Письма об эстетическом воспитании человека, Шиллер Фридрих, Год: 1795 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 102 минут(ы)

Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ Э. Л. Радлова

Письма объ эстетическомъ воспитаніи человка.

(Къ герцогу Гольштейнъ Аугустенбургскому).

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Вамъ угодно было разршить мн представлять Вамъ результаты моихъ изысканій о прекрасномъ и искусств, изложенные въ серіи писемъ. Я живо чувствую важное значеніе и прелесть этого предпріятія. Я буду говорить о предмет, который стоитъ въ непосредственной связи съ лучшей стороной нашего благополучія и не въ очень отдаленной съ нравственнымъ достоинствомъ человческой природы. Я буду защищать красоту предъ сердцемъ, которое ощущаетъ всю ея силу и проявляетъ ее, это сердце возьметъ на себя самую тяжелую часть моего труда, ибо въ моемъ предпріятіи придется столь же часто ссылаться на чувства, какъ и на принципы.

Что я хотлъ испросить у Васъ какъ милость, то Вы великодушно вмняете мн въ обязанность, оставляя мн кажущуюся заслугу тамъ, гд я лишь слдую своему влеченію. Свобода изслдованія, которую Вы мн вмняете въ обязанность, не есть принужденіе, а скоре потребность для меня. Незнакомый со школьными формами, я не подвергаюсь опасности прегршить предъ тонкимъ вкусомъ злоупотребленіемъ ихъ. Мои идеи, почерпнутыя боле изъ однообразнаго общенія съ самимъ собою, чмъ изъ богатой житейской опытности или путемъ чтенія, не станутъ отрекаться отъ своего происхожденія и окажутся виновными въ чемъ угодно, только не въ сектантств, он падутъ скоре отъ собственной слабости, но не станутъ искать поддержки въ авторитет и чужой сил.

Но я не скрою отъ Васъ, что нижеслдующія утвержденія покоятся главнымъ образомъ на Кантовыхъ принципахъ, однако, если теченіе этихъ изслдованій напомнитъ Вамъ какую либо философскую школу въ частности, то припишите это моей немощи, а не кантовымъ положеніямъ. Нтъ, свобода Вашего духа будетъ для меня священна. Ваше собственное ощущеніе послужитъ мн основаніемъ для моей теоріи. Ваша собственная свободная мысль будетъ предписывать законы, по которымъ мн слдуетъ идти.

Только философы не согласны относительно тхъ идей, которыя господствуютъ въ практической части системы Канта, люди же,— я это могъ бы доказать — всегда были одного мннія относительно нихъ. Если освободить эти идеи отъ ихъ технической формы, тогда он явятся древними требованіями здраваго разсудка и фактами нравственнаго инстинкта, который поставленъ матерью природою въ качеств опекуна человку, пока свтлое разумніе не сдлаетъ его совершеннолтнимъ. Но именно эта техническая форма, въ которой истина является разуму, скрываетъ ее отъ чувства, ибо, къ сожалнію, разсудокъ долженъ сначала разрушить объектъ внутренняго чувства, прежде чмъ сдлать его своею собственностью. Подобно химику, философъ соединяетъ только путемъ разложенія и только муками искусства создаетъ твореніе свободной природы. Чтобы схватить преходящее явленіе, человкъ долженъ сковать его правилами, прекрасное тло разчленить на понятія и сохранить его живой духъ въ скудномъ словесномъ остов. Что удивительнаго, что естественное чувство не узнаетъ себя въ такомъ изображеніи, и истина въ отчет аналитика окажется парадоксомъ.

Итакъ, явите и по отношенію ко мн нкоторую снисходительность, если нижеслдующія изслдованія удалятъ свой предметъ отъ чувствъ ради того, чтобы приблизить его къ разсудку. Что справедливо по отношенію къ нравственному опыту, то въ еще большей мр справедливо по отношенію къ красот, привлекательность которой покоится на ея тайн, сущность красоты исчезаетъ вмст съ необходимою связью ея элементовъ.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Однако, не могъ-ли бы я лучше воспользоваться свободою, которую Вы мн удлили, чмъ обращая Ваше вниманіе на поприще прекраснаго и искусствъ. Кажется, по крайней мр, что теперь не время заботиться о законодательств для эстетическаго міра, ибо гораздо большій интересъ представляютъ событія нравственнаго міра, и обстоятельства времени настойчивымъ образомъ приглашаютъ философскую пытливость заняться самымъ совершеннымъ произведеніемъ искусства, а именно построеніемъ истинной политической свободы.

Я бы не желалъ жить и работать въ иномъ вк и для иного столтія. Каждый человкъ и точно также гражданинъ времени’, какъ и гражданинъ политическаго общенія, и если считается не принятымъ и даже недозволеннымъ выдляться обычаями и привычками изъ того круга, въ которомъ живешь, то слдуетъ считать для себя столь же обязательнымъ при выбор образа дйствій руководствоваться вкусомъ времени.

Вкусъ этотъ, какъ кажется, говоритъ не въ пользу искусства, по крайней мр того, на которое исключительно направлено мое изслдованіе. Теченіе событій придало генію времени такой оборотъ, который удаляетъ его все боле и боле отъ идеальнаго искусства, это искусство должно покинуть дйствительность и съ приличной смлостью подняться надъ потребностями, ибо оно — дочь свободы и получаетъ предписанія отъ духовныхъ требованій, а не отъ матеріальной потребности. Нын же господствуютъ потребности и подчиняютъ своему тиранническому ярму падшее человчество. Польза является великимъ идоломъ времени, который порабощаетъ вс силы и которому посвящены вс дарованія. На этихъ грубыхъ всахъ духовныя заслуги искусства не имютъ вса и, лишенныя поддержки, он исчезаютъ съ шумнаго рынка столтія. Даже философскій духъ изслдованія отторгаетъ отъ фантазіи одну область за другой, и границы искусства съуживаются по мр расширенія предловъ науки.

Взоры философа и свтскихъ людей напряженно прикованы къ политической арен, на которой, какъ полагаютъ, ршается теперь великая судьба человчества. Не принимать участія въ общемъ разговор — не обнаружитъ-ли это достойное порицанія равнодушіе по отношенію къ благу общества? Этотъ великій споръ о правахъ касается всякаго, кто носитъ имя человка, какъ по содержанію, такъ и по своимъ слдствіямъ, а равно и самый способъ веденія спора долженъ интересовать всякаго, привыкшаго къ самостоятельному мышленію. Вопросъ, который обыкновенно ршался лишь слпымъ правомъ сильнйшаго, предложенъ теперь на разршеніе суда чистаго разума, и всякій, кто способенъ поставить себя въ центръ всего и свою индивидуальность слить съ родомъ, можетъ считать себя присяжнымъ засдателемъ этого суда разума, между тмъ какъ онъ, будучи человкомъ и гражданиномъ міра, въ то же самое время является и стороною, боле или мене заинтересованной въ ршеніи спора. Итакъ, не только его собственное дло ршается въ этомъ великомъ судебномъ процесс, но онъ ведется по законамъ, которые человкъ, какъ разумное существо, можетъ и вправ предписать.

Какъ привлекательно было бы для меня представить мое изслдованіе этого предмета на судъ столь же остроумному мыслителю, сколь и либеральному гражданину міра, и сердцу, полному энтузіазма, которое посвящаетъ себя служенію на благо человчества. Какъ пріятно и неожиданно было-бы сойтись во мнніяхъ съ Вашимъ свободнымъ отъ предразсудковъ умомъ при такомъ различіи положенія, которое необходимо благодаря условіямъ дйствительности. Если я не поддаюсь этому обольстительному соблазну и предпочитаю красоту свобод, то я надюсь оправдать такое ршеніе не только своею склонностью, но и принципами. Я надюсь убдить Васъ, что этотъ предметъ гораздо мене чуждъ потребностямъ времени, чмъ его вкусамъ, что для ршенія на опыт политической проблемы нужно пойти по пути эстетики, ибо только путемъ красоты можно достичь свободы. Но это доказательство не можетъ быть дано безъ напоминанія о тхъ принципахъ, которыми руководствуется разумъ въ политическомъ законодательств.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Природа поступаетъ съ человкомъ не лучше, чмъ съ остальными своими произведеніями, она дйствуетъ за него въ тхъ случаяхъ, когда человкъ еще не въ состояніи дйствовать какъ свободный интеллектъ. Но именно то длаетъ его человкомъ, что онъ не останавливается на томъ, что изъ него сдлала природа, но способенъ разумно передлать въ обратномъ порядк т шаги, по которымъ слпо его вела природа, онъ можетъ пересоздать дло необходимости въ дло свободнаго выбора и возвысить физическую необходимость въ нравственную.

Пробуждаясь отъ чувственной дремоты, онъ сознаетъ себя человкомъ, озирается и видитъ себя въ государств. Принужденный потребностями онъ очутился тамъ, прежде чмъ онъ свободно могъ избрать такое положеніе. Нужда создала государства по простымъ законамъ природы, ране чмъ онъ могъ сдлать то же самое по законамъ разума. Но человкъ, какъ нравственная личность, не можетъ довольствоваться такимъ государствомъ, созданнымъ по необходимости, которое возникло только изъ природныхъ опредленій и разсчитано только на нихъ, и горе ему, еслибъ онъ могъ довольствоваться этимъ! Итакъ, по тому же праву, по которому онъ зовется человкомъ, онъ отвергаетъ господство слпой необходимости, подобно тому, какъ онъ отказывается отъ нея и во многихъ другихъ случаяхъ, благодаря своей свобод, такъ — чтобы привести хоть одинъ только примръ,— онъ путемъ нравственности и красоты уничтожаетъ и облагораживаетъ грубую потребность половой любви. Такимъ-то образомъ онъ искусственнымъ путемъ въ годы возмужалости повторяетъ свое дтство и, представляя себ идею естественнаго состоянія, которое не дано ему ни въ какомъ опыт, но которое необходимо въ силу опредленій разума, создаетъ себ въ этомъ идеальномъ состояніи конечную цль, которой онъ не зналъ въ дйствительномъ, естественномъ состояніи, и длаетъ выборъ, на который онъ тогда не былъ способенъ и поступаетъ какъ будто-бы ему нужно начать сначала, какъ будто-бы онъ по свободному ршенію и съ полною сознательностью мняетъ состояніе независимости на состояніе договора. Искусно и твердо обосновалъ слпой произволъ свое дло, съ наглой самоувренностью онъ его защищаетъ и окружаетъ показною почтенностью, однако человкъ можетъ оставить все это безъ вниманія, ибо дло слпыхъ силъ не иметъ авторитета, предъ которымъ свобод приходилось-бы преклоняться, и все должно подчиниться высшей конечной цли, которую разумъ въ лиц человка провозгласилъ. Такимъ способомъ возникаетъ и находитъ оправданіе попытка достигшаго совершеннолтія народа превратить естественное государство въ нравственное.

Это естественное государство — какимъ можетъ называться всякое политическое тло, объясняющее свое устройство первоначальными силами, а не законами — противорчитъ нравственности человка, которому простая закономрность должна служить вмсто закона, но оно вполн соотвтствуетъ физическому человку, который только для того даетъ себ законы, чтобы управиться съ силами. Однако физическій человкъ есть нчто дйствительное, нравственный же только возможенъ. Итакъ, если разумъ уничтожаетъ естественное государство, авто ему необходимо сдлать, тогда онъ рискуетъ физическимъ и дйствительнымъ человкомъ ради возможнаго нравственнаго, рискуетъ существованіемъ общества ради возможнаго (хотя въ смысл нравственномъ и необходимаго) идеала общества. Разумъ отнимаетъ у человка нчто, чмъ онъ дйствительно обладаетъ и безъ чего онъ ничмъ не владетъ, и взамнъ этого даетъ ему права на нчто, чмъ онъ долженъ бы и могъ бы владть, и еслибъ разсчетъ на человка оказался, ошибочнымъ, то разумъ отнялъ бы у него ради человчности, которой еще нтъ и которая можетъ и не быть, самыя средства животнаго бытія, условія его человчности. Разумъ подрубилъ бы подъ его ногами лса, построенные природою, прежде чмъ у человка хватило бы времени найти по собственной вол опору въ закон.

Затрудненіе состоитъ въ томъ, что во времени общество въ физическомъ значеніи слова не должно прекращаться ни на одинъ моментъ, между тмъ какъ въ нравственномъ значеніи слова, въ иде, оно только формируется и нельзя-же ради того, чтобы поднять достоинство человка, ставить на карту самое существованіе его. Когда часовщикъ исправляетъ часы, то онъ даетъ остановиться заводу часовъ, но живой механизмъ государства должно исправлять во время его хода, нужно замнять колесо во время его вращенія. Итакъ нужно искать для продолженія общества опору, которая освободила бы его отъ естественнаго состоянія, приговореннаго къ уничтоженію.

Этой опоры не найти въ естественномъ характер человка, который, будучи эгоистичнымъ и склоннымъ къ насилію, скоре направленъ на уничтоженіе, чмъ на сохраненіе общества. Ея не найти также и въ нравственномъ характер, который, согласно предпосылк, еще долженъ образоваться и на который законодатель не можетъ вліять и разсчитывать съ точностью, ибо этотъ характеръ свободенъ и никогда не проявляется. Нужно, значитъ, отдлить отъ физическаго характера произволъ, а отъ нравственнаго свободу, нужно первый привести въ согласіе съ законами, а второй сдлать независимымъ отъ впечатлній, нужно первый нсколько удалить отъ матеріи, а второй нсколько къ ней приблизить — дабы создать характеръ третьяго рода, родственный первымъ двумъ, который длалъ бы возможнымъ переходъ отъ господства голой силы къ господству закона, который не препятствовалъ бы развитію нравственнаго характера, а служилъ бы чувственнымъ залогомъ незримой нравственности.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ.

Несомннно, что только тогда, когда такой характеръ получаетъ перевсъ у извстнаго народа, можетъ быть безвреднымъ пересозданіе государства по нравственнымъ принципамъ и только такой характеръ можетъ поручиться за долговчность этого пересозданія. Когда создается нравственное государство, тогда на нравственный законъ разсчитываютъ, какъ на созидающую силу, и свободная воля причисляется къ міру причинъ въ которомъ все связано строгою необходимостью и непрерывностью. Однако, мы знаемъ, что опредленія человческой воли всегда случайны, что только въ абсолютномъ существ физическая необходимость совпадаетъ съ нравственною. Итакъ, если на нравственное поведеніе человка разсчитывать, какъ на естественный результатъ, тогда въ человк должно предположить такую природу и его должны влечь собственныя стремленія къ такому образу дйствія, который можетъ быть лишь слдствіемъ нравственнаго характера. Воля человка совершенно свободно можетъ выбирать между обязанностью и склонностью, и никакое физическое принужденіе не должно вмшиваться въ эту прерогативу человческой личности. Но если желательно, чтобы человкъ сохранилъ эту способность выбора и тмъ не мене остался бы положительнымъ звеномъ въ причинной связи силъ, то это могло бы быть достигнуто лишь тмъ, что дйствія двухъ указанныхъ пружинъ — обязанности и склонности — въ мір явленій оказались бы тожественными и что содержаніе воли, при всемъ различіи въ форм, оставалось бы тмъ же самымъ, т. е. стремленія воли были бы настолько согласны съ разумомъ, что могли бы стать всеобщимъ законодательствомъ.

Можно сказать, что во всякомъ человк есть какъ бы предрасположеніе и назначеніе быть чистымъ идеальнымъ человкомъ, и великая задача его бытія заключается въ томъ, чтобы при всхъ видоизмненіяхъ согласоваться съ его неизмннымъ единствомъ {Я ссылаюсь здсь на недавно появившееся сочиненіе моего друга Фихте: ‘О назначеніи ученаго’, въ которомъ читатель найдетъ чрезвычайно ясный выводъ этого положенія, котораго на этомъ пути еще никто не искалъ.}. Чистый человкъ, который проявляется въ каждомъ субъект боле или мене ясно, осуществляется въ государств — въ этой объективной и какъ бы канонической форм, въ которой разнообразіе субъектовъ стремится къ единенію. Но можно себ представить два различныхъ способа согласованія человка во времени и человка въ иде, а слдовательно и столько же способовъ осуществленія государства въ индивидуумахъ, а именно: или чистый человкъ подавитъ эмпирическаго, государство уничтожитъ индивидуумъ, или же индивидуумъ станетъ государствомъ, человкъ во времени облагородится и станетъ идеальнымъ человкомъ.

Правда, въ односторонней моральной оцнк это различіе отпадаетъ, ибо разумъ удовлетворенъ, если его законъ безусловно господствуетъ, но тмъ большее значеніе получаетъ это различіе въ совершенной антропологической оцнк, въ которой принимается въ разсчетъ на ряду съ формой и содержаніе, а также иметъ голосъ и живое ощущеніе.

Разумъ требуетъ единства, природа же — разнообразія, а человкъ подчиненъ обоимъ законодательствамъ. Законодательство разума запечатлно неподкупной совстью, законодательство природы — неистребимымъ чувствомъ. Если нравственный характеръ можетъ получить силу лишь благодаря тому, что естественный принесенъ ему въ жертву, то это свидтельствуетъ о недостаточности образованія, и весьма несовершенно то государственное устройство, которое можетъ добиться единства лишь принесеніемъ въ жертву разнообразія. Государство должно уважать въ индивид не только объективный и родовой его характеръ, но и субъективный и специфическій, и распространяя незримое господство нравственности, государство не должно опустошать царства явленій. Механикъ, беря въ руки безформенный матерьялъ, не останавливается передъ насиліемъ надъ нимъ, дабы придать ему форму, соотвтственную своей цли, ибо природа, которую онъ отдлываетъ, сама по себ не заслуживаетъ уваженія, и онъ не заботится о цломъ ради частей, а напротивъ — о частяхъ ради цлаго. Художникъ, приступая къ обработк того же матерьяла, также мало останавливается передъ насиліемъ надъ нимъ, онъ только избгаетъ выставлять это насиліе на-показъ: матерьялъ, который онъ обрабатываетъ, онъ уважаетъ столь же мало, сколь и механикъ, художникъ только постарается обмануть кажущейся уступчивостью глазъ, который оберегаетъ свободу этого матерьяла. Совсмъ иное дло съ художникомъ-педагогомъ или политикомъ, который въ одно и то же время въ человк иметъ какъ свой матерьялъ, такъ и свою задачу. Здсь цль возвращается въ матерьялъ, и только потому части могутъ подчиниться цлому, что цлое служитъ частямъ. Уваженіе, съ которымъ государственный мужъ касается своего матерьяла, должно быть совершенно инымъ, чмъ то, съ которымъ художникъ относится къ своему матерьялу, первый долженъ щадить особенность и личность объективно и по ихъ внутреннему существу, а не только субъективно и ради ложной показности чувствъ.

Но именно потому, что государство должно быть организаціей, которая образуется сама по себ и сама для себя, именно поэтому оно можетъ стать дйствительнымъ лишь поскольку части разовьются до идеи цлаго. Такъ какъ государство служитъ представителемъ чистой и объективной человчности въ сердцахъ своихъ гражданъ, то государство должно относиться къ своимъ гражданамъ такъ, какъ они сами къ себ относятся, и можетъ уважать лишь въ той мр ихъ субъективную человчность, въ какой она объективно облагородилась. Если внутренне человкъ согласенъ самъ съ собою, тогда онъ и при полнйшемъ обобщеніи своего поведенія сохранитъ свою своеобразность, и государство станетъ лишь выразителемъ его добрыхъ инстинктовъ, ясной формулой его внутренней закономрности. Если же, напротивъ того, въ характер извстнаго народа субъективный человкъ еще настолько противорчитъ объективному, что только подавленіемъ перваго можно доставить второму побду, тогда и государство выскажетъ по отношенію къ гражданамъ суровую строгость закона, и чтобы не сдлаться жертвою ихъ, должно будетъ безъ уваженія раздавить враждебную индивидуальность.

Человкъ можетъ двоякимъ образомъ находить въ себ раздвоеніе или какъ дикарь — когда его чувства господствуютъ надъ его принципами, или какъ варваръ — когда его принципы уничтожаютъ его чувства. Дикарь презираетъ искусство и природу признаетъ за неограниченнаго владыку надъ собой. Варваръ презираетъ и безчеститъ природу, но, боле презрнный, чмъ дикарь, онъ часто оказывается рабомъ своего раба. Образованный человкъ создаетъ себ изъ природы друга, уважаетъ ея свободу, обуздывая лишь ея произволъ.

Итакъ, разумъ, внося въ физическое общество свое единство, не долженъ касаться разнообразія природы, природа же, желая сохранить разнообразіе въ нравственномъ строеніи общества, не должна тмъ самымъ наносить ущерба нравственному единству. Побдоносная форма одинаково далека какъ отъ однообразія, такъ и отъ безпорядка. Итакъ цльность характера должна быть въ народ, который пожелалъ бы промнять государство необходимости на государство свободы.

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

Таковъ-ли характеръ, представляемый ныншнимъ вкомъ и теперешними событіями? Обращаю свое вниманіе тотчасъ на самый выдающійся предметъ въ этой обширной картин.

Правда, мнніе потеряло свое обаяніе, произволъ обличенъ, и, хотя онъ еще и облеченъ властью, все жъ ему не удается снискать себ уваженія, человкъ пробудился отъ долгой своей лни и самообмана, и упорное большинство голосовъ требуетъ возстановленія своихъ неотъемлемыхъ правъ. Однако онъ не только требуетъ ихъ. По сю и ту сторону онъ возсталъ, чтобы насильно взять то, въ чемъ, по его мннію, ему несправедливо отказываютъ. Зданіе естественнаго государства колеблется, его прогнившій фундаментъ осдаетъ, и, кажется, дана физическая возможность возвести законъ на тронъ, уважать человка какъ цль саму по себ и сдлать истинную свободу основой политическаго союза. Напрасныя надежды! Не хватаетъ моральной возможности, и щедрый мигъ встрчаетъ невоспріимчивое поколніе.

Человкъ отражается въ своихъ поступкахъ, какой же обликъ является въ драм ныншняго времени? Здсь одичаніе, тамъ разслабленіе: дв крайности человческаго упадка, и об соединены въ одномъ промежутк времени.

Въ низшихъ и многочисленныхъ классахъ мы встрчаемся съ грубыми и беззаконными стремленіями, которыя, будучи разнузданы ослабленіемъ оковъ гражданскаго порядка, спшатъ съ неугомонной яростью къ животному удовлетворенію. Можетъ быть, объективное человчество и имло основаніе къ жалобамъ на государство, но субъективное должно уважать его учрежденія. Разв можно бранить государство за то, что оно пренебрегло достоинствомъ человческой природы, когда нужно было защитить самое существованіе ея, что государство поторопилось разъединить, пользуясь силой притяженія, соединить, пользуясь силой сцпленія, когда нельзя еще было думать объ организующей сил.

Разложеніе государства представляетъ его же оправданіе. Разнузданное общество ниспадаетъ въ царство элементарныхъ силъ, вмсто того чтобы стремиться вверхъ къ органической жизни.

Съ другой стороны, цивилизованные классы представляютъ намъ еще боле отвратительное зрлище разслабленія и порчи характера, которыя возмутительны тмъ боле, что источникомъ ихъ является сама культура. Я не помню, какой древній или новый философъ сдлалъ замчаніе, что благороднйшее при разложеніи является отвратительнйшимъ, но справедливость этого замчанія оправдывается въ области нравственности. Дитя природы, сбросивъ оковы, становится неистовымъ, питомецъ искусства — становится негодяемъ. Просвщеніе разсудка, которымъ не совсмъ безъ основанія хвалятся высшія сословія, въ общемъ мало облагораживаетъ убжденія, и, можетъ быть, порочность, благодаря ему, оправдывается. Мы отрекаемся отъ природы въ ея закономрномъ пол дйствія, дабы почувствовать ея тираннію въ нравственномъ и, противодйствуя ея вліянію, мы заимствуемъ въ тоже время ея принципы. Притворное приличіе нашихъ нравовъ отказываетъ природ въ простительномъ первенств, дабы въ нашей матерьялистической этик признать за природой ршающій, послдній голосъ. Эгоизмъ построилъ свою систему среди самаго утонченнаго общества и, хотя мы и не приносимъ съ собою общительнаго сердца, мы все жъ испытываемъ всю заразу и вс невзгоды общества: свободное свое сужденіе мы подчиняемъ его деспотическому мннію, наше чувство — его страннымъ обычаямъ, нашу волю — его соблазнамъ и только лишь оберегаемъ свой произволъ отъ священныхъ правъ общества. Сердце свтскаго человка сохнетъ въ гордомъ самодовлніи, между тмъ какъ человкъ природы еще доступенъ симпатіи, и каждый стремится спасти свой жалкій скарбъ изъ разореннаго пылающаго города. Думаютъ, что только при полномъ отреченіи отъ чувствительности можно избгнуть ея заблужденій, и насмшки, которыя часто съ пользою бичуютъ мечтателя, также мало щадятъ благороднйшее чувство, выставляя его на поруганіе. Культура не только не освобождаетъ насъ, но, напротивъ, развиваетъ въ насъ и новыя потребности, соотвтствующія новымъ силамъ. Физическія оковы связываютъ насъ все сильне и сильне, боязнь потери уничтожаетъ даже пламенное стремленіе къ совершенствованію, и правило страдательнаго повиновенія получаетъ значеніе высочайшей жизненной мудрости. Итакъ, духъ времени колеблется между извращенностью и дикостью, между тмъ, что противоестественно, и тмъ, что только естественно, между суевріемъ и нравственнымъ невріемъ, и только равновсіе зла иногда опредляетъ его границы.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

Но можетъ быть я изобразилъ нашъ вкъ въ слишкомъ мрачныхъ краскахъ?

Этого упрека я не ожидаю, а скоре другого: что я доказалъ Слишкомъ многое. Вы скажете, что эта картина иметъ сходство съ ныншнимъ человчествомъ, но она примнима вообще ко всмъ народамъ, захваченнымъ культурою, ибо вс отпадаютъ отъ природы благодаря умствованію, прежде чмъ разумъ вернетъ ихъ къ ней.

Однако, при нкоторомъ вниманіи къ характеру времени, насъ долженъ поразить контрастъ между теперешней формой человчества и прежней, въ особенности греческой. Слава образованности и утонченности, которой мы по справедливости гордимся въ противоположность простой природ, исчезаетъ въ сравненіи съ природой грековъ, въ которой сочетались вс прелести искусства съ достоинствомъ мудрости, не ставъ при этомъ жертвой, какъ это случилось съ нами, послдней. Греки не только превосходятъ насъ простотой, которая чужда нашему вку, они въ то же время являются нашими соперниками, часто даже нашими образцами, именно въ тхъ качествахъ, въ которыхъ мы находимъ утшеніе, глядя на противуестественность нашихъ нравовъ. Греки соединяютъ фантазію юноши съ разумомъ мужа, обладая въ одно и то же время формою и богатствомъ, философіей и образованіемъ, нжностью и энергіей.

Въ т времена, при прекрасномъ пробужденіи духовныхъ силъ, чувства и разумъ еще не владли строго разграниченными областями, ссора не озлобила еще ихъ и не заставила враждебно опредлить границы одного по отношенію къ другому. Поэзія еще не вступила въ незаконный союзъ съ остроуміемъ, и умозрніе еще не опозорило себя хитросплетеніями. Первая могла въ случа нужды обмняться обязанностями и со вторымъ, ибо каждая по своему чтила истину. Какъ бы высоко разумъ ни подымался, онъ любовно возвышалъ къ себ матерію, и какъ бы тонко и остро разумъ ни раздлялъ, онъ никогда не калчилъ. Онъ расчленялъ человческую природу и, увеличивъ части, распредлялъ ихъ по сонму прекрасныхъ боговъ, но разумъ не разрывалъ человческой природы на части, а лишь только многоразличнымъ образомъ перемшивалъ ихъ такъ, что въ каждомъ бог присутствовало все человчество. Совсмъ другое дло у современныхъ людей! И у насъ изображеніе рода увеличено и расчленено въ индивидахъ, однако это сдлано отрывочно, не въ измненныхъ смшеніяхъ, такъ что цльности рода можно достигнуть лишь ознакомившись съ рядомъ отдльныхъ индивидовъ. Можно, мн кажется, утверждать, что въ опыт у насъ духовныя силы проявляются въ такомъ же разобщеніи, въ какомъ представляетъ ихъ психологъ, и мы не только видимъ отдльныхъ субъектовъ, но и цлые классы людей, въ коихъ развита только часть ихъ способностей, въ то время какъ въ другихъ, какъ въ засохшихъ растеніяхъ, можно найти лишь слабый на нихъ намекъ.

Я ясно вижу преимущества, которыя ныншнее поколніе, разсматриваемое какъ единое цлое,— иметъ на всахъ разсудка предъ лучшими мужами прошлаго. Однако состязаніе должно начаться сомкнутыми рядами, и цлое должно быть сравниваемо съ цлымъ. Кто же изъ новыхъ выступитъ впередъ, дабы сразиться одинъ на одинъ на призъ человчества съ какимъ-либо аиняниномъ? Откуда же это невыгодное отношеніе индивидовъ при выгодахъ цлаго рода? Почему каждый отдльный аинянинъ могъ служить представителемъ своего времени, а отдльный современный человкъ не можетъ служить этой цли? Потому что тмъ придавалаформувсе соединяющая природа, а этимъ — все разъединяющій разсудокъ.

