Паризина, Байрон Джордж Гордон, Год: 1810

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Дж. Г. Байронъ

Паризина.

Предисловіе П. О. Морозова, переводъ Аполлона Григорьева
Источникъ: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

Скропу Бердмору Дэвиссу, Эсквайру,

нижеслдующая поэма посвящена долголтнимъ поклонникомъ его таланта, признательнымъ за его дружбу.

Января 22-го 1810.

Предисловіе.

Нижеслдующая поэма основана на происшествіи, разсказанномъ въ ‘Antiquities of the House of Brunswick’ Гиббона. Я вполн понимаю, что утонченный и требовательный вкусъ современныхъ читателей можетъ счесть подобные сюжеты недостойными поэтической разработки. Греческіе драматурги и нкоторые изъ нашихъ лучшихъ англійскихъ писателей были другого мннія, также какъ въ боле недавнее время и писатели другихъ европейскихъ странъ, Альфіери и Шиллеръ. Нижеслдующая выписка изъ Гиббона выяснитъ факты, на которыхъ основана поэма. Николай переименованъ въ Азо для удобствъ стихотворной формы. ‘Въ царствованіе Николая III-го Феррара была осквернена дворцовой драмой. Маркизъ д’Эсте узналъ по доносу одного изъ приближенныхъ и по личнымъ наблюденіямъ о преступной любви своей жены Паризины и своего незаконнаго сына Гюго, прекраснаго и храбраго юноши. Они были обезглавлены въ замк по приговору отца и мужа, который открылъ всмъ свой позоръ и пережилъ ихъ казнь. Онъ былъ несчастливъ, если-бы они и были виновны, если-же они были невинны, то несчастіе его было еще боле велико и я не могу себ представить положенія, въ которомъ искренно призналъ-бы за родственникомъ право казнить своихъ близкихъ’. Gibbon. Miscaleaneous Works, vol. III, стр. 470.

 []

ПАРИЗИНА.

