Польске письма.
Польске письма.
ПИСЬМО ШЕСТОЕ.
——
В. Р. К.
‘Русская Мысль’, No 7, 1882
Письмо шестое, Кареев Николай Иванович, Год: 1882
Время на прочтение: 15 минут(ы)
За послднее время въ нашихъ толстыхъ журналахъ особенно часто стали появляться переводы небольшихъ польскихъ повстей и разсказовъ Болеслава Пруса, Сенкевича, Оржешко. Одна варшавская газета (Kurjer Warszawski, помнится, въ октябр), отмчая этотъ фактъ, объясняетъ его тмъ, что переводимые на русскй языкъ писатели должны быть симпатичны нашему обществу тмъ народолюбемъ, которое характеризуетъ ихъ сочиненя. Мы не помнимъ подлинныхъ выраженй газеты, но сущность передаемъ врно: слона эти обратили на себя наше внимане потому, что вполн соотвтствуютъ одной изъ главныхъ мыслей нашихъ ‘Польскихъ писемъ’, именно отвту нашему на вопросъ, на какой почв возможно было бы сближене между нами и поляками. То направлене польской общественной мысли, которое находитъ для себя выражене въ произведеняхъ названныхъ выше писателей, дйствительно, не можетъ не быть симпатичнымъ русскому обществу. Съ другой стороны, знаменателенъ и тотъ фактъ, что ‘молодая’ варшавская пресса не чуждается насъ, не игнорируетъ насъ подобно своей старшей сестр, свято хранящей вообще традици боле узкаго патротизма. Таковы, повидимому, отношеня къ намъ и заграничныхъ поляковъ. Одинъ изъ профессоровъ Варшавскаго университета, г. Макушевъ, проведшй въ Галици часть зимы 1880—81 г., такъ, напримръ, характеризуетъ настроене по отношеню къ намъ двухъ главныхъ галицйскихъ партй: ‘Только одна, слабая нын, езуитско-клерикальная партя питаетъ къ намъ вражду и ненависть, партя же либеральная, боле сильная, не иметъ противъ насъ предубжденй. За этими двумя партями стоитъ масса (къ ней принадлежатъ и нкоторые ученые), индифферентная въ нацонально-политическомъ а религозномъ отношени’ {Отчетъ о научныхъ занятяхъ за границею’. Варшавскя Университетскя Извстя 1881 г., No 4, стр. 14 и 15.}. Либеральную партю профессоръ Макушевъ харастеризуетъ дале положительностью и ясностью ея программы ствемъ въ ней патротическаго сентиментализма, стремленемъ къ соцально-экономическому возрожденю края путемъ разнообразныхъ реформъ. Понятно, что разъ заходитъ рчь о сближени нашемъ съ поляками, то невольно приходитъ въ голову соображене, что только съ людьми этой парти мы могли бы вести разговоръ, ибо только они не будутъ укорять насъ въ ‘схизм’, какъ мы не станемъ выставлять имъ на видъ ихъ ‘латинства’, ибо только они не будутъ утверждать, что москали — и не славяне даже, а каке-то туранцы (извстная теоря Духинскаго), какъ мы, съ своей стороны, не станемъ называть поляковъ ‘измнниками славянской иде’. А обстоятельства складываются такъ, что и заграничные поляки перестаютъ уже доврять возможности прочнаго процвтаня своей народности подъ скипетромъ Габсбурговъ и предпочли бы возложить все свои надежды относительно будущаго въ этомъ отношени на соглашене съ Россей {‘Открытое письмо по польскому вопросу’. Русская Мысль 1881 года, кн. XI, стр. 7.}. Люди съ положительной и ясною программой,— люди, не опутанные представленями сентиментальнаго патротизма,— словомъ, польске либералы ори были бы наиболе способны ухватиться за сближене съ Россей, какъ за якорь нацональнаго спасеня: у людей противоположнаго лагеря для этого слишкомъ много съ нами старыхъ счетовъ, значительную часть которыхъ (если не вс) давно было бы пора сдать въ архивъ вмст съ ‘границами 1772 года’ и ‘Польшей отъ моря и до моря’. Вотъ почему для насъ въ вопрос о нашемъ взаимномъ сближени весьма важно присматриваться въ нравственной физономи польскаго общества. Такъ какъ намъ должны быть интересны главнымъ образомъ наши отношеня съ поляками Царства Польскаго и такъ какъ, не будучи на мст, не имя возможности читать польске заграничные журналы, газеты и брошюры, трудно говорить что-либо опредленно о полякахъ галицйскихъ и познанскихъ, то мы по-невол должны ограничиваться только одною частью польской интеллигенци.
