Петрарка.
S’ amor no che dunque quel ch’ io sento?
Что же я чувствую, если и ето не любовь?
‘Встникъ Европы’, No 7, 1816
Петрарка, Батюшков К. Н., Год: 1816
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Вотъ что говоритъ Петрарка, котораго одно имя напоминаетъ Лауру, любовь и славу. Онъ заслужилъ славу трудами постоянными и пользою, которую принесъ всему человчеству какъ Ученый прилжный, неутомимый, онъ первый возстановилъ ученіе Латинскаго языка, он занимался критическимъ разборомъ древнихъ рукописей, какъ истинный знатокъ и любитель всего изящнаго. Не по однмъ заслугамъ въ учености имя Петрарки сіяетъ въ Исторіи Италіянской, онъ участвовалъ въ распряхъ народныхъ, былъ употребленъ въ важнйшихъ переговорахъ и посольствахъ, осыпанъ милостями Императора Римскаго, и наконецъ отъ Роберта, Короля Неаполитанскаго названъ я другомъ и величайшимъ геніемъ. Замтимъ, что Робертъ былъ ученйшій мужъ своего времени, и предпочиталъ (ето собственныя его слова) науки и дарованія самой діадим. Наконецъ Петрарка сдлался безсмертенъ стихами, которыхъ онъ самъ не уважалъ {Въ етомъ неуваженіи къ стихамъ своимъ Богдановичь много сходствовалъ съ Петраркомъ. Онъ часто говаривалъ M……y: ‘Стихи мои, которые вамъ такъ нравятся, умрутъ со мною, но моя Русская Исторія переживетъ меня. Стихи мн немного стоили труда, надъ Исторіей я много пролилъ поту: на ней-то основана моя слава… .’ Coч.},— стихами, писанными на язык Италіянскомъ, или народномъ нарчіи. И такъ, славы никто не оспориваетъ y Петрарки, но многіе сомнваются въ любви его къ Лаур. Многіе Французскіе писатели утверждали, что Лаура никогда не существовала, что Петрарка воспвалъ одинъ призракъ, красоту созданную его воображеніемъ, какъ создана была Дульцинея Сервантовымъ героемъ.
Италіянскіе критики, ревнители славы Божественнаго Петрарки, утвердили существованіе Лауры, они входили въ малйшія подробности ея жизни, и на каждый стихъ Петрарки написали цлыя страницы толкованій. Сія данъ учености и дарованію покажется инымъ излишнею, другимъ смшною, но мы должны признаться, что только въ тхъ земляхъ, гд умютъ такимъ образомъ уважать отличныя дарованія, родятся великіе авторы. Любители Поезіи и чувствительные люди, которые по движеніямъ собственнаго сердца, пламеннаго и возвышеннаго, угадываютъ сердце поета и истину его выраженій, не будутъ сомнваться въ любви Петрарки къ Лаур: каждый стихъ, каждое слово носитъ неизгладимую печать любви.
Любовь способна принимать вс виды. Она иметъ свой особенный характеръ въ Анакреон, еокрит, Катулл, Проперці, Овиді, Тибулл и въ другихъ древнихъ поетахъ. Одинъ сладострастенъ, другой нженъ, и такъ дале. Петрарка, подобно имъ, испыталъ вс мученія любви и самую ревность, но наслажденія его были духовныя. Для него Лаура была нчто невещественное, чистйшій Духъ, излившійся изъ ндръ божества и облеченный природою въ прелести земныя. Древніе стихотворцы были идолопоклонники, они не имли и не могли имть сихъ возвышенныхъ и отвлеченныхъ понятій о чистот душевной? о непорочности, о надежд увидться въ лучшемъ мір, гд нтъ ничего земнаго, преходящаго, низкаго. Они наслаждались, и воспвали свои наслажденія, они страдали и описывали ревность, тоску въ разлук, или надежду близкаго свиданія. Слезы горести или восторга и нкоторя обряды идолопоклонства, очарованія какой-нибудь Волшебницы (любовь всегда суеврна), воспоминаніе о золотомъ вк и вчныя сожалнія о юности, улетающей какъ призракъ, какъ сонъ, — вотъ изъ чего были составлены любовныя поемы древнихъ, вотъ по чему въ ихъ твореніяхъ мы видимъ боле движенія и лучшее развитіе страстей, однимъ словомъ, боле драматической жизни нежели въ одахъ Петрарки — но не боле истины.