Сама культура нанесла новому человчеству эту рану. Какъ только сдлалось необходимымъ, благодаря расширившемуся опыту и боле опредленному мышленію, съ одной стороны боле отчетливое раздленіе наукъ, а съ другой запутанный государственный механизмъ потребовалъ боле строгаго раздленія сословій, тотчасъ порвался внутренній союзъ человческой природы, и пагубное состязаніе раздвоило гармоничныя силы. Созерцательный разсудокъ и умозрительный разсудокъ, настроенные враждебно, разграничили поле своей дятельности и стали подозрительно и ревниво оберегать свои границы, а, вмст съ ограниченіемъ сферы дятельности, чувства и разсудокъ нашли въ самихъ себ господина, который нердко подавлялъ вс остальныя способности: подобно тому какъ въ одномъ случа расточительная фантазія опустошаетъ кропотливыя насажденія разсудка, такъ въ другомъ духъ абстракціи пожираетъ то пламя, около котораго могло бы согрться сердце и воспламениться фантазія,

Эта разшатанность, которая началась внутри человка благодаря искусству и ученности, сдлалась благодаря новому духу правительства совершенной и всеобщей. Конечно, нельзя было ожидать, что простота нравовъ и отношеній первыхъ республикъ переживетъ ихъ, однако, вмсто того, чтобы подняться до боле высокой органической жизни, она ниспала до простого и грубаго механизма. Природа полиповъ, свойственная греческимъ государствамъ, въ которыхъ каждый индивидъ наслаждался независимою жизнью, а когда наступала необходимость, сливался съ цлымъ, теперь уступила мсто искусному часовому механизму, въ которомъ изъ соединенія множества безжизненныхъ частей возникаетъ въ цломъ механическая жизнь. Теперь оказались разобщенными государство и церковь, законы и нравы, наслажденіе отдлилось отъ работы, средство отъ цли, усиліе отъ награды. Будучи вчно прикованнымъ къ отдльному малому кусочку цлаго, самъ человкъ становится кускомъ. Слыша вчно однообразный шумъ колеса, которое онъ приводитъ въ движеніе, человкъ не способенъ развить гармоніи своего существа и, вмсто того чтобы выразить человчность своей природы, онъ становится лишь отпечаткомъ своего занятія, своей науки. Однако и это скромное и отрывочное участіе отдльныхъ частей въ цломъ не зависитъ отъ формъ, которыя он создаютъ сами, — ибо, какъ можно доврить ихъ свобод такой искусный и хрупкій механизмъ — а предписывается имъ съ совстливой строгостью канономъ, которымъ связывается ихъ свободное разумніе. Мертвая буква замщаетъ живой разсудокъ, и развитая память служитъ лучшимъ руководителемъ, чмъ геній и чувство.

Можемъ ли мы удивляться пренебреженію, съ которымъ относятся къ нкоторымъ душевнымъ способностямъ, если общество длаетъ должность мриломъ человка, если оно чтитъ въ одномъ изъ своихъ гражданъ лишь память, въ другомъ лишь разсудокъ, способный къ счету, въ третьемъ лишь механическую ловкость, если оно въ этомъ ищетъ лишь знанія, будучи равнодушнымъ къ характеру, другому прощаетъ величайшее омраченіе разсудка ради духа порядка и законнаго образа дйствій, если оно стремится въ такой же мр къ грубой интенсивности отдльнаго умнія въ субъект, въ какой оно снисходительно къ экстенсивности — и все это ради того, чтобы возростить единственно ту способность, которую оно чтитъ и награждаетъ. Конечно, мы знаемъ, что сильный геній не ограничиваетъ круга своей дятельности профессіей, но посредственный талантъ отдаетъ тому занятію, которое досталось ему въ удлъ, всю скромную сумму своей силы, и только необыкновенная голова можетъ, безъ ущерба для своей профессіи, предаваться тому, что ей нравится. Сверхъ того, дурная рекомендація въ глазахъ государства, если силы превышаютъ данное порученіе или если высшія духовныя потребности талантливаго человка соперничаютъ съ его должностью. Государство столь ревниво слдитъ за тмъ, чтобы слуги его были его полной собственностью, что оно охотне согласится раздлять своего служителя съ Венерой-Киереей, чмъ съ Венерой-Ураніей, — и кто можетъ въ этомъ упрекнуть государство?

Такимъ-то образомъ постепенно уничтожается отдльная конкретная жизнь, дабы отвлеченное цлое могло бы поддержать свое скудное существованіе, и государство вчно остается чуждымъ своимъ гражданамъ, ибо чувство нигд его не можетъ найти. Господствующая часть подъ конецъ совершенно теряетъ изъ виду разнообразіе гражданъ, ибо она принуждена, ради удобства, классифицировать ихъ и иметъ дло съ людьми только какъ съ представителями, такъ сказать, получать ихъ изъ вторыхъ рукъ, т. е. смшивать людей съ простымъ произведеніемъ разсудка. И управляемый долженъ смотрть съ холодностью на законы, которые относятся къ нему, какъ къ человку, лишь въ самой малой мр. Въ конц концовъ общество, пресыщенное тмъ, что ему приходится поддерживать союзъ, который государство нисколько не облегчаетъ, впадаетъ въ нравственно-естественное состояніе (такова уже давно судьба большинства европейскихъ государствъ), въ которомъ власть есть только партія, ненавистная и обманываемая тми, для кого она является необходимою, и уважаемая лишь тми, кто можетъ обойтись безъ нея.

Могло-ли человчество пойти по иному пути, чмъ по тому, по которому оно въ дйствительности пошло, если принять въ разсчетъ эту двойную силу, которая давила на него снаружи и изнутри? Духъ умозрнія стремился въ мір идей къ вчнымъ пріобртеніямъ, но въ это время онъ сталъ чуждымъ чувственному міру и потерялъ содержаніе ради формы. Духъ практической дятельности, ограниченной однообразнымъ кругомъ объектовъ, а еще боле формулами, долженъ былъ потерять изъ виду свободное цлое и оскудть вмст со своей сферою. Подобно тому, какъ духъ умозрнія пытается дйствительности придать формы мыслимаго и субъективнымъ условіямъ силы своего представленія — значеніе конститутивныхъ законовъ бытія предметовъ, такъ духъ практики кидается въ противоположную крайность, т. е. оцниваетъ всякій опытъ по одному лишь отрывку опыта и стремится приспособить правила своей дятельности ко всякой дятельности безъ различія. Первый сталъ жертвою пустой изощренности, второй — педантичной ограниченности, ибо первый слишкомъ возвышался надъ единичнымъ, второй же стоялъ ниже уровня цлаго. Но вредъ этого направленія духа оказался не только въ сфер знанія и практики, онъ былъ не мене замтенъ и на чувствахъ и дйствіяхъ. Мы знаемъ, что степень воспріимчивости духа зависитъ отъ живости, а объемъ — отъ богатства воображенія. Но перевсъ аналитической способности по необходимости лишитъ воображеніе его силы и огня, а ея богатство пострадаетъ отъ ограниченной сферы объектовъ. Отвлеченный мыслитель потому обладаетъ весьма часто холоднымъ сердцемъ, что онъ расчленяетъ впечатлнія, которыя способны тронуть душу только въ ихъ цлостности. У практика очень часто узкое сердце, ибо его воображеніе, заключенное въ однообразной сфер его занятій, не можетъ приспособиться къ чужому способу представленія.

Мн нужно было, по пути моего изслдованія, раскрыть вредное направленіе современности и указать его источники, не указывая на т выгоды, которыми природа возмщаетъ вредъ. Я охотно, однако, признаюсь Вамъ, что родъ никакимъ инымъ путемъ не могъ совершенствоваться въ то время, какъ индивидъ, при этомъ раздробленіи, долженъ былъ страдать. Грекъ представлялъ собою, безспорно, высшую точку развитія, на которой человчество не могло удержаться, надъ которой оно не могло возвыситься: не могло удержаться, ибо разсудокъ, съ накопившимся запасомъ знаній, неизбжно долженъ былъ отдлиться отъ воспріятія и созерцанія и стремиться къ ясности пониманія, но человчество не могло и подняться выше, ибо только опредленная степень ясности можетъ существовать съ опредленнымъ изобиліемъ тепла. Греки достигли этой ступени, и еслибъ они желали подняться на высшую степень развитія, то имъ пришлось бы, какъ намъ, отказаться отъ цльности своего существа и преслдовать истину по различнымъ путямъ.

Не было другого средства къ развитію разнообразныхъ способностей человка, какъ ихъ разобщеніе. Антагонизмъ силъ представляетъ собой великое средство культуры, но только лишь средство, ибо, пока антагонизмъ существуетъ, человкъ находится лишь на пути къ культур. Только благодаря тому, что отдльныя силы въ человк обособляются и присваиваютъ себ исключительное право на законодательство, он впадаютъ въ противорчіе съ предметной истиной и заставляютъ общее чувство, которое обыкновенно лниво довольствуется лишь вншностью явленія, проникать въ глубину объектовъ. Чистый разсудокъ присваиваетъ себ авторитетъ въ мір чувствъ, а эмпирическій стремится къ тому, чтобы подчинить первый условіямъ опыта, об способности такимъ образомъ развиваются до полной зрлости и исчерпываютъ весь кругъ своихъ сферъ. Воображеніе осмливается расчленить произвольно міровой порядокъ, но именно это заставляетъ разумъ подняться къ высшимъ источникамъ познанія и призвать на помощь противъ воображенія законъ необходимости.

Индивидъ одностороннимъ пользованіемъ силъ придетъ неизбжно къ заблужденіямъ, но родъ — къ истин. Мы придаемъ единичной сил какъ бы крылья и искусственно выводимъ ее далеко за предлы, которые какъ бы положены ей природою, только тмъ, что всю энергію своего духа сосредоточиваемъ на одной точк и стягиваемъ все наше существо въ эту одну силу. Несомннно, что вс люди, въ отдльности взятые, со всей ихъ силою зрнія, дарованною природою, никогда бы не достигли того, чтобы усмотрть спутника Юпитера, котораго открываетъ телескопъ астронома, точно также несомннно, что человческая мысль никогда не установила бы анализа безконечнаго или критики чистаго разума безъ того, чтобы разумъ обособился бы въ отдльныхъ избранныхъ субъектахъ, отдлился бы отъ всякаго вещества и самымъ упорнымъ отвлеченіемъ обострилъ бы свой взоръ къ воспріятію безусловнаго. Но способенъ-ли такой духъ, растворенный какъ бы въ чистомъ разсудк и въ чистомъ созерцаніи, къ замн строгихъ оковъ логики свободнымъ ходомъ поэтическаго творчества и къ точному и цломудренному воспріятію вещей. Здсь природа ставитъ границы даже универсальному генію, которыхъ ему не перейти, и истина до тхъ поръ будетъ имть своихъ мучениковъ, пока философія будетъ усматривать свою главнйшую задачу въ томъ, чтобы искать способовъ избгнуть заблужденій.

Сколько бы ни выигрывалъ міръ какъ цлое отъ раздльнаго развитія человческихъ силъ, все же нельзя отрицать того, что индивидъ страдаетъ подъ гнетомъ міровой цли. Гимнастическія упражненія создаютъ атлетическое тло, но красота создается лишь свободною и равномрной игрою членовъ. Точно также напряженіе отдльныхъ духовныхъ силъ можетъ создавать чрезвычайныхъ людей, но только равномрная температура создаетъ счастливыхъ и совершенныхъ. И въ какомъ отношеніи находились бы мы къ прошлымъ и будущимъ міровымъ эпохамъ, если-бы развитіе человческой природы требовало подобныхъ жертвъ? Мы были бы рабами человчества, мы въ теченіе нсколькихъ тысячелтій несли бы ради него трудъ рабовъ, и на нашей исковерканной природ запечатллись бы постыдные слды этой службы,— дабы позднйшія поколнія могли заботиться въ блаженной праздности о своемъ нравственномъ здоровь и могла свободно расти и развиваться человчность!

Неужели же назначеніе человка состоитъ въ томъ, чтобы ради извстной цли пренебречь самимъ собою? Неужели же природа отнимаетъ ради своихъ цлей у насъ совершенство, которое предписывается намъ природою разума? Итакъ, неврно, что развитіе отдльныхъ силъ должно влечь за собой пожертвованіе цлостности, или же, сколько бы законы природы къ этому ни стремились, все-жъ должно находиться въ нашей власти возстановленіе этой, уничтоженной искусствомъ, цлостности нашей природы, при помощи искусства еще боле высокаго.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ.

Можетъ быть отъ государства можно ждать такого дйствія? Это невозможно, ибо государство, какъ оно нын устроено, само вызвало это зло, и государство, какъ оно представляется въ иде, разума, должно само быть основано на этомъ лучшемъ человчеств, вмсто того, чтобы способствовать его созиданію. И вотъ мои изслдованія вновь привели меня къ той точк, отъ которой они меня на время отдалили. Ныншнее время представляетъ намъ прямую противоположность той форм человчества, необходимость коей, какъ условія нравственнаго совершенствованія государственнаго управленія, показана нами. Итакъ, если выставленныя мною положенія правильны и опытъ подтвердитъ нарисованную мною картину современности, то всякую попытку измненія въ подобномъ дух государства нужно будетъ дотол признать несвоевременною и всякую надежду химеричною, докол не будетъ уничтожено раздленіе внутри человка и развитіе его природы не сдлается достаточнымъ для того, чтобы самой природ стать художникомъ и тмъ гарантировать реальность политическому идеалу, созданному разумомъ.

Природа предписываетъ намъ въ ея физическомъ твореніи тотъ путь, котораго мы должны держаться въ нравственномъ. Борьба элементарныхъ силъ въ низшихъ организаціяхъ должна быть окончена, для того чтобы природа могла возвыситься до благороднаго творчества физическаго человка. Точно также борьба элементовъ въ этической природ человка, столкновеніе слпыхъ стремленій, должно успокоиться, грубая противоположность въ немъ должна прекратиться, прежде чмъ можно отважиться на покровительство разнообразію. Съ другой стороны, прежде чмъ подчинять разнообразіе единству идеала, нужно, чтобы укрпилась самостоятельность характера и чтобы покорность чужой Деспотической форм уступила бы мсто достойной свобод. Пока человкъ природы злоупотребляетъ беззаконно произволомъ, ему нельзя даже показывать свободы, нельзя лишать человка искусства его произвола, пока онъ такъ мало пользуется своей свободой. Даръ либеральныхъ принциповъ становится измною относительно цлаго, если онъ присоединяется къ сил, находящейся въ броженіи, и усиливаетъ тмъ самымъ природу и безъ того чрезвычайно могущественную. Законъ согласія становится тиранніей по отношенію къ индивиду, ежели онъ соединяется съ господствующимъ безсиліемъ и физическимъ ограниченіемъ и такимъ путемъ уничтожаетъ послднюю тлющую искру самодятельности и самобытности.

Итакъ, характеръ времени долженъ подняться изъ своего глубокаго униженія, избавиться съ одной стороны отъ слпого насилія природы, съ другой — возвратиться къ ея простот, истин и изобилію, задача — боле чмъ на одно столтіе. Между тмъ, я это охотно признаю, нкоторые опыты могутъ удастся въ частностяхъ, но въ цломъ это не улучшитъ положенія и поведеніе всегда будетъ противорчить единству правилъ. Въ другихъ странахъ свта начнутъ чтить человка въ негр, а въ Европ станутъ позорить его въ мыслител. Старые принципы останутся, они лишь будутъ носить покровъ времени, и философія одолжитъ свое имя порабощенію, которое прежде прикрывалось авторитетомъ церкви. Испуганные свободой, которая въ первыхъ своихъ попыткахъ всегда заявляетъ свою враждебность, здсь бросятся въ объятія удобному рабству, тамъ же, доведенные до отчаянія педантичною опекою, вновь возникнетъ дикая беззастнчивость естественнаго состоянія. Узурпація сошлется на слабость человческой природы, возмущеніе — на достоинство ея, пока не вступится великій господинъ людскихъ длишекъ, слпая сила, и не разршитъ кажущагося спора принциповъ простымъ кулачнымъ боемъ.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ.

Такъ неужели же философіи слдуетъ малодушно и безнадежно удалиться съ этого поприща? Должно ли быть предоставлено безформенному случаю самое важное благо, въ то время какъ господство формъ распространяется во всхъ другихъ направленіяхъ. Должна ли вчно продолжаться борьба слпыхъ силъ въ политическомъ мір? Неужели же общественный законъ никогда не побдитъ враждебное себялюбіе? Нтъ. Правда, разумъ не начнетъ непосредственной борьбы съ этой грубой силой, которая противустоитъ его оружію и такъ же мало появится самодятельно на мрачной арен, какъ сынъ Сатурна въ Иліад. Но разумъ выберетъ изъ среды борцевъ достойнйшаго, вооружитъ его, какъ Зевсъ своего внука, божественнымъ оружіемъ и его побдоносной мощью вызоветъ ршеніе.

Разумъ достигъ всего, чего могъ достичь, найдя законъ и высказавъ его. Выполненіе закона принадлежитъ бодрой вол и живому чувству. Если истина должна побдить въ борьб съ силою, то сама истина ране должна стать силою и выставить въ мір явленій, въ качеств своего адвоката, стремленіе, ибо стремленія суть единственныя движущія силы въ мір чувствъ. Если истина до сихъ поръ еще такъ мало доказала свою побдную силу, то это зависитъ не отъ разсудка, который не съумлъ снять съ нея покрова, но отъ сердца, которое затворялось предъ нею, и отъ стремленія, которое не дйствовало въ ея интересахъ.

Ибо, какъ объяснить столь всеобщее господство предразсудка и это затемненіе умовъ при свт, который былъ распространяемъ философіей и опытомъ. Современность достаточно просвщенна, т. е. знаніе найдено и провозглашено во всеобщее свдніе, а его было бы достаточно, чтобы исправить по крайней мр наши практическія основоположенія. Духъ свободнаго изслдованія разсялъ пустые призраки, которые долгое время заслоняли доступъ къ истин, и почва, на которой фанатизмъ и обманъ воздвигли себ тронъ, подкопана. Разумъ очистился отъ обмановъ чувствъ и отъ лживой софистики, и сама философія, которая сначала заставила насъ отпасть отъ природы, теперь громко и настойчиво призываетъ насъ въ ея лоно, — отчего же мы все еще варвары?

Итакъ, если причина не въ вещахъ, то должно быть нчто въ душ человка, что препятствуетъ воспріятію истины, какъ бы сильно она ни свтила, и признанію ея, какъ бы живо она себя ни доказывала. Одинъ древній это чувствовалъ и скрылъ это въ многозначительномъ изреченіи: sapere aude.

Найди въ себ смлость стать мудрецомъ. Необходима энергія въ мужеств, дабы преодолть преграды, которыя противуставляются пріобртенію знанія какъ природною лнью, такъ и трусостью сердца. Древній миъ, заставляющій богиню мудрости выскочить въ полномъ вооруженіи изъ головы Юпитера, иметъ глубокій смыслъ, ибо первое же дйствіе ея иметъ воинственный характеръ. Уже при самомъ рожденіи она должна вынести тяжелую борьбу съ чувствами, которыя не желаютъ отказаться отъ сладкаго покоя. Большинство людей слишкомъ утомлено и изнурено борьбой съ нуждою, чтобы собраться съ силами для новой и боле тяжелой борьбы съ заблужденіями. Довольный тмъ, что избавился отъ непріятной необходимости мыслить, человкъ предоставляетъ другимъ право опеки надъ своими понятіями, и если въ немъ заговорятъ боле высокія потребности, то онъ, жаждущій вры, хватается за формулы, заготовленныя на этотъ случай государствомъ и духовенствомъ. Эти несчастные люди заслуживаютъ нашего сожалнія, но мы по справедливости презираемъ другихъ, которыхъ благодтельная судьба освободила отъ ига нужды, собственный же выборъ вновь поработилъ ей. Они предпочитаютъ сумерки темныхъ понятій, вызывающихъ живое чувство, причемъ фантазія создаетъ по собственному желанію удобные образы, лучамъ истины, изгоняющимъ пріятные призраки ихъ сновидній. Они основали все-зданіе своего благополучія на этихъ обманахъ, которые должны разсяться предъ враждебнымъ свтомъ познанія и имъ ли покупать дорогою цною истину, которая начинаетъ съ того, что отнимаетъ у нихъ все, что иметъ для нихъ цну. Чтобы полюбить мудрость, имъ раньше нужно быть уже мудрыми — истина, которую сознавалъ уже тотъ, кто далъ философіи ея имя.

Итакъ, всякое просвщеніе разсудка заслуживаетъ уваженія лишь постольку, поскольку оно отражается на характер, но оно въ извстномъ смысл и проистекаетъ изъ характера, ибо путь къ уму ведетъ черезъ сердце. Итакъ, самая настоятельная потребность времени — развитіе способности чувствовать, и это не только потому, чтобы сдлать дйствительнымъ лучшее пониманіе жизни, но и потому, что оно само побуждаетъ къ улучшенію пониманія.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ.

Но можетъ быть здсь заколдованный кругъ? Теоретическая культура должна вызвать практическую, а практическая въ то же время должна быть условіемъ теоретической? Всякое улучшеніе въ политической сфер должно исходить изъ облагороженнаго характера, но какъ же характеру облагородиться подъ вліяніемъ варварскаго государственнаго устройства? Ради этой цли нужно найти орудіе, котораго у государства нтъ, и открыть для этого источники, которые сохранили бы, при всей политической испорченности, свою ясность и прозрачность.

Теперь я достигъ той точки, къ которой были направлены вс мои предшествующія разсужденія. Это орудіе — искусство, этотъ источникъ открывается въ безсмертныхъ образцахъ искусства.

Искусство и наука отршены отъ всего положительнаго и зависимаго отъ человческой условности, и оба наслаждаются безусловной неприкосновенностью со стороны человческаго произвола. Политическій законодатель можетъ оцпить ихъ область, но господствовать въ ней онъ не можетъ. Онъ можетъ изгнать друзей истины, но истина превозможетъ, онъ мажетъ унизить художника, но искусства поддлать онъ не въ состояніи. Правда, явленіе весьма обычное, что наука и искусство преклоняются предъ духомъ времени и что критическій вкусъ предписываетъ творческому законы. Гд характеръ становится непреклоннымъ и твердымъ, тамъ наука строго оберегаетъ свои границы, и искусство руководится тяжкими оковами правилъ, гд напротивъ характеръ становится слабымъ и дряблымъ, тамъ наука стремится къ тому, чтобы понравиться, и искусство къ тому, чтобы доставить наслажденіе. Въ теченіе цлыхъ столтій философы и художники работаютъ надъ тмъ, чтобы распространить среди грубаго человчества истину и красоту, первые гибнутъ, но истина и красота обнаруживаются побдоносно съ свойственной имъ несокрушимою жизненной силой. Художникъ, конечно, дитя вка, но горе ему, ежели онъ въ то же время и воспитанникъ или даже любимецъ его. Пусть благодтельное божество своевременно отторгнетъ младенца отъ груди матери, дабы вскормить его молокомъ лучшихъ временъ, и дастъ дозрть до совершеннолтія подъ дальнимъ греческимъ небомъ. И посл того какъ онъ станетъ мужемъ, пусть онъ, въ образ чужого, вернется въ свое столтіе, но не для того, чтобы прельщать его своимъ появленіемъ, но ради того, чтобы, подобно сыну Агамемнона, очистить его. Содержаніе онъ, конечно, заимствуетъ изъ современности, но форму — изъ боле благороднаго времени, да, онъ возьметъ ее и вн всякаго времени изъ безусловнаго, неизмннаго единства своего существа. Здсь, изъ чистаго эира его демонической природы, льется источникъ красоты, незараженный испорченностью людей и временъ, которые кружатся глубоко подъ нимъ въ мутномъ водоворот. Настроеніе можетъ опозорить содержаніе, точно такъ же, какъ и облагородить, но цломудренная форма независима отъ измненій настроенія. Римлянинъ перваго столтія уже давно преклонилъ колни предъ своими императорами, въ то время какъ статуи все еще стояли непреклонными. Храмы еще были священны для глазъ, когда боги давно уже служили посмшищемъ, и благородный стиль зданій, дававшій кровъ Нерону и Коммоду, стыдилъ ихъ позорныя дянія. Человчество лишилось своего достоинства, но искусство спасло его и сохранило въ полныхъ значенія камняхъ. Истина продолжаетъ жить въ обман, и по копіямъ будетъ вновь возстановленъ первообразъ. Подобно тому, какъ благородное искусство переживаетъ благородную природу, точно такъ же оно предшествуетъ ей въ творческомъ и возбудительномъ восторг. Прежде, чмъ истина успетъ послать свой побдный свтъ въ глубину сердца, поэзія уже подхватила ея лучи, и вершины человчества уже будутъ освщены, въ то время какъ влажная ночь еще покрываетъ долины.

Но какъ уберечься художнику отъ порочности своего времени, которая окружаетъ его со всхъ сторонъ? Презрніемъ его сужденія. Пусть онъ смотритъ вверхъ на свое достоинство и законъ, а не внизъ на счастье и потребности, пусть будетъ одинаково свободнымъ какъ отъ пустой суетности, которая охотно накладываетъ свою печать на мимолетный моментъ, такъ и отъ нетерпливой мечтательности, которая примняетъ къ блднымъ произведеніямъ времени масштабъ безусловнаго, пусть онъ разсудку предоставитъ сферу дйствительности, въ которой онъ властвуетъ. Художникъ пусть стремится къ созданію идеала изъ союза возможнаго съ необходимымъ. Пусть онъ создастъ идеалъ изъ показности и истины, запечатлетъ его въ игр своей фантазіи и въ серьезной своей дятельности, пусть выразитъ во всхъ чувственныхъ и духовныхъ формахъ и молча броситъ въ безконечное время.

Но не всякому, въ душ коего горитъ этотъ идеалъ, дана возможность спокойнаго творчества и великій терпливый духъ, дабы втиснуть идеалъ въ молчаливый камень или вылить его въ трезвое слово и доврить врнымъ рукамъ времени. Божественное творческое стремленіе, пренебрегая этимъ спокойнымъ средствомъ, бросается часто слишкомъ неистово, непосредственно на современность и дятельную жизнь и стремится преобразовать безформенное содержаніе-нравственнаго міра. Несчастія человческаго рода настойчиво говорятъ душ чувствующаго человка, на еще настойчиве говоритъ его приниженіе. Возгарается энтузіазмъ, и пламенное желаніе въ сильныхъ душахъ нетерпливо стремится къ дятельности. Однако, спрашиваетъ-ли онъ себя о томъ, оскорбленъ-ли его разумъ этими безпорядками нравственнаго міра, или же они причиняютъ боле страданіе его самолюбію? Если онъ этого еще не знаетъ, то познаетъ по тому рвенію, съ которымъ онъ будетъ настаивать на опредленныхъ и ускоренныхъ дйствіяхъ. Чистое нравственное стремленіе направлено на безусловное, для него нтъ времени, и будущее для него становится настоящимъ, если оно ко необходимости должно развиться изъ настоящаго. Для разума, не признающаго границъ, начало есть уже довершеніе, и путь уже совершенъ, разъ на него вступили.

Итакъ, молодому любителю истины и красоты, желающему узнать отъ меня, какимъ путемъ ему найти удовлетвореніе благородному стремленію въ его груди, которому противится современность, я скажу: Дай міру, на который ты вліяешь, направленіе къ добру, и спокойный ритмъ времени принесетъ уже дальнйшее развитіе. Это направленіе ты даешь времени, если ты, поучая, возвышаешь его мышленіе къ необходимому и вчному, если ты, въ своей дятельности и творчеств, превращаешь необходимое и вчное въ предметъ его стремленій. Зданіе бредней и произвола падетъ, оно должно пасть, оно уже пало, какъ только ты увренъ въ томъ, что оно пошатнулось, но оно должно поколебаться въ самомъ человк, не только вн его. Воспитывай побдную истину въ стыдливой тиши своего духа и вынеси ее изъ себя въ вид красоты, дабы не только мысль преклонялась передъ ней, но и чувства охватывали-бы любовно ея явленіе. И не ране вступай съ дйствительностью въ опасное знакомство, чмъ будешь увренъ въ идеальномъ содержаніи своего сердца, дабы не брать съ дйствительности образца, который ты ей долженъ дать.

‘Живи съ своимъ вкомъ, но не будь его твореніемъ, служи своимъ современникамъ тмъ, въ чемъ они нуждаются, не тмъ, что они хвалятъ. Не раздляя съ ними ихъ вины, неси благородно и безропотно ихъ наказанія и свободно преклоняйся предъ игомъ, ибо имъ одинаково тягостно какъ переносить, такъ и быть лишенными его. Стойкимъ мужествомъ, съ которымъ ты отвергаешь ихъ счастье, ты. докажешь имъ, что не по своей трусости ты подчиняешься ихъ страданіямъ. Представляй себ ихъ такими, какими они должны быть, если ты желаешь на нихъ вліять, но представляй себ ихъ такими, какіе они есть, если теб придется дйствовать за нихъ. Одобренія ихъ ищи въ ихъ достоинств, но счастья ихъ ищи лишь въ разсчет на ихъ недостатки, такимъ путемъ твое благородство пробудитъ ихъ собственное, и цль твоя не будетъ уничтожена ихъ недостатками. Серьезность твоихъ принциповъ отторгнетъ ихъ отъ тебя, но въ игр они способны еще перенести ее. Ихъ вкусъ цломудренне ихъ сердца, и здсь то именно и долженъ ты схватить боязливаго бглеца, ты напрасно будешь нападать на ихъ правила, напрасно осуждать ихъ дйствія, но на ихъ праздности ты можешь еще испытать свою творческую руку. Изгони изъ ихъ наслажденій произволъ, легкомысліе, грубость и такимъ путемъ ты незамтно изгонишь ихъ изъ ихъ дйствій и, наконецъ, изъ ихъ убжденій. Гд бы ты ни встртился съ ними, охвати ихъ благородными и полными ума формами, огороди ихъ отовсюду символами прекраснаго, пока наконецъ, показность не побдитъ дйствительность и искусство природу’.

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ.

Итакъ, Вы согласны со мной и убдились изъ содержанія предшествующихъ моихъ писемъ, что человкъ можетъ удалиться отъ своего назначенія двумя противоположными путями, что нашъ вкъ дйствительно сбился съ пути и сталъ здсь жертвою грубости, тамъ — изнженности и испорченности. Красота должна вывести людей на истинный путь изъ этого двойного хаоса. Но какимъ образомъ культъ прекраснаго можетъ излечить одновременно отъ этихъ противоположныхъ пороковъ и соединить въ себ противоположныя качества? Разв можетъ она въ дикар сковать природу, а въ варвар освободить ее? Разв она можетъ одновременно и напречь и ослабить,— а если она не въ состояніи сдлать того и другого, то какъ разумнымъ образомъ можно ждать отъ нея столь великаго слдствія, какъ преобразованіе человчества?