Послдняя и самая короткая изъ шести поэмъ, написанныхъ и изданныхъ въ теченіе четырехлтняго промежутка, отдляющаго вторую половину ‘Чайльдъ-Гарольда’ отъ первой.— ‘Паризина* была прислана Байрономъ своему издателю Муррею въ начал декабря 1815 г. и вышла въ свтъ въ феврал 1816 г.
Въ боле раннихъ поэмахъ (‘Гяуръ’, ‘Абидосская Невста’, ‘Корсаръ’, ‘Осада Корина’) Байронъ все еще находился подъ впечатлніемъ своего путешествія по европейскому Востоку, такъ краснорчиво описаннаго въ первыхъ двухъ псняхъ ‘Чайльдъ-Гарольда’,— и, такъ сказать, поэтически переживалъ воспоминанія о Греціи и Турціи. Теперь его мысль обращается къ другой стран, — къ стран, которой онъ еще не видлъ, но которой мечталъ, какъ о цли своего ближайшаго путешествія: его поэтическое творчество вдохновляется отрывкомъ изъ старой феррарской хроники XV вка и воспроизводитъ въ яркой картин одно изъ тхъ романтическихъ событій, которыми такъ богаты лтописи средневковыхъ итальянскихъ государствъ. Историческій фактъ, послужившій основою для поэмы и кратко изложенный самимъ поэтомъ въ предисловіи, въ вид цитаты изъ Гиббона, боле подробно передается старинными хронистами. Феррарскій маркизъ Николай Эсте имлъ отъ Стеллы делль-Ассассино незаконнаго сына Гюго. Въ то время, когда послднему было уже около двадцати лтъ, маркизъ женился на Паризин Малатеста, которая, къ великому огорченію своего мужа, сначала относилась къ пасынку очень недружелюбно. Однажды Паризина отпросилась y мужа въ какое-то путешествіе, маркизъ согласился, но съ непремннымъ условіемъ, чтобы ее сопровождалъ Гуго, надясь, что боле близкое знакомство съ молодымъ человкомъ разсетъ ея предубжденія противъ него. И въ самомъ дл, Паризина не только измнила свое прежнее мнніе о Гуго, но между нею и пасынкомъ скоро установилась самая тсная дружба, перешедшая затмъ въ любовную связь. И вотъ, нсколько времени спустя, одинъ изъ слугъ маркиза, по имени Дзозе или Джорджіо, проходя мимо комнатъ Паризины, наткнулся на выбжавшую оттуда въ слезахъ служанку: двушка жаловалась, что госпожа ее прибила и въ порыв гнва прибавила, что ей легко было бы отомстить за эти побои разоблаченіемъ отношеній мачехи къ пасынку. Слуга пересказалъ объ этомъ маркизу. Послдній сталъ искать случая удостовриться въ измн своей жены и скоро убдился въ своемъ позор, подсмотрвъ изъ засады свиданіе Паризины съ Гуго. Въ страшномъ гнв, онъ тотчасъ же приказалъ арестовать виновныхъ, вмст съ нсколькими слугами и служанками, которые имъ содйствовали, и немедленно предалъ ихъ суду. Судьи постановили смертный приговоръ. Впрочемъ, нкоторые изъ нихъ, между прочимъ всесильный любимецъ маркиза Угоччіоне Контраріо и его старый, заслуженный министръ Альберто даль-Сале, высказались за смягченіе участи подсудимыхъ. Со слезами, на колняхъ, они умоляли маркиза о помилованіи, приводя всевозможные доводы и особенно убждая скрыть отъ народа это позорное происшествіе. Но маркизъ, ослпленный яростью, не захотлъ ихъ слушать и приказалъ сейчасъ же привести приговоръ въ исполненіе. Ночью 21 мая 1425 г. въ подземной тюрьм замка были обезглавлены сначала Гуго, потомъ — Паризина. Послднюю велъ къ мсту казни тотъ самый Дзозе, который выступилъ ея обвинителемъ. Паризина все время была уврена, что ее заключатъ въ тюрьму, и на каждомъ шагу спрашивала, скоро ли ее приведутъ на мсто. Когда же ей сказали, что ее ожидаетъ плаха, — она спросила, какая участь постигла Гуго, и, узнавъ, что онъ уже казненъ, воскликнула: ‘Въ такомъ случа, я и сама не хочу жить!’. Подойдя къ плах, она сама сняла съ себя вс украшенія и, обернувъ голову покрываломъ, покорно подставила шею подъ роковой ударъ. Маркизъ не спалъ всю ночь, ходя взадъ и впередъ по комнат, и когда ему донесли о смерти Гуго, разразился рыданіями и въ отчаяніи воскликнулъ: ‘Зачмъ я не умеръ вмст съ нимъ! Зачмъ я такъ поспшилъ ршить судьбу своего сына!’. Онъ перегрызъ зубами палку, которую держалъ въ рукахъ, и всю ночь провелъ въ слезахъ и стонахъ, призывая своего милаго сына… На слдующій день, успокоившись, онъ призналъ необходимымъ оправдать себя передъ народомъ, такъ какъ этого происшествія невозможно было скрыть: онъ приказалъ изложить все дло на бумаг и разослать всмъ итальянскимъ дворамъ. Получивъ это извстіе, венеціанскій дожъ Франческо Фоскари приказалъ, безъ объясненія причинъ, отмнить приготовленія къ турниру, который былъ назначенъ на площади св. Марка, подъ предсдательствомъ маркиза, по случаю полученія имъ титула герцога. Жажда мести побудила маркиза отдать приказаніе, чтобы нсколько замужнихъ женщинъ, завдомо неврныхъ своимъ мужьямъ, были обезглавлены такъ же, какъ и его Паризина. Этой участи подверглась, между прочими, Барберина или Лаодамія Ромеи, жена придворнаго судьи, которая и была казнена публично.
Первымъ по времени литературнымъ отраженіемъ этихъ кровавыхъ феррарскихъ событій была драма Лопе де-Веги ‘Наказаніе безъ мщенія’ {El Cstigo sin Venganza, pyc. перев. С. . Юрьева, въ книг: ‘Избранный испанскій театръ’, M. 1868.}. Испанскій драматургъ, по своему обыкновенію, отнесся къ историческимъ фактамъ совершенно свободно, видя въ нихъ только сюжетъ для пьесы, дйствующимъ лицамъ онъ далъ произвольныя имена и вмст съ тмъ измнилъ и мотивы, и самую обстановку дйствія. Феррарскій герцогъ Лодовико посватался за принцессу Кассандру и, получивъ согласіе ея родителей, посылаетъ за нею своего побочнаго сына Федериго. Послдній, встртивъ Кассандру, узнаетъ въ ней свою бывшую невсту, — и молодая женщина, вынужденная отдать свою руку старому герцогу, оказывается не въ силахъ устоять противъ обаянія юноши, бывшаго предметомъ ея первой любви. Герцогъ скоро узнаетъ о связи своей жены съ Федериго, онъ не желаетъ имъ ‘мстить’, но ршаетъ ихъ ‘наказать’, притомъ — такъ, чтобы никто не догадался объ истинной причин ихъ гибели. Онъ связываетъ Кассандру по рукамъ и по ногамъ, привязываетъ ее къ креслу и закрываетъ ей голову, a затмъ, призвавъ сына, говоритъ ему: ‘Въ той комнат лежитъ связаннымъ мой врагъ, поди и убей его’. Федериго исполняетъ волю отца, который, отрубивъ голову убитой, показываетъ сыну, кто былъ его жертвой, и тотчасъ же приказываетъ своей вооруженной страж убить Федериго за то, что тотъ убилъ свою мачеху.
Испанская драма, по всей вроятности, осталась неизвстною Байрону, вообще мало знакомому со старымъ испанскимъ театромъ, — иначе поэтъ, конечно, упомянулъ бы о ней въ предисловіи, наряду съ названными тамъ ‘греками’, Шиллеромъ и Альфіери. Тмъ не мене, въ поэм Байрона, какъ и въ драм Лопе, мы видимъ одну общую черту, которая не заимствована изъ итальянской хроники (тамъ ея нтъ), a очевидно — подсказана обоимъ поэтамъ ихъ собственною мыслью: Паризина, какъ и Кассандра, была когда-то невстой того юноши, отцу котораго она впослдствіи должна была отдать свою руку. Въ этомъ — источникъ ихъ взаимныхъ отношеній и отчасти оправданіе виновныхъ. Другая черта байроновской поэмы, уже совершенно оригинальная, ни откуда не заимствованная, заключается въ томъ, что мужъ узнаетъ о неврности Паризины не отъ доносчиковъ, какъ въ хроник и y Лопе, a отъ нея самой: она сама, во сн, какъ лэди Макбетъ, сознается въ своей вин, произнося имя своего возлюбленнаго…