Тибуллъ, задумчивый и нжный Тибуллъ, любилъ напоминать о смерти своей Деліи и Немезид. ‘Ты будешь плакать надъ умирающимъ Тибулломъ, я сожму руку твою хладющею рукою, о Делія!..’
Te spectem, saprema mihi cum venerit Lora,
Te teneam moriens, deficiente manu…’
И сіи слова драгоцнны для сердецъ чувствительныхъ! Но посл смерти всему конецъ для Поезіи, самый Елизій не есть врное жилище. Каждый Поетъ передлывалъ его по своему и переносилъ туда грубыя, земныя наслажденія. Петрарка напротивъ того: онъ надется увидть Лауру въ лон божества, посреди Ангеловъ и Святыхъ, ибо Лаура его есть ангелъ непорочности, самая смерть ея — торжество жизни надъ смертію. ‘Она погасла какъ лампада,’ говоритъ Стихотворецъ, ‘смерть не обезобразила ея прелестей, нтъ, не смертная блдность покрыла ея лице: близна его подобилась снгу, медленно падающему на прекрасный холмъ въ безвтренную погоду. Она покоилась какъ человкъ по совершеніи великихъ трудовъ, и ето называютъ смертію слпые человки!’
Петрарка девять лтъ оплакивалъ кончину Лауры. Смерть красавицы не истребила его страсти, напротивъ того, она дала новую пищу его слезамъ, новые цвты его дарованію: гимны поета сдлались божественными Никакая земная мысль не помрачала его печали. Горесть его была вчная горесть христіанина и любовника. Онъ жилъ въ небесахъ: тамъ былъ его умъ, его сердце, вс воспоминанія, тамъ была его Лаура. — Стихи Петрарки, сіи гимны на смерть его возлюбленной, не должно переводить ни на какой язык, ибо ни одинъ языкъ не можетъ выразить постоянной сладости Тосканскаго, и особенной сладости Музы Петрарковой. Но я желаю оправдать Поета, котораго частію критика (отдавая впрочемъ похвалу гармоніи стиховъ его) ставитъ на равн съ обыкновенными писателями по части изобртенія и мыслей. Въ проз остаются одн мысли.
‘Исчезла твоя слава, міръ неблагодарный! и ты сего невидишь, не чувствуешь. Ты недоетойна была знать ее, земля неблагодарная! ты не достойна быть попираема ея священными стопами! Прекрасная душа ея преселилась на небо, Но я, несчастный! я не могу любить безъ нее ни смертной жизни, ни самаго себя! Лаура! тебя призываю со слезами! слезы послднее мое утшеніе, он меня подкрпляютъ въ горести. Увы! въ землю превратились ея прелести, он были здсь залогомъ красоты небесной и наслажденій райскихъ. Тамъ ея невидимый образ: здсь покрывало затемнявшее его сіяніе. Она облечется снова и навки въ красоту небесную, которая, безъ сравненія, превосходитъ земелю.’ — ‘Ея образъ является мн одному (ибо кто могъ обожать ее, какъ я?), онъ является и прелестне и свтле. Божественный образъ ея, милое имя, которое отзывается столь сладостно въ моемъ сердц, — вы единственныя опоры слабой жизни моей…. Но, когда минутное заблужденіе исчезаетъ, когда я вспомню, что лишился надежды моей въ самомъ цвт и сіяніи: любовь! ты знаешь, что со мною тогда бываетъ, и она знаетъ, та, которая приближилась къ божественной истин… Я страдаю: a она изъ жилища вчной жизни съ гордою улыбкою презрнія взираетъ на земное одяніе свое, здсь оставленное, Она о теб одномъ вздыхаетъ, и умоляетъ тебя не затемнить сіянія славы ея, тобою на земл распространеннаго, да будетъ гласъ твоихъ псней еще звучне, еще сладостне, если сладостны и драгоцнны были очи ея твоему сердцу!’
Древность ничего не можетъ представить намъ подобнаго. Горесть Петрарки услаждается мыслію о безсмертіи души, строгою мыслію, которая одна въ силахъ искоренить страсти земныя, но Поезія не вперяетъ своихъ красокъ, Стихотворецъ умлъ сочетать землю и небо, онъ заставилъ Лауру заботиться о слав Земной, единственномъ сокровищ, которое осталось въ рукахъ ея друга, осиротлаго на земл. Иначе плачетъ надъ урною любовницы древній Поетъ, иначе Овидій стуетъ о кончин Тибулла: ибо вс понятія древнихъ о душ, о безсмертіи были неопредленны. — Петрарка, пораженный ужасною встію о кончин Лауры, написалъ нсколько строкъ на заглавномъ лист Виргилія, который весь наполненъ былъ его замчаніями: ибо Петрарка читалъ Виргилія и училъ наизусть безпрестанно. Сія рукопись, драгоцнный остатокъ двухъ великихъ людей, хранилась въ Амброзіанской библіотек, a нын, если не ошибаюсь, находится въ Париж. Простота немногихъ строкъ, начертанныхъ въ глубокой горести, прелестна и стоитъ лучшаго гимна. Изъ нихъ-то можно видть что Петрарка не сочинилъ свою страсть и что стихи его были только слабымъ воспоминаніемъ того, что онъ чувствовалъ.
Вотъ сіи строки: ‘Лаура, славная по качествамъ души своей и столь долго мною прославляемая, предстала въ первый разъ моимъ глазамъ въ начал моего юношескаго возраста, въ 1327 году 6 Апрля, въ церкви С. Клары, въ Авиньон, въ первомъ часу по полудни. И въ томъ же самомъ город, въ том же мсяц, 6 числа, въ первомъ часу, 1348 года, сія небесная лампада потухла, когда я находился въ Верон, не вдая ничего о моемъ несчастіи. Въ Париж узналъ я сію плачевную новость чрезъ письмо друга моего Лудовика, того же года, въ Ма, по утру. Ея чистйшее, ея прелестное тло было подожено, въ самый день ея смерти, въ церкви Кармелитовъ. Я увренъ, что ея душа возвратилась на небо, откуда она пришла, такъ какъ Сципіонова, по словамъ Сенеки {Приятель мой Г. П., родомъ Швейцарецъ, разсказывалъ мн любопытный анекдотъ о Берн (Vernes de Genve), сочинитель извсганаго Пугаешествія по Франціи. Чувствительный Бернъ (я называю его чувствительнымъ по тому, что онъ во всю жизнь старался прослыть чувствительнымъ любовникомъ и писателемъ), Бернъ лишился жены, прелестной и молодой, которую онъ обожалъ какъ любовницу. Не льзя описать его отчаянія! Съ трудомъ оторвали его отъ хладнаго трупа, обезображеннаго смертію. Но Бернъ не хотлъ видть друзей своихъ, не хотлъ слышать обыкновенныхъ утшеній, раздражающихъ раны сердечныя, онъ заперся въ своемъ кабинет и цлыя сутки провелъ въ глубокомъ уединеніи. Долго его дожидались. Родственники и друзья начали безпокоиться. Сперва одинъ, потомъ другой постучался y дверей — нтъ отвта, проходитъ часъ, другой, третій — двери не отворяются. Въ страх ршились ихъ выломать. Но что же? Двери отворились, и вдовецъ блдный, растрепанный, съ красными глазами отъ слезъ — или отъ письма, можете разсудить сами — вышелъ на встрчу толп, въ одной рук держа перо, a въ другой — цлую тетрадь исписанной бумаги! Друзья удивились, и еще боле, когда Поетъ слъ спокойно на стулъ и плачевнымъ голосомъ прочиталъ плачевную Елегію на смерть супруги. — Свтскіе люди полагаютъ, и не безъ основанія, что страсти y писателей въ голов, a не въ сердц. Не всегда конечно, Петрарка, чувствительный до излишества, писалъ отъ избытка чувствъ сердечныхъ, но ета глубокая чуствительность, источникъ дарованій не рдко бываетъ источникомъ мученій, Сколько тому примровъ! Мольеръ, сей знатокъ страсти и сердца человыескаго, походилъ на своего Мизантропа вчною угрюмостію въ обществ, онъ страдалъ безпрестанно за себя и за другихъ. Расинъ былъ жертвою своего сердца, тронутаго народнымъ несчастіемъ, и потомъ немилостію Короля. Тассъ, какъ страдалецъ, скитался изъ края въ край, не находилъ себ пристанища, повсюду носилъ свои страданія, всхъ подозрвалъ, и ненавидлъ жизнь свою, какъ бремя. Тассъ, жестокій примръ благодяній и гнва фортуны, сохранилъ сердце и воображеніе, но утратилъ разсудокъ. И въ наши времена Русская Мельпомена оплакиваетъ еще своего любимца, столь ужасно отторженнаго отъ Парнасса, отъ всего человчества! Есть люди, которые завидуютъ дарованію! Великое дарованіе и великое страданіе почти одно и то же. Соч.}.’ —
Петрарка любилъ, но онъ чувствовалъ всю суетность своей страсти, и съ нею боролся не однажды. Любовь къ Лаур и любовь къ слав под конецъ жизни его слились въ одно. Любовь къ слав, по словамъ одного Русскаго Писателдя, есть послдняя страсть, занимающая великую Душу. — Поемы: Тріумфъ любви, — непорочности,— смерти — Божества, въ которыхъ и самой снисходительный критикъ найдетъ множество несообразностей и оскорбленій вкусу, заключаютъ однако же въ себ красоты неувядаемыя слога, выраженія и особенно мыслей. Въ нихъ-то Стихотворецъ описываетъ вс мученія любви, которой мір, какъ тирану, приноситъ безпрестанныя жертвы. ‘Я знаю’ говоритъ онъ: ‘какъ непостоянна и премнчива жизнь любовниковъ. Они то робки, то предпріимчивы. Немного радостей награждаютъ ихъ за безпрерывныя мученія. Знаю ихъ нравы, ихъ воздыханія, ихъ псни, прерывные разговоры, внезапное молчаніе, краткій смхъ и вчныя слезы. Любовь подобна сладкому меду, распущенному въ соку полынномъ {Гордый и пламенный Альфіери называетъ Петрарку учителемъ любви и Поезіи. Maestro in amare ed in Poesia. Соч.}.’ Сію послднюю мысль Тассъ повторилъ въ своей поем, Пвецъ Іерусалима испыталъ вс мученія любви.
Во времена Петрарковы, столь смежныя съ временами рыцарства, любовь не утратила еще своего владычества надъ людьми всхъ состояній. Во Франціи, отъ Короля до простаго воина, каждый имлъ свою даму, Madame et St. Denis! восклицали Французскіе рыцари, въ пылу сраженій, и совершали неимоврные подвиги. Рьщарь Сиръ де Флеранонъ, водружая знамя на стн крпости, взятой приступомъ, кричалъ своимъ товарищамъ: ахъ! если бы видла красавица своего рыцаря! Трубадуры воспвали красоту, за ними и вс поеты (неизключая важнаго и мрачнаго Данте, остроумнаго и веселаго Бакачіо), вс прославляли своихъ красавиц, и имена ихъ остались въ памяти Музъ. Исторія Парнасса Италіянскаго есть исторія любви. Въ одномъ изъ своихъ Тріумфовъ Петрарка нечисляетъ великихъ мужей древнихъ и новйшихъ, который вс учинились жертвами страсти. Конечно здравый вкусъ негодуетъ на сочетаніе именъ Давида и Соломона съ именами Тибулла и Проперція, но нкоторыя мста сей Поемы имютъ особенную прелесть, a боле еще т, въ которыхъ Стихотворецъ исчисляетъ своихъ друзей въ плну у суроваго Бога.
‘Я увидлъ Виргилія’ говоритъ онъ: ‘съ нимъ Овидія, Катулла и Проперція, которые вс столь пламенно воспвали любовь — и наконецъ нжнаго Тибулла. Юная Гречанка (Сафо) шествовала рядомъ съ возвышенными пвцами, воспвая сладкіе гимны. — Бросивъ взоры на окрестныя мста, и увидвъ на цвтущей зеленой долин толпу, разсуждаюшую о любви. Вотъ Данте съ Беатриксою! вотъ Сельважіа съ Чино! и пр. и пр…. Но теперь я не могу сокрыть моей горести. Я увидлъ друзей моихъ, и посреди ихъ Томасса, украшеніе Болоніи, Томасса, котораго прахъ истлваетъ на земл Мессинской. О минутныя радости! Горестная жизнь! кто отнялъ у меня такъ рано мое сокровище, моего друга, безъ котораго я не могъ дышать? Гд онъ теперь находится? — Прежде он былъ со мною неразлученъ…… Жизнь смертныхъ, горестная жизнь! ты не что иное, какъ сонъ больнаго страдальца, пустая басня романа! — Уклонясь въ сторону отъ прямаго пути, я встртилъ моего Сократа и Лелія. Съ ними желалъ бы я доле шествовать. Какая чета друзей! Ни проза, ни стихи мои не могутъ ихъ достойно прославить, ихъ нагая добродтель и безъ псней Музъ заслуживаетъ почтеніе міра. Съ ними я похитилъ слишкомъ рано славный лавръ, который досел украшаетъ мою главу, въ воспоминаніе той, которую обожаю! — Лавр (Lauro) напоминаетъ имя Лауры, и потому былъ вдвое драгоцнней сердцу Поета. По смерти славнаго Колонны и Лауры стихотворецъ воскликнулъ:
Rotta e l’alta Colonna, е’l verde Lauro!
Мы замтили уже, что неумренная любовь къ слав равнялась, или спорила съ любовію къ Лаур въ пламенной душ Петрарки. Одна чистйшая набожность и возвышенныя мысли о безсмертіи души могли уменьшать ихъ силу, и то временно, но искоренить совершенно не имли власти. Съ какимъ чистосердечнымъ сокрушеніемъ описываетъ онъ борьбу религіи съ любовію къ слав! Въ каждомъ слов виднъ хрмстіанинъ, которыя знаетъ, что ничто земное ему принадлежать не можетъ, что вс труды и усилія человка напрасны, что слава земная исчезаетъ какъ слдъ облака на неб: знаетъ твердо, убжденъ въ сей истин, и все не престаетъ жертвовать своея страсти! ‘Мой умъ занятъ сладкою и горестною мыслію (говоритъ онъ), мыслію, которая меня утруждаетъ, и надеждою исполняетъ мятежное сердце. Когда воображу себ сіяніе славы, то нечувствую ни хлада зимы, ни лучей солнечныхъ, забываю страшную блдности моего чела и самые недуги. Напрасно желаю умертвить сію мысль, она снова и сильне рождается въ моемъ сердц. Она встртила меня въ пеленахъ младенчества, день ото дня со мною возрастала, и страшусь, чтобы со мною незаключилась въ могил. Но къ чему послужатъ мн сіи льстивыя желанія, когда моя душа отддишся отъ бреннаго тла? Посл кончины моей если и вся вселенная будетъ обо мн говорить… суета! суета! одинъ миг разрушаетъ вс труды наши. Такъ! я желалъ бы обнять истину и забыть навки суетную тнь славы!’ —
И самый слогъ Петрарки сообразно съ предметами измняется, важность мыслей въ Тріумф смерти и Божества даютъ слогу особенную силу, возвышенность и краткость. Часто два или три слова заключаютъ въ себ мысль, или глубокое чувство. Ода, въ которой Поетъ обращается къ Ріензи (такъ полагаетъ Вольтер, a другіе критики утверждаютъ, что сія ода писана не къ Ріензи, a къ Колонн), сія ода, въ которой онъ умоляетъ народнаго Трибуна священными именами Сципіоновъ и Брутовъ, расторгнуть оковы Рима, и поставить его на древнюю степень сіянія и славы, напоминаетъ намъ прекрасныя оды Горація. Она исполнена древняго вкуса и сего величія, которое италіянцы, чувствительные ко всему изящному, называютъ grandioso въ Поезіи, въ ваяніи, въ живописи, во всхъ искусствахъ. Рим былъ страстію Петрарки. Он не могъ простить Пап перенесенія трона въ Авиньонъ, и вотъ въ какимъ словахъ изливаетъ свое негодованіе перед защитникомъ правъ народныхъ, вотъ какимъ образомъ взываетъ къ воскресителю столицы міра:
‘Сіи древнія стны, предъ коими міръ благоговетъ и смертные страшатся, обращая вспять взоры на давно минувшіе вкя, сіи камни надгробные, подъ коими истлваетъ прахъ великихъ людей, славныхъ даже до разрушенія міра: вс сіи развалины древняго величія надются воскреснуть тобою. — О великіе Сципіоны! о врный Брутъ! съ какою радостію познаете вы благодяніе новаго героя! съ какимъ веселіемъ и ты, Фабрицій, узнаешь всть сію! Ты скажешь: мой Римъ еще будетъ прекрасенъ!’.
Надежды Петрарки не сбылись. Но любители изящной Поезіи знаютъ наизусть прекрасные стихи любовника Лауры, обожателя древняго Рима и древней свободы. Ни любовь, ни млкія выгоды самолюбія, ни опасность говорить истину въ смутныя времена междуусобія, ничто не могло ослабить въ немъ любви къ Риму, къ древнему отечеству добродтелей и Муз, ему драгоцнныхъ: ибо ничто не могло потушить любви къ изящному и къ истинн въ его сердц. Узнавъ неистовые поступки Ріензи, съ чистосердечною гордостію, достойною лучшихъ временъ Рима, Петрарка писалъ къ нему: ‘Я хотлъ прославлять тебя, страшись теперь, чтобы я непрекратилъ моей похвалы — въ жестокую сатиру!’ Но вс угрозы и совты Петрарки были напрасны. Свобода, дарованная Риму изступленнымъ Трибуномъ, походила на свободу Робеспіерову: началась убійствами, кончилась тиранствомъ.
Вс знаютъ, что Петрарка воспользовался пснями Сициліянскихъ поетовъ и Трубадуровъ, которые многое заняли у Мавровъ, народа образованнаго, гостепріимнаго, учтиваго, ученаго и одареннаго самымъ блестящимъ воображеніемъ. Отъ нихъ онъ заимствовалъ игру словъ, изысканныя выраженія, отвлеченныя мысли и наконецъ излишнее употребленіе аллегоріи, но сіи самые недостатки даютъ какую-то особенную оригинальность его сонетамъ и прелесть чудесную его неподражаемымъ одамъ, которыя ни на какой языкъ перевести не возможно. Слога не льзя присвоить, говоритъ Бюфонъ, сей исполинъ въ искусств писать: и особенно слога Петрарки. — Любовь къ цвтамъ господствовала на Восток. Да сихъ пор Арабскіе и Персидскіе стихотворцы безпрестанно сравниваютъ красоту съ цвтами и цвты съ красотою. Цвты играютъ большую ролю у любовниковъ на Восток. Раждающаяся любовь, ревность, надежда, однимъ словомъ вся суетная и прелестная исторія любви изъясняется посредствомъ цвтовъ. Трубадуры также любили воспвать цвты,— a за ними и Петрарка. Желаете ли видть, какимъ образомъ онъ воспользовался цвшами? Еще раз ровторяю: я удерживаю одну тнь слога живаго, исполненнаго нги, гармоніи и сего сердечнаго изліянія, которое только можно чувствовать, a не описывать. Кстати о цвтахъ: слогъ Петрарки можно сравнить съ симъ чувствительнымъ цвтком и который вянетъ отъ прикосновенія.
‘Если глаза мои остановятся на розахъ блыхъ и пурпуровыхъ, собранныхъ въ золотомъ сосуд рукою прелестной двицы, тогда мн кажется, что вижу лице той, которая вс чудеса природы собою затмваетъ. Я вижу блокурые локоны ея, по лилейной ше развянные, близною и самое молоко затмвающей, я вижу сіи ланиты, сладостнымъ и тихимъ румянцемъ горящія! Но, когда легкое дыханіе зефира начиваетъ колебать на долин цвшочки желтые и блые, тогда воспоминаю невольно и мсто и пepвый день, въ который увидлъ Лауру съ развянными власами по воздуху, и воспоминаю съ горестію начало моей пламенной страсти’.—
Такимъ образомъ цвтокъ въ пол, закат солнца, водопад шумящій въ уединенной рощ, малйшее обстоятельство въ природ, напоминали Петрарк красоту, вчно любезную его сердцу. Путеществіе Стихотворца чрезъ лса Арденскія или чрезъ Альпы, прогулка Лауры въ лодк по озеру, или обряды набожности ею совершенные при наступлеяіи какого нибудь празднества — все служило поводомъ къ сонету или новой од, ни одно чувство, ни одно духовное наслажденіе, ни одно огорченіе не было утрачено для Музъ. Сіе смщеніе глубокой чувствительности сердца и набожности чистосердечной съ тонкимъ познаніемъ свта и людей, съ обширными свдніями въ исторіи народовъ, — сіи слды и воспоминанія классическихъ красотъ древнихъ авторовъ, разсянные посреди блестящихъ вымысловъ Сициліанскихъ поетовъ, наконецъ сей очаровательный язык Тосканскій исполненный величія, сладости и гармоніи неизъяснимой, сіе счастливое сочетаніе любви и религіи, учености, философіи, глубокомыслія и суетности любовника: все сіе вмст въ стихахъ Петрарки представляетъ чтеніе усладительное, и совершенно новое для любителя словесности. Надобно предаться своему сердцу, любить изящное, любить тишину души, возвышенныя мысли и чувства, однимъ словомъ, любитъ сладостный языкъ Музъ, чтобы чувствовалъ вполн красоту сихъ волшебныхъ псней, которыя предали потомству имена Петрарки и Лауры. Мы знали людей, которые смотрли холодными глазами на Аполлона Бельведерскаго, мы знали людей, которые никогда не трепетали отъ восхищенія при чтеніи стиховъ Державина, и мы не удивляемся, что есть писатели, для которыхъ слагатель мадригаловъ Доратъ и Петрарка — одно и то же. Часто умные люди отказывали ему въ уваженіи! Умъ нердко бываетъ тупой судія произведеній сердца. Но для тхъ, которые любили хотя одинъ разъ въ жизни, стоитъ только назвать Петрарку: они знаютъ ему цну, и чувствуютъ вполн прелесть Поезіи, которая не раз отзывалась въ ихъ сердц. — Il cautar che nell’ anima si seate {Я сдлалъ открытіе въ Италіянской словесности, къ которому меня неруководствовали иностранные писатели, по крайней мр т, кои мн боле извстны. Я нашелъ многія мста и цлые стихи Петрарки въ Освобожденномъ Іерусалим. Такого рода похищенія доказываютъ уваженіе и любовь Тасса къ Петрарк. Мудрено ли? Петрарка былъ его предшестівенникомъ, онъ и Данте открыли новое поле словесности своимъ соотечественникамъ, безпрестанное чтеніе сихъ образцовъ, особенно пвца Лауры, столь близкаго сердцу чувствительнаго пвца Танкреда и Ерминіи, — сіе чтеніе врзало въ памяти его многіе стихи и выраженія, которыя онъ невольнымъ образомъ повторялъ въ своей поем. Кто не знаетъ прелестной Оды: Chiare, fresche e dolci acque, которой Вольтеръ подражалъ столь удачно, и неподражаемаго Епизода Ерминіи въ 7 й псни Осв. Іерус? Нтъ сомннія, что Тассъ имлъ въ памяти стихй Петрарки, которые можно назвать сокровищемъ Италіянской Поезіи. Любовникъ Лауры обращается къ Тріад, источнику окрестностей Авиньона {A не къ Воклюз, какъ полагали нкоторые писатели. Соч.}, котораго воды прохлаждали красавицу. На благовонныхъ берегахъ его, освященныхъ нкогда присутствіемъ единственной для него женщины (che sola a me par donna), онъ желаетъ, чтобы покоились его остатки. Можетъ быть, говоритъ онъ, можетъ быть тамъ, гд она увидла меня въ благословенный день перваго свиданія, тамъ любопытный взоръ ея будетъ меня искать снова, и увы! прахъ одинъ найдешь, прахъ между камней разсянный, и пр. — Отъ сихъ унылыхъ мыслей Поетъ переходитъ снова къ спокойному описанію Лауры, оставляющей студеныя воды источника, облако цвтовъ разсыпалось на красавицу — ed ella si sedea umile iт tanta gioria. Древность не производила ничего подобнаго. Самое рожденіе Венеры изъ пны морской и пришествіе ея на землю, которая затрепетала отъ сладострастій, почувствоівавъ прикосновеніе богини, не столько плняетъ воображеніе. — Но перейдемъ къ Тассу. — У него Еринія, нашедши убжище y пастырей, оплакиваетъ вчную разлуку съ Танкредомъ, Дочь Царей, покрытая рубищемъ, но и въ рубищ прелестная и величественная, начертываетъ имя Танкреда на кор древнихъ дубовъ и вязовъ, и съ нимъ всю печальную повсть любви своей. Сто разъ перечитываетъ ее, и проливая слезы, обращается къ рощамъ, нмымъ свидтелямъ ея тоски: ‘Сокройте, сокройте въ себ мою тайну, дружественныя рощи! Можетъ быть врный любовникъ, когда нибудь привлеченный прохладою тней вашихъ, съ сожалніемъ прочитаетъ мои печальныя приключенія, и тронутый до глубины сердца, скажетъ: счастіе и любовь неблагодарностію воздали за толикія страданія и за примрную врность! Можетъ быть — если небо внимаетъ благосклонно усерднйшимъ моленіямъ смертныхъ — можетъ быть въ сіи пустыни зайдетъ случайно и тотъ, который ко мн столько равнодушенъ, и обращая взоры на то мсто, гд будутъ покоиться мои бренные остатки, позднія слезы прольетъ Въ награду за мои страданія и врность.
Теперь увидишь похищенія.
Въ од, которая начинается: Nella stagоoti ch’ el Ciel rapido inchina etc., Петрарка описываетъ пастушку, которая при закат солнца спшитъ въ сельское убжище и тамъ забываетъ усталость:
La noja, е ‘l mal della passata vita.
Тассъ въ III псни Іерусалима, воспвай торжественное пришествіе крестовыхъ воиновъ къ священному граду, сравниваетъ ихъ съ мореплавателями, которые, открывъ желанный берегъ, посл бурь и трудовъ забываетъ опасности минувшія
La noja, е ‘l mal della passata vita.
Въ сонет Zefоro torna e ‘l bel tempo rimens etc. Петрарка говоритъ, что весна все оживляетъ, поля улыбаются, небо свтлетъ, Зевесъ съ радостію взираетъ на Киприду, милую дочь свою, воздухъ, вода и земля дышутъ любовью.
Ogni animal d’amar si riconsiglia.
И y Tacca мы находимъ етотъ стихъ въ садахъ Армиды. —
Raddopian le colombe i baci loro,
Ogni animal d’amar si riconsiglia
Есть и другія похищенія, но я не могу ихъ теперь привести на память. N. N.}! N. N.