Т. Г. Цявловская. Неизвестные письма к Пушкину — от Е. М. Хитрово
Т. Г. Цявловская. Неизвестные письма к Пушкину — от Е. М. Хитрово
Пушкин
Пушкин
Пушкин
Ты и Вы
’18 марта.
Элиза
Письма от Е. М. Хитрово, Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1836
Время на прочтение: 16 минут(ы)
ПРОМЕТЕЙ 10
Однажды в Центральном Государственном архиве литературы и искусства я просматривала известные письма Е. М. Хитрово к Пушкину, которые хранятся в одной папке с ее письмами к Вяземскому1.
И вдруг вижу новое, никому не известное письмо…
Оно адресовано Пушкину.
Письмо чрезвычайно волнующего содержания… Оно на французском языке, как велась вся переписка поэта с Хитрово и с другими женщинами. И Н. Гончаровой писал он по-французски до тех пор, пока она не стала его женой. Светское общество говорило тогда по-французски.
Помните в ‘Евгении Онегине’?
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык (VI, 63).
Вскоре студенты, знакомившиеся с архивной работой и разбиравшие письма Н. А. Полевого, просят меня перевести одно из писем Полевого, написанное на французском языке
— На французском?! Полевой?! Прозванный Вяземским Грипусье! — так перевел он слова gris poussiè,re (пыльно-серого цвета) в подписи, сопровождавшей французские картинки мод (дело в том, что расчетливый Полевой, не надеясь на коммерческий успех предпринятого им ‘Московского телеграфа, журнала литературы, критики, наук и художеств’, прилагал к нему ‘Летописи мод’ на французском и русском языках, а также и самые картинки парижских мод).
Смотрю письмо.
— Почему же это Полевой? Что же общего в этих нервных каракулях с тонким выработанным почерком Полевого?! Это почерк Елизаветы Михайловны Хитрово! Смотрите сами!
Читаем. Адреса на письме нет. Но по тону и по содержанию видно, что оно обращено к Пушкину. Случайно, при разборе огромного фонда Вяземских, письмо попало не в ту обложку.
Так, в один и тот же день, 18 апреля 1961 года, были обнаружены два неопубликованных письма к Пушкину. Оба от Хитрово.
Любимая дочь известного полководца Кутузова, Елизавета Михайловна родилась в 1783 году. Вышла замуж в 1802 году за флигель-адъютанта графа Федора Ивановича Тизенгаузена, скончавшегося в 1805 году от ран, полученных им под Аустерлицем.
От этого брака у Елизаветы Михайловны были две дочери-красавицы.
В 1811 году Елизавета Михайловна вышла замуж вторично — за Николая Федоровича Хитрово, бывшего в 1815—1817 годах русским поверенным в делах во Флоренции, где он и скончался в 1819 году.
Старшая дочь ее, гр. Екатерина Федоровна Тизенгаузен (1803—1888), замуж не вышла. Младшая, Дарья Федоровна, или Долли, как ее называли (1804—1863), вышла семнадцати лет за дипломата, графа Карла-Людвига Фикельмона (1777—1857). Он был в это время австрийским посланником во Флоренции, а затем — с 1829 по 1839 год — в Петербурге.
Вернулась на родину Елизавета Михайловна в 1826 году во время коронационных торжеств2. В 1827 году она обосновывается в Петербурге. Когда же спустя два года зять ее Фикельмон приехал с женой в Петербург в качестве посланника, Хитрово со старшей дочерью поселяется вместе с ними. Дом их делается одним из первых в столице.
‘В летописях Петербургского общежитья, — вспоминал об Елизавете Михайловне Вяземский, — имя ее осталось так же незаменимо, как было оно привлекательно в течение многих лет. Утра ее (впрочем продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вечера дочери ее, графини Фикельмонт, неизгладимо врезаны в памяти тех, которые имели счастие в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты, как у афинян, которые также не нуждались в газетах, а жили, учились, мудрствовали и умственно наслаждались в портиках и на площади. Так и в двух этих салонах можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентской речи французского или английского оратора и кончая романом или драматическим творением одного из любимцев той литературной эпохи. Было тут и обозрение текущих событий, был и premier Ptersbourg с суждениями своими, а иногда и осуждениями, был и легкий фельетон, нравоописательный и живописный. А что всего лучше, эта всемирная, изустная, разговорная газета издавалась по направлению и под редакцией двух любезных и милых женщин. Подобных издателей не скоро найдешь’3.
Пушкин познакомился с Елизаветой Михайловной Хитрово в 1826 году в Москве или весной 1827 года в Петербурге.
