О причине наслаждения, доставляемого трагическими предметами, Шиллер Фридрих, Год: 1791 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ А. Г. Горнфельда

О причин наслажденія, доставляемаго трагическими предметами.

Какъ ни стараются нкоторые новйшіе эстетики защитить, точно отъ унизительнаго упрека, искусства воображенія и чувства отъ всеобщаго убжденія, что ту цлью ихъ служитъ наслажденіе, это убжденіе, однако, останется и посл, какъ и прежде, непоколебимымъ, и изящныя искусства неохотно промняютъ свое вковчное, безспорное и благодтельное призваніе на новое, до котораго ихъ такъ великодушно хотятъ возвысить. Не заботясь о томъ, будто ихъ назначеніе, имющее въ виду наше наслажденіе, унижаетъ ихъ, они, наоборотъ, будутъ гордиться тмъ преимуществомъ, что непосредственно исполняютъ то, что вс остальныя направленія и дятельности человческаго духа могутъ выполнить лишь косвеннымъ путемъ. Что цль природы по отношенію къ человку есть его счастіе, хотя бы самъ человкъ въ своей нравственной дятельности не считался съ этой цлью, не усомнится, конечно, ни одинъ человкъ, вообще видящій какую либо цль въ дятельности природы. Такимъ образомъ изящныя искусства сходны съ послдней, или, врне, съ ея создателемъ въ основной цли: сять наслажденіе и творить счастливыхъ. Играя, даютъ они то, что ихъ серьезныя сестры заставляютъ насъ добывать съ тяжелымъ трудомъ, они дарятъ то, что тамъ бываетъ обыкновенно лишь трудной добычей чрезвычайныхъ стараній. Напряженнымъ прилежаніемъ приходится намъ покупать наслажденія разсудка, мучительными жертвами — одобреніе разума, тяжелыми лишеніями — чувственныя наслажденія, а то еще искупать вереницей страданій ихъ излишество, одно искусство даетъ намъ радости, которыя не надо зарабатывать, которыя не стоятъ жертвъ, которыя не приходится искупать раскаяніемъ. Кто-же поставитъ заслугу такого наслажденія въ одну область съ жалкой заслугой забавы? Кто вздумаетъ отрицать эту первую цль у изящныхъ искусствъ лишь потому, что она выше второй?

Несмотря на благія цли, намреніе сдлать высшею цлью всего нравственное добро,— намреніе, давшее искусству и взявшее подъ свою защиту такъ много посредственныхъ произведеній, причинило такой-же вредъ и теоріи. Чтобы возвысить искусства въ чин, чтобы снискать имъ благосклонность государства и благоговніе человчества, ихъ изгоняютъ изъ ихъ родного удла, чтобы навязать имъ чуждое и совершенно не свойственное ихъ природ призваніе. Имъ разсчитываютъ оказать великую услугу, подставляя имъ вмсто ихъ легкомысленнаго призванія забавлять — цль нравственную, и ихъ вліяніе на нравственность, такъ бросающееся въ глаза, какъ будто подкрпляетъ эту мысль. То, что это самое искусство, съ такой силой содйствующее этой высшей цли человчества, лишь мимоходомъ оказываетъ это дйствіе, а само иметъ своимъ конечнымъ стремленіемъ столь пошлую цль, какой считаютъ наслажденіе, кажется противорчіемъ. Но это кажущееся противорчіе могло бы быть легко устранено точной теоріей наслажденія, если бы мы таковую имли, и законченной философіей искусства. Послдняя показала бы, что свободное наслажденіе, вызываемое искусствомъ, покоится вполн на нравственныхъ условіяхъ, что при этомъ принимаетъ дятельное участіе вся моральная природа человка, она показала бы также, что созданіе этого наслажденія есть цль, достижимая исключительно лишь путемъ нравственныхъ средствъ, что такимъ образомъ искусство, стремясь къ полному достиженію наслажденія, какъ къ своей истинной цли, должно необходимо идти путемъ морали. А для оцнки искусства совершенно безразлично, нравственна ли его цль, или лишь достижима нравственными средствами, ибо и въ томъ и въ другомъ случа ему все равно приходится считаться съ нравственностью и дйствовать въ тснйшемъ союз съ нравственнымъ чувствомъ, между тмъ для совершенства искусства далеко не безразлично, что будетъ считаться его цлью и что — средствомъ.

Если цлью его служитъ нравственность, то оно теряетъ то, что даетъ ему все его могущество,— свою свободу, и то, что сообщаетъ ему столь всеобщее дйствіе,— прелесть наслажденія. Игра обращается въ серьезное дло, а между тмъ именно игра могла бы лучше всего выполнить это дло. Лишь проявляя свое высшее эстетическое воздйствіе, можетъ искусство оказывать благодтельное вліяніе на нравственность, но лишь пользуясь безграничной свободой, можетъ оно проявлять высшее эстетическое воздйствіе.

Извстно дале, что всякое наслажденіе, поскольку оно вытекаетъ изъ нравственныхъ источниковъ, улучшаетъ человка въ нравственномъ отношеніи, и что здсь дйствіе должно въ свою очередь стать причиной. Склонность къ прекрасному, трогательному, возвышенному укрпляетъ наши нравственныя чувства, равно какъ наслажденіе благодяніемъ, любовью и т. д. укрпляетъ вс эти склонности. Какъ духовное самоудовлетвореніе есть врный удлъ высоконравственнаго человка, такъ нравственная высота бываетъ часто спутницей духовнаго самоудовлетворенія. Такимъ об| разомъ искусство оказываетъ нравственное дйствіе не только потому, что доставляетъ наслажденіе путемъ нравственныхъ средствъ, но и потому, что наслажденіе, доставляемое искусствомъ, служитъ само путемъ къ нравственности.

Средства, которыми искусство достигаетъ своихъ цлей, также многообразны, какъ многообразны вообще источники свободнаго наслажденія. Но свободнымъ я называю такое наслажденіе, при которомъ принимаютъ дятельное участіе духовныя силы, разумъ и воображеніе, при которомъ ощущеніе рождается представленіемъ,— въ противоположность физическому или чувственному наслажденію, при которомъ душа подчинена слпой естественной необходимости, и ощущеніе слдуетъ непосредственно за своей физической причиной. Чувственное наслажденіе — единственное, исключенное изъ области прекрасныхъ искусствъ, и умлое возбужденіе чувственнаго наслажденія никогда не можетъ возвыситься до искусства, исключая лишь тотъ случай, когда чувственныя ощущенія расположены, усилены или умрены по опредленному художественному плану, и эта закономрность очевидна для представленія. Но и въ этомъ случа искусствомъ будетъ лишь то, что является предметомъ свободнаго наслажденія, а именно вкусъ въ расположеніи элементовъ, ласкающихъ нашъ разсудокъ, а никакъ не физическія прелести, щекочащія лишь нашу чувственность.

Всеобщій источникъ всякаго, въ томъ числ и чувственнаго наслажденія, есть цлесообразность. Мы назовемъ наслажденіе чувственнымъ, когда цлесообразность не очевидна для нашей мысли, но лишь по закону необходимости иметъ своимъ физическимъ слдствіемъ чувство наслажденія. Такъ цлесообразное движеніе крови и жизненныхъ силъ въ отдльныхъ органахъ или въ цломъ организм производитъ въ насъ ощущеніе физическаго удовольствія во всхъ его видахъ и формахъ, мы чувствуемъ эту цлесообразность чрезъ посредство пріятнаго ощущенія, но мы не можемъ представить ее себ ни въ опредленномъ, ни въ неясномъ вид.

Наслажденіе свободно, когда мы имемъ представленіе цлесообразности, и пріятное ощущеніе сопровождаетъ представленіе, такимъ образомъ вс представленія, при посредств которыхъ мы познаемъ гармонію и цлесообразность вещей, являются источниками свободнаго наслажденія, и въ этой мр способны служить искусству для этой цли. Они раздляются на слдующіе виды: доброе, истинное, совершенное, прекрасное, трогательное, возвышенное. Добрымъ занимается нашъ разумъ, истиннымъ и совершеннымъ — разсудокъ, прекраснымъ — разсудокъ съ воображеніемъ, трогательнымъ и возвышеннымъ — разумъ съ воображеніемъ. Правда, уже и чувственное пріятное ощущеніе или сила, приведенная въ дятельность, также доставляютъ намъ наслажденіе, но искусство пользуется пріятнымъ физическимъ ощущеніемъ лишь для того, чтобы присоединить его къ высшимъ чувствамъ цлесообразности, само по себ оно сливается съ прочими физическими чувствами, и искусство отвергаетъ его, какъ и вс чувственныя наслажденія.

