Переписка с И. И. Лажечниковым, Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1835 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Переписка А. С. Пушкина

А. С. Пушкин и И. И. Лажечников

Переписка А. С. Пушкина. В 2-х т. Т. 2

М., ‘Художественная литература’, 1982.

(Переписка русских писателей)

OCR Ловецкая Т. Ю.

Содержание

И. И. Лажечников — Пушкину. 19 декабря 1831 г. Тверь

И. И. Лажечников — Пушкину. 30 марта 1834 г. Тверь

Пушкин — И. И. Лажечникову. 3 июня 1834 г. Петербург. (Черновое)

Пушкин — И. И. Лажечникову. Около 20 августа 1834 г. (?) Тверь

Пушкин — И. И. Лажечникову. 3 ноября 1835 г. Петербург

И. И. Лажечников — Пушкину. 22 ноября 1835 г. Тверь

Иван Иванович Лажечников (1792—1869) — известный писатель, автор исторических романов, драматических произведений, мемуарист. Участник Отечественной войны 1812—1814 годов, с 1818 года — адъютант шефа лейб-гвардии Павловского полка графа А. И. Остермана-Толстого, уже известный в литературных кругах своими ‘Походными записками русского офицера’. Позже, по выходе в отставку,— директор училищ Тверской губернии (1831—1837), а затем тверской и витебский вице-губернатор (1842—1854) и цензор Петербургского цензурного комитета (1856—1858). В начале 1820-х годов Лажечников встретился с Белинским и сохранил с ним дружеские отношения на долгие годы. Впоследствии знаменитый критик высоко ценил дарование Лажечникова, после выхода ‘Ледяного дома’ он назвал его автора ‘лучшим русским романистом’.

Знакомство Лажечникова с Пушкиным относится к декабрю 1819 года, когда Лажечникову, страстному поклоннику молодого поэта, удалось предотвратить его дуэль с майором Денисевичем. Этот эпизод подробно рассказан им в воспоминаниях о поэте (‘Знакомство мое с Пушкиным’.— П. в восп., т. 1, с. 167—182). Первое письмо Лажечникова к Пушкину написано спустя двенадцать лет после памятной встречи — Лажечников напоминал о себе, чтобы послать в дар поэту свой первый роман ‘Последний Новик’. Личное знакомство их не имело продолжения — несмотря на частые проезды Пушкина через Тверь, где жил тогда Лажечников, и два визита Лажечникова к нему в январе 1837 года, оказавшихся неудачными (оба раза он не застал поэта дома). Возобновленное на литературной основе, оно поддерживалось впоследствии только в переписке, носившей эпизодический характер. В 1834 году Лажечников при письме от 30 марта послал Пушкину для его работы над ‘Историей Пугачева’ рукописное сочинение П. И. Рычкова об осаде Оренбурга, в 1835 году между корреспондентами возник спор по поводу ‘Ледяного дома’, также по выходе подаренного Лажечниковым Пушкину. Спор этот явился наиболее примечательным эпизодом в их отношениях. Он носил принципиальный характер и затрагивал вопрос об ‘истине исторической’, произвольно искаженной в романе, по мнению Пушкина, в угоду ‘поэзии’ (подробнее об этом см. во вступит. статье к наст. изд.). Размышления в связи с ‘Ледяным домом’ оказались для Пушкина важными: он предполагал развить их в специальной статье о романе, задуманной в 1835 году, в 1836 году он готовит к опубликованию в ‘Современнике’ ‘Записку об Артемии Волынском’ и ‘Рапорт в императорскую Академию наук’ Тредиаковского — документы, на которые ссылался в споре с Лажечниковым. Однако осуществить этот замысел Пушкин не успел (см.: Н. Петрунина. Два замысла Пушкина для ‘Современника’.— В кн.: Н. Н. Петрунина, Г. М. Фридлендер. Над страницами Пушкина. Л., 1974, с. 138—149). Лажечников, принявший близко к сердцу возражения Пушкина, несколько раз на протяжении жизни возвращался к этой полемике. Не уловив существа пушкинской мысли, он горячо отстаивал свои позиции и в ответном письме, и — спустя почти двадцать лет — в своих воспоминаниях о поэте, где несогласие его адресовалось уже не только Пушкину, но и современной историографии. В 1858 году, посылая M. H. Лонгинову в дар автографы пушкинских писем, Лажечников опять повторил ему, по существу, те же аргументы в защиту своей исторической концепции.

Сохранилось 3 письма Пушкина к Лажечникову и 3 письма Лажечникова к Пушкину. Автографы писем Пушкина, посланные Лажечниковым M. H. Лонгинову при письме от 16 ноября 1858 года, в настоящее время неизвестны. О Пушкине и Лажечникове см.: Модзалевский, с. 97—122.

И. И. ЛАЖЕЧНИКОВ — ПУШКИНУ

19 декабря 1831 г. Тверь

Милостивый государь,

Александр Сергеевич!

Волею или неволею займу несколько строк в истории Вашей жизни. Вспомните малоросца Денисевича с блестящими, жирными эполетами и с душою трубочиста, вызвавшего Вас в театре на честное слово и дело за неуважение к его высокоблагородию¹, вспомните утро в доме графа Остермана, в Галерной², с Вами двух молодцов гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру малоросца, который на вопрос Ваш: приехали ли Вы вовремя? — отвечал нахохлившись, как индейский петух, что он звал Вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать Вам поучение, како подобает сидети в театре, и что майору неприлично меряться с фрачным, вспомните крохотку адъютанта, от души смеявшегося этой сцене и советовавшего Вам не тратить благородного пороха на такой гад и шпор иронии на ослиной коже. Малютка адъютант был Ваш покорнейший слуга — и вот почему, говорю я, займу волею или неволею строчки две в вашей истории. Тогда видел я в Вас русского дворянина, достойно поддерживающего свое благородное звание, но когда узнал, что Вы — Пушкин, творец ‘Руслана и Людмилы’ и столь многих прекраснейших пиес, которые лучшая публика России твердила с восторгом на память — тогда я с трепетом благоговения смотрел на Вас, и в числе тысячей поклонников (Ваших) приносил к треножнику Вашему безмолвную дань. Загнанный безвестностью в последние ряды писателей³, смел ли я сблизиться с Вами? Ныне, когда голос избранных литераторов и собственное внимание Ваше к трудам моим выдвигает меня из рядовых словесников, беру смелость представить Вам моего ‘Новика’: счастливый, если первый Поэт Русский прочтет его, не скучая. 3-ю часть получить изволите в первых числах февраля⁴.

С истинным уважением и совершенною преданностию честь имею быть Ваш,

милостивого государя покорнейший слуга

Иван Лажечников.

19 декабря

1831.

Тверь.

— — —

РА, 1880, кн. III, вып. 2, с. 455—456, Акад., XIV, No 717.

¹ Здесь и далее Лажечников напоминает Пушкину обстоятельства их знакомства, связанные с дуэльной историей Пушкина с майором Денисевичем. История эта явилась результатом публичного столкновения Пушкина и Денисевича в театре (см.: И. Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным.— П. в восп., т. 1, с. 167—182).

Слово и дело.— Лажечников иронически употребил здесь формулу, означавшую в старину государственное преступление или оскорбление царствующей особы и служившую формой политического доноса, за которым следовала нередко смертная казнь. Этот способ расправы с государственными и личными врагами получил широкое распространение начиная с царствования Петра I и был отменен лишь Екатериной II. Позже Лажечников использовал формулу ‘слово и дело’ в романе ‘Ледяной дом’ как характерную примету времени правления Анны Иоанновны.

² Денисевич, как и Лажечников, служил под началом графа А. И. Остермана-Толстого. Дом Остермана находился на Английской набережной (ныне — набережная Красного Флота, 10), на Галерную же (современный адрес — Красная ул., 9) выходил примыкавший к нему флигель, в котором и квартировали вместе Лажечников и Денисевич.

³ К моменту знакомства с Пушкиным Лажечников, не считая его мелких юношеских сочинений, был лишь автором неудавшихся ‘Первых опытов в стихах и прозе’ (1817) и ‘Походных записок русского офицера’ (1817, отд. изд.— 1820), обративших на себя внимание критики и доставивших ему некоторую литературную известность.

⁴ Первый исторический роман Лажечникова ‘Последний Новик’, принесший его автору славу ‘русского Вальтер Скотта’, был опубликован в 1831—1833 гг. (т. I и II — М., 1831, т. III — 1832, т. IV—1833). Вместе с этим письмом Лажечников мог послать Пушкину только первые два тома. 3-я часть ‘Новика’ была передана ему с оказией (см.: П. в восп., т. 1, с. 174). Экземпляр романа с дарственной надписью Лажечникова сохранился в библиотеке поэта (см.: Б-ка П., No 207). Отзывы Пушкина об этом романе см. в его письмах к Лажечникову от 3 июня 1834 г. и 3 ноября 1835 г.

И. И. ЛАЖЕЧНИКОВ — ПУШКИНУ

30 марта 1834 г. Тверь.

Милостивый государь,

Александр Сергеевич!

Недавно узнал я, что Вы пишете историю Пугачева, У меня есть рукопись, которая может быть Вам полезна. Не знаю, имеете ли вы уж копию с нее, препровождаю ее к Вам на всякий случай¹. Этим случаем пользуюсь, чтобы доказать желание мое быть вам полезным и истинное мое к Вам уважение.

С чувством сим честь имею быть,

милостивый государь,

ваш покорнейший слуга

Иван Лажечников.

Тверь, 30 марта

1834.

— — —

PA, 1880, кн. III, вып. 2, с. 456, Акад., XV, No 905.

¹ При настоящем письме Лажечников отправил Пушкину так называемую ‘Летопись’ П. И. Рычкова — рукописное сочинение, посвященное одному из важнейших эпизодов Пугачевского восстания — осаде Оренбурга. К этому моменту у Пушкина уже было два списка ‘Летописи’, полученных им от Г. И. Спасского — скорее всего, летом 1833 г. (см.: Акад., XV, No 829, ср.: Акад., IX, с. 101) и от одного из братьев Языковых — возможно, 29—30 сентября, когда Пушкин посетил имение Языковых проездом из Оренбурга в Болдино. Текст ‘Летописи’ был опубликован Пушкиным во II томе ‘Истории Пугачевского бунта’ под названием: ‘Осада Оренбурга (Летопись Рычкова)’ (СПб., 1834, с. 72—317).

ПУШКИН — И. И. ЛАЖЕЧНИКОВУ

3 июня 1834 г. Петербург

<Черновое> ¹

С живейшей благодарностью получил я письмо ваше от 30 <марта> и рукопись о Пугачеве. Рукопись была уже мне известна, она сочинена академиком Рычковым², находившимся в Оренбурге во время осады. В вашем списке я нашел некоторые любопытные прибавления, которыми непременно воспользуюсь³.

Несколько раз проезжая через Тверь, я всегда желал случая вам представиться и благодарить вас, во-первых, за то истинное наслаждение, которое доставили вы мне вашим первым романом ⁴, а во-вторых, и за внимание, которого вы меня удостоили.

С нетерпением ожидаем нового вашего творения, из коего прекрасный отрывок читал я в альманахе Максимовича. Скоро ли он выйдет?⁵ и как вы думаете его выдать — ради бога, не по частям. Эти рассрочки выводят из терпения многочисленных ваших читателей и почитателей⁶.

С глубочайшим и проч.

— — —

И. А. Шляпкин. Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903, с. 97, Акад., XV, No 916, 916а.

¹ Это письмо Пушкина сохранилось только в черновом виде и, вероятно, не было отправлено, т. к. оно — единственное из известных писем Пушкина к Лажечникову, которое Лажечников не упоминает в своих воспоминаниях о поэте. Неизвестен также и ответ Лажечникова на него. Обоснование датировки этого письма см.: Письма поcл. лет, с. 228.

² В действительности П. И. Рычков был не академиком, а членом-корреспондентом Петербургской Академии наук. Пушкин, очевидно, не придавал особого значения разнице в этих званиях, т. к. называл Рычкова академиком неоднократно (см.: Акад., IX, с. 389—390).

³ В какой мере и как использовал Пушкин список Лажечникова, неизвестно. Возможно, он мог пригодиться ему для уточнения неясных мест при публикации летописи (см., например, его письмо к М. Л. Яковлеву от 12—16 августа 1834 г.— Письма посл. лет, No 65).

⁴ ‘Последний Новик’.

⁵ Речь идет о романе ‘Ледяной дом’. В альманахе М. А. Максимовича ‘Денница на 1834 год’ была опубликована глава из него ‘Ледяная статуя’. Полностью роман вышел в августе 1835 г.

⁶ Пушкин имеет здесь в виду печальный опыт издания ‘Последнего Новика’ (см.: Акад., XV, No 916а), выход которого в свет — по частям — растянулся на полтора года. Это вызвало недовольство не только читателей, но и критики и отразилось в рецензиях на роман (см.: Письма посл. лет, No 38, примеч. 5).

ПУШКИН — И. И. ЛАЖЕЧНИКОВУ

Около 20 августа 1834 г. (?) Тверь ¹

Я все еще надеялся, почтенный и любезный Иван Иванович, лично благодарить вас за ваше ко мне благорасположение, за два письма, за романы и пугачевщину², но неудача меня преследует. Проезжаю через Тверь на перекладных и в таком виде, что никак не осмеливаюсь к вам явиться и возобновить старое, минутное знакомство. Отлагаю до сентября, то есть до возвратного пути,³ покамест поручаю себя вашей снисходительности и доброжелательству.

Сердечно вас уважающий

Пушкин.

— — —

PB, 1856, т. I, февраль, кн. 2, с. 622, Акад., XV, No 993.

¹ Это письмо даты не имеет. В своих воспоминаниях о Пушкине Лажечников ориентировочно датирует его 1836 годом (см.: П. в восп., т. 1, с. 181—182). Дата эта в уточненном виде (20(?) мая 1836 г.) обосновывается в Письмах посл. лет. (см. No 175 и примеч. к нему). Более вероятной представляется дата, указанная в Академическом собрании сочинений Пушкина и принятая в наст. изд. Она устанавливается по связи с неотправленным письмом 1834 г. и данными итинерария Пушкина (обоснование этой датировки см.: П. в восп., т. 1, с. 475—476). В пользу ее говорят и факты, свидетельствующие о неточной памяти Лажечникова (мемуары писались им спустя 17 лет после смерти Пушкина — в 1854 г.) — ср., напр., фактические неточности, допускаемые им в письме к Пушкину от 22 ноября 1835 г., носящем, как и мемуары, полемический характер и связанном с ними тематически (см. примеч. 12, 20). Окончательное определение даты письма в настоящее время не представляется возможным.

² К моменту написания настоящего письма из романов Лажечникова был издан только ‘Последний Новик’ (1831—1833). Однако о втором его романе — ‘Ледяном доме’ — Пушкин уже знал по опубликованному и понравившемуся ему отрывку (см. пред. письмо).

Пугачевщина — ‘Летопись’ П. И. Рычкова об осаде Оренбурга, посланная Лажечниковым Пушкину при письме от 30 марта 1834 г.

³ Пушкин направлялся через Тверь в Полотняный завод, вернулся он оттуда в Петербург 15 октября.

ПУШКИН — И. И. ЛАЖЕЧНИКОВУ

3 ноября 1835 г. Петербург

Милостивый государь,

Иван Иванович!

Во-первых, должен я просить у вас прощения за медленность и неисправность свою. Портрет Пугачева получил месяц тому назад¹, и, возвратясь из деревни, узнал я, что до сих пор экземпляр его ‘Истории’ вам не доставлен². Возвращаю вам рукопись Рычкова, коей пользовался я по вашей благосклонности.

Позвольте, милостивый государь, благодарить вас теперь за прекрасные романы, которые все мы прочли с такою жадностию и с таким наслаждением. Может быть, в художественном отношении ‘Ледяной дом’ и выше ‘Последнего Новика’, но истина историческая в нем не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано³, конечно, повредит вашему созданию,⁴ но поэзия останется всегда поэзией, и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык. За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить ⁵. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лицо мученика. Его донесение Академии трогательно чрезвычайно. Нельзя его читать без негодования на его мучителя⁶. О Бироне можно бы также потолковать. Он имел несчастие быть немцем, на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в правах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты ⁷.

Позвольте сделать вам филологический вопрос, коего разрешение для меня важно: в каком смысле упомянули вы слово хобот в последнем вашем творении и по какому наречию?⁸

Препоручая себя вашей благосклонности, честь имею быть с глубочайшим, почтением,

милостивый государь,

вашим покорнейшим слугою

Александр Пушкин.

3 ноября 1835 г.

С.-Петербург.

— — —

PB, 1856, т. I, февраль, кн. 2, с. 614—615 (без даты, с цензурным пропуском), А. С. Пушкин. Собр. соч. под ред. Ефремова, т. VII, 1882, с. 370—371, Акад., XVI, No 1107.

¹ Портрет Пугачева гравировался по заказу Пушкина в Париже (см. его письмо к Д. Н. Бантышу-Каменскому от 1 мая 1834 г. и примеч. 3 к нему. — Письма посл. лет, No 27). Гравюра была получена из Парижа не около 3 октября (по определению Н. О. Лернера на основании данною письме — см.: Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1910, с. 343), а около 13 июля. При письме от 15 августа Пушкин уже отправил А. А. Фукс ‘Историю Пугачевского бунта’ вместе с портретом. Допущенная здесь Пушкиным неточность связана, скорее всего, с желанием оправдать перед Лажечниковым задержку с высылкой ему ‘Истории’.

² Пушкин вернулся из Михайловского в Петербург 23 октября.

³ Подробности дела А. П. Волынского могли быть известны Пушкину по ‘Записке об Артемии Волынском’, составленной в 1831 г. Д. Н. Блудовым на основании следственных документов по распоряжению Николая I. Копия ее находилась среди бумаг Пушкина и, как теперь установлено, предназначалась им для опубликования в ‘Современнике’ (см.: Н. Петрунина. Два замысла Пушкина для ‘Современника’. — В кн.: Петрунина H. H., Фридлендер Г. M. Над страницами Пушкина. Л., 1974, с. 144—149). Полностью ‘Записка об Артемии Волынском’ была напечатана лишь в 1858 г. (‘Чтения в Обществе истории и древностей российских при Моск. ун-те’, 1858, кн. 2, отд. V, с. 135—170).

⁴ В трактовке личности Волынского как отважного ‘сына отечества’, противника и жертвы бироновского режима Лажечников следовал Рылееву (см. его письмо к H. M. Лонгинову от 16 ноября 1856 г. в кн.: Модзалевский, с. 116—117). Эта концепция восходит к целому ряду мемуарных и исторических источников XVIII века — воспоминаниям Я. П. Шаховского, В. А. Нащокина, к работам И. Н. Болтина, М. М. Щербатова (см.: Н. Г. Ильинская. Роман И. И. Лажечникова ‘Ледяной дом’ (Общественно-политическая проблематика).— ‘Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена’, 1958, т. 184, вып. 6, с. 48—50). Возражение Пушкина свидетельствует об ином, далеко не однозначном отношении поэта к этому историческому лицу. Очевидно, утверждая, что ‘истина историческая’ в романе ‘не соблюдена’, Пушкин прежде всего имел в виду идеализацию Волынского, в отличие от Лажечникова, в изображении исторических событий он следовал прежде всего ‘истине исторической’, а не поэтической (о взглядах Пушкина на исторический роман см.: С. М. Петров. Исторический роман А. С. Пушкина. М., 1953, с. 3—60). Примечательно в этой связи суждение о Волынском H. M. Карамзина, который считал, что он ‘не имел качеств истинного патриота’ (см.: ‘H. M. Карамзин. Воспоминания К. С. Сербиновича’.— PC, 1874, т. XI, с. 239).

⁵ Отношение самого Пушкина к Тредиаковскому на протяжении ряда лет было неоднозначным (см.: Н. Петрунина. Два замысла Пушкина для ‘Современника’.— Цит. изд., с. 138—140). Переоценка его личности и литературных заслуг в 1830-е годы была связана — помимо интереса Пушкина к Тредиаковскому — теоретику и ученому (см., например, оценку его деятельности в ‘Путешествии из Москвы в Петербург’) — и с размышлениями поэта об общественном положении писателя. Поэтому в споре с Лажечниковым принципиально важным для Пушкина оказался нравственно-этический аспект: Пушкин поднимает здесь вопрос о достоинстве русского литератора. И в своем ответе Пушкину, и в воспоминаниях о нем Лажечников настаивал на своей, традиционной трактовке ‘унизительной личности стихокропателя’. Однако при переиздании ‘Ледяного дома’ в 1858 г. он отказался от наиболее резких характеристик Тредиаковского — возможно, писатель учел замечания Пушкина (см. примеч. Н. Г. Ильинской в кн.: И. И. Лажечников. Соч. в 2-х томах, т. II. М., 1963, с. 687).

⁶ Пушкин имеете виду рапорт В. К. Тредиаковского Академии наук от 10 февраля 1740 г. с жалобой на Волынского ‘о причиненных ему бесчестье и увечье’. Копия его находилась среди бумаг Пушкина и также предназначалась им, очевидно, для ‘Современника’ (см.: Н. Петрунина. Два замысла Пушкина для ‘Современника’.— Цит. изд., с. 146—148). Лажечникову в период его работы над ‘Ледяным домом’ это донесение Тредиаковского не было известно (П. в вocn., т. 1, с. 177—178). ‘Рапорт’ был опубликован в 1845 г. (‘Москвитянин’, No 2, отд. IV, Материалы, с. 43—46).

⁷ Это, в глазах Лажечникова, ‘оправдание’ Бирона писатель считал ‘непостижимою… обмолвкой великого поэта’ и горячо отстаивал свою точку зрения на ‘ужасы бироновского тиранского управления’ (см. ответное письмо Лажечникова, а также: П. в восп., т. 1, с. 180—181). Лажечников не вполне понял смысл пушкинских возражений, сводившихся не к оправданию личных качеств ‘кровавого злодея’ (так охарактеризовал Пушкин Бирона в ‘Заметках по русской истории XVIII века’), а к оценке его исторической роли, которую Пушкин усматривал в противодействии Бирона дворянской фронде (см.: Акад., XI, с. 498, V, с. 402, а также: Н. Петрунина. Два замысла Пушкина для ‘Современника’.— Цит. изд., с. 141—142). Ср. суждение Н. М. Карамзина о Бироне: Бирон ‘совсем не был так жесток, как описали его современники, имел даже многие благородные свойства’ (PC, 1874, т. XI, No 9—12, с. 239).

⁸ Слово ‘хобот’ в заинтересовавшем Пушкина словоупотреблении встречается в ‘Ледяном доме’ дважды (см.: И. И. Лажечников. Ледяной дом, ч. II, М., 1835, с. 48, ч. III, с. 53). Этот вопрос был связан с работой Пушкина над ‘Словом о полку Игореве’ (разъяснения Лажечникова см. в его ответном письме, см. также: Письма посл. лет, No 133, примеч. 11).

И. И. ЛАЖЕЧНИКОВ — ПУШКИНУ

22 ноября 1835 г. Тверь

Милостивый государь,

Александр Сергеевич!

Считаю за честь поднять перчатку, брошенную таким славным, как Вы, литературным подвижником.

В письме своем от 3-го ноября Вы упрекаете меня в несоблюдении исторической верности и говорите, что со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, это повредит моему ‘Ледяному дому’. Дело Волынского?.. В нынешнее время скептицизма и строгих исторических исследований примут ли это дело безусловно, как акт, на который можно положиться историку, потому только, что он лежал в Государственном архиве? Рассудок спросит сначала, кто были его составители. Поверят ли обвинениям и подписям лиц, из коих большая часть были враги осужденного и все клевреты временщика, люди, купленные надеждою почестей и других выгод, страхом Сибири и казни, люди слабые, завистники и ненавистники?¹ Все были адвокаты ужасной власти: кто был адвокатом со стороны Волынского?.. Один Ушаков имел только смелость плакать, подписывая смертный приговор тому, которого в душе почитал невинным. На это есть также своего рода акты². Приказано было обвинить Волынского во что б ни стало (а приказывал тот, кого боялась сама императрица)³,и на бедного взвалили всякую чепуху, лишь бы поболее обвинительных пунктов было — между прочим, такие преступления, за которые и в наше время не взыскали бы строго с людей сильных и знатных: например, что он был будто строг с своими людьми и поколотил Тредьяковского⁴, которого только плохенький не бил. Где ж тут логический вывод справедливости акта, на который вы указываете? Скорей поверю я Манштейну, который, как немец, взял бы сторону немца Бирона⁵. Еще скорей поверю совести Анны Иоанновны, видевшей, после казни Волынского, за царскою трапезою на блюдах голову кабинет-министра⁶. Зачем бы ей тревожиться, если б она убеждена была в вине его?.. Живые предания рассказали нам это лучше и вернее пристрастных актов, составленных по приказанию его врага. Прочтите ныне статью из Энциклопедического словаря об Анне Иоанновне. С чего-нибудь да взяли эти господа написать эту статейку, как она есть!⁷

Пункт второй: Тредьяковский. Низких людей, подлецов, шутов, считаю обязанностью клеймить, где бы они ни попались мне. Что он был низок и подл, то доказывают приемы, деланные ему при дворе. Иван Васильевич Ступишин, один из 14 возводителей Екатерины II на престол, умерший в 1820 году, будучи 90 лет, рассказывал (а словам его можно верить!), что ‘когда Тредьяковский с своими одами являлся во дворец, то он всегда по приказанию Бирона, из самых сеней, чрез все комнаты дворцовые, полз на коленах, держа обеими руками свои стихи на голове, и, таким образом доползая до Бирона и императрицы, делал им земные поклоны. Бирон всегда дурачил его и надседался со смеху’. Делали ли это с рыбаком Ломоносовым? С пьяницей Костровым? А Тредьяковский был член Академии-де-Сиянс!.. Когда его при дворе почитали шутом и дураком, так не беда была вельможе тогдашнего времени поколотить его за то, что он не хотел писать дурацких стихов на дурацкую свадьбу ⁸. И стоило ли за это снести голову с кабинет-министра — с государственного человека, который, быв губернатором в Астрахани, оживил весь край⁹ (прочтите дела тамошней канцелярии), который, по назначению Петра Великого, ездил послом в Персию и исполнил свои обязанности, как желал царственный гений, ¹⁰ который в Немирове вел с турками переговоры, полезные для России ¹¹, — своим ободрением побудил Татищева писать Русскую историю (прочтите вступление к ней)¹² и, наконец, чего в числе великих заслуг его отечеству забыть не должно, вступил в борьбу с могучим временщиком, которого жестокости превзошел только в нашей истории Иоанн IV (если взять в сравнение время). Этих заслуг не отнимет никакой акт, нам еще неизвестный. Анекдоты о Тредьяковском, помещенные в моем романе, все рассказаны мне людьми почтенными, достойными вероятия. Я почел также за грех утаить предание о том, как он имел подлость и жестокость наступить на мертвую голову Волынского. Какие подвиги школьника Тредьяковского велят замолчать этому животрепещущему преданию?.. Не те ли, что он перевел в подлую прозу и стихи Ролленя¹³, Фенелона¹⁴ и Абульгази¹⁵? Как оценены его переводы и стишки собственной работы современниками, умевшими уже сочувствовать красноречивому витийству Феофана, сатире Кантемира и лиризму Ломоносова? Осел, который не по силам вез куль лучшей крупитчатой муки и свалил его в помойную яму, все-таки будет ослом. Может статься, и поколотят его: бедный мученик осел!..

В моем романе я заставил Тредьяковского говорить и действовать как педанта и подлеца: в этом случае я не погрешил ни как историк, ни как художник, несмотря на осуждения г. Сеньковского, который по своей системе хождения вверх ногами хочет, вопреки здравому рассудку, заставить педанта говорить, как порядочного человека¹⁶. Тогда бы мне надобно было сказать в выносках: ‘уверяю вас, г.г. и госпожи, что это говорит не порядочный человек, а педант: в доказательство зри вступление к ‘Телемахиде’, зри ‘Путешествие на остров любви’¹⁷ и проч. и проч.’. В разговорах-де он не таков был, утверждает г. Сеньковский. Да кто ж слышал его разговоры? Ба, ба, ба! А донесение Академии!.. Раз удалось ему написать простенько, не надуваясь, и все огромные памятники его педантизма должны уступить этому единственному клочку бумаги, по-человечески написанному. Странно и больно! За подлого писачку, признанного таким уже целый век, игравшего роль шута при временщике, за писачку, которого заслуги литературные надобно отыскивать в кучах сору, готовы поднять меня на копья и закидать грязью память одного из умнейших сподвижников Петра Великого и патриота, нашу гордость народную. Что за мания ныне делать черное белым и наоборот?..

Кстати, пункт третий: сам Бирон. О! Никакое перо, даже творца ‘Онегина’ и ‘Бориса Годунова’, не в состоянии снять с него позорное клеймо, которое История и ненависть народная, передаваемая от поколения поколению, на нем выжгли. Он имел несчастие быть немцем, говорите вы. Да разве Миних не был немец? Однако ж войско его любило. Разве Анна Леопольдовна не была немка? Не оставила ж она по себе худой памяти в народе. Разве воспитанница пастора Глика, шведка¹⁸, и потом ее соимянница, принцесса Цербстская ¹⁹, не заставила русских забыть свое немецкое происхождение? Не сумел же этого сделать правитель. Если можно простить злодеяния за ум и таланты, я готов бы извинить за них злодейства Ришелье. Но какой ум и какие таланты правителя народного имел Бирон? То и другое должно доказываться делами. Что ж славного и полезного для России сделал временщик? Разве то, что десятками тысяч русских населил дремучие леса Литвы? (В походах наших видели мы живые акты этого народного переселения.) Разве то, что он подвинул назад границы наши с Китаем, до него зарубленные по Амур?²⁰ Что отдал персам завоевания Петра?..²¹Быть может, какой-нибудь лихой наездник-историк велит нам снять шапку пред его памятью за то, что он, ничтожный выходец, умел согнуть Петрову Россию в бараний рог и душил нас, как овец? Или, может статься, велят нам увидеть его ум и великие таланты в мастерской его езде верхом на разные манеры или в том, что он имел дерзость сесть не в свои сани?.. Других памятников своего искусства править он нам не оставил. По крайней мере, мы доселе не подозревали в нем ни великого ума, ни великих дарований: разве не откроет ли нам их какой-нибудь архивный акт, отысканный вместе с обвинительным актом Волынского! Нет, не поверю я этому: историческое лице Бирона останется навсегда в том виде, в каком сохранилось оно для нас. Может быть, искусная рука подмоет его немного, но никогда не счистит запекшейся на нем крови Волынского, Еропкина, Хрущова, графа Мусина-Пушкина²²и других и не задушит вопиющего против него голоса нескольких тысяч безвестных мучеников {Это не возгласы одни, а извлечения из актов. (Примеч. Лажечникова.)}.

Не соглашусь также с Вами и в том, чтобы ужасы бироновского тиранского управления были в духе того времени и в нраве народа. Приняв это положение, надобно будет все злодеяния правителей отнести к потребностям народным и времени. Признаю кнут справедливым и необходимым для нашего русского народа за преступления его, но не понимаю, почему бы он требовал за неплатеж недоимок окачивания на морозе холодною водой и впускания под ногти гвоздей. Впрочем, народ наш до Бирона и после Бирона был все тот же, думаю, что он не изменился и ныне или очень мало изменился к лучшему. Долго еще будет ходить за современную практическую истину пословица: гром не грянет, русский не перекрестится. Решительно скажу, что чувства нравственного (и даже религиозного), как у немецкого крестьянина нашего времени, и теперь не существует в нашем народе и до тех пор не будет, пока не подумают о воспитании его те, которые должны об этом думать {Говорю это единственно из любви к моему отечеству и преданности моим царям. (Примеч. Лажечникова.)}. (Но об этом когда-нибудь после, и печатно, если удастся!..) И за что ж дух этого русского народа требовал ужасных бироновских пыток? Бунтовал ли он против своей царицы или поставленных от нее властей? Нарушал ли он общественное спокойствие? — Ничего этого не было. Денег, золота требовал Бирон у этого бедного, тогда голодного народа, требовал у него бриллиантов для своей жены, роскошной жизни для себя — и народ, не в состоянии дать ни того, ни другого, должен был выдерживать всякого рода муки, как народы Колумбии, когда они отдали мучителям все свое золото и не могли ничего более дать. Почему дух времени и нравы народа не требовали бироновских казней при Екатерине I, Петре II, Анне Леопольдовне, Елизавете, Екатерине II и ее преемниках? Народ, как мы сказали, все тот же.

Теперь объясню Вам, почему я употребил слово ‘хобот’ в ‘Ледяном доме’ и, кажется, еще в ‘Последнем Новике’.

Всякий лихой сказочник, вместо того чтобы сказать: таким-то образом, таким-то путем, пощеголяет выражением: таким-то хоботом. Я слышал это, бывало, от моего старого дядьки, слыхал потом не раз в народе московском, следственно по наречию великороссийскому.

Извините наконец, что на Ваше письмо отвечал целою скучною тетрадью: я хотел защитить себя от несправедливых упреков и между тем защитить память русского патриота. Я молчал бы, если бы писал мне г. Сеньковский: уважаю в нем ориенталиста, ученого, но ставлю ни во что критики того, кто видит превосходного творца и художника в превосходительном строителе ‘Постоялого двора’ ²³. В этом случае и подобных или он обманут своею головой, или обманывает других из видов. Учиться же у него буду изящности слога тогда, когда он в своем разговорном языке, вместе с сею и оною²⁴, изгонит слово: долженствовало и много подобных, которыми он, вероятно, совершает тризну по г-не профессоре элоквенции времен бироновских. Но Ваши упреки задели меня за живое. Ответом моим хотел я доказать, что историческую верность главных лиц моего романа старался я сохранить, сколько позволяло мне поэтическое создание, ибо в историческом романе истина всегда должна уступить поэзии, если та мешает этой. Это аксиома. Вините также славу Вашу за эту длинную тетрадь. Ваши похвалы так вскружили мне голову, что я в восхищении от них забыл время и записался.

Искренностью моего письма хотел я также доказать то глубокое уважение, которое всегда питал к Вам и с которым имею честь быть,

милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугою.

Иван Лажечников.

Тверь.

22 ноября 1835.

— — —

РА, 1880, кн. III, вып. 2, с. 456—461, Акад., XVI, No 1110.

¹ В следственную комиссию по делу Волынского входили: Г. Чернышов, А. Ушаков, А. Румянцев, кн. Н. Трубецкой, М. Хрущев, кн. В. Репнин, В. Новосильцев, И. Неплюев и П. Шипов (см.: ‘Записка об Артемии Волынском’.— ‘Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Моск. ун-те’, 1858, кн. 2, отд. V, с. 141, 161—162). Смертный приговор ему был подписан специально образованным Генеральным собранием, игравшим, однако, пассивную роль. Оно состояло из всех тогдашних сенаторов (Чернышева, Ушакова, Новосильцева, Нарышкина, Хрущева, Бахметева, Румянцева, Философова и Шипова) и еще пятнадцати лиц — от фельдмаршала до советника петербургского полицейского управления, назначенных императрицей, а фактически — основными противниками Волынского Бироном и Остерманом (см.: ‘Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Моск. ун-те’, с. 161—162, а также: ‘Из записок князя П. В. Долгорукова. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны’. Пер. с фр. Изд. 3-е. М., 1913, с. 150).

² Генерал А. И. Ушаков — при Анне Иоанновне начальник Тайной канцелярия — был одним из самых непосредственных и активных участников осуждения Волынского, лично допрашивавший и пытавший его (см.: Д. А. Корсаков. Из жизни русских деятелей XVIII в Казань, 1891, с. 307, 322, 324—326). Он же — вместе с Неплюевым — явился автором ‘изображения’ — заключения по следствию, положенного в основу обвинительного приговора. Относился к Волынскому крайне враждебно. Первый биограф Волынского И. Шишкин, перечисляя подписи, поставленные под его смертным приговором, в том числе подпись А. Ушакова, писал: ‘И ни одно из этих лиц не подумало даже о возможности протеста против возмутительного приговора! Ни одно из них не задумалось ни минуты, подписывая кровавое, каннибальское решение…’ (И. Шишкин. Артемий Петрович Волынский. — ОЗ, 1860, т. 130, с. 563—565). Сведении о покаянных настроениях Ушакова относительно Волынского не сохранилось.

³ По свидетельству мемуаристов, в преследовании своих врагов Бирон был неумолим. В деле осуждения Волынского он прибег, как говорит легенда, к крайней мере: подавая императрице приговор суда, Бирон представил к подписанию одновременно два проекта указов: ‘казнить либо Волынского, либо его самого (см.: ‘Записки Василия Александровича Нащокина’. СПб., 1842, с. 219). Эта версия нашла отражение и в романе Лажечникова (ч. IV, гл. XI — ‘Арест’).

⁴ Жалоба Тредиаковского на Волынского (см. ниже примеч.

была приобщена к делу последнего и фигурировала в нем в качестве одного из пунктов обвинения. Факт избиения поэта Волынским в покоях Бирона был расценен как оскорбление государственной личности. Более того, в проекте приговора говорилось: ‘Осмелился нарушить безопасность государевых палат причинением побоев Тредиаковскому’ (‘Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Моск. ун-те’, с. 161, а также: Д. А. Корсаков. Из жизни русских деятелей XVIII в. Казань, 1891, с. 317, 319—320).

⁵ Лажечников ссылается на одного из наиболее авторитетных мемуаристов XVIII века Х.-Г. Манштейна, крайне отрицательно характеризующего Бирона, который, по его словам, не имея к тому данных, ‘управлял’ тем не менее ‘в полной доверенности всею обширною Российскою империей)’ во все время царствования Анны Иоанновны. Основной причиной падения Волынского Манштейн считал личную месть могущественного герцога (Г. Maнштейн. Записки исторические, политические и военные о России с 1727 по 1744 год. М., 1810, ч. I, с. 54—56, ч. III, с. 83—84).

⁶Лажечников намекает на распространенное предание о муках совести, которые якобы испытывала Анна Иоанновна по поводу безвинно казненного кабинет-министра, что ускорило ее кончину. Согласно той же легенде, после казни Волынского, во время застолья, ей привиделась голова казненного. Этот сюжет лег в основу думы К. Ф. Рылеева ‘Голова Волынского’ (1822).

⁷ Лажечников имеет в виду только что начавший тогда выходить ‘Энциклопедический лексикон’ Плюшара, где в статье об Анне Иоанновне, в частности, сказано: ‘Многие утверждают, что горесть, причиненная ей казнию Волынского, преданного смерти по настоянию Бирона и, как после открылось, совершенно невинно, сократила жизнь ее’ (‘Энциклопедический лексикон’, т. II (АЛМ—АРА). СПб., 1835, с. 322).

⁸ Речь идет об одном из самых драматических эпизодов в жизни Тредиаковского. Зимой 1740 года, для развлечения императрицы, была устроена шутовская свадьба: шута Анны Иоанновны, князя М. А. Голицына, по прозвищу ‘квасник’, женили на придворной шутихе — калмычке А. И. Бужениновой. Специально для новобрачных был сооружен знаменитый ледяной дом. Волынский, устроитель этой забавы, насильно заставил Тредиаковского написать на этот случай стихи. Высказавший свое недовольство поэт был жестоко избит — вначале людьми Волынского, а потом и им самим — в покоях Бирона, к которому Тредиаковский явился с жалобой (подробнее об этом эпизоде см.: В. К. Тредиаковский. Избранные произведения. М.— Л., 1963, с. 13, 527, а также: ‘Из записок князя П. В. Долгорукова…’, с. 150).

⁹ На посту астраханского губернатора Волынский сыграл важную роль в подготовке персидского похода Петра I (1722—1723) и ввел ряд административных преобразований. Однако по отношению к коренным народностям — в первую очередь к калмыкам — он проявил себя жестоким управителем, а также был уличен в злоупотреблениях и взяточничестве.

¹⁰ В 1715 г. Волынский был назначен в Персию ‘в характере посланника’ с особой миссией. По выгодному для России торговому договору, который ему удалось заключить, русские купцы получали в Персии охрану и преимущественные права. Тем самым была осуществлена давняя мечта Петра I об удобном торговом пути в Индию через Иран.

¹¹ В 1737 г. Волынский был направлен вторым послом на Немировский конгресс для мирных переговоров с Турцией, не увенчавшихся, однако, успехом. Вместе с ним на этих переговорах Россию представляли барон П. Шафиров (в качестве первого посла) и И. Неплюев (третьим послом).

¹² Лажечников не совсем точен: к замыслу ‘Истории Российской’ В. Н. Татищева Волынский отношения не имел. Однако известно, что по приезде в Петербург в 1739 г. Татищев читал ‘Историю’ на вечерах Волынского и в дальнейшей работе пользовался как его замечаниями, так и прекрасным собранием летописей. Именно в связи с этим обстоятельством и упоминает историк в своем труде имя опального кабинет-министра, но не в предисловии (‘Предызвещении’), как ошибочно пишет Лажечников, а в примечаниях к соответствующим местам ‘Истории’ (см.: В. Н. Татищев. История российская, т. I. М.— Л., 1962, с. 45, 122, 125, 370). См. об этом: А. И. Андреев. Труды В. Н. Татищева по истории России.— В кн.: В. Н. Татищев. Указ. соч., т. I, с. 6, а также: Я. А. Гордин. Хроника одной судьбы. М., 1980, с. 113—115, 129—131.

¹³ Тредиаковскому принадлежит перевод двадцатишеститомной истории античного мира известного французского историка Шарля Роллена (‘Древняя история’, 1749—1762, ‘Римская история’, 1761—1767) и четырех томов ‘Истории римских императоров’, написанных учеником Роллена Кревье. Этому труду Тредиаковский отдал тридцать лет жизни.

¹⁴ Наиболее значительное произведение Тредиаковского — героическая поэма ‘Телемахида’ (1766) представляет собой вольный стихотворный перевод популярного в XVIII в. политико-нравоучительного романа Франсуа Фенелона ‘Похождения Телемака, сына Улисса’ (1699). Примечательно, что один из многочисленных русских переводов этого романа, запрещенного на родине, но очень рано проникшего в Россию, принадлежит сподвижнику Волынского А. Ф. Хрущеву (переведен в 1734 г., опубликован в 1747 г.).

¹⁵ Имеется в виду двухтомная ‘Родословная история о татарах’ Абу-л-Гази (1768). Перевод этот (с французского), выполненный Тредиаковским по поручению Петербургской Академии наук, представляет собой первое издание на русском языке исторического труда Абу-л-Гази ‘Родословное древо тюрок’ (1660—1663), Однако он был известен в России и раньше: в 1737—1738 гг. перевод его уже предпринимался по инициативе В. Н. Татищева — для его ‘Истории российской’ (см.: В. Н. Татищев. Укав, соч., т. I, с. 20).

¹⁶ Сенковский одним из первых выступил в защиту литературной репутации Тредиаковского. Изображение его в романе Лажечникова ‘как педанта и подлеца’ противоречило, по мнению критика, ‘исторической верности характеров’. В своей рецензии на ‘Ледяной дом’ он писал, что это — ‘самая неудачная карикатура, какую только человек с дарованием может создать’, и что Лажечников оскорбил ‘неуместною насмешкою… литератора трудолюбивого и полезного’ (БдЧ, 1835, т. XII, отд. V, с. 29, 34).

¹⁷ ‘Путешествие на остров любви’ (‘Le voyage l’le d’Amour’, 1663) — роман французского писателя Поля Тальмана, переведенный Тредиаковским под названием ‘Езда в Остров Любви’ (1730).

¹⁸ Речь идет о Екатерине I. Она была дочерью литовского крестьянина Самуила Скавронского. Шведом был ее первый муж.

¹⁹ Екатерина II.

²⁰ Лажечников ошибся: переговоры России с Китаем велись не при Анне Иоанновне, а при Екатерине I и Петре II и закончились подтверждением прежних границ. (См.: С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, т. I. М., 1963, с. 188—192.)

²¹ В 1732. г. правительство Анны Иоанновны возвратило Персии завоеванные Петром I области. Это обеспечило России заключение ‘вечного мира’ с могущественным соседом.

²² Лажечников перечисляет ‘конфидентов’ Волынского, двое из которых — П. М. Еропкин и А. Ф. Хрущев — были казнены вместе с ним, графа П. И. Мусина-Пушнина, после того как ему был ‘урезан’ язык в крепостном каземате, сослали в Соловецкий монастырь, где он ‘строжайше’ содержался в Головлевской монастырской тюрьме.

²³ Лажечников имеет в виду хвалебную рецензию Сенковского на роман А. П. Степанова ‘Постоялый двор. Записки покойного Горянова, изданные его другом Н. П. Маловым’ (СПб., 1835). Она появилась в БдЧ (1835, т. XII, отд. V, с. 1—18) незадолго до написания этого письма, одновременно с гораздо более сдержанным отзывом критика на ‘Ледяной дом’, воспринятый им ‘не как роман исторический, а просто как приятная книга’ (см. выше, примеч. 16). Проявил интерес к ‘Постоялому двору’ и Пушкин. Рецензию на этот роман он собирался поместить в ‘Современнике’ (см. его письмо к В. Ф. Одоевскому от начала (не позднее 5) апреля 1836 г. и примеч. 3 к нему).

²⁴ Этот выпад Лажечникова — отголосок ожесточенных споров тех лет о литературном языке — в частности, полемики по поводу употребления архаизмов ‘сей’ и ‘оный’.

Список условных сокращений, принятых в комментариях

Акад.— А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, тт. I—XVII. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1937—1959.

Анненков — П. В. Анненков. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855 (Сочинения Пушкина с приложением для его биографии портрета, снимков с его почерка и его рисунков, и проч., т. 1).

Анненков. Пушкин — П. Анненков. Александр Сергеевич Пушкин в александровскую эпоху. 1799—1826. СПб., 1874.

AT — Переписка Александра Ивановича Тургенева с кн. Петром Андреевичем Вяземским. 1814—1833 гг. Пг., 1921 (Архив братьев Тургеневых, вып 6).

Б — ‘Благонамеренный’.

Баратынский, 1951 — Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. М., Гослитиздат, 1951.

Барсуков — Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 1—22. СПб., 1888—1910.

БдЧ — ‘Библиотека для чтения’.

БЗ — ‘Библиографические записки’.

Б-ка П.— Б. Л. Mодзалевский. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание. СПб., 1910.

Вацуро — В. Э. Вацуро. ‘Северные цветы’. История альманаха Дельвига — Пушкина. М., ‘Книга’, 1978.

ВД — ‘Восстание декабристов’. Материалы, т. I—XVII. М.—Л., Госиздат, 1925—1980.

ВЕ — ‘Вестник Европы’.

Вигель — Ф. Ф. Вигель. Записки, ч. I—II. М., ‘Круг’, 1928.

Вос. Бестужевых — ‘Воспоминания Бестужевых’. М.—Л., 1951.

Врем. ПК — ‘Временник пушкинской комиссии’. 1962—1976. М.—Л., ‘Наука’, 1963—1979 (Изд-во АН СССР. Отд. лит. и яз. Пушкинская комиссия).

Вяземский — П. А. Вяземский. Полное собрание сочинений, т. I—XII. СПб., 1878—1896.

Гастфрейнд. Товарищи П. — Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина по вып. Царскосельскому лицею. Материалы для словаря лицеистов 1-го курса 1811—1817 гг., т. I—III. СПб., 1912—1913.

ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина (Москва). Рукописный отдел.

Гиллельсон — М. И. Гиллельсон. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., ‘Наука’, 1969.

ГМ — ‘Голос минувшего’.

ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград). Рукописный отдел.

Греч — Н. И. Греч. Записки о моей жизни. М.—Л., ‘Асаdemia’, 1930.

Дельвиг — Дельвиг А. А. Сочинения. СПб., 1893.

Дельвиг. Материалы— Верховский Ю. Н. Барон Дельвиг. Материалы биографические и литературные. Пг., изд-во Кагана, 1922.

ДЖ — ‘Дамский журнал’.

ЖМНП — ‘Журнал министерства народного просвещения’,

ИВ — ‘Исторический вестник’.

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (Ленинград). Рукописный отдел.

Карамзины — ‘Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов’. М.— Л., 1960 (Изд-во АН СССР. Институт русской литературы (Пушкинский Дом).

Керн — А. П. Керн. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., ИХЛ, 1974.

Кюхельбекер — В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., ‘Наука’, 1979.

ЛГ — ‘Литературная газета’.

Летопись — М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. М., 1951.

Лет. ГЛМ — Летописи Государственного литературного музея, кн. I. Пушкин. М.— Л., 1936.

ЛН — ‘Литературное наследство’.

MB — ‘Московский вестник’.

M. вед. — ‘Московские ведомости’.

Модзалевский — Б. Л. Mодзалевский. Пушкин. Л., ‘Прибой’, 1929.

Мордовченко — Н. И. Mордовченко. Русская критика первой четверти XIX века. М.— Л., Изд-во АН СССР, 1959.

MT — ‘Московский телеграф’.

НЛ — ‘Новости литературы’.

Новонайденный автограф Пушкина — В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон. Новонайденный автограф Пушкина. М.— Л., ‘Наука’, 1968.

ОА — ‘Остафьевский архив князей Вяземских’. Под ред. и с примеч. В. И. Саптова, т. I—V. СПб., 1899—1913.

ОЗ — ‘Отечественные записки’.

ОРЯС — Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук.

П. в восп. — ‘А. С. Пушкин в воспоминаниях современников). В 2-х томах. М.. ИХЛ, 1974.

П. в печ.— Н. Синявский, М. Цявловский. Пушкин и печати. 1814—1837. Хронологический указатель произведений Пушкина, напечатанных при его жизни, изд. 2-е, испр. М., Соцэкгиз, 1938.

П. Врем.— ‘Пушкин’. Временник пушкинской комиссии, т. 1—6. М.— Л., Изд-во АН СССР, 1936—1941.

ПГП — ‘Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым’, т. 1—3. СПб., 1896.

ПЗ — ‘Полярная звезда’.

П и С — ‘Пушкин и его современники’. Материалы и исследования, вып. I—XXXIX. СПб., Изд-во Акад. наук, 1903—1930.

Переписка — ‘Пушкин. Переписка’. Под ред. и с примеч. В. И. Саитова. Т. I—III. СПб., Изд. Имп. Акад. наук, 1906—1911.

Писатели-декабристы в восп. совр. — ‘Писатели-декабристы в воспоминаниях современников’. В 2-х томах. М., ИХЛ, 1980.

Письма — Пушкин. Письма 1815—1833, т. I—II. Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. М.— Л., Госиздат, 1926—1928. Т. III. Под ред. и с примеч. Л. Б. Модзалевского. М.— Л., ‘Academia’, 1935.

Письма посл. лет. — Пушкин. Письма последних лет. 1834—1837. Л., ‘Наука’, 1969.

Письма к Вяземскому — ‘Письма А. С. Пушкина, бар. А. А. Дельвига, Е. А. Баратынского и П. А. Плетнева к князю П. А. Вяземскому’. СПб., 1902.

Плетнев — Плетнев П. А. Сочинения и переписка, т. I—III. СПб., 1885.

Полевой — Н. А. Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики 30-х годов XIX в. Л., ‘Academia’, 1934.

П. Иссл. и мат.— ‘Пушкин. Исследования и материалы’, т. I—IX. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1956—1979.

Пушкин. Итоги и проблемы — ‘Пушкин. Итоги и проблемы изучения’. М.— Л., ‘Наука’, 1966.

Пущин — И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., Гослитиздат, 1956.

РА — ‘Русский архив’.

Рассказы о П.— ‘Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860 годах’. М., 1925.

Р. библ.— ‘Русский библиофил’.

PB — ‘Русский вестник’.

РЛ — ‘Русская литература’.

PC — ‘Русская старина’.

Рукою П.— ‘Рукою Пушкина’. Несобранные и неопубликованные тексты. М.—Л., ‘Acadernia’, 1935.

Рус. инв. — ‘Русский инвалид’.

РЭ — ‘Русская эпиграмма конца XVII — начала XX вв.’ Л., ‘Сов. Пис.’, 1975.

С — ‘Современник’.

Семевский — Семевский М. И. Прогулка в Тригорское.— В кн.: Вульф А. Н. Дневники. М., изд-во ‘Федерация’, 1929.

СО — ‘Сын отечества’.

СО и CA — ‘Сын отечества и Северный архив’.

СПб. вед.— ‘С.-Петербургские ведомости’.

СПч — ‘Северная пчела’.

Стар. и нов. — ‘Старина и новизна’.

СЦ — ‘Северные цветы’.

Тел. — ‘Телескоп’.

Томашевский — Б. Томашевский. Пушкин, кн. 1 (1813—1824). М.—Л., Изд-во АН СССР, 1956.

Тургенев. Хроника русского — А. И. Тургенев. Хроника русского. Дневники (1825—1826). М.— Л., ‘Наука’, 1964.

Хитрово — ‘Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово. 1827—1832’. Л., 1927.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).

ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции (Москва).

ЦГИА — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).

Черейский — Л. А. Черейский. Пушкин и его окружение. Л., ‘Наука’, 1975.

Щеголев — П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, изд. 3-е. М.—Л., Госиздат, 1928.

Эйдельман — Н. Я. Эйдельман. Пушкин и декабристы. М., ИХЛ, 1979.

ЯА — ‘Письма H. M. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822—1829)’. СПб., 1913 (Языковский архив, вып. I).

Читайте также: