Исаак Григорьевич Гольдберг
Исаак Григорьевич Гольдберг
Первая весть
Первая весть
Главы из повести о ссылке
I
I
II
II
III
III
————————————————————
Первая весть, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1933
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Рассыльный, отправлявшийся два раза в месяц на верх за почтой, прибыл с пустыми сумками:
— Не было почты! — заявил он. — Втору недели никакой почты из Иркутского нету… Што-то доспелось, слыхать, в Петербурхе!
В низкой, грязной комнате волостного правления толпилась ссыльные. Они с утра ждали приезда рассыльного. И вот теперь приехал он ни с чем. А так жадно ждали они писем, вестей, книг и газет. Главное — газет!
За последний месяц почта стала сильно пошаливать. А тут откуда-то поползли слухи о каких-то событиях в центре, о беспорядках, о чем-то значительном и серьезном.
В колонии стало тревожно. Пошли догадки, предположения. Началась споры. — Ничего подобного! — кричали одни. — Какие там беспорядки? Что-нибудь с положением на фронте неладно, вот поэтому-то и почта шалит!
Но другие, и их было больше, останавливали этих маловеров:
— Оставьте, товарищи, бузить! В центре случилось что-то очень серьезное.
— Революция? — насмешливо спрашивали маловеры.
— Может быть и революция…
Мартовские дни еще держались по зимнему. Тайга вокруг деревни куталась в снегах. По утрам звонкие морозы протягивались от хребтов и нависали над темными избами. И из продымленных труб взвивались в белесое небо густые столбы дыма. Календарь кричал о приходе весны, а на окнах красовались ледяные узоры и день был еще короток и безсолнечен.
Жизнь в ссылке тянулась томительно. И эта томительность особенно обострялась теперь, в предчувствии весны, которая ведь придет же когда-нибудь. И еще больше обострялась она в этот год, полный предчувствий и признаков прихода нового, небывалого, долгожданного.
Там, за тысячи верст отсюда грохотала чудовищная война. Гибли целые армии, разрушались города, земля опалялась огнем и ядовитыми газами, земля обнажалась и становилась бесплодной. Там, далеко отсюда, проливалась кровь. И только отголоски, глухие, слабые отголоски доносились сюда и порою остро и больно волновали.
В деревне, затерявшейся в тайге, была небольшая колония ссыльных. Отрезанные от живой жизни, они жили мыслью о побеге. Но побег отсюда был труден, и не каждый мог рискнуть пуститься в неведомый, опасный путь по лесным чащобам, по бурным речкам и болотам. Был случай, когда однажды двое товарищей пустились в путь. Их снабдили всем, чем могли, они предварительно хорошенько разузнали у охотников о самой удобной и легкой дороге. Они ушли, овеянные радостным сознанием, что покидают ссылку, что идут на волю, где жизнь, где борьба. Оставшиеся прощались с ними, тая в себе горечь разлуки, смешанную с острой и скрываемой завистью. Им надавали поручений, с ними послали на волю тысячи приветов и наказов. Прошло несколько дней. О них ничего не было слышно. И в колонии радостно вздохнули, решив, что товарищи благополучно выбрались из тайги на верную дорогу. Но однажды под вечер, прежде чем урядник, являвший собою здесь главное и единственное начальство, успел спохватиться о побеге, к ссыльным пришел знакомый крестьянин и таинственно заявил:
— Беда, ребята! Ваши-то…
— Что случилось? В чем дело? — отгоняя от себя тяжелую догадку, встрепенулись ссыльные.
— Заплутались, видать, ваши… Из Степановской деревни сват приехал, сказывает: в борках человека без памяти нашли. Еле вздышет..
— Где он?.. А другой?
— Другого не нашли… А этот в Степановской лежит. Худо ему. Поди умрет.
Товарищи отправились в деревню Степановскую и там застали беглеца умирающим. Из бессвязного, отрывочного рассказа его можно было понять, что он с товарищем забрел в тундру, сбившись с дороги. По тундре они проплутали целый день, изодрали на себе одежду, измучились, обезсилили. Выбрались они отсюда только поздно вечером и в темноте пошли наугад. Шли незнакомыми местами, плутали, все больше и больше уклоняясь от верного пути. Когда они сообразили, что окончательно сбились с дороги, они после долгих размышлений и совещаний решили разойтись в разные стороны и по отдельности попытаться искать верный выход из тайги. После этого он уже не видел больше своего товарища и что с ним случилось, не знает. Сам же он, карабкаясь через громадные костры бурелома и валежника, сломал себе ногу. И тут бы ему совсем погибнуть, если б не набрели на него случайные охотники, проходившие этим местом.