Подобно испанскому драматургу, Байронъ отнесся къ лтописному разсказу вполн самостоятельно, на канв этого разсказа онъ создалъ собственную поэму, независимую отъ какихъ бы то ни было литературныхъ образцовъ, и если въ своемъ предисловіи ссылается на нкоторые изъ нихъ, то длаетъ это вовсе не въ оправданіе своихъ ‘заимствованій’, которыхъ въ данномъ случа и не было, a съ совершенно иною и постороннею поэм цлью. Упоминая о ‘грекахъ’, поэтъ, конечно, имлъ въ виду эврипидовскаго ‘Ипполита’, гд также изображается любовь мачехи къ пасынку, но сходство между Федрой и Паризиной — только вншнее, и вся основа греческой трагедіи совершенно иная. Гораздо ближе подходитъ ‘Паризина’ къ другому, также указанному авторомъ, образцу, — къ трагедіи Шиллера ‘Донъ-Карлосъ’: здсь мы уже видимъ и внутреннее тождество основного мотива, и сходство отдльныхъ перипетій, насколько послднія обрисовываются въ сжатомъ разсказ англійскаго поэта. Наконецъ, ссылка на Альфіери относится, очевидно, къ трагедіи ‘Мирра’, сюжетомъ которой служитъ любовь брата къ сестр. Между этой трагедіей и байроновской поэмой нтъ ничего общаго, — и ссылка на итальянскаго поэта понадобилась, безъ сомннія, только для того, чтобы успокоить не въ мру щекотливую англійскую критику, лицемрная мораль которой непремнно должна была возмутиться ‘нечестивымъ’ сюжетомъ поэмы Байрона. И въ самомъ дл, уже издатель Байрона, Муррей, получивъ рукопись ‘Паризины’, былъ нсколько встревоженъ ея содержаніемъ и успокоился только тогда, когда замтилъ, что поэма переписана для печати ‘нжной рукой’ самой лэди Байронъ. Отбросивъ предубжденіе, онъ не замедлилъ признать эту поэму ‘перломъ огромной цны’, ‘она интересна, патетична, прекрасна, и, знаете, я готовъ даже сказать, — нравственна’, писалъ онъ. Уордъ, прочитавшій ‘Паризину’ въ рукописи, и Исаакъ Дизраэли, слышавшій ее въ чтеніи Муррея, пришли въ восторгъ отъ ея достоинствъ, a Джиффордъ, довольно строго разобравшій, незадолго передъ тмъ, ‘Осаду Корина’, заявилъ, что Байронъ не написалъ до сихъ поръ ничего лучше ‘Паризины’.
Однако далеко не вс критики съумли настолько освободиться отъ традиціоннаго англійскаго ‘кэнта’, чтобы судить о новомъ произведеніи поэта по его достоинствамъ, не примшивая къ своимъ сужденіямъ лицемрно-нравоучительныхъ тирадъ. Появленіе ‘Паризины’ какъ разъ совпало съ тмъ временемъ, когда все общество заговорило о Байрон по поводу его развода съ женой и когда явившіяся въ печати его стихотворенія, вызванныя этимъ семейнымъ разладомъ, злорадно комментировались многочисленными недругами поэта. Понятно, что ‘кэнтисты’ (какъ называлъ ихъ самъ Байронъ) не упустили удобнаго случая обрушиться на ‘безнравственную’ поэму и ея автора. Одинъ журналъ нашелъ, что содержаніе ‘Паризины’ ‘такъ отвратительно, что его нельзя окрасить никакими геніальными стихами’, по словамъ другого журнала, Байронъ описалъ ‘прелюбодяніе, которому нтъ имени’, третій, наиболе мягкій въ своихъ отзывахъ, упрекнулъ поэта за ‘тягостное впечатлніе отъ крайне непріятнаго сюжета повсти’. Байрона почти единогласно обвинили въ томъ, что онъ позволилъ себ сочувственно изобразить въ высшей степени безнравственный поступокъ и такимъ образомъ выступилъ какъ бы защитникомъ виновныхъ, не заслуживающихъ никакого снисхожденія. И это обвиненіе до такой степени отвчало вкусамъ и понятіямъ англійской публики, что даже и въ наши дни новйшій издатель Байрона считаетъ необходимымъ сказать нсколько словъ въ оправданіе смлаго поэта, указывая на то, что Байронъ, какъ представитель ‘искусства для искусства’, стоялъ выше своего вка и относился равнодушно не къ морали (ибо развязка его поэмы вполн моральна), a къ навязываемой писателю обязанности морализировать и поучать своихъ читателей. ‘Онъ выбралъ своимъ сюжетомъ скорбную повсть любви и преступленія и, не заботясь ни о какихъ постороннихъ соображеніяхъ, передалъ эту повсть въ очаровательныхъ, гармоническихъ стихахъ. Онъ не извиняетъ и не осуждаетъ любви Гуго и Паризины, онъ предоставляетъ участниковъ этой драмы ихъ собственной судьб. Вотъ это-то отршеніе поэта отъ нравоучительныхъ соображеній и возмутило и разсердило ‘кэнтеровъ’. Современный читатель, не увлекаясь и не возмущаясь сюжетомъ разсказа, съ удовольствіемъ остановится на его поэтической сил и красот. Байронъ взялъ факты въ ихъ ‘исторической нагот’, но съумлъ дать имъ изящное, блестящее и мелодичное одяніе.’
Къ этому можно прибавить, что современный читатель, свободный отъ старыхъ литературныхъ предразсудковъ и лишь съ улыбкою вспоминающій о той суматох, какую натворилъ, три четверти вка тому назадъ, въ нашей мирно-дремавшей ‘изящной словесности’ Байронъ, — этотъ, по выраженію нашихъ тогдашнихъ классиковъ, vir ingenii summi, pietatis nullius {Слова Надеждина въ его латинской диссертаціи о романтической поэзіи.}, — ocoбенно поражается крайнею сдержанностью и осторожностью въ отношеніи поэта къ изображаемой имъ страсти, заставившей влюбленную пару позабыть въ чаду увлеченія все на свт. Въ поэм мы видимъ скоре только намекъ на эту страсть, нежели дйствительное ея изображеніе, Байронъ ограничивается лишь немногими, существенно необходимыми словами — и быстро ведетъ свой разсказъ къ роковому, кровавому концу. Въ полномъ и яркомъ освщеніи является передъ нами только образъ прекраснаго, пылкаго юноши Гуго. Блдный какъ мертвецъ, но безъ страха и раскаянія, стоитъ онъ передъ своимъ грознымъ отцомъ и безличными судьями, онъ пришелъ не за тмъ, чтобы умолять ихъ о милости, нтъ, онъ готовъ спокойно разстаться съ тою жизнью, которую далъ ему отецъ, осуждающій теперь его на смерть, онъ не дрогнувъ понесетъ свою голову на плаху, но пусть же топоръ, который упадетъ на эту голову, поразитъ глубокой раной и сердце его отца: вдь этотъ преступникъ, такъ безжалостно осуждаемый, — плодъ незаконной, преступной связи, сынъ женщины, обезчещенной тмъ самымъ отцомъ, который теперь хочетъ казнить его, казнить за то, что этотъ сынъ страсти унаслдовалъ отъ него горячее, неукротимое сердце… Въ рчи Гуго встаетъ призракъ рокового возмездія дтямъ за грхи отцовъ и отцамъ — за грхи дтей, въ его словахъ звучитъ грозный голосъ судьбы, голосъ вщей Кассандры, предсказывающей Агамемнону гибель въ минуту высшаго его торжества. И посл такой рчи — что могла бы сказать въ свое оправданіе Паризина, эта несчастная жертва наслдственной страсти? Она пытается говорить, но силы покидаютъ ее, и она падаетъ, какъ мертвая. Поэтъ заставилъ ее страдать безмолвно, потому что ея слова, каковы бы они ни были, могли бы только ослабить впечатлніе рзкой и содержательной жалобы сына…
Страшная повсть развивается съ удивительной силой и быстротой: мы еще не успли придти въ себя отъ горячей, страстной рчи Гуго, въ нашихъ ушахъ еще звучитъ тотъ пронзительный крикъ, съ которымъ рухнула на землю Паризина, подобно собственному мраморному изваянію, какъ уже раздается заунывный звонъ монастырскихъ колоколовъ, зовущихъ осужденнаго на смерть, a народъ — на молитву за его гршную душу. Слдуетъ подробная картина казни, на плах умираетъ одинъ только Гуго: Байронъ, видимо, не желалъ повторяться — и, въ отступленіе отъ историческаго разсказа, не повелъ свою Паризину на эшафотъ, она таинственно исчезаетъ — неизвстно куда, съ этого рокового дня никто и никогда не слышалъ о ней ни слова, — и пусть воображеніе читателя само объясняетъ это исчезновеніе какими угодно подробностями. Этотъ художественный пріемъ придаетъ заключенію поэмы особенную прелесть.
‘Паризина’, какъ уже сказано было выше, отличается отъ другихъ поэмъ Байрона особенною мелодичностью стиха. Первая глава поэмы была въ свое время положена на музыку и долго распвалась, какъ одинъ изъ любимыхъ романсовъ. Да и вообще вся поэма, при своей сжатости, лаконичности, дйствующая на читателя не столько опредленными оборотами рчи, сколько намеками, вызывающими то или иное настроеніе, представляется скоре музыкальнымъ произведеніемъ, рядомъ быстро смняющихъ одна другую симфоническихъ картинъ,— какъ будто сама Италія, еще не виднная, но уже прочувствованная поэтомъ, отозвалась въ его чуткой душ своей родной стихіей, — музыкой…