Сорокачетырехлетняя вдова, полная, некрасивая, похожая на своего отца, любила оголять свои округлые плечи, которыми она гордилась. Эту анекдотическую черту постоянно высмеивали ее друзья.
Вот эпиграмма, которую приписывали Пушкину, однако никаких серьезных оснований к этому нет:
Лиза в городе
жила С дочкой Долинькой.
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой.
Нынче Лиза en gala
У австрийского посла.
Не по-прежнему мила
Но по-прежнему гола4.
3 июня 1830 года Вяземский пишет жене из Петербурга: ‘Все на даче, и все уже здесь по летнему, даже и плечи Ерминии, которые закрыты, как алебастровые вазы, чтобы мухи не загадили’5.
И 2 марта 1837 года Вяземский пишет А. О. Смирновой: ‘Это — истина совсем голая, как плечи нашей приятельницы. Глядя на нее, Василий Перовский сказал однажды: пора бы уже давно набросить покрывало на прошедшее’6 (Елизавете Михайловне было уже 54 года).
Совершенно по-своему говорит о том же Баратынский в замечательном — по неожиданному и трагическому повороту темы — стихотворении:
Филида с каждою зимою,
Зимою новою своей,
Пугает большей наготою
Своих старушечьих плечей.
И, Афродита гробовая,
Подходит, словно к ложу сна,
За ризой ризу опуская,
К одру последнему она.
Первая записка Пушкина к ней относится к лету 1827 года. Он отвечает на несохранившееся ее письмо, присланное с человеком ему на дом.
‘Не знаю, сударыня, как выразить вам свою благодарность за участие, которое вам угодно было проявить к моему здоровью, мне почти совестно чувствовать себя так хорошо. Одно крайне досадное обстоятельство лишает меня сегодня счастья быть у вас. Прошу принять мои сожаления и извинения, равно как и выражение моего глубокого уважения.
18 июля.
Госпоже Хитровой’ (XIII, 332 и 563 — перевод).
Второе и третье письма Пушкина к Хитрово написаны в феврале 1828 года. Пушкин отзывается на ее письма. Так у них сложилось. Активна была она.
Письмо — без обращения.
‘Как это мило с вашей стороны, что вы захотели рассеять скуку моего заточения своим вниманием! Разные заботы, огорчения, неприятности и т. д. более чем когда-либо удерживали меня вдали от света, и я узнал о несчастном случае с графиней7 только уже будучи болен сам8.
Арнт9 был так добр, что дал мне сведения о ней и сообщил, что ей гораздо лучше.
Как только позволит состояние моего здоровья, я надеюсь немедленно засвидетельствовать вам свое почтение. А покамест я скучаю, лишенный даже такого развлечения, как физическое страдание.
Понедельник.
Беру на себя смелость послать вам только что вышедшие 4 и 5 части Онегина10. От всего сердца желаю, чтобы они вызвали у Вас улыбку’ (XIV, 1—2 и 384 — перевод).
Спустя четыре дня после этого письма Пушкин получает новое — она предлагает приехать за ним ухаживать.
‘Такой скучный больной, как я, вовсе не заслуживает столь любезной сиделки как вы, сударыня. Но я весьма признателен вам за это, чисто христианское и поистине очаровательное милосердие.
Я в восхищении, что вы покровительствуете моему другу Онегину, ваше критическое замечание столь же справедливо как и тонко, как все, что вы говорите, я поспешил бы придти и выслушать все остальные, если бы не хромал еще немного и не боялся лестниц.
Пока что я разрешаю себе бывать только в нижних этажах.
Благоволите принять, сударыня, выражение моей благодарности и совершенного уважения.
Пятница’ (XIV, 2 и 385).
‘В числе сердечных качеств, отличавших Елизавету Михайловну Хитрову, — писал Вяземский, — едва ли не первое место должно занять, что она была неизменный, твердый, безусловный друг друзей своих. Друзей своих любить немудрено, но в ней дружба возвышалась до степени доблести. Где и когда нужно было, она за них ратовала, отстаивала их, не жалея себя, не опасаясь за себя неблагоприятных последствий, личных пожертвований от этой битвы не за себя, а за другого’ 11.
Редкостная доброта Елизаветы Михайловны к любому из друзей, доброта, доходящая до самоотвержения, удесятерялась, когда дело касалось Пушкина. Перед ним она преклонялась и как перед поэтом, и как перед человеком. Она жаждала служить ему.
Вероятно, именно эти искренние пламенные чувства и побуждали Пушкина постоянно у нее бывать.