Правда, мы уже до пресыщенія слышали утвержденіе, что развитіе чувства красоты утончаетъ нравы, такъ что нтъ нужды въ новомъ доказательств этого. Принято ссылаться на опытъ, что съ развитымъ вкусомъ обыкновенно сопряжены ясность ума, воспріимчивость чувства, обширный кругозоръ и даже достойное поведеніе, съ неразвитымъ чувствомъ — противоположное. Ссылаются съ достаточной увренностью на примръ самой культурной націи древности, въ которой чувство красоты достигло наивысшаго развитія, а также на противоположный примръ тхъ частью дикихъ, частью варварскихъ народовъ, которые платились за свою нечувствительность къ красот тмъ, что имли грубый или же суровый характеръ. Однако мыслящимъ людямъ иногда приходитъ въ голову или отрицаніе самаго факта, или же отрицаніе правомрности заключеній, выводимыхъ изъ него. Они представляютъ себ эту дикость, которую ставятъ въ упрекъ необразованнымъ народамъ, не столь ужасной, и не столь выгодной ту утонченность, которую ставятъ въ заслугу образованнымъ. Уже въ древности находились люди, которые не считали благодяніемъ культъ прекраснаго и поэтому были очень склонны къ тому, чтобы запретить доступъ въ ихъ государство искусствамъ воображенія.

Я говорю не о тхъ, которые только потому бранили Грацій, что никогда не были ими обласканы. Какимъ образомъ могли бы т оцнить тихую работу вкуса по отношенію къ внутреннему и вншнему человку и не обратить вниманія на существенныя выгоды культа прекраснаго, за ея случайными недочетами,— т, которые не имютъ иного мрила цнности, кром ощутительной пользы потраченнаго труда? Человкъ, не цнящій формы, презираетъ прелесть рчи, видя въ ней подкупъ, тонкое обращеніе, видя въ немъ притворство, деликатность и великодушіе въ поведеніи, видя въ нихъ лишь аффектацію. Онъ не можетъ простить любимцу Грацій, что онъ можетъ занять всякое общество, что, занявшись дломъ, онъ направитъ вс умы сообразно своимъ цлямъ, что, какъ писатель, онъ даетъ духовный обликъ своему столтію, между тмъ какъ первый, жертва прилежанія, не можетъ, при всемъ своемъ знаніи, возбудить вниманія, не можетъ сдвинуть съ мста камня. Такъ какъ первый не можетъ научиться геніальной тайн быть пріятнымъ, то ему не остается ничего иного, какъ только оплакивать искаженную человческую природу, которая боле преклоняется предъ показностью, чмъ предъ сущностью.

Но раздаются и почтенные голоса, которые высказываются противъ вліянія красоты и, основываясь на опыт, вооружень противъ нея сильными доводами: ‘Нельзя отрицать’, говорятъ они, ‘что прелесть красоты въ хорошихъ рукахъ могутъ весть къ похвальнымъ результатамъ, но не противорчитъ ея сущности, что, попавъ въ дурныя руки, он произведутъ прямо противоположное и воспользуются на пользу заблужденія и неправды своею, покоряющей души, силою. Вкусъ обращаетъ вниманіе всегда лишь на форму, а не на содержаніе, именно по этому онъ придаетъ духу опасное направленіе, заставляя его пренебрегать вообще всякою реальностью и приносить въ жертву прелестной оболочк — истину и нравственность. Дйствительныя различія предметовъ теряются, и одна показность опредляетъ ихъ цнность. Сколько способныхъ людей, продолжаютъ они, отвлекаются отъ серьезной и напряженной дятельности соблазнительною силою красоты, или по крайней мр они занимаются первою лишь поверхностно. Сколько умовъ только потому пришло въ столкновеніе съ гражданскимъ устройствомъ, что фантазіи поэтовъ угодно было создать міръ, въ которомъ все обстоитъ иначе, гд приличія не связываютъ мнній, гд искусство не подчиняетъ себ природы.

Какую опасную діалектику пріобрли страсти съ тхъ поръ, какъ они красуются въ блестящихъ краскахъ въ изображеніяхъ поэтовъ и обыкновенно одерживаютъ верхъ въ борьб съ законами и долгомъ! Какая польза обществу отъ того, что красота предписываетъ законы общенія, которымъ прежде управляла истина, и что вншнее впечатлніе опредляетъ почетъ, который долженъ былъ бы слдовать лишь за заслугою. Правда, теперь разцвли вс доблести, которыя способны вызвать пріятное впечатлніе вншности и придать цну въ обществ, но за то господствуетъ и полный развратъ и въ ходу вс пороки, которые уживаются съ красивой оболочкою’. Дйствительно, слдуетъ призадуматься надъ тмъ, что мы видимъ упадокъ человчества во вс эпохи исторіи, въ которыхъ процвтали искусства и господствовалъ вкусъ, и не можемъ привести ни одного примра, когда у народа высокая степень и большое распространеніе эстетической культуры шли бы рука объ руку съ политическою свободою и гражданскою доблестью, когда красота нравовъ уживалась бы съ добронравіемъ, а вншній лоскъ обращенія — съ истиною.

Пока Аины и Спарта пользовались еще независимостью и основою служило уваженіе предъ законами ихъ государственнаго устройства, до тхъ поръ вкусъ еще былъ незрлымъ, искусство находилось еще въ младенческомъ состояніи, и красота далеко еще не господствовала надъ душами. Правда, поэзія уже поднялась высоко, но только еще на крыльяхъ генія, который, какъ извстно, близко граничитъ съ дикостью и представляетъ собой свтъ, мерцающій во тьм, и, слдовательно, свидтельствуетъ скоре противъ вкуса своего времени, чмъ за него. Когда-же при Перикл и Александр наступилъ золотой вкъ искусствъ, и господство вкуса сдлалось общимъ, тогда исчезли сила и свобода граціи, краснорчіе исказило истину, и мудрость въ устахъ Сократа стала казаться оскорбительной, подобно добродтельной жизни Фокіона. Мы знаемъ, что римляне сначала должны были потратить свои силы въ гражданской войн и, лишенные мужества благодаря восточной роскоши, подчиниться игу счастливаго тирана, прежде чмъ греческое искусство восторжествовало надъ твердостью ихъ характера. И у арабовъ занялась заря культуры не ране, чмъ энергія ихъ воинственнаго духа ослабла подъ скипетромъ Аббасидовъ. И въ новой Италіи не прежде появилось искусство, чмъ былъ расторгнутъ прекрасный ламбардскій союзъ, Флоренція съ Медичисами подчинена, и духъ независимости во всхъ мужественныхъ городахъ уступилъ мсто безславной покорности.

Почти излишне упоминать о примр новыхъ народовъ, утонченность которыхъ возростала въ той же мр, въ какой исчезала самостоятельность. Куда бы мы ни обратили своего взора въ міровое прошлое, мы всюду находимъ, что вкусъ и свобода бгутъ другъ отъ друга и что красота основываетъ свое господство лишь на гибели героическихъ доблестей.

И все-таки, именно эта энергія характера, цною которой обыкновенно покупается эстетическая культура, представляется наиболе дйствительной пружиной всего великаго и прекраснаго въ человк, и она не можетъ быть замнена никакимъ другимъ преимуществомъ, какъ бы велико оно ни было. Итакъ, если руководиться только тмъ, чему предшествующій опытъ научилъ относительно вліянія красоты, то, конечно, нельзя найти достаточнаго поощренія къ тому, чтобы развивать чувства, которыя столь опасны истинной культур человка, и мы охотне, не взирая на опасность грубости и жестокости, откажемся отъ сладкой силы красоты, чмъ, несмотря на вс выгоды утонченности, отдадимся ея разслабляющему вліянію. Но можетъ быть опытъ не есть то судилище, предъ которымъ можетъ быть ршенъ такой вопросъ, какъ нашъ, и прежде чмъ придать значеніе свидтельству опыта, нужно поставить вн сомннія, что это именно та самая красота, о которой мы говоримъ, и противъ которой говорятъ эти примры. Это предполагаетъ понятіе красоты, коренящееся въ иномъ источник, чмъ опытъ, ибо это понятіе красоты должно опредлить, по праву ли именуется красивымъ то, что въ опыт считается таковымъ.

Чистое понятіе красоты — если только вообще можетъ быть найдено такое понятіе — должно искать путемъ отвлеченія, и оно можетъ быть выведено изъ возможности чувственно-разумной природы, ибо почерпнуть его изъ дйствительнаго факта нельзя, такъ какъ это понятіе само опредляетъ и руководитъ нашимъ сужденіемъ относительно дйствительности, однимъ словомъ, красоту нужно понять какъ необходимое условіе бытія человка. Итакъ, мы должны теперь подняться къ чистому понятію человка и такъ какъ опытъ указываетъ намъ лишь единичныя состоянія единичныхъ людей и никогда не показываетъ человчества, то намъ приходится открыть безусловное и пребывающее въ этихъ индивидуальныхъ и преходящихъ проявленіяхъ и овладть необходимыми условіями его бытія, отбросивъ вс случайныя ограниченія. Правда, этотъ трансцендентальный путь отдалитъ насъ на время отъ близкаго нашему сердцу круга явленій и отъ живого присутствія предметовъ, и заставитъ насъ пребывать на голыхъ поляхъ отвлеченныхъ понятій, однако, мы вдь стремимся къ твердому основанію познанія, котораго ничмъ нельзя поколебать, и кто недостаточно смлъ, чтобы перейти границы дйствительности, тотъ никогда не завоюетъ истины.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ.

Какъ бы высоко ни поднималась абстракція, она въ конц концовъ приходитъ къ двумъ понятіямъ, на которыхъ она успокаивается и должна признать свои границы. Она отличаетъ въ человк нчто пребывающее и нчто непрерывно измняющееся. Отвлеченіе называетъ пребывающее личностью, измняющееся — ея состояніемъ.

Личность и состояніе — самость и его опредленія, которыя мы мыслимъ въ необходимомъ существ, какъ одно и то же, въ конечномъ представляются вчно раздльными. Личность пребываетъ, но состоянія измняются, однако сколько бы состоянія ни мнялись — личность пребываетъ. Мы переходимъ отъ покоя къ дятельности, отъ страсти къ равнодушію, отъ согласія къ противорчію, однако мы всегда остаемся самими собою, и то пребываетъ, что непосредственно изъ насъ вытекаетъ. Только въ безусловномъ субъект вмст съ личностью пребываютъ и вс ея опредленія, ибо они вытекаютъ изъ личности. Все, чмъ Божество является, существуетъ въ немъ потому, что оно существуетъ, слдовательно, все въ немъ вчно, ибо оно само вчно.

Въ человк же, какъ существ конечномъ, личность и состояніе различны, поэтому ни состояніе не можетъ быть обосновано личностью, ни личность состояніемъ: въ послднемъ случа личность должна бы стать измнчивою, въ первомъ — состояніе стать пребывающимъ, т. е. и въ томъ и въ другомъ случа должна погибнуть личность или конечность. Мы не потому существуемъ, что мыслимъ, стремимся, ощущаемъ, мы существуемъ, потому что существуемъ, мы ощущаемъ, мыслимъ и стремимся, ибо помимо насъ существуетъ еще нчто иное.

Личность должна въ себ самой имть основаніе, ибо пребывающее не можетъ проистекать изъ измненія, итакъ, вотъ мы нашли идею абсолютнаго, на себ самомъ основаннаго бытія, т. е. идею свободы. Состояніе должно имть основаніе, оно не заключено въ личности, поэтому не абсолютно, и должно вытекать изъ чего-либо. И вотъ мы нашли, во вторыхъ, условіе всякаго зависимаго бытія или становленія, т. е. время. Время есть условіе всякаго становленія — это тожесловіе, ибо этимъ положеніемъ не сказано ничего иного, какъ только то, что смна есть условіе всякаго чередованія.

Личность, открывающаяся лишь въ вчно пребывающемъ л, и только въ немъ, не можетъ становиться, ибо, напротивъ, время должно начаться въ ней, такъ какъ въ основ измняющагося должно находиться нчто пребывающее. Нчто должно измняться, если вообще измненію положено быть. Это нчто поэтому само не можетъ быть уже измненіемъ. Когда мы говоримъ: ‘цвтокъ разцвтаетъ и увядаетъ’, мы въ это время длаемъ цвтокъ пребывающимъ въ измненіи, мы какъ-бы придаемъ цвтку личность, въ которой и совершается откровеніе двухъ указанныхъ состояній. Возраженіе, что человкъ образуется, не иметъ силы, ибо человкъ не только личность вообще, но личность, находящаяся въ опредленномъ состояніи, а всякое состояніе, всякое опредленное бытіе возникаетъ во времени, поэтому человкъ, какъ феноменъ, долженъ имть возникновеніе, хотя чистый интеллектъ въ немъ и вченъ. Безъ времени, т. е. безъ возникновенія онъ никогда не сталъ бы опредленнымъ существомъ. Его личность существовала бы въ предрасположеніи, но никогда не стала бы дйствительною. Только благодаря смн представленій пребывающее я становится явленіемъ для самого себя. Матерію дйствія или реальность, почерпаемую высшимъ интеллектомъ изъ самого себя, человкъ долженъ получить, и получаетъ онъ ее путемъ воспріятія, какъ нчто находящееся вн его въ пространств и какъ нчто измняющееся въ немъ во времени. Его вчно неизмнное я сопровождаетъ это измняющееся въ немъ содержаніе, и предписаніе, данное ему его разумною природою, состоитъ въ томъ, чтобы постоянно оставаться самимъ собою, несмотря на вс измненіе, чтобы вс воспріятія превратить въ опытъ, т. е. привести къ единству познанія, чтобы сдлать каждый изъ способовъ проявленія во времени закономъ для всхъ временъ. Наше я существуетъ только благодаря тому, что измняется. Итакъ, человкъ, представляемый какъ нчто законченное, былъ бы пребывающимъ единствомъ, которое остается въ волнахъ измненія вчно тмъ же самымъ.

Хотя безконечное существо, божество не можетъ становиться, но все же слдуетъ назвать божественнымъ и то стремленіе, которое, будучи свойственно божеству, иметъ своей безконечною задачей безусловное провозглашеніе полноты бытія (дйствительности всего возможнаго), и безусловное единство являющагося (необходимость всякой дйствительности). Человкъ, безъ всякаго сомннія, въ своей личности иметъ Божественное предрасположеніе. Путь къ божеству, если только можно назвать то путемъ, что никогда не приводитъ къ цли, данъ человку въ его ощущеніяхъ.

Личность, разсматриваемая сама по себ, независимо отъ ея чувственнаго содержанія, представляетъ собой лишь предрасположеніе къ возможному безконечному обнаруженію, и пока она не созерцаетъ и не ощущаетъ, ее слдуетъ назвать лишь формою и пустою способностью. Способность ощущенія, разсматриваемая сама по себ, безъ всякаго отношенія къ самодятельности духа, можетъ сдлать духъ, который безъ ощущеній представляетъ лишь форму, простымъ содержаніемъ, но не въ состояніи соединить содержаніе съ нимъ. Пока человкъ только ощущаетъ, только стремится и дйствуетъ по страсти, до тхъ поръ онъ представляетъ собою только міръ, если подъ этимъ именемъ разумть безформенное содержаніе времени. Правда, только ощущенія длаютъ его способнымъ къ дятельной сил, но только личность придаетъ его дйствіямъ характеръ дятельности. Итакъ, человкъ долженъ придать содержанію форму, чтобы не быть только міромъ, для того, чтобы не быть только формою, онъ долженъ придать предрасположенію, находящемуся въ немъ, дйствительность. Онъ осуществляетъ форму, создавая время и противуполагая пребывающему измняющееся, вчному единству своего я — многообразіе міра. Онъ придаетъ содержанію форму, уничтожая время, утверждая пребывающее въ измненіи и подчиняя многообразіе міра единству своего я.

Отсюда проистекаютъ два противоположныхъ требованія, обращенныхъ къ человку, два основныхъ закона разумно-чувственной природы. Первое касается абсолютной реальности: человкъ долженъ осуществить все, что есть лишь простая форма, онъ долженъ обнаружить вс свои способности. Второе касается безусловной формальности: человкъ долженъ уничтожить въ себ все, что представляетъ собой только міръ, и долженъ внести согласіе во вс свои измненія, другими словами, онъ долженъ обнаружить все внутреннее и всему вншнему придать форму. Об задачи, представленныя въ полнйшемъ ихъ осуществленіи, ведутъ обратно къ понятію божества отъ котораго я исходилъ.

ПИСЬМО ДВНАДЦАТОЕ.

Дв противоположныхъ силы, побуждающія насъ къ обнаруженію своего объекта, и потому могущія быть весьма умстно названы стремленіями, заставляютъ насъ приступить къ осуществленію этой двойной задачи, т. е. сдлать необходимое въ насъ дйствительнымъ и дйствительное вн насъ подчинить закону необходимости. Первое стремленіе, которое я назову чувственнымъ, исходитъ изъ физическаго бытія человка или изъ его чувственной природы, оно занято тмъ, чтобы помстить человка въ границахъ времени и сдлать его содержаніемъ, а не тмъ, чтобы дать ему содержаніе, ибо для этого необходима уже свободная дятельность лица, воспринимающаго содержаніе и отличающаго его отъ себя, какъ нчто пребывающее. Содержаніемъ (матеріей) здсь называется не что иное, какъ измненіе или реальность, заполняющая время, итакъ, это стремленіе требуетъ, чтобы измненіе было, чтобы время имло содержаніе. Это состояніе заполненнаго времени называется ощущеніемъ, и только имъ однимъ обнаруживается физическое бытіе.

Такъ какъ во времени все чередуется, то бытіе одного исключаетъ все остальное. Когда извлекаешь звукъ изъ инструмента, то изъ всхъ звуковъ, которые могли бы быть получены, только этотъ одинъ дйствителенъ, когда человкъ ощущаетъ окружающее его, то безконечная возможность опредленій ограничена только этимъ однимъ родомъ бытія. Гд дйствуетъ исключительно это стремленіе, тамъ по необходимости дано величайшее ограниченіе, человкъ въ этомъ состояніи не что иное, какъ количественное единство, заполненный моментъ времени — или лучше — его нтъ, ибо его личность до тхъ поръ отсутствуетъ, пока надъ нимъ господствуетъ ощущеніе и его увлекаетъ съ собою время {Человческая рчь обозначаетъ это состояніе, когда личность подавлена господствующимъ ощущеніемъ, весьма мткимъ выраженіемъ: быть вн себя, т. е. быть вн своего я. Хотя это выраженіе примняется лишь въ тхъ случаяхъ, когда ощущеніе пере, ходитъ въ страсть, и послдняя становится, благодаря большей ея продолжительности, боле замтной, но все-таки всякій находится ‘вн себя’, пока онъ ощущаетъ. Точно также правильно выраженіе ‘придти въ себя’, обозначающее состояніе возвращающагося благоразумія, это выраженіе означаетъ возвращеніе въ свое я, возстановленіе своей личности. О человк, находящемся въ обморок, не говорятъ ‘онъ вн себя’, а лишь ‘онъ безъ памяти (безъ себя)’, т. е. онъ лишился своего я, такъ какъ это я не находится въ немъ. Поэтому очнувшійся отъ обморока ‘становится самимъ собою’ — выраженіе имющее значеніе на ряду съ ‘придти въ себя’.}.

Область этого стремленія простирается настолько, насколько человкъ конеченъ, и такъ какъ форма проявляется всегда въ матеріи, абсолютное же только чрезъ среду ограниченій, то, въ конц концовъ, съ чувственнымъ стремленіемъ связано явленіе человчества. Однако, хотя только это стремленіе пробуждаетъ и развиваетъ способности человчества, все жъ оно одно длаетъ невозможнымъ совершенство человчества. Неразрывными узами привязываетъ оно стремящійся въ высь духъ къ чувственному міру и зоветъ абстракцію обратно къ границамъ дйствительности изъ самаго свободнаго ея странствованія въ безконечности. Мысль, правда, можетъ на мгновеніе ускользнуть отъ чувственнаго стремленія, твердая воля побдоносно противиться его требованіямъ, но подавленная природа скоро вновь вступаетъ въ свои права, дабы настоять на реальности бытія, на содержаніи нашего познанія и на цли нашей дятельности.

Другое стремленіе, которое можно назвать формальнымъ, исходитъ изъ абсолютнаго бытія человка или изъ его разумной природы и стремится освободить его, внести гармонію въ разнообразіе его явленій и сохранить его личность, при всей измняемости состояній. Такъ какъ личность, какъ абсолютное и недлимое единство, не можетъ противорчить себ, ибо мы вчно остаемся самими собою, то стремленіе, заботящееся о сохраненіи личности, не можетъ требовать ничего иного, какъ только того, что оно вчно должно требовать: оно ршаетъ навсегда, когда ршаетъ теперь, и оно повелваетъ теперь то, что повелло навсегда.

Это стремленіе охватываетъ всю череду временъ, т. е. оно уничтожаетъ время, уничтожаетъ измненіе. Оно хочетъ, чтобы дйствительное было необходимымъ и вчнымъ, и чтобы вчное было необходимымъ и дйствительнымъ, иными словами: оно требуетъ истины и права.

Если первое стремленіе лишь создаетъ, случаи, то второе даетъ законы, законы для всякаго сужденія, имющаго въ виду познаніе, законы для всякой воли, имющей въ виду дйствія. Допустимъ, что мы познаемъ предметъ, что мы придаемъ состоянію нашего субъекта объективную цнность, или же, что мы дйствуемъ, руководствуясь познаніями, т. е. что мы объектъ длаемъ основаніемъ для опредленія нашего состоянія,— въ обоихъ случаяхъ мы вырываемъ это состояніе изъ подсудности времени и приписываемъ ему реальность для всхъ людей и всхъ временъ, т. е. приписываемъ ему необходимость и всеобщность. Чувство можетъ лишь сказать: это истинно для этого человка и въ этотъ моментъ, но можетъ явиться другой моментъ и другой субъектъ, который признаетъ ложнымъ утвержденіе настоящаго ощущенія, но если мысль разъ скажетъ: это такъ, то этимъ она ршаетъ на вки вковъ, и за истинность ея утвержденія ручается сама личность, которая остается вчно неизмнною. Склонность можетъ только сказать: это хорошо для твоего индивида и для гвоей теперешней потребности, но становленіе поглотитъ твой индивидъ и твою потребность, и то, къ чему ты пламенно теперь стремишься, станетъ современемъ предметомъ твоего отвращенія. Но если нравственное чувство скажетъ: это должно быть, тогда оно ршаетъ на вки вковъ,— если ты почитаешь истину, потому что это истина, и поступаешь справедливо, потому что это справедливо, тогда ты длаешь единичный случай закономъ для всхъ случаевъ и разсматриваешь одинъ моментъ твоей жизни, какъ вчность.

Итакъ, когда господствуетъ формальное стремленіе, и чистый объектъ дйствуетъ въ насъ, тогда дано наибольшее распространеніе бытія, тогда исчезаютъ вс ограниченія, тогда человкъ становится изъ количественнаго единства, каковымъ его длаетъ бдное чувство, идейнымъ единствомъ, охватывающимъ собой все царство явленій. При этомъ мы боле уже не во времени, а время, со всей его нескончаемой чередой, находится въ насъ. Мы уже боле не индивиды, а родъ, нашими устами высказывается сужденіе всего духовнаго міра, и наше дйствіе служитъ представителемъ выбора всхъ сердецъ.

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ.

При первомъ взгляд кажется, что не существуетъ большей противоположности, какъ та, которая замтна въ тенденціяхъ этихъ двухъ стремленій, ибо одно требуетъ измненія, въ то время какъ другое настаиваетъ на неизмнности. И все-таки оба эти стремленія исчерпываютъ понятіе человчества и совершенно немыслимо понятіе третьяго основного стремленія, которое служило бы посредникомъ между двумя другими. Какимъ же образомъ возстановимъ, мы единство человческой природы, которое кажется совершенно уничтоженнымъ этой первичной и радикальной противоположностью?

Правда, тенденціи этихъ стремленій противорчатъ другъ другу, но слдуетъ замтить, что противорчатъ не въ однихъ и тхъ же объектахъ, а то, что не сталкивается другъ съ другомъ, и не можетъ исключать другъ друга. Чувственное стремленіе, правда, требуетъ измненія, но оно не требуетъ чтобы это измненіе простиралось и на личность и ея сферу, т. е. не требуетъ смны основоположеній. Формальное стремленіе требуетъ единства и постоянства, но оно не желаетъ закрпленія состоянія вмст съ закрпленіемъ личности, т. е. не желаетъ тожественности ощущеній. Итакъ, по природ эти стремленія не противоположны, и если они все же кажутся таковыми, то лишь тамъ, гд они свободно переступили границы природы, смшавъ сферы своей дятельности и не понявъ своей сущности {Когда утверждаешь первичный, а слдовательно и необходимый антагонизмъ двухъ стремленій, тогда, конечно, не остается другого средства, какъ безусловное подчиненіе чувственнаго разумному. Но изъ этого можетъ получиться лишь однообразіе, а не гармонія, и человкъ во вки останется раздленнымъ. Подчиненіе, дйствительно, должно быть, но обоюдное, ибо, хотя несомннно, что ограниченія никогда не могутъ обосновать абсолюта, но столь же несомннно, что абсолютъ самъ по себ не можетъ обосновать ограниченія, что состояніе во времени не можетъ зависть отъ свободы. Итакъ, оба принципа соподчинены и координированы, т. е. они стоятъ во взаимодйствіи. Везъ формы нтъ матеріи, безъ матеріи нтъ формы. (Понятіе взаимодйствія и все его значеніе превосходно. разъяснено у Фихте въ его ‘Основаніи всеобщаго наукословія’. Лейпцигъ 1794). Мы не знаемъ правда, того, какъ обстоитъ дло относительно личности въ царств идей, но мы наврно знаемъ, что она не можетъ проявиться въ царств времени безъ того, чтобы впитать въ себя матерію. Въ этомъ мір матерія иметъ значеніе не только въ подчиненіи форм, но и рядомъ съ формою и независимо отъ нея.

Необходимо, чтобы чувство не имло ршающаго значенія въ области разума, также необходимо, однако, чтобы и разумъ не имлъ претензіи ршать что либо въ области чувства, тмъ самымъ, что одно исключаютъ изъ другого и каждому ставятъ опредленныя границы, этимъ каждому приписываютъ извстную область, предлы которой нельзя перейти безъ того, чтобы не потерпть ущерба.

Трансцендентальной философіи, главная задача которой есть освобожденіе формы отъ матеріи (содержанія) и изображеніе необходимаго очищеннымъ отъ всего случайнаго, легко привыкнуть къ тому, чтобы разсматривать все матерьяльное лишь какъ препятствіе, а чувственность, мшающую именно такой точк зрнія, представлять себ стоящей въ необходимомъ противорчіи съ разумомъ. Такая точка зрнія_не заключается въ дух Кантовой системы, но она, можетъ быть, соотвтствуетъ буквальному ея пониманію.}.

Задача культуры состоитъ въ томъ, чтобы охранять эти сферы и оберегать границы каждаго изъ двухъ стремленій, культура должна отдать справедливость обоимъ, а не только одному разумному въ ущербъ чувственному, но охранять и этотъ по отношенію къ разумному. Итакъ, задача культуры двоякая: во-первыхъ, охрана чувственности отъ захватовъ свободы, во вторыхъ, охрана личности отъ силы чувствованій. Перваго она достигаетъ развитіемъ чувствующей способности, второго,— развитіемъ разумной.

Такъ какъ міръ есть протяженное во времени, т. е. въ смн, то совершенство способности, приводящей человка въ связь съ міромъ, состоитъ въ наивозможно большей измняемости и экстенсивности. Такъ какъ личность есть пребывающее въ смн, то совершенство той способности, которая противудйствуетъ измненію, должно состоять въ наивозможно большей самостоятельности и интенсивности. Чмъ боле разовьется впечатлительность, чмъ она подвижне, чмъ большую поверхность она будетъ обращать къ явленіямъ, тмъ большую часть міра охватитъ человкъ, тмъ больше способностей разовьетъ онъ въ себ. Человкъ пойметъ тмъ больше міровыхъ явленій, тмъ больше формъ создастъ онъ изъ себя, чмъ большей силой и глубиной будетъ обладать его личность, чмъ большую свободу пріобртетъ его разумъ. Итакъ, его культура будетъ состоять въ слдующемъ: во первыхъ, доставить воспринимающей способности разнообразнйшія соприкосновенія съ міромъ, а въ чувствахъ развить наибольшую пассивность, во вторыхъ, для опредляющей способности пріобрсть наибольшую независимость отъ воспріимчивости и развить наивозможно боле активность разума. Человкъ тогда достигнетъ высшей полноты бытія въ соединеніи съ высшей самостоятельностью и свободой, когда оба качества соединятся, и вмсто того, чтобы потеряться въ мір, онъ впитаетъ въ себя и подчинитъ себ міръ со всей его безконечностью явленій. Это отношеніе человкъ можетъ измнить и въ обратную сторону и двоякимъ образомъ не исполнить своего назначенія: онъ можетъ интенсивность, необходимую для дятельной силы, израсходовать на страдательную, если матерьяльное стремленіе поглотитъ формальное и такимъ образомъ опредляющая способность замнитъ собою воспринимающую, онъ можетъ экстенсивность, принадлежащую страдательной сил, приписать дятельной, если формальное стремленіе поглотитъ матерьяльное и воспринимающая способность замститъ собою опредляющую. Въ первомъ случа онъ никогда не станетъ самимъ собою, во второмъ онъ никогда не станетъ ничмъ инымъ, итакъ въ обоихъ случаяхъ онъ не станетъ ничмъ, т. е. будетъ нулемъ {Дурное вліяніе перевса чувственности надъ нашимъ ршеніемъ и дятельности легко замтно каждому, но не такъ легко замтить вредное вліяніе перевса разума надъ нашимъ познаніемъ и дятельностью, хотя онъ столь же часто встрчается и иметъ столь же важное значеніе. Да будетъ мн дозволено припомнить здсь, изъ большого количества сюда относящихся случаевъ, лишь два, которые выяснятъ вредъ мышленія и воли, опережающихъ созерцаніе и ощущеніе. Одна изъ важнйшихъ причинъ медленнаго развитія естествознанія заключается, безъ сомннія, во всеобщей и неудержимой склонности къ телеологическимъ сужденіямъ, при конститутивномъ употребленіи коихъ опредляющая способность становится на мсто воспринимающей. Природа можетъ приходить въ весьма разнообразное и настойчивое соприкосновеніе съ нашими органами, но все ея многообразіе совершенно для насъ потеряно, ибо мы не ищемъ въ ней ничего иного, какъ только того, что сами въ нее вложили, ибо мы не дозволяемъ природ входить въ насъ и нетерпливо стремимся нашимъ разумомъ, опережающимъ чувства, навстрчу природ. И вотъ, когда разъ въ точеніе вковъ явится человкъ съ спокойнымъ, цломудреннымъ и открытымъ чувствомъ и поэтому натолкнется на множество явленій, которыя мы, благодаря нашему предубжденію, не замчали, то вс мы очень удивляемся тому, что столько глазъ при такомъ ясномъ свт ничего не замчали. Это слишкомъ поспшное стремленіе къ гармоніи, когда не собраны еще отдльные звуки, составляющіе ее, эта насильственная узурпація мышленіемъ въ сфер, не безусловно ему подчиненной, является причиной безплодности столькихъ мыслящихъ головъ въ дятельности на пользу науки, и трудно сказать, что повредило боле расширенію нашихъ познаній — чувственность ли, противящаяся форм, или же разумъ, не ожидающій показаній содержанія.

Также трудно опредлить, отъ чего боле страдаетъ и охлаждается наша практическая филантропія: отъ горячности нашихъ страстей или же отъ строгости нашихъ правилъ, отъ эгоизма нашихъ чувствъ или же отъ эгоизма нашего разума. Для того, чтобы сдлаться сострадательнымъ, быстрымъ на помощь человкомъ, необходимо соединеніе чувствъ и характера, подобно тому какъ необходимо совпаденіе воспріимчивости ощущеній съ энергіей разсудка для пріобртенія опытаі Если мы лишены способности воспринимать въ себя чужую природу точно и правильно, усваивать чужія положенія, длать своими чужія чувства, то какъ мы можемъ быть добрыми и человчными относительно другихъ, хотя бы имли прекрасныя правила. Но эта способность въ такой же мр подавляется воспитаніемъ, которое мы получаемъ, а равно и тмъ, которое сами себ даемъ, въ какой стремятся сломить силу страстей и укрпить принципами характеръ. Такъ какъ трудно остаться врнымъ своимъ правиламъ при впечатлительности чувствъ, то берутся за боле удобное средство, а именно укрпляютъ характеръ, притупляя чувства, конечно, гораздо легче жить въ мир съ обезоруженнымъ противникомъ, чмъ господствовать надъ храбрымъ и бодрымъ врагомъ. Въ этомъ главнымъ образомъ и состоятъ такъ называемое формированіе человка, притомъ въ лучшемъ значеніи этого слова, когда имется въ виду выработка внутренняго, а не только вншняго человка. ‘Формованный’ такимъ образомъ человкъ, конечно, не будетъ и не покажется грубымъ по природ, но онъ въ то же время, благодаря своимъ принципамъ потеряетъ природную впечатлительность и будетъ одинаково равнодушенъ какъ къ внутреннему, такъ и къ вншнему человку.

Вредное злоупотребленіе идеаломъ совершенства состоитъ въ томъ, что при оцнк другихъ людей и въ случаяхъ, когда нужно за нихъ заступиться, примняютъ этотъ идеалъ во всей его строгости. Это ведетъ къ жестокости и холодности, противуположное ведетъ къ мечтательности Везъ сомннія, тотъ весьма легко смотритъ на свои общественныя обязанности, кто на мсто живого человка, просящаго нашей помощи, въ мысляхъ подставляетъ идеальнаго человка, который по всей вроятности можетъ обойтись и безъ нашей помощи. Истинно прекрасный характеръ требуетъ строгости по отношенію къ себ и мягкости по отношенію къ другимъ. Въ большинств же случаевъ, человкъ, снисходительный къ другимъ, бываетъ снисходителенъ и къ себ, а строгій къ себ, бываетъ строгимъ и по отношенію другихъ, самый презрнный характеръ тотъ, который строгъ къ другимъ и снисходителенъ къ себ.}. Ибо когда способность ощущать становится опредляющей, когда чувство становится законодателемъ и міръ подчиняетъ себ личность, то послдній въ той же мр перестаетъ быть объектомъ, въ какой становится силою. Когда человкъ есть только содержаніе времени, тогда его не существуетъ, а слдовательно у него нтъ и содержанія. Вмст съ личностью уничтожено и состояніе,— ибо это соотносительныя понятія — такъ какъ смна требуетъ пребывающаго, а ограниченная реальность — безграничную. Когда формальное стремленіе становится воспріимчивымъ, т. е. когда мышленіе опережаетъ ощущеніе, когда личность ставитъ себя на мсто міра, тогда она въ такой же мр перестаетъ быть самостоятельною силою и субъектомъ, въ какой ставитъ себя на мсто объекта, ибо пребывающее требуетъ для своего обнаруженія смны, а абсолютная реальность — ограниченій. Когда человкъ только форма, тогда у него нтъ формы, и вмст съ состояніемъ уничтожена и личность. Однимъ словомъ, только поскольку человкъ самостоятеленъ и воспріимчивъ, постольку вн его существуетъ реальность только поскольку онъ воспріимчивъ, постольку въ немъ есть и реальность и онъ является мыслящей силою. Итакъ, оба стремленія нуждаются въ ограниченіи и разряженіи, поскольку они мыслятся, какъ энергіи. Первое — дабы оно не вмшивалось въ область законодательства, второе — дабы оно не проникло въ область ощущеній. Но разряженіе чувственнаго стремленія не должно быть слдствіемъ физической немощи и тупости, которыя заслуживаютъ лишь презрнія, оно должно быть дйствіемъ свободы, дятельностью личности, умряющей чувственность моральной интенсивностью и дающей впечатлніямъ, подчиняя себ ихъ, большую поверхность, взамнъ глубины. Характеръ долженъ опредлять границы темперамента, ибо чувства должны длать уступки только въ пользу духовныхъ силъ. Разряженіе формальнаго стремленія также не должно быть слдствіемъ духовной немощи и дряблости мысли и воли, которыя могутъ только унизить человчество. Ихъ славнымъ источникомъ должна быть полнота ощущеній. Сама чувственность должна защищать побдною силою свою область и противодйствовать насилію духа, на которое онъ, благодаря своей опережающей дятельности, весьма склоненъ. Однимъ словомъ, личность должна удерживать матерьяльное стремленіе въ свойственныхъ ему границахъ, а воспріимчивость или природа должны удерживать формальное стремленіе.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ.

Итакъ, мы пришли къ понятію такого взаимодйствія двухъ стремленій, при которомъ дйствіе одного обосновываетъ и ограничиваетъ дйствіе другого, и каждое стремленіе само по себ обнаруживается наиболе полно именно благодаря тому, что другое дйствуетъ.

Это взаимоотношеніе двухъ стремленій представляетъ собой задачу разума, которую въ состояніи ршить только человкъ достигшій совершенства. Это въ истинномъ значеніи слова безконечная идея его человчности, къ которой онъ въ смн временъ можетъ постепенно приближаться, никогда не достигая ея. ‘Онъ не долженъ стремиться къ форм на счетъ своей реальности и не долженъ стремиться къ реальности на счетъ формы, напротивъ того: безусловное бытіе онъ долженъ искать въ ограниченномъ, а опредленное бытіе въ безконечномъ. Онъ долженъ противопоставить себя міру, ибо онъ есть личность, и онъ долженъ быть личностью, ибо ему противустоитъ міръ. Онъ долженъ ощущать, ибо онъ сознаетъ, и долженъ сознавать, ибо онъ ощущаетъ’. Пока онъ исключаетъ одно изъ этихъ двухъ стремленій или удовлетворяется однимъ посл другого, до тхъ поръ онъ не будетъ въ состояніи познать, что онъ человкъ въ полномъ значеніи этого слова, соотвтственно истинному значенію этой идеи, ибо пока онъ только ощущаетъ, для него остается тайной его личность или безусловное бытіе, а пока онъ только мыслитъ, для него будетъ тайною его бытіе во времени или его состояніе. Но если возможенъ случай, въ которомъ онъ испытываетъ и то, и другое вмст, т. е. когда онъ сознаетъ свою свободу и вмст съ тмъ чувствуетъ свое бытіе, когда онъ одновременно чувствуетъ себя матеріей и познаетъ себя, какъ духъ, тогда онъ въ этотъ моментъ, и только въ этотъ, имлъ бы совершенное созерцаніе своей человчности, и предметъ, доставившій ему это созерцаніе, служилъ бы ему символомъ его осуществленнаго назначенія, а слдовательно (ибо это назначеніе достижимо лишь въ совокупности своего времени) и изображеніемъ безконечнаго.

Если возможенъ подобный случай въ опыт, то онъ вызоветъ въ человк новое стремленіе, которое будетъ противоположно каждому изъ двухъ, разсматриваемому въ отдльности, именно потому, что оба дйствуютъ въ немъ, поэтому то оно и должно быть разсматриваемо какъ новое стремленіе. Чувственное стремленіе заботится о томъ, чтобы было измненіе, чтобы время имло содержаніе, формальное стремленіе заботится о томъ, чтобы время было уничтожено, чтобы измненія не было. Итакъ, то стремленіе, въ которомъ дйствуютъ оба въ соединеніи, т. е. (да будетъ мн дозволено называть это стремленіе, прежде чмъ я оправдаю это названіе, стремленіемъ къ. игр) стремленіе къ игр направлено къ тому, чтобы уничтожить время въ самомъ времени, соединить становленіе съ абсолютнымъ бытіемъ, измненіе съ тожествомъ.

Чувственное стремленіе ищетъ ограниченія, оно желаетъ получить объектъ, формальное стремленіе само ограничиваетъ, оно само хочетъ создать свой объектъ, стремленіе къ игр направлено къ тому, чтобы получить объектъ, но такимъ, какимъ бы оно его само создало, и создать его такимъ, какимъ чувство его воспринимаетъ.

Чувственное стремленіе исключаетъ изъ своего субъекта всякую самодятельность и свободу, формальное стремленіе исключаетъ изъ своего субъекта всякую зависимость, всякое страданіе, но исключеніе свободы есть физическая необходимость, исключеніе страданія есть нравственная необходимость, итакъ, оба стремленія понуждаютъ духъ: первое путемъ законовъ природы, второе путемъ законовъ разума. Такимъ образомъ, стремленіе къ игр, въ которомъ соединены оба стремленія, будетъ понуждать духъ одновременно и физически и нравственно, одно, слдовательно, дастъ человку свободу какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи, ибо это стремленіе уничтожаетъ всякую случайность и всякую зависимость. Когда мы страстно любимъ кого-либо, кто заслуживаетъ наше презрніе, тогда мы болзненно ощущаемъ оковы природы. Когда мы ненавидимъ кого-либо, кто заслужилъ наше уваженіе, тогда мы болзненно ощущаемъ оковы разума. Но когда онъ одновременно владетъ и нашей склонностью и пріобрлъ наше уваженіе, тогда исчезаетъ принужденіе чувства и принужденіе разума и мы начинаемъ его любить, т. е. играть одновременно и нашей склонностью и нашимъ уваженіемъ.

Дале, чувственное стремленіе понуждаетъ насъ физически, а формальное нравственно, но первое не опредляетъ нашего формальнаго, а второе — нашего матерьяльнаго склада, т. е. остается совершенно случайнымъ, будетъ ли совпадать наше совершенство съ нашимъ счастьемъ или наоборотъ. Стремленіе къ игр, въ которомъ дйствуютъ оба въ соединеніи, сдлаетъ одновременно случайнымъ какъ нашу формальную, такъ и нашу матерьяльную сторону, какъ наше совершенство, такъ и наше счастье, оно уничтожитъ въ обихъ случайность, такъ какъ оно сдлаетъ случайными об стороны, ибо вмст съ необходимостью исчезаетъ и случайность, такимъ образомъ въ матерію будетъ внесена форма, а въ форму реальность. Въ какой мр стремленіе къ игр уничтожитъ въ ощущеніяхъ и аффектахъ ихъ динамическое вліяніе, въ той же степени оно приведетъ ихъ къ согласію съ идеями разума, и въ той же мр, въ какой оно отниметъ нравственное понужденіе у законовъ разума, оно примиритъ эти законы съ интересами чувствъ.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ.

Я все боле и боле приближаюсь къ цли, къ которой веду Васъ по мало завлекательной тропинк. Но послдуйте за мной еще нсколько шаговъ и тогда откроется боле широкій кругозоръ и, можетъ быть, веселый видъ вознаградитъ за трудный путь.

Предметъ чувственнаго стремленія, выраженный общимъ понятіемъ, называется жизнью въ самомъ обширномъ значеніи этого слова, это понятіе, которое обозначаетъ все матерьяльное бытіе и все непосредственно находящееся въ распоряженіи чувствъ. Предметъ формальнаго стремленія, выраженный общимъ понятіемъ, называется образомъ (Gestalt), какъ въ прямомъ, такъ и въ переносномъ значеніи слова, это понятіе, охватывающее вс формальныя свойства предметовъ и вс отношенія ихъ къ мышленію. Предметъ стремленія къ игр, представленный въ общей схем, можетъ быть названъ живымъ образомъ, понятіе, служащее для обозначенія всхъ эстетическихъ свойствъ явленій, однимъ словомъ всего того, что въ обширнйшемъ смысл слова называется красотой.

Этимъ объясненіемъ, если бы оно было объясненіемъ, красота не распространяется на всю область живого и не заключается въ предлы этой области. Глыба мрамора, будучи безжизненной, все-же можетъ стать, благодаря работ архитектора и скульптора, живымъобразомъ.Человкъ, хотя онъ живетъ и иметъ образъ, все-же еще тмъ самымъ не есть живой образъ. Для этого необходимо, чтобы его образъ имлъ жизнь, а его жизнь образъ. Пока мы только думаемъ о его образ, онъ еще безжизненъ, еще только отвлеченіе, пока мы только чувствуемъ его жизнь, она еще лишена образа, она простое впечатлніе. Человкъ становится живымъ образомъ лишь тогда, когда его форма живетъ въ нашемъ ощущеніи и его жизнь принимаетъ форму въ нашемъ разсудк, и это случается всякій разъ, когда мы начинаемъ судить о немъ, какъ о предмет красоты.

Но генезисъ красоты вовсе еще не объясненъ тмъ, что мы въ состояніи указать составныя части, соединеніе которыхъ создаетъ красоту, для этого необходимо, чтобы мы поняли это соединеніе, не поддающееся изслдованію, подобно всякому взаимодйствію между конечнымъ и безконечнымъ. Разумъ ставитъ изъ трансцендентальныхъ основаній требованіе: между матерьяльнымъ и формальнымъ стремленіями должна быть общность, т. е. должно существовать стремленіе къ игр, ибо понятіе человчности завершается только благодаря единству реальности и формы, случайности и необходимости, страданія и свободы. Разумъ долженъ высказать это требованіе, потому что онъ по своему существу настаиваетъ на законченности и на устраненіи всякихъ ограниченій, а всякая исключительная дятельность одного или другого стремленія оставляетъ природу человка незаконченной и полагаетъ въ ней предлъ. Итакъ, какъ только разумъ провозгласилъ: должна существовать человчность, онъ этимъ самымъ постановилъ законъ: должна существовать красота.

Опытъ намъ можетъ сказать, существуетъ ли красота, и мы будемъ это знать, какъ только опытъ показалъ намъ, существуетъ ли человчность. Но ни опытъ, ни разумъ на могутъ намъ показать, какимъ образомъ красота и человчность возможны.

Мы знаемъ, что человкъ не исключительно матерьяленъ и не исключительно духовенъ. Поэтому красота, какъ завершеніе идеи человка, не можетъ быть исключительно только жизнью, какъ это утверждали внимательные наблюдатели, слишкомъ точно слдовавшіе указаніямъ опыта, а вкусъ настоящаго времени именно въ этомъ и желалъ-бы видть красоту,но красотане можетъ быть и исключительно образомъ, какъ это утверждали умозрительные мудрецы, слишкомъ удалившіеся отъ указаній опыта, и философствующіе художники, которые при объясненіи искусства слишкомъ точно слдовали его требованіямъ {Керкъ въ своихъ философскихъ изслдованіяхъ о возникновеніи нашихъ понятій о возвышенномъ и прекрасномъ приравниваетъ красоту просто жизни. Простому образу приравниваетъ красоту, насколько мн извстно, всякій послдователь догматической системы, который когда-либо излагалъ свое убжденіе по этому предмету, изъ числа художниковъ къ догматикамъ относится Рафаэль Менгсъ въ своихъ мысляхъ о вкус въ живописи, но говоря уже о другихъ. И въ этой области, какъ во всхъ вообще, критическая философія показала новый путь сведенія опыта къ принципамъ и умозрнія къ опыту.}. Красота — есть общій объектъ обоихъ стремленій, т. е. объектъ стремленія къ игр. Это названіе вполн оправдывается словоупотребленіемъ, которое обозначаетъ названіемъ игры все то, что ни случайно, ни объективно, ни субъективно, но въ то же время не заключаетъ въ себ ни внутренняго, ни вншняго принужденія. Такъ какъ духъ во время созерцанія красоты находится въ счастливой середин между закономъ и потребностью, то онъ, именно потому, что иметъ дло съ обоими, не подчиненъ ни принужденію, ни закону. Какъ матерьяльное, такъ и формальное стремленіе настаиваютъ на своихъ требованіяхъ, такъ какъ первое иметъ отношеніе къ познанію дйствительности, второе же къ познанію необходимости предметовъ, такъ какъ первое направлено на сохраненіе жизни во время дятельности, второе же на сохраненіе достоинства, а оба вмст на сохраненіе истины и совершенства. Но жизнь теряетъ свою цнность, когда вопросъ идетъ о достоинств, и долгъ боле не понуждаетъ, когда заговорила склонность, и духъ свободне и спокойне воспринимаетъ дйствительность предметовъ, матерьяльную истинность, какъ только онъ встртился съ формальной истиной, съ закономъ необходимости, отвлеченіе его не утомляетъ боле, когда непосредственное созерцаніе можетъ сопровождать отвлеченіе. Однимъ словомъ, все дйствительное теряетъ свое значеніе, когда приходитъ въ соприкосновеніе съ идеями, ибо оно становится малымъ, и все необходимое перестаетъ быть значительнымъ, становится легкимъ, какъ только оно встрчается съ ощущеніями.

Но Вы уже давно желали бы мн возразить, не принижается-ли красота тмъ, что она приравнивается игр и пустйшимъ предметамъ, которые всегда обозначались именемъ игры? Не противорчитъ-ли понятію разума и достоинству красоты, которая вдь разсматривается какъ орудіе культуры, ограниченіе красоты простою игрою и не противорчитъ-ли опытному понятію игры, которое можетъ существовать и посл исключенія всего, что касается вкуса,— ограниченіе игры одною лишь красотою?

Однако, что же мы назовемъ простою игрою теперь, когда мы знаемъ, что изъ всхъ состояній человка именно игра и одна лишь игра длаетъ его совершеннымъ и сразу раскрываетъ его двойственную природу. То, что Вы, по Вашему представленію этого дла, называете ограниченіемъ, то я, по своему пониманію, которое я оправдалъ доказательствами, называю расширеніемъ. Поэтому, я сказалъ-бы совершенно обратное: въ пріятномъ, въ благ, въ совершенств человкъ проявляетъ лишь свою серьезность, съ красотою-же онъ играетъ. Конечно, намъ не слдуетъ въ данномъ случа припоминать т игры, которыя въ ходу въ дйствительной жизни и которыя обыкновенно направлены на весьма матерьяльные предметы, но мы тщетно стали-бы искать въ дйствительной жизни и ту красоту, о которой здсь идетъ рчь. Встрчающаяся въ дйствительности красота вполн соотвтствуетъ встрчающемуся въ дйствительной жизни стремленію къ игр, однако идеалъ красоты, выставленный разумомъ, вмст съ тмъ выставляетъ и идеалъ стремленія къ игр, который человкъ долженъ имть передъ глазами во всхъ своихъ играхъ. Не ошибется тотъ, кто станетъ искать идеала красоты извстнаго человка на томъ же пути, по какому онъ удовлетворяетъ свое стремленіе къ игр. Если греческія племена наслаждаются олимпійскими состязаніями въ сил, быстрот, ловкости и благородномъ состязаніи талантовъ, и если римскій народъ радуется смертоносной борьб умирающаго гладіатора съ его ливійскимъ противникомъ, то эта одна черта поясняетъ намъ, что идеальнымъ образомъ Венеры, Юноны, Аполлона мы должны искать не въ Рим, а въ Греціи {Не трудно будетъ различить оттнки вкуса различныхъ народностей, если сравнить, оставаясь въ предляхъ новаго міра, лондонскія скачки съ боемъ быковъ въ Мадрид, представленія Парижа во время ancien regime, гонки гондольеровъ въ Венеціи съ травлею зврей въ Вн и съ веселымъ оживленіемъ римскаго Корсо. Однако народныя игры въ различныхъ странахъ гораздо боле разнообразны, чмъ игры образованныхъ людей въ этихъ же самыхъ странахъ,— и это весьма легко поддается объясненію.}. Но разумъ говоритъ: красота не должна быть просто жизнью или однимъ лишь образомъ, красота должна быть живымъ образомъ, такъ какъ она предписываетъ человку двойной законъ безусловной формальности и безусловной реальности. Итакъ, разумъ въ одно и то же время говоритъ: человкъ долженъ только играть съ красотою, и только съ красотою одною онъ долженъ играть.

И чтобы это наконецъ высказать разъ навсегда — человкъ играетъ только тогда, когда онъ въ полномъ значеніи слова человкъ, и онъ бываетъ вполн человкомъ лишь тогда, когда играетъ. Это положеніе въ настоящую минуту можетъ быть покажется парадоксомъ, но оно получитъ важное и глубокое значеніе, когда намъ удастся серьезно примнить его къ понятіямъ долга и судьбы. На немъ будетъ построено, я Вамъ это общаю, все зданіе эстетическаго искусства и еще боле труднаго искусства жить.

Только наук покажется это положеніе неожиданнымъ, но оно давно жило и дйствовало въ искусств и въ чувствахъ грековъ, главнйшихъ представителей искусства, они лишь помщали на Олимп то, что слдовало выполнить на земл. Руководствуясь истиной этого положенія, греки заставили исчезнуть съ чела блаженныхъ боговъ серьезность и заботу, которыя покрываютъ морщинами ланиты смертныхъ, равно и пустое наслажденіе, которое длаетъ гладкимъ лицо, лишенное выраженія, они освободили вчно довольныхъ боговъ отъ оковъ какихъ-либо цлей, обязанностей, заботъ, и въ праздности и равнодушіи усматривали долю жизни боговъ, которая представляется человку выраженіемъ самой свободной и возвышенной жизни. Въ высокомъ пониманіи грековъ, сразу охватывавшемъ оба міра, исчезло матерьяльное понужденіе законовъ природы и духовное принужденіе нравственнаго закона необходимости, и изъ единства этихъ двухъ необходимостей для нихъ возникла истинная свобода. Воодушевленные такимъ духомъ, греки стерли съ чертъ лица своего идеала вмст съ любовью и всякіе слды воли, или, лучше сказать, они скрыли ихъ, такъ какъ сумли соединить любовь и волю въ тснйшемъ союз. Прекрасное лицо Юноны Лудовизи не представляетъ намъ ни обаятельности, ни сознанія собственнаго достоинства, нтъ ни того, ни другого, потому что оба соединены въ одно. Женщина-богъ требуетъ нашего поклоненія, божественная женщина-же воспламеняетъ нашу любовь и въ то время, какъ мы совершенно покорены небесною миловидностью, насъ отпугиваетъ небесная самоудовлетворенность. Вся фигура покоится и живетъ сама въ себ, какъ будто-бы любила вн пространства, гордая, но въ то же время неспособная къ сопротивленію, въ ней нтъ силы, способной бороться съ силою, нтъ оплошности, въ которую могло-бы ворваться время. Указанныя свойства захватываютъ и привлекаютъ насъ съ неудержимою силою, но въ то же самое время держатъ насъ въ отдаленіи, и это вызываетъ въ насъ одновременно состояніе величайшаго покоя и величайшаго движенія, и такимъ образомъ создается то удивительное умиленіе, для котораго разсудокъ не можетъ подыскать понятія, а языкъ названія.

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ.

Мы видли, что красота возникаетъ изъ взаимодйствія двухъ противуположныхъ стремленій и изъ соединенія двухъ противуположныхъ началъ, поэтому высшій идеалъ красоты придется искать въ возможно совершенномъ союз и равновсіи реальности и формы, но это равновсіе остается всегда лишь идеей, которая не осуществима въ дйствительности. Въ дйствительности всегда одинъ элементъ будетъ перевшивать другой, и наибольшее, на что способенъ опытъ, состоитъ въ колебаніи между обоими принципами, при чемъ перевсъ оказывается то на сторон реальности, то на сторон формы. Итакъ, красота въ иде вчна, едина и недлима, ибо можетъ существовать только одно равновсіе, красота же въ опыт вчно будетъ двойственною, ибо при колебаніи равновсіе можетъ быть нарушено двоякимъ образомъ, въ об стороны всовъ.

Въ одномъ изъ предшествующихъ писемъ я отмтилъ, что красота можетъ имть растворяющее и напрягающее дйствіе,— это можно было вывести съ полной необходимостью изъ связи предшествующаго, растворяющее для того, чтобы удерживать въ границахъ какъ чувственное, такъ и формальное стремленіе, напрягающее — для того, чтобы поддерживать силу обоихъ стремленій. Но оба обнаруженія дйствія красоты должны быть однимъ и тмъ же въ иде. Красота должна растворять тмъ, что она об природы равномрно напрягаетъ, и должна напрягать тмъ, что она об природы равномрно растворяетъ. Это уже вытекаетъ изъ понятія взаимодйствія, въ которомъ об части по необходимости обусловливаютъ другъ друга и обусловлены другъ другомъ, а красота является чистымъ ихъ произведеніемъ. Но опытъ не представляетъ намъ примра такого совершеннаго взаимодйствія, въ опыт всегда имется большее и меньшее, и перевсъ всегда вызываетъ недостатокъ, а недостатокъ — перевсъ. То, что въ идеал красоты различается лишь въ представленіи, то въ опытной красот различено въ бытіи. Идеалъ красоты, будучи недлимымъ и единымъ, въ различныхъ отношеніяхъ обнаруживаетъ тающія и энергичныя качества, въ опыт даны тающая и энергичная красота. Это такъ будет и есть во всхъ случаяхъ, когда безусловное помщено въ предлы времени, и когда идеи разума должны осуществиться въ человчеств. Такъ размышляющій человкъ представляетъ себ добродтель, истину, блаженство, но человкъ дйствующій станетъ лишь обнаруживать добродтели, схватывать истину и наслаждаться блаженными днями. Дло физическаго и моральнаго образованія состоитъ въ томъ, чтобы поставить на мсто добрыхъ нравовъ — нравственность, на мсто свдній — познаніе, на мсто счастья — блаженство, т. е. чтобы свести вторые къ первымъ, дло эстетическаго образованія поставить красоту на мсто красотъ. Энергичная красота такъ же мало можетъ предохранить человка отъ нкотораго остатка дикости и черствости, какъ тающая не обережетъ его отъ извстной степени изнженности и истощенности. Дйствіе первой состоитъ въ напряженіи духа въ сфер физической и нравственной и увеличеніи его силы, поэтому-то слишкомъ часто противодйствіе темперамента и характера уменьшаетъ воспріимчивость къ впечатлніямъ, и придавливаетъ еще не окрпшую гуманность, въ то время, какъ это приниженіе должно было коснуться лишь грубой природы, и грубая природа пользуется увеличеніемъ силы, которая была предназначена лишь свободной личности, поэтому то во времена развитія силы и мощи дйствительно великое въ представленіи часто встрчается въ связи съ чудовищнымъ и сказочнымъ, а возвышенное настроеніе — въ связи съ отвратительными, прорыващимися страстями, напротивъ того, во времена развитія порядка и формы, природа часто будетъ являться приниженной и покоренной и также часто оскорбленной и превзойденной. Такъ какъ дйствіе тающей красоты на душу въ сфер физической и моральной заключается въ раствореніи, то случается часто, что вмст съ силою страстей глохнетъ и энергія чувства, и что характеръ испытываетъ потерю силы, которая должна была коснуться однхъ только страстей. Потому то въ такъ называемыя утонченныя эпохи нжность часто вырождается въ изнженность, остроуміе въ пошлость, корректность въ пустоту, либеральность въ произвольность, легкость въ фривольность, спокойствіе въ апатію и презрннйшая каррикатура часто встрчается рядомъ съ прелестнйшею человчностью. Тающая красота является потребностью для человка, находящагося подъ гнетомъ матеріи или формы, ибо величіе и сила уже давно коснулись его, прежде чмъ онъ началъ ощущать грацію и гармонію. Энергичная красота является потребностью для человка при снисходительности вкуса, ибо онъ очень часто теряетъ, въ впоху утонченности искусства, ту силу, которую онъ перенялъ изъ состоянія дикости. Теперь, я полагаю, объяснено и открыто то противорчіе, которое обыкновенно встрчается въ сужденіяхъ людей о вліяніи красоты и о значеніи эстетической культуры. Это противорчіе перестаетъ быть таковымъ какъ только мы вспомнимъ, что въ опыт встрчается двоякая красота, и что об стороны утверждаютъ относительно всего рода то, что можетъ быть доказано лишь относительно каждаго изъ двухъ видовъ. Это противорчіе исчезнетъ, какъ только будетъ различена двоякая потребность человчества, которой соотвтствуетъ эта двоякая красота. Итакъ, об стороны по всей вроятности окажутся правыми, если только он условятся, какой видъ красоты и какую форму человчества он имютъ ввиду.

Въ дальнйшемъ ход моего изслдованія я послдую по тому пути, которымъ сама природа ведетъ человка, и подымусь отъ видовъ красоты къ ея родовому понятію. Я изслдую воздйствіе тающей красоты на напряженнаго человка и воздйствіе энергичной красоты на разслабленнаго, для того чтобы подъ конецъ примирить оба противоположныхъ вида въ единств идеала красоты, подобно тому какъ эти дв противоположныя формы человчества объединены въ идеал человка.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ.

Пока дло шло лишь о томъ, чтобы вывести общую идею красоты изъ понятія человческой природы, мы не должны были вспоминать другихъ предловъ послдней, кром тхъ, которые заключены въ непосредственной ея сущности и неотдлимы отъ понятія конечности. Не обращая вниманія на случайныя ограниченія, зависящія отъ условій явленія, мы почерпали понятіе красоты непосредственно изъ разума, какъ источника всякой необходимости, и вмст съ идеаломъ человчества намъ былъ данъ и идеалъ красоты.

Теперь же мы спустимся изъ области идей на сцену дйствительности, чтобы встртить человка въ нкоторомъ опредленномъ состояніи, т. е. при ограниченіяхъ, которыя проистекаютъ не только изъ непосредственнаго его понятія, но и изъ вншнихъ обстоятельствъ и изъ случайнаго пользованія свободою. Но какъ-бы многообразно ни была ограничена въ немъ идея человчности, все жъ одно лишь содержаніе ея показываетъ намъ, что могутъ быть только два противоположныхъ вида отклоненій отъ нея. Если совершенство человка заключается въ энергичномъ согласіи его чувственныхъ и духовныхъ силъ, то онъ можетъ утратить это совершенство только путемъ недостатка согласія или же недостатка энергіи. Даже не выслушавши показаній опыта по этому вопросу, мы уже напередъ, изъ одного разума, извлекаемъ увренность, что найдемъ дйствительнаго человка или въ состояніи напряженія, или же въ состояніи ослабленія, смотря по тому, нарушаетъ ли односторонняя дятельность отдльныхъ силъ гармонію его существа, или же единство его натуры основывается на равномрномъ ослабленіи его чувственныхъ и духовныхъ силъ. Теперь мы докажемъ, что оба противоположныхъ предла уничтожаются красотою, которая возстановляетъ въ напряженномъ человк гармонію, а въ ослабленномъ энергію, и такимъ путемъ, сообразно природ красоты, приводитъ ограниченное состояніе къ безусловному и длаетъ человка законченнымъ въ самомъ себ цлымъ.

Итакъ, красота отнюдь не нарушаетъ въ дйствительности того понятія, которое мы составили себ о ней путемъ умозрнія, только она въ первомъ случа гораздо мене свободна, чмъ во второмъ, въ которомъ мы могли примнить понятіе красоты къ чистому понятію человчества. Въ человк, какимъ онъ является въ опыт, красота иметъ уже испорченный и неуступчивый матеріялъ, который отнимаетъ у нея ровно столько ея идеальнаго совершенства, сколько онъ примшиваетъ своей индивидуальной качественности. Поэтому въ дйствительности красота всегда будетъ проявляться какъ отдльный и ограниченный видъ и никогда — какъ чистый родъ. Въ напряженныхъ душахъ она потеряетъ часть своей свободы и разнообразія, въ ослабленныхъ — часть своей живительной силы. Насъ же теперь, когда мы ближе познакомились съ ея истиннымъ характеромъ, это противорчивое явленіе не будетъ боле путать. Мы не станемъ, подобно большинству рутинныхъ критиковъ, опредлять ея понятіе путемъ отдльныхъ указаній опыта, и не станемъ длать ее отвтственной за недостатки, которые встрчаются подъ ея вліяніемъ въ человк, мы теперь знаемъ, что это самъ человкъ переноситъ на красоту несовершенство своей индивидуальности, вчно препятствуетъ ей стать совершенной, благодаря субъективной ограниченности, и принижаетъ ея абсолютный идеалъ, обнаруживая его лишь въ двухъ ограниченныхъ формахъ явленія.

Тающая красота, какъ мы утверждали, соотвтствуетъ напряженной душ, энергичная — ослабленной. Напряженнымъ я называю человка, какъ въ томъ случа, когда онъ находится подъ гнетомъ ощущеній, такъ и въ томъ, когда онъ находится подъ гнетомъ понятій. Каждое исключительное господство одного изъ его основныхъ стремленій для человка является состояніемъ угнетенія и насилія, свобода встрчается лишь въ согласномъ дйствіи его обихъ натуръ. Такимъ образомъ односторонне угнетенный чувствами или чувственно напряженный человкъ, освобождается и растворяется формою, односторонне угнетенный законами или духовно напряженный человкъ растворяется и освобождается матеріей.

Итакъ, тающая красота, дабы удовлетворить этой двойной задач, явится въ двухъ различныхъ образахъ: она, во-первыхъ, умиротворить спокойствіемъ формы дикую жизнь и приложитъ путь къ переходу отъ ощущеній къ мышленію, во-вторыхъ, какъ живой образъ, она снабдитъ отвлеченную форму жизненной силою, она вновь обратитъ понятіе къ созерцанію и законъ къ чувству. Первую услугу окажетъ она человку природы, вторую — человку искусства. Но такъ какъ она въ обоихъ случаяхъ не вполн свободно владетъ матеріаломъ, но зависитъ отъ него, ибо матеріалъ доставляется ей или безформенной природою или противоестественнымъ искусствомъ, то она въ обоихъ случаяхъ будетъ нести на себ слды своего происхожденія, и въ первомъ случа боле приблизится къ матеріальной жизни, во второмъ къ отвлеченной форм.

—Чтобы составить себ понятіе, въ какомъ смысл красота можетъ стать средствомъ, уничтожающимъ эту двойную напряженность, мы должны попытаться изслдовать ея источникъ въ человческой душ, поэтому, ршитесь еще на краткую остановку въ области умозрнія, чтобы потомъ покинуть его навсегда и вступить съ тмъ большей увренностью на поле опыта.

ПИСЬМО ВЕСЕМНАДЦАТОЕ.

Чувственнаго человка красота ведетъ къ форм и къ мышленію, духовнаго человка красота направляетъ обратно и возвращаетъ чувственному міру.

Изъ этого, кажется, слдуетъ,что должно быть среднее состояніе между матеріей и формою, между страданіемъ и дятельностью, и что красота приводитъ насъ къ этому среднему состоянію. И дйствительно, такое понятіе о красот составляетъ себ большинство людей, какъ только они начинаютъ разсуждать о ея вліяніи, и вс указанія опыта приводятъ къ этому. Но съ другой стороны, нтъ ничего боле нелпаго и боле противорчиваго, чмъ это понятіе, такъ какъ разстояніе между матеріей и формою, страданіемъ и дятельностью, между ощущеніемъ и мышленіемъ — безконечно и безусловно ничмъ не можетъ быть сглажено. Какимъ-же образомъ уничтожить это противорчіе? Красота соединяетъ противуположныя состоянія ощущенія и мышленія, и все же между ними безусловно не можетъ быть средняго. Первое удостоврено опытомъ, второе разумомъ.

Вотъ коренная точка, къ которой въ конц концовъ сводится весь вопросъ о красот, и если намъ удастся удовлетворительно разршить эту проблему, то вмст съ тмъ мы найдемъ нить, которая выведетъ насъ изъ лабиринта всей эстетики.

Но нужно въ данномъ случа обратить вниманіе на два весьма различныхъ дйствія, которыя при этомъ изслдованіи должны по необходимости помогать другъ другу. Мы сказали, что красота соединяетъ два состоянія, которыя другъ другу противоположны и не могутъ никогда объединиться. Изъ этого противоположенія мы и должны исходить, мы должны представить себ его во всей его строгости и чистот и признать, что оба состоянія раздлены самымъ ршительнымъ образомъ, въ противномъ случа мы будемъ смшивать, вмсто того, чтобы соединять. Во-вторыхъ, мы сказали: красота соединяетъ эти два противоположныхъ состоянія и такимъ образомъ уничтожаетъ противоположность. Но такъ какъ оба состоянія вчно остаются противоположными, то ихъ нельзя иначе соединить, какъ уничтоживъ ихъ. Итакъ, наша вторая задача будетъ состоять въ томъ, чтобы сдлать это соединеніе полнымъ, привести это состояніе къ такой чистот и полнот, чтобы оба состоянія совершенно исчезли въ третьемъ, и чтобы въ цломъ не осталось никакихъ слдовъ дленія, въ противномъ случа мы не будемъ соединять, а лишь отдлять.

Вс споры, которые велись въ философскомъ мір изъ-за понятія красоты и отчасти ведутся и до настоящаго времени, происходили отъ того, что изслдованіе начинали безъ достаточно строгаго разграниченія или же не доводили его до вполн чистаго объединенія. Т философы, которые, размышляя объ этомъ предмет, доврялись руководству чувства, не могли получить понятія о красот, такъ какъ они въ цломъ чувственнаго впечатлнія не могли различить единичнаго. Другіе, которые руководствуются исключительно разсудкомъ, не могутъ достичь понятія красоты, такъ какъ они не видятъ въ цлой красот ничего иного, кром ея частей, и для нихъ матерія и духъ, даже и въ полномъ ихъ объединеніи, остаются вчно раздленными. Первые боятся динамически уничтожить красоту, т. е. уничтожить ея творческую силу, если имъ придется раздлять то, что соединено въ чувств, вторые боятся логически уничтожить красоту, т. е. ея понятіе, если имъ придется объединять то, что разсудокъ раздляетъ. Первые хотятъ мыслить красоту сообразно ея вліянію, вторые хотятъ заставить красоту дйствовать такъ, какъ она ими мыслится. Итакъ, об стороны не могутъ найти истины, первые потому, что они своимъ ограниченнымъ мышленіемъ хотятъ подражать природ, вторые потому, что они хотятъ ограничить безконечную природу своими законами мысли. Первые боятся слишкомъ строгимъ расчлененіемъ лишить красоту ея свободы, вторые боятся уничтожить опредленность ея понятія слишкомъ смлымъ соединеніемъ. Однако, первые забываютъ, что свобода, въ которой они по справедливости видятъ сущность красоты, состоитъ не въ беззаконности, а въ гармоніи законовъ, не въ произвольности, а въ высшей внутренней необходимости. Вторые забываютъ, что опредленность, которую они съ полнымъ правомъ требуютъ отъ красоты, состоитъ не въ выдленіи извстной категоріи реальностей, но въ безусловномъ включеніи всхъ ихъ, забываютъ, что красота, слдовательно, не есть ограниченіе, а безконечность. Мы избжимъ подводныхъ камней, на которыхъ об стороны потерпли крушеніе, если будемъ исходить изъ тхъ двухъ элементовъ, на которые красота распадается въ разсудк, и въ то же время мы поднимемся къ чистому эстетическому единству, въ которомъ красота дйствуетъ на чувство, и оба указанныя состоянія совершенно исчезаютъ {Внимательный читатель при чтеніи приведеннаго сравненія замтитъ, что эстетики-сенсуалисты, которые боле довряютъ показаніямъ ощущеній чмъ разсудка, въ дйствительности гораздо мене удаляются отъ истины, чмъ ихъ противники, хотя въ пониманіи красоты они со вторыми не могутъ равняться. И это отношеніе можно всегда встртить при сравненіи природы и науки. Природа (чувства) всегда соединяетъ, разсудокъ всегда раздляетъ, но разумъ возсоединяетъ, поэтому человкъ, не затронутый философіей, ближе къ истин, чмъ философъ, не окончившій своего изслдованія. Поэтому-то, безъ всякаго разсмотрнія, можно призвать ложной ту философскую систему, результаты которой противорчатъ показаніямъ чувства всхъ людей, но съ тмъ же правомъ можно считать подозрительною ту систему, которая по форм и методу согласна съ общепринятыми показаніями чувствъ. Пусть послднее замчаніе утшитъ тхъ писателей, которые но преподносятъ философской дедукціи съ такою же легкостью, какъ разговоръ у камина, чего, какъ кажется, ждутъ многіе читатели. Первое замчаніе должно заставить замолчать всякаго, кто сталъ-бы строить новыя системы, противорчья человческому разсудку.}.

ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ.

Вообще говоря, въ человк можно различать два различныхъ состоянія активной и пассивной опредлимости и столько же состояній пассивной и активной опредленности.

Состояніе человческаго духа, предшествующее всякой опредленности и зависящее отъ чувственныхъ впечатлній, есть безграничная опредляемость. Безконечное въ пространств и во времени предоставлено на свободное пользованіе воображенію, и такъ какъ, согласно допущенію, въ этомъ обширномъ царств возможности ничто не установлено, а, слдовательно, ничто и не исключено, то это состояніе неопредленности можно назвать пустою безконечностью, которую отнюдь не слдуетъ смшивать съ безконечной пустотой Но пусть способность ощущенія получитъ пищу и пусть одно изъ безконечнаго количества возможныхъ опредленій получитъ дйствительность, пусть въ этомъ состояніи возникнетъ представленіе. И вотъ то, что въ предшествовавшемъ состояніи простой опредлимости было лишь пустою способностью, становится теперь дйствующей силою, получаетъ содержаніе, но вмст съ тмъ-эта дйствующая сила получаетъ и границу, въ то время какъ простая способность была безграничною. Появилась реальность, но безконечность исчезла. Для того, чтобы описать въ пространств фигуру, мы должны ограничить безконечное пространство, чтобы представить себ измненіе во времени, мы должны раздлить единое время. Итакъ, мы достигаемъ реальности лишь путемъ ограниченія, утвержденія ими истиннаго* положенія — лишь путемъ отрицанія или исключенія, путемъ превращенія нашей свободной опредлимости въ опредленность.

Однако путемъ простого исключенія никогда не возникла бы реальность, и изъ простого ощущенія никогда не возникло бы представленіе, еслибъ не существовало того, изъ чего длается исключеніе, еслибъ безусловное дйствіе духа не относило бы отрицаніе къ чему-то положительному, еслибъ отрицаніе не переходило бы въ противоположеніе, это дйствіе духа называется сужденіемъ или мышленіемъ, а результатъ его — мыслью.

Для насъ вообще не существуетъ пространства, пока мы не опредляемъ въ пространств мста, однако мы никогда не опредлили бы мста безъ абсолютнаго пространства. То же самое справедливо и по отношенію ко времени. Для насъ вообще не существуетъ времени, пока намъ не дано мгновеніе, но мы никогда не имли бы представленія о мгновеніи, еслибъ не существовало вчности, итакъ, мы, конечно, достигаемъ цлаго лишь черезъ части, безграничнаго лишь черезъ границу, однако мы въ то же время получаемъ часть черезъ цлое, границу черезъ безграничное.

Если утверждаютъ, что прекрасное ведетъ человка отъ ощущенія къ мышленію, то этого не слдуетъ понимать въ томъ смысл, что прекрасное можетъ заполнить пропасть, отдляющую ощущеніе отъ мышленія, страданіе отъ дятельности. Эта пропасть безконечна, и безъ посредства какой либо новой и самостоятельной способности изъ единичнаго никогда не возникнетъ общее, изъ случайнаго — необходимое. Мысль есть непосредственное дйствіе этой безусловной способности, которая обнаруживается благодаря побужденію со стороны чувства, но въ своемъ обнаруженіи эта способность столь мало зависитъ отъ ощущеній, что проявляется именно въ противоположеніи имъ. Самостоятельность, съ которою она дйствуетъ, исключаетъ всякое чужое вліяніе. Красота можетъ стать средствомъ для человка перейти отъ матеріи къ форм, отъ ощущеній къ законамъ, отъ ограниченнаго къ безусловному мышленію, не тмъ, что она помогаетъ мышленію (это заключаетъ въ себ явное противорчіе), а лишь тмъ, что красота даруетъ сил мышленія свободу и возможность обнаруженія, согласнаго съ собственнымъ законодательствомъ.

Но это предполагаетъ возможность задержать свободу мышленія, что, повидимому, противорчитъ понятію самостоятельной способности. Способность, которая извн получаетъ только содержаніе своего обнаруженія, можетъ быть задержана лишь отрицательнымъ путемъ, т. е. устраненіемъ содержанія, и тотъ показываетъ непониманіе природы духа, кто приписываетъ чувственности силу, могущую положительнымъ образомъ угнетать свободу духа. Правда, опытъ доставляетъ множество примровъ, что усиленіе чувственности влечетъ за собой соразмрное угнетеніе силы разума, однако, вмсто того, чтобы выводить эту слабость духа изъ усиленія аффекта, слдуетъ, наоборотъ, преобладающую силу аффекта объяснить слабостью духа, ибо чувства представляютъ собою въ человк могущество лишь въ томъ случа, когда духъ, въ силу своей свободы, отказался отъ обнаруженія собственнаго могущества.

Желая этимъ объясненіемъ предупредить одно возраженіе, я, кажется, запутался въ другомъ и спасъ самостоятельность духа лишь на счетъ единства его, ибо какимъ образомъ духъ можетъ въ себ самомъ найти основанія какъ для недятельности, такъ и для дятельности, если онъ самъ не раздленъ, если онъ самъ себ не противоположенъ?

Но здсь мы должны вспомнить, что имемъ дло съ конечнымъ духомъ, а не съ безконечнымъ. Конеченъ духъ, который становится дятельнымъ не иначе, какъ благодаря страданію, который достигаетъ безусловнаго лишь путемъ ограниченія, который дйствуетъ и образуетъ только поскольку онъ получаетъ содержаніе извн. Такой духъ соединяетъ въ себ стремленіе къ форм или абсолютному съ стремленіемъ къ содержанію или границ, являющіяся условіями, вн которыхъ онъ не могъ бы ни имть, ни обнаруживать перваго стремленія. Какимъ образомъ въ одномъ и томъ же существ могутъ сосуществовать дв столь противоположныя тенденціи,— это задача, которая можетъ затруднить метафизика, но не трансцендентальнаго философа. Этотъ вовсе не задается цлью объяснить возможность вещей и удовлетворяется опредленіемъ тхъ условій, изъ которыхъ можетъ быть понята возможность опыта. А такъ какъ опытъ столько же невозможенъ безъ этого противоположенія въ дух, сколько и безъ его абсолютнаго единства, то трансцендентальный философъ съ полнымъ правомъ устанавливаетъ необходимость обоихъ понятій, какъ условій опыта, не заботясь о возможности ихъ соединенія. Но это сосуществованіе двухъ основныхъ стремленій вовсе не противорчитъ безусловному единству духа, если только мы будемъ различать самый духъ отъ этихъ двухъ стремленій. Оба стремленія, дйствительно, существуютъ и дйствуютъ въ немъ, но самъ онъ не есть ни матерія, ни форма, ни чувственность, ни разумъ — это, кажется, не достаточно взвсили т, кто представляетъ себ духъ дйствующимъ самостоятельно лишь тогда, когда онъ согласуется съ разумомъ, а когда онъ противорчитъ разуму считаютъ его пассивнымъ.

Каждое изъ этихъ двухъ основныхъ стремленій, развившись, жаждетъ, согласно своей природ и по необходимости, удовлетворенія, но именно потому воля получаетъ полную свободу среди нихъ, что оба необходимы и оба стремятся къ противоположнымъ объектамъ и такимъ образомъ уничтожается двойное понужденіе. Итакъ, воля относится къ этимъ двумъ стремленіямъ, какъ сила (какъ основаніе дйствительности), но ни одно изъ нихъ не можетъ стать само по себ силою противною другому. Положительнйшее стремленіе къ правд, котораго не лишенъ и насильникъ, не удерживаетъ этого послдняго отъ несправедливости, подобно тому какъ живйшее искушеніе къ наслажденію не можетъ увлечь человка съ сильной волей къ нарушенію его принциповъ. Въ человк нтъ иной силы кром его воли, и только то, что уничтожаетъ человка,— смерть и всякій перерывъ сознанія,— можетъ уничтожить въ немъ внутреннюю свободу.

Необходимость вн насъ опредляетъ путемъ ощущеній наше состояніе, наше бытіе во времени. Они совершенно непроизвольны, и мы должны страдать въ той мр, въ какой мы подвластны ихъ вліянію. Но необходимость внутри насъ обнаруживаетъ нашу личность по поводу ощущеній, путемъ противоборства имъ, ибо самосознаніе не можетъ зависть отъ воли, которая предполагаетъ его. Это непосредственное обнаруженіе личности не есть наша заслуга, какъ и отсутствіе его не есть наша оплошность. Только отъ того слдуетъ требовать разума, т. е. безусловной послдовательности и универсальности сознанія, кто обладаетъ самосознаніемъ. Безъ него онъ не человкъ, и отъ него нельзя ожидать дйствія, достойнаго человчества. И какъ метафизикъ не можетъ объяснить себ границъ, которыя свободный и самостоятельный духъ испытываетъ отъ ощущеній, точно такъ же и физикъ не понимаетъ безконечности, которая обнаруживается въ личности по причин этихъ границъ. Отвлеченіе и опытъ не могутъ привести насъ обратно къ источнику, изъ коего проистекаютъ наши понятія объ общности и необходимости. Раннее появленіе во времени скрываетъ ихъ отъ наблюдателя, а сверхчувственное происхожденіе — отъ метафизика. Но какъ бы то ни было, самосознаніе появилось, а вмст съ неизмннымъ его единствомъ установленъ и законъ единства для всего, что существуетъ для человка, для всего, что должно возникнуть благодаря человку путемъ его познанія и дятельности. Уже въ возраст чувственности появляются понятія истины и права, и нтъ возможности избжать или исказить или понять ихъ, и вчное во времени, а необходимое въ случайности становятся замтными, безъ того, чтобы мы были въ состояніи сказать, откуда и какимъ путемъ они возникли. Вотъ какъ возникаютъ ощущеніе и самосознаніе, безъ всякаго содйствія субъекта, и это возникновеніе лежитъ за предлами нашей воли и за предлами нашего познанія.

Но если оба дйствительны, и если человкъ путемъ ощущенія получаетъ опытъ опредленнаго существованія, а путемъ самопознанія опытъ своего безусловнаго существованія, то вмст съ объектами обоихъ проявляются и два основныхъ стремленія человка. Чувственное стремленіе возникаетъ вмст съ жизненнымъ опытомъ (съ началомъ индивида), разумное — съ опытомъ закона (съ началомъ личности), и только теперь, когда оба стремленія получили бытіе, дана человчность. Пока этого нтъ, въ человк все происходитъ по закону необходимости, но теперь его покидаетъ рука природы, и его уже дло удержать человчность, которую природа вложила въ него и проявила въ немъ. Какъ только въ немъ начнутъ дйствовать два противоположныхъ основныхъ стремленія, тотчасъ оба теряютъ свою принудительность, и противоположность двухъ необходимостей позволяетъ возникнуть свобод {Для избжанія всякихъ недоразумній я замчу, что всякій разъ, когда здсь рчь идетъ о свобод, то имется въ виду не та свобода, которая присуща человку, какъ существу интеллектуальному, и которая не можетъ быть ему дана или отнята, но лишь та, которая основывается на его смшанной природ. Тмъ, что человкъ дйствуетъ разумно, онъ доказываетъ свободу перваго рода, тмъ, что онъ подъ гнетомъ матеріи дйствуетъ разумно и подъ гнетомъ законовъ разума дйствуетъ матерьяльно, онъ доказываетъ свободу второго рода. Можно было бы послднюю свободу объяснить простою возможностью первой.}.

ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ.

Уже изъ самого понятія свободы ясно, что на нее не можетъ быть вліянія, но изъ предшествующаго съ тою же необходимостью слдуетъ, что свобода есть слдствіе природы (понимая это слово въ самомъ обширномъ смысл), а не дло человка, такъ что свобода можетъ быть естественными средствами усилена и задержана. Свобода возникаетъ лишь тогда, когда человкъ законченъ, когда оба стремленія развились въ немъ, итакъ, она должна отсутствовать, пока человкъ не полонъ, пока одно изъ стремленій исключено, и напротивъ, свобода вновь возстановляется всмъ тмъ, что возвращаетъ человку его полноту.

Возможно, однако, указать моментъ, какъ въ цломъ род, такъ и въ единичномъ человк, когда человкъ не законченъ и когда въ немъ дятельно исключительно одно изъ стремленій. Мы знаемъ, что человкъ начинаетъ простою жизнью, чтобы перейти къ форм, что онъ ране индивидъ, чмъ личность, что онъ переходитъ къ безконечности отъ ограниченія. Итакъ, чувственное стремленіе обнаруживается ране, чмъ разумное, ибо ощущеніе предшествуетъ сознанію, и въ этомъ первенств чувственнаго стремленія мы находимъ разгадку всей исторіи человческой свободы.

Только въ одномъ момент стремленіе къ жизни, которому еще не противодйствуетъ стремленіе формы, дйствуетъ, какъ нчто природное и необходимое, когда чувственность является силою, ибо существованіе человка еще не началось, такъ какъ въ самомъ человк не можетъ быть иной силы, кром воли. Однако въ состояніи мышленія, къ которому человкъ теперь долженъ перейти, наоборотъ, именно разумъ долженъ быть силою, и мсто физической необходимости должна заступить необходимость логическая или нравственная. Итакъ, сила ощущенія должна быть у ни что жена, прежде чмъ законъ заступитъ мсто ощущенія. Недостаточно того, чтобы началось нчто, чего ране не было, необходимо, чтобы прекратилось нчто, что ране было. Человкъ не можетъ непосредственно перейти отъ ощущенія къ мышленію, онъ долженъ сдлать шагъ назадъ, ибо только благодаря тому, что уничтожается извстная опредленность, можетъ наступить иная. Итакъ, онъ долженъ, дабы замнить страданіе самостоятельностью и пассивное опредленіе активнымъ, мгновенно освободиться отъ всякаго опредленія и пройти чрезъ состояніе простой опредляемости. Ему необходимо въ извстномъ смысл вернуться къ отрицательному состоянію простой неопредленности, въ которомъ онъ находился въ то время, когда ничто еще не вліяло на его чувства. Это состояніе было лишено всякаго содержанія, и теперь необходимо соединить неопредленность и безграничную опредлимость съ наивозможно большимъ содержаніемъ, ибо непосредствено изъ этого состоянія должно возникнуть нчто положительное. Опредленіе, которое человкъ получаетъ благодаря ощущеніямъ, должно быть удержано, ибо онъ не долженъ терять реальность, но вмст съ тмъ она должна быть уничтожена, поскольку заключаетъ въ себ ограниченіе, ибо должна наступить неограниченная опредляемость. Итакъ, задача состоитъ въ томъ, чтобы въ одно и то же время и уничтожить и сохранить опредленность состоянія, а это возможно лишь однимъ способомъ, а именно противоположеніемъ ей иной опредленности. Чашки всовъ находятся въ равновсіи, пока он пусты, но он также будутъ находиться въ равновсіи, если на нихъ положить одинаковую тяжесть.

Итакъ, духъ переходитъ отъ ощущенія къ мышленію путемъ средняго настроенія, въ которомъ чувственность и разумъ одновременно дятельны, но именно поэтому взаимно уничтожаютъ свою опредляющую силу и создаютъ, путемъ противоположенія, отрицаніе. Это среднее настроеніе, въ которомъ духъ не чувствуетъ ни физическаго, ни нравственнаго понужденія, но дятеленъ тмъ и инымъ способомъ, заслуживаетъ быть названнымъ свободнымъ настроеніемъ по преимуществу, и если состояніе чувственной опредленности назвать физическимъ, а состояніе разумнаго опредленія назвать логическимъ или нравственнымъ, то это состояніе реальной и активной опредляемости слдуетъ назвать — эстетическимъ {Для читателей, которымъ не вполн доступно истинное значеніе этого слова, коимъ невжество столь злоупотребляло, будетъ небезполезно слдующее объясненіе: вс предметы, могущіе стать явленіемъ, могутъ быть представляемы въ четырехъ отношеніяхъ. Предметъ можетъ непосредственно относиться къ вашему физическому состоянію (нашему бытію, благополучію) — въ этомъ физическое его качество, или же онъ можетъ относиться къ разуму и доставлять намъ познаніе — это его логическое качество, или же предметъ можетъ относиться къ нашей вол и можетъ быть разсматриваемъ, какъ предметъ выбора для разумнаго существа — это нравственное его качество, или же, наконецъ, предметъ можетъ относиться къ совокупности, ко всмъ нашимъ различнымъ силамъ, не будучи объектомъ для каждой въ отдльности — это эстетическое его качество. Человкъ можетъ быть пріятнымъ своею услужливостью, онъ можетъ своею бесдою наводить насъ на размышленіе, онъ можетъ своимъ характеромъ внушать намъ уваженіе, наконецъ, онъ можетъ, независимо т не то этого, нравиться намъ только какъ явленіе, безъ того, чтобы мы при его обсужденіи принимали въ разсчетъ какой-либо законъ или имли въ виду какую-либо цль. Въ послднемъ случа мы разсматриваемъ его съ точки зрнія эстетики. Точно также можно говорить о воспитаніи здоровья, о воспитаніи ума, о воспитаніи нравственности, о воспитаніи вкуса и воспріимчивости къ красот. Это послднее иметъ въ виду гармоническое развитіе совокупности нашихъ чувственныхъ и духовныхъ силъ. Я еще отмчу здсь, ради полноты, что часто подъ вліяніемъ ложнаго вкуса и ошибочнаго разсужденія вносятъ въ понятіе эстетичнаго понятіе произвольнаго (эти письма объ эстетическомъ воспитаніи не имютъ почти иной цли, какъ устраненіе этой ошибки), духъ въ эстетическомъ настроеніи свободенъ и даже въ высшей мр свободенъ отъ всякаго принужденія, однако онъ не свободенъ отъ законовъ, и эстетическая свобода отличается отъ логической необходимости мышленія и отъ нравственной необходимости воли только тмъ, что законы, по которымъ дйствуетъ духъ, не сознаются и не кажутся принужденіемъ, потому что не вызываютъ противодйствія.}.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ.

Существуетъ, какъ я отмтилъ въ начал предшествующаго письма, двоякаго рода состояніе опредлимости и двоякаго рода состояніе опредленности. Теперь я могу пояснить это положеніе.

Духъ опредляемъ лишь постольку, поскольку онъ вообще не опредленъ, но онъ въ то же время опредляетъ постольку, поскольку не исключительно опредляетъ, т. е. поскольку не ограниченъ въ своемъ опредленіи. Первое — простое отсутствіе опредленія (духъ не иметъ границъ, ибо не иметъ и реальности), второе — эстетическая опредлимость (духъ не иметъ границъ, ибо содержитъ въ себ всю реальность). Духъ опредленъ, поскольку онъ только ограниченъ, но онъ опредленъ также и постольку, поскольку онъ ограничиваетъ себя своею собственною безусловною мощью. Въ первомъ положеніи духъ находится, когда онъ ощущаетъ, во второмъ, когда онъ мыслитъ. Итакъ, то, что мышленіе представляетъ собою по отношенію къ опредленію, эстетическое настроеніе представляетъ собой по отношенію къ опредлимости. Первое — это ограниченіе путемъ внутренней, неисчерпаемой силы, второе — это отрицаніе путемъ внутренней безконечной полноты. Подобно тому, какъ ощущеніе и мышленіе соприкасаются лишь въ одной точк, а именно въ томъ, что въ обоихъ состояніяхъ духъ опредленъ, что человкъ является исключительно однимъ изъ двухъ — или индивидомъ, или личностью,— во всемъ же остальномъ они до безконечности различны, точно также и эстетическая опредлимость лишь въ одномъ пункт совпадаетъ съ простою неопредленностью, а именно въ томъ, что об исключаютъ опредленное бытіе, будучи во всемъ остальномъ столь же безконечно различны, какъ ничто и все. Если представлять себ послднюю, т. е. неопредленность, происходящей отъ недостатка, пустою безконечностью, то слдуетъ реальную ея противоположность, т. е. эстетическую свободу опредленія представлять, какъ полную безконечность. Это представленіе полнйшимъ образомъ совпадаетъ съ тмъ, что говорено въ предыдущемъ изслдованіи.

Итакъ, въ эстетическомъ отношеніи человкъ является нулемъ, если обращать вниманіе лишь на единичный результатъ, а не на всю способность и если принять въ разсчетъ отсутствіе всякой особой опредленности. Поэтому слдуетъ вполн согласиться съ тми, которые считаютъ прекрасное и состояніе духа, проистекающее изъ прекраснаго, совершенно безразличными и безплодными съ точки зрнія познанія и убжденія. Они совершенно правы: ибо красота не доставляетъ ничего ни разсудку, ни вол, она не преслдуетъ никакой интеллектуальной или нравственной цли. Она не находитъ ни одной истины, не помогаетъ выполненію какой-либо обязанности и въ одинаковой мр неспособна создать характеръ или же просвтить разсудокъ. Итакъ, эстетическая культура нисколько не опредляетъ личнаго значенія или достоинства человка, поскольку они могутъ зависть отъ него самого, и ею достигается лишь одно, что человку дается теперь природная возможность сдлать изъ себя то, что онъ хочетъ, что ему вполн возвращается свобода быть тмъ, чмъ онъ долженъ быть.

Но именно этимъ достигнуто нчто безконечное, ибо если мы вспомнимъ, что человкъ былъ лишенъ именно этой свободы благодаря одностороннему понужденію со стороны природы въ ощущеніяхъ и благодаря исключительному законодательству разума въ мышленіи, то мы должны разсматривать эту способность, которая ему возвращается въ эстетическомъ настроеніи, какъ величайшій даръ, какъ даръ человчества. Конечно, человкъ уже обладаетъ человчностью въ форм предрасположенія, ране всякаго опредленнаго состоянія, въ которомъ она могла бы проявиться, но фактически онъ теряетъ ее въ каждомъ опредленномъ состояніи, въ какое онъ попадаетъ, и она должна быть ему возвращаема вновь черезъ посредство эстетической жизни каждый разъ, когда онъ хочетъ перейти въ противоположное состояніе {Правда, быстрота, съ которой нкоторые характеры переходятъ отъ ощущеній къ мышленію и къ ршеніямъ, длаетъ едва замтнымъ или даже вовсе незамтнымъ эстетическое настроеніе, черезъ которое они должны были пройти въ это время. Подобные люди не могутъ продолжительное время вынести состоянія неопредленности и бурно стремятся къ цли, которой не находятъ въ состояніи эстетической неограниченности. Напротивъ того, у другихъ эстетическое состояніе значительно распространяется, а именно у тхъ, которые находятъ наслажденіе въ чувств духовной полноты, а не въ единичномъ его дйствіи. Первые боятся пустоты, для вторыхъ столь же невыносимо ограниченіе. Мн незачмъ напоминать, что первые созданы для детальной обработки я для мелочей жизни, вторые же, поскольку они соединяютъ съ своей способностью и реальность, предназначены для цлаго и для важныхъ ролей.}.

Итакъ, это не только поэтическая вольность, но и справедливо съ точки зрнія философа, если называть красоту нашей второй создательницей, ибо, хотя она даетъ намъ человчность лишь въ возможности, предоставляя нашей свободной вол осуществить эту возможность въ той или другой мр, все же красота иметъ нчто общее съ природою, нашей первоначальной создательницею, которая тоже даруетъ намъ лишь возможность человчности, пользованіе же ею предоставляется нашему собственному волевому опредленію.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ.

Итакъ, если эстетическое настроеніе духа, въ извстномъ Отношеніи, должно быть приравнено нулю, а именно, поскольку мы будемъ смотрть на единичныя и опредленныя слдствія, то въ другомъ отношеніи его нужно разсматривать какъ состояніе высшей реальности, поскольку мы обращаемъ вниманіе на отсутствіе всякихъ границъ и на сумму тхъ силъ, которыя совокупно въ немъ дйствуютъ. Итакъ, нельзя отказать въ правот и тмъ, которые эстетическое состояніе считаютъ плодотворнйшимъ для познанія и нравственности. Они совершенно правы: ибо настроеніе духа, которое заключаетъ въ себ всю человчность, по необходимости должно въ возможности заключать и каждое отдльное ея выраженіе. Настроеніе духа, которое устраняетъ изъ всей человческой природы всякія ограниченія, должно по необходимости устранить ихъ и изъ каждаго отдльнаго ея обнаруженія, именно потому это настроеніе благопріятствуетъ всмъ функціямъ человчества безъ различія, что оно не принимаетъ подъ свое покровительство одной какой-либо функціи въ отдльности, и потому оно не покровительствуетъ какой-либо отдльной функціи, что въ немъ находится основаніе всхъ ихъ. Вс остальныя упражненія даютъ духу какое-нибудь спеціальное умніе, но зато полагаютъ въ немъ и особое ограниченіе, лишь эстетическое настроеніе ведетъ къ безграничному. Всякое другое состояніе, въ какомъ бы мы могли очутиться, указываетъ на предшествующее и для своего разршенія нуждается въ послдующемъ, только эстетическое настроеніе представляетъ цлое само въ себ, такъ какъ оно соединяетъ въ себ вс условія своего возникновенія и продолженія. Только въ немъ мы чувствуемъ себя изъятыми изъ потока времени, и наша человчность проявляется въ такой чистот и неприкосновенности, какъ будто-бы она еще нисколько не затронута какими-бы то ни было вліяніями вншнихъ силъ.

Что льститъ нашимъ чувствамъ путемъ непосредственнаго ощущенія, то длаетъ нашу нжную и подвижную душу доступной всякому впечатлнію, но въ той же мр длаетъ насъ мене способными къ усилію. Что напрягаетъ наши умственныя силы и приглашаетъ къ отвлеченному мышленію, то укрпляетъ нашу душу ко всякаго рода сопротивленію, но въ той же степени длаетъ ее боле грубою и мене впечатлительною, въ какой поощряетъ большую самодятельность. Поэтому то какъ одно, такъ и другое, по необходимости, въ конц концовъ ведетъ къ истощенію, ибо матерія не переноситъ продолжительнаго лишенія формующей силы, а сила не можетъ быть долгое время безъ матеріи, стремящейся принять форму. Въ тотъ моментъ, когда мы предаемся наслажденію истинной красотой, мы въ одинаковой мр владемъ нашими дятельными и страдательными силами, и тогда мы способны съ одинаковой легкостью обратиться какъ къ серьезному длу, такъ и къ игр, къ покою или движенію, къ уступчивости или противодйствію, къ отвлеченному мышленію или созерцанію.

Вотъ это высокое душевное равновсіе и свобода духа, соединенныя съ силою и бодростью, и даютъ то настроеніе, которое должно оставлять въ насъ истинное художественное произведеніе: лучшаго пробнаго камня эстетической доброкачественности не существуетъ. Если посл наслажденія подобнаго рода мы находимся въ настроеніи, призывающемъ насъ къ какой? либо особой дятельности или особой впечатлительности, къ другой же мы оказываемся непригодными и не въ дух, то это является лучшимъ доказательствомъ того, что мы не испытали чистаго эстетическаго дйствія, независимо отъ того, заключалась ли причина нашей неудачи въ предмет, или же въ нашей впечатлительности, или же въ томъ и другой вмст (какъ это почти всегда бываетъ).

Такъ какъ въ дйствительности чисто эстетическаго дйствія не бываетъ — ибо человкъ никогда не можетъ стать вн зависимости отъ силъ, то превосходство извстнаго произведенія искусства можетъ состоять лишь въ большемъ его приближеніи къ идеалу эстетической чистоты, и при всей свобод, до какой оно можетъ возвыситься, мы все же его понимаемъ въ своеобразномъ настроеніи и въ особомъ направленіи духа. Родъ извстнаго искусства и отдльное произведеніе его тмъ совершенне, чмъ обще настроеніе и чмъ неограниченне направленіе духа, которое вызвано этимъ родомъ искусства и этимъ отдльнымъ его произведеніемъ. Это можно проврить на произведеніяхъ различныхъ искусствъ, а также на различныхъ произведеніяхъ одного и того же искусства. Хорошая музыка вызываетъ въ насъ усиленіе чувствительности, прекрасное стихотвореніе — оживленіе воображенія, а прекрасное произведеніе скульптуры или зданіе — пробужденіе разсудка, но тотъ дурно выбралъ бы время, кто пригласилъ бы насъ къ отвлеченному мышленію посл высокаго музыкальнаго наслажденія или же направилъ бы насъ на размренную обыденную житейскую дятельность непосредственно посл высокаго поэтическаго наслажденія, или захотлъ бы воспалить наше воображеніе и чувство непосредственно посл созерцанія прекрасныхъ картинъ и скульптуръ. Причина въ томъ, что даже самая идейная музыка стоитъ въ боле близкой связи съ чувствами, благодаря ея матеріи, чмъ то можетъ допустить истинная эстетическая свобода, что самое удачное стихотвореніе боле участвуетъ въ произвольной и случайной игр воображенія, благодаря своей сред. Чмъ то дозволяетъ внутренняя необходимость истинно прекраснаго, что самая превосходная картина, благодаря опредленности ея понятія — и она то можетъ быть еще боле всхъ другихъ граничитъ съ серьезной наукой. Однако эти особыя связи все боле и боле теряются въ зависимости отъ степени высоты, каковой достигаетъ извстное произведеніе этихъ трехъ родовъ искусства, и то, что различныя отрасли искусства въ ихъ дйствіи на души становятся все боле и боле похожими, не нарушая при этомъ своихъ объективныхъ границъ, есть необходимое и естественное слдствіе совершенства. Наиболе высокая и благородная музыка должна дйствовать на насъ съ спокойной силою произведенія древности. Скульптура въ ея высшемъ совершенств должна стать музыкою и трогать насъ своей непосредственно чувственной стороною, поэзія въ ея высшемъ развитіи должна насъ охватывать подобно музык, но въ то же время должна насъ окружить, подобно пластик, спокойной ясностью. Именно тмъ обнаруживается совершенство стиля въ извстномъ искусств, что онъ уметъ устранить специфическія ограниченія искусства, не уничтожая специфическихъ преимуществъ, и придавая ему боле общій характеръ благоразумнымъ пользованіемъ особенностей искусства.

Но художникъ долженъ преодолть не только ограниченія, зависящія отъ характера извстнаго искусства, но также и т, которыя вытекаютъ изъ матерьяла, съ которымъ ему приходится работать. Въ истинно прекрасномъ произведеніи искусства все должно зависть отъ формы, и ничего — отъ содержанія, ибо только форма дйствуетъ на всего человка, содержаніе же — лишь на отдльныя силы. Содержаніе, какъ бы ни было оно возвышенно и всеобъемлюще, все-жъ дйствуетъ на душу ограничивающимъ образомъ, и истинной эстетической свободы можно ожидать лишь, отъ формы. Итакъ, настоящій секретъ художника заключается въ томъ, чтобы формою уничтожить содержаніе. И тмъ больше торжество искусства, отодвигающаго содержаніе и господствующаго надъ нимъ, чмъ величественне, соблазнительне и внушительне содержаніе само по себ, чмъ боле оно со своимъ дйствіемъ выдвигается на первый планъ или же чмъ боле зритель склоненъ поддаться содержанію. Душа зрителя и слушателя должна оставаться вполн свободною и не пораженною, она должна выйти изъ заколдованной сферы художника столь же чистою и совершенною, какъ и изъ рукъ Творца. Самый простйшій предметъ долженъ получить такую обработку, чтобы въ насъ осталось настроеніе, дозволяющее намъ перейти непосредственно отъ него къ самой строгой серьезности. Самый строгій сюжетъ долженъ быть такъ трактованъ, чтобы въ насъ осталась способность замны его самою легкою игрою. Искусства, имющія дло со страстями, какъ напр. трагедія, не представляютъ противорчія этому требованію: ибо, во-первыхъ, они не вполн свободныя искусства, такъ какъ они служатъ опредленной (патетической) цли, а во-вторыхъ, ни одинъ истинный цнитель искусства не станетъ отрицать того, что и произведенія подобнаго рода тмъ совершенне, чмъ боле они щадятъ духовную свободу даже въ сильнйшей бур аффектовъ. Существуетъ искусство, изображающее аффектъ, но искусство, вызывающее аффектъ — это противорчіе, ибо неизбжное слдствіе прекраснаго — освобожденіе отъ страстей. Столь же противорчиво понятіе искусства, имющее предметомъ обученіе (дидактическое искусство) или нравственное улучшеніе (моральное искусство), ибо ничто въ такой мр не противорчитъ понятію искусства, какъ стремленіе придать душ опредленную тенденцію.

Однако, если извстное произведеніе искусства вызываетъ впечатлніе своимъ содержаніемъ, то это еще не всегда доказываетъ отсутствіе въ немъ формы, это можетъ столь же часто свидтельствовать лишь объ отсутствіи формы у судящаго. Если онъ слишкомъ вялъ или напряженъ, если онъ привыкъ воспринимать все только путемъ разсудка или только путемъ чувствъ, то онъ обратитъ вниманіе даже въ самомъ цльномъ произведеніи только на части, и даже при самой красивой форм — только на содержаніе. Будучи воспріимчивымъ только по отношенію къ грубымъ элементамъ, онъ долженъ, чтобы найти наслажденіе въ эстетической организаціи какого-либо произведенія, раздробить его, а потомъ уже бережно собрать то разчлененіе, которое художникъ съ безконечнымъ искусствомъ старался спрятать въ гармоніи цлаго. Интересъ зрителя будетъ или моральный, или физическій, но только не эстетическій, какимъ бы ему слдовало быть.

Такіе читатели наслаждаются серьезнымъ, патетическимъ стихотвореніемъ точно проповдью, а банальнымъ и шутливымъ стихотвореніемъ — точно опьяняющимъ напиткомъ, и если они достаточно безвкусны, чтобы ждать моральнаго укрпленія отъ трагедіи или эпопеи,— будь то хотя бы Мессіада, то они несомннно будутъ шокированы пснями въ анакреонтовскомъ или катулловскомъ род.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ.

Я вновь берусь за нить своихъ изслдованій, которую оборвалъ только для того, чтобы изъ выставленныхъ мною положеній сдлать примненіе къ исполнительнымъ искусствамъ и къ обсужденію ихъ произведеній.

Итакъ, переходъ отъ страдательнаго состоянія въ ощущеніяхъ къ дятельному состоянію мышленія и воли совершается не иначе, какъ при посредств средняго состоянія эстетической свободы, и хотя это состояніе нисколько не вліяетъ ни на наше разумніе, ни на наши убжденія, и слдовательно оставляетъ вполн не затронутыми наше интеллектуальное и нравственное достоинство, но все жъ. это состояніе есть необходимое условіе, безъ коего мы никакъ не можемъ достичь ни разумнія, ни убжденій. Однимъ словомъ, нтъ иного пути сдлать чувственнаго человка разумнымъ, какъ только сдлавъ его сначала эстетичнымъ.

Но можетъ быть Вы усумнитесь въ безусловной необходимости такого посредничества. Неужели истина и долгъ сами по себ не могутъ найти доступа къ чувственному человку? На это я долженъ отвтить: не только могутъ, но они должны найти свою опредляющую силу только въ самихъ себ, и вполн противорчило бы ране мною изложенному, еслибъ меня приняли за защитника противоположнаго мннія. Я вполн доказалъ, что красота ничего не даетъ ни разсудку, ни вол, что красота не вмшивается въ дло мышленія и ршенія, что красота лишь длаетъ человка способнымъ къ пользованію тмъ и другимъ, но нисколько не предршаетъ этого пользованія и при этомъ нтъ нужды въ какой либо посторонней помощи, и чистая логическая форма должна непосредственно обращаться къ разсудку, подобно тому какъ чистая нравственная форма, законъ — къ вол.

Однако я утверждаю, что возможность къ этому, т. е. что для чувственнаго человка существуетъ чистая форма, дается лишь эстетическимъ настроеніемъ души. Истина не есть нчто, что могло-бы быть воспринятымъ извн, подобно дйствительности или чувственному бытію предметовъ. Истину самодятельно и свободно создаетъ мышленіе, именно этой самодятельности и свободы и недостаетъ чувственному человку. Чувственный человкъ опредленъ уже (физически) и слдовательно не иметъ свободной опредлимости, эту потерянную опредлимость онъ долженъ вновь пріобрсть, прежде чмъ онъ будетъ въ состояніи замнить страдательную опредленность дятельной. Однако онъ не можетъ пріобрсть ее инымъ путемъ, какъ только потерею пассивной опредленности, которою онъ владлъ, или же черезъ обладаніе активною, къ которой ему слдуетъ еще перейти. Еслибъ онъ только лишился пассивной опредленности, то онъ вмст съ нею потерялъ бы и возможность активной, ибо мысль нуждается въ тл, и форма можетъ получить реальность только въ матеріи. Итакъ, онъ долженъ уже обладать формою, онъ долженъ быть одновременно и пассивно и активно настроеннымъ, т. е. онъ долженъ стать эстетичнымъ.

И такъ, благодаря эстетическому настроенію духа открывается самодятельность разума въ сфер чувственности, и сила ощущенія является сломленной уже въ своихъ собственныхъ границахъ, природный же человкъ является настолько облагороженнымъ, что духовному остается только развиться по законамъ свободы изъ перваго. Поэтому-то шагъ отъ эстетическаго состоянія къ логическому и нравственному (отъ красоты къ истин и долгу)безконечнолегче, чмъ шагъ отъ физическаго состоянія къ эстетическому (т. е. отъ простой тупой жизни къ форм). Первый шагъ можетъ быть сдланъ человкомъ благодаря свобод, такъ какъ при этомъ онъ долженъ лишь войти въ себя, а не выходить изъ своихъ предловъ, лишь ограничить, а не распространить свою природу. Эстетически настроенный человкъ будетъ произносить общегодныя сужденія, будетъ дйствовать общегодно, лишь только онъ того захочетъ. Природа должна ему облегчить шагъ отъ грубой матеріи къ красот, въ которой ему открывается совершенно новая дятельность, и воля безсильна по отношенію настроенія, которое создаетъ самую волю. Чтобы эстетическаго человка привести къ разумнію и къ высокимъ убжденіямъ, достаточно представить ему важныя побудительныя причины, въ то время какъ нужно вполн пересоздать природу чувственнаго человка, чтобы добиться отъ него чего либо подобнаго. Въ первомъ случа часто достаточно лишь повода къ какой либо возвышенной ситуаціи (которая дйствуетъ самымъ непосредственнымъ образомъ на волю), чтобы сдлать изъ человка героя или мудреца, во второмъ случа человка нужно перенести подъ совершенно иное небо.

Итакъ, одна изъ важнйшихъ задачъ культуры состоитъ въ томъ, чтобы подчинить человка въ его природной жизни форм и сдлать его, насколько это зависитъ отъ царства красоты, эстетичнымъ, ибо только изъ эстетическаго, а не изъ природнаго, можетъ развиться нравственое состояніе.

Нужно заботиться о томъ, чтобы человкъ никогда не былъ только индивидомъ, чтобы онъ никогда не служилъ только законамъ природы, необходимо, чтобы въ каждомъ отдльномъ случа онъ обладалъ способностью длать свое сужденіе и свою волю сужденіемъ всего рода, чтобы онъ находилъ выходъ изъ ограниченнаго бытія къ безконечному и поднимался изъ зависимаго состоянія къ самостоятельности и свобод. Человкъ, чтобы быть способнымъ и готовымъ къ переходу отъ узкихъ предловъ природныхъ цлей къ цлямъ разумнымъ долженъ подготовиться къ послднимъ, будучи еще во власти первыхъ, и долженъ выполнить съ нкоторою свободою духа, т. е. по законамъ красоты, свое физическое назначеніе.

И это онъ можетъ, притомъ нисколько не впадая въ противорчіе съ природною цлью. Требованія природы касаются лишь того, что онъ выполняетъ, т. е. лишь содержанія его дятельности, но цлями природы вовсе не предопредленъ способъ, какимъ онъ дйствуетъ, не предопредлена форма. Напротивъ того, требованія разума строго ограничены формою его дятельности. Вполн необходимо ради его нравственнаго значенія, чтобы онъ былъ нравственнымъ, чтобы онъ обнаружилъ абсолютную самостоятельность, но вполн безразлично его природному назначенію, будетъ ли онъ лишь природнымъ, будетъ ли онъ только безусловно страдательнымъ.

Итакъ, послднее вполн зависитъ отъ его произвола, т. е. выполнитъ ли онъ свое природное назначеніе лишь какъ чувственное существо, какъ сила природы (т. е. какъ сила, которая дйствуетъ лишь постольку, поскольку испытываетъ воздйствіе), или же въ то же время и какъ безусловная сила, какъ разумное существо, причемъ не можетъ быть, конечно, вопроса о томъ, что боле соотвтствуетъ его достоинству: выполнять по чувственному побужденію то, на что онъ долженъ былъ ршиться по мотивамъ чистаго долга, настолько же унижаетъ и позоритъ его, насколько облагораживаетъ и возвышаетъ стремленіе къ законности, гармоніи и неограниченности въ тхъ случаяхъ, когда простой смертный удовлетворяетъ лишь своимъ дозволеннымъ желаніямъ {Это всестороннее и свободное обращеніе съ обыденной дйствительностью, гд бы оно ни встрчалось, всюду представляетъ собой признакъ благородной души. Благородной называется вообще та душа, которая обладаетъ даромъ превращать въ безконечное даже самое пустяшное дло и самый незначительный предметъ, благодаря способу обращенія съ ними. Благородной называется всякая форма, которая придаетъ печать самостоятельности тому, что иметъ лишь служебное значеніе (есть только средство). Благородная душа не довольствуется тмъ, что сама свободна, она стремится къ тому, чтобы сдлать свободнымъ и все ее окружающее, даже безжизненное. Красота же есть единственно возможное выраженіе свободы въ явленіи. Поэтому-то преобладающее выраженіе разсудка въ какомъ-либо лиц, произведеніи художества и т. д. никогда не можетъ стать благороднымъ: оно не можетъ быть и красивымъ, ибо оно выдвигаетъ зависимость (которую нельзя отдлить отъ цлесообразности) вмсто того, чтобы скрыть ее. Философъ, занимающійся нравственностью, учитъ, что никогда нельзя сдлать больше того, чего требуетъ долгъ, и онъ, конечно, правъ, если иметъ ввиду лишь отношеніе дйствій къ нравственному закону. Однако, въ дйствіяхъ, имющихъ лишь отношеніе къ опредленной цли, перейти за предлы этой цля въ область сверхчувственнаго (что въ данномъ случа можетъ лишь означать переходъ физическаго въ эстетическое) — это значить перейти за предлы долга, ибо долгъ можетъ лишь предписать святость воли, но не святость самой природы. Итакъ, хотя съ точки зрнія нравственной нельзя превзойти долга, но это можно съ точки зрнія эстетической, и такое поведеніе называется благороднымъ. Многіе смшивали эстетическій излишекъ съ нравственнымъ именно потому, что въ благородств всегда замтенъ излишекъ, ибо то, что могло-бы имть одну лишь матерьяльную цнность, получаетъ свободную и формальную цнность и соединяетъ съ внутренней цнностью, которую ему необходимо имть, еще и вншнюю, безъ коей оно могло-бы обойтись. Многіе также, будучи соблазнены видомъ благородства, вносили произволъ и случайность въ самую нравственность, чмъ уничтожали ее самое.

Отъ благороднаго поведенія слдуетъ отличать высокое. Первое переступаетъ предлы нравственной обязательности, второе этого не длаетъ, хотя мы и цнимъ его гораздо выше, чмъ благородство. Цнимъ же мы его не потому, что оно превосходитъ разумное понятіе своего объекта (нравственнаго закона), а потому, что оно превосходить опытное понятіе своего субъекта (т. е. наше знаніе доброты и силы человческой воли). Наоборотъ, благородное поведеніе мы цнимъ не потому, что оно превосходитъ природу субъекта, изъ коей, напротивъ, оно должно истекать вполн свободно, а потому, что оно отъ природы своего объекта (физической цли) распространяется въ царство духовъ. Въ случа высокаго поведенія, мн хотлось бы сказать, что мы удивляемся той побд, которую предметъ, дло, одерживаетъ надъ человкомъ, во второмъ случа мы удивляемся тому значенію, которое человкъ съумлъ придать предмету.}. Однимъ словомъ, въ области истины и нравственности ощущеніе не иметъ права распоряжаться, однако въ сфер блаженства можетъ властвовать форма и стремленіе игры.

Итакъ, уже здсь на безразличномъ пол физической жизни человкъ долженъ начать нравственную жизнь, онъ долженъ обнаружить самодятельность уже въ сфер страданія, свободу разума уже въ сфер чувственныхъ границъ. На свои склонности онъ долженъ наложить законъ своей воли, онъ долженъ, если мн будетъ дозволено это выраженіе, начать борьбу противъ матеріи еще въ ея собственныхъ границахъ, для того, чтобы ему не было надобности сражаться противъ этого страшнаго врага на священной почв свободы. Онъ долженъ научиться благороднымъ вожделніямъ для того, чтобы ему не было необходимости хотть возвышеннаго. Этого можно достигнуть путемъ эстетической культуры, которая подчиняетъ законамъ красоты то, въ чемъ человческій произволъ не связанъ ни законами природы, ни законами разума, и которая обнаруживаетъ внутреннюю жизнь уже въ форм, даваемой ею вншнему обнаруженію жизни.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ.

Итакъ, можно различать три момента или три ступени развитія, которыя по необходимости должны пройти какъ единичный человкъ, такъ и весь родъ, если они хотятъ выполнить весь кругъ своего назначенія. Отдльные періоды, конечно, могутъ быть сокращены или удлинены, въ зависимости отъ случайныхъ причинъ, находящихся въ зависимости отъ вншнихъ предметовъ или свободнаго произвола человка, однако, ни одна ступень не можетъ быть опущена вовсе, а также не можетъ быть измненъ порядокъ ихъ слдованія ни природою, ни волею. Человкъ въ его физическомъ состояніи подчиняется лишь сил природы, въ эстетическомъ состояніи онъ освобождается отъ этой силы и овладваетъ ею въ нравственномъ состояніи.

Что представляетъ собою человкъ, прежде чмъ красота вызоветъ въ немъ свободное наслажденіе, и спокойная форма умиротворить бурную жизнь? Онъ вчно однообразенъ въ своихъ цляхъ, постоянно измнчивъ въ своихъ сужденіяхъ, себялюбивъ, не будучи самимъ собою, не сдержанъ, не будучи свободнымъ, рабъ, не служащій опредленному правилу. Въ этотъ періодъ времени міръ для него представляется рокомъ, а не предметомъ, все иметъ для него бытіе, поскольку служитъ его бытію, для него не существуетъ того, что ему не приноситъ чего-либо или не отнимаетъ у него чего-либо, каждое отдльное явленіе представляется ему единичнымъ или отдленнымъ, подобно тому, какимъ и онъ является въ ряду существъ. Все существующее существуетъ для него лишь благодаря могуществу минуты, всякое измненіе для него есть новое твореніе, ибо необходимость въ немъ самомъ уничтожаетъ вншнюю необходимость, которая соединяетъ измнчивыя міровыя сочетанія и удерживаетъ на міровой сцен законъ въ то время, когда индивидъ спасается бгствомъ. Напрасно природа предъявляетъ его чувствамъ свое многообразное богатство, онъ видитъ въ ея превосходномъ изобиліи лишь свою добычу, въ сил и величіи природы лишь своего врага. Онъ или бросается на предметы и страстно стремится обладать ими, или же вещи дйствуютъ разрушительно на него, и онъ ихъ съ отвращеніемъ отталкиваетъ. отъ себя. Въ обоихъ случаяхъ его непосредственное отношеніе къ чувственному міру выражается прикосновеніемъ, и онъ, постоянно мучимый напоромъ вещественнаго міра, вчно угнетенный властною страстью, ни въ чемъ иномъ не находитъ успокоенія, какъ только въ изнеможеніи, и видитъ предлы лишь въ истощенной страсти.