П. Морозовъ.

 []

 []

ПАРИЗИНА.

I.
То часъ, когда изъ-за втвей
Трель соловья дрожитъ звончй,
То часъ,— когда такъ звучно-тихъ
Влюбленный шопотъ устъ младыхъ,
И тихій втръ, и плескъ волны
Для слуха чуткаго полны
Какой-то музыки живой,
И каждый цвтъ блеститъ росой,
И въ неб звздъ сверкаетъ рой,
И синева воды темнй,
И гуще мракъ въ сни втвей,
И дымкой сводъ небесъ одтъ.
То — полумракъ, то — полусвтъ…
То часъ, какъ подъ закатъ дневной,
Прозрачной мглою заревой
Все будто флеромъ обвито,
То часъ, пока еще луной
Мерцанье сумерекъ не вовсе залито!
II.
Но не затмъ, чтобъ слушать водопадъ
Прокралась Паризина изъ палатъ,
Не съ тмъ, чтобы глядть на сводъ ночной
Синьора бродитъ въ тишин нмой,
И въ княжеской бесдк Эстовъ — врядъ
Она цвтовъ въ себя вдыхаетъ ароматъ.
И жадно слушаетъ не соловья она,
Хоть трепетнаго вся вниманія полна,
Какъ будто сказк слухомъ отдана…
Вотъ шумъ шаговъ за чащею втвей:
Блднютъ щеки… сердца стукъ слышнй…
Вотъ въ шелест листовъ рчь ясно раздалась…
Кровь снова прилила и грудь приподнялась!
Еще минута… близокъ срокъ…
Прошла — и онъ y милыхъ ногъ.
III.
И что для нихъ весь міръ кругомъ
Съ его движеньемъ, ночью, днемъ?
Вся жизнь и неба и земли
Для нихъ ничто въ блаженный мигъ,
И чужды, будто въ гробъ сошли,
Они всему: вблизи, вдали
Кругомъ… какъ будто кром ихъ
Нтъ на земл другихъ живыхъ.
И дышатъ, и живутъ они
Одинъ другимъ — за всхъ одни!
Ихъ вздохи самые такимъ
Полны блаженствомъ, что разбить
Оно безуміемъ своимъ
Въ груди могло бы сердце имъ,
Когда бъ не краткій длилось мигъ.
Опасность, страхъ, позоръ, вина,—
Ничто не возмущаетъ ихъ
Тревожно-сладостнаго сна.
И кто жъ изъ насъ, кто страсти зналъ,—
Иль медлилъ, или трепеталъ
Въ подобный мигъ, иль думать могъ
О томъ, что кратокъ счастья срокъ?
Увы! и такъ оно пройдетъ
Скорй, чмъ мысль родится въ насъ,
Что быстротеченъ счастья часъ,
Что свтлый сонъ ужъ не придетъ.
IV.
И медленъ и тоскливъ ихъ взглядъ:
Они спшатъ и не спшатъ
Преступныхъ радостей пріютъ
Покинуть. Тщетны клятвы ихъ
И общанья встрчъ другихъ:
Грызетъ ихъ мука, словно тутъ,
Теперь — разлуки вчной мигъ!
Объятья, вздохи безъ конца…
Хотятъ, какъ будто навсегда
Сковавшись, замереть уста…
Ея прекраснаго лица
Прозрачный очеркъ весь облитъ
Сіяньемъ неба заревымъ:
И небо — Паризина мнитъ —
Грха ихъ не отпуститъ имъ.
A съ неба строго такъ глядитъ
Судьею каждая звзда!
Объятья, вздохи безъ конца
Ихъ приковали бъ навсегда
Къ свиданья мсту… но давно
Ждетъ Паризину снь дворца.
Урочный часъ — и суждено
Разстаться имъ: въ груди съ тоской,
Съ боязнью мрачно-ледяной,
Со всмъ, что слдовать должно
За гршнымъ дломъ, за виной.
V.
Уходитъ Уго, чтобъ искать
На лож одинокомъ сна
И по чужой жен сгарать
Грховнымъ жаромъ, a она
Главу преступную должна
Къ груди супруга приклонить…
Но сонъ ея — горячки сонъ,
Грховныхъ чувствъ исполненъ онъ:
Ихъ обличаетъ жаръ ланитъ.
Она въ забвеньи страстныхъ грезъ
Лепечетъ громко имя то,
Котораго бы ни за что
И шопотомъ не произнесъ
Ея языкъ при свт дня.
Супруга жметъ къ груди она,
Полна мятежнаго огня…
A онъ, объятьемъ пробужденъ,
Блаженъ мечтою,— грезы сна,
И страстный вздохъ, и нги стонъ
Душой готовъ благословить
И слезы умиленья лить
О томъ, что и во сн жена
Ему такъ страстно предана.
VI.
Онъ къ сердцу спящую прижалъ
И ловитъ смутный шопотъ словъ,
И слышитъ… Что жъ затрепеталъ
Князь Адзо, будто услыхалъ
Архангела послдній зовъ?
И правъ онъ… Приговоръ страшнй
Ему едва ли прозвучитъ
И надъ могилой, какъ изъ ней
Гласъ судіи ему велитъ
Возстать, чтобъ вкъ уже не спать
И передъ вчный тронъ предстать.
Да, правъ онъ… Миръ его земной
Единымъ звукомъ весь разбитъ:
Невнятный лепетъ рчи той —
Ея вина и Адзо стыдъ!
И чье же имя?…
Раздалось
Оно въ ушахъ, какъ страшный стонъ
Волны, которою разбитъ
Челнокъ, и путникъ, на утесъ
Заброшенный, вновь погруженъ
Навки въ хлябь морскихъ валовъ
И не воротится… Таковъ
Ударъ, который нанесенъ
Тмъ именемъ душ его…
И чье же имя?
Про кого
Не могъ бы грезить даже онъ!
То имя — Уго… сына той…
Любимой прежде… Сынъ родной,
Плодъ страсти, плодъ мятежныхъ лтъ,
Минувшаго живой упрекъ,
Грхъ юныхъ дней, когда увлекъ
Онъ сердце Бьянки и обтъ
Безжалостно нарушить могъ,
Обтъ, когда-то данный ей,—
Доврчивой въ любви своей.
VII.
Кинжалъ извлекъ онъ изъ ножонъ,
Но трепетно въ ножны опять
Сталь хладная опущена…
Ее убить не въ силахъ онъ!
Пусть недостойна жить она,
Но — такъ прекрасна!… И притомъ,
Она съ улыбкой тихимъ сномъ
Забылась. Онъ не разбудилъ
Ея… a только устремилъ
На спящую онъ взглядъ такой,
Что еслибъ, пробудясь отъ сна,
Взглядъ этотъ встртила она,
Ее оледенилъ бы онъ
На вчный, безпробудный сонъ.
У князя по челу течетъ,
Густыми каплями блестя
При свт лампы, хладный потъ ..
Она-жъ замолкла. Но хотя
Теперь безпечно спитъ она,
A жизнь ея изочтена!
VIII.
Заутра же — допросъ. Вины
Клятвопреступницы-жены
Улики хочетъ онъ собрать,
И отъ придворныхъ слышитъ самъ
Все, что страшился онъ узнать:
Свой несомннно-явный срамъ…
Себя однхъ хотятъ спасать
Ея сообщницы. Боязнь
Велитъ имъ все — вину, и казнь,
И стыдъ — лишь на нее слагать.
Утаекъ нтъ. До мелочей
Раскрыто все, чтобъ былъ врнй
Разсказъ, и больше ничего
Душ измученной его
И слуху не осталось ждать,
И чувствовать, и узнавать…
IX.
Онъ не изъ тхъ, перенести
Чтобъ могъ отсрочку мщенья… Вотъ
Въ совта зал, посреди
Вельможъ, возсвъ на тронъ, зоветъ
Чету преступную на судъ
Владыка рода Эстовъ. Ихъ
Обоихъ скованныхъ влекутъ.
Такъ оба юны, такъ изъ сихъ
Виновныхъ дивно хороша
Одна… и какъ, Спаситель мой,—
Какой судьбой,
Въ цпяхъ и тяжело дыша,
Передъ отцомъ здсь сынъ родной
Стоитъ, какъ предъ судьей?
Предъ властелиномъ Уго здсь,
И гнвъ его извдать весь
И слышать приговоръ
Изъ устъ отцовскихъ долженъ онъ…
Но пусть защиты онъ лишенъ
И пусть въ цпяхъ… До этихъ поръ
Его языкъ былъ нмъ, a взоръ
Лишь гордый выражалъ укоръ.
X.
Тиха, безмолвна и блдна
Передъ судомъ стоитъ она…
Какъ взглядъ очей ея живыхъ,
То говорливыхъ, то нмыхъ
И нги полныхъ, вдругъ поблекъ!…
Еще вчера, горя огнемъ,
Своихъ лучей блестящій токъ
Онъ разливалъ на все кругомъ.
Еще вчера свое копье
Готовъ былъ каждый за нее
Изъ знатныхъ рыцарей сломать,
Когда бъ лишь взоромъ повела…
Еще вчера перенимать
Ея улыбки, тонъ рчей
Готова каждая была
Красавица, чтобъ подражать
Владычиц своей.
Когда бъ въ очахъ ея печаль
Туманной влагой разлилась,
Наврно не одна бы сталь
Для отомщенья извлеклась
Тому, кто взоръ ея въ т дни
Могъ омрачить хотя на мигъ.
A нын кто она для нихъ,
Кто нын для нея они?
Теперь — властна ль она велть?
Возможно ль имъ на зовъ летть?
И равнодушны, и молчатъ
Они, и клонятъ долу взоръ,
Сложивши руки, иль таятъ
Вражду, презрнье и укоръ
Въ движеньи губъ, въ усмшк злой…
О, Паризина! вотъ твой дворъ!
A онъ, a тотъ… избранникъ твой,
Чей мечъ недавно ждалъ однихъ
Полу-велній глазъ твоихъ…
Онъ, кто,— свободенъ будь на мигь,—
Твою свободу бъ искупилъ
Иль въ битв голову сложилъ?…
Жены отца любовникъ, онъ,—
Такъ, какъ и ты, обремененъ
Цпями тяжкими,— не зритъ,
Какъ влага слезъ твой взоръ мутитъ,—
Слезъ, проливаемыхъ тобой
За жребій друга, не за свой…
И вки нжныя твои,
По коимъ тонкіе ручьи —
Извивы жилокъ разлились
Всей темной синевою струй,
Маня уста на поцлуй,
Какъ будто налиты свинцомъ,
Не осняютъ — давятъ взглядъ:
Подъ ними слезы лишь кипятъ
И накипая — бьютъ ключомъ.

 []

XI.
И онъ… онъ плакалъ бы о ней,
Безъ этихъ сотенъ глазъ людскихъ,
Слдящихъ зорко ихъ двоихъ…
Но тутъ, передъ толпой людей,
Его печаль,— какъ ни была
Тяжка,— какъ будто замерла!
И сердца Уго тайныхъ мукъ
Не выдалъ ни единый звукъ…
Лишь на нее одну взглянуть
Боится онъ, чтобъ не вздрогнуть.
Воспоминанья прожитыхъ
Мгновеній… преступленье ихъ…
Любовь ихъ… правый гнвъ отца,
Проклятье всхъ людей честныхъ…
Казнь здсь — и въ неб судъ Творца…
Ея погибель и позоръ!…
На смертно-блдное чело
Подруги хоть единый взоръ
Какъ могъ бы нын кинуть онъ?
За все имъ сдланное зло
Въ немъ грозно поднялся бъ укоръ
И вылился въ ужасный стонъ.
XII.
И началъ князь:
‘Еще вчера
Былъ гордъ я сыномъ и женой,
Сегодня съ утренней зарей
Мой сонъ разсянъ. До утра,
До завтра не пройдетъ,— ни той
И ни другого y меня
Не будетъ. Жизнь свою до дня
Кончины буду я влачить
Одинъ… Да будетъ, такъ и быть!
Здсь никого,— увренъ въ томъ,—
Нтъ, кто бъ иначе поступить
На мст могъ моемъ.
Союзъ разорванъ… и не мной…
Опять скажу я: такъ и быть!
Внемлите жъ судъ правдивый мой:
Тебя священникъ, Уго, ждетъ,
Затмъ — за грхъ разсчетъ.
Ступай, молися небесамъ!
Быть можетъ, и прощаютъ тамъ,
Но мста нтъ обоимъ намъ
Здсь на земли,
Гд бъ вмст двое мы могли
Хотя единый часъ дышать…
Прощай же… Не увижу я,
Какъ будешь умирать…
Но ты, коварная змя,
Ты будешь зрть — клянуся въ томъ —
Его главу подъ топоромъ!
Иди, развратная жена!
Не я, но ты, лишь ты вина
Убійства. Мучься жъ, a потомъ
Живи, коль можешь пережить…
Тебя я не хочу казнить!’

 []

XIII.
И тутъ суровый князь закрылъ
Лицо, затмъ, что вдоль чела
Пошли слды столь рзкихъ жилъ,
Какъ будто къ мозгу прилила
Вся кровь. И онъ, угрюмъ и нмъ,
Склонился на руки главой,
Чтобы не выдать предъ толпой
Своихъ мученій. Между тмъ
Окованныя приподнялъ
Преступникъ руки — и просилъ
Онъ слова краткаго. Молчалъ
Князь Адзо, но не воспретилъ,—
И Уго такъ заговорилъ:
‘Смерть не страшитъ меня. Видалъ
Не разъ ты, какъ, летя на бой,
Врывался вмст я съ тобой
Въ ряды безчисленныхъ враговъ…
И попрекнуть мечъ добрый мой,
Который y меня отъятъ
Усердіемъ твоихъ рабовъ,
Нельзя въ бездйствіи. Наврядъ
Скир палача пролить
Такъ много крови, какъ моей
Рукой, на служб бывъ твоей,
Крови враговъ твоихъ пролить
Я успвалъ въ единый бой.
‘Тобой дана — и пусть тобой
Возьмется нын жизнь моя,—
Даръ, за который много я
Не въ силахъ благодарнымъ быть…
Я никогда не могъ забыть
Позора матери, стыда
И смерти… Помнилъ я всегда
И срамъ рожденья… И однимъ
Наслдьемъ было то моимъ…
Давно она въ могил спитъ…
Я, сынъ ея, соперникъ твой,
Твой сынъ,— туда же на покой
Сойду за ней, но обличитъ
Ея безрадостный конецъ,
Глава, на плах нын мной
Сложенная,— какъ нженъ былъ
Любовникъ, какъ любилъ отецъ!
‘Пускай тебя я оскорбилъ,
Но — зло за зло… Увы! она,
Твоя законная жена,—
Та жертва новая страстей
Твоихъ и гордости твоей,—
Ты помнишь,— мн обручена
Была давно… Ты это зналъ!
Ея красы ты возжелалъ…
Своимъ же собственнымъ грхомъ,
Рожденья моего пятномъ
Меня унизилъ ты предъ ней,
Какъ недостойнаго назвать
Ее невстою своей…
Затмъ, что имя я не могъ
Носить твое и возсдать
На трон Эстовъ!… Но когда бъ
Еще прожить судилъ мн Богъ,
Блескъ славы Эстовъ былъ бы слабъ
Предъ блескомъ тмъ, который самъ
Стяжалъ бы я…
Я мечъ имлъ, душа моя
Была способна къ небесамъ
Вершину древа моего
Поднять и Эстовъ родъ затмить
Величьемъ царственнымъ его…
Чтобъ шпоры рыцаря носить
Достойно — знатнымъ мало быть…
Мои же шпоры въ смертный бой
Предъ всей вельможною толпой
Стремили моего коня,
И мчалъ ретивый конь меня,
И громко несся по полямъ
Мой кличъ: ‘Домъ Эстовъ — смерть врагамъ!’
‘Я преступленье не ищу
Оправдывать, и не хочу
Пощаду вымолить себ,
И не прошу, чтобы судьб
Самой оставилъ ты скосить
Остатокъ,— бдный, можетъ быть,—
Мн предназначенныхъ годовъ.
Да и зачмъ? Безумныхъ словъ
Не повторить, не возвратить!
Но пусть и низокъ родомъ я,
Пускай позоръ на мн лежитъ,
Пусть родовая спесь твоя
Меня признать сочла бъ за стыдъ…
Въ моихъ чертахъ легко узнать
Отца черты — твою печать.
И все твое въ душ моей:
Твоя неукротимость въ ней,
Твои… но что жъ трепещешь ты
Во мн узнать свои черты?…
Твои он — моя рука,
Которая, какъ сталь, крпка,
Моя душа — вся изъ огня…
Ты мн не жизнь лишь подарилъ,—
Себя ты перелилъ въ меня!
Смотри жъ на плодъ грховный свой
И казнись тмъ, что породилъ
Ты сына, сходнаго съ тобой!…
Не выкидышъ по духу я:
Душ подобная твоей,
Не терпитъ узъ душа моя.
A жизнь, a даръ мгновенный сей,
Который нын ты судилъ
Отнять,— ты знаешь,— я цнилъ
Не больше, чмъ цнилъ ты самъ,
Когда бывало, свой шеломъ
Надвинешь ты, и, конь съ конемъ,
По мертвымъ вражескимъ тламъ
Мы мчимся съ дерзостнымъ челомъ.
‘И пусть что было — то прошло,
И пусть грядущее могло
Лишь прошлому подобно быть…
A все мн жаль, что жизни нить
Судьба не порвала тогда!
Хоть матери моей стыда
Виновникъ — ты, хотя всхъ золъ
Причина — ты, хоть подъ внецъ
Мою невсту ты повелъ,—
Я чувствую: ты мой отецъ!
И приговоръ суровый твой,—
Онъ правъ, хоть изреченъ тобой.
Зачатъ въ грх, позорно я
Умру на плах: жизнь моя
Окончится, какъ началась…
Гршилъ отецъ — и сынъ гршилъ!
Во мн одномъ обоихъ насъ
Ты нын право осудилъ.
Мой грхъ въ глазахъ толпы людской
Тяжеле: Божій судъ — иной!’

 []

XIV.
Окончилъ — и спокойно сталъ,
На грудь сложивши руки, онъ,
И какъ-то страшно прозвучалъ
Цпей тяжелыхъ рзкій звонъ.
И не было ни одного
Изъ окружавшихъ тронъ вождей,
До сердца бъ не проникъ чьего
Глухой и мрачный звонъ цпей…
На роковую красоту
Жены-преступницы, на ту
Причину казни и вины,
Вновь взоры всхъ устремлены!
Какъ приметъ — каждый знать желалъ —
Казнь совиновника она…
Она же, зла всего вина,
Межъ тмъ стояла, я сказалъ,
Тиха, безмолвна и блдна…
A взглядъ ея недвиженъ былъ,
Но былъ открытъ. Ни разу онъ,
Казалось, не былъ обращенъ
На что нибудь — и не бродилъ
По сторонамъ, и вки глазъ
Ея прелестныхъ хоть бы разъ
Сомкнулись,— тнію своей
Хоть разъ прикрыли бъ блескъ очей!
Нтъ! обвивали, какъ кружки,
Своею страшной близной
Они лазурные зрачки.
Стеклянно-хладенъ, нмъ и дикъ
Былъ взглядъ ея передъ толпой.
Казалось, будто ледъ проникъ
Въ ея свернувшуюся кровь.
Слеза являлась лишь порой…
И, медленно скопившись, вновь
Изъ-подъ каймы рсницъ густыхъ
Катилась крупная слеза.
Лишь тотъ, кто видлъ, тотъ постигъ
Что это было… Слезъ такихъ
Людскіе на земл глаза,
Казалось всмъ, не могутъ лить.
Хотла что-то говорить
Она… Глухой, неясный звукъ
Гортань сухая издала…
И въ звук томъ слышна была
Вся тягость безконечныхъ мукъ.
Замолкъ онъ… Что-то ей опять
Хотлося потомъ сказать,—
И голосъ слышался, но онъ
Излился только въ долгій стонъ…
И пала на землю она,
Какъ тяжкій камень, какъ порой
Съ подножья мраморъ — ликъ живой.
Увы, не Адзо то жена,
Сей трупъ бездушный и нмой:
Надгробный памятникъ скорй,
Надгробный памятникъ надъ ней,
Надъ ней, кого, какъ жало, страсть
Язвила и къ грху влекла,—
Надъ ней, которая упасть
До преступленія могла
И посрамленья не снесла!…
A все жива еще она.
И къ тяжкимъ мукамъ бытія
Вновь слишкомъ скоро призвана
Отъ полусмерти забытья…
Но бдный разумъ… Напряглись
Въ ней фибры чувствъ и порвались…
И въ помутившемся отъ мукъ
Мозгу все въ хаос слилось!
Какъ отъ дождя размокшій лукъ,
Который стрлы мечетъ вкось,
Безсвязно дикія, какъ сонъ,
Рождать лишь можетъ мысли онъ.
Пустое, блое пятно —
Для ней прошедшее, черно
Грядущее: едва видна
Стезя въ немъ, да и та темна,
Какъ путнику, что въ часъ ночной
Тропинки вынужденъ искать,
Чуть освщаемой грозой.
Она боялась… Понимать
Могла, что ей на душу зло
Теперь какое-то легло,
Какъ камень, хладно, тяжело.
Что былъ тутъ грхъ, и срамъ тутъ былъ,
Что кто-то скоро тутъ умретъ…
Ho — кто?… забыла… Приходилъ
Вопросъ ей: что — она живетъ,
Иль нтъ? Земля ли подъ стопой?
Надъ нею небо ли?… Кругомъ
То люди ль собрались толпой?
Иль демоновъ проклятыхъ рой,
Съ какимъ-то злобнымъ торжествомъ,
Глядитъ на ту, которой взоръ
Привыкъ досель встрчать кругомъ
Сочувствіе, a не укоръ?
И все подобно стало тьм
Въ ея блуждающемъ ум.
Боязнь, надежды — все слилось
Въ непроницаемый хаосъ…
То смхъ, то слезы — и равно
Во всемъ безуміе одно!
Въ тяжелый, судорожный сонъ
Ея разсудокъ погруженъ…
Его на помощь тщетно звать,
И пробужденья долго ждать!
XV.
Монастыря колокола
Гудятъ, звонятъ,
Сливаясь въ гулъ глухой,
На старой башн, прямой какъ стрла,
Медленно, тяжко, впередъ и назадъ
Качаясь, ревутъ, какъ жалобный вой.
Тоску на сердце наводитъ ихъ звонъ…
Но, чу! раздался и гимнъ похоронъ,
Торжественно-мраченъ, унылъ…
Поминки по томъ, кто на свт отжилъ
Иль скоро отжить осужденъ…
За душу гршника летятъ
Молитвы къ небесамъ…
Колокола всмъ звомъ гудятъ,
Курится иміамъ…
Для гршной души настаетъ
Тяжелый мигъ конца…
Чье сердце отъ жалости здсь не дрогнетъ?…
Къ ногамъ монаха, святого отца,
Онъ на землю сырую колни склонилъ.
И плаха предъ нимъ, и стража дворца
Кругомъ обступила ее…
И палачъ рукава засучилъ,
Чтобъ врне ударъ его былъ,
И смотритъ: остро ль топора лезвіе…
И пробуя, машетъ своимъ топоромъ…
И безмолвной и тсной толпою народъ
Стекается видть, какъ сынъ умретъ,
Роднымъ казнимый отцомъ.
XVI.
A вечеръ нгой напоенъ,
Кругомъ все блещетъ и цвтетъ,
И, покидая небосклонъ,
Какъ бы въ насмшку солнце льетъ
Струи роскошнйшихъ лучей
На этотъ мрачный день скорбей.
Вечернимъ свтомъ облило
Оно преступника чело
Въ тотъ мигъ, когда, склонясь во прахъ,
Смиренно предъ отцомъ святымъ,
Онъ въ сокрушеньи передъ нимъ
Кончаетъ исповдь въ грхахъ,
Лобзаетъ крестъ — святой символъ —
И отпущенія глаголъ,
Могущій душу,— сколь она
Грхомъ ни будь осквернена,—
Отъ смертныхъ пятенъ всхъ омыть
И паче снга ублить,
Глаголъ прощенья, неба зовъ
Благоговйно внять готовъ.
Играетъ солнце въ этотъ мигъ
Всмъ золотомъ лучей своихъ —
И на глав, склоненной въ прахъ,
И на каштановыхъ кудряхъ,
На шею падающихъ, но
Особенно блеститъ оно
Зловще-яркой полосой
На глади топора стальной…
Ужасенъ смертнымъ смерти мигъ!
И въ души зрителей проникъ
Смертельный хладъ… Пусть каждый зналъ,
Что грхъ ужасный совершенъ,
Что правъ карающій законъ,
Но всякъ невольно задрожалъ…

 []

XVII.
Мольбы послднія скончалъ
Преступный сынъ, жены отца
Любовникъ дерзкій, досказалъ
Грхи, какіе только зналъ,
И пробилъ часъ его конца,
И настаетъ послдній мигъ!
Снимаютъ плащъ съ него долой.
И прядь кудрей его густыхъ
Палачъ презрнною рукой
Уже схватилъ… Еще одна
Минута — пала въ прахъ она!
Въ гробъ не возьметъ онъ ничего:
Ни тхъ убранствъ, въ какія онъ
Былъ такъ роскошно облеченъ,
Ни даже шарфа своего,
Что Паризиной подаренъ…
Съ него одежда сорвана…
Повязка взоръ закрыть должна…
Но нтъ! Его ли гордый взоръ
Подобный вынесетъ позоръ?
И чувства, что казались въ немъ
Затихшими,— проснулись вновь,
И закипла въ немъ вся кровь
Негодованія огнемъ,
Когда глаза ему платкомъ
Палачъ собрался повязать,—
Какъ будто бъ съ смертью незнакомъ
Онъ былъ, и прямо ей взирать
Въ лицо издавна не привыкъ!…
‘Нтъ! пусть цпями связанъ я,
Пусть вамъ и жизнь и кровь моя
Обречены,— послдній мигъ
Съ открытымъ взоромъ встрчу я.
Рази’! И лишь проговорилъ,—
На плаху самъ главу склонилъ…
И были Уго то слова
Послднія: ‘Рази!’.. Взмахнулъ
Палачъ рукой, топоръ сверкнулъ —
И покатилась голова.
И, рухнувъ, трупъ кровавый палъ
На землю тяжко, побжалъ
Изъ туловища крови токъ
И напоилъ, какъ дождь, песокъ…
Мигнули судорожно разъ
И два — но быстро вки глазъ,
На мигъ раскрылися уста
И затворились навсегда…
Онъ умеръ такъ, какъ умирать
Всмъ гршнымъ надо пожелать:
Безъ шума и безъ хвастовства!
Онъ покаянныя слова
Читалъ смиренно, врачевства
Духовнаго не отвергалъ,
Не впалъ въ отчаянія грхъ:
У ногъ пріора преклоненъ,
Вполн былъ сердцемъ отршенъ
Онъ отъ земныхъ желаній всхъ!…
Отецъ разгнванный, она,
Его любовь — грха вина…
Что было тутъ ему до нихъ?
Ни стоновъ ропота глухихъ
На тяжкій приговоръ судьбы,
Ни помысловъ о чемъ иномъ,
Какъ лишь о мір неземномъ,—
Ни слова,— кром словъ мольбы
Да тхъ невольныхъ краткихъ словъ,
Когда спокойно былъ готовъ
Онъ топора ударъ принять —
Словъ, чтобы дали умирать
Ему съ открытымъ взоромъ,— сихъ
Прощальныхъ словъ его однихъ!…
XVIII.
Какъ смертью сжатыя уста,—
Грудь каждаго въ толп нмой
Была для вздоховъ заперта…
Но электрической струей
Холодной дрожи токъ по всей
Толп сплотившейся людей
Перебжалъ,
Когда ударъ смертельный палъ
И поршило лезвіе
На вкъ любовь и бытіе
Того, кто отжилъ въ этотъ мигъ…
Поднялся вздохъ, но подавленъ
Въ груди насильно каждымъ, онъ,
Едва родившійся, затихъ.
Не слышались ни шумъ, ни стонъ,
Лишь топора о плаху стукъ
Зловще-глухо раздался.
Но больше — ничего…
Лишь звукъ
Еще… онъ рзко разлился
Въ безмолвномъ воздух,— какъ крикъ
Пронзителенъ, безумно дикъ,
Какъ матери ужасный стонъ
Надъ пораженнымъ смертью вдругъ
Дитей,— прорзалъ воздухъ онъ,
Сей дикій вопль нездшнихъ мукъ:
Онъ изъ ршетчатыхъ оконъ
Дворца — нмую тишь проникъ
И къ небу поднялся тотъ крикъ
Отчаянный… И обратилъ
Невольно каждый взоръ туда,
Но тщетно… Стихло… Только былъ
То женскій крикъ — и никогда
Изъ груди мукъ душевныхъ боль
Не вырывала вопля столь
Безумнаго. Кто услыхалъ
Сей стонъ,— тотъ врно пожелалъ
Изъ состраданья, чтобы онъ
Былъ смертный — этотъ страшный стонъ!.
XIX.
Палъ Уго, и съ минуты сей
Его печальнаго конца,—
Ни въ залахъ мраморныхъ дворца,
Ни въ темной зелени аллей
Не видно Паризины. Слдъ
Ея пропалъ — и слуху нтъ
Нигд ужъ боле о ней…
И даже имя то ничей
Языкъ промолвить не дерзалъ,
Какъ бы одно изъ словъ такихъ,
Какія изъ бесдъ людскихъ
Навки — или страхъ изгналъ,
Иль чувство изгнало стыда.
Отъ князя жъ Адзо никогда
Никто ни разу не слыхалъ
Ни сына, ни жены именъ.
Никто не зналъ гробницы ихъ.
Былъ за оградой мстъ святыхъ
Ихъ праху уголъ отведенъ.
По крайней мр такъ зарытъ
Былъ рыцарь. Паризины рокъ
Глубокой тайною покрытъ,
Какъ прахъ доскою гробовой…
Стяжала ль тягостнымъ путемъ,
Слезами, бдньями, постомъ
Она въ обители святой
Прощенье неба?… Ножъ иль ядъ
Прескли дни ея?… Молчатъ
Преданія. Иль, можетъ быть,
Безъ долгихъ пытокъ жизни нить
Ея мгновенно порвалась
И грудь отъ мукъ разорвалась
При взмах топора,— едва
Скатилась Уго голова…
Но какова бы ни была
Ея кончина,— умерла
Она печально, какъ жила!
XX.
И князь женился на другой,
И окруженъ подъ старость былъ
Онъ добрыхъ сыновей толпой,
Но не былъ ни одинъ изъ сихъ
Сыновъ столь доблестенъ и милъ,
Какъ тотъ, кто тллъ въ земл сырой,
Иль если были — доблесть ихъ
Холодный взоръ не примчалъ:
A примчалъ, такъ подавлялъ
Родитель вздохъ въ груди своей…
Но слезъ y князя никогда
Не вырывалось изъ очей.
И никогда его уста
Не озарялись ужъ потомъ
Улыбки радостнымъ лучомъ.
Его высокое чело
Изрыли тяжкихъ думъ слды —
Морщины… Горе провело
До срока эти борозды
Горячимъ плугомъ. Для всего
Онъ отжилъ навсегда, равно
Для радостей и для скорбей.
Ему въ грядущемъ ничего
Не оставалося давно,—
Лишь разв длинный рядъ ночей
Безъ сна и рядъ тяжелыхъ дней,
Да равнодушіе одно
Къ хвал или хул людской…
Его душа давно бжать
Хотла бъ отъ себя самой,
Но покориться не могла
Судьб своей,— a забывать
Способна не была,
Она всегда, въ тотъ даже мигъ,
Когда, казалось, тишина
Въ ней водворялася,— полна
Была обычныхъ думъ своихъ,
Думъ напряженныхъ, мрачныхъ, злыхъ…
Такъ льда густой и твердый слой
Покроетъ лишь поверхность водъ,—
Неудержимо токъ живой
Подъ хладною корой течетъ
И течь не можетъ перестать…
Духъ Адзо такъ же волновать
Не преставалъ обычный токъ
Печальныхъ думъ: источникъ ихъ
Былъ слишкомъ силенъ и глубокъ,
Чтобы, какъ память дней былыхъ,
Изсякнуть. Тщетно мы хотимъ
Разливъ сердечныхъ волнъ унять,
Вовки не изсякнуть имъ —
И возвращаются опять
Потоки слезъ непролитыхъ
Къ источнику — и тамъ на дн
Кипятъ въ душевной глубин…
И пусть никто не видитъ ихъ,
Тхъ слезъ непролитыхъ,— он,
На сердце падая, опять
Скопляются и тмъ сильнй,
Чмъ боле въ груди своей
Мы силимся ихъ подавлять…
Истерзанъ внутренней тоской,
Воспоминаньями о тхъ,
Кого казнилъ за тяжкій грхъ,
Страдая сердца пустотой,
Ненаполнимой ни на мигъ,
И безъ надежды встртить ихъ
Хоть за предлами земли,
При всемъ сознаніи, что онъ
Свершилъ свой судъ, какъ самъ законъ,
Что сами гибель навлекли
Они на голову себ —
Былъ князь подъ старость обреченъ
Тоск, мученьямъ и борьб…
Могучій дубъ, когда порой
Суки испорченныхъ втвей
Подржетъ опытной рукой
Садовникъ бережно,— сильнй
Раскинется подъ небеса…
Но если въ бшенств гроза
Нежданно втви опалитъ,—
Нмой развалиной стоитъ
И сохнетъ сумраченъ и голъ
Втвей навкъ лишенный стволъ.
Аполлонъ Григорьевъ.

 []

ПАРИЗИНА.

Стр. 452.
То часъ, когда изъ-за втвей, и пр.
‘Первая строфа была напечатана, съ музыкой, нсколько времени тому назадъ, первоначально она предназначалась для Лары’ (Прим. Байрона).
Стр. 454. Наврно, не одна бы сталь
Для отомщенья извлеклась
Тому, кто взоръ ея въ т дни
Могъ омрачить хотя на мигъ.
Ср. знаменитую похвалу королев Маріи-Антуанет, въ ‘Размышленіяхъ о французской революціи’ Борка (1790). ‘Я видлъ французскую королеву лтъ 16—17 тому назадъ, когда она была еще супругою дофина, въ Версаліи… Мн никогда и не снилось, что я могу быть свидтелемъ такихъ бдствій, какія обрушились на нее среди этой любезной націи, состоящей изъ честныхъ и рыцарственныхъ людей. Я былъ увренъ, что десятокъ тысячъ шпагъ обнажится для того, чтобы отомстить даже за одинъ взглядъ, угрожающій ей оскорбленіемъ’.
Стр. 458.
На роковую красоту
Жены-преступницы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вновь взоры всхъ устремлены.
Межъ тмъ стояла, я сказалъ,
Тиха, безмолвна и блдна…
‘Я послалъ за Марміономъ, потому что мн пришло въ голову, что есть сходство между Паризиной и подобной же сценой во 2-й псн Марміона. Я опасаюсь, что сходство въ самомъ дл есть, хотя раньше я объ этомъ вовсе не думалъ и едва ли могъ желать подражать неподражаемому произведенію… Я дополнялъ свой разсказъ выпиской изъ Гиббона, которая естественно приводитъ къ подобной сцен, но все-таки это представляется мн не совсмъ удобнымъ’, писалъ Байронъ Муррею 3 февраля 1816 г. Сцена въ Марміон Вальтеръ-Скотта, о которой идетъ рчь, изображаетъ появленіе Констанціи Беверлей передъ конклавомъ:
Спокойно взоръ ея сіялъ
И твердость духа выражалъ.
И недвижима, и блдна,
Стояла предъ судомъ она,
И только чуть замтный вздохъ
Въ ней обнаружить чувство могъ.
Такъ изваяньемъ восковымъ,
А не созданіемъ живымъ
Казалась взорамъ всхъ она,
Безмолвна и какъ смерть блдна.
(Переводъ для наст. изд. П. О. Морозова).
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека