, перепрыгнулъ въ бшеной скачк черезъ заборъ,— моментально загорается гордость у сдовласаго шляхтича, и онъ обращается къ сыну: ‘скачи, скачи, мальчикъ, да смотри,— хорошенько!’ И тотъ скачетъ, падаетъ съ лошади, но, во славу шляхетства, совершенно ‘здорово’…
Въ другой разъ тотъ же злокозненный мальчикъ похищаетъ Ганю, влюбленную въ него, но въ Ганю также влюбленъ и его другъ. Этотъ герой беретъ ‘праддовскую’ саблю, идетъ биться съ пріятелемъ, и по пути встрчаетъ своего отца. Старый шляхтичъ уже, въ свою очередь, также вызвалъ отца похитителя — старика, даже не знавшаго о продлк сына и немедленно привезшаго Ганю назадъ со всевозможными извиненіями. Происходитъ діалогъ между оригинальными вояками — сыномъ и отцомъ,— и съ двухъ словъ отецъ отправляетъ своего сына на бой… Нтъ, очевидно, ни одной мальчишеской выходки, ни единаго школьническаго забіячества, въ которомъ главную роль не принялъ бы на себя великій мужъ г. Сенкевича. И объ этомъ великомъ муж, по поводу дуэли его сына, говорится слдующее:
‘И этотъ ветеранъ, посдвшій въ битвахъ, съ распростертыми руками, показался мн орломъ, издали благословляющимъ своего птенца на такую же славную и высокую жизнь, какую велъ и онъ самъ’.
Хороша слава,— подзадоривать мальчишекъ раскраивать другъ другу черепа! Именно такъ кончается дуэль несовершеннолтнихъ героевъ,— но, опять во славу шляхетства, раскроенные черепа не мшаютъ въ конц концовъ общему благополучію.
Мы знаемъ, конечно, всякіе бываютъ бреттёры,— и съ самыми наивными понятіями о благородств, и съ самыми дикими представленіями о чести. Героямъ извстнаго сорта, можетъ быть, и подобаетъ до сдыхъ волосъ натравливать другъ на друга гимназистовъ. Для насъ важенъ не этотъ безнадежно ограниченный и, при всей своей суровости и величіи, необыкновенно комическій индивидуумъ ‘птушиной породы’, а чувства писателя, изображающаго эту ограниченность и этотъ комизмъ, характерна эта выспренняя рчь и трагическій паосъ тамъ, гд простое нравственное чувство и общечеловческій здравый смыслъ требуютъ смха и сатиры. Но для г. Сенкевича все шляхетски-рыцарственное — священно, и онъ не знаетъ границы, гд доблести этого трагическаго жанра становятся законнымъ достояніемъ фарса, хотя бы по форм и очень жестокаго.
Неужели, спросите вы у г. Сенкевича, такъ и не сказывается нигд его профессія писателя, и притомъ, писателя нашего ХІХ-го, демократическаго вка? Неужели онъ такъ и не поднимается надъ ‘орлами’, играющими жизнью своихъ сыновей-мальчиковъ по поводу всякаго вздора?
О, нтъ! Г-ну Сенкевичу не чужды и другія фигуры. У него есть такія исторіи, какъ, напримръ, За хлбомъ, Бартекъ-побдителъ, Янко-музыкантъ. Здсь дйствующія лица изъ низшаго крестьянскаго класса, и намъ любопытно послушать, какъ разсказываетъ о мужикахъ Гомеръ польскаго шляхетства.
Г. Сенкевичъ въ одномъ изъ своихъ очерковъ заявляетъ себя ршительнымъ врагомъ современнаго натурализма, повторяя отъ своего лица истину, давно уже высказанную во Франціи противниками Золя. Истина, во всякомъ случа, несомннная: ‘Для изображенія красоты во всемъ ея блеск нужно имть больше силы, больше красокъ на палитр, чмъ для изображенія мерзости, и вообще легче возбудить тошноту, чмъ душу’.
Справедливо. Но натурализмъ, по своей сущности, не ‘мерзости’ собственно: это только вншній результатъ, натурализмъ — односторонность, крайность, половинчатое, если такъ можно выразиться, созерцаніе и пониманіе жизни. Такова идейная основа новой школы, и этой основы, очевидно, не понимаетъ г. Сенкевичъ: онъ разглядлъ только поверхность предмета и не проникъ въ его философское ядро. Иначе бы онъ созналъ, что можно и не описывать ‘мерзостей’ и не возбуждать ‘тошноты’,— и все-таки гршить грхомъ натуралистовъ.
Вдь человкъ живетъ подъ вліяніемъ нсколькихъ нравственныхъ силъ. У него есть умъ, есть чувство. И то, и другое можетъ быть предметомъ и дйствительно-художественнаго, и натуралистическаго изображенія. ‘Мерзости’ и ‘тошнота’, какъ ихъ разуметъ г. Сенкевичъ, получаются при натуралистическомъ изображеніи чувства. Но совершенно также натуралистически можно представить и умственную дятельность человка, его душу, изобразить его животнымъ не по чувственности, а по безсмыслію. ‘Тошноты’ подобное изображеніе, можетъ быть, и не вызоветъ, но оно, по существу, будетъ самымъ подлиннымъ натурализмомъ, потому что и въ этомъ случа на роман или разсказ можно поставить знаменитое заглавіе: L’homme-bè,te.
Теперь, припомните взрослыхъ героевъ г. Сенкевича изъ названныхъ нами разсказовъ и сравните ихъ съ ‘хамами’, полежимъ, у г-жи Ожешковой. Сравненіе особенно поучительно и пряло ведетъ насъ къ цли, потому что оба писателя имютъ въ виду одну и ту же человческую породу.
Бартекъ г. Сенкевича, несомннно, возбуждаетъ въ васъ состраданіе, но совершенно такъ же, какъ раненое или раздавленное животное. Вы не видите страдающей души человческой, и можете обратиться къ бдняку съ словами утшенія на вашемъ человческомъ язык, не можете протянуть ему руку, какъ равный равному по человчеству. Бартекъ — послдняя степень нравственной тупости и мозговой окаменлости. Въ теченіе всего разсказа васъ не покидаетъ злое замчаніе Писемскаго, что собака боле мыслящее и благородное животное, чмъ иной человкъ (г. Сенкевичъ впрочемъ и самъ приравниваетъ своего героя къ его лошади), и не будь Бартекъ жертвой самыхъ жестокихъ, чисто инквизиторскихъ, ударовъ судьбы, онъ врядъ ли вызвалъ бы у насъ глубокое чувство. Автору ршительно ничего не остается длать, какъ только бросать на своего ‘Макара’ одну шишку убійственне другой и поддерживать интересъ читателей исключительно вншними жестокими обстоятельствами. Въ результат, предъ нами все, что угодно — этнографическій очеркъ, публицистическая статья съ иллюстраціями, историческій документъ въ беллетристической форм,— только не творчески литературное произведеніе.
Мы не думаемъ утверждать, чтобы на свт не было Бартековъ, и еще мене расположены требовать отъ писателя народнической идеализаціи. Мы знаемъ, какъ мало служитъ серьезнымъ общественнымъ цлямъ подобный пріемъ, до какой степени онъ дискредитируетъ дйствительныя положительныя черты народа, снабжая его вымышленными добродтелями и разукрашивая его могучій естественный обликъ дтскими побрякушками. Идиллическое, безотчетно-восторженное настроеніе писателя такое же отрицательное явленіе, какъ и натуралистическій преднамренный пессимизмъ. Мы ищемъ въ литератур не пасторалей и не застнковъ, а всесторонняго, осмысленнаго, человчески-чуткаго созерцанія жизни. Оно — основной законъ художественнаго творчества, какая бы дйствительность ни изображалась писателемъ, и даже не творчества, а простыхъ фактическихъ картинъ самаго грубаго людскаго быта.
Въ русской литератур мы знаемъ не мало подобныхъ примровъ. Припомните хотя бы Подлиповцевъ. Трудно представить обитателей цивилизованной страны на боле низкой ступени общественнаго и умственнаго развитія. Въ матеріальномъ отношеніи жизнь Бартековъ изъ Подгнетова истинное блаженство сравнительно съ существованіемъ Пилы и Сысойки. Тамъ, судя по разсказу г. Сенкевича, безконечно больше условій — родиться и жить мыслящему существу, чмъ въ Подлинной. Тамъ Бартеки сютъ и собираютъ пшеницу, а Сысойки почти круглый годъ питаются корой и мякиной. По сравните, какъ изображена жизнь и приключенія Пилы у русскаго автора, назвавшаго свое произведеніе только этнографическимъ очеркомъ, и у г. Сенкевича, давшаго въ Бартек-побдител, будто бы, выдающееся литературное произведеніе. Припомните разсказъ о смерти Апроськи, о жить/Пилы и Сысойки въ город среди такихъ же дикарей и бдняковъ, и сравните барственно-юмористическій тонъ, какимъ г. Сенкевичъ повствуетъ о путешествіи подгнетовцевъ на войну и о возвращеніи Бартека на родину. Мы вримъ, когда русскій авторъ, ни на одну минуту не измнившій спокойствію этнографическаго наблюдателя, писалъ къ поэту-народнику по поводу своихъ героевъ: ‘Вы не поврите, — я даже плакалъ, когда передъ мной очерчивался образъ Пилы во время его мученій’. Но что могъ чувствовать г. Сенкевичъ, поминутно сравнивающій своего героя-то съ лошадью, то съ индюкомъ, издохшимъ отъ думанья? И на какое чувство онъ разсчитывалъ у читателей, заставляя жену Бартека вспоминать съ глубочайшимъ сожалніемъ о Бартек до побды, т. е. о Бартек глупомъ, но, по крайней мр, добромъ? Очевидно, предъ нами представитель особой двуногой расы, роковымъ образомъ тупой и дикій — въ сравнительно весьма сносномъ экономическомъ и культурномъ положеніи, инстинктивно-деспотическій и злой при всякой воображаемой перемн къ лучшему, совершенно безпомощный и рабски-трусливый въ нужд и неудач. Пила — на могил Апроськи и Пила на допрос у слдователя — настоящій человкъ и герой сравнительно съ ‘побдителемъ’ г-на Сенкевича — въ сценахъ съ женой и съ начальствомъ.
Снова повторяемъ — наша цль не увнчаніе познанскяхъ мужиковъ, и даже не отрицаніе реализма въ разсказ польскаго автора,— мы только указываемъ, какого сорта ‘хама’ взялъ авторъ для изображенія злосчастной участи ‘быдла’: полуживотное, едва владющее членораздльными звуками, даже своего земляка поражающее несказанно идіотскими поступками и словами. Эта животность самое наше чувство состраданія къ несчастному должна нердко подвергать сильному испытанію. Бартекъ, какъ истый дикарь, доступный только грубйшимъ вліяніямъ среды и самымъ примитивнымъ вожделніямъ, заключаетъ въ себ богатый матеріалъ для самодура и нахала въ своей семь и въ деревн. И этотъ матеріалъ обнаруживается немедленно, лишь только Бартекъ чувствуетъ себя ‘побдителемъ’, попадая въ среду смирныхъ людей.
Очевидно, слдовательно, предъ нами вопросъ не въ демократическихъ симпатіяхъ автора: иначе — онъ захотлъ бы ихъ оправдать не на мужик-лошади, а на мужик-человк, котораго онъ, судя по произведеніямъ г-жи Ожешковой, могъ найти и между польскими крестьянами. Дло въ другой политик, не внутренней, дло въ протест противъ нмецкаго владычества-въ Познани. На эту тему и написанъ разсказъ. Бартекъ — козелъ отпущенія не демократическихъ, а обще-польскихъ идей автора, т. е., въ сущности, тхъ же шляхетскихъ.
Мы, конечно, ничего не возражаемъ противъ вншней политики г. Сенкевича,— мы только раскрываемъ сущность его, яко бы демократическаго, замысла. Русскіе читатели слишкомъ хорошо знакомы съ пріемами, съ тономъ, съ настроеніемъ истинныхъ народолюбцевъ-писателей, чтобы въ высокомрномъ и политически-разсчитанномъ повствованіи шляхтича о мужик увидть малйшіе слды великаго демократическаго чувства.
Нтъ этого чувства и въ столь же жестокомъ разсказ За хлбомъ. Опять предъ нами сверхъестественное тупоуміе героя-мужика, здсь же и ангельская доброта шляхтича-патріота. Двушка-крестьянка, милое созданіе, въ счетъ не идетъ: когда же красивыя двушки-крестьянки не казались милыми всевозможнымъ шляхтичамъ и поэтамъ!..
Никто не станетъ отрицать у г-на Сенкевича наклонности къ чувствительнымъ ощущеніямъ, доходящимъ нердко до предловъ мелодрамы: въ особенности два предмета могутъ вызывать подобныя ощущенія — женщины и дти. Это фактъ обычный во всхъ литературахъ, и не иметъ ничего общаго съ демократизмомъ. Марыся и Янко-музыкантъ — очень эффектные образцы въ произведеніяхъ г-на Сенкевича, но они не измняютъ сущности его общественнаго направленія.
Мы не станемъ искать доказательствъ своей мысли въ другихъ разсказахъ польскаго автора. Онъ самъ новйшими своими сочиненіями освобождаетъ насъ отъ этого труда, живописуя съ небывалымъ усердіемъ и захватывающимъ умиленіемъ самыя микроскопическія мелочи шляхетскаго нравственнаго и вншняго міра. Какъ авторъ мелкихъ разсказовъ, г. Сенкевичъ если мене всего былъ демократомъ, по крайней мр, правдиво и искренно относился къ своему длу, въ общемъ являлся писателемъ безъ размашистыхъ претензій и сравнительно рдко прибгалъ къ литературной мишур и эффекту. Мы, конечно, исключаемъ, такъ называемые, историческіе продукты его таланта: здсь шляхтичъпатріотъ подчасъ просто не вмняемъ… Зато на другихъ страницахъ встрчались блестки и юмора (Та третья) и человчнаго теплаго чувства (Фонарщикъ на маяк — начало разсказа). Г. Сенкевичъ былъ только шляхтичемъ въ политик. Но возрастающая ли популярность, или непреодолимый демонъ моды, превратили скромнаго сравнительно разсказчика въ напыщеннаго шляхтича отъ литературы. Г. Сенкевичъ захотлъ быть европейскимъ писателемъ и съ закрытыми глазами бросился подъ колесницу современныхъ божествъ, во мгновеніе ока превратился въ философа, психолога, мистика, прорицателя въ области самыхъ важныхъ вопросовъ религіи и человческой культуры…
Явилось прежде всего Безъ догмата, и — что особенно удивительно,— стяжало громкую славу именно у насъ,— у насъ, владющихъ величайшимъ психологическимъ романомъ въ мір — отъ Лермонтова до гр. Толстого. Русская публика, будто ради прекрасныхъ глазъ г-на Сенкевича, по мановенію волшебнаго жезла, забыла первостепенныя произведенія своей литературы, и воображала найти что-то новое въ польскомъ роман. Критика усердно помогала въ этихъ поискахъ… А между тмъ, первыя же страницы романа переносили читателя прежде всего прямо къ Лермонтовскому Герою нашего времени. Панъ Плошовскій, оказывалось, писалъ свой дневникъ буквальными цитатами изъ записокъ Печорина. Да, буквальными, и именно въ тхъ случаяхъ, когда характеризуется самая сущность того и другого типа.
Мы ограничимся немногими примрами.
Печоринъ: ‘Во мн два человка: одинъ живетъ въ полномъ смысл этого слова, другой — мыслитъ и судитъ его’…
Плошовскій: ‘Я ношу въ себ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ вчно все взвшиваетъ и критикуетъ, другой — живетъ полужизнью’…
Печоринъ: ‘Я часто себя спрашиваю, зачмъ я такъ упорно добиваюсь любви молоденькой двушки, которую обольстить я не хочу и на хоторой никогда не женюсь’.
Плошовскій: ‘Я долженъ былъ бы предложить себ вопросъ: если ты не хочешь жениться, то зачмъ длаешь все, чтобъ влюбить въ себя двушку?’.
Печоринъ. ‘Зачмъ я жилъ? Для какой цли я родился?… Я не угадалъ (своего) назначенія’.
Плошовскій. ‘Опредленіе ‘геній безъ портфеля’ мн кажется точнымъ. Я долженъ буду взять привилегію на это изобртеніе’…
Мы нарочно привели общія сужденія героевъ о самихъ себ. Частности должны совпадать, и дйствительно совпадаютъ также поразительно. Возьмите, вмсто княжны Мэри, Анельку — и вы цликомъ можете перенести въ романъ Сенкевича разсужденія Печорина о женитьб, о женской любви, о роли героевъ среди женщинъ, его пріемы соблазна, даже лермонтовское наблюденіе насчетъ электрической искры, пробгающей изъ руки мужчины въ руку женщины — все это точно воспроизведено г-номъ Сенкевичемъ и въ тождественныхъ положеніяхъ. И все это — общее и частности — превращаютъ основную часть произведенія г-на Сенкевича въ рабскую копію русскаго романа. Предположимъ, эта копія не списана преднамренно: г. Сенкевичъ, какъ наблюдатель жизни, сошелся съ Лермонтовымъ на одномъ и томъ же пути… Тогда какой же интересъ представляетъ для насъ его герой и его исторія, если ни въ немъ, ни въ ней нтъ ничего по существу оригинальнаго, характернаго для общества извстной эпохи? И если въ наук изъ двухъ наблюденій, дйствительнымъ открытіемъ и завоеваніемъ считается — наблюденіе первое по времени, а другое лишь повтореніемъ уже извстнаго опыта, въ художественной литератур въ такой же мр, психологическое и историко-культурное значеніе принадлежитъ произведенію, впервые. воспроизведшему извстное общественное явленіе. Слдовательно, психологическое содержаніе романа Безъ догмата можетъ казаться новостью, разв только публик, знающей одного г-на Сенкевича. Для насъ это перепвъ стараго геніальнаго произведенія, и еще хорошо было бы, если бы только перепвъ. Но г. Сенкевичъ внесъ и нчто другое въ психологію своего героя. Это другое столь же неоригинально и заимствовано изъ источника, гораздо мене совершеннаго.
Нечего говорить о шляхетскихъ чувствахъ героевъ, о необыкновенно развитомъ физическомъ патріотизм героинь, т.-е. восторженномъ культ родовыхъ помстій, ршающемъ чуть ли не вс вопросы нравственной жизни: все это — неизмнные мотивы г-на Сенкевича. Любопытна другая черта,— самый пріемъ психологическихъ размышленій у г. Сенкевича.
Это — черта общая всмъ новйшимъ произведеніямъ г-на Сенкевича и съ теченіемъ времени она, очевидно, все больше усиливается и разростается.
Семья Поланецкихъ далеко превосходитъ въ этомъ отношеніи предъидущій романъ, и именно на этой Селемъ, мы можемъ съ особенной ясностью прослдить путь новыхъ литературныхъ стремленій г-на Сенкевича, воображающаго работать, такъ сказать, уже на европейской сцен.
Много говорили о философскихъ размышленіяхъ Плошовскаго, но при этихъ разговорахъ забывали какъ разъ самое важное — новомодные ‘психологическіе романы’ Бурже и большую начитанность въ нихъ г. Сенкевича, мало обратили вниманія, что этотъ романъ оказался скоре поприщемъ космополитическихъ настроеній и событій, а не сценой типически польскихъ людей и фактовъ. Другое дло — Семья Поланецкихъ. Это — дйствительно будничная исторія, литературная картина современнаго быта польской интеллигенціи. Этимъ именно романъ для насъ и дорогъ. Разныя исторіи о духовно-недужныхъ людяхъ ‘конца вка’ мы можемъ прочесть и помимо г. Сенкевича, у романистовъ, выросшихъ среди подлинныхъ дтищъ fin de siè,cle’я, наблюдавшихъ дйствительную, оригинальную, утонченную культуру, а не ‘плохія копіи’, какъ, напримръ, именуется у самого г. Сенкевича польскій декадентъ — букацкій. Но лавры Бурже не къ добру испортили сонъ польскаго писателя.
Французскій, такъ-называемый, ‘психологическій романъ’ возникъ на почв протеста противъ натурализма школы Золя и, какъ всякая преднамренная оппозиція, немедленно впалъ въ крайность, психологію подмнилъ психологизмомъ, все равно какъ, природу Золя подмнилъ натурализмомъ. Въ результат романы превратились въ сборники трактатовъ на темы всевозможныхъ общечеловческихъ настроеній. Настоящая художественная психологія иметъ въ виду опредленную личность, душу извстнаго героя, а психологизмъ — общія душевныя явленія, своего рода формулы чувствъ и впечатлній, и на нихъ нанизываетъ цлыя изслдованія, заботясь только объ отвлеченной логичности разсужденія.
Напримръ, герой — женатый и имющій дтей — влюбился въ другую женщину и намренъ объясниться ей въ любви… Чтоонъ при этомъ долженъ испытывать — не этотъ именно герой, а вообще человкъ въ подобномъ положеніи? Авторъ, такимъ образомъ, ставитъ себ тему и обрабатываетъ ее, какъ нкую схоластическую задачу. И такъ по поводу всякаго положенія и факта. Такой пріемъ, конечно, весьма выгоденъ для объема романа и его видимой серьезности, но не иметъ ничего общаго съ правдивымъ поэтическимъ творчествомъ. Г. Сенкевичъ, въ качеств подражателя, недостатокъ своихъ учителей превратилъ въ настоящій порокъ. Это чувствовалось въ мнимо-оригинальныхъ диссертаціяхъ, переполняющихъ страницы Безъ догмата, а Семейство Поланецкихъ оказалось уже прямо пораженнымъ страшною водянкой, распространившей исторію о двухъ-трехъ годахъ сренькой жизни весьма незамысловатыхъ людей до подавляющаго объема. Въ книг г. Сенкевича вмщаются, по крайней мр, пять тургеневскихъ романовъ, или вс художественныя произведенія Гогола.
Главный герой — панъ Поланецкій, а героиня — его невста, потомъ супруга — панна Плавицкая. Около этой ‘семьи’ группируется нсколько другихъ кавалеровъ, дамъ и барышенъ. Всхъ ихъ подавляетъ своими достоинствами — Поланецкій, героиня же прямо именуется въ роман первой красавицей Варшавы, а нравственныя ея добродтели прославляются ршительно на каждой страниц, гд появляется она сама, или о ней только говорятъ. Что же это за рдкостные экземпляры человческой породы?
Поланецкій — по происхожденію шляхтичъ, по профессіи купецъ, представитель торговой фирмы. Операціи этой фирмы такъ характеризуются въ роман: подешевле купить, подороже продать, остатокъ спрятать въ кассу. Но героическая натура Поланецкаго, узнаемъ мы, не удовлетворяется подобными длами и изобртаетъ нчто экстренное. Что же именно? Россіи угрожаетъ голодъ, предвидится запрещеніе вывоза хлба заграницу,— Поланецкій скупаетъ хлбъ, запродаетъ его заграницей по контрактамъ до запрещенія и вывозитъ въ самый разгаръ голода. Авторъ это называетъ ‘удачной спекуляціей, которая велась на широкую и солидную ногу’, а герой немедленно признаетъ свою голову ‘необыкновенной’ и здсь же объясняетъ жен свое превосходство надъ ‘всми окружающими’. Авторъ съ нимъ согласенъ, длаетъ ему только легкій выговоръ, зачмъ онъ именно передъ женой расхвастался… Получается картина въ какомъ-то странномъ жанр: съ одной стороны, комическая наивность, граничащая съ несовершеннолтіемъ, съ другой — удивительное смшеніе нравственныхъ понятій.
Таковы дла и подвиги героя. Но человка, какъ извстно, ярче всего характеризуютъ его идеалы, его высшія стремленія. Поланецкій и г. Сенкевичъ на этотъ счетъ необыкновенно много рчивы. Буквально, нтъ возможности сосчитать, сколько разъ герой и авторъ принимаются объяснять, что они считаютъ высшимъ счастьемъ и крайней цлью человческихъ усилій. Можно подумать,— эта цль необыкновенно сложна и возвышенна. Напротивъ, ничего нтъ проще и заурядне.
По мннію г. Сенкевича, въ извстный возрастъ мужчина обязательно жаждетъ жениться. Это — ‘неумолимая сила’, и ей подчиняются даже ‘самые отчаянные пессимисты’, и философы, и артисты, и самые идеальные общественные дятели, съ какими угодно жизненными задачами. Поланецкій вполн единодушенъ съ авторомъ, и вс досуги свои посвящаетъ на поиски невсты. Въ этихъ поискахъ вся философія нашего героя, а въ благополучномъ результат — вс его идеалы. Именно этими словами Поланецкій называетъ свое сватовство и свою женитьбу. Какую же роль онъ предназначаетъ жен? Опять все — до умилительности просто. Жена должна узнать его, т.-е. оцнить его коммиссіонерскія способности, потомъ принести дтей, которымъ онъ могъ бы оставить наслдство. Все это рчи самого Поланецкаго, и онъ при этомъ, не обинуясь, сравниваетъ себя, какъ холостяка, съ брилліантами на лун, цнности которыхъ еще пока никто не узналъ… И авторъ совершенно ясно выражаетъ идею всего романа: женитьба и накопленіе матеріальныхъ благъ путемъ ‘солидныхъ’ спекуляцій — вотъ современная мудрость даже для господъ съ ‘необыкновенными’ головами, каковъ Поланецкій.
Но что же такое панна Плавицкая? Русская жизнь и русская литература пріучила насъ къ женскимъ типамъ, рядомъ съ которыми идеалы пана Поланецкаго могутъ показаться необыкновенно мизерными, пожалуй, пошлыми. Мариня — это, по заявленію автора, воплощеніе всхъ совершенствъ,— все время является предъ нами какимъ-то нравственнымъ недоноскомъ. О ней авторъ иначе не говоритъ, какъ уменьшительными именами: у нея — ‘красивый лобикъ’, ‘немного широкій ротикъ’, ‘маленькое личико’. Этимъ микроскопическимъ вншнимъ даннымъ соотвтствуетъ столь же ограниченный внутренній мірокъ: ‘сердечко’, ‘умишко’, ‘душенка’, — хочется сказать, читая разсужденія Марини, и особенно-авторскія рекомендаціи. Мариня любить папу, покойную маму, своего мужа и господина, своего ‘огромнаго сына’, еще Кшемень — свою родину. За предлами этого царства для Марини все ‘чужіе’ и ‘чужое’, въ томъ самомъ смысл, какъ это понимаютъ дти. Впрочемъ, есть одинъ сильный вншній интересъ у Марини — страсть женить молодыхъ людей и сватать барышенъ. Это, повидимому, вообще страсть польскихъ дамъ,— по крайней мр, въ роман он вс занимаются сватовствомъ — въ высшей степени откровеннымъ и настойчивымъ. Другого имъ ршительно нечего длать: ‘узнавать’ мужей для нихъ не особенно трудно, хотя бы даже и такихъ необыкновенныхъ, какъ Поланецкій, вопросъ о потомств еще проще, хотя бы эти исторіи и обставлялись такими многочисленными и торжественными сценами, какъ это длаетъ г. Сенкевичъ. Очевидно, съ Мариней идеалы Поланецкаго могутъ быть вполн безопасны. Высшіе моменты въ жизни нашей героини — ршеніе мужа свезти ее въ Италію, покупка медальона съ черной жемчужиной и, въ особенности, пріобртеніе утраченнаго, было, Кшеменя. Вс эти происшествія описываются на нсколькихъ страницахъ, почти такимъ же умиленнымъ тономъ, какимъ, напримръ, Маниловъ бесдуетъ о талантахъ емистоклюса и Алкида. Очевидно, авторъ хочетъ сосредоточить все наше вниманіе на событіяхъ, съ особенной силой обнаруживающихъ милыя добродтели Марини, въ род ея ‘сердечка’ и ‘немного широкаго ротика’. Объ этомъ ротик мы слышимъ, по крайней мр, разъ пять — счетомъ. Будто авторъ боится, какъ бы мы не упустили изъ виду подобную прелесть…
Это — отнюдь не мелочи. Он лучше всякихъ крупныхъ чертъ характеризуютъ тонъ и смыслъ авторскаго творчества. Г. Сенкевичъ проникнутъ глубокимъ сочувствіемъ, и даже почтеніемъ къ своимъ героямъ. Для него Поланецкій дйствительно положительный, и даже исключительно прекрасный, представитель современнаго польскаго общества, а выше Марини не существуетъ ничего даже и въ воображеніи. Только въ мелочахъ и отдльныхъ положеніяхъ г. Сенкевичъ нарушаетъ свою чисто-отеческую сердечную гармонію съ своимъ дтищемъ, напримръ, онъ не согласенъ съ очень ужъ покровительственнымъ отношеніемъ ‘необыкно венной головы’ къ жен и, чтобы посбавить спси, г. Сенкевичъ заставляетъ г-на Поланецкаго совершить нкоторую pccodille на счетъ супружеской врности. Но въ шляхетскомъ царств г-на Сенкевича все къ лучшему,— и звзда нашего героя поднимается еще выше и лучезарне непосредственно изъ будуара чужой жены. И кром того становится очевиднымъ, что эта звзда опустилась на минуту въ незаконныя сферы — ради вящей славы всесоверіненной Марини. Съ этихъ поръ и Кшемень и панъ Стахъ ей принадлежатъ на одинаково прочныхъ основаніяхъ. Отсюда сплошное маниловское настроеніе всякій разъ, когда дло идетъ о Поланецкихъ, отсюда наивныя идиллическія краски, лежащія на самыхъ, въ сущности, мелкихъ и мщански-эгоистичныхъ вожделніяхъ героя, отсюду забавно-серьезныя повствованія объ его необыкновенной дловитости, уживающейся рядомъ съ отчаянной наклонностью къ философіи.
Какъ,— спросите вы,— неужели Поланецкій философъ,!, о чемъ же онъ философствуетъ, онъ — столь просто и удобно разршившій вс ‘проклятые вопросы’ — о счасть, о долг, о служеніи обществу? Въ томъ-то и дло, что Бурже написалъ — Disciple, Crime (Гamour, La terre promise, а г. Сенкевичъ — безъ догмата,— не можетъ же посл этого ‘необыкновенный’ варшавскій коммиссіонеръ и мужъ первой варшавской красавицы — не предаваться ‘анализу’,— да еще какому!— ‘Онъ анализировалъ Мариню’, читаемъ мы на одной страниц. ‘Онъ анализировалъ ее, какъ ювелиръ’, повторяется немного дальше.
Не правда ли, вы изумлены? Что же это за предметъ для анализа — Мариня — съ ея ‘личикомъ’, ‘лобикомъ’, ‘ротикомъ’ и соотвтствующими духовными совершенствами. Проще, кажется, не можетъ быть и субъекта въ культурной сред ХІХ-го вка. Но это вамъ такъ кажется,— г. Сенкевичъ совершенно другого мннія и находитъ вполн естественнымъ безчисленное число разъ повторять, что ‘Мариня — натура прямая’, даже по два раза на страниц, напримръ, въ восьмой глав второй части, что она хорошая хозяйка, ‘женщина положительная’, что она очень привязана къ Кшеменю… Это — ‘анализъ Марини’. Онъ наполняетъ всю первую часть романа, охватываетъ и вторую вплоть до внчанія, но за то ужъ по этому экстренному случаю ‘анализъ’ разыгрывается въ настоящую оргію. Сначала у Поланецкаго ‘мысли вертлись въ мозгу по нскольку десятковъ вмст’, потомъ ‘мысли эти разлетались’, наконецъ ‘снова начинали кружиться’… Очевидно, ‘мыслямъ’ Поланецкаго надоло ждать свадебнаго торжества, и он раньше времени устроили нчто въ род танцовальнаго вечера. Посл этого, конечно, намъ весьма трудно познакомиться съ этими странными ‘мыслями’, хотя он и ‘кружатся’ на пространств цлаго печатнаго листа.
Но это еще только ‘анализъ Марини’,— онъ тонетъ, какъ капля въ мор, въ ‘анализ пана Стаха’, т.-е. самого Поланецкаго. Авторъ ради такой ‘необыкновенной головы’ прибгаетъ къ очень любопытному методу. Не довольствуясь тмъ, что самъ ‘анализируетъ’ своего героя, заставляетъ тоже длать другихъ дйствующихъ лицъ, онъ разскаетъ своего героя на двухъ Поланецкихъ — и вотъ эти господа бесдуютъ другъ съ другомъ крайне энергично, ‘горячо’, тмъ боле, что ‘одинъ Поланецкій’ ‘не слишкомъ церемонился’ съ ‘другимъ Поланецкимъ’ и обзывалъ его даже ‘дурнемъ’, ‘дулся’ на него и приказывалъ молчать. Совершенно такимъ образомъ подвизался на поприщ психологіи и въ такихъ же выраженіяхъ громилъ двойника панъ Плошовскій,— не отставать же отъ него пану Поланецкому. Анализъ, какъ видите, необыкновенно серьезный, почти трагическій,— но весь настоящій комизмъ и дтскую наивность этого ‘анализа’ вы можете почувствовать, только прочитавши главу VIII первой части и главу I — второй.
Всмъ, конечно, извстно состояніе душевнаго раздвоенія — источникъ истинныхъ глубочайшихъ нравственныхъ страданій, и мы не возражаемъ противъ самого явленія, а указываемъ на первобытную грубость авторскаго пріема и полную неумстность его въ данномъ случа. Познакомившись весьма точно и подробно съ міросозерцаніемъ Поланецкаго и его умственнымъ уровнемъ на первыхъ же страницахъ романа, а также и съ панной Плавицкой,— мы положительно не подозрвали, какъ можно написать громадную книгу о подобномъ ‘семейств’. Вншнихъ фактовъ можно, разумется, сколько угодно насочинить, но какъ открыть цлые психологическіе горизонты въ эмбріональныхъ организмахъ сколько-нибудь цивилизованнаго человчества, — этой задачи не разршилъ бы и Шекспиръ.— Да, потому что Шекспиръ имлъ дло дйствительно съ человческой душой и правдой жизни, а г. Сенкевичъ только съ листами писчей бумаги и своимъ воображеніемъ, настроеннымъ на модный тонъ, точне, даже не съ воображеніемъ, а съ чисто вншней писательской способностью, подогрваемой быстрымъ успхомъ въ наше, весьма неизбалованное, и потому нетребовательное время.
И прослдите внимательне за пружинами, на которыхъ держится вся тяжеловсная машина г. Сенкевича, — вы не найдете боле удачныхъ примровъ для комедіи ‘много шума изъ ничего’. Въ жизни, конечно, безпрестанно ничтожныя причины вызываютъ значительныя послдствія, но, во-первыхъ, далеко не все, происходящее въ жизни, можетъ въ неприкосновенномъ вид быть перенесено въ художественную литературу, а потомъ — est modus in rebus,— и даже истинное можетъ перейти въ нелпое, и великое въ смшное, Именно это то и происходитъ въ роман г. Сенкевича.
Почему, напримръ, существуетъ первая часть романа и девять главъ второй — по объему равныя Мертвымъ душамъ? Посоху что панъ Поланецкій, вечеромъ влюбившись въ панну Плавнику ю и влюбивъ ее въ себя, утромъ разгнвался на ея отца, сурово встртился съ дочерью и не усплъ съ ней объясниться: ‘побжалъ за ней, но было уже поздно, и Мариня вышла’…
Вотъ въ этомъ казус ключъ ко всмъ ‘анализамъ’, мукамъ, недоразумніямъ, дипломатическимъ и военнымъ предпріятіямъ. Замедли Мариня въ дверяхъ одну секунду, — и половины громаднаго романа у г. Сенкевича не было бы. Такая завязка съ перваго же раза придаетъ роману характеръ чего-то до крайности мелкаго, несерьезнаго, почти дтскаго. И это впечатлніе немедленно подтверждается: главное дйствующее лицо первой части — двнадцатилтній ребенокъ Литка.
Она появляется на нсколько мгновеній, будто нкая фея, вызываетъ у автора и у всхъ дйствующихъ лицъ безконечныя чувствительныя настроенія и рчи, особенно у ‘пана Стаха’, потомъ умираетъ, передъ смертью оказывая серьезную услугу автору, его героямъ и, въ особенности, читателямъ. Неизвстно, іо какихъ бы предловъ затянулась игра въ прятки между Поланецкимъ и Маривей, если бы Литка, врная назначенію всхъ героинь г. Сенкевича, не сосватала окончательно нашего героя съ предметомъ его ‘анализа’. Затмъ, повидимому, только и появилась Литка на сцену романа. По крайней мр, всю ея роль можно выбросить безъ всякаго изъяна для смысла и съ большой пользой для серьезныхъ достоинствъ романа. Авторъ будто воспользовался случаемъ — вставить въ романъ личныя трогательныя воспоминанія о лично дорогой двочк: до такой степени искусственно вклеенъ сентиментальный мартирологъ двнадцатилтней сватьи. Авторъ будто усиливается обезсмертить эту исторію: посл Литки остается фотографія, и ‘панъ Стахъ’ уже съ фотографіей бесдуетъ, когда это вздумается автору. Но потомъ все-таки Поланецкій, въ качеств счастливаго мужа, забываетъ о Литк, — и вамъ остается совершенно неизвстнымъ, зачмъ вообще ему нужно было знать и помнить о ней? Вроятно, въ интересахъ такихъ читательницъ, какъ Мариня Поланецкая и сама Литка.
Свадьба, наконецъ, совершается, изъ ‘двухъ Поланецкихъ’ и ‘двухъ Маринь’ стало всего одинъ и одна,— дйствующихъ лицъ, слдовательно, убыло, и авторъ везетъ ‘семью’ въ Италію, гд эта семья завязываетъ новыя знакомства, и романъ иметъ возможность продолжаться, особенно благодаря ‘семь Ооновскихъ’. Видите, какъ просто длается исторія, также какъ и психологія.
Вс дйствующія лица романа посл Поланецкихъ не представляютъ интереса, за исключеніемъ пани Ооновской и панны Кастелли. Это единственныя героини, охарактеризованныя г. Сенкевичемъ метко и дйствительно серьезно, какъ слдуемъ настоящему писателю. Эти характеристики — настоящіе оазисы на обширномъ пространств романа и главы XIII и XXXIII второй части показываютъ, что у г. Сенкевича есть несомннный матеріалъ писателя, хотя врядъ ли оригинальнаго, но по крайней мр интереснаго не только для легкаго дамскаго чтенія и претенціозныхъ подражательныхъ психологическихъ экскурсій. Правда, онъ и здсь, по обыкновенію, многорчивъ, слдуетъ тому же методу — изображать дйствующихъ лицъ отъ себя лично и еще устами другихъ въ однихъ и тхъ же выраженіяхъ. Но, по крайней мр, злополучный ‘анализъ’ отсутствуетъ, и мы чувствуемъ дыханіе живыхъ реальныхъ людей, и притомъ общечеловческаго типа. Дама, питающая романтическіе капризы чтеніемъ книжекъ и воображающая себя поэтому загадочнымъ и идеальнымъ существомъ, барышня — извн ангельски прекрасная, съ таинственной глубиной очей, но въ дйствительности пошлая и ограниченная,— это вообще печальныя дтища извстной культурной среды, независимо отъ національностей.
Къ нимъ авторъ относится, конечно, отрицательно — такъ же, какъ и къ аферисту, пробивающемуся въ знать, и къ мщанамъ во дворянств. Но онъ зато вполн благосклоненъ къ ‘солиднымъ’ аферистамъ и къ подлиннымъ шляхтичамъ. Ихъ онъ изображаетъ въ такомъ-же тон, въ какомъ, напримръ, у насъ г. Боборыкинъ живописуетъ ‘Рюриковичей’ и англизированныхъ московскихъ фабрикантовъ: слегка юмористическая улыбка съ тайнымъ глубокимъ почтеніемъ.
Безусловныя симпатіи г. Сенкевича принадлежатъ писательской профессіи: это, разумется, понятно. Романтическую даму, неудержимую въ своихъ фантазіяхъ, онъ заставляетъ остановиться на желаніи — быть писателемъ, и, что особенно любопытно, писателемъ психологомъ, ‘рисующимъ мельчайшіе изгибы души’ и, вроятно, открывающимъ ихъ даже въ совершенно пустыхъ душахъ… Но это только вступленіе: дальше описывается потрясающій тріумфъ писателя, поэта Завидовскаго, только что выпустившаго сборникъ стихотвореній.
Счастливцы эти поэты!— приходится намъ воскликнуть. Намъ кое-что сообщаютъ на счетъ поэзіи Завидовскаго: у него, напримръ, есть стихи — Снгъ въ горахъ, выражающіе тоску о чемъ-то недосягаемомъ. Это, очевидно, ‘чистый’ поэтъ, какихъ и у насъ множество, но ни одному изъ нихъ не поклоняются ни солидные аферисты, ни знатные господа, ни даже свтскія дамы, ни одного изъ нихъ не созерцаютъ, какъ нкое восьмое чудо свта, не именуютъ орломъ и великимъ человкомъ. Напротивъ, у насъ стихамъ грозить даже опасность утратить право считаться настоящей литературой. Совершенно иначе на берегахъ Вислы. Тамъ старый магнатъ считаетъ себя ‘слишкомъ глупымъ’, чтобы писать стихи… По истин поэтическое Эльдорадо эти берега Вислы! И не даромъ г. Сенкевичъ, не сочиняющій стиховъ, осуществляетъ другой идеалъ писателя, ‘анализируетъ’ ‘вс формы, и цвта, и тни’.
Но, какъ бы великъ ни былъ успхъ стиховъ Завидовскаго, намъ все-таки кажется нсколько страннымъ одно обстоятельство. До появленія поэта на сцену мы слышали множество бесдъ нашихъ героевъ и героинь и изумлялись ихъ охот переливать изъ пустого въ порожнее. Каковы кавалеры въ бесдахъ другъ съ другомъ и о другъ друг, можно видть изъ слдующихъ сценъ, не требующихъ критики.
Первая. Говоритъ панъ Плавицкій о пан Васновскомъ:
‘Мн съ самого начала показалось, что у него тутъ немного не въ порядк!..’
‘И панъ Плавиццій стукнулъ нсколько разъ указательнымъ пальцемъ по лбу’.
Вторая сцена. Говоритъ панъ Бигель о пан Машко:
‘Я первый готовъ признать за Машко и массу энергіи, и много ума и ловкости, но, принимая все это во вниманіе, ей-Богу, у него тутъ наврное что-то неладно’.
‘И Бигель нсколько разъ стукнулъ указательнымъ пальцемъ по лбу’.
Третья сцена. Говоритъ панъ Васновскій о пан Букацкомъ:
‘Я очень люблю этого Букацкаго, душа человкъ… только… видишь ли… У него вотъ тутъ чего-то недостаетъ.
‘И Васновскій постучалъ пальцами себ по лбу’.
Дамы мене тверды въ пріемахъ, но также составляютъ дятельнйшую компанію, занимающуюся исключительно взаимными пересудами или сватовствомъ, мужчинамъ, которые — ‘по цлымъ днямъ’ говорятъ о знакомыхъ, напримръ, очень умный художникъ Свирскій и ко всему равнодушный декадентъ Букацкій — о семь Ооновскихъ, или размышляютъ въ одиночеств ‘по цлымъ часамъ’ о жизни знакомыхъ, напримръ Поланецкій о Букацкомъ, полумертвомъ развратник и эстетик. Неправда ли, очень поучительное времяпрепровожденіе? А дальше ужъ идетъ безпримрное невжество пана Плавицкаго, ‘феноменальная глупость’ пана Коповскаго, фанфаронство и темныя продлки пана Машко… Изображеніе всхъ этихъ уродливыхъ явленій длаетъ честь безпристрастію польскаго писателя, но не длаетъ чести его психологической логик, при всей его опытности въ ‘анализахъ’.
Умственные и, вообще, культурные интересы общества, выведеннаго въ роман, крайне невысоки, можно сказать, эти интересы совсмъ даже неумственные и некультурные, и вдругъ въ этой сред авторъ создаетъ тріумфъ писателя. Положимъ, чтобы заинтересоваться литераторомъ или артистомъ, достаточно быть праздной модной барыней. Но вдь надо же помнить, какого сорта этотъ интересъ, и писателю, изображающему популярность писателя въ подобной сред, слдуетъ понять и выставить на первый планъ сущность явленія. А между тмъ г. Сенкевичъ съ обычнымъ идиллическимъ простодушіемъ рисуетъ серьезнйшее торжество нищаго стихотворца тамъ, гд панъ Поланецкій — соль земли и ‘хорошая кровь’ — верхъ человческаго достоинства.
Тоже простодушіе и чрезвычайно скромный полетъ авторскихъ идей сказываются въ другомъ, еще боле важномъ, вопрос.
Г. Сенкевичъ въ своей погон за самымъ моднымъ авторствомъ не могъ ограничиться ‘анализомъ’ и декадентствомъ въ лиц Букацкаго. Fin de siè,cle, какъ извстно, чувствуетъ большую слабость къ мистицизму и особаго рода религіознымъ настроеніямъ. Польскій авторъ не преминулъ захватить въ свой романъ и эту струю, — прежде всего въ лиц профессора Басконскаго и художника Свирскаго, а потомъ и панъ Поланецкій долженъ былъ пристать къ новйшей партіи. Симпатичне всею профессоръ — нчто въ род стараго русскаго славянофила на мистической подкладк, Свирскій просто декламаторъ и поэтъ и съ наивностью отрока или салонной дамы бесдуетъ о католичеств, хотя авторъ видимо очень дорожить этими декламаціями и заставляетъ ихъ врзываться въ памяти слушателей, что же касается Поланецкаго, онъ сначала ‘ищущій’, а потомъ вдругъ, безъ всякихъ промежутковъ ‘врующій по убжденію’.
Къ сожалнію, вездсущій анализъ на этотъ разъ отсутствуетъ, а именно здсь онъ и былъ бы особенно необходимъ. Но не это важно, — любопытенъ исходный пунктъ всевозможныхъ мистическихъ и религіозныхъ толковъ въ дух ‘конца вка’. Мы, впрочемъ, познакомившись съ житейскими идеалами героевъ г. Сенкевича, можемъ заране предугадать и ихъ высшій религіозный символъ. Это, ни боле, ни мене, какъ папство въ самой правоврной форм и католическая обдня. Мы, конечно, отнюдь не намрены подвергать критик этотъ символъ, и дло не въ самомъ символ, а въ вопрос, изъ за чего было огородъ городить? Неужели затмъ, чтобы изобразить въ необыкновенно лирическомъ, восторженномъ описаніи папскую аудіенцію и привести къ туфл римскаго первосвященника всхъ отрицающихъ и сомнвающихся? Несомннно, Поланецкіе и Свирскіе могутъ придти къ этому идеалу, но тогда зачмъ подобнымъ господамъ навязывать серьезный скептицизмъ и, будто бы мучительное, исканіе истины? Это значить клеветать на скептицизмъ и на истину и не по достоинству возвышать ‘солидныхъ аферистовъ’. Увы! къ великому разочарованію г. Сенкевича, вопросы ‘конца вка’ далеко не такъ легко разршаются, какъ ихъ разршаетъ счастливая чета Поланецкихъ, и авторъ жестоко погршилъ предъ великими запросами нашего времени, задумавъ вмстить ихъ въ ничтожныя души, все равно, какъ онъ нанесъ преступный ударъ человческой душ, приписавъ ея благородныя муки и возвышенныя стремленія нравственно убитымъ существамъ.
На этомъ мы и кончимъ нашъ разборъ Семьи Поланецкихъ. Мы и такъ говорили о ней больше, чмъ заслуживаютъ литературныя достоинства романа и художественный талантъ автора. Положительная сторона произведенія г. Сенкевича ограничивается нкоторыми фактическими данными о современномъ польскомъ обществ и мы видли, эти данныя представлены довольно полно и безпристрастно. Послднему качеству повредилъ не талантъ автора, не его какія бы то ни было познанія въ предмет, а недостатокъ личнаго культурнаго развитія. Г. Сенкевичъ, по своему нравственному міросозерцанію и общей умственной дятельности, человкъ толпы. Онъ, по своимъ идеаламъ не стоитъ выше будничной, изображаемой имъ, среды. Онъ заявляетъ въ конц книги, что ‘пилъ медъ’ счастливой жизни Поланецкихъ — ‘съ помощью воображенія’,— онъ, несомннно, готовъ пить этотъ медъ и въ дйствительности. А мы знаемъ, что это за медъ. Ни одинъ истинно просвщенный писатель не удовлетворился бы этимъ напиткомъ,— устыдился бы его, какъ меда всей жизни, даже и заурядный интеллигентный человкъ, не утратившій совсти и мысли. А г. Сенкевичъ между тмъ старается плыть въ поток самоновйшихъ теченій своего времени, спшитъ заимствовать мысли, и даже литературные пріемы, иноземныхъ писателей,— и вс эти заимствованія ложатся сырыми пластами на мало воздланную почву. Г. Сенкевичу придется много, очень много работать надъ собой, какъ человкомъ и романистомъ, чтобы явиться не только поставщикомъ журнальнаго матеріала и мимолетнымъ предметомъ восхваленій нашего глухого времени, но дйствительнымъ національнымъ писателемъ съ прогрессивнымъ міросозерцаніемъ и оригинальной творческой силой.