ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
(Продолженіе *).
*) См. ‘Міръ Божій’ No 1, январь 1895 г.
III.
Человкъ онъ былъ!..
Ив. Ивановъ.
(Продолженіе слдуетъ).
‘Міръ Божій’, No 2, 1895
Иван Сергеевич Тургенев, Иванов Иван Иванович, Год: 1895
Время на прочтение: 36 минут(ы)
По возвращеніи изъ заграницы Тургеневъ прежде всего думалъ продолжать научную дятельность. Въ начал 1842 года онъ обратился въ Московскій университетъ съ просьбой — допустить его къ испытанію на степень магистра философіи. Просьба кандидата Тургенева повергла университетскую администрацію въ безвыходное затрудненіе. Каедра философіи въ Московскомъ университет не существовала съ 1826 года. Въ этомъ году преподаватель философіи И. И. Давыдовъ прочелъ вступительную лекцію, составленную по Шеллингу ‘О возможности философіи, какъ науки’. Лекція и конспектъ предположеннаго курса не понравились высшему начальству. Давыдову было поручено сначала преподаваніе чистой математики, а потомъ по смерти Мерзлякова — русской словесности. Каедра философіи оставалась незанятой, хотя по временамъ читалась логика для студентовъ перваго курса. По поводу прошенія Тургенева возникла переписка между университетомъ и попечителемъ, такъ какъ факультетъ затруднялся экзаменовать кандидата на магистерскую степень по каедр, остающейся незанятой въ теченіе пятнадцати лтъ вслдствіе усмотрнія высшаго начальства. Переписка не привела ни къ какому результату, а прошеніе Тургенева осталось безъ послдствій {Р. Ст. XXVIII, 146—7.}.
Эта попытка Ивана Сергевича превратиться въ ученаго возбудила немалое удивленіе въ обществ, близко его знавшемъ. Тургеневъ производилъ впечатлніе, совершенно противорчившее его замысламъ.
Въ одномъ изъ писемъ Тургеневъ говоритъ: ‘Какой я былъ бы художникъ (не говорю уже: человкъ), если бы не понималъ, что самоувренность, преувеличеніе, извстнаго рода фраза и поза, даже нкоторый цинизмъ составляютъ неизбжную принадлежность молодости? {Р. Ст. XL, 222.}.
Этими словами Тургеневъ характеризовалъ извстный періодъ въ жизни своей и громаднаго большинства своихъ сверстниковъ. Романтическіе, туманные порывы молодости часто складываются въ весьма причудливыя формы. Юноша не въ силахъ справиться съ дйствительностью, просто отнестись къ окружающей жизни, трезвыми глазами взглянуть на происходящія кругомъ явленія. Все это будто запутано въ какую-то поэтическую дымку — грезъ, странныхъ образовъ, восторженныхъ чувствъ. Юноша гораздо больше мечтаетъ, воображаетъ, чмъ мыслитъ и судитъ съ точки зрнія холоднаго разсудка. И картины личной фантазіи кажутся ему несравненно боле реальными явленіями, чмъ сама дйствительная жизнь. Этими годами управляетъ поэзія, а не правда.
Такой романтическій періодъ переживаетъ всякій, кто одаренъ обильнымъ запасомъ нравственныхъ силъ. Только духовно-худосочные бдняки душою и сердцемъ не знаютъ этого ранняго тумана молодости. Для нихъ жизнь съ самаго начала тянется скучной, прозаической, будничной полосой. Но чмъ богаче организмъ, чмъ больше задатковъ таится въ немъ, тмъ явственне сказывается романтическое настроеніе, юношеская игра въ поэтическіе призраки и вымыслы.
Тогда является обыкновенно излюбленный герой: ему поклоняются, ему подражаютъ, стремятся слить свою личность съ идеаломъ. Такимъ героемъ въ первой половин ныншняго столтія для молодежи всего культурнаго міра былъ байроновскій герой разочарованія, презрнія къ людямъ, герой необъятныхъ силъ и мощныхъ замысловъ. Сколько жертвъ принесено этому кумиру! Вспомните біографію Пушкина, Лермонтова… Вспомните это юношеское пламенное желаніе во что бы то ни стало щеголять въ чайльдъ-гарольдовомъ плащ, клеймить окружающихъ пигмеевъ презрньемъ, вести себя на манеръ высшаго избраннаго существа. Вспомните эти бурныя выходки юнаго Пушкина въ обществ солидныхъ людей, его начальниковъ. Чмъ это общество солидне, тмъ выходки байронствующаго героя будутъ смле, отчаянне, эксцентричне. Молодой поэтъ будетъ поражать собесдниковъ вольнодумными идеями, пылкими проявленіями своей личной оригинальности, своего исключительнаго образа мыслей. И его будетъ тшить всеобщее изумленіе, негодованіе. Въ его глазахъ это будетъ борьба, вызовъ пошлому, погрязшему въ традиціяхъ, обществу…
То же самое съ Лермонтовымъ,— и на этотъ разъ припадки ори. гинальности еще рзче, еще стремительне. Гарольдовъ плащъ гераздо больше подходилъ къ натур автора Героя нашего времени, чмъ творца Евгенія Онгина. Но сущность одна и та же: игра въ маскарадъ, въ преувеличенныя чувства, въ парадоксальныя идеи… Много надо проницательности, знанія человческаго сердца, и еще больше — высокаго гуманнаго чувства, чтобы, за маскарадной вншностью, распознать броженіе великихъ силъ и чтобы ради этихъ силъ простить юношескія увлеченія и крайности.
Тургеневъ не могъ миновать этого періода. Не даромъ онъ написалъ драму въ подражаніе ‘Манфреду’ Байрона. Въ немъ самомъ жили элементы подражанія, той самой театральной игры, какая неизбжно увлекала молодежь. Игра въ натур Тургенева должна была найти особенно благодарную почву. Онъ былъ одаренъ громадной силой воображенія, художественные образы, красивые, эффектные вымыслы складывались у него безъ всякихъ личныхъ усилій,— и разв можно было противостоять обаянію этихъ золотыхъ сновъ! Онъ, кром того, и въ самомъ дл зналъ много, о многомъ думалъ, являлся въ полномъ смысл выдающимся молодымъ человкомъ. Это чувствовалось всми, не могъ этого не чувствовать и самъ Иванъ Сергевичъ.
И вотъ, всюду, куда бы ни являлся молодой питомецъ западнаго университета, неизбжно происходятъ одн и т же сцены. Какой бы вопросъ ни подняли, какую бы тему ни затронули, Тургеневъ непремнно завладетъ и вопросомъ, и темой единолично и начнетъ развивать свои воззрнія съ поразительнымъ, врядъ ли еще кому доступнымъ, искусствомъ. Вереница блестящихъ идей, разнообразнйшихъ свдній и, прежде всего, художественнйшихъ образовъ подавляетъ слушателей. Самъ ораторъ испытываетъ неописанное наслажденіе, пока создаетъ волшебную ткань, — и вс слушаютъ его, точно очарованные. Но въ результат Оказывается, что блестящаго юношу интересовалъ не самый предметъ разговора, а процессъ собственныхъ разсужденій и боле всего впечатлнія слушателей. Онъ стремится скоре поразить ихъ новизной, оригинальностью, полнйшей неожиданностью взглядовъ и выводовъ, чмъ дйствительно убдить ихъ въ чемъ бы то ни было. Его преслдуетъ одна мысль — во что бы то ни стало не походить на другихъ, выдлиться изъ общаго круга парадоксомъ, исключительной выходкой, эффектомъ бесды. И онъ достигаетъ этой цли, но цною серьезной жертвы: на него начинаютъ смотрть, какъ на легкомысленнаго краснобая, нивъ чемъ не убжденнаго, ни о чемъ серьезно не размышляющаго, а занятаго исключительно разыгрываніемъ ослпительнаго спектакля. Тургеневъ будто преднамренно поддерживаетъ эту репутацію. Онъ усваиваетъ спеціальныя манеры, даже особенное выраженіе лица, совершенно не соотвтствующее его мягкой сердечной натур, высказываетъ замчанія, невроятныя съ точки зрнія обычнаго здраваго смысла, напримръ, передъ великими произведеніями искусства — живописи, скульптуры, музыки — онъ чувствуетъ по его словамъ, зудъ подъ колнами… Однимъ словомъ, юноша геніальничаетъ и возбуждаетъ у людей серьезныхъ и уравновшенныхъ чувство пренебреженія и даже негодованія. Многимъ ли приходитъ на умъ разобраться во вншнихъ впечатлніяхъ и посмотрть безпристрастными глазами на сущность дла? Напротивъ, большинство старается подхватить промахи юноши, запоминаетъ ихъ, сообщаетъ имъ злостное распространеніе среди знакомыхъ и незнакомыхъ.
А между тмъ, помимо всхъ общихъ основаній, у молодого Тургенева была еще своя личная причина — играть роль, и причина не только совершенно уважительная, но въ полномъ смысл драматическая.
Недоразумнія съ матерью у Ивана Сергевича начались немедленно по возвращеніи его изъ заграницы. Варвара Петровна подъ старость, повидимому, все боле изощрялась въ крпостническихъ причудахъ. Деспотизмъ ея пріобрталъ все боле мрачный характеръ, близкимъ людямъ жизнь часто становилась невыносимой пыткой. Иванъ Сергевичъ большую часть времени жилъ въ Петербург и только лтомъ прізжалъ въ Спасское. Эти прізды были настоящими праздниками для подневольнаго деревенскаго міра, хотя положительной пользы выходило мало. Очевидецъ разсказываетъ: ‘Вс его любили, всякій въ немъ чуялъ своего и душой былъ преданъ ему, вруя въ его доброту, которая въ дом матери не смла, однако, проявляться открыто въ защиту кого-либо. Но тмъ не мене, когда онъ прізжалъ, говорили: ‘Нашъ ангелъ, нашъ заступникъ детъ’.
Иванъ Сергевичъ до послдней степени щадилъ свою мать и никогда не высказывалъ ей рзко своихъ поученій. По возвращеніи изъ заграницы онъ осыпалъ ее нжнйшими ласками, каждое приключеніе съ ней, малйшее подозрніе, что съ ней можетъ случиться какая-либо непріятность, повергали его въ настоящее отчаяніе. Но мать дурно поддерживала эти чувства. Иванъ Сергевичъ, напримръ, умолялъ ее отпустить на волю Кудряшева. Кудряшевъ усплъ пріобрсти заграницей основательныя медицинскія познанія и, по возвращеніи на родину, усердно продолжалъ заниматься любимымъ предметомъ. Тургеневъ не могъ выносить крпостнаго положенія этого способнаго и во всхъ отношеніяхъ достойнаго человка.
— Сними ты съ него это ярмо!— умолялъ онъ мать.— Клянусь теб, что онъ тебя не броситъ, пока ты жива. Дай ты ему только сознаніе того, что онъ человкъ, не рабъ, не вещь, которую ты можешь по своему произволу, по одному капризу упечь куда и когда захочешь!
Варвара Петровна оставалась непреклонна. Не мало происходило разговоровъ у сына съ матерью и вообще о крпостномъ прав. Сынъ изъ силъ выбивался доказать матери всю унизительность рабскаго положенія человка, подавленнаго однимъ чувствомъ — страхомъ. Варвара Петровна ршительно отказывалась понять эти разсужденія. Тогда Иванъ Сергевичъ начиналъ грозить ей близкимъ концомъ позорныхъ порядковъ. Это совершенно выводило помщицу изъ границъ терпнія,— и она осыпала жестокой бранью и упреками сына и его пророчества.
Разговоры эти, конечно, нисколько не измняли къ лучшему положенія подданныхъ Варвары Петровны. Напротивъ, она недовольство сына старалась объяснить наговорами дворовыхъ и усердно искала, кто изъ прислуги могъ пожаловаться на нее сыну. При такихъ условіяхъ, очевидно, были безполезны всякія убжденія. Потерпвшимъ лицомъ оказался самъ Иванъ Сергевичъ. Мать постепенно сократила ему содержаніе, и въ результат предоставила его почти исключительно собственнымъ силамъ.
Ея гнвъ былъ въ сильной степени подогртъ старшимъ сыномъ, Николаемъ Сергевичемъ. Вскор посл возвращенія Ивана Сергевича изъ заграницы — зимой въ 1841 году — его братъ женился на Анн Яковлевн Шварцъ, бдной двушк, проживавшей въ тургеневскомъ дом. Этотъ бракъ страшно поразилъ Варвару Петровну, она окончательно перестала высылать деньги Николаю Сергевичу, тотъ принужденъ былъ выйти изъ военной службы, и поступилъ въ министерство внутреннихъ длъ. Семья увеличивалась — и онъ впослдствіи принужденъ былъ давать уроки французскаго языка. Варвара Петровна оставалась совершенно равнодушной къ участи своего сына и его семьи.
Иванъ Сергевичъ также нанесъ ей чувствительную обиду. Около Пасхи 1843 г. въ Петербург появилась поэма Параша {Житова говорить, будто И. С. привезъ въ Спасское Парашу лтомъ въ 1841 году. Это — ошибка. Но дальнйшія сообщенія о томъ, какъ было принято сочиненіе И. С—ча въ Спасскомъ, несомннно достоврны… ‘Впечатлнія особеннаго оно не произвело. Маленькая книга въ голубой обертк валялась на одномъ изъ столиковъ кабинета его матери, и, сколько мн помнится, толковъ мало было о ней. Единственное, что изъ нея было извлечено и повторялось, это гд-то сказанныя слова: ‘въ порядочныхъ домахъ квасу не пьютъ’. На основаніи этихъ словъ квасъ былъ изгнанъ со стола’… В. Е. Ib., 100.}. Авторъ скрылъ свое имя за иниціалами Т. Л.: это означало Тургеневъ Лутовиновъ. Сначала Варвара Петровна не обратила особеннаго вниманія, когда сынъ представилъ ей свое произведеніе, но не могла не выразить своего неудовольствія. Въ ея планы совершенно не входили литературныя занятія сына. Эти занятія она считала прямо предосудительными для молодого человка благороднаго происхожденія. Жуковскаго она уважала только потому, что онъ былъ близокъ ко двору. ‘По моему’, говорила она сыну, ‘crivain ou gratte-papier est tout un’ (писатель и писецъ одно и тоже). И тотъ и другой за деньги бумагу мараютъ… Дворянинъ долженъ служить и составить себ карьеру и имя службой, а не бумагомараніемъ… Опредлился бы ты на настоящую службу, получалъ бы чины, а потомъ и женился бы, вдь ты теперь одинъ можешь поддержать родъ Тургеневыхъ!..’
Въ страшный гнвъ пришла Варвара Петровна, когда сынъ сообщилъ ей, что на одно изъ его сочиненій написана критика. Она не могла допустить, чтобы ‘дворянина’ судилъ ‘какой-нибудь поповичъ’, и при этомъ литературную дятельность Ивана Сергевича объявила такимъ же преступленіемъ, какъ и самовольный бракъ старшаго сына.
А между тмъ Тургеневу предстояло разршить дилемму: или угодить матери и совершенно оставить литературу, или остаться почти безъ всякихъ средствъ. Варвара Петровна крайне скупо помогала сыну, вроятно, вынуждая его поступить на службу и жениться. О женитьб Иванъ Сергевичъ и слышать не хотлъ, но служить попытался.
Въ 1842 году онъ является чиновникомъ особыхъ порученій въ канцеляріи министерства внутреннихъ длъ. Ближайшимъ начальникомъ его былъ извстный писатель В. Даль, директоръ канцеляріи министра Перовскаго. По нкоторымъ извстіямъ, именно Даль и уговорилъ Тургенева поступить къ нему на службу {Д. В. Григоровичъ. Р. Мысль, янв. 1893.}. Опытъ продолжался не долго. Даль — прямолинейный, строгій служака не давалъ покою Ивану Сергевичу начальническими выговорами за неаккуратность по служб. Тургеневъ принужденъ былъ выйти въ отставку, и уже больше не возобновлялъ служебной карьеры.
Все это должно было крайне огорчать Варвару Петровну, и она по своему мстила сыну. Матеріальное положеніе Тургенева бывало часто безнадежнымъ. Онъ жилъ въ четвертомъ этаж громаднаго дома на Стремянной улиц. Хозяйство его шло крайне плохо. Комната оставалась нетопленой, для гостей не оказывалось чая: прислуга пользовалась крайнимъ добродушіемъ Ивана Сергевича и его непрактичностью. Онъ часто нуждался буквально въ копйкахъ, чтобы заплатить извозчику, не имлъ возможности угостить пріятелей бутылкой вина. Легко представить, съ какой горечью чувствовалъ Тургеневъ свою нужду! Всмъ было извстно, что онъ сынъ богатой семьи, и онъ больше всего боялся, чтобы не раскрыли тайны его бдности и не оскорбили нареканіями матери. Сколько усилій приходилось тратить, чтобы ловко ускользнуть отъ подозрнія товарищей, искусно разыграть роль богатаго барина, не имя въ карман ни копйки денегъ! Здсь призывалось на помощь множество уловокъ: развязность рчей, стремленіе играть первенствующую роль въ пріятельскихъ компаніяхъ, фальшивая расточительность, побуждавшая Тургенева не отставать отъ затйливыхъ похожденій и удовольствій и уклоняться незамтно отъ расплаты… Такими средствами удавалось отводить глаза, но все это должно было оставлять въ душ юноши невыразимо тяжелыя и горькія впечатлнія…
Вотъ настоятельный мотивъ, заставлявшій Ивана Сергевича во что бы то ни стало разыгрывать всевозможныя роли байроническаго пошиба. Для игры требовалось тмъ больше притворства и ухищреній, что отъ природы Тургеневъ одаренъ былъ неисчерпаемымъ благодушіемъ, искренностью, простотой. Ему ли было притворяться Манфредомъ, Донъ-Жуаномъ, Чайльдъ-Гарольдомъ! А между тмъ притворяться было необходимо, и напускная злость и свобода языка выражались въ безобидной форм, но для обидчивыхъ людей крайне непріятной. Иванъ Сергевичъ обнаруживалъ въ молодости большую наклонность къ эпиграммамъ.
Это — общій вкусъ у многихъ нашихъ поэтовъ — у Лермонтова, Пушкина,— вкусъ, совершенно естественный, въ сущности неимющій ничего общаго съ какими бы то ни было злыми чувствами. Эпиграммы направлялись на людей близкихъ и искренно любимыхъ самимъ авторомъ эпиграммъ. Это было просто взрывомъ юношескаго шаловливаго остроумія, отчасти, конечно, тшившаго юношеское пристрастіе къ своевольному, иногда рзкому, выраженію настроеній.
Эпиграммы сочиняли вс, кто умлъ, у кого была наклонность къ дкому сатирическому остроумію. Самъ Тургеневъ былъ предметомъ такого рода упражненій со стороны пріятелей и ни на минуту не думалъ обижаться и мстить. Много лтъ спустя Тургеневъ припоминалъ эпиграммы, ходившія въ его пріятельскомъ кружк, въ томъ числ эпиграмму, сочиненную на кн. Влад. ед. Одоевскаго-личность, въ высшей степени симпатичную, всми любимую и уважаемую. Кн. Одоевскій отличался невроятной разсянностью — отсюда насмшки и остроты. Тургеневъ вспоминалъ и свои эпиграммы — на Дружинина, на Кетчера, на нкоторыхъ петербургскихъ и московскихъ ученыхъ. Никто не думалъ сердиться за эти блестки остроумія, Дружининъ, напримръ, первый смялся эпиграмм, написанной на его европейскія замашки. Одинъ только Достоевскій былъ жестоко уязвленъ стихами Тургенева, приписалъ ихъ литературной зависти, — и не преминулъ затаить злобное чувство… {Нсколько эпиграммъ приведено у г. Полонскаго, l. с., 526—9, здсь же и эпиграмма на Достоевскаго.}.
Намъ представится не одинъ случай убдиться, что именно чувство писательской зависти мене всего было доступно Ивану Сергевичу, напротивъ, онъ искренне искалъ литературныхъ связей, и если находилъ сердечный отвтъ на свои поиски — привязывался къ человку со всею горячностью молодого идеализма. Таковы отношенія Тургенева къ Блинскому.
Имя Блинскаго стало извстно Тургеневу весьма рано, со времени критики въ Молв и Телескоп. Мы видли, какое впечатлніе произвела на юнаго студента статья Блинскаго о Бенедиктов. Слухи о Блинскомъ въ Петербург носили сплетническій характеръ. Были недовольны рзкими пріемами критика, ставили ему въ укоръ даже его плебейское происхожденіе, говорили, что онъ недоучившійся казенный студентъ, выгнанный изъ университета за развратное поведеніе, увряли, что и наружность его самая ужасная: это какой-то циникъ, бульдогъ, пригртый Надеждинымъ съ цлью травить имъ своихъ враговъ, упорно и какъ бы въ укоризну называли его ‘Блынскимъ’!.. Голоса въ пользу Блинскаго представляли исключительное явленіе… При такихъ условіяхъ со стороны Тургенева требовалась большая доля самостоятельности, чтобы обратиться къ Блинскому по поводу своего только что вышедшаго произведенія — поэмы Параши.
Блинскій перехалъ въ Петербургъ въ октябр 1839 года, и вскор его статьи появились въ Отечественныхъ Запискахъ. Тургеневъ отнесъ ему свою поэму и ухалъ въ деревню. Это происходило весной въ 1843 году. Въ майской книжк журнала появилась статья Блинскаго. ‘Онъ такъ благосклонно отозвался обо мн’, пишетъ Тургеневъ, ‘такъ чудно хвалилъ меня, что, помнится, я почувствовалъ больше смущенія, чмъ радости. Я не могъ поврить, и когда въ Москв покойный Киревскій (И. В.) подошелъ ко мн съ поздравленіями, я поспшилъ отказаться отъ своего дтища, утверждая, что сочинитель Параши не я’.
Блинскій не только признавать литературныя достоинства юношескаго произведенія Тургенева, но находилъ возможнымъ на основаніи поэмы длать выводы относительно характера и духовнаго развитія автора. ‘Что мн за дло до промаховъ и излишества Тургенева’,— говаривалъ онъ,— ‘Тургеневъ написалъ Парашу: пустые люди такихъ вещей не пишутъ’. Нкоторыми мстами поэмы Блинскій восторгался и въ частныхъ бесдахъ рекомендовалъ автора знакомымъ, какъ несомннно талантливаго юношу. Скоро между авторомъ поэмы и критикомъ завязалась тсная дружба {Анненковъ. Молодость И. С. Тургенева. В. Е. 1884, февр. 455.}.
Тургеневъ, по возвращеніи въ Петербургъ, отправился къ Блинскому, и знакомство началось. Блинскій поселился на дач въ Лсномъ, Тургеневъ нанялъ дачу въ Первомъ Парголов и до самой осени почти каждый день посщалъ Блинскаго. ‘Я полюбилъ его искренно и глубоко’, пишетъ Иванъ Сергевичъ въ своихъ Воспоминаніяхъ, ‘онъ благоволилъ ко мн’. Тургеневъ нсколько неточно помнитъ о начал своего знакомства съ Блинскимъ. Знакомство началось раньше лта 1843 года,— въ конц 1842 года или въ начал слдующаго. Уже 31-го марта 1843 года, Блинскій пишетъ Боткину слдующее объ этомъ знакомств:
‘Т—въ очень хорошій человкъ, и я легко сближаюсь съ нимъ. Въ немъ есть злость, и желчь, и юморъ, онъ глубоко понимаетъ Москву и такъ воспроизводитъ ее, что я пьяню отъ удовольствія… Т. немного нмецъ…’ {Г. Пыпинъ. Блинскій, его жизнь и переписка. Спб. 1876, II, 129.}.
Дальше характеристика еще опредленне:
‘Я нсколько сблизился съ Т—вымъ. Это человкъ необыкновенно умный, да и вообще хорошій человкъ. Бесда и споры съ нимъ отводили мн душу. Тяжело быть среди людей, которые или во воемъ соглашаются съ тобою, или, если противорчатъ, то не доказательствами, а чувствомъ и инстинктомъ,— и отрадно встртить человка, самобытное и характерное мнніе котораго, сшибаясь съ твоимъ, извлекаетъ искры. У Тургенева много юмору. Я, кажется, уже писалъ теб, что разъ, въ спор противъ меня за нмцевъ, онъ сказалъ мн: да что вашъ русскій человкъ, который не только шапку, да и мозгъ-то свой носить на бекрень! Вообще, Русь онъ понимаетъ. Во всхъ его сужденіяхъ виденъ характеръ и дйствительность. Онъ врагъ всего неопредленнаго, къ чему я, по слабости характера и неопредленности натуры и дурного развитія, довольно падокъ’.
Этотъ отзывъ въ высшей степени важенъ для насъ. Очевидно, никакія юношескія причуды Тургенева, ни даже его погоня за оригинальностью не помшали Блинскому составить ясное и справедливое представленіе объ его несомннныхъ достоинствахъ. Даже качество, о которомъ Блинскій говоритъ, повидимому, съ нкоторой ироніей, пристрастіе Тургенева къ нмецкому, — оказалось очень цннымъ и любопытнымъ для критика. На этотъ разъ Блинскій могъ черпать идеи нмецкой философіи изъ достоврнаго и чистаго источника.
Блинскій на первыхъ же порахъ почтилъ Тургенева своей откровенностью, бесдовалъ съ нимъ о своей литературной дятельности, подвергалъ безжалостной критик свои раннія увлеченія, открыто сознавался въ своихъ ошибкахъ. Тургенева не могла не поразить въ Блинскомъ такая честность отношенія къ самому себ, своимъ дйствіямъ и убжденіямъ. Иванъ Сергевичъ съ первыхъ встрчъ долженъ былъ почувствовать восторженное удивленіе къ этому благороднйшему рыцарю мысли и общественной дятельности.
Встрчи Тургенева съ Блинскимъ происходили въ теченіе четырехъ зимъ, съ 1843 по 1846 годъ, и особенно часто предъ началомъ 1847 года, когда Тургеневъ отправился надолго заграницу. Кром этихъ зимъ, Тургеневъ провелъ съ Блинскимъ еще лто, вроятно, въ 1844 году, такъ какъ лтомъ въ 1843 году Блинскій жилъ въ Москв. Въ 1844 году Блинскій былъ уже семьяниномъ и жилъ на дач въ Лсномъ.
Вышеприведенный разсказъ Ивана Сергевича относится, по всей вроятности, именно къ лту 1844 года. Друзья много гуляли по сосновымъ рощицамъ, окружающимъ Лсной Институтъ. Во время этихъ прогулокъ происходили длинныя и оживленныя бесды. Предметъ этихъ бесдъ легко угадать. Для Блинскаго общество Тургенева было драгоцннйшимъ пріобртеніемъ. Въ Воспоминаніяхъ Тургеневъ пишетъ: ‘Со мной онъ говорилъ особенно охотно потому, что я недавно вернулся изъ Берлина, гд въ теченіе двухъ семестровъ занимался Гегелевской философіей и былъ въ состояніи передать ему самые свжіе, послдніе выводы. Мы еще врили тогда въ дйствительность и важность философическихъ и метафизическихъ выводовъ, хотя ни онъ, ни я, мы нисколько не были философами и не обладали способностью мыслить отвлеченно, чисто на нмецкій манеръ… Впрочемъ, мы тогда въ философіи искали всего на свт, кром чистаго мышленія’.
Они искали разршенія величайшихъ вопросовъ, искони преслдующихъ человка, особенно въ молодости. Они разсуждали о значеніи жизни, о происхожденіи міра, о безсмертіи души. Извстенъ разсказъ Тургенева объ одной изъ такихъ бесдъ. Друзья увлеклись слишкомъ продолжительной бесдой. Жена умоляла мужа и его друга — хотя на время прервать пренія. Тургеневъ готовъ былъ уступить, тогда Блинскій въ негодованіи воскликнулъ: ‘Мы не ршили еще вопроса о существованіи Бога, а вы хотите сть’…
И въ этомъ восклицаніи звучало глубочайшее чувство, истинно идеальное увлеченіе вопросомъ,— увлеченіе, граничащее съ болью, мукой…
На Тургенева личность Блинскаго производила чарующее впечатлніе. ‘На меня дйствовали только энтузіастическія натуры’, писалъ тридцативосьмилтній Тургеневъ про свою молодость {Письма, 33.}. Блинскій былъ именно такой натурой. ‘Искренность его дйствовала на меня’, разсказываетъ Тургеневъ, ‘его огонь сообщался и мн’…
Этому огню не суждено было погаснуть. Тургеневу и посл смерти Блинскаго казалось, что одно имя великаго критика должно зажигать сердца. Онъ недоволенъ, встртивъ въ журнал дльную, очень умную, безпристрастную, но холодную статью о Блинскомъ. Онъ не можетъ допустить мысли, чтобъ объ этомъ человк можно было писать съ ‘тусклымъ безпристрастіемъ’. По его мннію это искусно испеченные пироги съ ‘нтомъ’… {Письма, 37, 43.}. Такая оцнка ниже Блинскаго,— этой пламенной благородной натуры, вчно возбужденной, проникнутой неуклоннымъ мужествомъ и энергіей. Для самаго Тургенева было высшимъ счастьемъ вызвать дорогую тнь, побыть съ ней въ своихъ Воспоминаньяхъ, обратиться къ ней съ восторженнымъ привтствіемъ:
Блинскій оставилъ глубокое впечатлніе въ памяти Тургенева не только своею личностью. Критика Блинскаго осталась руководящей для Тургенева на всю жизнь. Посл благосклоннаго отзыва о Параш Блинскій будто охладлъ къ литературной дятельности своего друга. А Тургеневъ между тмъ написалъ довольно много стихотвореній и поэмъ. Блинскій, повидимому, не поощрялъ этого творчества и, по словамъ Тургенева, не могъ этого длать. ‘Впрочемъ’, прибавляетъ Иванъ Сергевичъ, ‘я скоро догадался самъ, что не предстояло никакой надобности продолжать подобныя упражненія — и возымлъ твердое намреніе вовсе оставить литературу’.
Это намреніе возникло до перваго разсказа изъ Записокъ Охотника. Тургеневымъ были напечатаны въ Отечественныхъ Запискахъ: Неосторожность, драматическій очеркъ въ одномъ дйствіи, разсказъ Андрей Колосовъ, Безденежье, сцены изъ петербургской жизни молодого дворянина и въ Петербургскомъ Сборник — очеркъ Три портрета. Кром того, въ печати появились критическія статьи о Фауст въ перевод Бровченко и о драм Гедеонова — Смерть Ляпунова. Публика отнеслась ко всмъ этимъ произведеніямъ довольно равнодушно. О разсказ Андрей Колосов Тургеневъ писалъ много лтъ спустя: ‘Андрей Колосовъ явился въ Отечественныхъ Запискахъ въ 1844 году и прошелъ, разумется, совершенно безслдно. Молодой человкъ, который въ то время обратилъ бы вниманіе на эту повсть — былъ бы въ своемъ род феноменъ’ {Письма, 245.}. Блинскій, въ одномъ изъ писемъ къ Тургеневу, давая краткіе отзывы объ его юношескихъ произведеніяхъ, проходитъ молчаніемъ и Три портрета, и Андрея Колосова. Вотъ это письмо. Оно любопытно тмъ, что отмчаетъ произведенія Тургенева, открывшія его популярную художественную дятельность, и, кром того, опредляетъ основныя черты его таланта. Впослдствіи Тургеневъ, какъ увидимъ, вполн оправдалъ это опредленіе.
‘Мн кажется’, писалъ Блинскій, ‘у васъ чисто творческаго таланта или нтъ, или очень мало, и вашъ талантъ однороденъ съ Далемъ. Это вашъ настоящій родъ. Вотъ хоть бы Ермолай и Мельничиха — не Богъ знаетъ что, бездлка, а хорошо, потому что умно и дльно, съ мыслью. А въ Бреттёр — я увренъ, вы творили. Найти свою дорогу, узнать свое мсто — въ этомъ все для человка, это для него значитъ сдлаться самимъ собою. Если не ошибаюсь, ваше призваніе — наблюдать дйствительныя явленія и передавать ихъ, пропуская черезъ фантазію, но не опираться только на фантазію… Только ради Аллаха, не печатайте ничего такого, что ни то ни сб, не то, чтобъ нехорошо, да и не то, чтобъ очень хорошо. Это страшно вредитъ тоталитету извстности (извините за кудрявое выраженіе — лучшаго не придумалось). А Хорь общаетъ въ васъ замчательнаго писателя — въ будущемъ’.
Этотъ разсказъ Хорь и Калинычъ, стоявшій, по мннію Блинскаго, выше всхъ другихъ произведеній автора, открылъ собой Записки Охотники. Произошло это случайно.
Профессоръ словесности, Плетневъ стоялъ во глав журнала Современникъ. Журналъ былъ основанъ Пушкинымъ, но постепенно утратилъ живую окраску, выходилъ тоненькими книжками, старался держаться вн литературныхъ партій и вообще едва влачилъ свое безцвтное существованіе. Наконецъ, въ 1846 году Плетневъ согласился передать его другой редакціи, имвшей въ виду преобразовать изданіе въ толстый журналъ. Въ сущности журналъ основывался вновь, и главнымъ дятелемъ былъ Тургеневъ. Онъ хлопоталъ едва ли не больше всхъ, помогалъ новому предпріятію совтомъ и дломъ, для первыхъ же книжекъ журнала далъ множество матеріала и хотлъ только одного, чтобы Блинскому было отведено въ редакціи одно изъ первыхъ мстъ. Блинскій только что порвалъ съ Отечественными Записками и намревался издавать сборникъ Левіаанъ. Матеріала для этого изданія у него успло накопиться множество,— и теперь онъ весь отдалъ его для будущаго журнала. Такимъ путемъ будущность Современника была обезпечена. Въ первой же книжк, въ отдл смси, появился разсказъ Хорь и Калинычъ…
Авторъ и редакція предлагали публик это произведеніе съ крайней скромностью: помстили его въ третьестепенномъ отдл, прибавили слова изъ записокъ охотника — съ цлью расположить читателя къ снисхожденію. Успхъ разсказа совершенно не соотвтствовалъ этимъ предосторожностямъ. Онъ былъ настолько великъ, что даже Тургеневъ, при всей своей скромности, поврилъ въ свой талантъ и ршилъ вернуться къ литератур. Очевидно, недаромъ Блинскій подмтилъ въ своемъ друг глубокое знаніе людей, серьезную житейскую опытность, зрлое пониманіе дйствительности: теперь пришло время всему этому сказаться въ художественной дятельности.