Въ извстной степени исторю той Польши, съ которой намъ теперь приходится имть дло, нужно начинать съ 1831 года: во-первыхъ, въ эту эпоху во внутреннемъ управлени Царствомъ Польскимъ и въ его отношеняхъ въ Импери произошли важныя перемны, дале, все нын дйствующее поколне польской интеллигенци родилось именно въ этотъ перодъ, воспиталось подъ влянемъ тхъ обстоятельствъ, которыя были прямымъ слдствемъ возстаня 1830 года, и пережило другую тяжелую годину, отмченную 1863 годомъ {Для истори этого времени см. Lisicki.— Le marquis Wielopolski et sou temps’, Бергъ: ‘Записки о польскихъ заговорахъ и возстаняхъ’, Пыпинъ и Спасовичъ: ‘Исторя славянскихъ литературъ’.}. Извстно, что въ 1831 году масса поляковъ эмигрировала за границу и что въ этой масс находились самые видные писатели, бывше до того времени, такъ сказать, духовными вождями наци, край лишился вмст съ тмъ своей конституци и на долгое время подпалъ подъ суровую диктатуру Паскевича, высшее учебное заведене Царства, Варшавскй университетъ, было закрыто и только въ 1857 году основана была въ Варшав медико-хирургическая академя, за которой вскор послдовало открыте Главной школы (нын преобразованной въ русскй университетъ). Все это не могло не отразиться самымъ гибельнымъ образомъ на судьбахъ интеллигенци Царства Польскаго: наступилъ перодъ застоя въ умственной жизни Польши и движене происходило только за предлами края, тамъ, гд нашли себ прютъ польске эмигранты, но это были люди уже оторванные отъ почвы,— люди, въ сочиненяхъ которыхъ особенно громко звучала только одна нота, да и ихъ сочиненя были запретнымъ плодомъ для тхъ ихъ родаковъ, которые остались въ отчизн. Въ этотъ перодъ косненя въ старыхъ формахъ критическая мысль бездйствовала: къ намъ относились недоврчиво, насъ игнорировали, да и сами мы были не въ лучшемъ положени по отношеню къ умственному и общественному прогрессу, а отъ Запада и его влянй охраняла и насъ своего рода китайская стна строгой цензуры. Когда, наконецъ, съ новымъ царствованемъ началась новая жизнь, когда прежде запретные плоды сдлались доступне, когда въ Варшав открыта была Главная школа,— не сразу, однако, произошла перемна въ умственной атмосфер Польши: первое поколне, воспитавшееся въ новомъ высшемъ учебномъ заведени Варшавы, пошло по старой, проторенной дорог и проявило себя главнымъ образомъ стихотворствомъ, въ которомъ все, начиная съ формы и кончая содержанемъ, было только подражанемъ старин {Р. Сhmielowski: ‘Zarys literatury polskiej z ostatnich lat szesnastu’, стр. 22.}. О новыхъ направленяхъ западно-европейской мысли общество и учащаяся молодежь стали теперь, правда, кое-что узнавать, но узнавать отъ такихъ людей, которые далеко не симпатизировали этимъ новымъ направленямъ: такъ, напр., о надлавшемъ въ свое время много шума дарвинизм интеллигенця Царства Польскаго узнала впервые чуть ли не изъ брошюры ксендза Вартенберга (1866 г.), и понятно, въ какомъ смысл могла быть написана эта брошюра. Только съ теченемъ времени стали понимать поляки, насколько они поотстали отъ Запада, и среди нихъ не сразу явились люди, которые способны были увлечься заграничными новинками. Но и новое поколне, проникнутое отчасти реформаторскимъ духомъ, выступило съ очень умренными требованями: радикализмъ либо совсмъ не имлъ сторонниковъ въ Польш, либо столь немногихъ и столь разрозненныхъ, что о вляни ихъ на все общество не могло быть и рчи, совсмъ другое явлене въ этомъ отношени представляетъ изъ себя наша эпоха шестидесятыхъ годовъ, если съ нею сравнивать нкоторое оживлене, которое, несомннно, должно было произойти въ умственной жизни поляковъ. Къ этому присоединялось еще то обстоятельство, что посл 1звЗ года варшавская пресса, поставленная вообще въ иныя условя, чмъ наша столичная печать какъ до, такъ и посл закона 1863 года, отчасти по причинамъ, отъ нея независвшимъ, отчасти по собственной вол, хранила глубочайшее молчане о тхъ реформахъ, которыя верховная власть производила въ кра. Крестьянъ надлили землею, произошла учебная реформа, затронуты были жизнью и друге вопросы, а пресса молчала: пусть длаютъ безъ насъ, какъ знаютъ и какъ хотятъ.