И хоть ему въ удлъ достались

Титановъ мощь и разрушительная сила,

Но Богъ сковалъ его чело желзомъ.

Совтъ и совсть, мудрость и терпніе

Сокрыли боги отъ взора мрачнаго его

И дикой страстью ветъ отъ его стремленій,

И безграничны его страсти…

Ифніенія въ Таврид.

Незнакомый съ человческимъ достоинствомъ, онъ не уважаетъ его и въ другихъ, и, сознавая свою дикую алчность, онъ боится ея въ каждомъ существ, которое ему подобно. Въ себ онъ никогда не узнаетъ другихъ, а лишь въ другихъ себя, и общество все уже и уже замыкаетъ его въ индивидуальности, вмсто того, чтобы возвести его до пониманія рода. Въ этой затхлой ограниченности протекаетъ его мрачная жизнь до тхъ поръ, пока благодтельная природа не сброситъ съ его омраченныхъ чувствъ бремени матеріи, пока рефлексія не отдлитъ его отъ предметовъ и пока предметы не появятся наконецъ отраженными въ сознаніи.

Само собой разумется, этого грубаго природнаго состоянія, въ томъ вид, въ какомъ оно здсь изображено, нельзя указать ни у какого опредленнаго народа въ опредленное время. Это только идея, но идея, которая въ частностяхъ самымъ точнымъ образомъ совпадаетъ съ опытомъ. Можно сказать, что человкъ никогда не находился въ этомъ животномъ состояніи, но онъ никогда вполн и не освобождался отъ него. Даже въ самыхъ грубыхъ людяхъ можно найти несомннные слды свободы разума, точно такъ же, какъ у самыхъ образованныхъ людей бываютъ моменты, напоминающіе это мрачное природное состояніе. Человку свойственно соединять въ своей природ самое высокое и самое низкое, достоинство его покоится на строгомъ различеніи перваго отъ второго, а счастье на удачномъ уничтоженіи этого различія. Культур, долженствующей привести въ согласіе его достоинство съ его счастьемъ, необходимо позаботиться о полнйшей чистот этихъ двухъ принциповъ при тснйшемъ ихъ союз.

Первое проявленіе разума въ человк не представляетъ собой еще начала его человчности. Эта послдняя зависитъ отъ его свободы, и разумъ начинаетъ съ того, что длаетъ безграничною свою чувственную зависимость,— явленіе важное и всеобщее, которое, какъ мн кажется, недостаточно рязъяснено. Мы знаемъ, что разумъ проявляется въ человк тмъ, что требуетъ безусловнаго (т. е. обоснованнаго самимъ собою и необходимаго). Это требованіе, не могущее найти удовлетворенія въ природномъ. заставляетъ совершенно покинуть природное и подняться отъ ограниченной дйствительности къ идеямъ.

Хотя истинный смыслъ этого требованія заключается въ томъ, чтобы вырвать человка изъ оковъ времени и вывести его изъ чувственнаго міра къ міру идеальному, однако, это требованіе, будучи не врно понято,— что почти неизбжно въ періодъ временнаго господства чувственности, — можетъ быть направлено на природную жизнь и можетъ повергнуть человка въ самое ужасное рабство, вмсто того, чтобы сдлать его независимымъ.

И это дйствительно такъ. На крыльяхъ фантазіи покидаетъ человкъ узкіе предлы настоящаго времени, въ которые онъ поставленъ животною жизнью, дабы стремиться впередъ къ неограниченной будущности, однако, сердце его еще не перестало жить единичнымъ и служить минут, въ то время какъ его шаткому воображенію стало доступнымъ безконечное. Это стремленіе къ безусловному захватываетъ его врасплохъ, во всей его животности,— и такъ какъ въ этомъ затхломъ состояніи вс его стремленія направлены лишь на матерьяльное и временное и ограничены лишь его индивидуальностью, то указанное требованіе побудитъ его только къ тому, чтобы распространить въ безпредльное свою индивидуальность, вмсто того, чтобы отвлечься отъ нея, вмсто того, чтобы стремиться къ форм, онъ будетъ искать неизсякаемой матеріи, вмсто неизмннаго онъ будетъ стремиться къ вчному измненію и безусловному огражденію своего временнаго бытія. То же самое стремленіе, которое, будучи примнено къ его мышленію и дятельности, повело бы его къ истин и нравственности, теперь, отнесенное къ его жизни и ощущеніямъ, создастъ лишь безпредльное желаніе, безусловную потребность. Итакъ, первые плоды, которые достанутся человку въ царств духа — это забота и страхъ: и та, и другой — слдствія разума, не чувственности, но разума, который по ошибк, схватился не за тотъ предметъ, разума, относящаго непосредственно свой императивъ къ матеріи.

Вс безусловныя системы эвдаймонизма суть плоды этого древа, независимо отъ того, касаются-ли они лишь сегодняшняго дня, или цлой жизни и вчности, отъ чего эти системы вовсе не становятся боле достойными уваженія. Безграничная продолжительность бытія и благосостоянія только ради самого бытія и благосостоянія — представляетъ лишь идеалъ вожделнія, т. е. требованіе, которое могло бы быть поставлено лишь животностью, стремящейся въ безусловное. Человкъ, благодаря подобному проявленію разума, теряетъ лишь счастливую ограниченность животнаго, не выигрывая ничего по отношенію къ своей человчности, онъ теперь получаетъ лишь предъ животнымъ то незавидное преимущество, что, благодаря стремленію въ даль, теряетъ господство надъ настоящимъ моментомъ, но въ этой безпредльной дали онъ не ищетъ ничего иного, кром настоящаго момента.

Однако, чувственность еще долгое время будетъ подтасовывать отвтъ, хотя бы разумъ не ошибался ни относительно своего объекта, ни въ постановк вопросы. Разумъ стремится, согласно своему понятію, къ безусловному соединенію и безотносительному основанію тотчасъ, какъ человкъ началъ пользоваться разсудкомъ и сталъ соединять окружающія явленія по причинамъ и цлямъ. Человкъ долженъ переступить за предлы чувственности для того, чтобы быть въ состояніи поставить себ подобное требованіе, но чувственность пользуется именно этимъ требованіемъ для того, чтобы вернуть себ бглеца. Именно здсь находится та точка, въ которой онъ могъ бы окончательно перейти отъ чувственнаго міра къ чистому царству идей, ибо разсудокъ вчно остается въ предлахъ условнаго и вчно предлагаетъ вопросы, не будучи въ состояніи дойти до предла. Но такъ какъ человкъ, о которомъ здсь идетъ рчь, еще не способенъ къ подобному отвлеченію, то онъ будетъ искать въ сфер своего чувства то, чего онъ не можетъ найти въ сфер своего чувственнаго познанія и чего онъ еще не ищетъ за предлами этого познанія, въ чистомъ разум, и, повидимому, онъ это найдетъ. Правда, чувственность не доставляетъ ему ничего такого, что имло бы основаніе въ себ и являлось бы закономъ для себя, но она показываетъ ему нчто, что не знаетъ никакого основанія и не уважаетъ никакого закона. Такъ какъ человкъ не можетъ успокоить вопрошающаго разсудка какимъ либо послднимъ, внутреннимъ основаніемъ, то онъ заставляетъ его по крайней мр смолкнуть благодаря понятію безосновательнаго и останавливается въ предлахъ зависимости отъ матеріи, такъ какъ онъ еще не можетъ постичь высокой необходимости разума. Человкъ длаетъ выгоду опредлителемъ всхъ своихъ дйствій, а слпой случай — властителемъ міра, ибо чувственность не знаетъ другой цли, кром выгоды, и другой причины, кром слпого случая.

Даже самое святое въ человк, нравственный законъ, не можетъ избжать этой поддлки при первомъ своемъ появленіи въ чувственности. Такъ какъ нравственный законъ лишь запрещаетъ и говоритъ противъ интересовъ себялюбія, то онъ долженъ казаться человку до тхъ поръ чмъ-то вншнимъ, пока онъ не научится смотрть на себялюбіе, какъ на нчто вншнее, а на голосъ разума, какъ на истинную самость. Человкъ испытываетъ только оковы, которыя налагаются на него разумомъ, но не испытываетъ безконечнаго освобожденія, даруемаго разумомъ. Не чая въ себ достоинства законодателя, онъ испытываетъ лишь гнетъ и безсильное противодйствіе раба. Такъ какъ чувственное стремленіе предшествуетъ въ опыт нравственному, то первое и даетъ закону необходимости начало во времени, положительное происхожденіе, и путемъ несчастнйшаго заблужденія человкъ длаетъ незыблемое и вчное въ себ признакомъ измняющагося. Человкъ старается убдить себя въ томъ, что понятіе права и неправды суть лишь законоположенія, имющія въ вол свое основаніе и не имющія сами по себ значенія во вс времена. Подобно тому какъ онъ въ объясненіи отдльныхъ явленій природы переступаетъ за предлы природы и ищетъ вн ея того, что можетъ быть найдено въ ея внутреннемъ законопорядк, точно такъ же онъ переступаетъ границы разума въ объясненіи нравственности и теряетъ свою человчность, ища божество на этомъ пути.

Неудивительно, что религія, купленная цной его человчности, является достойной такого происхожденія, что человкъ не считаетъ безусловно и вчно обязательными законы лишь потому, что они не были таковыми во вс времена. Человкъ иметъ дло не со святымъ существомъ, а лишь съ всесильнымъ, поэтому духъ его богопочитанія — это страхъ, который его унижаетъ, а не благоговніе, которое возвеличиваетъ его въ собственныхъ глазахъ.

Хотя эти многоразличныя отклоненія человка отъ идеала своего назначенія и не могли имть мста въ одной и той же стадіи развитія,— такъ какъ человкъ на пути отъ безсмыслія къ ошибк, отъ безволія къ порч воли долженъ пройти нсколько ступеней — все жъ вс эти ступени суть слдствія природнаго состоянія, ибо во всхъ жизненное стремленіе господствуетъ надъ стремленіемъ къ форм. Единственно властный въ немъ принципъ — это матерія, независимо отъ того, сказалъ-ли разумъ свое слово, и господствуетъ ли надъ нимъ природное начало съ слпой необходимостью или же разумъ еще недостаточно очистился отъ чувственности и нравственность еще служитъ природ,— во всякомъ случа человкъ по своей тенденціи еще существо чувственное, съ тою только разницей, что въ первомъ случа оно неразумное, а во второмъ разумное животное. Но онъ не долженъ быть ни тмъ, ни другимъ, онъ долженъ быть человкомъ. Природа не должна властвовать надъ нимъ исключительно, а разумъ не долженъ господствовать условно надъ нимъ. Оба законодательства должны сосуществовать независимо другъ отъ друга и все жъ быть вполн согласными.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ.

Пока человкъ въ своемъ первомъ природномъ состояніи лишь пассивно воспринимаетъ чувственный міръ, лишь ощущаетъ, до тхъ поръ онъ въ полномъ съ нимъ единеніи и именно потому для него еще не существуетъ міра, что онъ самъ вполн и только міръ. Только когда онъ въ эстетическомъ состояніи выходитъ изъ своихъ предловъ или созерцаетъ, тогда его личность выдляется изъ міра, и тогда для него возникаетъ міръ, ибо онъ пересталъ быть съ нимъ въ единеніи {Я еще разъ напоминаю, что эти дв ступени должны быть раздляемы въ иде, въ опыт же он боле или мене смшиваются. Не слдуетъ также думать, что было время, когда человкъ пребывалъ исключительно въ этомъ природномъ состояніи, и время, когда онъ отдлился отъ него вполн Какъ только человкъ видитъ предметъ, онъ перестаетъ пребывать исключительно въ природномъ состояніи и въ то же время ему не избжать этого природнаго состоянія, пока онъ будетъ видть предметы, ибо онъ можетъ видть только, поскольку онъ ощущаетъ. Т три момента, которые я указалъ въ начал 24-го письма, опредляютъ, конечно, разсматриваемыя въ цломъ, 3 различныхъ эпохи въ развитіи всего человчества и въ цльномъ развитіи каждаго отдльнаго индивида, во они могутъ быть указаны и въ каждомъ отдльномъ воспріятіи объекта и представляютъ собою, однимъ словомъ, необходимыя условія всякаго чувственнаго познанія.}.

Размышленіе (рефлексія) представляетъ собою первое свободное отношеніе человка къ міру, его ощущающему. Страсть непосредственно схватываетъ предметъ, размышленіе отдаляетъ свой предметъ и именно этимъ путемъ длаетъ его настоящей собственностью, которую нельзя утратить и которая такимъ образомъ спасена отъ страсти. Необходимость природы, нераздльно господствовавшая надъ человкомъ въ состояніи простого ощущенія, теряетъ въ рефлексіи свою силу, въ чувствахъ наступаетъ тотчасъ примиреніе, и само вчно измнчивое время прекращаетъ свой бгъ, разбросанные лучи сознанія соединяются во-едино, и обликъ безконечнаго, форма, отражается на бренной основ. Какъ только свтъ является въ человк, такъ и вн его нтъ боле ночи, какъ только миръ наступаетъ внутри его, тотчасъ прекращается и міровая буря, и борющіяся силы природы находятъ покой въ твердыхъ предлахъ. Неудивительно поэтому, что древнія поэмы говорятъ объ этомъ событіи внутри человка какъ о революціи, происшедшей вн его, и мысль, одерживающую побду надъ временемъ, символизируютъ въ образ Зевса, прекращающаго царство Сатурна. Рабъ природы, человкъ ощущающій, тотчасъ становится ея законодателемъ, когда онъ мыслитъ природу, природа, которая ране того господствовала при посредств силы надъ нимъ, теперь стоитъ, какъ объектъ, передъ его судящимъ окомъ. То, что является для него объектомъ, не иметъ надъ нимъ силы, ибо чтобы стать объектомъ оно должно испытать его силу. Поскольку онъ придаетъ матеріи форму, и пока онъ придаетъ ее, до тхъ поръ онъ неуязвимъ ея послдствіями, ибо уязвить духъ можетъ только то, что отнимаетъ у него свободу, а онъ именно доказываетъ свою свободу тмъ, что устрояетъ безформенное. Только тамъ мсто страху, гд грубая и безформенная масса господствуетъ и гд въ неясныхъ границахъ колеблются мутныя очертанія, человкъ выше всякой природной угрозы, какъ только онъ суметъ придать ей форму и превратить ее въ свой объектъ. Какъ только человкъ начнетъ выказывать свою самостоятельность по отношенію къ природ, какъ явленію, то тотчасъ онъ выказываетъ и свое достоинство по отношенію къ природ, какъ сил, и съ благородствомъ и свободою онъ возстаетъ противъ своихъ боговъ. Они сбрасываютъ личину привидній, которыми они пугали его дтство, и, становясь его представленіемъ, поражаютъ его въ его собственномъ образ. Божественное чудовище востока, управлявшее міромъ слпою мощью хищнаго животнаго, принимаетъ въ греческой фантазіи милые контуры человчества, царство титановъ гибнетъ, и безконечная мощь покорена безконечною формою.

Но потокъ моего воображенія привелъ меня къ самому центру духовнаго міра, въ то время какъ я искалъ лишь выхода изъ матерьяльнаго и перехода къ міру духовному. Красота, которую мы ищемъ, лежитъ за нами, мы перескочили черезъ нее, въ то время какъ мы перешли отъ непосредственной жизни къ чистой форм и къ чистому объекту. Такой скачекъ не свойственъ человческой природ, и, чтобы идти въ шагъ съ нею, мы должны вновь вернуться къ чувственному міру.

Красота, безъ сомннія, есть созданіе свободнаго созерцанія, и съ нею мы вступаемъ въ міръ идей, но — это слдуетъ отмтить — она въ то же время не покидаетъ и чувственнаго міра, какъ это наблюдается въ области познанія истины. Истина — продуктъ чистаго отвлеченія отъ всего матерьяльнаго и случайнаго, она — чистый объектъ, въ которомъ не должно оставаться границъ субъекта, чистая самодятельность, безъ примси страданія. Правда, и отъ высочайшаго отвлеченія можно найти обратный путь къ чувственности, ибо мысль соприкасается съ внутреннимъ чувствомъ, и представленіе логическаго и нравственнаго единенія переходитъ въ чувство ощущаемаго согласія. Но, когда мы наслаждаемся познаніемъ истины, мы въ то же время очень отчетливо различаемъ наше представленіе отъ нашего ощущенія, послднее мы разсматриваемъ, какъ нчто случайное, чего бы могло и не быть, при чемъ познаніе прекратилось бы и истина не перестала бы быть истиною. Но совершенно тщетною была бы попытка отдлить представленіе красоты отъ этого отношенія къ способности ощущенія, поэтому то мы не можемъ разсматривать первую, какъ слдствіе второй, но должны и ту, и другую разсматривать какъ находящіяся во взаимодйствіи, т. е. одновременно представляющія собой и слдствіе и причину. Въ нашемъ наслажденіи познаніемъ мы безъ труда различаемъ переходъ отъ дятельности къ страданію и совершенно отчетливо замчаемъ, что первая прекратилась, когда наступаетъ второе. Въ нашемъ наслажденіи красотою, напротивъ того, нельзя замтить подобной смны дятельности и страданія, и рефлексія здсь настолько претворяется въ чувств, что намъ кажется, будто мы непосредственно ощущаемъ форму. Итакъ, красота дйствительно есть предметъ для насъ, ибо рефлексія есть условіе, благодаря которому мы можемъ имть ощущеніе красоты, но въ то же время красота есть состояніе нашего субъекта, ибо чувство является условіемъ, благодаря коему мы можемъ имть представленіе красоты. Она есть форма, поскольку мы ее созерцаемъ, но въ то же время она есть жизнь, ибо мы ее чувствуемъ. Однимъ словомъ, красота одновременно и наше состояніе, и наше дйствіе.

И именно потому, что она одновременно и то, и другое, красота и является превосходнымъ доказательствомъ, что страданіе нисколько не исключаетъ дятельности, матерія-формы и ограниченіе — безконечности, что, такимъ образомъ, нравственная свобода человка нисколько не уничтожается необходимою физическою зависимостью. Она это доказываетъ, и я долженъ прибавить, что только она можетъ это намъ доказать. Такъ какъ въ наслажденіи истиною или логическимъ единствомъ ощущеніе не необходимо соединено съ мыслью, но слдуетъ за нею случайно, то истина можетъ намъ лишь доказать, что чувственная природа можетъ слдовать за разумною и наоборотъ, но не можетъ доказать того, что он сосуществуютъ, что он находятся во взаимодйствіи, что он должны быть безусловно и необходимо соединены. Напротивъ того, изъ устраненія чувства во время мышленія и мысли во время чувствованія, нужно заключить о несоединимости ихъ природы, и дйствительно анализъ не уметъ представить лучшаго доказательства существованія чистаго разума въ человчеств, какъ то, что онъ необходимъ. Но соединимость этихъ двухъ природъ, проявленіе безконечнаго въ конечномъ, а слдовательно, и возможность самой возвышенной человчности доказывается именно наслажденіемъ красотою или эстетическимъ единствомъ, представляющимъ дйствительное соединеніе и превращеніе матеріи въ форму, страданія въ дятельность.

Итакъ, насъ не долженъ боле смущать переходъ отъ чувственной зависимости къ нравственной свобод, такъ какъ красота представляетъ какъ доказательство совершеннаго сосуществованія первой со второю, такъ и доказательство того, что человку незачмъ отбрасывать матерію для того, чтобы проявить себя духовно. Но если человкъ свободенъ уже въ сообществ съ чувственностью, какъ это показываетъ фактъ красоты, и если свобода есть нчто безусловное и сверхчувственное, какъ это необходимо вытекаетъ изъ ея понятія, то не можетъ быть вопроса, какъ человкъ достигаетъ безусловнаго, исходя изъ ограниченія, какъ онъ противодйствуетъ чувственности своимъ мышленіемъ и волею, такъ какъ все это имется уже въ красот. Однимъ словомъ, не можетъ быть вопроса о томъ, какъ онъ переходитъ отъ красоты къ истин, которая въ возможности уже заключена въ красот, а только лишь о томъ, какъ онъ пролагаетъ себ путь отъ пошлой дйствительности къ эстетической, или отъ пустого чувства жизни къ чувству красоты.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ.

Въ предшествующихъ письмахъ я показалъ, что эстетическое настроеніе души порождаетъ свободу, отсюда ясно, что оно не можетъ возникнуть изъ свободы и не можетъ имть въ нравственности своего источника. Оно должно быть даромъ природы. Только счастливый случай можетъ разорвать оковы физическаго состоянія и привести дикаря къ красот.

Зародышъ красоты одинаково не разовьется тамъ, гд скаредная природа лишила человка всякой услады, равно и тамъ, гд расточительная — избавила его отъ необходимости всякаго усилія, гд тупая чувственность не иметъ потребностей и жгучая страсть не находитъ насыщенія. Не тамъ распускается миловидная красота, гд человкъ — троглодитъ скрывается въ пещерахъ, будучи вчно одинокимъ и не находя вн себя человчества, и не тамъ, гд онъ, какъ кочевникъ, скитается въ большихъ скопищахъ, будучи вчно лишь числомъ и никогда не находя въ себ человчества — а лишь тамъ только, гд онъ въ собственной хижин мирно живетъ самъ съ собою, и гд онъ, переступивъ порогъ хижины, тотчасъ говоритъ всему роду. Только тамъ чувства и умъ, воспринимающая и творческая сила разовьются въ счастливомъ согласіи, которое есть условіе человчности и душа всякой красоты, гд легкій эиръ длаетъ чувства воспріимчивыми къ всякому легчайшему сопротивленію и энергичная теплота оживляетъ богатую зародышами массу, гд царство слпой матеріи уже побждено въ мертвомъ созданіи и побдоносная форма облагородила даже самыя ея. ничтожныя творенія, гд радостны отношенія и благословенно небо, гд дятельность ведетъ къ наслажденію, а наслажденіе къ дятельности, гд изъ самой жизни проистекаетъ священный порядокъ и изъ закона порядка возникаетъ только жизнь, гд воображеніе вчно бжитъ отъ дйствительности и все же никогда не покидаетъ природной простоты.

Какимъ же явленіемъ обнаруживается въ дикар вступленіе его въ человчество? Какъ бы далеко ни шли мы вглубь временъ, оно одно и то же у всхъ племенъ, вышедшихъ изъ рабства зврскаго состоянія: наслажденіе вншностью, склонность къ украшеніямъ и играмъ.

Глубочайшая тупость и высочайшій умъ проявляютъ нкоторое сродство въ томъ, что оба ищутъ лишь реальнаго и совершенно не воспріимчивы къ простой показности. Покой первой можетъ быть нарушенъ лишь непосредственнымъ воспріятіемъ предмета, точно такъ же какъ второго можетъ упокоить лишь примненіе его понятій къ фактамъ опыта, однимъ словомъ, глупость не можетъ подняться надъ дйствительностью и разсудокъ не можетъ остановиться, не найдя истины. Что въ первомъ случа происходитъ онъ недостатка воображенія, то во второмъ вызывается полнымъ господствомъ надъ нимъ. Поскольку потребность реальности и привязанность къ дйствительности являются лишь слдствіемъ недостатка, постольку равнодушіе относительно реальности и вниманіе къ показности являются истиннымъ расширеніемъ человчности и ршительнымъ шагомъ къ культур. Во первыхъ, это есть доказательство вншней свободы, ибо воображеніе приковано твердыми узами къ дйствительности, пока нужда повелваетъ и потребность понуждаетъ, только когда потребность удовлетворена можетъ развиться свободная сила воображенія. Во вторыхъ, это доказываетъ и внутреннюю свободу, ибо обнаруживаетъ въ насъ силу, которая приводится въ движеніе сама собою независимо отъ вншней причины, и обладаетъ достаточнымъ напряженіемъ, чтобы отразить натискъ матеріи. Реальность предметовъ — это ихъ (т. е. предметовъ) дло, но показность предметовъ это дло человка, и духъ, наслаждающійся показностью, радуется уже не тому, что онъ воспринимаетъ, а тому, что онъ производитъ.

Само собой разумется, что здсь рчь идетъ лишь объ эстетической показности, отличной отъ дйствительности и истины, не о логической, которую часто смшиваютъ съ эстетическою, которую, слдовательно, любятъ потому, что она есть именно показность, а не за то, что она представляется чмъ то лучшимъ. Только первая показность — игра, вторая же — обманъ. Почитать за нчто показность перваго рода — не можетъ служить во вредъ истин, ибо нтъ опасности отъ подмны, которая единственно и можетъ вредить истин, презирать ее — значитъ вообще презирать всякое искусство, сущность котораго состоитъ въ показности. Однако, разсудку иногда случается быть въ своемъ стремленіи къ реальности настолько нетерпимымъ, что онъ презрительно судитъ обо всякомъ искусств, потому что оно есть показность, но это можетъ случиться съ разсудкомъ лишь въ томъ случа, когда онъ вспомнитъ о вышеупомянутомъ сродств. Я буду еще имть случай сказать о необходимыхъ границахъ прекрасной показности. Сама природа подымаетъ человка отъ реальности къ показности, такъ какъ она снабдила его двумя чувствами, которыя ведутъ къ познанію дйствительности лишь путемъ показности. Въ зрніи и слух производящее впечатлніе матерія уже отстранена отъ чувства, и предметъ, который мы непосредственно осязаемъ низшими животными чувствами, удаленъ. То, что мы видимъ глазомъ, отлично отъ того, что мы ощущаемъ, ибо разсудокъ перескакиваетъ черезъ свтъ къ самимъ предметамъ. Предметъ осязаніе — это насиліе, которое мы испытываемъ. Объектъ зрнія и слуха — это форма, которую мы создаемъ. Пока человкъ пребываетъ въ дикости, онъ ощущаетъ лишь низшими чувствами, которымъ въ этомъ період чувства показности лишь служатъ. Онъ или вовсе не возвышается до зрнія, или же оно его не удовлетворяетъ. Какъ только глазъ начинаетъ доставлять ему наслажденіе, и зрніе для него получаетъ самостоятельную цнность,— онъ тотчасъ становится эстетически свободнымъ, и въ немъ развивается стремленіе къ игр. Тотчасъ по проявленіи стремленія къ игр, находящемъ наслажденіе въ показности, разовьется и стремленіе къ подражанію, которое разсматриваетъ показность, какъ нчто самостоятельное. Когда человкъ въ состояніи различить показность отъ дйствительности, форму отъ тла, тогда онъ въ состояніи и отдлить ихъ другъ отъ друга: онъ уже сдлалъ это, различивъ ихъ. Итакъ, способность къ подражанію уже вообще дана вмст съ формальной способностью. Стремленіе же къ ней покоится на иномъ качеств, о которомъ мн здсь незачмъ говорить. Боле позднее или раннее развитіе эстетическаго стремленія къ искусству въ человк зависитъ только отъ степени показности, съ которой онъ пребываетъ въ любви.

Такъ какъ всякое бытіе происходитъ отъ природы, какъ чуждой силы, всякая показность же первоначально отъ человка, какъ представляющаго, то человкъ лишь пользуется своимъ безусловнымъ правомъ собственности, когда онъ отнимаетъ отъ сущности показность и распоряжается ею по собственнымъ законамъ. Съ полною свободою онъ можетъ соединять то, что природа разъединила, если только это соединимо въ мысли, и раздлять соединенное природою, если только его разсудокъ допускаетъ подобное разъединеніе. Для человка въ этомъ случа нтъ ничего святого, кром собственнаго закона, лишь бы только онъ соблюдалъ границу, отдляющую его область отъ бытія предметовъ или области природы.

Этимъ человческимъ правомъ господства онъ пользуется въ искусств показности, и чмъ строже онъ здсь разграничитъ ‘свое’ и ‘твое’, чмъ осторожне онъ отдлитъ форму отъ сущности, чмъ большую самостоятельность онъ придастъ первой,— тмъ боле расширитъ онъ не только царство красоты, но оправдаетъ также и Границы истины, ибо онъ не можетъ очистить показность отъ дйствительности, не освободивъ въ то же время и дйствительность отъ показности.

Это царское право принадлежитъ ему только въ мір показности, только въ царств воображенія, лишеннаго сущности, но только до тхъ поръ, пока онъ строжайше воздерживается отъ области теоріи и не утверждаетъ бытія своего міра, фантазіи, и до тхъ поръ пока онъ отказывается, въ области практики, творить бытіе. Вы видите, что поэтъ въ одинаковой мр переступаетъ за свои предлы, какъ въ томъ случа, когда онъ приписываетъ своему идеалу бытіе, такъ и въ томъ, когда онъ стремится къ осуществленію опредленнаго предмета. Ибо и то и другое онъ можетъ лишь осуществить, нарушивъ право поэта, вторгшись въ область опыта своимъ идеаломъ и присвоивъ себ право опредлять простою возможностью дйствительное бытіе, или же тмъ, что онъ отказывается отъ правъ поэта, дозволяетъ опыту вторгнуться въ область идеала и тмъ ограничиваетъ возможность условіями дйствительности.

Показность эстетична, только поскольку она откровенна (т. е. ршительно отказывается отъ всякихъ притязаній на реальность) и поскольку она самостоятельна (т. е. отршается отъ всякой помощи реальности). Когда показность фальшива и лицемрно реальна, когда она нечиста и нуждается для своего дйствія въ реальности, тогда показность есть не что иное, какъ низкое орудіе матеріальныхъ цлей, и отнюдь не служитъ доказательствомъ свободы духа. Впрочемъ, вовсе не необходимо, чтобы предметъ, въ которомъ мы находимъ красивую показность, былъ бы лишенъ реальности, лишь бы только наше сужденіе о немъ не обращало вниманія на эту реальность, ибо поскольку оно обращаетъ на реальность вниманіе, постольку сужденіе не эстетично. Живая женская красота нравится намъ, конечно, столько же, и даже немного боле, чмъ нарисованная, но поскольку первая нравится намъ боле чмъ послдняя, постольку она нравится намъ не только какъ самостоятельная показность и не только чистому эстетическому чувству, послднему и живое должно нравиться лишь какъ явленіе, и дйствительное только какъ идея, правда, чтобы наслаждаться въ живомъ предмет одною лишь чистою показностью, для этого требуется гораздо боле высокая степень эстетической культуры, чмъ для того, чтобы не испытывать лишенія, наслаждаясь безжизненной показностью. Тамъ, гд мы у единичнаго человка или цлаго народа встрчаемся съ откровенною и самостоятельною показностью, тамъ мы вправ предположить и умъ, и вкусъ, и соединенную съ ними ловкость, тамъ идеалъ управляетъ дйствительною жизнью, честь торжествуетъ надъ собственностью, мысль — надъ наслажденіемъ и мечта о безсмертіи — надъ бытіемъ. Тамъ единственно страшнымъ является общественное мнніе, и оливковый внокъ тамъ будетъ въ большемъ почет, чмъ пурпуровое платье. Къ ложной и бдной показности прибгаетъ лишь безсиліе и извращенность, отдльные люди и цлые народы доказываютъ свое нравственное ничтожество и эстетическое безсиліе, когда они поддлываютъ дйствительность показностью и (эстетическую) показность дйствительностью,— то и другое часто сочетается въ одно. Итакъ, краткій и ясный отвтъ на вопросъ ‘въ какой мр допустима показность въ нравственномъ мір?’ таковъ: въ той мр, въ какой эта показность эстетична, т. е. такая показность, которая не выдаетъ себя за реальность и не нуждается въ томъ, чтобы реальность вступалась за нее. Эстетическая показность отнюдь не можетъ быть опасною чистот нравовъ, и гд дло обстоитъ иначе, тамъ съ легкостью можно показать, что показность не была эстетичною. Только человкъ, незнакомый напр. съ красивыми формами обращенія, приметъ увренія вжливости, представляющей общую форму, за признакъ личнаго расположенія, и, разочаровавшись, будетъ жаловаться на неискренность. Но только человкъ, ничего не понимающій въ красивыхъ формахъ обращенія, призоветъ фальшь на помощь, чтобы быть вжливымъ, и станетъ льстить, чтобы понравиться. Первому еще недостаетъ пониманія самостоятельной показности, поэтому онъ можетъ ей придать значеніе лишь путемъ истины, второму недостаетъ реальности, и онъ хотлъ бы замнить ее показностью.

Нтъ ничего боле обычнаго, какъ жалоба тривіальныхъ современныхъ критиковъ, что въ мір исчезла всякая солидность, и что ради показности пренебрегаютъ сущностью. Хотя я вовсе не чувствую призванія оправдывать современность отъ этого упрека, однако уже изъ того обобщенія, которое строгіе цнители нравовъ придаютъ своему обвиненію, совершенно ясно, что они жалуются не только на ложную показность современной эпохи, но и на откровенную. Даже исключеніе, которое они длаютъ въ пользу красоты, касается скоре нуждающейся, чмъ самостоятельной показности. Они нападаютъ не только на румяна обманщика, заслоняющія истину и становящіяся на мсто дйствительности, они ревнуютъ и противъ благодтельной показности, заполняющей пустоту и прикрывающей бдноту, а также и противъ идеальной показности, облагораживающей пошлую дйствительность. Ихъ строгая любовь къ истин по справедливости оскорблена испорченностью нравовъ, только жаль, что и вжливость они относятъ къ испорченности. Имъ не нравится, что вншній мишурный блескъ такъ часто затемняетъ истинныя добродтели. Имъ не мене непріятно и то, что требуютъ показность отъ добродтели и отъ красивой оболочки не отказываются тогда, когда за ней имется и внутреннее содержаніе. Но имъ недостаетъ сердечности, мужественности и солидности прежнихъ временъ, но въ то же время они желали бы вновь видть угловатость и грубость древнихъ временъ, тяжеловсность старыхъ формъ, прежнюю готическую расточительность. Подобными сужденіями они оказываютъ такой почетъ матеріи самой по себ, который не достоинъ человчества.

Человчество должно бы цнить матерьяльное лишь постольку, поскольку оно способно воспринять форму и служить для распространенія царства идеи. Итакъ, къ подобнымъ критикамъ не зачмъ прислушиваться вкусу ныншняго столтія, если только онъ можетъ оказаться состоятельнымъ, передъ судомъ боле высокой инстанціи. Строгій судья красоты могъ бы сдлать намъ упрекъ, что мы еще не постигли чистой показности, что мы еще не достаточно отдлили бытіе отъ явленія, и, такимъ образомъ, не обезопасили еще границъ обоихъ, но онъ не упрекнетъ насъ въ томъ, что мы придаемъ значеніе эстетической показности (которую мы далеко еще не цнимъ такъ, какъ бы слдовало). Этотъ упрекъ мы заслуживаемъ до тхъ поръ, пока мы не можемъ наслаждаться прекраснымъ въ природ, безъ желанія обладать имъ, прекраснымъ въ искусств,— неспрашивая о цли его, пока мы не признаемъ за воображеніемъ собственнаго безусловнаго законодательства и не укажемъ на его достоинство тмъ, что станемъ оказывать уваженіе созданіямъ воображенія.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ.

Хотя бы высокое понятіе объ эстетической показности, которое я старался выяснить въ предшествующихъ письмахъ, и стало общепринятымъ, то Вамъ всемъ нечего было бы бояться за реальность и истину. Это понятіе не можетъ стать общепринятымъ, пока человкъ продолжаетъ быть на столько необразованъ, чтобы злоупотреблять имъ, а если бъ оно стало общепринятымъ, то это могло-бы случиться лишь благодаря культур, которая сдлаетъ злоупотребленіе показностью невозможнымъ. Стремленіе къ самостоятельной показности требуетъ большей способности къ отвлеченію, большей свободы сердца, большей энергіи воли, чмъ необходимо человку для того, чтобы ограничиться реальностью, и человкъ долженъ покончить съ реальностью для того, чтобы достичь показности. Какъ дурно выбралъ бы онъ свой путь, если бъ онъ направился къ идеалу для того, чтобы сократить путь къ дйствительности! Итакъ, показность, какъ мы ее здсь выяснили, нисколько не опасна для дйствительности, но тмъ большая опасность грозитъ показности отъ дйствительности. Прикованный къ матерьяльному міру, человкъ долгое время заставляетъ показность служить своимъ цлямъ, прежде чмъ онъ признаетъ за искусствомъ идеала самостоятельную личность. Для этого необходимъ совершенный переворотъ всего способа ощущать, безъ чего человкъ не нашелъ бы даже доступа къ идеалу. Мы можемъ предположить подобное пересозданіе его природы и настоящее начало человчности тамъ, гд мы откроемъ слды свободной, незаинтересованной оцнки чистой показности. Слды подобнаго рода, дйствительно, встрчаются уже въ самыхъ грубыхъ попыткахъ украшенія человческаго бытія, которыя человкъ длаетъ, не опасаясь даже того, что онъ этимъ путемъ ухудшаетъ чувственное содержаніе жизни. Какъ только человкъ начинаетъ форму предпочитать матеріи и не щадитъ реальности ради показности, (которую онъ однако долженъ признать таковою), тотчасъ сфера его животнаго бытія развивается, и онъ вступаетъ на путь, которому нтъ предла.

Не довольствуясь тмъ, чмъ удовлетворяется природа и чего требуетъ нужда, онъ стремится къ роскоши, сначала, конечно, лишь къ матерьяльному избытку, для того, чтобы скрыть отъ страсти ея границы, чтобы обезопасить наслажденіе и за предлами настоящей потребности, но вскор онъ стремится и къ избытку, присоединенному къ матеріи, къ эстетической прибавк, дабы удовлетворить и формальное стремленіе, дабы распространить наслажденіе за предлы всякой потребности. Собирая лишь запасы для будущаго пользованія и уже заране наслаждаясь ими въ воображеніи, онъ переступаетъ за предлы настоящаго времени, не переступая предловъ времени вообще: онъ больше наслаждается, но наслаждается не иначе. Однако, внеся въ сферу своего наслажденія образы и обращая вниманіе на формы предметовъ, удовлетворяющихъ его потребностямъ, человкъ не только увеличиваетъ свое наслажденіе въ объем и степени интенсивности, но и облагораживаетъ его качественно.

Правда, природа одарила и неразумныя существа превыше ихъ потребностей и, такимъ образомъ, посяла въ темной животной жизни проблескъ свободы. Когда левъ не испытываетъ голода и хищникъ не вызываетъ его на бой, тогда не использованная сила сама длаетъ изъ себя свой объектъ, могучимъ ревомъ наполняетъ левъ звонкую пустыню, и роскошная сила наслаждается безцльнымъ расходованіемъ себя. Наскомое летаетъ, наслаждаясь жизнью, въ солнечномъ луч, и, конечно, въ мелодичномъ пніи птицы намъ не слышатся звуки страсти. Несомннно въ этихъ движеніяхъ мы имемъ свободу, но не освобожденіе отъ страсти вообще, а только отъ опредленной, вншней потребности. Животное работаетъ, когда недостатокъ чего-либо является мотивомъ его дятельности, оно играетъ, когда избытокъ силы является мотивомъ, когда излишекъ жизни самъ побуждаетъ къ дятельности. Даже въ неодушевленной природ мы находимъ такую расточительность силы и такую неопредленность назначенія, которыя въ этомъ матерьяльномъ смысл очень хорошо можно назвать игрою. Дерево даетъ безчисленное множество бутоновъ, которые погибаютъ не развившись, и пускаетъ гораздо большее количество корней, втвей, листьевъ для своего питанія, чмъ ему необходимо для сохраненія индивида и рода. Живыя существа могутъ во всякомъ движеніи растратить все то, что дерево возвращаетъ царству элементовъ неиспользованнымъ и неисчерпаннымъ. Такимъ образомъ природа уже въ царств матеріи даетъ намъ прелюдію безграничнаго и уже здсь отчасти сбрасываетъ оковы, которыя она окончательно слагаетъ съ себя въ царств формы. Царство формы беретъ свое начало въ принужденіи потребностей или въ физической природ и, путемъ понужденія избытка или физической игры, переходитъ къ игр эстетической, и прежде чмъ подняться надъ оковами цлей въ сферу высокой и свободной красоты, природа издалека приближается къ этой независимости въ свободномъ движеніи, которое само по себ есть и цль, и средство.

Подобно орудіямъ тла и воображеніе иметъ въ человк свободное движеніе и матерьяльную игру, въ которой оно, безъ всякаго отношенія къ форм, наслаждается лишь своимъ своеволіемъ и отсутствіемъ оковъ.

Если къ этимъ играмъ фантазіи отнюдь не примшивается форма, и вся прелесть ихъ заключается лишь въ непринужденномъ ряд картинъ, тогда эти игры, хотя и свойственны лишь человку, все жъ относятся къ его животной жизни и доказываютъ лишь его освобожденіе отъ всякаго вншняго чувственнаго понужденія, цо не даютъ еще права заключать о самостоятельной творческой въ немъ сил {Большинство игръ, которыя въ ходу въ обыденной жизни, или совершенно основаны на чувств свободной смны идей, или же въ этомъ именно состоитъ главная прелесть ихъ. Именно эта независимость фантазіи отъ вншнихъ впечатлній и есть отрицательное условіе ея творческой способности, хотя свободное теченіе образовъ вовсе не есть доказательство боле богато одаренной природы, и именно наиболе слабыя души особенно охотно предаются ему. Творческая сила достигаетъ идеала только тмъ, что отрывается отъ дйствительности, и воображеніе должно освободиться отъ чужого закона въ своей воспроизводящей дятельности, прежде чмъ начать творческую дятельность по собственному закону. Конечно, необходимо пройти большой путь отъ простого отсутствія закона къ самостоятельному внутреннему законодательству, и должна проявиться совершенно новая сила, способность идей, однако, теперь эта сила можетъ развиться съ большею легкостью, такъ какъ чувства ей не противодйствуютъ и неопредленное, по крайней мръ отрицательно, граничить съ безконечнымъ.}.

Воображеніе, наконецъ, въ попытк свободной формы длаетъ скачекъ къ эстетической игр отъ этой игры свободнаго теченія представленій, которое еще совершенно матерьяльно и объяснимо всецло изъ законовъ природы. Это нужно назвать скачкомъ, ибо здсь проявляется совершенно новая сила, здсь впервые въ дйствіе слпого инстинкта вмшивается законодательный умъ, покоряетъ произвольный образъ дйствія воображенія своему вчному и неизмнному единству и налагаетъ свою печать самостоятельности на измнчивое и печать безконечности на чувственное. Но пока еще слишкомъ сильна грубая природа, незнающая иного закона, кром непрерывнаго измненія, она будетъ противодйствовать своимъ необузданнымъ произволомъ необходимости, своимъ безпокойствомъ — постоянству, своею зависимостью — самостоятельности и своимъ недовольствомъ — возвышенной простот. Потому эстетическое стремленіе къ игр въ этихъ попыткахъ едва будетъ замтно, такъ какъ чувственное стремленіе постоянно будетъ мшать своимъ упрямымъ настроеніемъ и дикою страстью. Вотъ почему грубый вкусъ прежде всего хватается за новое и поразительное, пестрое, полное приключеній и своеобразное, грубое и дикое, и боле всего избгаетъ простоты и покоя. Онъ создаетъ поразительныя образы, любитъ быстрые переходы, роскошныя формы, рзкіе контрасты, кричащія краски, патетическое пніе. Красивымъ въ эту эпоху называется лишь то, что возбуждаетъ вкусъ, что даетъ ему содержаніе, возбуждая къ самостоятельному противодйствію, что даетъ содержаніе къ возможному творчеству, ибо въ противномъ случа даже такому вкусу это не казалось бы красивымъ. Итакъ, въ его сужденіяхъ произошла замтная перемна, онъ стремится къ этимъ предметамъ не для того, чтобы испытать ихъ воздйствіе на себя, а для того, чтобы самому воздйствовать на нихъ. Они нравятся ему не потому, что служатъ къ удовлетворенію потребности, а потому что удовлетворяютъ закону, который слышится, хотя еще и невнятно, въ его груди.

Но вскор онъ не довольствуется тмъ, что предметы ему нравятся, онъ самъ желаетъ нравиться, сначала при посредств того, что принадлежитъ ему, а впослдствіи и при посредств того, что онъ самъ представляетъ собою. То, чмъ онъ владетъ, что онъ создаетъ, не должно носить на себ слдовъ служебности и трусливую форму цли. Его твореніе кром цли, ради которой оно создано, должно отражать въ себ и острый умъ, который его задумалъ, и любящую руку, которая его выполнила, великій и свободный духъ, который его избралъ и представилъ. Древній германецъ выискиваетъ себ блестящія звриныя шкуры, превосходные рога, изящные сосуды, а житель Каледоніи отыскиваетъ самыя красивыя раковины для своихъ празднествъ. Даже оружіе теперь не должно быть лишь орудіемъ страха, но и предметомъ услады, и искусная перевязь должна быть предметомъ вниманія въ такой же мр, какъ и смертоносное лезвіе меча. Не довольствуясь тмъ, что въ необходимое внесенъ излишекъ эстетичнаго, свободное стремленіе къ игр, наконецъ, совершенно порываетъ съ оковами нужды, и красота сама по себ становится объектомъ стремленій человка. Онъ украшаетъ себя. Свободное наслажденіе зачисляется въ его потребности, и безполезное вскор становится лучшей долей его радостей.

Подобно тому, какъ форма понемногу проникаетъ въ его жилище, въ его утварь, его платье, такъ она постепенно овладваетъ и имъ самимъ, дабы сначала преобразить лишь вншняго, а потомъ и внутренняго человка. Прыжокъ отъ радости, лишенный всякаго закона, становится пляскою, безформенный жестъ становится красивымъ и гармоничнымъ языкомъ мимики, смутные звуки ощущеній развиваются, начинаютъ слушаться такта и слагаются въ пніе. Троянское войско бросается на поле брани съ пронзительнымъ крикомъ, подобно ста журавлей, въ то время какъ греческое приближается къ нему тихо и благородною поступью. Въ первомъ случа мы видимъ лишь задоръ слпой силы, во второмъ побду формы и простое величіе закона.

Людей, различныхъ по полу, теперь связываетъ боле прекрасная необходимость, и участіе сердца оберегаетъ союзъ, который былъ заключенъ благодаря измнчивой и причудливой страсти. Высвободившійся изъ мрачныхъ оковъ, глазъ схватываетъ спокойную форму, душа созерцаетъ душу, и мсто себялюбиваго взаимнаго наслажденія заступаетъ великодушная взаимная склонность. Страсть расширяется и развивается въ любовь, какъ только человчество поглощается своимъ объектомъ, и человкъ пренебрегаетъ незначительной выгодой побды надъ чувствами ради того, чтобы одержать боле благородную побду надъ волею. Потребность нравиться подвергаетъ нжному суду вкуса и сильныхъ міра сего. Они могутъ похитить наслажденіе, но любовь должна быть подаркомъ: этой высшей награды они могутъ достичь лишь формою, не матеріей. Они должны перестать дйствовать на чувство силою и должны предстать предъ разсудкомъ, какъ явленіе, они должны предоставить дйствовать свобод, такъ какъ они желаютъ понравиться свобод. Подобно тому, какъ красота разршаетъ споръ различныхъ натуръ въ его простйшемъ и чистйшемъ примр, въ вчной противуположности половъ, такъ точно она разршаетъ его — или, по крайней мр, стремится къ его разршенію — и въ запутанномъ вид цлаго общества, и по образцу свободнаго союза, заключеннаго между силою мужа и нжностью женщины, старается примирить въ нравственномъ мір смиреніе съ горячностью. Теперь слабость становится священною, а необузданная сила безчестною. Права природы исправляются великодушіемъ рыцарскихъ нравовъ. Кого не можетъ испугать никакая мощь, того обезоруживаетъ миловидная стыдливость, и слезы обезоруживаетъ месть, которая не удовлетворилась бы кровью. Даже ненависть прислушивается къ нжному голосу чести, месть побдителя щадитъ обезоруженнаго врага, и гостепріимный очагъ манитъ чужестранца на страшномъ берегу, на которомъ его прежде ожидала смерть.

Эстетическое творческое стремленіе незамтно строитъ, посреди страшнаго царства силъ и посреди священнаго царства законовъ, третье веселое царство игры и показности, въ которомъ оно снимаетъ съ человка оковы всякихъ отношеній и освобождаетъ его отъ всего, что зовется насиліемъ, какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ смысл.

Если въ динамическомъ правовомъ государств человкъ противустоитъ человку, какъ нкоторая сила, и ограничиваетъ его дятельность, если въ этическомъ государств обязанностямъ человка противупологается величіе закона, которое связываетъ его волю, то въ кругу прекраснаго общенія, въ эстетическомъ государств, человкъ можетъ явиться лишь какъ форма, можетъ противустоять только какъ объектъ свободной игры. Свободное обнаруженіе въ свободной сфер — вотъ законодательство этого царства.

Динамическое государство лишь длаетъ возможнымъ общество, покоряя природу природою же. Этическое государство длаетъ его (нравственно) необходимымъ, подчиняя единичную волю общей вол, только эстетическое государство длаетъ общество дйствительнымъ, ибо оно приводитъ въ исполненіе волю всхъ черезъ природу отдльнаго индивида. Потребности человка заставляютъ его жить въ обществ, разумъ насаждаетъ въ немъ принципы общественности, но только одна красота можетъ придать ему общественныя качества. Только вкусъ вноситъ гармонію въ общество, такъ какъ онъ создаетъ гармонію въ индивид. Вс другія формы представленія раздляютъ людей, ибо он основываются или исключительно на чувственномъ стремленіи, или на духовной части существа человка, только представленіе красоты длаетъ человка цльнымъ, ибо оно требуетъ согласія его двухъ натуръ.

Вс другія формы сообщества раздляютъ общество, такъ какъ он относятся или къ спеціальной воспріимчивости каждаго отдльнаго лица, или же къ спеціальнымъ способностямъ отдльныхъ членовъ, т. е. къ тому, чмъ люди другъ отъ друга отличаются, только общеніе красоты соединяетъ людей, такъ какъ оно относится къ тому, что всмъ обще. Чувственныя наслажденія принадлежатъ намъ лишь какъ индивидамъ, и родъ, который живетъ въ насъ, не принимаетъ въ нихъ участія, поэтому мы не можемъ сдлать общими наши чувственныя наслажденія, такъ какъ мы не можемъ обобщить нашу индивидуальность.

Наслажденія знаніемъ доступны намъ лишь какъ роду, причемъ мы тщательно устраняемъ изъ нашего сужденія всякій слдъ своей индивидуальности: поэтому мы не можемъ сдлать общими наши разсудочныя наслажденія, такъ какъ мы не можемъ изгнать слдовъ индивидуальности изъ сужденія другихъ въ такой же мр, какъ изъ своего собственнаго. Только красотою. мы наслаждаемся одновременно и какъ индивидъ, и какъ родъ, т. е. какъ представители рода. Чувственное благо можетъ осчастливить лишь одного, такъ какъ оно покоится на присвоеніи, которое всегда заключаетъ въ себ и выдленіе, чувственное благо можетъ и этого одного сдлать лишь односторонне счастливымъ, ибо личность въ немъ не принимаетъ участія. Безусловное благо можетъ осчастливить человка лишь при условіяхъ, которыхъ нельзя, вообще говоря, предположить: ибо истина покупается цною отреченія, а въ чистую волю вритъ лишь чистое сердце, одна лишь красота длаетъ всхъ счастливыми, и тотъ, кто находится подъ обаяніемъ ея чаръ забываетъ о своемъ ограниченіи.

Въ предлахъ власти вкуса и тамъ, гд распространяется господство красивой показности, преимущество и единовластія несуществуютъ. Это царство подымается до границъ разума, господствующаго съ безусловною необходимостью и уничтожающаго всякую матерію, оно опускается до предловъ естественнаго стремленія, правящаго слпымъ понужденіемъ, гд формы еще не существуетъ, да, даже на этихъ крайнихъ предлахъ вкусъ не дозволяетъ отнять у себя исполнительную власть, когда законодательная у него уже отнята. Необходительная страсть должна отказаться отъ самолюбія, и пріятное, которое обыкновенно лишь привлекаетъ чувства, должно набросить сть миловидности и на духовную сферу. Строгій голосъ необходимости, т. е. долгъ, долженъ измнить свою формулу упрека, которую одно лишь противодйствіе оправдываетъ, и почтить уступчивую природу благороднымъ довріемъ. Вкусъ выводитъ знанія изъ мистерій науки подъ открытое небо общаго чувства и превращаетъ собственность школъ въ общее достояніе всего человческаго рода. Даже величайшій геній долженъ сложить съ себя въ своей области величайшую власть и доврчиво снизойти къ дтскому пониманію. Сила должна дозволить богинямъ ласкъ связать себя, и упрямый левъ долженъ покориться узд амура. Зато вкусъ накидываетъ кроткое покрывало и на физическія потребности, которыя въ своемъ обнаженномъ вид оскорбляютъ достоинство свободной души, и въ миломъ призрак свободы скрываетъ отъ насъ позорное родство съ матеріей. Имъ окрыленное, даже раболпное искусство изъ за денегъ подымаетъ голову изъ праха, и оковы рабства, къ которымъ прикоснулся жезлъ вкуса, одинаково спадаютъ какъ съ живого, такъ и съ неодушевленнаго. Въ эстетическомъ государств все, даже служебное орудіе, является свободнымъ гражданиномъ, равноправнымъ съ самымъ благороднымъ, и разсудокъ, подчиняющій терпливую толпу насильно своимъ цлямъ, долженъ спрашивать здсь о согласіи. Итакъ, здсь, въ царств эстетической показности, осуществляется идеалъ равенства, которое мечтатель столь охотно желалъ бы видть осуществленнымъ и въ дйствительности, и если правда, что хорошій тонъ созрваетъ ране всего и лучше всего у подножія трона, то и здсь пришлось бы признать благодтельную судьбу, которая, какъ кажется, только для того ограничиваетъ человка въ дйствительности, чтобы направить его въ міръ идей.

Но существуетъ-ли такое государство прекрасной показности и гд его найти? Потребность въ. немъ существуетъ въ каждой тонко настроенной душ, въ дйствительности же его пожалуй можно найти, подобно чистой церкви и чистой республик, разв въ нкоторыхъ немногочисленныхъ кружкахъ, образъ дйствія которыхъ направляется не бездушнымъ подраженіемъ чужимъ нравамъ, а собственной прекрасною природою, въ которыхъ человкъ проходитъ съ смлою простодушностью и спокойной невинностью черезъ самыя запутанныя отношенія, въ которыхъ ему не нужно оскорблять чужую свободу ради осуществленія собственной, или отказываться отъ собственнаго достоинства, чтобы проявить любезность.

Э. Радловъ.

Примчанія къ IV тому.

ПИСЬМА ОБЪ ЭСТЕТИЧЕСКОМЪ ВОСПИТАНИ.

Въ іюл 1793 года Шаллеръ началъ излагать свои мысли о красот въ ряд писемъ къ герцогу Фридриху Христіану Августенбургскому, такихъ писемъ было девять, и они составили первую часть разсужденія, вторая (письма 10—16) и трети (письма 17—27 подъ общимъ заглавіемъ ‘Тающая красота’) лишь изложены въ форм писанъ. Въ ‘Horen’ 1795 г. первой части предпосланъ былъ эпиграфъ изъ Руссо: ‘Si c’est la raison qui fait l’homme, c’est le sentiment qui le conduit’ (если создаетъ человка разумъ, то руководитъ имъ чувство) и слдующее примчаніе: ‘Это — дйствительно письма, къ кому?— безразлично и, быть можетъ, когда либо будетъ открыто читателю. Такъ какъ все имющее мстное значеніе устранено изъ нихъ и не могло быть замнено чмъ-либо соотвтственнымъ, то отъ эпистолярной формы въ нихъ не осталось ничего, кром вншняго подраздленія неудобство, котораго легко было избгнуть, если-бы не было желательно настоять на ихъ подлинности’.

Стр. 298. Я не помню, какой древній или новый философъ и т. д.: изъ древнихъ Платонъ (‘Государство’, VI, 49), изъ новыхъ Моисей Мендельсонъ.

Стр. 301. Венера-Киерея и Венера-Уранія: см. въ словар, гд вм. Киерея-Цитерея. Смыслъ тотъ, что государство скоре можетъ примириться съ свовмъ служителемъ, увлекающимся чувственностью (Венерой-Киереей), чмъ съ такимъ, который поглощенъ духовными интересами (Венерой-Ураніей).

Стр. 303. Сынъ Сатурна въ ‘Иліад‘: гд (VIII, 41) Зевсъ воспрещаетъ богамъ принимать участіе въ бояхъ грековъ и троянцевъ и смотритъ на сраженіе съ вершины Иды.— Своего внука — Ахилла.

Стр. 304. Древній миъ, заставляющій богиню мудрости — Аину Палладу (см. въ словар).

Стр. 305. Подобно сыну Агамемнона — Оресту, который очистилъ родной домъ отъ скверны прелюбодянія и мужеубійства, убивъ виновныхъ свою мать и ея любовника, Коммодъ — римскій императоръ (161—192 г. по Р. Хр.), жестокій и распутный сынъ Марка Аврелія.

Стр. 308. Периклъ — знаменитый государственный дятель Аинъ (V в. до Р. Хр.), съ именемъ котораго обыкновенно связываютъ эпоху духовнаго, художественнаго и политическаго расцвта Аинской республики. Александръ Македонскій. Фокіонъ аинскій полководецъ и государственный дятель (400—817 г. до Р. Хр.), честный и самоотверженный, но склонный къ покорности и уступкамъ, за что народное собраніе присудило его къ смертной казни. Аббасиды — магометанская династія, правленіе которой въ Багдад (съ 750 по 1258 г.) извстно расцвтомъ духовной культуры. Ломбардскій союзъ — союзъ сверно-итальянскихъ вольныхъ городовъ, потерявшихъ свою республиканскую свободу въ XIV—XV столтіи.

Медичисы — см. въ словар.

Стр. 816. Беркъ, Эдмундъ (Burke) — извстный англійскій политикъ и писатель, снискавшій въ Германіи извстность философа названными въ текст сфилософскими изслдованіями о возникновеніи нашихъ понятій о возвышенномъ и прекрасномъ’ (1753), гд называетъ красоту ‘свойствомъ тлъ, которое внушаетъ къ нимъ любовь или иную подобную страсть’.

Стр. 328. Мессіада — знаменитая религіозно-героическаго поэма (1751—1773) нмецкаго поэта Фридр. Готл. Клопштока.— Въ анакреонтовскомъ или катулловскомъ род греческій лирикъ Анакреонъ (VI в. до Р. Хр.) и его римскій подражатель Катуллъ (85—40 г. до Р. Хр.) удляли въ сбояхъ псняхъ значительное вниманіе чувственнымъ наслажденіямъ.

Стр. 824. Древнія поэмы особ. ‘Теогонія’ (ст. 617 и сл.) греческаго поэта Гезіода (IX в. до Р. Хр.) — Чудовище востока — сфинксы, грифы и др. чудища до-греческаго (особ. Финикійскаго) искусства.

Русскіе переводы.

1. Н. Холодковскій, въ изд. Гербеля.

2. Э. Л. Радловъ. Переведено для настоящаго изданія.