Слдующіе разсказы явились во время пребыванія Тургенева заграницей.
Тургеневъ оставилъ Россію въ самомъ начал 1847 года {Такъ утверждаетъ Тургеневъ въ своихъ Воспоминаніяхъ, Житова — называетъ 1846 годъ. В. Е., 1884, дек. 5, 80, Анненковъ даетъ показаніе, согласное съ Тургеневымъ, В. Е., 1884, февр. 4, 66.}. Семь лтъ онъ не покидалъ родины,— теперь непреодолимыя причины вызвали путешествіе. Главнйшія изъ нихъ — отношенія Ивана Сергевича къ матери и знакомство его съ французской пвицей Віардо.
До сихъ поръ мы могли убдиться, какъ тяжело было Тургеневу выносить крпостническіе нравы, царившіе въ его родномъ дом. Столкновенія съ матерью происходили безпрестанно. Сынъ тщетно пытался съ общей и частныхъ точекъ зрнія доказать варварство, безчеловчіе власти, столь дорогой и естественной для его матери. Крпостное право, ненавистное Тургеневу само по себ, било ему въ глаза на каждомъ шагу отвратительнйшими фактами. Бороться съ этими фактами не было возможности. Иванъ Сергевичъ былъ любящимъ и преданнымъ сыномъ, самостоятельной властью онъ не пользовался, а вс разсужденія не достигали цли. Окончательный разрывъ съ матерью и ея міромъ, слдовательно, являлся лишь вопросомъ времени.
Варвара Петровна по своему любила младшаго сына, и въ его присутствіи ей случалось быть доброй и снисходительной. Но очевидецъ, заслуживающій доврія, замчаетъ по этому поводу: ‘И она, и вс мы вполн сознавали, что временная доброта и снисходительность Варвары Петровны поддерживались только рдкостью и краткостью свиданій съ сыномъ’.
‘Останься онъ при ней,— она бы не выдержала долго, и онъ только былъ бы безмолвнымъ и безсильнымъ свидтелемъ того, что выносить онъ не могъ и чему помочь былъ не въ силахъ. Легче отъ этого никому бы не было… и онъ ухалъ {Житова, Ib. 584.}.
Такъ объясняется отъздъ Тургенева для людей, близко наблюдавшихъ его жизнь въ родительскомъ дом. Это объясненіе совпадаетъ съ разсказомъ самого Тургенева о разлук съ родиной.
Это была разлука вынужденная, неизбжная при всей доброй вол Ивана Сергевича. Въ Воспоминаніяхъ онъ пишетъ: ‘Тотъ бытъ, та среда и особенно та полоса ея, если можно такъ выразиться, къ которой я принадлежалъ — полоса помщичья, крпостная,— не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротивъ, почти все, что я видлъ вокругъ себя, возбуждало во мн чувства смущенія, негодованія — отвращенія наконецъ. Долго колебаться я не могъ. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей килеей, по избитой дорог, либо отвернуться разомъ, оттолкнуть отъ себя ‘всхъ и вся’, даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я такъ и сдлалъ’…
Дальше объясненія еще опредленне, указываютъ общій источникъ нравственныхъ страданій, терзавшихъ Тургенева.
Въ дтств онъ хотлъ бжать отъ своей семьи, преслдовавшей его самого. Теперь онъ не въ силахъ жить въ сред, переполненной слезами и муками другихъ. Бгство изъ этого царства пытокъ по прежнему остается единственнымъ спасеніемъ.
‘Я другого пути передъ собой не видлъ’, продолжаетъ Тургеневъ. ‘Я не могъ дышать однимъ воздухомъ, оставаться рядомъ съ тмъ, что я возненавидлъ, для этого у меня, вроятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мн необходимо нужно было удалиться отъ моего врага за тмъ, чтобы изъ самой моей дали сильне напасть на него. Въ моихъ глазахъ врагъ этотъ имлъ опредленный образъ, носилъ извстное имя: врагъ этотъ былъ крпостное право. Подъ этимъ именемъ я собралъ и сосредоточилъ все, противъ чего я ршился бороться до конца — съ чмъ я поклялся никогда не примиряться… Это была моя Аннибаловская клятва, и не я одинъ далъ ее себ тогда. Я и на Западъ ушелъ для того, чтобы лучше ее исполнить… ‘Записки Охотника’ — эти въ свое время новые, впослдствіи далеко опереженные этюды были написаны мною заграницей, нкоторые изъ нихъ въ тяжелыя минуты раздумья о томъ, вернуться ли мн на родину, или нтъ?’
Это раздумье явилось совершенно естественнымъ слдствіемъ невольной разлуки съ горячо любимой родиной. Иванъ Сергевичъ узжалъ въ ‘свою даль’ съ тяжелымъ чувствомъ. Жилось ему дома крайне тяжело, но едва ли легче было покидать этотъ домъ…
Очевидецъ разсказываетъ: ‘Послдніе дни передъ отъздомъ своимъ онъ былъ особенно грустенъ, и въ памяти моей, во вс послдующіе за этимъ годы, образъ его представляется мн не иначе, какъ задумчивымъ и печальнымъ’.
Варвара Петровна не хотла и врядъ ли могла понять настроеніе сына. Его отъздъ заграницу она склонна была объяснять сердечнымъ увлеченіемъ и питала злобное чувство къ виновниц этого увлеченія. Она скоро узнала о знакомств Ивана Сергевича съ семействомъ Віардо, постила однажды концертъ пвицы и при всемъ своемъ негодованіи на отношенія сына къ артистк, не могла не высказать: ‘А надо признаться, хорошо, проклятая цыганка, поетъ!’ {Житова, Ib. 115.}.
Эти подлинныя слова Варвары Петровны должны занимать свое мсто въ исторіи, захватившей всю жизнь Тургенева съ двадцати восьми лтъ.
Мы не можемъ пройти мимо факта, несмотря на весь рискъ ршать подобнаго рода вопросы. Мы, конечно, сознаемъ всю недостаточность данныхъ, какими мы можемъ и имемъ право располагать,— недостаточность, обусловленную въ сильной степени характеромъ самого предмета. Но мы останемся исключительно на почв фактовъ, засвидтельствованныхъ самимъ Тургеневымъ, и только въ рдкихъ случаяхъ будемъ пользоваться свдніями, идущими изъ другого источника. При такихъ условіяхъ нашъ разсказъ можетъ оказаться неполнымъ, но зато мы имемъ право разсчитывать, что каждая черта въ этомъ разсказ — достоврна и правдива, насколько можетъ быть правдивъ человкъ, говорящій о своихъ настроеніяхъ, о своей нравственной и вншней жизни.
Знакомство Тургенева съ г-жей Віардо относится къ 1845 году {Таково показаніе Анненкова, Ib. 456. Въ Воспоминаніяхъ о Тургенев — И. Берга вс факты и вся хронологія перепутаны. Авторъ сначала разсказываетъ о драматическомъ приключеніи съ гоголевской статьей Тургенева, а потомъ о знакомств съ Віардо, т.-е. длаетъ ошибку, по крайней мр, на семь лтъ. Въ тхъ же воспоминаніяхъ сообщаются совершенно фантастическія извстія о романическихъ эпизодахъ въ жизни Тургенева. И. В. XIV, 367.}. Полная фамилія пвицы — Віардо-Гарсія, она родомъ испанка. По словамъ очевидцевъ, современниковъ Тургенева, г-жа Віардо не отличалась особенной красотой, но обладала множествомъ достоинствъ, рдко встрчающихся вмст. Превосходная артистка на сцен, исполненная страсти и силы, г-жа Віардо являлась увлекательнйшей собесдницей въ салон. Она владла нсколькими языками, получила разностороннее образованіе, умла говорить и совершенно затмвала дамъ изъ русскаго общества того времени. Иванъ Сергевичъ рдко бывалъ въ этомъ обществ, не находя здсь отвта на запросы своего ума и сердца. Г-жа Віардо должна была заинтересовать его съ первой встрчи.
Предъ нами множество восторженныхъ отзывовъ современниковъ объ артистическомъ талант г-жи Віардо. Мы уже знаемъ впечатлніе Варвары Петровны. Другой очевидецъ пишетъ: ‘въ театр, когда она играла, стономъ стоналъ весь театръ, большаго сумасшествія и восторговъ, казалось, до тхъ поръ не видано. Въ особенности дйствовала на зрителей необыкновенная страстность ея игры. Рубини говорилъ ей не разъ посл спектакля, ‘не играй такъ страстно: умрешь на сцен’.
Московская публика требовала, чтобы артистка исполняла русскіе романсы. Г-жа Віардо уступила этому желанію и произвела фуроръ исполненіемъ извстнаго романса ‘Соловей’. Иванъ Сергевичъ, по нкоторымъ свдніямъ, пришелъ въ исключительный восторгъ именно отъ этого концерта {В. Колонтаева. Восп. о сел Спасскомъ. И. В. XXII, 58. Мятлевъ, извстный авторъ Сенсацій г-жи Курдюковой данъ л’етранжэ, сочинилъ лирическое стихотвореніе, довольно точно выражающее восторги зрителей пніемъ я игрой г-жи Віардо. Напечатано — Русск. Ст. XLII, 404. Изъ всхъ произведеній Ивана Мятлева самое интересное, несомннно, то, изъ котораго Тургеневъ запомнилъ первую строчку. У него есть стихотвореніе въ проз на тему:
Какъ хороши, какъ свжи были розы…
Именно этимъ стихомъ начиналось одно изъ стихотвореній Мятлева. Первая строфа:
Какъ хороши, какъ свжи были розы
Въ моемъ саду! какъ взоръ прельщали мой!
Какъ я молилъ весенніе морозы
Не трогать ихъ холодною рукой!
(Русск. Ст. Ib., 403).}. Восторгъ былъ нетолько художественнымъ: Тургеневъ училъ г-жу Віардо русскому языку и въ качеств учителя долженъ былъ близко принимать къ сердцу ея успхи въ русскомъ пніи.
Увлеченіе въ сильной степени подогрвалось соперничествомъ. Поклонниковъ у г-жи Віардо было множество, среди нихъ особенной благосклонностью пвицы пользовался Гедеоновъ, сынъ директора театровъ. Бывали, повидимому, минуты, когда Тургенева мучило чувство ревности. По крайней мр, одинъ изъ близкихъ друзей именно этому чувству приписываетъ слишкомъ рзкій тонъ статьи, написанной Тургеневымъ о драм Гедеонова ‘Смерть Ляпунова’ {Анненковъ. Молодость И. С. Т—ва. В. Е. Февр. 456. Статья была напечатана въ Отеч. Зап., 1846, кн. VIII.}. Въ результат Иванъ Сергевичъ оказался самымъ горячимъ и постояннымъ цнителемъ талантовъ г-жи Віардо. Эти таланты въ области искусства были многочисленны: г-жа Віардо отлично рисовала, играла на фортепіано, являлась композиторомъ. Оба эти искусства — живопись и музыка — возбуждали глубокій интересъ Тургенева въ теченіе всей его жизни.
Тургеневъ испытывалъ высшее наслажденіе, слушая музыку, и умлъ цнить ее. Слухъ его обладалъ необыкновенной музыкальной чуткостью, малйшая фальшь причиняла ему настоящія страданія. О лучшихъ роляхъ г-жи Віардо онъ вспоминалъ съ неизмннымъ восторгомъ, помнилъ здсь каждый моментъ, иногда до такой степени увлекался своими воспоминаніями, что, вставая съ мста, начиналъ жестикулировать и пть аріи {Г. Полонскій. Ib., 587.}. Это извстіе относится уже къ преклонному возрасту Тургенева. Легко представить, какой высоты достигали его восторги въ молодости!
Не мене любилъ Тургеневъ я произведенія живописи. Заграницей, въ Париж, онъ будетъ постояннымъ постителемъ художественныхъ выставокъ, будетъ покупать картины, изучать ихъ съ пристальной чуткой любовью, превосходно освоится съ теоріей этого искусства. Г-жа Віардо могла пойти на встрчу и этой страсти, могла ‘окружить Тургенева’, по выраженію одного иностранца, его ‘любимыми искусствами’.
Была еще другая причина, боле сильная, почему Тургеневъ долженъ былъ постепенно привязаться къ чужимъ людямъ.
Онъ, пережившій такое печальное дтство и одинокую молодость, высшимъ счастьемъ человка считалъ семью, семейное счастье. Мечты объ этомъ счасть не покидаютъ Тургенева въ теченіе всей его жизни, но дйствительность шла наперекоръ. Иванъ Сергевичъ обнаруживалъ самую нжную и преданную любовь къ матери, — но это чувство осталось неоцненнымъ. Онъ страстно любилъ дтей, всюду являлся ихъ неизмннымъ другомъ и забавникомъ. Въ дом матери онъ — единственный человкъ, вызывающій откровенность со стороны маленькой воспитанницы-сироты. Она разсказываетъ ему свои огорченія, вмст съ нимъ стуетъ на тяжелую участь людей, близкихъ къ Варвар Петровн, осмливается передавать ему о жестокихъ выходкахъ грозной госпожи’
Вниманіе Ивана Сергевича къ ребенку доходитъ до мелочей. Ребенокъ боится грозы — онъ беретъ его къ себ на колни, садится съ нимъ у окна и принимается описывать красоту облаковъ и всей природы во время грозы. Иванъ Сергевичъ подмчаетъ, что его любимиц нравится особенно одна сказка — о голубомъ фазан, и онъ безпрестанно проситъ ребенка разсказывать любимую исторію и слушаетъ разсказъ съ самымъ благодушнымъ вниманіемъ.
Эта любовь къ дтямъ остается у Тургенева на всю жизнь. Часто въ гостяхъ онъ оставляетъ взрослыхъ, идетъ въ дтскую и очаровываетъ маленькихъ слушателей своими чудными разсказами. Этого мало. Онъ уметъ подмчать тонкія черты развивающейся духовной жизни ребенка, угадать его характеръ и склонности. Для родителей все это драгоцнныя наблюденія, и ихъ сообщаетъ человкъ, посторонній ихъ семь, самъ лично одинокій.
Въ старости Иванъ Сергевичъ тотъ же другъ дтей. Онъ приходить въ дтскую, убираетъ дтскія вещи безъ всякой воркотни, съ любовью и терпніемъ настоящей няньки, отправляется гулять съ дтьми и раздляетъ ихъ восторги. Дти по прежнему относятся къ нему съ полнйшей откровенностью. Они смлы съ этимъ добродушнымъ великаномъ, потому что знаютъ, сколько любви таится въ его сердц. Они не стсняются съ чисто дтскимъ деспотизмомъ распоряжаться желаніями и временемъ Ивана Сергевича.
И для него все это остается свтлымъ воспоминаніемъ. Терзаемый смертельнымъ недугамъ, онъ помнитъ о своихъ прогулкахъ въ обществ дтей и мечтаетъ со временемъ испытать то же удовольствіе.
Вотъ два письма, адресованныя Тургеневымъ его маленькой спутниц:
‘Лтомъ мы будемъ опять въ Спасскомъ и будемъ опять ходить въ лсъ и кричать: ‘Что я вижу! Какой прелестный подберезникъ!’
За годъ до смерти Тургеневъ писалъ въ другой разъ, обнаруживая неисчерпаемую глубину нжности и заботливости о своемъ юномъ друг:
‘Какъ бы я былъ радъ ходить съ тобой, какъ въ прошломъ году, по рощ и отыскивать прелестные подберезники! Съ большимъ удовольствіемъ разсказалъ бы теб сказку и послалъ бы теб одну главу, но голова моя — настоящій пустой боченокъ, изъ котораго вылито все вино, и стоитъ онъ кверху дномъ, такъ что и новое вино въ него набраться не можетъ… Если же поправлюсь, то напишу теб сказку — именно о пустомъ боченк‘ {Ib. 579—80. Галаховъ. Сороковые годы. Ист. В. XLVII, 139.}.
Сказокъ этихъ Иванъ Сергевичъ разсказалъ не мало. Къ сожалнію, имъ самимъ лично написанъ только одинъ разсказъ для дтей, Перепелка, другіе два — Капля жизни и Самознайка пересказаны его другомъ, отцомъ дтей, съ которыми Тургеневъ длилъ свое деревенское уединеніе. Любимыя темы Тургенева въ сказкахъ — любовь дтей къ родителямъ и родителей къ дтямъ.
Въ сказк Капля жизни разсказывается о мальчик, достававшемъ чудодйственную каплю съ величайшими препятствіями и опасностями, чтобы спасти своихъ родителей отъ смертельнаго недуга. Въ разсказ Перепелка изображены дв исторіи изумительной любви птицъ къ своимъ дтямъ. Разсказчикъ еще былъ ребенкомъ, когда, сопровождая отца на охот, пережилъ такихъ два приключенія.
Однажды охотникъ приблизился къ гнзду перепела. Внезапно изъ подъ самаго носа собаки вскочила перепелка и полетла. Только полетла она очень странно, кувыркалась, вертлась, падала на землю — точно она была ранена, или крыло у ней надломилось. Собака немедленно поймала птицу и прикусила ее. Оказалось, перепелка не была раненой, а притворилась, чтобы отвести собаку отъ гнзда, рискнула, слдовательно, пожертвовать собой ради дтей.
Другой случай произошелъ съ маткой-тетеревомъ. Охотники нашли выводокъ, матка вскочила, и ее тотчасъ же ранили. Но она не упала, а полетла дальше вмст съ тетеревятами. Тогда одинъ изъ охотниковъ притаился и началъ свистать, какъ свищутъ тетерева. На свистъ сперва откликнулся одинъ молодой, потомъ другой, и — ‘вотъ слышимъ мы’, продолжаетъ разсказчикъ, ‘сама матка квохчетъ, да нжно такъ и близко. Я приподнялъ голову и вижу: сквозь спутанныя травяныя былинки идетъ она къ намъ, спшитъ, спшитъ, а у самой вся грудь въ крови! Знать, не вытерпло материнское сердце!’…
Напомнимъ, наконецъ, одно изъ трогательнйшихъ стихотвореній въ проз — Воробей. Здсь разсказывается, какъ старый воробей бросился защищать своего дтеныша, упавшаго изъ гнзда. Старикъ сидлъ высоко, на безопасной втк, но непреодолимая сила сбросила его — къ самой пасти собаки, приблизившейся къ птенцу. Что могла сдлать птичка съ такимъ чудовищемъ, но она жертвовала собой. Собака остановилась, попятилась…
‘Я поспшилъ отозвать смущеннаго пса — и удалился, благоговя’.
‘Да, не смйтесь. Я благоговлъ передъ той маленькой, героической птицей, передъ любовнымъ ея порывомъ.
‘Любовь, думалъ я, сильне смерти и страха смерти. Только его, только любовью держится и движется жизнь’.
Съ такой задушевностью умлъ рисовать геніальный, художникъ чудную силу родительскаго чувства. Естественно, семья составляла предметъ его вчныхъ желаній. Письма Тургенева переполнены тоской о семь, о родномъ гнзд, о тихомъ счасть у своего очага.
Иностранецъ, близко звавшій Ивана Сергевича, пишетъ: ‘Однажды онъ высказалъ мн, что, по природ своей, онъ созданъ для тихой семейной жизни, оживленной семейными радостями. Но это счастье не было дано ему, и жизнь его была омрачена отсутствіемъ семьи. Какая-то туча заслоняла его отъ солнечнаго свта и бросала на его жизненный путь тнь, которая замтна и въ его твореніяхъ’ {Иностранная критика о Тургенев. Спб. 1884, Рольстомъ, 192.}. Эта тнь, прибавимъ мы, особенно замтна въ письмахъ Тургенева, часто производящихъ впечатлніе искренней личной исповди.
Въ одномъ изъ нихъ онъ совтуетъ своему другу: ‘Женитесь непремнно. Это вамъ совтуетъ старый холостякъ, который знаетъ, какъ горько быть холостякомъ’. ‘Непремнно женитесь’, повторяется немного спустя. Этотъ совтъ идетъ рядомъ съ жалобой на личное одиночество. ‘Не знаю,— пишетъ Тургеневъ,— что предстоитъ Мн въ будущемъ — но столько предстоитъ затрудненій и внутреннихъ, и вншнихъ! Осужденъ я на цыганскую жизнь — и не свить мн, видно, гнзда нигд и никогда’.
Тургеневъ стуетъ, что въ Россіи ‘товарищество слабо’, ‘особенно литературное товарищество’. Единственное утшеніе — семья. По поводу намренія друга жениться Тургеневъ пишетъ слдующія трогательныя слова: ‘Это событіе — столь неожиданное съ перваго разу, кажется мн совершенно естественнымъ и необходимымъ, и чмъ больше я о немъ думаю, тмъ отрадне и прекрасне представляется мн ваша будущая жизнь. Слава Богу! Свилъ себ человкъ гнздо, вошелъ въ пристань — не вс мы, стало быть, еще пропали! То, о чемъ я иногда мечталъ для самого себя, что носилось передо мною, когда я рисовалъ образъ Лаврецкаго — свершилось надъ вами, и я могу признать все, что дружба иметъ благороднаго и чистаго въ томъ свтломъ чувств, съ которымъ я благословляю васъ на долгое и полное счастье. Это чувство тмъ свтле, чмъ гуще ложатся тни на собственное мое будущее, я это сознаю и радуюсь безкорыстію своего сердца’ {Письма, 31—4, 85—9. 223. Анненковъ. Шесть лтъ переписки съ И. С. Т—вымъ. В. Евр. 1885, апр. 485.}.
Безкорыстіе это — вн сомннія. Тургеневъ способенъ любоваться чужою жизнью, чужимъ семейнымъ счастьемъ, обманывать свое одинокое тоскующее сердце. Судьб не угодно было подарить великаго человка любовью женщины. Ни одинъ изъ русскихъ писателей не возлагалъ такихъ идеальныхъ надеждъ на силу женскаго чувства, никто не поднималъ на такую высоту личности и назначенія женщины. И это касалось одинаково общественной и частной жизни. ‘Общество мужчинъ’, говаривалъ Тургеневъ, ‘безъ присутствія доброй и умной женщины, походитъ на тяжелый обозъ съ немазанными колесами, который раздираетъ уши нестерпимымъ, однообразнымъ своимъ скрипомъ’ {Анненковъ. Молодость И. С. Т—ва. Ib., 462.}. Читателямъ извстно, какіе образы героинь создавалъ Тургеневъ, какія исторіи женскихъ увлеченій разсказывалъ онъ. Это — разсказы истиннаго, врнаго рыцаря русской женщины, и врядъ ли былъ и будетъ у нея боле мужественный и боле сильный защитникъ.
И въ жизни Тургеневъ оставался такимъ же рыцаремъ. ‘Онъ оживалъ въ обществ женщинъ’, пишетъ его другъ. Тургеневъ не разъ сознается, какъ много онъ думалъ о прошломъ и настоящемъ русской женщины. Онъ преклоняется предъ ея нравственнымъ и художественнымъ чувствомъ. Позже мы увидимъ, какое значеніе онъ придаетъ приговорамъ женщины надъ его лучшими произведеніями. На вершин славы и всемірнаго авторитета, Тургеневъ покорно внимаетъ этимъ приговорамъ и готовъ подчиняться имъ до конца, не прочь сжечь свой романъ только потому, что онъ вызвалъ насмшливый отзывъ женщины.
Этихъ чертъ достаточно, чтобы оцнить весь смыслъ тоски Ивана Сергевича, всю горечь неудовлетвореннаго чувства.
Тургеневъ съ первыхъ же шаговъ своей литературной дятельности увлекъ прекрасный полъ своей родины, увлеченіе сопровождало его до могилы,— но это было платоническое увлеченіе. Писатель, хорошо знавшій Тургенева, лучше всего объяснить намъ этотъ вопросъ. Тургеневъ, по словамъ его друга, ‘страдалъ сознаніемъ, что не можетъ побдить женской души и управляться: онъ могъ только измучить ее. Для торжества, при столкновеніяхъ страсти, ему не доставало наглости, безумства, ослпленія. Въ одной изъ чудныхъ повстей своихъ — Первая любовь, онъ разсказываетъ ужасъ, наведенный на него ударомъ хлыста, которымъ раздраженный любовникъ отвчалъ своей возлюбленной, побждая ея волю и своенравіе. Съ тхъ поръ ужасъ отъ дикаго поступка, казалось, и не проходилъ у Тургенева и одолвалъ его, когда требовалась ршимость выбора. Онъ не отвчалъ ни на одну изъ симпатій, которыя шли ему на встрчу, за исключеніемъ разв, трогательной связи съ О. А. Т. въ 1854 году, но и она длилась не долго и кончилась, какъ кончаются минутныя вспышки, капризы и причуды, на которыя онъ размнялъ свирпое одушевленіе истинной страсти, т.-е. мирнымъ разрывомъ и поэтическимъ воспоминаніемъ о прожитомъ времени’ {Ib. 469. Письма 353. Въ письм въ А. П. Ф—вой: ‘Я много думалъ о вол, о томъ трагическомъ положеніи многихъ русскихъ, женщинъ, кото, рому они подвергаются въ силу нашего тяжелаго, часто нестерпимаго историческаго развитія’. Ср. Полонскій, стр. 573.}.
Такія вспышки бывали и помимо эпизода, только что упомянутаго. Иванъ Сергевичъ объ одной своей любовной идилліи разсказывалъ Альфонсу Додэ. Героиня идилліи крестьянка-мельничиха. Съ ней Тургеневъ встртился на охот и влюбился въ нее на три дня. Прощаясь, онъ спросилъ у нея, чего бы она желала, красавица отвтила:
— Привези мн, баринъ, изъ городу кусокъ мыла, я хочу, чтобы руки мои пахли хорошо, и чтобы ты могъ цловать ихъ, какъ у барынь.
Въ одномъ изъ писемъ, Тургеневъ упоминалъ о дам изъ общества, какъ своей бывшей ‘пассіи’ {Письма, 82. Письмо И. Я. Майорову, отъ 7 н. 1860.}. Вроятно, этими увлеченіями не ограничились сердечныя испытанія молодого Тургенева, но нравственное значеніе ихъ — совершенно ничтожно. Можно, конечно, во всхъ романическихъ неудачахъ видть недостатокъ ршительности и смлости со стороны Тургенева. Но самый этотъ недостатокъ, несомннно, основанъ на глубокихъ внутреннихъ мотивахъ. Тургеневъ умлъ быть смлымъ и твердымъ въ двухъ отношеніяхъ, касающихся идей и чувства: онъ не отступалъ отъ своихъ убжденій ни въ какомъ случа и всю жизнь оставался вренъ дружескимъ связямъ.
Тургеневу пришлось пережить немало тяжелыхъ лтъ: на него сыпались нападки въ русской литератур и въ публик. Позже мы подробно разберемъ смыслъ этого явленія. Теперь достаточно указать на отношеніе Тургенева къ оскорбительнымъ выходкамъ публики. ‘Старушка’, писалъ онъ, разумя публику, ‘также упрекаетъ меня въ недостатк убжденій. На это можетъ послужить отвтомъ вся моя 80-ти-лтняя литературная дятельность. Ни за одну строчку, написанную мною, не приходилось краснть — ни отъ одной отказаться. Пусть кто другой скажетъ то же самое!’ {Р. Ст. XL, 224.}
Эти мужественныя слова, какъ мы убдимся, вполн соотвтствуютъ дйствительности.
Не мене твердъ и надеженъ былъ Тургеневъ въ дружб. Одинъ изъ его товарищей по берлинскому университету пишетъ: ‘Характеръ Тургенева былъ рдкой чистоты. Онъ всегда выказывалъ большое политическое мужество, никогда не измнялъ своимъ друзьямъ, не отказывался отъ своего мннія’. И въ доказательства приводится исторія Тургенева съ однимъ изъ его друзей, попавшимъ въ крайне опасное положеніе,— исторія, дйствительно свидтельствующая одновременно и о политическомъ мужеств Ивана Сергевича, и объ его глубокомъ непоколебимомъ чувств — дружб и гуманности {Р. Ст. XLII, 396.}.
Подобныхъ фактовъ можно было бы привести не одинъ. Тургеневъ обобщилъ ихъ въ прекрасномъ обращеніи къ своему другу: ‘Въ твоей искренней дружб я не сомнваюсь, какъ и ты не долженъ сомнваться въ моей. Вдь мы чуть не полжизни прожили съ тобою вмст. Сама жизнь стала тусклой и тяжелой, но чувство наше не измнилось и не измнится’ {Письма, 494.}.
Мы неоднократно будемъ имть случай убдиться, какія испытанія могло выносить расположеніе Тургенева къ кому бы то ни было. Въ этомъ сердц жило много энергіи и органической силы. Надо было только вызвать ее.
Взглядъ Тургенева на любовь къ женщин, на страсть вполн соотвтствуетъ только-что указаннымъ чертамъ. Здсь то же благородное стремленіе жертвовать своей личностью, въ основ то же самоотверженіе и готовность къ жертвамъ.
Одинъ изъ друзей передаетъ въ высшей степени любопытный отзывъ Тургенева о Левин, геро романа ‘Война и миръ’. Тургеневъ возмущался этой личностью и пристрастіемъ къ ней автора романа.
‘Неужели же’, говорить Тургеневъ, ‘ты хоть одну минуту могъ думать, что Левинъ влюбленъ или любитъ Кити, или что Левинъ можетъ любить кого-нибудь? Нтъ, любовь есть одна изъ тхъ страстей, которая подламываетъ наше я, заставляетъ какъ бы забывать, о себ и о своихъ интересахъ. Левинъ же, узнавши, что онъ любимъ и счастливъ, не перестаетъ носиться съ своимъ собственнымъ я, ухаживаетъ за собой. Ему кажется, что даже извозчики, и т какъ-то особенно, съ особеннымъ уваженіемъ и охотой, предлагаютъ ему свои услуги. Онъ злится, когда его поздравляютъ люди, близкіе къ Кити. Онъ ни на минуту. не перестаетъ быть эгоистомъ и носится съ собой до того, что воображаетъ себя чмъ-то особеннымъ… Вс эти подробности доказываютъ, что Левинъ эгоистъ до мозга костей, и, понятно, почему на женщинъ онъ смотритъ, какъ на существъ, созданныхъ только для художественныхъ и семейныхъ дрязгъ’.
Тургеневу ненавистны были узко-личныя стремленія, пристрастіе къ своему я — въ какомъ бы то ни было жизненномъ положеніи.
‘Не одна любовь’, продолжалъ онъ, ‘всякая сильная страсть религіозная, политическая, общественная, даже страсть къ наук надламываетъ нашъ эгоизмъ. Фанатики идеи, часто нелпой и безразсудной, тоже не жалютъ головы своей. Такова и любовь’… {Полонскій. 575—6.}
Отзывъ Варвары Петровны о своемъ сын дополняетъ характеристику: она жалла о своихъ дтяхъ, считая ихъ однолюбками, т. е. способными только разъ любить во всю жизнь. Но старшій брать — Николай Сергевичъ устроилъ свой семейный очагъ, младшему это счастье не было суждено…
Здсь мы должны коснуться еще одного факта: съ нимъ намъ придется встртиться впослдствіи. Одно изъ увлеченій Ивана Сергевича окончилось иначе, чмъ вс другія. Предметомъ этого увлеченія была — Авдотья Ермолаевна Иванова, московская мщанка, бывшая сначала блошвейкой въ дом Варвары Петровны. Это было крайне обыкновенное созданіе, блондинка, небольшого роста, оо свтло-карими глазами, отличалось скромностью и молчаливостью и въ общемъ возбуждало симпатію. Одинъ изъ тургеневскихъ крпостныхъ, написавшій воспоминанія о сел Спасскомъ, разсказываетъ романъ съ примсью несомннно фантастическихъ подробностей, сообщая съ чужихъ словъ, будто Варвара Петровна даже ‘собственноручно поскла’ сына за его первую любовь {Изъ воспоминаній о сел Спасскомъ-Лутовинов. Р. Встн. 1885, 1, 355.}. Мы незнаемъ, къ какому времени относится начало романа, но рощценіе дочери точно указано самимъ Тургеневымъ: оно произошло въ ма 1842 года, въ Москв, куда переселилась изъ Спасскаго Авдотья Ермолаевна {Письма, 117.}. Тургеневу шелъ уже двадцать пятый годъ, и врядъ ли у Варвары Петровны существовала какая-либо возможность вліять на его поведеніе.
Страсть Тургедева была чисто юношескимъ, случайнымъ, порывомъ. Ничего общаго между нимъ и скромной, но совершенно необразованной московской мщанкой, не могло быть. Дочь — Пелагею — Тургеневъ взялъ къ себ, помстилъ ее въ семь г-жи Віардо и тщательно занялся ея образованіемъ. Авдоть Ермолаевн выдавалась ежегодная пенсія черезъ едора Лобанова. Тургеневъ даже не зналъ адреса своей бывшей возлюбленной, когда ему пришлось хлопотать о метрическомъ свидтельств дочери по случаю ея помолвки.
Вс другія сообщенія лицъ, знавшихъ Тургенева,— чистый вымыселъ {Восп. о Т—в. Н. Берга. Ист. В. XIV, 373.}. Неврно также и отождествленіе его дочери съ Асей, извстной героиней одного изъ разсказовъ Тургенева. Ася — лицо, несомннно реальное, взятое изъ дйствительности. О немъ упоминается въ одномъ изъ писемъ Тургенева. Здсь Тургеневъ сообщаетъ, что его поваръ Степанъ намренъ жениться на Ас, и пользуется ея расположеніемъ. Иванъ Сергевичъ ничего не иметъ противъ этого брака, хотя находить его ‘немножко страннымъ’ {Письма, 62.}. Это — единственное достоврное извстіе объ этомъ лиц. Можно прибавить еще, что Тургеневъ былъ крайне заинтересованъ судьбой своего разсказа Ася, его не удовлетворилъ сравнительно большой успхъ разсказа: очевидно, онъ возлагалъ на него особенныя надежды {Письма, 56. Анненковъ. Шесть лтъ переписки. В. Е., 1885, мартъ, 69.}.
Дочь не принесла Тургеневу семейнаго счастья. Совтуя другимъ жениться, жить у семейнаго очага, Тургеневъ оговаривался, что онъ живетъ съ дочерью,— ‘но’ восклицаетъ онъ — ‘какая разница!’ {Письма, 85.}. Въ одномъ изъ раннихъ писемъ отзывъ о дочери довольно симпатичный. О своей жизни въ Париж Тургеневъ пишетъ: ‘меня удерживаетъ здсь старинная, неразрывная связь съ однимъ семействомъ и моя дочка, которая мн очень нравится: милая и умная двушка’ {Ib., 28.}. Воспитаніемъ и образованіемъ ея онъ занимался съ большимъ вниманіемъ. Этотъ вопросъ даже былъ ближайшимъ поводомъ ссоры Тургенева съ гр. Толстымъ, усмотрвшимъ лицемріе и ложь въ педагогическихъ пріемахъ Тургеневнь {Анненковъ. Молодость И. С. Т—ва. В. Е. 1884, февр. 471. Мотивъ и сцена ссоры изложены у Фета. I, 370.}. Но впослдствіи Тургеневу пришлось испытать не мало огорченій по поводу семейныхъ раздоровъ его дочери съ мужемъ. Эти раздоры и безконечные хлопоты вызвали у Тургенева совершенно другое признаніе, чмъ мы читали раньше.
Разсказавъ о хлопотахъ, причиняемыхъ дочерью, Тургеневъ продолжаетъ: ‘точно колесо меня схватило и начинаетъ втягивать въ машину. Это тмъ тяжеле, что, какъ вамъ извстно, особенной привязанности я къ ней никогда не чувствовалъ, и все, что я сдлалъ для нея до сихъ поръ и буду впередъ длать, внушено мн единственно чувствомъ долга’ {Письма, 410.}.
Это признаніе поражаетъ искренностью, хотя, можетъ быть, оно отчасти вызвано временнымъ недовольствомъ на крайне тяжелое положеніе, созданное близкимъ человкомъ. Во всякомъ случа, несомннно одно: родная дочь не принесла Тургеневу семейнаго мира и покоя, не удовлетворила его исконнымъ стремленіямъ. Почему это такъ произошло — не намъ судить и врядъ ли здсь какой-либо судъ возможенъ. Мы видимъ,— что Тургеневъ принужденъ искать другого спасенья отъ невыносимаго одиночества. И такимъ спасеньемъ ему казалась жизнь въ семь Віардо.
Посл всхъ разобранныхъ чертъ въ характер. Тургенева вамъ будутъ совершенно понятны его отношенія къ совершенна чужимъ людямъ. Онъ воображалъ, что именно въ этомъ дом онъ нашелъ свою семью, родныхъ себ людей. Это съ совершенной опредленностью объяснялъ самъ Тургеневъ:
‘Я люблю семейство, семейную жизнь, но судьба не послала мн собственнаго моего семейства, и я прикрпился, вошелъ въ составъ чуждой семьи, и случайно выпало, что это семья французская. Съ давнихъ поръ моя жизнь переплелась съ жизнью этой семьи. Тамъ на меня смотрятъ не какъ на литератора, а какъ на человка, и среди ея мн спокойно и тепло. Перемняетъ она мсто жительства — и я съ нею, отправляется она въ Лондонъ, Баденъ, Парижъ — и я переношу свое мстопребываніе вмст съ нею’ {Русск. Ст. XL, 208.}.
Это — слова Тургенева, записанныя другимъ лицомъ. Но у насъ не мало и подлинныхъ выраженій въ такомъ же смысл. ‘Мое семейство’ — обычный отзывъ Тургенева о семейств Віардо и о событіяхъ въ этой сред — онъ пишетъ: ‘у насъ въ дом’ {Письма, 503, 348.}.
Отношенія его ко всмъ членамъ семьи въ высшей степени сердечны, дышатъ боле чмъ родственной преданностью.
О семь Віардо мы слышимъ вчно одно а то же: ‘для меня ея воля законъ’, пишетъ Тургеневъ въ одномъ письм {Анненковъ. В. Евр. 1885, апр. 469.}. Онъ горячо интересуется ея артистическими успхами, становится ея сотрудникомъ. Г-ж Віардо вздумалось написать оперетку Послдній колдунъ (Le dernier des sorciers), Тургеневъ сочинилъ текстъ, оперетк предстояло появиться на сцен въ Веймар. По этому поводу Тургеневъ писалъ: ‘Я непремнно туда поду и буду трепетать, хотя успхъ вроятенъ: музыка прелестная. Если оперетка понравится, то это можетъ имть важное вліяніе на будущую карьеру Віардо: она займется композиціей’ {Фетъ. II, 193.}.
Спектакль, по словамъ Тургенева, имлъ успхъ и онъ написалъ корреспонденцію въ газету С.-Петербургскія Вдомости. Корреспонденція была очень благосклонная, и на Тургенева посыпались обвиненія въ реклам. Это былъ конецъ шестидесятыхъ годовъ, принесшихъ нашему писателю, какъ увидимъ ниже, не мало вражды и оскорбленій. Тургеневъ писалъ: ‘Я теперь въ такой немилости у публики, что, что бы я ни сдлалъ, все не такъ. Вотъ ужъ точно: ‘недовернулся, бьютъ, перевернулся, бьютъ’. Письмо мое о Веймар, конечно, реклама, но реклама о вещи, которую я считаю прекрасной. Но находить безтактнымъ, что посл 2 5-лтняго знакомства я въ первый разъ произнесъ имя г-жи Віардо въ такомъ дл, которое совершилось воочію всхъ — это превосходитъ даже мои ожиданія’ {Письма, 159. Ср. Русск. Ст. XLI, 181.}.
Сотрудничество Тургенева не ограничилось одной оперетой. Онъ написалъ текстъ еще къ двумъ L’ogre и Trop de femmes. Инострастранецъ, другъ Тургенева, разсказываетъ, что Иванъ Сергевичъ въ случа, если не доставало баритона, не считалъ для себя унизительнымъ играть роль стараго колдуна, паши или людода, такого героя дразнили и мучили или прелестные эльфы, или слишкомъ многочисленныя жены его гарема и, не смотря на-его величину и силу, побждали {Иностранная критика. Пончъ, 167.}.
Мужъ г-жи Віардо также являлся для Тургенева во всхъ отношеніяхъ симпатичной личностью. Тургеневъ называетъ его своимъ старымъ другомъ, г. Віардо — его казначей, {Письма, 63.} съ нимъ Тургеневъ длитъ одно изъ величайшихъ своихъ удовольствій — охоту. Віардо не мене страстный охотникъ, чмъ его русскій другъ. Віардо, кром того, художественно-развитой цнитель искусства и прекрасный собесдникъ.
Г-жа Віардо переводитъ произведенія Тургенева на французскій языкъ, конечно, съ помощью автора, перелагаетъ на музыку русскія псни и произведенія русскихъ поэтовъ. Вообще, Тургеневъ находитъ въ этой семь полное удовлетвореніе своимъ художественнымъ вкусамъ.
Едва ли не важне было удовлетвореніе другихъ чувствъ. Тургеневъ питаетъ нжнйшую любовь къ дтямъ г-жи Віардо. Онъ любитъ ихъ, какъ родныхъ, Говоритъ Додэ, и доказываетъ это на каждомъ шагу. Онъ не находить словъ выразить свой восторгъ предъ дочерью г-жи Віардо. Онъ посылаетъ знакомымъ ея фотографію, какъ идеалъ изящнаго: ‘вотъ на кого нужно стихи писать’, прибавляетъ онъ. Это — ‘существо удивительное’, и талантъ къ живописи ‘необычайный’ {Фетъ, II, 193.}. Вопросъ о замужеств Диди глубоко волнуетъ его. Онъ даетъ ей богатое приданое, сообщаетъ друзьямъ подробныя извстія объ ея будущемъ муж, объ ея настроеніи. Свадьба, наконецъ, совершилась. ‘Ты можешь себ представивъ,— пишетъ Тургеневъ пріятелю,— въ какихъ хлопотахъ и въ какомъ радостномъ волненіи я былъ все это время. Теперь оба молодые такъ счастливы, что даже смшно и трогательно глядть на нихъ’ {Письма, 176, 220, 226-7-8.}.
Спустя семь лтъ повторяются т же волненія и хлопоты по поводу брака другой дочери г-жи Віардо. И на этотъ разъ Тургеневъ слдитъ за каждымъ днемъ молодой женщины, сообщаетъ друзьямъ ея радости и горе, во время ея болзни не спитъ шесть ночей сряду. Это происходитъ какъ разъ въ то время, когда собственная дочь Тургенева принуждена бжать отъ мужа и отецъ долженъ ее укрывать. Столько передрягъ для старика, уже страдающаго всевозможными недугами! И сколько любви, интереса къ чужой жизни, терпимости, къ чужимъ ошибкамъ въ то. время, когда смерть грозила съ часу на часъ! Онъ нсколько разъ принимается уврять друзей, что ‘здоровье его не пошатнулось’. Но смерть уже сторожила его, и онъ даже предчувствуетъ ея появленіе {Письма, 377—8, 385, 398, 390—3, 402, 407—8.}.
Сынъ г-жи Віардо пользуется также исключительнымъ вниманіемъ Тургенева. Иванъ Сергевичъ восхищается музыкальными успхами юноши, занимается съ нимъ науками, репетируетъ его…
Все это свидтельствуетъ о необычайной способности Тургенева любить и привязываться къ людямъ. Но здсь только, одна сторона вопроса. Другая — еще важне, это нравственный, результатъ только что разсказанныхъ отношеній для самого Тургенева. Нашелъ ли онъ дйствительно удовлетвореніе своей жажд семейнаго счастья? Подарила ли ему чужая страна то, чего, онъ тщетно ждалъ на родин? Можетъ быть, здсь съумли оцнить благороднйшіе запросы человка и отвтить на идеальную тоску великаго художника?..
Отвтъ мы уже знаемъ, онъ подсказанъ намъ самимъ Тургеневымъ. Его жалобы на одиночество, неутомимая тоска о семь, о счасть у семейнаго очага, его горячіе совты другу жениться, совты, сопровождаемые мучительнымъ стованіемъ о своей холостой жизни,— все это наполняетъ именно т годы, какіе Тургеневъ проводилъ въ семь Віардо, осыпая ее благодяніями, свидтельствуя безпрестанно чувство нжной привязанности къ дтямъ. Онъ отождествляетъ себя съ этой семьей. Въ одномъ письм читаемъ: ‘Я говорю ‘мы’, т.-е. семейство Віардо и я: я съ ними не-разстанусь’ {Р. Ст. XLI, 184.}.
И онъ дйствительно съ ними не разстается. Что это за жизнь въ нравственномъ отношеніи — Тургеневъ, по словамъ его друга, никогда никому не объяснялъ. Но онъ не разсказывалъ фактовъ, настроеній же своихъ онъ не скрывалъ. Никто изъ друзей не осмливался разспрашивать Тургенева, какъ ему живется въ Париж, и какъ относится къ нему французская семья. Разспрашивать не было необходимости, стоило только внимательне читать письма Тургенева, чтобы разгадать тайну.
Только что приведенныя слова Тургенева относятся къ 1870 году, и именно семидесятые годы богаче какой-либо другой эпохи подобными, признаніями. На эти годы падаютъ восторги Тургенева дтьми Віардо, одновременно онъ осыпаетъ милостями дочерей г-жи Віардо, живетъ часто ихъ жизнью день за днемъ. Казалось бы, здсь истинное счастье. На самомъ дл мрачное настроеніе Тургенева растетъ съ каждымъ годомъ и, какъ ночь за днемъ, крикъ отчаянія и пессимизма сопровождаетъ чувствительныя извстія.
Одинъ отрывокъ изъ дневника краснорчиве всякихъ разсужденій.
‘Полночь. Сижу я опять за своимъ столомъ… а у меня на душ темне темной ночи… Могила словно торопится проглотитъ меня, какъ мигъ какой пролетаетъ день, пустой, безцльный, безцвтный. Смотришь: опять вались въ постель. Ни права жить, ни охоты нтъ, длать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать’ {Письма, 316.}.
Этотъ мотивъ повторяется безпрестанно.
Одному изъ знакомыхъ онъ пишетъ: ‘Когда вамъ приходится думать обо мн, не забывайте пожалуйста, что я сталъ теперь существомъ, постоянно, какъ часовой маятникъ, колеблющимся между двумя, одинаково безобразными, чувствами: отвращеніемъ къ жизни и страхомъ смерти, а потому и не взыскивайте съ меня’ {Фетъ, II, 250.}.
Тургеневъ считаетъ высшимъ блаженствомъ ‘однообразіе’, ‘сходство ныншняго дня со вчерашнимъ’ {Письма, 253.}. Реальный міръ по временамъ утрачиваетъ для него всякій интересъ. Великій писатель напоминаетъ нердко одну изъ своихъ героинь, недужную двушку въ разсказ Живыя мощи. Для него также сны являются источникомъ жизни, возбуждаютъ его творческія силы, а дйствительная жизнь исполнена мрака, тоски, безъисходной грусти… Тургеневу постоянно приходитъ на память его любимый герой Гамлетъ. Онъ пишетъ въ 1873 году: ‘Холодъ старости съ каждымъ днемъ глубже проникаетъ въ мою душу — сильне охватываетъ ее, равнодушіе ко всему, которое я въ себ замчаю, меня самого пугаетъ! Вотъ ужъ точно могу сказать съ Гамлетомъ:
How stale, flat and inprofitable
Seems me that life!.. *).
*) Письма, 213.
Эта ‘старческая тоска’, по выраженію одного иностранца, неотступно преслдуетъ Тургенева. Самъ онъ отлично понимаетъ ея смыслъ: это — холодъ одиночества, безпріютности, сердечной неудовлетворенности. Онъ часто встрчается съ людьми, ему симпатичными. Онъ въ восторг отъ Жоржъ Зандъ, съ большимъ удовольствіемъ гостить у нея, или у Флобера, но не можетъ написать другу, что онъ былъ ‘веселъ’: ‘перо не поворачивается’ {Ib., 219.}.
Очевидно, этихъ хорошихъ людей было мало, чтобы наполнить пустоту, томившую Тургенева съ каждымъ годомъ все сильнй. И онъ не скрывалъ своего настроенія, говорилъ о немъ въ обществ своихъ друзей иностранцевъ {Ист. В., XIV, 450.}.
Мы взяли только одну эпоху въ жизни Тургенева, всего нсколько лтъ — именно т, когда онъ особенно много занимался семьей и семейными длами гг. Віардо, мы видимъ, какъ мало нравственнаго удовлетворенія принесли Тургеневу вс эти заботы: вчно болла неизлечимая рана, и въ ближайшей сред не было для нея цлительной силы.
Эта эпоха не представляетъ исключенія. Т же рчи мы слышимъ съ самаго начала заграничной жизни Тургенева. Онъ, по словамъ очевидца, покидаетъ родину грустный, задумчивый и печальный. Въ первый же годъ въ Париж его охватываетъ такая тоска, что онъ не знаетъ, куда дваться {Полонскій, 516.}. Тоска — безпредметная, необъяснимая, знакомая молодости, одинокой, ни съ кмъ нераздленной. И здсь — вопросъ не въ недостатк хорошихъ людей. Напротивъ, Тургеневъ съ перваго же появленія заграницей привлекаетъ общее вниманіе, вызываетъ даже восторженныя чувства.
Иностранецъ разсказываетъ о случайной встрч съ Иваномъ Сергевичемъ, котораго онъ еще не зналъ. Встрча произошла въ читальн. ‘Спускаясь по лстниц’, пишетъ этотъ другъ и горячій поклонникъ Тургенева, ‘я остановился, какъ бы очарованный видомъ могучей фигуры и лица молодого иностранца, закутаннаго въ шубу и подымавшагося мн на встрчу. Никогда я не испытывалъ подобнаго впечатлнія отъ одной наружности человка, никогда мое чувство не подсказывало мн такъ непосредственно и инстинктивно: это — необыкновенный человкъ!’ {Иностр. критика. Пичъ, 142. У автора говорится о встрч съ Тургеневымъ въ Берлин въ ‘ноябрьскій вечеръ 1846 года’. Мы уже видли, что его хронологія первой поздки Тургенева заграницу негодна.}
Этотъ фактъ относится, къ первымъ днямъ пребыванія Тургенева заграницей. Спустя нсколько времени разсказчикъ познакомился съ Иваномъ Сергевичемъ и на этотъ разъ пришелъ въ совершенный восторгъ, и такое впечатлніе Тургеневъ произвелъ на всхъ своихъ новыхъ знакомыхъ. ‘Русскій гость’, продолжаетъ разсказчикъ, ‘съ перваго же вечера сталъ центромъ нашего кружка: вс его слушали съ благоговніемъ, какъ очарованные’.
Тургеневъ провожалъ семейство Віардо изъ Россіи. По пути въ Парижъ г-жа Віардо осталась въ Берлин и съ 1-го января 1847 года на пять мсяцевъ слишкомъ вступила въ берлинскую королевскую оперу. Тургеневъ также былъ въ Берлин. Объ этой пор у насъ есть воспоминанія того же друга Тургенева,— воспоминанія неизмнно восторженныя.
Нмецъ, долго спустя, такъ писалъ о прошломъ: ‘Счастливое и незабвенное для насъ время, проведенное съ Тургеневымъ и съ знаменитой артисткой въ теченіе зимнихъ и весеннихъ мсяцевъ этого года! Удивительне всего, что Тургеневъ, противъ обыкновенія всхъ поэтовъ, ни однимъ словомъ не обмолвился тогда о томъ, что въ его отечеств онъ былъ уже извстенъ за выдающагося писателя. Очень часто, подъ впечатлніемъ его художественнаго разсказа и всего его существа, я говорилъ ему: ‘Вы истинный поэтъ! вы — великій, единственный въ мір разсказчикъ! Какъ вы говорите, такъ вы должны бы и писать. Тогда вашъ народъ и весь свтъ узнаютъ васъ и будутъ удивляться вамъ’. Улыбаясь, онъ отклонялъ эти похвалы и уврялъ,— о, лицемръ!— что въ немъ нтъ ничего поэтическаго’.
Такой пріемъ встртилъ Тургеневъ заграницей. Это было предзнаменованіемъ для всей послдующей жизни Тургенева. Его личность неизмнно была окружена обаяніемъ въ глазахъ иностранцевъ, его геній единогласно признавался критиками всхъ странъ Западной Европы и Америки. Но, для счастья человка,— не писателя,— требуется нчто другое,— не шумъ славы, не восторги чужихъ людей, даже не дружба. Этого ‘нчто’ не выпало на долю Тургенева до самой смерти. Напротивъ, его встрчалъ холодъ и равнодушіе тамъ, гд. онъ полагалъ свое истинное счастіе.
Мы. позволимъ себ привести разсказъ поэта Фета, постившаго Тургенева, когда тотъ жилъ у гг. Віардо. Мы ссылаемся на этотъ разсказъ, потому что онъ подтверждается свдніями изъ другого источника и, отчасти, письмами самого Ивана Сергевича.
Фетъ прогостилъ у Тургенева нсколько дней. Взаимныя отношенія Тургенева и г-жи Віардо казались ему отношеніями полноправнаго хозяина къ своему гостю, это были привтливость и гостепріимство, и не равноправное чувство дружбы. По поводу г-жи Віардо Фетъ приводить свой разговоръ съ Тургеневымъ, крайне любопытный, можетъ быть, не вполн достоврный во всхъ подробностяхъ, но врядъ ли искажающій общій смыслъ выраженій Тургенева.
Тургеневъ разсказалъ Фету, какъ онъ, по совту г-жи Віардо, ршилъ воспитывать свою дочь заграницей. ‘И не въ одномъ этомъ отношеніи,— прибавилъ Тургеневъ, воодушевляясь,— я подчиненъ вол этой женщины. Нтъ! Она давно и навсегда заслонила отъ меня все остальное, и такъ мн и надо. Я только тогда блаженствую, когда женщина каблукомъ наступитъ мн на шею и вдавить мое лицо носомъ въ грязь. Боже мой!— воскликнулъ онъ, заламывая руки надъ головою и шагая по комнат,— какое счастье для женщины быть безобразной!’ {Фетъ, I, 157-9.}
Въ этихъ словахъ, можетъ быть, и не совсмъ точныхъ, могло сказаться минутное настроеніе. Но характерна самая возможность такихъ настроеній. Не на одного Фета вншняя жизнь Тургенева у гг. Віардо производила тяжелое впечатлніе. Много лтъ спустя ему приходилось разубждать своихъ друзей, представлявшихъ его пережитую жизнь въ слишкомъ мрачныхъ краскахъ.
Друзьямъ казалось, что Тургеневъ больной останется одинъ, въ душной и тсной комнат. Опасенія, очевидно, вызывались дйствительностью. Тургеневу приходилось подробно описывать свою квартиру, ссылаться на обычай французовъ — устраивать комнаты небольшія, низкія, распространяться на счетъ своихъ будней. Не знаемъ, удавалось ли Тургеневу убдить своихъ друзей, что ему живется отлично. Мы впослдствіи должны будемъ разсказать о послднемъ, предсмертномъ період жизни Ивана Сергевича. Тогда мы увидимъ, что друзья, на основаніи собственныхъ писемъ Тургенева, имли полное основаніе безпокоиться объ его существованіи, даже стремиться пріхать къ нему, чтобы ухаживать за нимъ во время болзни. Безпокойство и стремленія — мы убдимся въ этомъ — вполн основательны. Изображеніе послднихъ дней нашего писателя дополнитъ картину его личной жизни въ чужой семь. Здсь не будетъ ни одной черты противорчивой или даже сомнительной: семья Віардо какъ была, такъ и оставалась для Тургенева нравственно-чуждой, не смотря на вс его усилія сродниться съ ней сердцемъ. Одиночество сопутствовало Тургеневу съ первой минуты сознанія до могилы. Поздка заграницу не принесла Ивану Сергевичу нравственнаго удовлетворенія со стороны чужихъ, а свои отдалялись отъ него все больше съ каждымъ годомъ.