Разнообразіе источниковъ, изъ которыхъ искусство черпаетъ наслажденія, доставляемыя намъ, само по себ не даетъ еще намъ никакого права классифицировать искусства, такъ какъ въ одномъ и томъ же вид искусства могутъ сливаться многія, а часто и вс виды наслажденія. Но поскольку извстный видъ наслажденія является главной цлью, онъ можетъ служить если не для выдленія особаго рода искусства, то хоть для особой точки зрнія на произведенія искусства. Такъ напримръ т искусства, которыя по преимуществу удовлетворяютъ разсудокъ и воображеніе, т, стало быть, которыя имютъ своей главной цлью истинное, совершенное, прекрасное,— можно объединить подъ названіемъ изящныхъ искусствъ (искусствъ вкуса, искусствъ разсудка), т, наоборотъ, которыя занимаютъ по преимуществу воображеніе и разумъ и, стало быть, имютъ своимъ предметомъ доброе, возвышенное и трогательное, могутъ быть выдлены въ особую группу подъ названіемъ искусствъ трогательныхъ (искусствъ чувства, сердца). Конечно, невозможно совершенно отдлить трогательное отъ прекраснаго, но прекрасное можетъ вполн обойтись безъ элемента трогательнаго. Итакъ, если это разнообразіе точекъ зрнія не можетъ служить основой для исчерпывающей классификаціи свободныхъ искусствъ, то оно даетъ по крайней мр возможность опредлить точне основныя начала сужденія и избгнуть путаницы, которая становится неизбжной, когда при опредленіи эстетическихъ законовъ смшиваются совершенно различныя области трогательнаго и прекраснаго.

Трогательное и возвышенное сходны въ томъ, что они возбуждаютъ удовольствіе при посредств неудовольствія, другими словами, въ томъ, что они — такъ какъ удовольствіе есть результатъ цлесообразности, страданіе есть слдствіе противоположнаго — они даютъ ощущеніе цлесообразности, предполагающей нецлесообразность.

Чувство возвышеннаго состоитъ, съ одной стороны, въ чувств нашего безсилія и неумнія охватить извстный предметъ, но съ другой — въ чувств нашей мощи, которая не знаетъ границъ и духовно подчиняетъ себ то, предъ чмъ преклоняются наши физическія силы. Такимъ образомъ предметъ возвышеннаго сильне нашихъ физическихъ силъ, и эта нецлесообразность необходимо должна вызывать въ насъ извстное неудовольствіе. Но эта нецлесообразность въ то же время является причиной сознанія иной нашей способности, которая сильне того, предъ чмъ оказалось безсильнымъ воображеніе. Итакъ именно вслдствіе того, что онъ не совмщается съ чувственными способностями, возвышенный предметъ представляется цлесообразнымъ разуму и причиняя страданіе при посредств низшихъ способностей, доставляетъ удовольствіе чрезъ посредство высшихъ.

Быть тронутымъ въ строгомъ смысл слова значитъ испытывать смшанное ощущеніе страданія и удовольствія, вызываемаго этимъ страданіемъ. Такимъ образомъ быть тронутымъ своимъ же несчастіемъ возможно лишь въ томъ случа, когда страданіе отъ этого несчастія достаточно умренно, чтобы дать мсто удовольствію, какое испыталъ бы при этомъ сострадательный свидтель. Потеря значительнаго имущества въ данный моментъ поражаетъ насъ горемъ, и наше горе трогаетъ зрителя, но черезъ годъ — мы сами уже лишь растроганы, когда вспоминаемъ объ этомъ гор. Слабый всегда — жертва своего страданія, для героя и мудреца величайшія личныя несчастія лишь трогательны.

Какъ и чувство возвышеннаго, это чувство состоитъ изъ двухъ составныхъ частей — страданія и удовольствія, и здсь, стало быть, какъ и тамъ, въ основ цлесообразности лежитъ нецлесообразность. Такъ нецлесообразностью въ природ представляется то, что человкъ, по существу не предназначенный къ страданію, все же страдаетъ, и эта нецлесообразность доставляетъ намъ боль. Но эта боль нецлесообразности цлесообразна для нашей разумной природы, поскольку она вызываетъ насъ къ дятельности, цлесообразна для человческаго общества. Поэтому даже неудовольствіе, возбуждаемое въ насъ нецлесообразностью, должно необходимо доставлять намъ удовольствіе, ибо это неудовольствіе цлесообразно. Чтобы опредлить, что именно выступить на первый планъ, когда человкъ тронутъ,— удовольствіе или неудовольствіе, необходимо выяснить, что иметъ перевсъ — представленіе цлесообразности или нецлесообразности. Это въ свою очередь можетъ зависть отъ совокупности цлей, которыя достигаются или попираются, или же отъ ихъ отношенія къ конечной цли всхъ цлей.