Дружба из благодарности, дружба вынужденная хороша, когда человек свободен. Но… Пушкин влюбляется в двадцатилетнюю девушку, веселую, пылкую, своенравную. Это — Оленина.
Он изливает свои чувства в поэзии.
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы,
И говорю ей: ‘Как вы милы!’
И мыслю: ‘Как тебя люблю!’
Об Олениной писал он тогда же и в стихотворении ‘Ее глаза’:
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество,
Поднимет — ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
(III, 108)
Это май 1828 года.
В рукописях появляются записи: Eninelo, Ettenna Eninelo — ее имя и фамилия, прочитанные с конца. Он окружает начертание милого имени виньеткой. Annette Olenine, пишет он и заменяет ее фамилию своей: Annette Pouchkine u.
Запись выдает его мечту… Но в том же мае поэт создает мрачнейшие стихи — на свой день рождения.
26 мая 1828
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?..
(III, 104)
В бумагах Пушкина сохранился листок с этим стихотворением. Оно написано рукой Елизаветы Михайловны Хитрово.
А на полях пушкинский рисунок — первый набросок портрета Олениной13, которую он будет рисовать и рисовать, задумываясь о ней.
Тут же, сбоку, несколько строк, мелко-мелко написанных поэтом. Первая строка непонятна14. А далее две строки, тут же зачеркнутые:
Забудь меня как забываешь
Томит<ельный>
(III, 1056)
Это первый набросок к лирическому стихотворению, начатому и недописанному:
Но ты забудь меня, мой друг,
Забудь меня, как забывают
Томительный печальный сон,
Когда [поутру отлетают]
[И тень и]…
(III, 463)
Мучительно дать понять женщине, что она в тягость, что ее покидают. Пушкин испытал уже подобное положение.
Как бережно, с какой нежностью поведал он тогда оставляемой подруге наступившую неизбежность разлуки:
В твою светлицу, друг мой нежный,
Я прихожу в последний раз.
Любви счастливой, безмятежной
Делю с тобой последний час.
Вперед одна в надежде томной
Не жди меня средь ночи темной,
До первых утренних лучей
Не жги свечей.
(II, 230)
Как было, сейчас мы, кажется, угадываем.
Пушкин — у Елизаветы Михайловны. Она записывает с его слов новые стихи.
А он думает о любимой девушке… Он мучается — как дать понять своей приятельнице, что он отходит от нее. Не решается. Листок он уносит с собою: она может догадаться, что набросок прощальных стихов обращен к ней.
Летом приезжает в Петербург женщина, притягивающая всеобщее внимание своей эксцентричностью. Это Аграфена Федоровна Закревская, до замужества — Грушенька Толстая. Она жена финляндского генерал-губернатора, назначенного министром внутренних дел, ограниченного, скучного человека.
Уже известны стихи Баратынского, связывавшиеся с ее именем (Баратынский знал ее в Гельсингфорсе, отбывая военную службу в Финляндии):
Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты,
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина плачешь ты,
И как русалка ты хохочешь!
И трагическая фигура ‘несчастной Нины’ в поэме Баратынского ‘Бал’ отражает образ Закревской.
Эта презирающая светскую молву женщина сразу увлекает Пушкина.
Он пишет о ней стихи.
Портрет
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.
(III, 112)
Наперсник
Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!
(III, 113)
И еще:
Счастлив, кто избран своенравно
Твоей тоскливою мечтой,
При ком любовью млеешь явно,
Чьи взоры властвуют тобой,
Но жалок тот, кто молчаливо,
Сгорая пламенем любви,
Потупя голову, ревниво
Признанья слушает твои.
(III, 661 и XVII, 25)
Интерес Пушкина к внутреннему миру этой женщины не разрешается лирикой. Он чувствует потребность в более сильном освещении ее натуры. И находит его — в прозе. Закревская преломляется в образе Вольской, о которой говорят: ‘Страсти ее погубят’ (повесть ‘Гости съезжались на дачу…’).
Вольская нравилась герою повести Минскому, который ‘не любил света’, ‘нравилась за то, что она осмеливалась явно презирать ему ненавистные условия. Он подстрекал ее ободрением и советами, сделался ее наперсником и вскоре стал ей необходим’. (Мы узнаем психологическую ситуацию стихов.) ‘Минский угадывал ее сердце, самолюбие его было тронуто, не полагая, чтоб легкомыслие могло быть соединено с сильными страстями, он предвидел связь без всяких важных последствий, лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц, и хладнокровно обдумывал свою победу. Вероятно, если бы он мог вообразить бури, его ожидающие, то отказался б от своего торжества, ибо светский человек легко жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием лени и благоприличию’ (VIII, 40).
К сожалению, повесть эта только начата и вскоре брошена. Это август — октябрь 1828 года.
Вновь возвращается Пушкин к светской повести с той же героиней, написанной еще более смело, спустя семь лет. Но и тут рассказ останавливается на полуслове.
Во время писания повести 1828 года Пушкин получает письмо от Хитрово, полное упреков (оно не дошло до нас). Он выходит из себя и, не подавляя своего раздражения, отвечает:
‘Боже мой, сударыня, бросая слова на ветер, я был далек от мысли вкладывать в них какие-нибудь неподобающие намеки. Но все вы таковы, и вот почему я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо проще и удобнее.
Я не прихожу к вам, потому что очень занят, могу выходить из дому лишь поздно вечером, и мне надо повидать тысячу людей, которых я все же не вижу.
Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я и изящен и благовоспитан и моих писаниях, но сердце мое самое обычное и наклонности отменно мещанские.
Я сыт по горло интригами, чувствами, перепиской и т. д. и т. д. Я имею несчастие состоять в связи с умной, болезненной и страстной женщиной, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное — для моего темперамента.
Вы не будете на меня сердиться за откровенность? Не правда ли?
Простите же мне мои слова, лишенные смысла, а главное — не имеющие к вам никакого отношения’ (XIV, 32 и 391).
И еще письмо от нее (тоже не сохранившееся) вызывает следующий ответ:
‘Откуда, черт возьми, вы взяли, что я сержусь? У меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и якобинский слог.
Среда’ (XIV, 32 и 391).
Оба письма написаны, по-видимому, в августе 1828 года 15—16, когда Пушкин писал ‘Полтаву’, едва поспевая записывать теснящиеся в голове стихи, когда, увлеченный Закревской, он писал ей стихи, писал повесть, когда его не раз вызывали на допросы, выясняя, он ли автор поэмы ‘Гавриилиада’.
Окончательно ясной стала и невозможность брака с Олениной. По-видимому, воспротивился ее отец, знавший из официальных источников о том, что Пушкина допрашивали по делу об элегии ‘Андрей Шенье’ и по делу о ‘Гавриилиаде’ 17.
Страшная нервная раздраженность, вызванная всеми этими обстоятельствами, и отражена в тоне этих двух писем. Она усилена бестактными, назойливыми упреками, обидами этой уже еле Пушкиным терпимой женщины.
Среди черновиков повести ‘Гости съезжались на дачу…’ и первой песни ‘Полтавы’ возникает рисунок: ‘фигура какой-то полной барыни’ — назвал изображенную исследователь, первый описывавший рукописи Пушкина 18. Как установлено, это портрет Елизаветы Михайловны Хитрово 19.
Мы, кажется, догадываемся, почему перебивается течение повести, захватившей автора, мыслью об этой женщине.
Пушкин рисовал в своих черновиках чаще всего тогда, когда его преследовала какая-то неотвязная мысль об изображаемом. Он словно освобождал, облегчал этим свое сознание 20.
Роман с Хитрово изжил себя, он стал тягостен.
Тут наступает перерыв в обмене записками. Пушкин уезжает из Петербурга один раз, и другой, и третий.
Он едет в деревню к П. А. Осиповой и оттуда в Москву — Тифлис — Арзрум, в деревню к Осиповой, снова в Москву.
Вот этот третий отъезд Пушкина — в начале марта 1830 года в Москву —
Не успела я успокоиться относительно вашего пребывания в Москве, как мне приходится волноваться по поводу вашего здоровья — меня уверяют, что вы заболели в Торжке. Ваше бледное лицо — одно из последних впечатлений, оставшихся у меня в памяти. Я все время вижу вас, стоящим в дверях. Предполагая увидеть вас на следующий день, я глядела на вас с радостью, но вы, бледный, взволнованный, вероятно, болью, которая, как вы знали, отзовется во мне в тот же вечер, уже тогда вы заставили меня трепетать за ваше здоровье. Не знаю, к кому обратиться, чтобы узнать правду, — я пишу вам уже четвертый раз. Завтра будет две недели с тех пор, как вы уехали: непостижимо, почему вы не написали ни слова. Вы слишком хорошо знаете мою беспокойную и раздирающую сердце нежность. При вашем благородном характере вам не следовало бы оставлять меня без известий о себе. Запретите мне говорить вам о себе, но не лишайте меня счастья быть вашим поверенным.
Я буду говорить вам о большом свете, об иностранной литературе — о возможности перемены министерства во Франции, я у самого источника всех сведений, но, увы, мне не хватает только счастья.
Однако скажу вам, что вчера вечером я испытала истинную радость. Великий князь Михаил Павлович провел с нами вечер. Увидав ваш портрет или ваши портреты, он сказал мне: ‘Знаете, я никогда не видел Пушкина вблизи. Я был очень предубежден против него, но по всему тому, что о нем слышу, мне очень хочется с ним познакомиться, а еще больше того — побеседовать с ним обстоятельно’. В конце концов он попросил у меня ‘Полтаву’, — как приятно мне, когда вас любят!
Несмотря на мою кротость, безобидность и смирение по отношению к вам (что возбуждает ваше нерасположение), подтверждайте хотя бы изредка получение моих писем. Я буду ликовать при виде одного лишь вашего почерка. Хочу еще узнать от вас самого, мой милый Пушкин, неужели я осуждена на то, чтобы увидеть вас только через несколько месяцев.
Как много жестокого, [даже] раздирающего в одной этой мысли! А все-таки у меня есть внутреннее убеждение, что, если бы вы знали, до какой степени мне необходимо вас увидеть, вы пожалели бы меня и вернулись бы на несколько дней! Спокойной ночи — я ужасно устала.
20-го. Я сейчас вернулась от Филарета — он рассказал мне о происшествии, недавно случившемся в Москве, о котором ему только что доложили. Он прибавил: ‘Расскажите это Пушкину’. Поэтому я изложила это своим скверным русским языком в том виде, как история была мне рассказана, и посылаю вам 21, не смея его ослушаться.
Слава богу, говорят, что вы благополучно прибыли в Москву. Лечитесь, будьте благоразумны — ну, можно ли швыряться такой прекрасной жизнью?
21-го. Вчера вечером на репетиции карусели много говорили о вашей седьмой песни 22 — она имела всеобщий успех. Государыня не ездит больше верхом.
Так напишите же мне правду, как бы горестна она ни была. Увижу ли я вас на Пасху?’ (XIV, 70—71 и 402).
Нерадивый корреспондент отозвался на эти письма коротенькой запиской. В Петербург ехал его брат Лев, и Пушкин просил Хитрово ‘благоволить уделить ему частицу той благосклонности, которой она удостаивает его’. Он предварял эту просьбу извинением в молчании, ссылался на свою леность и добавлял: ‘Почта для меня просто пытка’ (XIV, 80 и 408).
Письма Хитрово досаждали Пушкину. ‘Письмо мое доставит тебе Гончаров, брат красавицы, — пишет он Вяземскому во второй половине марта. — Теперь ты угадаешь, что тревожит меня в Москве. Если ты можешь влюбить в себя Елизу, то сделай мне эту божескую милость, — полушутливо, полусерьезно умоляет он своего приятеля (тот был в Петербурге). — Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку (справься у княгини Мещерской23), а она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи’ (XIV, 74).
Пентефрий — фараонов царедворец. Его жена воспылала страстью к прекрасному юноше Иосифу, который спасся от ее покушений, оставив у нее в руках плащ.
Тем более неуместны были письма Хитрово в это время, так как решалась судьба Пушкина. Он отважился вторично обратиться к Н. И. Гончаровой с предложением о браке с ее младшей дочерью, юной Натальей Николаевной. В руке этой красавицы ему отказали год назад — ей было всего шестнадцать лет. Теперь ему ответили согласием. 6 апреля предложение было принято. 6 мая состоялась помолвка, о которой, как это было принято, знакомым разослали уведомления.
Не выдержав молчания Пушкина, кроткая Елизавета Михайловна восстала. 9 мая она написала ему: ‘Я считаю обязательным, чтобы вы написали мне о получении этого письма, — впредь у вас не будет более причин для отговорок.
Я не имею для вас никакого значения. Расскажите мне о своей женитьбе, о планах на будущее. Все разъезжаются, а хорошей погоды все нет.
Долли и Катрин просят передать вам, что вы можете рассчитывать на них, чтобы ввести вашу Натали в свет. Г-н Сомов дает уроки посланнику и его жене, а я перевожу ‘Marriage in high Life’ 24 на русский язык и буду продавать его в пользу бедных!
9-го вечером’ (XIV, 91 и 410).
Пушкин ответил тремя строками, сдержанно, светски любезно.
‘Не знаю еще, приеду ли я в Петербург.
Покровительницы, которых вы так любезно обещаете, слишком уж блестящи для моей бедной Натали. Я всегда у их ног, так же, как и у ваших.
18 мая’ (XIV, 92 и 411).
Еще не получив этого письма Пушкина, Хитрово послала ему только что полученную из Франции драму Виктора Гюго ‘Эрнани’ и еще одно письмо: