Михаил Михайлович Иванов
Михаил Михайлович Иванов
Очерки современной итальянской литературы
——————————————————-
Пьетро Koссa, Иванов Михаил Михайлович, Год: 1901
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Драматургом Пьетро Косса я оканчиваю мои очерки современной итальянской литературы. Строго говоря, ему, пожалуй, не место в ряду тех живущих еще авторов, которым были посвящены эти очерки. Он писал только для театра, которого я не касаюсь, и умер уже около пятнадцати лет назад. Как ни короток этот срок, за это время бесспорно произошло заметное движение в итальянской словесности в смысле сближения ее направления, общих идей и характера с направлением и характером других европейских, особенно северных литератур. Не знаю, какая перемена произошла бы с Косса, если бы он остался жив — он умер в цвете лет, имея всего едва только сорок пять лет, — но теперь он кажется точно оставшимся в стороне от общего течения своей отечественной литературы, точно несколько отставшим даже в своей литературной манере. Теперешние драматурги и сюжеты свои берут не там, где их искал Косса, иначе их обрабатывают, задаются другими задачами. Все-таки он представляет столь крупное явление в трагедии — и не одной только итальянской — он столь большой драматург сам по себе, хотя и не давший продолжателей, что обойти его молчанием невозможно, когда желаешь познакомить читателей с современною итальянскою литературою.
Косса был типическим потомком квиритов и по характеру, и по всему складу своей жизни. Глядя на его небольшую коренастую фигуру, на четырехугольную широкую форму его головы и красивые черты энергического лица, невольно приходили на память фигуры римских легионеров, вырезанные в барельефах колоны Траяна, или же фигуры обитателей Транстевере. Эти люди, упорством воли, силою духа и крепостью тела, преодолевая невероятные препятствия, сами же довольствуясь малым, закрепили за своей небольшою родиною огромнейшее государство, когда-либо существовавшее в мире до наших дней. Теперь потомки этих железных людей живут скромною жизнью, но не угасли их дух, их национальная гордость, хотя многим из них материальные условия легли тяжкою помехою именно на развитии их духа.
Будущему поэту жизнь давалась также нелегко. В папском Риме, где он вырос, интеллектуальным силам не было простора. Единственною возможною тогда карьерою была адвокатура, учительство. Косса кончил курс юристом, хотя вряд ли когда имел в своих руках даже одно дело: слишком уже велика была конкуренция. Адвокатов в Риме очень много и можно бы быть уверенным, что добрая половина прохожих на римской улице остановится, если скажешь громко: ‘Здравствуйте, адвокат’. Ему, кажется, пришлось учительствовать, обучая итальянскому языку и литературе заезжих иностранцев, преимущественно англичан. Но так как в былое время любознательные иностранцы наезжали в Вечный город только на определенное и очень непродолжительные сроки, то Косса мало зарабатывал своими уроками. Коссе частенько случалось быть вегетарианцем поневоле, но он не унывал, будучи уверен, что фортуна, наконец, улыбнется ему, и погружался в поэтические мечты и в изучение прошлого своей родины. Воспитанный в старой классической школе, под руководством духовных лиц, он отлично знал латинский и греческий языки и импровизировать какую-нибудь оду или карму по-латыни ему ничего не стоило. Сколько раз, сидя в первой комнате всесветно знаменитого Caffe greco, в правом ее углу, он забавлял приятелей латинскими и греческими импровизациями на современные темы. Приятелям, конечно, доставляло большое удовольствие слушать злые и остроумные сонеты на более понятном для всех транстеверинском наречии другого известного римского поэта, Чезаре Паскарелла, но латинский язык все более или менее еще помнили, и поэтому оды Косса встречали у слушателей заслуженное одобрение. Косса любил древний мир, запоем читал классиков, охотно бродил по величественным развалинам своего города и его окрестностей, скромно, но не без гордости подчеркивал свое римское происхождение. Эта патриотическая черта проявляется всюду в его пьесах, где дело идет о древнем мире, его Антоний, умирая, говорит:
…Сын Рима.
Я римлянами только побежден!
Восторженное поклонение римлян былому величию своего города — понятно Иностранцы, долго живавшие в Риме, посещавшие Вечный город не только наездом зимою, в ‘сезон’, но изучавшие его во все времена года, летом и осенью, весною и зимою, очаровывались им наравне с туземцами. Великий старец Рим имеет необыкновенно притягательные свойства во всех отношениях. Каждая улица, каждый уголок его могут остановить внимание своими историческими памятниками — классического и средневекового мира. Бывали случаи, что люди приезжали в Рим на неделю и проводили в нем всю жизнь. Но возвращаюсь к Косса.
Сперва о литературной деятельности поэт не думал. Едва ли я ошибусь, сказав, что первую мысль об этой деятельности ему подало общение его с разными иностранными его приятелями, художниками и музыкантами, жившими тогда в Риме. Первыми его театральными пьесами были драмы из современного, но совершенно чуждого и незнакомого ему быта. Одною была — ‘Пушкин’, другою — ‘Бетховен’. Первая была взята из жизни нашего поэта, вторая — из жизни немецкого композитора. Судьба Пушкина живо заинтересовала его, и он быстро написал свою драму, прочтя и расспросив все, что только мог о поэте, имя которого упорно произносил на итальянский лад — ‘Пускин’, несмотря на старания его русских знакомых научить его правильному произношению имени его героя. Для этой пьесы фоном послужила семейная жизнь Пушкина, развязкою — его дуэль, а общим содержанием — светлая личность поэта, его высокий дух и мечты, которых не в состоянии оценить большинство его окружающих. В этой драме, теперь уже совершенно забытой и не вошедшей в издание сочинений Косса, не встречается особенно грубых промахов по части живописания русского быта, хотя, конечно, знаний для того ему почти не откуда было взять. В ней не забыта даже няня поэта, чувства которой к ее воспитаннику переданы верно, но зато совершенно искажены отношения поэта к жене, фигура которой очерчена ложными красками. Молодой драматург не заботился тут об исторической правде, думая только о психологическом анализе фактов и обстоятельств, доведших поэта до роковой гибели на дуэли. Да в то время и на русском языке еще не было в печати многих материалов о Пушкине, явившихся уже позже. Стало быть, ошибки итальянского драматурга относительно личной жизни поэта извинительны. Его Пушкин, умирая, оставляя своим друзьям заветы для лучшего будущего, а на вопрос бросающейся к нему плачущей жены, с горечью, жестоко отвечает:
… А вам?
Свои богатства завещаю!
На этих эффектных словах опускается занавес. Пьесу давали в небольшом, уже не существующем театре Сферистерио, помещавшемся на углу улиц Quattro fontane и via Porta Pia (теперешняя 20 settembre, переименованной так после занятия 20-го сентября Вечного города итальянцами). Пьеса имела посредственный успех, хотя недостатка в добровольной дружеской поддержке не было. Она была разыграна весьма порядочно и поставлена добросовестно. Меня, помню, тогда поразили высокие сапоги, в которых выходили и сам Пушкин, и его друг, Дельвиг, и большинство действующих лиц. Мне казалось это ошибкою режиссера, на деле вышло, что режиссер был прав: именно в таких сапогах являлись в обществе наши франты 30-х годов.
Вторая драма — ‘Бетховен’ —имела еще меньший успех. Ее мне не пришлось видеть, я только читал ее и смутно помню ее содержание.
К интимной жизни поэтов или художников Косса вернулся в последствии только в свой драме ‘Чечилия’, представляющей этюд из жизни знаменитого венецианского художника Джиорджионе (Барбарелли) и, пожалуй, но только отчасти, в комедии ‘Плавт и его век’. ‘Чечилия’ гораздо интереснее первых драм Косса, в ней видна рука опытного мастера, язык и стихи ее превосходны, но само содержание не интересно, мелко-буржуазно и кисло-романтично. С драмами из личной жизни писателю не везло, он сам становился обыденным и не мог дать того, чем преимущественно был силен — мастерских, ярких картин древнего или средневекового быта, сильных образов исторических личностей, служивших героями для его пьес. Комедия ‘Плавт и его век’ — гораздо живее и проще, без приподнятости настроения и чувств. Главным содержанием ее является не личная жизнь поэта Плавта (попавшего, как известно, к рабство за долги и потом освобождённого за литературные успехи), а ряд исторических картин римской жизни из той эпохи, когда вместе с Плавтом жили Сципион Африканский и Катон Утический, строгий цензор и гонитель Карфагена. Этот фон так интересен сам по себе, что забываешь о недостаточности содержания комедии. Надо заметить, что обе эти пьесы, написанные Косса много позже, когда его имя пользовалось уже отличною известностью, тоже не встретили успеха в публике.
Настоящий успех нашли его трагедии из римской истории, в которых поэт является не только моралистом, но и большим психологом. К этим трагедиям он перешел как-то незаметно. Неуспех его первых двух пьес заставил его временно скрыться с горизонта, удалиться от своих друзей, думавших, что неудачи подействовали на него слишком сильно, побудивши даже отказаться от дальнейшего продолжения литературной карьеры. Совершенно неожиданно Косса явился с ‘Нероном’, который сразу обратил на него внимание критики и публики. Все были поражены яркостью образов, поэтичностью картин и красотою стиха, в котором итальянцы строгие судьи (замечу кстати, что все пьесы Косса написаны стихами). Косса не пробовал реабилитировать Нерона, как не делал таких попыток и в других своих пьесах, где брал исторические личности, хотя и понимал интерес подобного нового освещения. Проверить Тацита, Светония и других республиканских писателей, писавших о распущенности императорского Рима более по слухам, — как все вообще древние летописцы— чем на основании точных материалов, не имевшихся в их распоряжении спустя столетие и более после описываемых событий — ему не приходило в голову. Добросовестность и правдивость этих писателей так твердо установились в исторической науке, что всякое сомнение в точности их выводов или сообщений кажется чуть не ересью. Такой классик, как Косса, не мог заподозрить имевшийся у него исторический материал, тем более, что материал великолепно служил для его целей. А целью его литературных произведений, кроме красоты и поэтической правды, взятых сами по себе, еще несомненно было поучение. Во всякой его пьесе заключается нравоучение, и он сам в своем ‘Плавте’ высказал свой взгляд на задачу драматического писателя.
Театр не должен нас учить греху,
В поэте славить гражданина я хочу—
говорит Катон, освобождая Плавта от рабства и указывая ему, на что должен тот обращать внимание в своих произведениях.
Нерон сопровождается целым рядом примечаний и ссылок на разных классических историков. Молодому драматургу, видимо, казалось, что ему могут не поверить, заподозрить в исторической неверности черты, приданные им Нерону. Последний у него представлен артистом в оправдание всех его безумств, имевших всегда артистический характер и его знаменитого, предсмертного восклицания—Qualis artifex pereo (какой артист погибает). На упрек, обращенный ему критикою того времени, что изображаемый им Нерон является всегда артистом и никогда императором, Косса отвечает ссылкою именно на это восклицание. ‘Нерон, — говорит он, — мог бы воскликнуть: какой император погибает со мною, но он этого не сказал, он говорит только об искусстве’. Если враги Нерона не выдумали этого восклицания (настоящие римляне презирали искусство), если оно исторически верно, тогда, конечно, прав Косса. Основываясь на Светоние и Таците, он дает цезаря, который всего менее думал именно о государственных делах й если когда занимался ими, то разве в шутку, из иронии, свойственной его характеру. Главнейшие черты его характера Косса видит именно в иронии, в жестокости и любви к искусству. Нерона поэт определяет таким образом: ‘он был менее жесток, чем Калигула, потому что в последнем жестокость была врожденною, сладострастием, в Нероне же она вызывалась только страхом. Трусливее ребёнка, суевернее простой бабы, хороший поэт, хороший живописец, еще более хороший скульптор, великолепно понимавший строительство, тщеславный до такой степени, что хотел заменить имя Рима своим именем, распутный — вот что такое Нерон’.
Сообразно с этим заключением, автор рисует своего героя. Еще в прологе шут Менекрат объясняет зрителям, что Нерон, изображаемый автором, отнюдь не страшный герой трагедии…
Мой Нерон — моим его я называю,
Являлся его шутом — совсем иной.
Всегда он весел был, но добрым не бывал. ,
Затем, объясняя далее своего героя на оснований вышеприведенной характеристики, Менекрат замечает, что Нерон:
Артистом был, не так как все иные
Другие разные и поздние Нероны,
Что Бога отрицали наравне с искусством.
Кстати замечу, что прием олицетворять пролог в форме того или другого образа или представлять в виде действующего лица, был в большом употреблении в старой итальянской сценической литературе. Косса в ‘Нероне’ воспользовался старым обыкновением, вспомнивши при этом случае даже Виктора-Эммануила и занятие Рима итальянцами, но более не возвращался к нему в других пьесах.
Нерон взят драматургом в последние месяцы царствования, когда цезарь окончательно потерял здравый смысл. Два последние действия комедии (пьеса названа автором комедиею, потому что Нерон для него комическое лицо) посвящены падению его власти. В пьесе немало страниц, производящих однако глубоко трагическое впечатление. Такова, напр., смерть греческой танцовщицы Эглоги, погибающей от яда, данного ей Актеею. Таковы оба последние действия, рисующие крушение судьбы Нерона. Петербург видел знаменитого Э. Росси в Нероне еще во время первого приезда трагика в Россию — в конце семидесятых годов, но пьеса Коссы произвела меньшее впечатление, чем следует, потому что в труппе Росси не было ни одной порядочной актрисы на роли Эглоги и Актеи, требующих, по крайней мере, хорошеньких лиц. Вообще, даже и в Италии, за редкими исключениями, мне не приходилось видеть пьес Косса обставленными, как следует. Если главное действующее лицо — он или она — находились в хороших руках, то все остальные лица были представлены неважно, обстановка же обыкновенно никуда не годилась. А между тем все почти пьесы Косса обстановочные и написаны в стихах, которые нужно уметь декламировать. Бедный Косса!
Для ‘Мессалины’ драматург тоже выбрал эпиграфом строки из Тацита: ‘не сомневаюсь, что все это покажется баснословным, но я ничего не выдумал ради эффекта, а передаю то, что слышали и записали наши предки’ (Аннал кн. XI, 27). Фигура Мессалины изображена, стало быть, так, как сообщали о ней ‘предки’ в своих полубаснословных рассказах, но она возможна. Мне кажется даже, что Косса смягчил кое-где рассказы Тацита. Он, по крайней мере, подчеркивает ее страстную привязанность к своим детям, из-за которых она ссорится с Агрипиною, лукаво и постепенно выдвигающейся вперед и выдвигающей сына, будущего Нерона. Смягчено им и сладострастие Мессалины.
Она посещает Субурру, но отыскивая там дорогого ей Кайя Силия, которого любит безумно и с которым безумно вздумала связать свою судьбу при жизни Клавдия. Характер ее полон дикой энергии. ‘Бояться вечно не умею’, — говорит она (цитирую по переводу г. Н. Аксакова).
Противно мне хитрить и притворяться.
Все, чтобы я ни делала когда,
Пусть видит свет. Я женские уловки
И хитрости матронам оставляю,
Примерным женам, нежным Пенелопам,
Лукрециям, лишь годным для комедий,
Которые мужей своих тайком
Не хуже нас обманывать умеют!..
Что значу я — не будь я тем, что есть?
Где власть моя, — не будь я Мессалиной?
Боюсь тебя расспрашивать. К чему
Грустить заранее и мрачным страхом
Грядущих дней блаженство отравлять.
Взгляни мне в очи! Иль я постарела?
Иль то лицо, которое тебя
В былые дни безумно увлекало,
Пленять не может более? — Уста
Дарить не могут жарким поцелуем?..
Зачем меня печалишь?.. Наша жизнь
Не есть ли сон, как призрак скоротечный?!
Так насладимся ж жизнью беззаветно,
Пока сердца нам греет солнца луч!
Жизнь для любви—блаженство! Остальное —
Ничто.
Ей приходится бороться с своим темпераментом, — иногда она даже думает расстаться с Силием, — и с придворными интригами, которыми она окружена. После страстной сцены с Силием, который из расчета отказывается от нее, чтобы тем вернее забрать ее в руки, ей надо тотчас же защищать себя перед цезарем. Но жалкого Клавдия она не боится. ‘Ты никогда не знаешь ничего’, — восклицает она презрительно, когда Клавдий застал ее расстроенною и взволнованною после горячего объяснения с Силием.
Ты только что отужинал, конечно,
И мозг еще в тумане у тебя
От сладких вин Эллады… Что случилось?!?
И ты отец? ты цезарь?.. и ты можешь
Об этом спрашивать, когда при всех,
В великий день для римского народа,
Презренная плебейка оскорбила
Британника?!? Иль он тебе не сын,
Что преторьянцы верные твои
Предателей на месте не избили?..
Вот до чего уверенность слепая
Тебя доводит! Берегися: в каждом
Своем любимце подлом из рабов,
В невинных прелестях твоих племянниц
Коварный дар Локусты ты найдешь.
Ты понял ли? Проснись же, — если можешь!
Точно также, когда ее уличают в посещении Субурры, она не теряется, а, перевертывая дело, обращает обвинение на своих врагов.
Ребенок старый!
В ту ночь кровавую, как на Тарпее
Патриции, собравшись, объявили
Империю низложенной, дрожа
В углу дворца ты скрылся отдаленном…
Лишь случай, бог ленивых и глупцов,
Тебя извлек оттуда… Он порфиру и
С мертвеца державного на плечи
Твои надел и посадил тебя
Без памяти на трон великих предков…
И ты на нем сидишь и до сих нор,
Благодаря всемилостивому богу…
Искусство править, — знаешь ты его?!
Отпущенников стая над тобой
Безмерно властвует. Ума и воли
Нет у тебя! Под именем твоим
Скрывался, они бесстыдно грабят
Провинции, сбирая для себя
Сокровища несметные, тебе же
Лишь ненависть ограбленных племен.
А ты, скажи, ты думаешь о чем?
Что делаешь?
и на ответ Клавдия, что он занимается историей, она восклицает:
Опомнись!
Не мне, тебе бы должно темной ночью,
Стоглазым делаясь, входить в дворцы
Патрициев и в хижины плебеев,
В собранья преторьянцев проникать,
Подслушивать разнузданные речи,
Выведывать, движенья изучать,
К себе склонять наградой легковерных,
В крови тушить уж вспыхнувший пожар…
Напрасно ты так слепо доверялся
Своим рабам отпущенным, любимцам,
Которых ты из грязи их родной
До страшного могущества возвысил…
Теперь они уж сыты и тебя
Пока дурачат, помощь ожидая
Восставших войск испанских иль германских…
В минуту смертельной для нее опасности, когда ее враги торжествуют, и ей остается ждать только приговора, она успевает снова овладеть слабодушным императором, ластится к нему, старается всячески подействовать на его чувственность (А любишь ты мое лицо? — спрашивает она) и вместе старается погубить своих врагов и напомнить о сыне.
Лишь для тебя красивой я отныне
Желаю быть, раба твоих желаний,
С минуты этой стану мучить я
Тебя, лаская, поцелуями. А ты,
Неправда ли, меня ты будешь слушать?
И чтоб теперь нам новый мир упрочить,
С тобою мы изгнанья путь укажем…
Клавдий.
Кому?
Мессалина.
Твоим племянницам лукавым
И навсегда изгоним из дворца
Твоих рабов, отпущенных…
О нашем Британнике заботясь об одном,
Его ты в добродетели наставишь
И к славе путь укажешь ты ему
И к подвигам высоким… А потом,
Когда с себя сложить правленья бремя
Захочешь ты, и с ним разделишь власть,
Тогда врагам, которые открыто
Паденья моего желали, я скажу
С величьем римским: дерзкие, склонитесь
Предо мной: я жена и мать
Двух императоров!
Слабоумный Клавдий уступает, наверняка обещая ей полное помилование, и она в торжестве восклицает:
За мной, за мной победа!.. Вы дрожите,
Презренные виновники страданий
Моей души!.. Как верно, что жива я,
Я погубить сумею вас!..
Это чисто шекспировская сцена, как и последующая, когда ее торжество внезапно рушится и она гибнет, убиваемая по приказу отпущенников, в свою очередь трепещущих за себя в случае возвращения Мессалины на прежнее место. Но и события, рисуемые тут, достойны Шекспира.
Косса — всегда большой патриот. Он не упускает нигде случая воспеть гимн Риму и его доблестям. В ‘Мессалине’, рядом с распущенностью цезарского Рима, нет недостатка в благородных фигурах и в речах, славящих добродетель и старые традиции, Гладиатор Бито с прискорбием видит, что происходит на его глазах
Придет пора… и дряхлый сонм богов
Иным богам свою уступит власть…
На благо ли?.. Пускай решит потомство.
Мы ж день от дня все к худшему идем…
А был ведь миг, миг славы и надежды!
Навек в моей он памяти живет.
Кай был убит, и консулы с Сенатом
Готовились с вершины Капитолья
Уж древнюю свободу возвестить…
И что ж? — глупец, рукой судьбы найденный
В гнезде своем, куда он скрылся в страхе,
Разрушил в миг великие надежды,
Разбил мечты — и жив еще доселе…
Душа и кровь породы Юлианской,
Он чернь пленил, как не могла пленить
Ее за Рим героев падших память…
И чернь права: подстреленный орел
Не стоит прах точащего червя…
Патриотические речи раздаются на страницах ‘Риенцо’ итальянского писателя. Иначе, впрочем, и немыслимо, потому что сам сюжет того требует. Действительно, попытка восстановить не столько римскую республику, сколько порядок в Риме и поднять значение этого города, сделанная в XIV веке знаменитым трибуном, наглядно показывает проявление старого римского патриотизма и одушевления. Глубоко пал Рим, но никогда во все его эпохи, в эпохи папского Рима, не было в нем недостатка в благородных мечтателях, помнивших о былом величии родного города, думавших вернуть ему хоть часть утраченного блеска. Одною из последних попыток подобного рода было провозглашение римской республики в 1849 году, когда, между прочим, выдвинулся один из народных вождей, Чичеруаккио, память о котором сохранилась в Риме до наших дней. Этот Чичеруаккио по своему общественному положению стоял много ниже своего собрата XIV века, трибуна Риенцо, но он тоже отличался пламенным красноречием и он имел сильное влияние на народное чувство, несмотря на то, что нельзя и ставить рядом общественные условия XVI и XIX веков.
В ‘Риенцо’ все дышат патриотизмом, за исключением угнетателей-феодалов. Страстно говорят даже женщины, напр., Нелла, невеста Колы (впоследствии его жена). На первый раз это может казаться ошибкою поэта. Между тем Косса в этом отношении верен действительности. Примеры патриотизма римских женщин, его современниц, стоявшие у него перед глазами, говорили ему ясно, каковы могли быть чувства их предшественниц- Сколько молодых девушек и женщин в Риме, сколько матерей принимало личное участие в движении, приведшем к окончательному объединению Италии, не говоря уже о том как старались они одушевлять для той же цели сыновей, мужей и братьев.
‘Риенцо’ посвящен Бенедетто Кайроли, покойному министру иностранных дел и единственному в то время оставшемуся в живых члену семьи Кайроли: все остальные пали, добиваясь освобождения вечного города. Для Кайроли этот сюжет должен был быть близким. Сама трагедия представляет собою нечто в роде драматической хроники, чем настоящую сценическую пьесу, она и названа автором драматическою поэмою. Косса последовательно излагает в ней перипетии жизни Риенцо, исключая его пребывание в Авиньоне, куда тот ездил оправдываться перед папою и где сидел в заключении несколько лет. Характерны в пьесе побочные фигуры — фра Монреале и друзей Колы. Фра Монреале — один из ярких типов кондотьера, предателя и разбойника, готового служить всем, кто хорошо платит, тип не редкий ни в итальянской литературе, ни в жизни, которая в свое время дала массу подобных лиц. Фра Монреале— историческое лицо и обрисован автором яркими красками. Цельностью характера, не останавливающегося перед обстоятельствами, каковы бы они ни были, он вызывает в зрителях даже известные симпатии к себе, направленный на добро, такой характер достигнул бы многого. Подобных железных людей Италия с незапамятных времен видала много среди своих сынов. Друзья Колы, слесарь Чекко дель Веккио и другие, сперва страстные партизаны трибуна, потом его враги, представляют горячих, но ограниченных республиканцев. Они дают надлежащий фон картине.
Большой интерес представляет драма ‘Борджиа’, где изображены папа Александр VI и его семья. Косса был не только противником панства, вообще, он был масоном, теперешние же масоны в Италии атеисты и враги христианства. С точки зрения масонства он писал свою драму. Но он был слишком добросовестный писатель и потому не позволял себе искажать действительность и сгущать краски эпохи, сами по себе мрачные. К Лукреции он относится совсем симпатично, как, впрочем, и следует, потому что архивные материалы, всплывшие на свет, дали совсем иную фигуру, чем та, что представили старые, поверхностные историки. Таково же его отношение к герцогу Кандиа, старшему брату Чезаре Борджиа, и к матери их, Ваноцце Каттанеи. Вообще, как теперь известно документально, в семье Борджиа было два течения, совершенно противоположные. Да и на самого Чезаре начинает устанавливаться взгляд, высказанный еще Макиавелем, взгляд, старающийся оправдать его до известной степени, сделать из него политика, стремящегося освободить, хотя бы и для личной пользы, итальянские города, республики и общины от мелких, но жестоких тиранов, разных Вителлоцо, Вителли, Оливеротто, Гравина и т. д. Чезаре Борджиа старался установить какой-нибудь порядок в общественно-политической жизни тогдашней Италии, разбитой на мелкие куски и представлявшей хаос невероятный. С кровожадными, угрюмыми и глупыми тиранами Чезаре, не стеснялся, когда судьба давала их ему в руки. Современники Борджиа сами мечтали отделаться от этих Сфорца, Гонзага, Малатеста, Вальоне, Бентиволио, мелких князьков без широких взглядов и мыслей, предпочитая возможное единовластие даже Чезаре Борджиа или хотя бы сильную папскую власть.
Отголосок этого взгляда на Борджиа находится у Косса, несмотря на его масонство. Я повторяю, он был слишком добросовестным писателем, чтобы искажать истину. Для самого папы Александра он нашел кое-какие смягчающие обстоятельства, хотя бы чрезмерную его родительскую любовь. Убийство герцога Кандиа его братом дает повод к великолепной сцене между Александром, убийцею, и его матерью. Папа в отчаянии, узнавши от Ваноццы, что его сын убит именно братом. ‘Ты не получишь плодов твоих расчетов’, говорит он в негодовании, ‘оставайся со своим преступленьем. Рим с удивлением услышит великую новость: я был папою Александром Шестым’.
Валентино.
Ты бредишь.
Александро.
Отказываюсь ото всего.
Не надо мне величия, семьи и мира.
Валентино.
В моем распоряженьи Ватикан!
Он окружен войсками. Отсюда
Ты не выйдешь.
И затем продолжает, обращаясь к пораженному папе.
Отрекся лишь один
Из вас. И помнишь? несчастный этот
Всю силу гнева Данте заслужил.
Тебя ж страна вся наша осмеет.
Проснись, грозой я буду для тиранов
И твоим мечем. Пусть нас история
Рассудит.
Вся драма написана пламенным пером, оправдываемым глубочайшим интересом этих необычайных и мрачных событий, к которым нельзя оставаться равнодушным. Язык этой драмы выразительнее, чем в предшествовавших произведениях Косса. Речи короче, сжатее, монологов меньше, как и лирических отступлений, к которым Косса был склонен. Вместе с ‘Юлианом отступником’ это едва ли не лучшая из его пьес, где он отрешается от влияния шекспировских исторических хроник и от прошлых традиций итальянской драматической литературы, становясь самим собою, здесь его талант проявился с жизненностью, достойной огромной эрудиции автора.
Я уже говорил, что Тациту он верил безусловно и ставил его изречения и сентенции эпиграфами своих произведений. Задачи драматического писателя были также совершенно ясны его уму. Этими двумя обстоятельствами определяется отношение его к изображавшимся им на сцене эпохам и самое направление его пьес. Но его поэтическое чувство увлекало его далеко за отведенные им себе границы и позволяло ему находить такие черты в персонажах, которые, сами по себе, давали им новое освещение и, во всяком случае, позволили бы другому, более свободному уму развернуть свое творчество шире. Следуя Горацию, он рисует, напр., Клеопатру как fatale monstrum, но предугадывает в ней столько женственных и женских черт, что в сущности содержание изображаемого им образа не отвечает выбранному эпиграфу. Кажется, сделай он небольшое усилие, дай несколько большую свободу своему уму и чувству, и он найдет разрешение загадки — определит, что за существо была обольстительная царица, какими чарами держала в своей власти и в слепом подчинении Цезаря и Антония, даст ключ, наконец, ко всему ее образу действий, начиная с битвы при Акциуме и кончая постоянными переговорами с посланцами Октавия, не взирая на ее безусловную любовь к Антонио, в судьбе которого она была безусловно заинтересована уже потому, что у них были дети. Что она такое — слабая ли только женщина, теряющаяся при ударах судьбы, патриотка ли или, наконец, предательница по природе, как другие представители династии Птоломеев?
На эти вопросы, невольно встающие в уме читателя или зрителя, желающего освободиться от ига обычного, давно сложившегося мнения, в котором чувствуется недостаток какой-то внутренней правды, Косса не дает ответа. Тем не менее, его Клеопатра интересна. Можно пожалеть, что Дузэ играет шекспировскую трагедию, а не пьесу Косса. Последняя отдельными чертами характера героини, распределением исторического материала и общим поворотом целого, сильно отличающимся от пьесы Шекспира, несомненно и безусловно замечательна. Отмечу кстати прекрасную фигуру египетского адмирала и патриота Ротеи, влюбленного в царицу, но ставящего патриотизм выше страсти, понимающего значение предстоящей борьбы для Египта и потому приносящего себя на пользу счастливого соперника. Дузэ, и с нею всякая трагическая актриса, нашла бы в Клеопатре Косса прекрасный материал для себя: в этом нечего сомневаться. Залогом служит успех ‘Нерона’, которого с такою охотою играл покойный Эрнесто Росси или успех ‘Мессалины’ в исполнении известных Пеццана и Марини. Но и большие актрисы, как маленькие, плохо знают литературу даже собственной страны и точно также предпочитают пьесы преизвестные, для которых им не приходится ломать головы, или пьесы, за которые похлопочет имеющийся налицо автор. Косса же спит мертвым сном и хотя умер недавно и еще не забыт, все-таки имеет меньше шансов на внимание актерского мира, чем его здравствующие товарищи.
За ‘Нероном’ последовали другие трагедии из времен римской республики и империи: ‘Мессалина’ (1876), ‘Юлиан отступник’ (1878), ‘Клеопатра’ (1878), затем пьесы из средневековой жизни: ‘Кола ди Риенци’ (1879), ‘Борджиа’ (1881), снова пьесы из римской жизни, ‘Плавт и его век’ (1882), ‘Чичилия’ (1883), ‘Ариосто и семья Эсте’ (1884). Он работал неутомимо, выпуская ежегодно одну пьесу за другой. Масоны, в ряды которых он вступил, усердно поддерживали его в печати и на сценических представлениях, но и помимо них успех улыбнулся ему.
Его признали, он становился не только модных, но действительно любимым писателем, произведений которого ожидают с нетерпением и читают с живейшим интересом, переводы его пьес стали выходить на иностранных языках, в том числе кое-что переведено и по-русски (‘Мессалина’ переведена А. Аксаковым, она же переделана В. И. Бурениным). Неожиданная смерть пресекла его дни, он умер в Ливорно на морских купаньях от так называемого miserere, заворота кишок.
В пьесах Косса, кроме поэтического замысла по отношению к изображаемым им эпохам, кроме отдельных поэтических черт, придаваемых им тем или другим лицам, интересна свобода литературных форм, особенно для его времени и для Италии и простота его отношения к событиям и действующим лицам. Если бы его язык был свободнее от известной приподнятости, заключающейся в его первых произведениях, было бы, конечно, лучше для его славы. Но, когда он писал, на его родине господствовала манера французских драматических писателей и Шекспира, единственно известных тогда большинству в этой стране. По свободе, с которою ой ведет сцену, чуждаясь условностей и отыскивая возможную правду в своих драмах, он однако отошел от своих коллег по сцене. Он не был знаком с северными литературами, в его время в Италии не слыхали об Ибсене, Бьернсоне, Толстом и других драматургах, из которых некоторые выступили позднее. Шекспир же не остался без влияния на него. Вообще же в своих произведениях он не только драматург на основательной исторической подкладке, но и прекрасный поэт. Его произведения столь же интересны в сценическом, как и в литературном или историческом отношениях. Возьмите, напр., его ‘Юлиана-Отступника’. Какая масса разнообразных знаний, какое проникновение в дух времени, какая сила в фигуре самого императора-философа и в окружающих его лицах, движущихся вокруг него, как около центра, но сохраняющих каждый свое значение. Эта драма, вместе с ‘Борджиа’, является его данью масонству, но поэт сумел перейти границы, поставленные сектою, и коснуться струн, общих всем людям, чуждым партийности и предвзятых взглядов. Примирительное чувство слышится в заключительной сцене ‘Борджиа’, когда Ваноцца, преклоняя колена у трупа всеми брошенного папы Александра V, говорит:
Теперь перед судом Всевышнего стоит
Твоя бессмертная душа… А я… я плачу и молюсь.
Трагическим духом веет вообще в этом произведении, которое вместе с ‘Юлианом-Отступником’ давно ждет перевода на русский язык.
Но когда писатель умер, не оставив после себя никого, пройдет немало времени прежде чем вспомнят о нем н о его заслугах. На смену ушедшим так легко выступают новые имена.
Источник текста: Иванов М.М. Очерки современной итальянской литературы. — Санкт-Петербург: А. С. Суворин, 1902. — 343 с., 21 см. С. 305—326.