— таковъ отчасти былъ смыслъ этого молчаня, и только судебная реформа (1876 г.) впервые разверзла уста варшавскихъ публицистовъ по одному изъ вопросовъ, имвшихъ важное значене для края {Ibid., стр. 101 и 102.}. Не такъ,— намъ хорошо это извстно,— вела себя наша пресса въ эпоху великихъ реформъ прошлаго царствованя. Да и теперь, по сознаню самихъ же поляковъ, существуетъ та же разница между варшавской и русскою прессой {Вотъ что пишетъ, напр., Болеславъ Прусъ: ‘Nieraz z zazdroci porwnywaem rosyjskie dzienniki z naszymi: ……kiedy nasze najwicej miejsca powicaj zagranicznej polityce albo teatrowi, tamte wiksz cz szat zapeniaj kwestjami wewntrzne mi, ekonomicznej i moralnej natury’. Kurjer Warszaicgki 1881 г., No 272 (отъ 21 ноября стараго стиля).}. Мы констатируемъ только фактъ, не входя въ разборъ его причинъ, не производя его оцнки, а фактъ именно въ томъ и заключается, что то, что волновало насъ и должно было, кажется, волновать и поляковъ (напр., крестьянская реформа), мы обсуждали, вырабатывая себ боле правильный взглядъ на дло, тогда какъ поляки продолжали и здсь бродить въ потьмахъ. О вляни нашей публицистики на польскую не могло быть и рчи: съ одной стороны, варшавская цензура не всегда позволяла даже перепечатывать въ польскихъ газетахъ многя вещи, которыя находили себ мсто на столбцахъ русскихъ перодическихъ изданй, а съ другой — сами поляки посл злосчастной памяти 1863 года насъ умышленно игнорировали, такъ какъ игнорировать насъ, ничего у насъ не заимствовать, какъ можно рже о насъ говорить было своего рода требованемъ хорошаго тона (что въ извстной степени наблюдается и теперь еще), наконецъ, въ польскомъ обществ почти не было элементовъ, которые могли бы чувствовать особое влечене къ господствовавшимъ тогда въ нашей журналистик идеямъ.
Какъ бы то ни было, нкоторое оживлене въ умственной жизни русской Польши все-таки наступило и, какъ этого и слдовало ожидать, здсь произошло раздвоене отцовъ и дтей. Произошло это, однако, поздне, чмъ у насъ. Еще въ 1866 году Еженедльное Обозрне (Przegld tygodniowy) Вислицкаго печатало на своихъ страницахъ статьи строго-католическихъ писателей рядомъ со статьями послдователей Бюхнера {Chmielowski, стр. 33.}, только въ 1866 году молодыми писателями, былъ подоятъ вопросъ объ искусств для искусства,— вопросъ, когда-то волновавшй и насъ, вопросъ, изъ-за котораго впервые загорлась война стараго и молодого поколнй. Борьба противъ романтизма, идеями котораго продолжало жить первое изъ нихъ, перешла и въ семидесятые годы. Читая объ этой полемик въ сочинени Хмелевскаго — ‘О польской литератур за послдня 16 лть’ {Ibid., стр. 34 и слд.}, удивляешься иногда наивности польскихъ публицистовъ, выставлившихъ нердко таке аргументы, что ‘грохотъ машинъ не заглушаетъ голоса совсти и фабрикантъ можетъ имть въ душ боле поэзи, нежели т, которые провозглашаютъ себя ея жрецами’. Во время этого спора общество отнеслось къ новаторамъ довольно благосклонно, но не потому, кажется, что новаторы привлекали его на свою сторону какими либо новыми положительными идеями, а потому, что его боле практическому направленю начинала претить традицонная романтическая дребедень многочисленныхъ виршеслагателей, наполнявшихъ своими слезливыми воздыханями варшавскую перодическую прессу. Совсмъ иное значене для общественнаго развитя имла подобная полемика у насъ, несмотря на вс слабыя стороны нашихъ новаторовъ, ибо она шла рука объ руку съ разработкой общественныхъ вопросовъ, выставленныхъ жизнью,— разработкой боле дятельной, боле разносторонней, боле смлой и боле серьезной, чмъ та, которую представляла и могла представить польская литература по обстоятельствамъ, отъ нея зависящимъ и независящимъ. Тмъ не мене писатели молодаго поколня развнчали не мало прежнихъ авторитетовъ, стоявшихъ до того времени твердо на своихъ пьедесталахъ лишь потому, что поляки вообще весьма склонны приписывать слишкомъ большое значене дятельности своихъ родаковъ на поприщ науки, литературы и искусства и всякую свою посредственность возводить въ znakomitosc (знаменитость). Когда, наприм., была открыта медико-хирургическая академя, то одинъ изъ профессоровъ этого учрежденя, длая во вступительной лекци краткй обзоръ истори своей науки, такъ и сыпалъ именами польскихъ ученыхъ, такъ что изъ не поляковъ оказался у него достойнымъ упоминаня только одинъ французъ. Несмотря, однако, на строгую критику старыхъ авторитетовъ, сдланную въ свое время ‘молодыми’ писателями, прежняя привычка везд видть ‘знакомитость’ осталась и теперь въ польскомъ обществ: никому не легко до такой степени быть знакомитымъ, такъ-сказать, на вру, безъ контроля, безъ критики, безъ какихъ бы то ни было сомннй, какъ именно поляку среди своихъ родаковъ, и нигд не требуютъ такъ мало отъ человка, чтобъ имть возможность на всхъ перекресткахъ кричать его имя, какъ опять-таки среди польскаго общества. Варшавская пресса до сихъ поръ держится этого принципа и не отъучаетъ своихъ читателей ради весьма, иногда сомнительныхъ польскихъ знакомитостей закрывать глаза на дйствительныя знаменитости у другихъ народовъ (кром, пожалуй, французовъ). Одного превознесени Крашевскаго выше всхъ небесъ было бы достаточно для доказательства существованя этой привычки. Если такимъ образомъ ‘молодые’ писателя убили наповалъ изжившя формы романтизма, то мене успшно было ихъ стремлене пручить своихъ соотечественниковъ къ боле критическому отношеню къ тмъ соотечественникамъ, которые иногда безъ всякаго нрава лзутъ въ духовные руководители общества. Во всякомъ случа, прежняя привычка до сихъ порть еще довольно твердо держится, и если наше общество обвиняютъ въ черезчуръ строгомъ и часто несправедливомъ отношени ко всему родному, то полякамъ съ такимъ же правомъ можно поставить въ упрекъ совершенно противоположный недостатокъ. Для ихъ характеристики это признакъ очень важный: общество, которое черезчуръ и безъ всякой критики дорожитъ вообще своимъ, еще боле должно дорожить своимъ прошлымъ и способно относиться къ нему критически еще мене, чмъ къ своему настоящему.
Съ другой стороны, въ старой пресс сначала было такое сознанй, своей силы, что она долгое время только отмалчивалась, тмъ боле, но на первый взглядъ новые люди потому не казались ей опасными, что большею частью были самоучками (опять ею то, что было у насъ): среди нихъ были дарвинисты, никогда Дарвина не читавше, позитивисты, не нюхавше Конта, прогрессисты, коимъ имена Милля, Спенсера, Бэна сдлались извстными только съ 1870 года {Adam Goraj: ‘Tendencyjno i krytyka’, стр. 13—23.}. Лишь при переход въ прошлое десятилте, т. е. въ самимъ начал семидесятыхъ годовъ, выступила старая пресса противъ новаго направленя, не будучи однако въ состояли успшно съ нимъ бороться: ея представители слишкомъ долго безраздльно царили надъ общественнымъ мннемъ, не подвергаясь никакимъ нападкамъ, и слишкомъ мало занимались прежде тни вопросами, который были выдвинуты молодежью, чтобъ успшно оберегать свое достояне. Ея положене облегчалось тмъ, что и враги ихъ, безпрестанно толкуя прогресс и знани, не имли ясно выработанной формулы и программ своего направленя. Об стороны долго бродили какъ бы въ потемкахъ, на ихъ знаменахъ не было написано опредленныхъ девизовъ, он не знали, гд капитальный пунктъ ихъ разноглася. Только поздне слова позитивизмъ стало обозначать новое направлене, но мы жестоко ошиблись бы, еслибы подъ этимъ словомъ стали разумть опредленную доктрину, именно философю Огюста Конта: это былъ только nom de guerre, какъ выражается Хмелевскй, разсказывая объ этой борьб. Но этотъ-то военный кличъ, по моему мнню, очень характеристиченъ: споръ велся преимущественно въ сфер, вопросовъ знаня, вопросовъ мысли, вопросовъ теоретическихъ. Не политическе и соцальные взгляды раздляли противниковъ, а воззрня научныя и литературныя {Chmieiowski, стр. 27 и 28.}, молодыя писатели были боле послдователями извстной философской школы, чмъ членами извстной политической парти,— боролись между собою скоре мросозерцаня двухъ поколнй: старшаго, видвшаго везд опасныя новшества, и младшаго, стремившагося именно къ новизн, чмъ общественныя формулы двухъ разныхъ классовъ, т. е., напримръ, аристократи и буржуази или буржуази и демократи, одни оспаривали у другихъ вляне на общество въ его мросозерцани, и только, рекомендуя ему одни — просвщене одного сорта, друге — другаго, и почти совершенно игнорируя вопросы общественнаго устройства. Да и эта борьба не имла особеннаго значеня: все сводилось на крикливую газетную перебранку, совершенно безплодную и довольно въ сущности узкую по своему смыслу, общество полемикой этой мало интересовалось и общественные идеалы отъ нея нисколько не измнились, и было бы слишкомъ смло въ этомъ явлени видть переломъ въ истори польскаго общества, образоване какой-нибудь дйствительно новой сильной парти {Goraj, стр. 30, 32 и 33. Ср. стр. 4, 5, 6 и 49.}. Этимъ, можетъ-быть, объясняется нкоторый, но совершенно призрачный, успхъ польскихъ позитивистовъ среди въ сущности очень консервативнаго польскаго общества,— успхъ, которымъ они пользовались въ 1872 и 1873 годахъ: на ихъ сторон была прелесть новизны, юношескй задоръ, полемическая ловкость. Въ дйствительности этотъ успхъ былъ не настолько великъ, чтобы подорвать старую прессу,— послдняя все-таки имла наибольшее количество читателей, на которыхъ стала дйствовать обычными въ подобныхъ случаяхъ инсинуацями, обвиняя ‘молодую’ прессу главнымъ образомъ въ томъ, что она не уважаетъ прошлаго и отрицаетъ общественные идеалы. И общество скоро само собой забыло все это движене {Ibid., стр. 93.}. У прогрессистовъ стали опускаться руки, тмъ боле, что какъ разъ къ этому времени читающая публика стала прислушиваться къ другому голосу, который обратился къ ней съ иными, боле понятными и боле симпатичными ей, словами. Голосъ этотъ шелъ изъ Галици. Здсь въ свое время тоже проявились прогрессисты, дйствовавше въ дух варшавскихъ, но они имли еще мене успха, совершенно не будучи въ состояни бороться съ органами католическо-консервативными. Галицйское направлене въ 1874 году нашло сердечный премъ въ Варшав {Объ этомъ см. у Хмелевскаго на стр. 82 и слд. и на 99 и слд.}. Декораця перемнилась. Смолкъ бранный кличъ. Немногя изданя сохранили опредленную физономю,— большая часть не хотла боле знать никакихъ направленй. Даже событя на Балканскомъ полуостров не внесли особенной перемны въ положене длъ. Одинъ только Przegld tygodniowy заговорилъ было въ тон русскихъ газетъ, но остальная пресса молчала. Эта общая реакця выразилась между прочимъ въ томъ, что одинъ изъ органовъ ‘позитивистовъ’ (Niwa) перешелъ въ другя руки, сталъ органомъ крупнаго землевладня, и въ этой-то Нив г. Залэнскй повелъ свою извстную полемику съ профес. Симоненко по поводу значеня крестьянской реформы въ Царств Польскомъ. Въ одномъ изъ прежнихъ писемъ мы познакомили читателей съ этой возмутительною полемикой,— возмутительной по тмъ соцальнымъ взглядамъ, которые проводилъ г. Залэнскй въ своихъ статьяхъ. Съ другой стороны, вновь основанная газета Вовины прогрессивнаго направленя, редакторъ которой г. Свентоховскй (теперь редакторъ еженедльника Prawda) повелъ ее очень энергично, пошла плохо — доказательство того, что современное настроене польскаго общества не особенно благопрятно для предпрятй въ этомъ род. Наконецъ, другя газеты, когда-то съ довольно сильнымъ прогрессивнымъ оттнкомъ (именно Gazeta Polska), теперь значительно понизили своя тонъ и о направлени Газеты Польской мы можемъ отчасти судить, наприм., по тому возраженю ея на статью Русской Мысли о письм Хомякова, о которомъ мы также говорили въ одномъ изъ предыдущихъ писемъ.
Вотъ вамъ вкратц исторя польскаго общества за послдня пятьдесятъ лтъ. Какъ видите, въ ней мы замчаемъ только весьма коротенькй по времени и незначительный по результатамъ перодъ нкотораго оживленя въ прогрессивномъ смысл, да и это оживлене имло характеръ довольно одностороннй и очень поверхностный. Общество продолжаетъ жить въ какомъ-то переходномъ состояни, и настоящую минуту можно характеризовать названемъ затишья, сравнить ее съ перемиремъ двухъ противоположныхъ направленй, съ остановкой вслдстве какого-то безсиля двинуться впередъ. ‘Хотя,— говоритъ г. Хмелевскй,— прошло уже пятнадцать лтъ съ начала борьбы, мы находимся, собственно говоря, только въ ея начал: побда не склонилась ни на ту, ни на другую сторону, и трудно даже предвидть моментъ, когда произойдетъ что-либо ршительное’ {Ibid., стр. 28.}. По словамъ другихъ польскихъ писателей, и самая-то борьба эта была скоре какимъ-то фарсомъ: они отрицаютъ всякое значене ‘молодыхъ’ и не безъ основаня низводятъ эту борьбу до боле скромныхъ размровъ, нежели т, которые стараются ей придать лица, симпатизирующя молодымъ. Въ этомъ смысл, замтимъ мимоходомъ, много правды было сказано г. Адамомъ Гораемъ, суровымъ критикомъ сочиненя г. Хмелевскаго, въ значительной степени посвященнаго истори этой борьбы. Во всякомъ случа посл середины пятидесятыхъ годовъ мы ране выступили на новую дорогу, шли по ней гораздо быстре и боле долгое время и разностороне разсмотрли за этотъ промежутокъ времени ту жизнь, которая проходила передъ нашими глазами, и то прошлое, которое унаслдовали отъ предковъ. Гд причина этому?— Причинъ много, конечно, и главная изъ нихъ не одно только то, что мы поставлены были въ иныя вншня условя (наприм. въ отношени къ свобод прессы), чмъ поляки. Всхъ.причинъ не перечтешь въ короткой журнальной стать, но нельзя не указать на дв, изъ которыхъ на одной особенно слдуетъ остановиться.
Во-первыхъ, извстную окраску нашей литератур посл середины пятидесятыхъ годовъ придало несомннно выступлене, на литературное поприще писателей изъ такого класса общества, который дотол молчалъ, а заговоривъ, заговорилъ совсмъ новымъ языкомъ и о совершенно новыхъ вещахъ: въ литературу пустился разночинецъ и придалъ ей свою, особую, окраску. Здсь была не только перемна въ направлени, но и перемна въ дйствующихъ силахъ. Такого явленя польская литература не знаетъ: интеллигенцю въ Польш составлялъ всегда одинъ классъ общества, мнялись поколня, а не общественные слои. Кром того, и подготовка у насъ и у поляковъ была равная въ непосредственно предшествовавшей литератур: наша, иметъ корни въ прошломъ (укажу хоть на Блинскаго), чего въ той же мр нельзя сказать о новйшей польской {Отсылаю ко второй глав сочиненя Хмелевскаго.}. ‘Молодая’ пресса опиралась исключительно на ‘заграничную’ литературу да и съ тою знакомилась большею частью изъ вторыхъ рукъ, изучая Конта по Литтре, Дарвина по Бюхнеру и т. п. и длая переводы не съ оригиналовъ, а съ переводовъ французскихъ и русскихъ {Goraj, стр. 29 и 57.}.
Во-вторыхъ, необходимо всегда имть въ виду особенное значене консерватизма у поляковъ, обусловливающееся ихъ исторей за послднее столте и ихъ современнымъ политическимъ бытомъ. Припомните себ вкратц исторю хоть той части старой Польши, которая называется теперь Царствомъ Польскимъ: въ 1795 г. послдовалъ третй раздлъ Рчи Посподитой, и чисто-польскя земли достаются Австри и Прусся, изъ которыхъ вторая овладваетъ Варшавой, въ 1807 г. изъ прусскихъ земель составляется княжество Варшавское, въ 1815 г.— новый передлъ, и княжество Варшавское превращается въ Царство Польское, которое получаетъ конституцю, въ 1830 г. вспыхиваетъ революця, и Царство лишается автономи, въ 1863 г. новое возстане влечетъ за собой новыя перемны и вводится система обрусеня. Одновременно Австря сохраняетъ за собой Галицю, въ которой также происходятъ внутрення перемны вслдстве перемнъ въ отношеняхъ центральнаго правительства къ польскому элементу, а доставшаяся Прусси Познань постоянно и систематически германизируется. Первымъ результатомъ этого является вчное стремлене поляковъ въ возстановленю Польши: идеалы общества лежатъ въ прошломъ, общество не хочетъ идти впередъ, пока не возвратитъ себ того положеня, въ которомъ оно было, когда вншне удары (о внутреннемъ нестроени сначала забывается) прекратили существоване его независимой политической жизни, наиболе горячя головы бросаются въ рискованныя предпрятя, идутъ умирать на поля Итали, за французскую революцю, отъ которой ожидаютъ возстановленя Польши, связываютъ судьбу свою и своей наци съ звздой Наполеона, затваютъ два несчастныя возстаня. Вся бда, думается поляку, въ иноземномъ владычеств: отъ него нужно освободиться, а потомъ ужъ мы устроимся по-своему. Такимъ образомъ вопросъ нацонально-политическй привлекаетъ къ себ все внимане, и вс остальные вопросы общественные отодвигаются на заднй планъ. Это положительно мшаетъ полякамъ долгое время думать о чемъ-нибудь другомъ и заставляетъ ихъ считать все остальное неважнымъ, незначительнымъ въ сравнени съ возстановленемъ отчизны, тмъ боле, что такя событя, какъ революци 1830 и 1863 годовъ съ ихъ послдствями, длали отчасти невозможными, отчасти совсмъ ненужными принципальные споры среди польскаго общества {Ibid., стр. 28.}. Только посл 1863 года у поляковъ явилась идея о необходимости органической работы, т. е. о необходимости внутренняго развитя, не заботясь о ршеня вопроса нацонально-политическаго — о возстановлени Польши. По въ забот объ этомъ послднемъ и заключается одна изъ причинъ особенности польскаго консерватизма: мечтая о старой Польш, окружая ее романтическимъ блескомъ, полякъ долго любилъ ее такой, какой она была во времена своей независимости, ему долго казалось посягательствомъ на отечественную святыню отказаться отъ чего-либо изъ наслдя предковъ, которое, наоборотъ, нужно было ненарушимо хранить ad meliora tempora. Совершенно въ томъ же смысл на поляковъ дйствуетъ теперь сознане необезпеченности ихъ нацональнаго существованя. Имя основане опасаться за это существоване (и главнымъ образомъ, если не исключительно, со стороны нмцевъ), они изъ этой идеи сдлали то, чмъ прежде было воскресене Польши. Особенно это, конечно, замчается въ Познани, гд польскому элементу грозитъ наибольшая опасность и гд этотъ элементъ поставилъ себя подъ охрану католицизма: здсь вопросъ нацональный и вопросъ религозный переплелись до такой степени, что ихъ трудно распутать, и малйшее отклонене отъ католицизма, даже въ его ультрамонтанской форм, разсматривается какъ измна нацональному длу, а всякое иное направлене считается опаснымъ для существованя самой нацональности. Въ извстной степени и въ другихъ частяхъ старой Польши католицизмъ является факторомъ, на который смотрятъ какъ на единственную силу, объединяющую всю польскую нацю сверху донизу, и многе изъ интеллигенци, переросше собственно католическое мросозерцане, крпко держатся за римскую церковь по чисто-политическимъ разсчетамъ. Въ томъ же смысл поляки вообще склонны дорожить особенно всми своими традицями: въ обществ, нацональное существоване котораго не подвергается никакой опасности, гораздо легче отршаются отъ традицй, чмъ въ такомъ, какимъ должно быть разсматриваемо съ этой точки зрни польское общество, ибо отказываться отъ преданй старины значить мнять въ извстной степени свою физономю, а это не есть ли первый шагъ къ денацонализаци? Чтобъ остаться самими собой, необходимо зорко слдить за тнь, чтобы сохранить все свое. Кром того, въ такомъ обществ обезпечене нацональнаго существованя длается задачей боле важной, чмъ вс остальныя. Мы, наприм., русске, можемъ гораздо свободне двигаться впередъ и, совершенно не заботясь о своемъ нацональномъ существовани, которому ничто не угрожаетъ, работать надъ внутреннимъ своимъ прогрессомъ, цлью котораго мы ставимъ улучшене своего матеральнаго и общественнаго быта, тогда какъ полякъ даже и такое улучшене разсматриваетъ боле какъ средство въ своей борьб за существоване, чмъ какъ цль, существующую, an und fr sich. Таковъ именно смыслъ той идеи органической работы, которая сдлалась за послднее время программой громаднаго большинства польскаго общества. Вс мирные вопросы сводятся теперь къ тому, къ какимъ средствамъ слдуетъ прибгнуть, aeby w walce о byt nie zgin, lecz owszem przekaza potomkom dziedzictwo ze znacznym dorobkiem, т. е. чтобы не погибнуть въ борьб за существоване и передать потомкамъ наслде отцовъ. Поэтому къ ‘прогрессистамъ’ и не можетъ чувствовать особенной симпати польское общество: они разсматриваютъ положене длъ у себя съ тхъ точекъ зрня, которыя возможны только (думаетъ большинство) тамъ, гд общество не находится въ исключительномъ положени, ихъ стремленя не имютъ ничего общаго съ вопросами роднаго края, какъ ихъ понимаетъ большинство, и вызываемое ими движене представляется поэтому искусственнымъ, безпочвеннымъ, не имющимъ смысла {Такъ, наприм., г. Горай смотритъ на дятельность польскихъ позитивистовъ’. См. ‘Tendencyjno krytyka’.},— вопросы, ихъ интересующе, слишкомъ далеки отъ польской жизни, отъ польской дйствительности. Словомъ, изъ своего исключительнаго положеня поляки выводятъ необходимость и нсколько иной, чмъ у другихъ народовъ, программы общественной дятельности, а потому готовы замкнуться въ самихъ себя, изучать только самихъ себя и только свою исторю, интересоваться только своими длами, полагая, что ни опытъ другихъ народовъ, ни то, что среди нихъ теперь совершается, не могутъ имть особеннаго жизненнаго значеня для Польши. Поэтому поляки и не такъ падки на западныя новшества въ сфер мысли, какъ мы, русске, считая ихъ мало для себя, пригодными и мало интересными, если, часто даже не совершенно вредными. У нихъ меньше того космополитическаго чувства, которое позволяетъ намъ разсматривать свой народъ какъ одинъ изъ членовъ, общеевропейской семьи и заставляетъ насъ стремиться за общимъ движенемъ. Они слишкомъ нацональны, и это ихъ качество мшаетъ имъ быть au courant современности въ такой степени, какъ мы. По той же причин они боле слушаютъ иногда своихъ второстепенныхъ пророковъ, чмъ первостепенныхъ европейскихъ, а ихъ пророки боятся говорить въ другомъ тон, чмъ тотъ, который господствуетъ въ обществ. Въ связи съ этимъ стоитъ до щепетильности развитое нацональное самолюбе. Поляки и передъ другими хотятъ показать, и себя желаютъ уврить, что ихъ цивилизаця не уступитъ, пожалуй, никакой другой цивилизаци. О своихъ ученыхъ, писателяхъ, артистахъ они говорятъ не безъ нкоторой гордости и раздуваютъ до невроятныхъ размровъ значене ихъ дятельности и отдльныхъ ихъ произведенй, такъ какъ ихъ умственный кругозоръ съуженъ предлами polski и у нихъ часто нтъ масштаба, чтобъ измрять дйствительною значене того или другаго явленя, точно они хотятъ уврить себя, что интересующее ихъ въ такой же мр можетъ интересовать и другихъ’ Это-то все и длаетъ польское общество нсколько непохожимъ на вс другя. Да иначе быть и не могло при томъ… исключительномъ положени, въ которомъ оно живетъ почти цлое столте, а потому въ своемъ развити оно должно было идти по нсколько другой дорог, чмъ остальныя наци, безсознательно подчиняясь такимъ мотивамъ консерватизма’ которые другимъ совсмъ неизвстны. Но это однако не значитъ, что современное польское общество (по крайней мр въ Царств Польскомъ) состоитъ поголовно изъ людей отсталыхъ, клерикаловъ и феодаловъ. Это значитъ только, что мы не можемъ мрить его на свой аршинъ, даже общеевропейскою мркой. Мы просто мало способны его понять, какъ и оно, съ своей стороны, насъ плохо понимаетъ. По взаимнаго пониманя и не будетъ до тхъ поръ, ножа мы не станемъ присматриваться другъ къ другу и другъ съ другомъ знакомиться. Намъ, конечно, по нкоторымъ причинамъ длать это гораздо легче.