Страданія добродтельнаго человка трогаютъ насъ больне, чмъ страданія порочнаго, ибо въ первомъ случа мы видимъ противорчіе не только общей цли человка — быть счастливымъ, но и частной цли — быть счастливымъ посредствомъ добродтели, тогда какъ во второмъ случа мы видимъ лишь противорчіе общей цли. Наоборотъ, счастіе злодя возбуждаетъ въ насъ гораздо боле болзненное чувство, чмъ несчастіе добродтельнаго человка, ибо во-первыхъ въ самомъ порок, а во-вторыхъ въ наград порока заключается противорчіе.

Кром того добродтель гораздо боле способна вознаграждать себя, чмъ счастливый порокъ — наказывать себя, поэтому скоре человкъ честный останется и въ бд вренъ добродтели, чмъ порочный въ счастьи обратится на путь истины.

Но боле всего зависитъ опредленіе отношенія удовольствія къ неудовольствію въ трогательномъ отъ того, какая цль важне — попранная-ли важне достигнутой или достигнутая важне попранной. Нтъ цлесообразности, боле важной для насъ, чмъ цлесообразность нравственная, и ничто не можетъ быть выше удовольствія, доставляемаго намъ ею. Естественная цлесообразность всегда остается для насъ проблематичной, нравственная несомннна для насъ. Лишь она основана на нашей разумной природ и внутренней необходимости. Она — ближайшая, важнйшая и въ то же время самая очевидная для насъ, ибо она не опредляется ничмъ вншнимъ, но исключительно внутреннимъ началомъ нашего разума. Она есть палладіумъ нашей свободы.

Эта нравственная цлесообразность познается живйшимъ образомъ въ тхъ случаяхъ, когда въ борьб съ другими она получаетъ преобладаніе, вся сила нравственнаго закона проявляется во всей полнот лишь въ томъ случа, когда онъ приходитъ въ столкновеніе со всми остальными естественными силами, и вс он наряду съ нимъ теряютъ свою власть надъ человческимъ сердцемъ. Подъ этими естественными силами подразумвается все то, что не можетъ быть названо нравственнымъ, все, что находится вн высшаго законодательства разума, то есть ощущенія, побужденія, чувствованія, страсти, равно какъ физическая необходимость и судьба. Чмъ страшне враги, тмъ славне побда, лишь противодйствіе длаетъ силу очевидной. Изъ этого слдуетъ, что высшее сознаніе нашей нравственной природы можетъ поддерживаться лишь въ борьб и что высшее нравственное наслажденіе всегда сопровождается страданіемъ’.

Такимъ образомъ тотъ поэтическій родъ, который даетъ намъ высшую степень нравственнаго наслажденія, долженъ именно по этой причин пользоваться смшанными ощущеніями и возбуждать въ насъ удовольствіе при посредств страданія. Это исполняетъ по преимуществу трагедія, и область ея охватываетъ всевозможные случаи, въ которыхъ какая бы то ни было естественная цлесообразность приносится въ жертву нравственной или одна нравственная цлесообразность другой, высшей. Быть можетъ, было бы возможно, по степени, въ какой одна нравственная цлесообразность проявляется и ощущается въ борьб съ другой, построить лстницу наслажденія отъ низшаго къ высшему и, исходя изъ начала цлесообразности, опредлить а priori степень пріятнаго или тягостнаго волненія. Мало того,— быть можетъ на основаніи этого же принципа можно было бы а priori предустановить опредленные разряды трагедіи, исчисливъ всевозможные виды ея въ исчерпывающей таблиц, такъ что получилась бы возможность указать каждой данной трагедіи ея мсто и напередъ опредлить какъ видъ ея трогательнаго дйствія, такъ и его степень, которую она, по мсту, которое она занимаетъ въ таблиц, переступить не можетъ. Но этотъ предметъ требуетъ особаго обсужденія.

Въ какой степени въ нашемъ дух представленіе нравственной цлесообразности пользуется предпочтеніемъ предъ естественной цлесообразностью, будетъ всего ясне видно по нсколькимъ примрамъ.

Когда мы видимъ связанными на эшафот Гюона и Аманду, которые оба по свободному выбору предпочитаютъ лучше умереть страшной смертью на костр, чмъ неврностью возлюбленному достигнуть престола,— то что длаетъ для насъ это явленіе предметомъ столь небеснаго наслажденія? Противорчіе между даннымъ ихъ состояніемъ и счастливой участью, которую они отвергли, кажущаяся нецлесообразность природы, награждающей добродтель страданіемъ, противоестественный отказъ отъ эгоизма и т. п.— все это, исполняя нашу душу такимъ множествомъ представленій нецлесообразнаго, должно было бы возбудить въ насъ чувствительнйшую боль,— но что намъ до природы со всми ея цлями и законами, если она своей цлесообразностью служитъ для того, чтобы показать намъ во всемъ ея блеск цлесообразность нравственную. Впечатлніе побдоносной мощи нравственнаго закона, которое мы получаемъ при этомъ вид, представляетъ собой столь высокое, столь существенное благо, что мы испытываемъ даже искушеніе примириться со зломъ, которому обязаны всмъ этимъ. Радость, возбуждаемая въ насъ гармоніей въ царств свободы, безконечно сильне, чмъ непріятное чувство, вызываемое всми противорчіями міра природы.