Раненый долго хворал. Нога его поправлялась с трудом. Долгие месяцы лежал он в постели и товарищи лечили его как могли. Когда он, наконец, немного поправился, он походил на тень и остался хромым на всю жизнь. О втором же беглеце так ничего и не узнали. Очевидно, он погиб где-нибудь в тайге. Ибо, если бы он выбрался на волю, то непременно дал бы знать о себе сюда.
Эта попытка бегства всполошила начальство. Уряднику влетело за то, что он плохо следил за ссыльными. Ему на подмогу прислали двух стражников да из крестьян подрядили кой-кого, чтоб они посматривали за ‘политикой’.
И в последнее время уже не повторялись такие попытки вырваться на волю.
А воля манила. Время от времени с воли просачивались вести, которые волновали, которые делали ссылку нестерпимой, невыносимой. В газетах, которые приходили сюда с громадным опозданием, проскальзывали намеки, глухие предзнаменования, неуловимые, неясные, но упорные признаки того, что там, в больших городах что-то готовится, что-то назревает. Об этом же говорили и редкие письма от родных и товарищей. Но нельзя ничего было установить из этих намеков и слухов. Ничего определенного и ясного. И в колонии порою вспыхивали споры. Эти споры волновали, горячили, возбуждали. Эти споры вливали в ссыльных еще большую жажду уйти отсюда, уйти скорее, как можно скорее.
— Там борьба развертывается! — говорили многие. — Там настоящее дело! Туда! Домой! В борьбу!…
В деревне было тихо. Затерянная, оторванная от жизни, она в эти годы, особенно, затихла. Война схватила своей цепкой рукою и ее. Грохот войны донеся и сюда и наполнил потемневшие избы острым горем. Осталась деревня без работников, без промышленных мужиков, уходивших в положенное время в тайгу за зверем. И бабы охали и несли на себе бремя хозяйства и горечь разлуки с близкими, сгоравшими где-то там, на далеких полях сражения. И бабы, заходя к ссыльным, особенно к молодым, оглядывали их, как-то по-своему, по-хозяйски оценивали их и, шумно вздыхая, говорили:
—Вот фартовые вы, политические. Не берут вас в солдаты… Вот моего-то угнали. А из вас и не берут! Какой такой манифест на вас, что воевать вас не гонют!?
И некоторые ссыльные, тая в себе подобие какого-то смущения, отвечали:
— Погоди, тетка! И нам придется повоевать! Только не на этой, а на другой, совсем другой войне!..
Бабы не понимали их, недоверчиво качали головою и уходили, обиженные и тоскующие.
Потом приходили старики — слушать новости из старых газет. Они слушали и так много недоуменных вопросов оживало в их глазах, так много жалоб срывалось с их уст.
Позже пришли первые калеки — отбросы войны. Безрукие, безногие. Они шли на своих костылях по яркому, непорочно белому снегу, шли из дому в дом к соседям, к сватовьям, к родственникам. И рассказывали. И из этих рассказов выростал ужас войны, стоглазый, тысячерукий ужас великой бойни.
Тогда все они снова приходили к ссыльным, к ‘политике’, которая ведь должна же все знать, и пытливо и сурово спрашивали:
— Пошто это все? Для чего?.. Пошто такая напасть?…
И ссыльные, как умели, рассказывали, объясняли.
Но шныряли вокруг урядник, стражники и пособники их, и рассказывать и объяснять приходилось скупо и сдержанно.
И вот рассыльный приехал без почты. Волостной старшина, хитрый и с виду добродушный старик, сказал писарю:
— Лафа тебе, Степан Макарьич! Гумаг нету, ну и делов тебе не стало. Пойдешь, поди, чай с бабой распивать!
— Сейчас нету, а после вдвое будет!
В волостное пришел урядник. Он встревоженно посмотрел вслед ссыльным, уходившим разочарованно и возбужденно без почты. Старшина встретил его вопросом:
— Что ж это такое, что никаких бумаг, никакой почты не пришло?
— Окончательных сведений не имею — важно и загадочно ответил урядник. — Но соображаю, что установлено это начальством. Свыше! И предлагаю за политическими наблюдение усилить. Надзор строжайший.
— Разве что дознато на их счет? — встревожился старшина.
— Имею секретные сведения. Без разглашения. В общем — по инструкции!
— По инструкции?! — уныло повторил старшина и прибавил: — Хлопот с этими политическими, не приведи господь!
Писарь подобострастно засмеялся:
— Беспокойная нация!
В деревне стало тревожно. Ссыльные собирались вместе у кого-нибудь одного из товарищей и до полуночи спорили. Стражники подглядывали, подслушивали и докладывали:
— Шумят! Курят, аж от дыму сине в избе, да шумят. А об чем — не понять!
У урядника глаза зло округлялись от таких донесений и он кричал на стражников:
— Понять должны! Непременно!.. Они, может быть, о незаконном совещаются, о противоправительственном!
—Никак нам не понять! — уныло повторяли стражники.
Однажды урядника прорвало, и он явился в сопровождении стражников и сотского на квартиру, где собралась почти вся колония.
— На каком основании незаконное собрание? — грозно спросил он, тщетно стараясь скрыть свое беспокойство и смущение.
Его встретили насмешливо:
— Раз собрание незаконное, — смеясь пояснил ему один из ссыльных, — то какие же могут быть основания! Собрались — и все тут. Именины справляем.
— Именины… — раздраженно повторил урядник. — Именины так не справляются. У именин признак другой…
— А у нас вот как раз только так! Это самый явный признак наших именин! Самовар и калачи!
Самовар, действительно, попыхивал на столе. И калачи были нарезаны, и даже какая-то рыба лежала на тарелке.
Уряднику пришлось уйти ни с чем. Когда он уходил, в догонку ему раздалось насмешливо:
— А вы бы, господин урядник, не старались бы очень-то! Не стоит!
Обернувшись у самого порога, урядник вспыхнул.
— Я присягу принимал! Мое старанье по службе полагается!
— Ну-ну, старайтесь!..
Так протянулось томительно время до приезда второго рассыльного. Последние два дня перед его приездом были самыми мучительными. Ссыльные выходили на дорогу и часами смотрели вдаль белой заснеженной реки, по которой извивалась заставленная вешками, изъезженная дорога. Снег поблескивал настом.
Дорога побурела. С хребтов веяла острые ветры. Река лежала мертвая, пустынная, далекая. И на ней такая же мертвая и пустынная извивалась дорога.
Ссыльные взбирались на высокий бугор и молча часами глядели в ту сторону, где из-за поворота мог каждую минуту показаться рассыльный,
А он все не ехал. И так, в томительном, непереносимом ожидания проходили дни. Возбуждение среди ссыльных нарастало. Нарастала тревога. И вместе с возбуждением и тревогой оживали надежды.
Наконец, поздно вечером, когда его уже перестали ждать, приехал рассыльный. К волостному правлению устремились толпою ссыльные, сразу же проведавшие о приезде рассыльного. У дверей волостного правления их встретили стражники
— Нельзя вам туды! — заявили они ссыльным.
Окна в волостном были ярко освещены. За покрытыми льдом стеклами ползали и мелькали тени. За этими окнами, знали ссыльные, там, внутри волостного писарь и старшина разбирают почту. Там, куда их почему-то не пускают, — долгожданные вести, письма, газеты. Ссыльные оттолкнули стражников и вошли в волостное.
Навстречу им поднялся из-за стола, на котором свалена была привезенная рассыльным почта, урядник. У него было растерянное лицо. Страх и смущение были на этом лице.
— На каком основании… — начал было он. Но писарь, рывшийся в каких-то бумагах, вскочил на ноги и с притворной радостью крикнул:
— Поздравляю, господа!.. С окончательным изменением положения!
Ссыльные быстро прошли к столу. Урядник посторонился. Волостной старшина тоже отодвинулся в сторону. Ссыльные взглянули на них, на груду бумаг, газет, писем.
— Революция! — крикнуло несколько голосов.
— Революция!.. Да здравствует революция!..
Огонь в большой лампе вздрогнул от этих криков. Вздрогнул и урядник…
…Был март тысяча девятьсот семнадцатого года.
А вдали на горизонте вырисовывались контуры великого Октября.
Источник текста: ‘Газета ‘Восточно-Сибирская правда’, No 279, 1933 г.’: Иркутск, 1933