Когда Коріоланъ, побжденный долгомъ супруга, сына и гражданина, покидаетъ почти покоренный Римъ, подавляетъ въ себ чувство мести, уводитъ свое войско и отдаетъ себя въ жертву завистливому сопернику, онъ, очевидно, совершаетъ весьма нецлесообразное дйствіе, вслдствіе этого шага онъ не только теряетъ плоды всхъ своихъ побдъ, но сознательно стремится къ гибели. Но съ другой стороны, какъ великолпно, какъ невыразимо величественно это предпочтеніе разрыва съ своей склонностью разрыву съ нравственнымъ чувствомъ, эта ршимость вопреки всмъ правиламъ благоразумія, попрать высшіе интересы чувственности, лишь бы дйствовать въ полномъ согласіи съ высшимъ нравственнымъ долгомъ. Всякая жертва жизнью нецлесообразна, ибо жизнь есть условіе всхъ благъ, но пожертвовать жизнью съ нравственными цлями въ высшей степени цлесообразно, ибо жизнь не иметъ никакого значенія сама по себ, но важна лишь какъ путь къ нравственности. Если поэтому мы имемъ случай, гд жертва жизнью есть средство къ достиженію нравственныхъ цлей, то жизнь должна уступить здсь нравственности. ‘Нтъ необходимости, чтобы я жилъ, но спасти Римъ отъ голода необходимо’, говорилъ великій Помпей, когда предъ отплытіемъ въ Африку друзья уговаривали его отложить отъздъ, пока пройдетъ буря.

Но страданіе преступника доставляетъ намъ съ трагической точки зрнія не меньшее наслажденіе, чмъ страданіе человка добродтельнаго, и однако мы получаемъ въ этомъ случа впечатлніе нравственной цлесообразности. Противорчіе его образа дйствія съ нравственнымъ закономъ возмущаетъ насъ, нравственное несовершенство, предполагаемое такимъ образомъ дйствій, огорчаетъ насъ даже и въ томъ случа, когда мы не принимаемъ въ разсчетъ страданія невинныхъ, падающихъ его жертвой. Здсь нтъ никакого удовлетворенія нравственностью дйствующихъ лицъ, которое могло бы вознаградить насъ за то непріятное чувство, которое сообщаютъ намъ ихъ дйствія и страданія — и вс же и т и другія представляютъ собою весьма благодарный матеріалъ для искусства, за которымъ мы слдимъ съ чрезвычайнымъ вниманіемъ.

Не только покорность велніямъ нравственнаго закона дастъ намъ представленіе нравственной цлесообразности, но и скорбь о нарушеніи его. Печаль, порождаемая сознаніемъ нравственной нецлесообразности цлесообразна, потому что связана съ чувствомъ удовлетворенія, сопровождающимъ сознаніе нравственной правоты. Раскаяніе, самобичеваніе, даже въ его высшемъ проявленіи — въ форм отчаянія, нравственно возвышенны, потому что они никогда не могли бы найти выраженіе, если бы въ груди преступника не бодрствовало неподкупное чувство правды и неправды, осуществляющее свои права вопреки дятельнйшему противодйствію эгоизма. Раскаяніе въ какомъ либо поступк проистекаетъ изъ сопоставленія его съ нравственнымъ закономъ и есть неодобреніе этого поступка, ибо онъ противорчитъ нравственному закону. Слдовательно въ минуту раскаянія нравственный законъ есть высшій судъ въ душ такого человка, этотъ законъ долженъ быть для него важне, чмъ результатъ преступленія, ибо сознаніе попранія нравственнаго закона отравляетъ для него пріятное пользованіе этимъ результатомъ. Но состояніе души, въ которомъ нравственный законъ признается высшимъ судилищемъ, нравственно цлесообразно и, стало быть, можетъ явиться источникомъ нравственнаго наслажденія. И что можетъ быть возвышенне героическаго отчаянія, которое низвергаетъ во прахъ вс жизненныя блага, ибо не можетъ вынести и заглушить порицающій голосъ своего внутренняго судьи. Жертвуетъ-ли добровольно своей жизнью человкъ добродтельный, чтобы дйствовать сообразно съ нравственнымъ закономъ, или преступникъ самъ подъ гнетомъ совсти лишаетъ себя жизни собственной рукою, чтобы покарать себя за нарушеніе этого закона,— наше уваженіе къ нравственному закону равно высоко въ обоихъ случаяхъ, и еслибы между ними и было какое либо различіе, то оно было бы въ пользу послдняго случая, такъ какъ ршимость добродтельнаго человка могла быть въ извстной степени облегчена для него пріятнымъ сознаніемъ правоты, а нравственная заслуга въ извстномъ дяніи тмъ меньше, чмъ больше участія въ немъ имютъ склонность и наслажденіе. Раскаяніе и отчаяніе по поводу совершеннаго преступленія показываютъ намъ силу нравственнаго закона лишь позже, но не слабе, это картины возвышеннйшей нравственности, лишь начертанныя въ минуту бури. Человкъ, доведенный до отчаянія тмъ, что нарушилъ нравственный долгъ, именно въ силу этого отчаянія, уже возвратился къ покорности нравственному долгу, и чмъ ужасне онъ себя караетъ, тмъ могущественне кажется намъ нравственный законъ, повелвающій ему.

Но бываютъ случаи, когда нравственное наслажденіе покупается лишь цною нравственнаго страданія, и это иметъ мсто тогда, когда нравственный долгъ долженъ быть нарушенъ, чтобы уступить мсто долгу боле высокому и боле широкому. Еслибы Коріоланъ, вмсто того, чтобъ осаждать свой родной городъ, стоялъ съ римскимъ войскомъ подъ стнами Анціума или Коріолъ, а мать его была изъ племени Вольсковъ и мольбы ея имли бы такое же дйствіе на него, то эта побда сыновняго долга произвела бы на насъ противоположное впечатлніе. Съ покорностью матери боролись бы гораздо боле высокія, гражданскія обязанности, которымъ въ случа столкновенія должно быть отдано предпочтеніе. Комендантъ, которому предоставленъ выборъ или сдать городъ или видть, какъ на его глазахъ заржутъ его сына, попавшаго въ плнъ, безъ колебанія выбираетъ послднее, потому что по справедливости долгъ по отношенію къ дитяти ниже, чмъ долгъ по отношенію къ отечеству. Правда, въ первое мгновеніе насъ возмущаетъ, какъ отецъ можетъ въ такой степени попрать естественныя чувства и отцовскій домъ, но мы тотчасъ-же вслдъ затмъ захвачены сладостнымъ восхищеніемъ, что даже нравственное побужденіе, и даже связанное съ естественной склонностью, не можетъ отклонить отъ истиннаго пути велнія разума. Когда коринянинъ Тимолеонъ приказываетъ убить своего любимаго, но честолюбиваго брата Тимофана, потому что его представленіе о патріотическомъ долг обязываетъ его уничтожить все, что можетъ быть опасно для республики, то, хотя мы не безъ содраганія и отвращенія видимъ, какъ онъ совершаетъ столь противоестественное и столь противное нравственному чувству дяніе, однако наше отвращеніе немедленно разршается глубочайшимъ преклоненіемъ предъ героической добродтелью, которая охраняетъ свои велнія отъ всякаго воздйствія личной склонности и въ бурномъ столкновеніи чувствъ постановляетъ ршенія такъ же свободно и такъ же правильно, какъ и въ состояніи величайшаго покоя. Наши воззрнія на республиканскій долгъ могутъ быть совершенно несходны съ взглядами Тимолеона, это не препятствуетъ нашему наслажденію. Наоборотъ, именно въ тхъ случаяхъ, гд нашъ разсудокъ не на сторон дйствующаго лица, тамъ-то и видно, въ какой степени мы ставимъ врность долгу выше цлесообразности, согласіе съ разумомъ выше согласія съ разсудкомъ.

Но ни одно нравственное явленіе не вызоветъ столь разнорчивыхъ сужденій, какъ именно это, и причины такого разногласія найти не трудно. Конечно, нравственное чувство присуще всмъ людямъ, но не всмъ оно присуще съ той силой и свободой, которую необходимо предполагаетъ обсужденіе этихъ случаевъ. Громадное большинство удовлетворяется одобреніемъ дянія, когда его согласіе съ нравственнымъ закономъ очевидно, и неодобреніемъ, когда въ глаза бросается его несогласіе съ этимъ закономъ. Но на ясномъ разсудк и на разум, независимомъ отъ естественныхъ силъ — а стало быть и отъ всякихъ нравственныхъ побужденій, поскольку они являются инстинктивными — лежитъ долгъ правильно опредлить отношеніе нравственныхъ обязанностей къ высшему принципу нравственности. Вотъ почему одно и то же дяніе, въ которомъ немногіе избранники усмотрятъ высшую цлесообразность, покажется толп возмутительнымъ противорчіемъ, хотя и т и другіе будутъ судить о немъ съ нравственной точки зрнія, оттого и происходитъ, что тронуты такими дяніями могутъ быть далеко не вс, какъ того позволяло бы ожидать единство человческой природы и необходимость нравственнаго закона. Но и самое истинное и величаво возвышенное представляется, какъ извстно, многимъ преувеличеніемъ и нелпостью, ибо мра разума, познающаго возвышенное, не у всхъ одинакова. Мелкая душонка склоняется во прахъ подъ гнетомъ столь высокихъ представленій или чувствуетъ себя совершенно удрученной ихъ нравственнымъ величіемъ. Какъ часто пошлой черни представляется отвратительной безтолочью то, въ чемъ духъ мыслящій усматриваетъ именно высшій порядокъ.

Вотъ и все, что намъ нужно знать о чувств нравственной цлесообразности, поскольку оно лежитъ въ основ трагической трогательности и наслажденія, доставляемаго намъ страданіемъ. Но тмъ не мене есть не мало случаевъ, въ которыхъ естественная цлесообразность доставляетъ намъ наслажденіе какъ будто даже на счетъ нравственной. Высокая степень цлесообразности, съ которой злодй устраиваетъ свои махинаціи, доставляетъ намъ явное наслажденіе, хотя и его средства и его цли противорчатъ нравственному чувству. Подобный человкъ способенъ привлечь наше живйшее участіе, и мы трепещемъ, какъ бы не рухнули его планы, гибели которыхъ мы должны были бы страстно желать, если бы въ самомъ дл нравственная цлесообразность всегда играла для насъ такую роль. Но и это явленіе не противорчитъ тому, что было сказано относительно чувства нравственной цлесообразности и его вліянія на наше наслажденіе предметами трагически трогательными.

Цлесообразность доставляетъ намъ наслажденіе всегда, хотя бы она вовсе не имла никакого отношенія къ нравственному или противорчила ему. Мы испытываемъ это наслажденіе въ чистомъ вид, пока не вспоминаемъ о нравственной цли, которая здсь нарушена. Подобно тому, какъ намъ нравятся проявленія подобнаго разсудку инстинкта, трудолюбіе пчелъ и т. п., хотя мы не приводимъ эту естественную цлесообразность въ связь съ разумной волей и тмъ мене съ какой-либо нравственной цлью, такъ и цлесообразность всякаго человческаго дйствія доставляетъ намъ наслажденіе сама по себ, если мы при этомъ не имемъ въ виду ничего, кром отношенія средствъ къ ихъ цли. Но какъ только мы вздумаемъ сопоставить эту цль вмст съ ея средствами съ нравственнымъ принципомъ и откроемъ противорчіе съ этимъ послднимъ, словомъ, какъ только мы вспомнимъ, что имемъ предъ собой дйствія нравственнаго существа, первоначальное удовольствіе тотчасъ-же смняется глубокимъ негодованіемъ и никакая на свт разсудочная цлесообразность не въ силахъ примирить насъ съ представленіемъ нравственной нецлесообразности. Мы никогда не должны представлять себ съ особенной ясностью, что этотъ Ричардъ III, этотъ Яго, этотъ Ловеласъ — люди, иначе наше участіе неизбжно обратится въ нчто противоположное. Но простымъ повседневнымъ опытомъ можетъ быть подтверждено, что мы обладаемъ — и довольно часто пользуемся — способностью по своей вол переносить наше вниманіе съ одной стороны предмета и направлять его на другую, и что само наслажденіе, которое только и возможно благодаря этому распредленію вниманія, побуждаетъ насъ къ нему и удерживаетъ въ такомъ состояніи.

Но нердко хитроумное злоумышленіе пользуется нашей благосклонностью преимущественно по той причин, что оно является средствомъ доставить намъ наслажденіе нравственной цлесообразностью. Чмъ опасне западня, въ которую Ловеласъ старается завлечь добродтель Клариссы, чмъ тяжеле испытанія, которымъ изобртательная жестокость тиранна подвергаетъ стойкость своей невинной жертвы, тмъ большій блескъ пріобртаетъ въ нашихъ глазахъ торжество добродтели. Мы наслаждаемся силой чувства нравственнаго долга, которая заставляетъ такъ изворачиваться изобртательность соблазнителя. Наоборотъ, мы ставимъ въ нкоторую заслугу послдовательному злодю побду надъ нравственнымъ чувствомъ, необходимо присущимъ, конечно, его душ, ибо эта побда свидтельствуетъ объ извстной душевной сил и чрезвычайной цлесообразности разсудка, который идетъ къ своимъ цлямъ, не смущаемый никакими нравственными соображеніями.

Къ тому же безспорно, что цлесообразныя злоумышленія лишь въ темъ случа могутъ быть предметомъ полнаго удовлетворенія, когда они посрамляются нравственной цлесообразностью. Въ этихъ случаяхъ такое цлесообразное зло является даже существеннымъ условіемъ полнаго удовлетворенія, ибо оно одно способно озарить со всей ясностью могущество нравственнаго чувства. Нтъ боле убдительнаго доказательства этого, чмъ послднее впечатлніе, съ которымъ мы разстаемся съ ‘Клариссой’. Высшая разсудочная цлесообразность, которою мы противъ своей воли восхищались въ любовной тактик Ловеласа, побдоносно унижена разумной цлесообразностью, которую Кларисса противопоставляетъ страшному врагу ея невинности, и мы чувствуемъ такимъ образомъ въ себ способность соединить въ высокой степени наслажденіе обими цлесообразностями.

Поскольку трагическій поэтъ полагаетъ своей цлью довести чувство нравственной цлесообразности до степени живого сознанія, поскольку онъ разумно выбираетъ и примняетъ средства для этой цли,— онъ доставитъ знатоку всегда двойственное наслажденіе: наслажденіе нравственной цлесообразностью и цлесообразностью естественной. Одна удовлетворяетъ сердце, другая — разсудокъ. Толпа съ равной слпотой испытываетъ дйствіе, предназначенное художникомъ для сердца, не замчая той магіи, при посредств которой искусство проявило эту власть надъ нимъ. Но есть извстный классъ знатоковъ, для которыхъ, наоборотъ, теряется дйствіе, предназначенное художникомъ для сердца, и симпатіи которыхъ онъ за то пріобртаетъ цлесообразностью примненныхъ для этого средствъ. Въ это своеобразное противорчіе вырождается нердко утонченнйшая культура вкуса, особенно тамъ, гд нравственное облагороженіе остается позади разсудочнаго образованія. Этотъ родъ знатоковъ ищетъ въ возвышенномъ и трогательномъ только разсудочнаго, послднее они умютъ почувствовать и оцнить съ надлежащимъ вкусомъ, но ни въ какомъ случа не слдуетъ обращаться къ ихъ сердцу. Зрлость и культура влекутъ насъ къ этой пучин, и избгнуть вреднаго вліянія той и другой — лучшая слава для характера образованнаго человка. Изъ всхъ европейскихъ народовъ боле всхъ къ этой крайности приблизились наши сосди, французы, и мы, какъ и во всемъ остальномъ, и здсь стремимся къ этому образцу.

А. Горнфельдъ.

Примчанія къ IV тому.

О ПРИЧИН НАСЛАЖДЕНЯ, ДОСТАВЛЯЕМАГО ТРАГИЧЕСКИМИ ПРЕДМЕТАИИ.

Статья эта написана въ конц 1792 года и представляетъ собой переработку ‘Теоріи трагедіи’, набросанной поэтомъ для университетскаго курса.

Стр. 265. Гюонъ и Аманда — герои ‘Оберона’ (1780), эпопеи Хр. Маръ Виланда.

Стр. 266. Коріоланъ — герой одноименной трагедіи Шекспира.— Говорилъ великій Помпей, согласно ‘жизни Помцея’ Плутарха, гл. 50.

Стр. 267. Подъ стнами Акцірма или Коріолъ — городовъ въ стран вольсковъ, враждебнаго Риму народа, во глав котораго сталъ Коріоланъ, чтобы напасть на родной городъ. Коринянинъ Тимолеонъ — дйствующее лицо въ сценахъ учителя Шиллера-Абеля, напечатанныхъ въ ‘Вюртембергскомъ Репертуар’ и имвшихъ вліяніе на заключительную сцену ‘Фіеско’.

Русскіе переводы.

1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.

2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.

О причин наслажденія, доставляемаго трагическими предметами.

Примчанія къ IV тому.

О ПРИЧИН НАСЛАЖДЕНЯ, ДОСТАВЛЯЕМАГО ТРАГИЧЕСКИМИ ПРЕДМЕТАИИ.

Читайте также: