Морской разбойник, Байрон Джордж Гордон, Год: 1813

Переводы
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СТИХОТВОРЕНІЙ
НИКОЛАЯ ГЕРБЕЛЯ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1882.

МОРСКОЙ РАЗБОЙНИКЪ.

ПОЭМА ВЪ ТРЁХЪ ПСНЯХЪ
ЛОРДА БАЙРОНА.

СЪ АНГЛІЙСКАГО.

ПСНЬ ПЕРВАЯ.

…..nessun maggior dolore,
Che ricordarsi del tempo felice
Nella raiserii…
DANTE.

I.
1.
‘Мы носимся бурей по синимъ волнамъ!
Какъ морю, предла нтъ нашимъ мечтамъ!
Гд втеръ бушуетъ, гд цнятся волны.
Тамъ только мы дома и счастія полны!
2.
‘Вотъ наши владнья — и нтъ имъ границъ!
Лишь флагъ нашъ завидятъ — вс надаютъ ницъ.
Къ покою пиратъ отъ труда переходитъ —
И въ томъ, и въ другомъ своё счастье находитъ.
3.
‘Теб ли, рабъ роскоши, это понять,
Чьё сердце волна заставляетъ дрожать,
Кто лишь наслажденія праздности любитъ,
Кого ни блаженство, ни сонъ не голубитъ!
4.
‘Тотъ это поймётъ лишь, кто крпнетъ душой
При вид простора пучины морской!
Лишь онъ вамъ разскажетъ, съ восторгомъ во взор,
Какъ любо носиться надъ безднами моря.
5.
‘Разскажетъ, что жаждемъ мы битвъ роковыхъ,
Что любо намъ то, что пугаетъ другихъ,
И то, что иного заставитъ пасть духомъ,
Къ тому мы стремимся и сердцемъ, и слухомъ.
6.
‘Намъ смерть не страшна: лишь погибъ бы нашъ врагъ
Въ бездйствіи робкомъ не боле благъ!
Не мыслимъ мы, мчася путёмъ наслажденья,
Умрёмъ ли мы дома, падёмъ ли въ сраженьи.
7.
‘Пусть другъ разрушенья, червякъ-человкъ,
Влачитъ измозжонный недугомъ свой вкъ
И стонетъ, на смертномъ одр умирая:
Намъ нуженъ не одръ, а трава полевая.
8.
‘Въ то время, какъ духъ его тихо, съ тоской,
Изъ тла выходитъ — нашъ мчится стрлой.
Пусть трупъ его склепомъ и урной гордится,
Пусть недругъ притворно надъ ней прослезится:
9.
‘Насъ море покроетъ своей пеленой,
Любовь подаритъ неподкупной слезой,
А дружба товарищей чашей помянетъ,
Когда обходить ихъ вспнённая станетъ —
10.
‘И скажутъ, добычу для межь собой,
Добытую сталью, ршающей бой,
Съ горящими тихой печалью очами:
‘Погибшіе братья, зачмъ вы не съ нами?’
II.
Таковъ былъ псни смыслъ — смыслъ словъ ея живыхъ —
Сидвшихъ вкругъ костра разбойниковъ морскихъ.
И звуки т, что вкругъ лились и отдавались,
Для грубыхъ ихъ ушей мелодіей казались.
На группы раздлясь, прилёгши на песокъ,
Кто чистилъ ятаганъ, кто смазывалъ курокъ,
Кто длинный свой кинжалъ разсматривалъ съ любовью,
Покрытый кое-гд запёкшеюся кровью,
Т ладили ладьи — прямые моряки,
Т прикрпляли руль, т ставили силки
На перелётныхъ птицъ, т море озирали,
И каждое пятно за парусъ принимали,
Межъ-тмъ какъ кто-нибудь разсказывалъ о томъ,
Какъ сторожилъ врага во мрак онъ ночномъ
И спрашивалъ, когда имъ вновь идти придётся?
То знаетъ атаманъ, добыча же найдётся,
Они же всё должны хорошимъ находить —
И замыселъ и призъ — и всмъ довольны быть.
Но кто жъ ихъ атаманъ? Страшась, его вс знаютъ
И вс ему за-то охотно довряютъ.
Для шайки — онъ лишь вождь: врна его рука,
Надеженъ взглядъ его и рчь его кратка.
Не чествуетъ пировъ онъ пснею привта,
Но, какъ вождю, ему они прощаютъ это.
А пищу, что Конрадъ за трапезой вкушалъ,
Никто бъ изъ шайки всей и въ мор сть не сталъ*
Лишь чёрствый чорный хлбъ и разные коренья,
Да изрдка плоды, природы украшенье —
Вотъ всё, что съ первыхъ дней, въ теченьи многихъ лтъ,
Являлось передъ нимъ, какъ завтракъ и обдъ.
Не падая во прахъ предъ страсти обаяньемъ,
Онъ смлый духъ питалъ тмъ гордымъ воздержаньемъ.
‘Плывите къ берегамъ!’ — и храбрые плыло,
‘3а мной!’ — и мчались въ бой и брали корабли.
Такъ онъ соединялъ повсюду слово съ дломъ —
И соглашались вс съ его ршеньемъ смлымъ,
А если и звучалъ вопросъ или укоръ,
То имъ отвтомъ былъ его суровый взоръ.
III.
Вотъ парусъ! Вотъ она, добыча дорогая!
Откуда ты и гд страна твоя родная?
Но бригъ вооружонъ — летитъ, какъ встникъ благъ:
Надъ парусомъ крутымъ кровавый ветъ флагъ.
Да, это ихъ корабль! Такъ дуй же, втеръ, въ очи!
Неси его въ заливъ и дай причалить къ ночи!
Вотъ мысъ онъ обогнулъ и — веселъ и игривъ —
Для гребни валовъ, идётъ въ родной заливъ.
Какъ гордо онъ плывётъ! Его льняныя крылья
Несутъ его домой покорно, безъ усилья:
По пнистымъ волнамъ скользитъ онъ, какъ живой —
И точно выдти мнитъ съ стихіями на бой.
О, кто бы для его царя и населенья
Охотно не пошолъ на битвы и крушенья?
IV.
Опущенный канатъ за бортомъ шевелится —
И, накренясь, корабль на якорь становится.
И видитъ сотня глазъ, собравшихся толпой,
Какъ лодка внизъ скользитъ съ кормы его крутой.
Но вотъ её гребцы проворно наполняютъ,
Врзаются въ песокъ и на берегъ вступаютъ.
Чу! клики раздались — и слышны ужь вокругъ’,
Сквозь громкій разговоръ, пожатья сильныхъ рукъ,
Вопросы на лету и быстрые отвты,
И смхъ, и шумъ шаговъ, и жаркіе привты.
V.
Всть мчится — и кружокъ становится толпой,
И слышится вокругъ и шумъ, и смхъ мужской,
И женскихъ голосовъ звукъ бол нжный, стройный,
Взывавшихъ въ милымъ имъ въ тревог безпокойной:
‘Мы спрашиваемъ васъ о милыхъ о своихъ!
Увидимъ ли мы ихъ? услышимъ ли мы ихъ?
Мы знаемъ, что они вс славою покрылись,
Что побдили всхъ, но вс ли возвратились?
Пусть поспшатъ сойти и успокоить насъ,
И поцалуемъ снять сомннье съ нашихъ глазъ.’
VI.
‘Гд атаманъ? Есть всть тревожная для насъ!
И радость, и восторгъ, съ какими вы сейчасъ
Привтствовали насъ такъ искренно, сердечно,
Падутъ передъ бдой и будутъ скоротечны,
Но если радость та и будетъ коротка,
Всё жь искренность ея намъ сладка и близка
Идёмъ, идёмъ, Жуанъ! Веди насъ въ атаману!
А тамъ — опять за пиръ, вновь къ пснямъ и стакану!’
И вотъ они идутъ тропинкою крутой,
Изсченной въ скал надъ бездною морской,
Къ вершин той скалы, гд башня надъ заливомъ
Стоитъ среди кустовъ гигантомъ горделивымъ.
Прохладой ветъ вкругъ отъ множества ключей,
Журчащихъ подъ горой межъ треснувшихъ камнёй.
Но кто тамъ на скал стоитъ и смотритъ въ море,
Съ печалью на чел и пламенемъ во взор,
Опёршись рукой на грозный мечъ, который
Служилъ ему не разъ и не одной опорой?
‘Да, это онъ — Конрадъ, одинъ, какъ и всегда!
Иди, Жуанъ — скажи, что мы пришли сюда.
Онъ смотритъ на корабль. Скажи, что мы съ встями,
Что мы ихъ передать должны немедля сами,
На встрчу жь не пойдёмъ: ты знаешь самъ, каковъ
Онъ, ежели къ нему приходятъ не на зовъ.’
VII.
Приблизившись, Жуанъ сказалъ про ихъ желанье
И, взглядомъ получивъ согласье на свиданье,
Позвалъ ихъ. Подошли. На тёплый ихъ привтъ
Онъ, молча, головой склонился имъ въ отвтъ.
— ‘Вотъ письма, атаманъ, отъ грека изъ Корона,
Пирата-торговца и нашего шпіона…
Но чтобъ онъ ни писалъ и чтобъ ни предлагалъ…’
— ‘Довольно! ‘атаманъ сурово ихъ прервалъ.
Сказалъ — и вс толпой въ смущеньи отступаютъ,
И шопотомъ свои сомннья выражаютъ,
И вс ему въ глаза, смущённые глядятъ,
Какъ-будто въ нихъ прочесть смыслъ словъ его хотятъ.
И — точно угадавъ ихъ скрытое желанье,
Иль изъ желанья скрыть своё негодованье —
Онъ отвратилъ лицо, поспшно прочиталъ
Вручённое письмо и такъ послу сказалъ:
‘Но гд жь Гонзальво нашъ?’
— ‘На корабл остался.’
Жуанъ, скажи ему, чтобъ онъ не отлучался.
Смотри, чтобъ предъ зарёй вс были по мстамъ:
Сегодня ночью въ бой васъ поведу я самъ!’
—‘Сегодня, атаманъ?’
— ‘Сегодня до заката:
Безмолвный часъ ночной — надежный другъ пирата!
Дай плащъ! Вечерній мракъ на мор встрчу я!
Да не забудь, Жуанъ, чтобы курокъ ружья —
Что врно служитъ мн — отъ ржавчины свободный,
Не измнилъ моей надежд благородной.
Да слесарю вели у сабли боевой
Расширить рукоять, а то въ послдній бой
Она, сильнй врага, мн руку утомила.
Смотри, чтобъ данный часъ намъ пушка возвстила!
VIII.
Отдавъ ему поклонъ, спшатъ они уйти,
Чтобъ мчаться вновь стрлой по водному пути.
Лишь вёлъ бы ихъ Конрадъ — и мста нтъ сомнньямъ:
И кто бъ посмлъ идти въ разрзъ его ршеньямъ?
Да, этотъ роковой и грозный человкъ,
Улыбки чьей никто не встртилъ бы во вкъ,
Чей взоръ наводитъ страхъ на самыхъ изступлённыхъ
И нудитъ ихъ блднть, въ злодйствахъ закалённыхъ,
Надъ мракомъ ихъ души такъ властвовать умлъ
Той силою ума и превосходствомъ длъ,
Которыя слпятъ, влекутъ и удивляютъ
Людей неразвитыхъ и, вмст съ тмъ, пугаютъ.
Такъ гд же тотъ благой, тотъ чудный талисманъ,
Который, несмотря на зависть и обманъ
И свойственныя имъ сомннье и утайку,
Склоняться передъ нимъ лихую нудятъ шайку?
Что жь угнетало ихъ, смиряло ихъ въ тиши?
Власть мысли — сила, мощь чарующей души!
Когда въ насъ мысль успхъ искусно подкрпляетъ,
Она своимъ страстямъ слабйшихъ подчиняетъ
И, правя волей ихъ, незримо для другихъ,
Считаетъ за свои дла благія ихъ.
Такъ было до-сихъ-поръ и будетъ — безконечно!
Такъ вс для одного трудиться будутъ вчно!
Таковъ законъ судебъ. Пусть бдный не клянётъ
Того, кто, не трудясь, трудомъ его живётъ!
Цпь роскоши тяжка! О, еслибъ люди знали,
На сколько легче ихъ вседневныя печали!
IX.
Не сходствуя ни въ чёмъ съ могучими бойцами,
Плнявшими лицомъ — не добрыми длами,
Конрадъ не поражалъ наружностью своей,
Хотя огонь блисталъ изъ-подъ его бровей.
Сложенный хорошо, съ высокимъ, гибкимъ станомъ
И мощною рукой, онъ не былъ великаномъ,
Но каждый, кто бъ свой взглядъ остановилъ на нёмъ,
Конечно бъ увидалъ побол, чмъ въ другомъ
И, увидавъ, сказалъ, что всё въ нёмъ поражаетъ,
Но какъ и почему — того и самъ не знаетъ.
Щека его смугла, вкругъ блднаго чела
Волна густыхъ кудрей причудливо легла,
Дрожащая губа волненье обличаетъ,
Которое она напрасно подавляетъ.
Хотя онъ недвижимъ и голосъ чуть звучитъ,
Но видно, что въ душ онъ что-то хочетъ скрыть.
Румянецъ на щекахъ, что блёкъ и вновь являлся,
Для видвшихъ его загадкою казался.
Казалось, злая мысль въ душ его таилась,
Но высказаться вслухъ пока ещё страшилась.
Казалось такъ — никто наврное не зналъ,
Затмъ, что взоръ его слдить не позволялъ
И мало бы нашлось людей, на всё готовыхъ,
Снести способныхъ взглядъ очей его суровыхъ.
Когда лукавый взглядъ въ душ его хотлъ
Прочесть огонь лица, онъ отгадать умлъ
Нескромнаго ловца нескромное желанье
И заставлялъ его переносить вниманье
На самого себя, чтобъ не открыть Конраду
Своихъ завтныхъ думъ, души своей отраду.
Въ его улыбк злой мелькало то порой,
Что наполняетъ грудъ и страхомъ, и враждой.
Куда онъ взоръ кидалъ, чело своё нахмуря,
Тамъ воцарялся мракъ, грозой ревла буря.
X.
Дурную мысль лицо едва лишь отражаетъ:
Она внутри — въ душ живётъ и созрваетъ.
Любовь горитъ въ лиц — въ игр его живой,
Коварство жь выдаётъ себя улыбкой злой.
Дрожащая губа, морщина небольшая,
Да блдность, по лицу внезапно разлитая,
Одн лишь о страстяхъ могучихъ говорятъ,
Но чтобъ судить о нихъ, понять тотъ страшный адъ,
Что царствуетъ внутри, невидимымъ быть надо:
Тогда — тревожный шагъ, зловщій пламень взгляда,
Біенье вздутыхъ жилъ, сжиманіе руки,
Прислушиванье, страхъ, чтобъ близкіе шаги
Взволнованнымъ его и блднымъ не застали,
Покажутъ сторону обратную медали.
И вотъ — черты лица являются рабами
Взволнованной души и рзкими чертами
Усиливаютъ ихъ, вс чувства возстаютъ,
Хладютъ и кипятъ, трепещутъ и ведутъ
Борьбу между собой, горятъ въ щекахъ огнями,
Или со лба текутъ холодными струями.
Тогда взгляни, слпецъ — когда не задрожишь —
На тотъ души покой, который — какъ ты мнишь —
Вкушаетъ онъ! Замть, какъ этотъ духъ, въ невзгодахъ
Повитый, точетъ мысль о прожитыхъ имъ годахъ!
Замть! Но кто изъ насъ встрчалъ людей съ душой
Свободною отъ тайнъ, тревожащихъ покой?
XI.
Природа создала не для того Конрада,
Чтобъ быть ему вождёмъ убійцъ — исчадій ада.
Душа его грхомъ опутана была
Гораздо прежде, чмъ преступныя дла
Заставили его возстать на человка.
Достойный ученикъ тлетворной школы вка.
Онъ былъ умёнъ въ рчахъ и простъ въ своихъ длахъ,
Но, слишкомъ твёрдый, чтобъ ходить на помочахъ,
Обманутый людьми въ благихъ своихъ мечтахъ,
Онъ проклиналъ добро, какъ золъ своихъ причину,
А не плутовъ и ихъ презрнную личину
И не хотлъ понять, что добрыя дла,
Свершонныя людьми, приносятъ — вмсто зла —
Имъ радость и любовь и доброе желанье
Скоре повторить своё благодянье,
Когда оно падётъ на добрыя сердца.
Будя въ врагахъ боязнь и злобу безъ конца,
Когда царило въ нёмъ одно лишь увлеченье,
Онъ слишкомъ презиралъ общественное мннье,
Чтобъ совсть въ часъ нмой могла его терзать,
А злобы вопль онъ могъ отмщеньемъ называть
За грхъ немногихъ — всмъ. Онъ громко сознавался,
Что лучшимъ лишь за-то бываетъ тотъ почтёнъ,
Кто въ тьм свершаетъ то, что днёмъ свершаетъ онъ.
Онъ зналъ, что вс о нёмъ со злобой отзывались,
Но зналъ Конрадъ и то, что вс его боялись.
Суровый врагъ людей, равно не возбуждалъ
Онъ ни презрнья ихъ, ни громкихъ ихъ похвалъ.
При имени его взоръ горемъ омрачался,
Дяньемъ же его всякъ, молча, удивлялся.
Но тотъ, кто знаетъ страхъ, не сметъ презирать!
Прохожій червяка отброситъ и опять
Пойдётъ своимъ путёмъ, но прежде чмъ встревожить
Заснувшую змю, что мстить и жалить можетъ,
Подумаетъ сперва, затмъ-что воротясь
Червякъ не отомститъ, змя же, пробудясь,
Способна на него свой страшный звъ оскалить:
Онъ можетъ раздавить, она жь — его ужалить.
XII.
Не можетъ человкъ совсмъ погибнуть, пасть:
Жила и въ нёмъ — бойц — одна святая страсть.
Смясь надъ простакомъ, кто чувству отливался,
Приличному глупцу иль мальчику, плнятся
И онъ огнёмъ очей: любовь, святая страсть
И надъ его душой свою являла власть.
Любовь, что онъ питалъ, въ огн ея сгорая,
Била любовь къ одной — могучая, прямая.
Немало молодыхъ красавицъ онъ встрчалъ.
Но ласковыхъ ихъ словъ, улыбокъ не искалъ,
Немало свтлыхъ глазъ, горя, его встрчали,
Но не одни ему на сердц не запали.
Да, то была любовь! Когда восторгъ души,
Губительнымъ огнёмъ питаемый въ тиши,
Окрпнувшій въ борьб, могучій въ искушеньи,
Не гаснущій на мигъ въ несносномъ отдаленьи,
Который ни печаль не можетъ омрачить.
Ни гнвъ воспламенить, ни въ ропотъ превратить
Болзненный огонь, что заставляетъ рваться
Къ свиданію сердца и мирно разставаться,
Чтобъ свтлый взоръ любви тоской не омрачить,
Который смерть одна способна подавить —
Когда мы тотъ восторгъ назвать любовью смемъ,
То здсь была любовь. Пускай онъ былъ злодемъ
И рой укоровъ злыхъ виталъ надъ нимъ грозой,
Но ни огонь, ни страсть, ни сила страсти той,
Являвшія одно отсутствіе — не бол —
Достоинствъ въ нёмъ другихъ и даже всё дотол
Свершонное имъ зло, вся горечь слёзъ людскихъ
Разбить въ немъ не могли святйшаго изъ нихъ.
XIII.
Онъ продолжалъ стоять, пока, пройдя стремнину,
Пираты не сошли въ прибрежную долину:
Довольно въ жизни я опасностей видалъ,
Но почему жь теперь объ этой думать сталъ
Какъ о послдней я, суждённой мн судьбою?
Пускай играетъ рокъ скорбящею душою —
Предчувствій мн своихъ страшиться не должно.
Пускай свершится то, что небомъ суждено!
Рискованно идти на встрчу смерти жадной,
Ещё опаснй ждать ватаги безпощадной.
Когда къ концу привесть удастся мн мой планъ,
Нашъ похоронный пиръ на славу будетъ данъ.
Пусть мирно спятъ бойцы, ласкаемые снами!
Ихъ солнце никогда горячими лучами
Не согрвало такъ, какъ этотъ рядъ огней,
Что льётъ свой яркій свтъ на мстителей морей.
Теперь — къ Медор! къ ней! Не бейся, ретивое!
Пусть сердце бьется въ ней ровнй, чмъ ты, больное
Я храбръ, но тамъ, гд вс должны отважны быть,
Пустое хвастовство о томъ и говорить.
И наскомыхъ рой кусаетъ, защищая
Свои права на жизнь. Да, храбрость та простая,
Которою вс мы, адамовы сыны,
Съ живущимъ всмъ равно Творцомъ одарены,
Обязанная всмъ отчаянью и мести,
Не стоитъ похвалы — не стоитъ этой чести.
Но я другую цль, сражайся, имлъ:
Немногихъ изъ своихъ я научить хотлъ,
Сражаясь съ большинствомъ не вдать пораженій.
Я ихъ въ огонь водилъ не для однихъ сраженій.
Да будетъ! Мы должны иль пасть, иль побдить!
Намъ поздно выбирать! Не смерть меня страшитъ,
А то, что я веду туда свою дружину,
Гд сгинуть могутъ вс и самъ я съ ними сгину.
Меня моя судьба хранила до сихъ-поръ,
А нын — я страшусь: страшитъ меня позоръ.
Гд жь опытность моя? Не я ль умлъ лукавить?
Пришлось на карту всё — и жизнь, и власть — поставить!
Судьба? Нтъ, не судьбу — себя ты обвиняй!
Иль ты спасёшь меня. И такъ, судьба, спасай!’
XIV.
Такъ пламенный Конрадъ бесдовалъ съ собой,
Взбираясь на скалу извилистой тропой.
И вотъ предъ башней онъ и звукамъ тмъ внимаетъ,
Которымъ никогда внимать не забываетъ.
Изъ узкаго окна текутъ они ркой
И звуки т — слова пвуньи молодой:
1.
‘Простившись со свтомъ, запавши глубоко,
Лежитъ моя тайна въ душ одиноко
И сердце тревожнымъ біеньемъ въ отвтъ
Встрчаетъ лишь милаго сердца привтъ.
2.
‘Тамъ, въ мрак глубокомъ, какъ въ склеп, лампада
Горитъ тихимъ свтомъ, горитъ какъ отрада
И буря невзгодъ не погаситъ её,
Хотя и безплодно ея бытіё.
3.
‘Стоя надъ моею могильной плитою,
Ты помни, чьи кости лежатъ подъ землёю!
Одной не могла бы я муки снести —
Въ душ твоей страстной забвенье найти.
4.
‘Услышь мои стоны, мой ропотъ, моленья —
Въ печали по мёртвомъ вдь нтъ преступленья!
Почти, подари меня тёплой слёзой,
Послдней наградой любви молодой!’
Переступивъ порогъ, онъ въ комнату спшитъ,
Но смолкло всё кругомъ — и псня не звучитъ.
— ‘Какъ пснь твоя грустна, Медора дорогая!’
— ‘Безъ милаго на умъ пойдётъ ли пснь иная?
Пускай ты не со мной, чтобъ псн той внимать,
Нельзя жь струной души моей ей не звучать!
О, сколько разъ, томясь въ постел одинокой,
Я превращала тишь въ напоръ грозы жестокой!
Чуть слышный втерокъ, что парусъ твой вздымалъ,
Мн дикій втра вой и бурю предвщалъ
И тихій онъ звучалъ мн псней похоронной,
Рыдавшей по теб надъ пропастью бездонной.
Страшася чьей-нибудь довриться рук,
Сама я берегла огонь на маяк,
Но исчезала ночь предъ свточемъ востока,
А ты, мой милый, былъ по прежнему далёко.
Хотя мн втеръ въ грудь больную проникалъ
И хмурый день мой взглядъ тоскующій встрчалъ,
Я всё смотрла вдаль — и флагъ мелькалъ отвтомъ
Потокамъ слёзъ моихъ, души моей обтамъ.
Вотъ полдень — ни жду, тотъ флагъ благословляя:
Онъ близится — исчезъ. Но вотъ ладьи другая!
Гляжу — сомннья нтъ: тотъ флагъ кровавый — твой!
Ужели никогда не будетъ, милый мой,
Лучами мирныхъ благъ душа твоя согрта?
Иль нтъ нигд такихъ прекрасныхъ странъ, какъ эта?
Не страшенъ мн союзъ всхъ ужасовъ и бдъ!
Я лишь дрожу, когда тебя со мною нтъ —
Но не за жизнь свою — за бол дорогую,
Что отъ любви бжитъ въ неволю боевую.
Какъ можетъ существо, столь нжное ко мн,
Вести борьбу съ судьбой — лишь думать о войн?’
— ‘Давно я сталъ другимъ — и сердцемъ, и душою!
Растоптанный, какъ червь, я сдлался змёю.
Я врю лишь теб — любви твоей одной,
Да вчнымъ небесамъ и благости свитой.
Моё желанье — мстить, достойное укора,
Есть страсть моя къ теб — любовь моя, Медора.
Т чувства такъ срослись, что если раздлить,
То для людей тебя пришлось бы разлюбить.
Но прошлое моё въ томъ можетъ поручиться
Грядущему всему, что страсть моя продлится,
Но ныньче же судьба, хоть не на долго, насъ
Вновь разлучить должна — и въ этотъ самый часъ. ‘
— ‘Разстаться — и теперь? Благое Провиднье!
Такъ исчезаютъ сны, волшебныя виднья!
Не можеть-быть, чтобъ ты ухалъ въ этотъ часъ,
Когда лишь на зар вернулся твой баркасъ,
Когда тебя ждётъ одръ, когда матросамъ тоже
На берегу морскомъ усталость стелетъ ложе.
Ты хочешь закалить мою больную грудь,
Пока къ ней боль ещё не проложила путь,
Но не шути моей печалью, ради Бога!
Въ подобной шутк злой ужь слишкомъ жолчи много
Приди и раздла желанный пиръ со мной!
Устроенный твоей подругой молодой.
Готовить пиръ любви — не тяжесть, а блаженство!
Ища плодовъ я лишь искала совершенство,
Когда жъ на выборъ я ршиться не могла,
Изъ лучшаго тогда я брала.
Я трижды путь къ горамъ окрестнымъ направляла,
Чтобъ самый свтлый ключъ сыскать — и отыскала.
Душистъ и сладокъ твой остуженный шербетъ:
Взгляни, какъ онъ блеститъ, какъ свжъ онъ, что за цвтъ!
Не любишь гроздій ты плнительнаго дара:
Ты больше, чмъ османъ, когда обходитъ чара.
Но это не упрёкъ! Я радуюсь, что то,
Что для другого — всё, для милаго — ничто.
Идёмъ! обдъ готовъ и лампа ужь искрится:
Прикрытая, она сирокко не боится.
Прислужницы мои, чтобъ время скоротать,
Со мною будутъ вкругъ и пть, и танцовать,
И звукъ гитары той, что сердце къ нг манитъ,
Твой очаруетъ слухъ, а если грустно станетъ,
То Аріоста мы творенья развернёмъ
И объ Олимпіи покинутой прочтёмъ.
Ты былъ бы во сто разъ престуиве злодя,
Что скорбной измнилъ, когда бы, не шаля,
Покинулъ ты меня! Я видла, какъ ты
Съ улыбкою глядлъ, весь погруженъ въ менты,
Съ высокихъ этихъ скалъ на островъ Аріадны…
И говорила я — и были безотрадны
Слова мои, затмъ, что думала о томъ,
Чтобы спасенья лучъ не превратился въ громъ.
Такъ точно и Конрадъ своё не сдержитъ слово:
Онъ обманулъ меня, ко мн явившись снова!’
— ‘И вновь вернётся онъ, чтобъ пасть къ твоимъ ногамъ.
Пока въ насъ жизнь кипитъ и есть надежда Тамъ,
Вернуться долженъ онъ: теперь же, полонъ муки,
Спшитъ на встрчу намъ печальный часъ разлуки:
Куда, зачмъ — теперь нтъ нужды говорить,
Когда грядущій часъ насъ долженъ разлучить.
Я разсказалъ бы всё, лишь было бы возможно,
Но не страшись, мой другъ: препятствіе — ничтожно,
А здсь оставлю я достаточно людей,
Чтобъ защищать тебя въ теченьи многихъ дней.
Ты будешь не одна, хотя и не со мною:
Всхъ нашихъ женщинъ я оставлю здсь съ тобою.
Мой другъ, въ разлук мысль тебя да подкрпитъ,
Что безопасность намъ покой озолотитъ.
Но, чу! звучитъ труба! Я жажду поцалуя!
Ещё одинъ… ещё… Прощай! пора — иду я!’
Привставъ, она къ нему въ объятія упала
И блдное лицо къ груди его прижала,
Но онъ не смлъ поднять къ своимъ ея очей,
Опущенныхъ къ земл подъ тяжестью скорбей.
Побги чорныхъ косъ въ рукахъ его лежали
И въ безпорядк внизъ волнистые сбгали,
А сердце, гд онъ жилъ съ такою полнотою,
Едва лишь билось въ пей подъ грудью молодою.
Чу, выстрлъ!— то сигналъ: ужь солнце за горой —
И проклинаетъ онъ свтъ солнца золотой.
Ещё!— и онъ къ груда Медору прижимаетъ,
Что плачемъ на его восторги отвчаетъ,
Ещё!— и онъ её на ложе ноложилъ,
Въ послдній разъ на ней свой взоръ остановилъ —
И въ глубин душа почувствовалъ внервые,
Что для него она — вс радости земныя,
Потомъ поцаловалъ въ холодный лобъ — и вотъ…
Ужель Конрадъ ушолъ — ушолъ и не придётъ?
XV.
‘Ужели онъ ушолъ?’ Медора прошептала.
Какъ часто эхо горъ вопросъ тотъ повторяло!
‘Ещё минуты нтъ, какъ былъ со мною онъ —
Теперь же…’ — и она вдругъ выбжала вонъ
Изъ башни встовой и тамъ, между камнями
Склонившись, залилась горючими слезами.
И слёзы т лились изъ пламенныхъ очей,
Одна вслдъ за другой, свободно, какъ ручей,
Но блдныя уста всё боле сжимались
И всё ещё ‘прости’ сказать не соглашались,
Затмъ-что въ звук томъ, въ томъ слов роковомъ,
Всё дышетъ пустотой, отчаяньемъ и зломъ.
Хотя бъ при этомъ намъ клялись и общали.
Лицо ея было исполнено печали,
А нжная лазурь ея горячихъ глазъ,
Блуждавшихъ по горамъ, туманилась не разъ,
Пока они ею опять не увидали —
И слёзы вновь въ очахъ и вновь он бжали
Изъ-подъ густыхъ завсъ опущенныхъ зеницъ
По чорной бахром увлаженныхъ рсницъ.
‘Ушолъ!’ — и руки вдаль Медора простираетъ.
‘Ушолъ!’ — и къ небесамъ ихъ тихо подымаетъ.
Глядитъ — и видитъ флагъ: онъ манитъ, онъ зовётъ,
По доле глядть ей силъ недостаётъ.
И вотъ она идётъ. Печаль ея глубока…
‘Нтъ, это ужь не сонъ! Увы! я одинока!’
XVI.
Съ утёса на утёсъ спускаяся, Конрадъ
Ни разу головы не обратилъ назадъ
И потупилъ глаза, когда предъ нимъ поднялся
Предметъ, который онъ увидть опасался —
Свой сумрачный пріютъ, что первый столько лтъ
Встрчалъ его возвратъ и слалъ ему привтъ,
И блдную сё, царицу звздъ востока,
Чей серебристый лучъ свтилъ ему далёко.
Но думать и скорбть не долженъ онъ о ней
Здсь — въ мрак, на краю погибели своей!
Былъ — правда — мигъ, когда готовъ былъ предоставить
Онъ случаю себя и замыслы оставить,
Но нтъ, тому не быть! Вождь можетъ сострадать,
Но гнёту женскихъ слёзъ не долженъ уступать!
Глядитъ — вредъ нимъ корабль. Попутный втеръ ветъ —
И духъ суровый въ нёмъ отвагой пламенетъ.
Когда жь знакомый шумъ достигъ его ушей —
И мрный вёселъ плескъ, и грозный скрипъ снастей —
И зоркіе глаза замтили на ре
Матроса-удальца, и парусъ, что, бля,
Спускался и плескалъ, и вянье платковъ
Собравшейся толпы съ окрестныхъ береговъ,
И тёмно-красный флагъ, что трепетно такъ бился —
Онъ слабости своей невольно подивился.
Огонь въ его глазахъ, восторгъ въ груди его:
Онъ чувствуетъ всё то, что было до того.
Онъ рвётся, онъ бжитъ, пока не достигаетъ
Подножія скалы, что берегъ охраняетъ.
Здсь шагъ поспшный свой умрить онъ спшитъ,
Но не затмъ, чтобъ грудь прохладой освжить,
А чтобъ сойти къ толп походкою привычной
И ей не показать тревоги необычной.
Стараясь отъ всего вдали себя держать,
Конрадъ умлъ людьми владть и управлять.
Онъ былъ суровъ и твёрдъ и сдержанъ въ обращеньи,
И гордый взглядъ его не разъ вводилъ въ смущенье
Весёлость невпопадъ, хотя и не лишонъ
Былъ сдержанно-прямой привтливости онъ.
Всмъ этомъ заставлялъ онъ каждаго склониться,
Но тамъ, гд думалъ онъ заставить убдиться,
Огонь его рчей сомннья разршалъ —
И всякій даръ затмъ ему казался мала:
Такъ рчи т струной души его звучали
И нжность чувствъ его такъ сильно выражали.
Но не всегда такимъ онъ былъ — и не смягчать
Стремился онъ сердца, а жаждалъ покорять,
А потому цнилъ не тхъ, что обожали,
А тхъ, что передъ нимъ чело своё склоняло.
XVII.
Безмолвная толпа вокругъ него стоитъ,
За нимъ Жуанъ — пиратъ.— ‘Готово ль?’ говоритъ.
— ‘Готовы вс давно и ждутъ лишь атамана!’
— ‘Дай саблю мн и плащъ!’
И, взявъ изъ рукъ Жуана,
Онъ саблю у бедра проворно пристегнулъ
И грудь свою плащомъ широкимъ запахнулъ.
— ‘Эй, Педро!’
И пиратъ почтительно подходитъ —
И ласковый пріёмъ, приблизившись, находитъ.
‘Записку эту ты внимательно прочти.
Ансельмо долженъ въ портъ предъ вечеромъ войти:
Скажи ему — пусть онъ приказъ мой не забудетъ.
Чрезъ краткіе три дня — пусть дуть лишь втеръ будетъ —
Возвратъ нашъ озаритъ лучъ солнца золотой,
До этой же поры — да будетъ миръ съ тобой!’
Сказалъ — и руку онъ товарищу пожалъ,
Проворно слъ въ ладью и знакъ къ отплытью далъ.
Вмигъ вёсла поднялись и — съ каждымъ новымъ всплескомъ —
Валы сверкали вкругъ какомъ-то чуднымъ блескомъ.
Но вотъ предъ нимъ корабль — вотъ онъ уже на нёмъ.
Послышался свистокъ — и всё кипитъ кругомъ.
Онъ видитъ, что рулю корабль его покоренъ,
Что бодрый экипажъ отваженъ и проворенъ —
И на Гонзальво онъ съ любовію глядитъ
И взоръ его огнёмъ и гордостью горитъ.
Но мигъ — и снова онъ померкъ и омрачился:
На башн онъ на мигъ съ тоской остановился —
И предъ Конрадомъ вновь разлуки скорбный часъ.
Но видитъ ли она несущійся баркасъ?
Ещё въ нёмъ никогда такъ страсть не пламенла,
Но до зари ещё у нихъ такъ много дла.
Преодолвъ себя, онъ отвращаетъ взглядъ —
И вотъ они идутъ — Гонзальво и Конрадъ —
Въ каюту, гд въ тиши свой замыселъ и планъ
Пирату-моряку ввряетъ атаманъ.
Предъ ними лампа свтъ свой тусклый разливаетъ
И карту и компасъ, мерцая, озаряетъ.
Надъ ними ночь давно, но какъ ни позденъ часъ —
Не будетъ позднимъ онъ для ихъ безсонныхъ глазъ.
А втеръ между-тмъ дышалъ борьбой и силой —
И быстро плылъ корабль, какъ соколъ легкокрылый,
Минуя группы скалъ сосднихъ острововъ,
Чтобъ до зари найти себ пріютъ и кровъ.
Подзорная труба Конраду указала
Заливъ, гд моря зыбь галеры колебала.
Увидвъ т суда, онъ понялъ, что огни
Напрасно свтятъ тмъ, что дремлятъ искони.
Невидимый никмъ, прошолъ корабль Конрада
И сталъ позадъ скалы — и то была засада,
Затмъ-что та скала щитомъ ему была
И отъ нескромныхъ глазъ отважныхъ берегла.
Готовый на борьбу на суш и на мор,
Толпился экипажъ — ршимость въ каждомъ взор,
А вождь ихъ говорилъ, склонясь надъ глубиной —
И въ грозныхъ тхъ словахъ звучало всё бдой.

ПСНЬ ВТОРАЯ.

Conosceste і dubiosi desiri?
DANTE.

I.
У пристани суда турецкія стоятъ,
Изъ оконъ льётся свтъ отъ тысячи лампадъ.
Въ Корон пиръ даётъ Сеидъ-паша надменный
Въ честь будущихъ побдъ надъ шайкой дерзновенной
Разбойниковъ морскихъ, которыхъ общалъ
Привесть на дняхъ въ Коропъ, въ чёмъ даже клятву далъ —
И — врные рабы руки его и слова —
Сбираются суда вдоль берега крутона,
Пьютъ гости и звучатъ уста ихъ похвальбой:
Они невзятый призъ ужь длятъ межъ собой
И души ихъ къ врагу исполнены презрнья.
Имъ стоитъ лишь отплыть и къ утру — нтъ сомннья —
Попарно на цпи вся шайка будетъ тутъ.
Не надо часовыхъ — пускай себ уснутъ,
Но не затмъ, чтобъ лишь предъ боемъ пробудиться,
Но чтобъ и въ самомъ сн убійствомъ насладиться.
U всякъ, кто только могъ, по берегу бродилъ
И на сынахъ Христа выказывалъ свой нылъ.
Достойныя дла наслдниковъ Османа —
Невольникамъ грозить ударомъ ятагана!
Сегодня торжество: сегодня ихъ рука
По прежнему сильна и, вмст съ тмъ, легка.
Сегодня ярый гнвъ удара не направитъ,
А ежели капризъ нанести его заставитъ,
То только для того, чтобъ ей не позабыть,
До встрчи со врагомъ, какъ слдуетъ рубить.
Кто жизнью дорожитъ, тотъ долженъ веселиться,
Затмъ-что горла ихъ, покамстъ небо тьмится,
Лишь звуки торжества и счастья издаютъ,
А клятвы и хулы на утро берегутъ.
II.
Средь залы, на ковр, сидитъ паша Сеидъ,
Кругомъ его вожди, суровые на видъ.
Пиръ близится къ концу и яства исчезаютъ.
Хотя Сеидъ давно запретный сокъ вкушаетъ,
Но на пирахъ своихъ ему предпочитаетъ —
Запретному плоду для строгихъ мусульманъ —
Здоровый сокъ зерна далёкихъ южныхъ странъ.
Узорчатый янтарь въ устахъ его дымится,
А вкругъ танцовщицъ рой и пляшетъ, и кружится.
Съ возвратомъ дня вожди грозой помчатся въ путь,
Но въ полночь волны злы — и каждому уснуть
Пріятнй на соф, чмъ надъ волной морскою.
Любя пиры, они не рвутся сердцемъ къ бою,
И врятъ въ свой коранъ и мощь своихъ молитвъ
Гораздо больше, чмъ въ успшность новыхъ битвъ,
Хотя составъ и духъ ихъ рати многолюдной
Могли бы оправдать обтъ и бол трудный.
III.
Но вотъ къ Сеиду рабъ почтительно подходитъ,
Что у дверей стоитъ и съ нихъ очей не сводитъ,
Но прежде, чмъ паш извстье сообщить,
Спшитъ онъ передъ нимъ чело своё склонить:
‘Дервишъ передъ твои предстать желаетъ очи!
Избгъ онъ хищныхъ рукъ, таясь во мрак ночи.’
Прочтя въ глазахъ паши согласье, онъ ушолъ
И, приподнявъ ковёръ, святого мужа ввёлъ.
Нетвёрдые шаги и сложенныя руки
Выказывали имъ испытанныя муки,
Но взглядъ, согбенный станъ и блдность на щекахъ —
Всё говорило въ нёмъ о гор — не годахъ.
Волна густыхъ кудрей но плечамъ, разбгалась
И шапка надъ челомъ высоко подымалась,
А станъ его и грудь роскошно облекалъ
Широкій чорный плащъ, что волнами сбгалъ.
Съ склонённой головой, исполненный почтенья,
Блескъ сотни строгихъ глазъ онъ встртилъ безъ волненья,
Тхъ глазъ, что скорбь его пытались разгадать,
Пока Сеида взглядъ ихъ заставлялъ молчать.
IV.
—‘Откуда ты, дервишъ?’
— ‘Бжалъ изъ заточенья.’
— ‘Какъ ты въ тюрьму попалъ?’
—‘Спша съ богослуженья,
Съ купцами я въ Діосъ изъ Скалановы плылъ,
Но насъ въ пути Аллахъ отъ золъ не защитилъ —
И цнный нашъ каикъ разбойникамъ достался,
А я въ тюрьму попалъ. Я смерти не боялся,
Затмъ-что ничего другого не имлъ,
Кром свободы той, которой не владлъ,
Но лодка рыбака, приставшая къ ночлегу,
Надежду мн дала — подвигнула къ побгу.
Такъ случай мн помогъ — и я передъ тобой,
Храбрйшій изъ пашей, властитель и герой!’
—‘Что длается тамъ? Готовы ли пираты
Отстаивать всё то, чмъ скалы ихъ богаты,
Плоды ихъ грабежей и знаютъ ли о томъ,
Какъ поступить хочу съ зминымъ ихъ гнздомъ?’
— ‘Увы, глаза людей, чьи жалобы и стоны
Лишь будятъ эхо горъ, безвредные шпіоны!
Л слышалъ только шумъ тхъ бшеныхъ валовъ,
Что не могли умчать меня отъ береговъ,
Я видлъ только твердь, да солнышко — не бол,
Ужь слишкомъ свтлыя для горя и неволи,
Да чувствовалъ, что всё, что можетъ веселить,
Должно сперва помочь оковы мн разбить.
Побгъ мой убдить въ одномъ тебя лишь можетъ,
Что сборъ твоихъ галеръ пиратовъ не тревожитъ.
Напрасно бъ я судьбу спасти меня молилъ,
Когда бъ меня ихъ взоръ получше сторожилъ.
Кто просмотрть съумлъ побгъ мой, безъ сомннья
Такъ точно и твоё просмотритъ приближенье.
Но я усталъ, паша. Тяжолъ былъ дальній путь
И я не лъ весь день: мн надо отдохнуть.
Ты отпусти меня. Да будетъ миръ съ Тобою!
Миръ всмъ! Мой алчетъ духъ отдать себя покою.’
— ‘Постой, святой отецъ! Неполный твой разсказъ
Мн объяснилъ не всё. Садись, то мой приказъ!
Не безпокойся — ты голоднымъ спать не ляжешь,
Но прежде обо всёмъ подробно мн разскажешь.’
Напрасно стали-бъ мы разсказывать о томъ,
Что чувствовалъ дервишъ, чей взоръ, бродя кругомъ
И, глядя всмъ въ лицо, въ отвтъ на предложенья
Трапезу раздлить, горлъ огнемъ презрнья.
Лишь на единый мигъ румянецъ заигралъ
Зарёй въ его щекахъ и тотчасъ же пропалъ.
Затмъ, онъ молча слъ — и взоръ его привтный
По прежнему дышалъ любовью беззавтной.
Поставили пилавъ, но, отвративши взглядъ,
Онъ отстранилъ его, какъ-будто то былъ ядъ.
Что жь побудить могло забытаго всмъ міромъ
Дервиша пренебречь такимъ роскошнымъ пиромъ
—‘Иль пиръ не по теб? иль насъ, отецъ святой,
Считаешь за враговъ? Скажи намъ, что съ тобой?
Взгляни сюда — вотъ соль, залогъ любви священной,
Что притупляетъ мечъ среди грозы военной
И служитъ тмъ звеномъ для вражескихъ племёнъ,
Что нудитъ ихъ вступать подъ снь однихъ знамёнъ.’
— ‘Соль есть приправа блюдъ — даръ роскоши Востока,
Моя же пища — хлбъ и влага струй потока,
А строгій мой обтъ не дозволяетъ мн
Длить ей ни съ кмъ, ни въ мир, ни въ войн.
Но если мн за-то судьба грозитъ бдою,
Пусть разразится громъ надъ этой головою,
Но ни за власть твою, ни за внцы царей
Не соглашусь вкусить въ присутствіи людей.
Нарушенный обтъ желанный путь навки
Мн можетъ преградить къ вратамъ священнымъ Мекки.’
—‘Да будетъ миръ съ тобой! Иди — и отдыхай,
Но на одинъ вопросъ отвтъ мн прежде дай.
Скажи — что вижу я? Уже ль заря восходитъ?
Что это за звзда свой лучъ на насъ наводитъ?
О, Боже! весь заливъ какъ-будто бы въ огн!
Измна! Гд мой мечъ? Эй, стража! Вс ко мн!
Суда мои горятъ, а я отъ нихъ далёко!
Злодй дервишь! О, какъ обманутъ я жестоко!
Измнникъ! Смерть ему! Нтъ, ты не убжишь!’
Съ поднявшимся огнёмъ поднялся и дервишъ,
Но нтъ уже на нёмъ простой его одежды:
Онъ воиномъ стоялъ, исполненнымъ надежды.
Сорвавъ съ себя свой плащъ и обнаживъ чело.
Онъ имъ предсталъ въ брон и съ саблей на-голо.
Его стальной шеломъ, съ перомъ, какъ воронъ чорный,
Его глаза чернй очей газели горной
И мракъ его бровей, ещё того чернй,
Блистали свтомъ тьмы для вражескихъ очей,
А взмахъ его руки губительнымъ казался.
Хабсъ и грозный блескъ, что вкругъ распространялся,
И вопли, и мольбы, исполненныя мукъ,
И безотрадный звукъ ударовъ сильныхъ рукъ,
И бряканье, и блескъ могучаго метала —
Всё мсту злой борьбы видъ ада придавало.
Кругомъ снуютъ толпы испуганныхъ рабовъ —
И, видя вкругъ лишь рядъ пылающихъ судовъ,
Исполнить не хотятъ приказа рокового:
Взять чорта, въ образ дервиша удалого.
Замтивъ общій страхъ, онъ пылъ въ себ сдержалъ,
Что умереть его сражаясь побуждалъ
Среди враговь, затмъ, что шайка оплошала —
И вспыхнули суда задолго до сигнала.
Замтивъ общій страхъ, онъ звонкій рогъ схватилъ —
И дикій, рзкій звукъ окрестность огласилъ.
Промчался мигъ — и звукъ тотъ гд-то повторился.
‘Спасибо! Значитъ, я напрасно усомнился,
А то ужь думалъ я, что суждено судьбой
Мн пасть здсь одному.’
И, мощною рукой
Поднявъ высоко мочь, послушное ей бремя,
Спшитъ онъ наверстать потерянное время —
И гнвъ свершаетъ то, что подготовилъ страхъ:
Всё робко передъ нимъ склоняется во прахъ,
Чалмы летятъ на полъ и руки вверхъ подняться
Стремятся лишь затмъ, чтобъ робко защищаться.
И даже самъ Сеидъ, проникнутый враждой,
Блднетъ передъ нимъ, хотя и рвётся въ бой.
Не трусъ онъ и кипитъ отвага въ тл старомъ,
По не его рук встрчать ударъ ударомъ:
Его влечётъ къ себ галеръ горящихъ видъ —
И, вырвавъ клокъ волосъ, изъ залы онъ бжитъ,
Куда густой толпой пираты ужь ворвались,
А турки, бросивъ сталь, въ ногахъ у нихъ валялись.
Заслыша звонкій рогъ, разбойники толпой
Ворвалися туда, гд бился ихъ герой
И гд моленья, плачъ и жалобные стоны —
Всё говорило имъ про ярость обороны.
Увидвъ, что Конрадъ стоялъ одинъ съ мечёмъ,
Какъ насыщённый левъ въ логовищ своёмъ,
Они ему привтъ желанный прокричали.
Конрадъ взглянулъ на нихъ — глаза его сверкали:
‘Спасибо! Но Сеидъ бжалъ и будетъ жить.
Сегодня удалось намъ многое свершить,
Но впереди ещё не то насъ ожидаетъ!
Галеры ихъ горятъ — что жь городъ не пылаетъ?’
V.
Сказалъ — и вмигъ вокругъ разлились волны свта
И запылалъ дворецъ до вышки минарета.
Живой восторгъ въ глазахъ Конрада заблисталъ
И вслдъ затмъ потухъ: онъ крики услыхалъ.
Какъ похоронный звонъ, т крики прозвучали
И пламень гнва въ нёмъ мгновенно оковали.
‘Я слышу женскій крикъ! Увы, гаремъ горитъ!
Товарищи, за мной! Кто жизнью дорожитъ,
Тотъ рукъ своихъ поднять на женщинъ не посметъ:
И безъ того злой рокъ надъ нами тяготетъ.
Мужчины — намъ враги: ихъ должно убивать,
Но женщинъ мы должны щадить и защищать.
Не то ихъ смерть на насъ падётъ, какъ злое бремя.
Товарищи, за мной, пока ещё есть время!’
И вотъ онъ смло вверхъ по лстниц идётъ,
Не чувствуя, что полъ ему подошвы жжотъ.
Тяжолый, дкій дымъ дышать ему мшаетъ,
Но онъ безстрашно путь сквозь пламя пролагаетъ.
Пираты вслдъ за нимъ спшатъ толпой — и вотъ
Ужь каждый на рукахъ добычу внизъ несётъ
И шепчетъ тихо ей, и слёзы утираетъ,
И въ прахъ предъ красотой главу свою склоняетъ.
Такъ онъ умлъ сердца ихъ жосткія смягчать
И мощь подъятыхъ рукъ мгновенно укрощать.
Но кто она — звзда, кого Конрадъ могучій
Несётъ съ крыльца на дворъ, несётъ на брегъ зыбучій?
Любовь того, чья смерть — мечта его души:
Царица сонма жонъ, раба Сеидъ-паши.
VI.
Прижавъ къ груди своей таинственный залогъ,
Онъ нсколько лишь словъ сказать Гюльнар могъ
И тмъ разсять страхъ, затмъ-что т мгновенья,
Что битва отдала порыву сожалнья,
Разбитый врагъ съумлъ на то употребить,
Чтобъ разъ ршонный бой опять возобновить.
Сеидъ лишь въ этотъ мигъ впервые замчаетъ,
Что врагъ ему въ числ далёко уступаетъ —
И кровь огнёмъ стыда горитъ въ его щекахъ,
При мысли, что виной всхъ бдъ былъ только страхъ.
‘Аллахъ! Аллахъ! Аллахъ!’ османы восклицаютъ —
И ярость и восторгъ ихъ прежній страхъ смняютъ:
Они должны иль пасть, иль грозно отомстить,
За пламя и за кровь сторицей отплатить.
Потокъ побды вспять течётъ и убываетъ,
Когда возставшій гнвъ борьбу возобновляетъ
И т, что шли вперёдъ съ надеждой побдить,
Теперь одну лишь жизнь желаютъ защитить.
Конрадъ ряды свои окидываетъ взоромъ
И видитъ, что они рдютъ подъ напоромъ.
‘За мной сквозь вражій строй!’ кричитъ Конрадъ-боецъ.
И вотъ они идутъ, колеблются — конецъ…
Сомкнувшися въ толпу, пираты не сдаются:
Безъ мысли побдить, они ещё дерутся,
Но это ужь толпа, но это ужь не строй!
Тснимые везд свирпою толпой,
Они дерутся врознь и, съ воплемъ изступленья,
Склоняются во прахъ скорй отъ утомленья,
Чмъ отъ кровавыхъ ранъ и, средь предсмертныхъ мукъ,
Не выпускаютъ сталь изъ охладвшихъ рукъ.
VII.
Но прежде, чмъ вступить съ врагами въ новый бой,
Сойтись лицомъ къ лицу и встртить строемъ строй,
Конрадъ велитъ снести прекрасную Гюльнару
Въ таинственный пріютъ, не преданный пожару
И тамъ её стеречь съ толпой ея подругъ,
Длившихъ съ ней въ тиши гаремный свой досугъ.
Но только мыслей токъ Гюльнары черноокой,
Встревоженный на мигъ невзгодою жестокой,
Усплъ политься вновь обычной чередой,
Предсталъ ей снова онъ, разбойникъ и герой,
И былъ онъ ей милй — онъ, весь покрытый кровью —
Чмъ пламенный Сеидъ со всей своей любовью.
Даря свою любовь, сдой наша мечталъ,
Что тмъ вполн за всё её вознаграждалъ,
Тогда-какъ онъ, корсаръ, ей лишь помочь старался
И, говоря, такимъ почтительнымъ казался.
‘Хотя мои мечты напрасны и гршны,
Увы, он однимъ желаніемъ полны
Увидть вновь его, чтобъ высказать, какъ другу,
Какъ безконечно я цню его услугу,
Благодарю за жизнь, что онъ мн подарилъ
И о которой мой властитель позабылъ.’
VIII.
И вотъ онъ ей предсталъ, поверженный врагами:
Живой ещё, онъ былъ найдёнъ между тлами.
Далёко отъ своихъ, подавленный толпой,
Купившей кровь его цною дорогой,
Онъ былъ спасёнъ судьбой, обманутый въ надежд,
Чтобъ искупить всё зло, свершонное имъ прежде,
Чтобъ жить и ожидать, покамстъ мщенье вновь
Придётъ изъ ранъ его точить по капл кровь,
Затмъ-что злой Сеидъ, умя ненавидть,
Не мёртвымъ предъ собой его желаетъ видть,
А страждущимъ, въ крови, съ проклятьемъ на устахъ.
Ужели это онъ, когда въ ея мечтахъ
Ещё недавно онъ владыкой представлялся
И цлый міръ предъ нимъ, казалось, преклонялся?
Да, это онъ — въ крови, но гордый и прямой.
Жаля лишь о томъ, что былъ въ плну — живой,
Онъ былъ готовъ въ тотъ мигъ облобызать ту руку,
Что помогла бъ ему вкусить кончины муку.
Ужели ни одна изъ имъ добытыхъ ранъ
Не унесётъ его за грань безвстныхъ странъ?
Ужель ему въ живыхъ остаться рокъ судилъ,
Когда той жизнью онъ всхъ меньше дорожилъ?
Что чувствовать должно при поворот счастья,
Онъ чувствовалъ вполн: и грозное участье
Въ свершонныхъ имъ длахъ, и ужасъ мести той,
Что врагъ готовилъ имъ, проникнутый враждой —
Всё это, гнва полнъ, онъ чувствовалъ глубоко,
Но гордость, что его воздвигла противъ рока,
Теперь т чувства скрыть Конраду помогла.
Огонь его очей и мракъ его чела
Скорй являли въ нёмъ властителя, героя,
Чмъ плннаго бойца, сражоннаго средь боя —
И, не смотря на то, что жогъ его недугъ,
Онъ былъ спокойнй всхъ стоящихъ здсь вокругъ.
Толпы его враговъ, шумя, къ нему тснились
И крики ихъ всё злй и громче становились.
Но т, кому пришлось вблизи его стоять
И встртить взоръ его — не смли оскорблять
Того, кто заставлялъ ихъ прежде трепетать,
А стража, что въ тюрьму его сопровождала,
Съ боязнію его украдкой озирала.
IX.
Сеидъ прислалъ врача, но врачъ тотъ присланъ былъ
Затмъ лишь, чтобъ узнать, довольно ль въ плнномъ силъ —
И врачъ нашолъ, что ихъ достанетъ, безъ сомннья,
Съ избыткомъ, чтобъ снести грядущія мученья.
Чрезъ день свтило дня, склонялся въ земл,
Стенящаго его увидитъ на кол,
А утромъ — всё въ лучахъ румянаго сіянья —
Узнаетъ, восходя, какъ вынесъ онъ страданья.
Изъ казней, эта казнь всхъ гибельнй и злй:
Помимо сотни мукъ, таится жажда въ ней,
Бгутъ за днями дни, но смерти не приносятъ,
А коршуны вокругъ ужь жадно пищи просятъ.
‘Воды! воды!’ — но месть напиться не даётъ,
Затмъ-что смерть тогда желанная придётъ.
Таковъ былъ приговоръ. Ушли — гремятъ запоры
И вотъ Конрадъ одинъ — сидитъ, потупя взоры.
X.
Что чувствовалъ Конрадъ перу не описать,
Да врядъ ли онъ и самъ отчётъ въ томъ могъ бы дать.
Въ душ царитъ борьба и хаосъ непроглядный,
Когда вс чувства вдругъ, въ тревог безпощадной
Возставъ, между собой вступаютъ въ грозный бой —
И дышетъ та борьба раскаянья тоской,
Что до-сихъ-поръ въ груди таилась и молчала,
А нын вопіетъ: ‘не я ль предупреждала?’
Могучая душа способна лишь страдать,
Удлъ же тхъ, кто слабъ — томиться и вздыхать.
Въ тотъ грозный мигъ, когда душа въ себ такъ много
Высокихъ чувствъ таитъ, изъ ндръ ея дорогу
Находитъ не одно главнйшее изъ нихъ,
Надменно становясь преградой для другихъ,
А разомъ вс, тснясь, наружу выйдти рвутся.
Блестящія мечты — мечтами остаются,
Раскаянье — любви покоя не даётъ,
На честь и жизнь грозой опасность возстаётъ.
Приходится навкъ отъ счастья отказаться
И отъ презрнья къ тмъ, что счастіемъ кичатся.
Прошедшее — темно, а будущее — въ адъ
Иль въ рай васъ приведётъ — ршаемъ наугадъ.
Какъ много мыслей, словъ, давно въ душ зарытыхъ,
Но всё ещё вполн душой не позабытыхъ,
Вновь возстаётъ въ ум! Какъ много тёмныхъ длъ,
Что нкогда нашъ умъ представить намъ умлъ
Прекрасными, теперь, по зрломъ размышленьи,
Предъ нами возстаютъ, какъ тни преступленья!
И въ глубин души скрываемый порокъ
Бываетъ и тяжолъ, и горекъ, и глубокъ.
Короче, всё кругомъ являбтъ намъ картину
Истерзанной души, похожей на руину,
Хранящую въ себ вс бдствія людей,
Пока — возмущена тмъ зрлищемъ скорбей —
Въ насъ гордость головы поникшей не подыметъ
И зеркала души разбитаго не кинетъ.
Да, гордость можетъ скрыть, а храбрость побдить
Всё, что въ паденьи насъ способно устрашить.
Кто подавляетъ страхъ изъ-за людской хулы,
При лицемрьи всё жь достойный похвалы —
Не тотъ, кто съ градомъ клятвъ сраженье оставляетъ,
А тотъ, кто молча смерть лицомъ къ лицу встрчаетъ.
Поддержанный хвалой и врою въ судьбу,
Встрчаетъ бодро онъ грозящую бду.
XI.
Конрадъ былъ въ башн той прибрежной заключёнъ,
Въ которой самъ Сеидъ, пристанища лишонъ
Въ разрушенномъ дворц, съ гаремомъ поселился.
Сражонный злой судьбой, онъ съ нею примирился
И больше не ропталъ: онъ чувствовалъ, что врагъ,
Будь имъ сражонъ въ бою, страдалъ бы точно такъ.
И вотъ — одной любви покорный и доступный —
Онъ сходитъ въ глубину души своей преступной
И мысль, ‘что будетъ съ ней — Медорой дорогой?’
Живучая, какъ змй, встаётъ предъ нимъ грозой.
И вотъ — возставъ съ одра съ подъятыми руками —
Какъ бшеный, гремитъ онъ тяжкими цпями.
Но — мигъ и снова онъ, стараясь обольстить
Надеждой ложной умъ, съ улыбкой говоритъ:
‘Пускай назначенъ часъ моей кровавой казни,
Мн нуженъ сонъ — и смерть я встрчу безъ боязни.’
Сказалъ — и, словно трупъ, на ложе онъ упалъ
И вскор крпкій сонъ глаза ему сковалъ.
XII.
И сонъ тотъ былъ глубокъ — чуть слышалось дыханье.
О, если бъ это былъ сонъ смерти — не страданье!
Но кто вошолъ въ тюрьму — стоитъ въ тни дверей?
Враги его ушли, здсь нтъ его друзей.
Не ангелъ ли святой почтилъ его привтомъ?
Нтъ, смертная предъ нимъ, одяыная свтомъ.
Въ рук ея свча зажжоннаи видна,
Которую прикрыть старается она,
Чтобъ свтъ не поразилъ очей его смежонныхъ,
Заутра встртить смерть судьбою обречённыхъ.
Но кто жь она — звзда, съ возвышеннымъ челомъ,
Увнчаннымъ косой, подъ царственнымъ внцомъ?
Кто чудная она, цвтущая красою,
Чья стройная нога бла, какъ снгъ зимою
И также, какъ и онъ, легка и нешумна.
Какъ мимо часовыхъ прошла сюда она?
О, женщина на всё способна вмигъ ршиться,
Когда въ груди ея любовь зашевелится!
Въ то время, какъ Сеидъ, забывшись крпкимъ сномъ,
Леля месть, мечталъ о плнник своёмъ,
Гюльнара не могла заснуть ни на минуту —
И вотъ она идётъ къ печальному пріюту,
Взявъ перстень золотой, печать Сеидъ-паши,
Который ужь не разъ брала она въ тиши.
Владя перстнемъ тмъ, внушавшимъ уваженье,
Она предъ часовымъ проходитъ безъ смущенья.
Осиленный вконецъ тревогою дневной,
Съ склонённою на грудь усталой головой,
Онъ поднялъ лишь глаза на перстень драгоцнный
И вновь ихъ опустилъ, безстрастный и сморенный.
XIII.
‘Ужель онъ можетъ спать’ — слетаетъ съ устъ Гюльнары —
‘Когда одни, въ крови, клянутъ его удары,
Другіе же о нёмъ потокомъ слёзы льютъ,
Когда къ нему мечты стопы мои влекутъ!
Но почему жь Конрадъ мн сталъ такъ дорогъ, милъ?
Онъ спасъ меня отъ мукъ: онъ жизнь мн подарилъ.
Какъ тяжко дышетъ онъ! Но, чу, онъ встрепенулся!
Тревоженъ сонъ его. Чу, стонъ! Вотъ онъ проснулся!’
Встревоженный огнёмъ, Конрадъ вскочилъ — глядитъ
И грозный взоръ его сомнніемъ горитъ,
Но звукъ ручныхъ оковъ ему напоминаемъ,
Что онъ ещё не трупъ, что живъ онъ и страдаетъ.
— ‘Иль это свтлый духъ витаемъ надо мной,
Иль стражъ мой одарёнъ небесной красотой!’
—‘Корсаръ, вглядись въ меня: ты видишь предъ собою
Несчастную, вчера спасённую тобою
Изъ пламени и рукъ — ужасне огня —
Товарищей твоихъ, влачившихъ ужь меня.
Я здсь — зачмъ? увы, сама того не знаю,
Но крови я твоей не жажду, не желаю.’
— ‘И такъ, идя на казнь’ — отвтствовалъ Конрадъ —
‘Я встрчу хоть одинъ сочувственный мн взглядъ.
Пускай злодй-Сеидъ побду торжествуетъ,
Пускай клянёмъ меня, кичится и пируетъ —
Не въ силахъ я считать его своимъ врагомъ,
Почтившаго меня такимъ духовникомъ!’
Конечно, рчь его — я долженъ въ томъ сознаться —
Не искренней должна и странной показаться,
Но знайте, что въ бд и въ крайности самой
Порой звучитъ струна весёлости живой,
Хотя весёлость та души не услаждаетъ:
Её не обмануть, когда она страдаетъ.
Но какъ ни горекъ смхъ, всё жь смхъ онъ — не бда,
И въ петл весельчакъ смётся иногда —
И смхъ тотъ обмануть легко ни его можетъ,
Но только не того, чьё сердце горе гложетъ.
Но что бъ, таясь душой, ни чувствовалъ Конрадъ,
Улыбка лишь на мигъ его смягчила взглядъ
И въ звукахъ словъ его, въ которыхъ смерть таилась.
Какъ бы въ послдній разъ довольство отразилось.
Но не былъ такъ никто веселія далёкъ,
Какъ онъ, чьихъ мыслей былъ такъ сумраченъ потокъ.
— ‘Корсаръ, твой приговоръ уже произнесёнъ
И можетъ для меня быть только отмнёнъ.
Спасти тебя моё ршенье неизмнно —
И дверь твоей тюрьмы открылась бы мгновенно,
Но ни упадокъ силъ, ни времени полётъ —
Увы — ничто къ тому надеждъ не подаётъ.
Я лишь на день хочу замедлить исполненье
Кровавой казни — день имть на размышленье,
Сегодня жь ничего нельзя намъ предпринять:
Къ чему жь себя бдамъ напрасно подвергать?’
— ‘Зачмъ себя губить! Душа моя готова!
Я слишкомъ низко палъ, чтобы подняться снопа.
Забудь свои мечты, забудь ихъ — откажись
И перестань мн льстить надеждою спастись
Изъ рукъ моихъ врагомъ. Ужель, боецъ отважный,
Я соглашусь бжать — бжать, какъ рабъ продажный
И средь толпы бойцовъ, чью кровь должны пролить,
Одинъ я побоюсь главу свою склонить?
Но дома ждётъ меня любви моей подруга
И мысль о ней, какъ жаръ тревожнаго недуга,
Мн разрываетъ грудь и взоръ мрачитъ слеза:
Глаза мои — увы — какъ и ея глаза,
Способны слёзы лить. Единственной отрадой
Мн были: мой корабль, любовь съ ея усладой,
Мой врный мечъ и Богъ. Отъ Бога моего
Отрёкся я давно и благости Его
Уже не знаю я, хоть рокъ, меня гнетущій —
Орудіе Его, той силы всюду сущей.
Далёкъ отъ мысли злой надъ небомъ издваться,
Я не могу къ Нему съ молитвой обращаться.
Я живъ, дышу ещё — и всё могу снести,
Чтобъ встртить ни пришлось на жизненномъ пути.
Въ рук моей блистать оружье перестало,
Что рой людскихъ надеждъ такъ худо оправдало,
Корабль погибъ въ волнахъ и лишь она одна,
Подруга дней моихъ, осталась мн врна.
Лишь къ ней одной ещё душа моя взываетъ:
Она одна моимъ страданьямъ сострадаетъ.’
— ‘Ты любишь и любимъ! ‘воскликнула Гюльнара:
‘Но что мн до того! Не чувствую удара —
Завидую лишь тмъ, кто счастливъ и любимъ:
Они не знаютъ мукъ и непонятна имъ
Та жажда благъ любви, что жжотъ и обольщаетъ
Горячія сердца, гнетётъ ихъ и терзаетъ.’
— ‘Я думалъ, что любимъ тобою тотъ, Гюльнара,
Для чьей любви я спасъ тебя отъ грозъ пожара.’
— ‘Мн изверга любить! Нтъ, мн любви не знать!
Напрасно я на страсть старалась отвчать:
Любовь живётъ въ ладу съ свободою одною,
А я?— я лишь была любимою рабою,
Обязанной почётъ съ немилымъ раздлять
И, грусть тая, себя счастливою считать.
Люблю ль я? спроситъ онъ — и ‘нтъ’, сухое слово,
Съ сомкнутыхъ устъ моихъ слетть уже готово.
Какъ тяжело такой любви предметомъ быть
И за неё своей стараться заплатить!
Но во сто разъ больнй скрывать свой пламень страстный
Предъ тмъ, кто пламень тотъ зажогъ въ груди несчастной.
Когда въ рук паши лежитъ рука моя,
Которой не даю, не отнимаю я,
Сильне въ жилахъ кровь играть не начинаетъ,
Оставитъ — и рука, какъ бремя, упадаетъ,
Не связанная съ тмъ, кто не былъ ни любимъ,
Ни ненавидимъ мной, ничмъ душ святымъ.
Уста его мои холодными встрчаютъ,
Его порывы кровь кипть не заставляютъ.
Когда бы страсть мн въ грудь бальзамъ могла пролить,
Презрнью бъ можетъ-быть пришлось её смнить.
О, гд бы ни былъ онъ, равно моё презрнье
Сопутствуетъ ему, встрчаетъ возвращенье.
Пускай вздыхаетъ онъ: душа моя не съ нимъ!
Страшусь, что гнётъ тхъ чувствъ во мн неугасимъ!
Раба Сеидъ-паши, привычная къ услугамъ,
Я не хочу назвать его своимъ супругомъ.
Зачмъ въ своей любви такъ постояненъ онъ!
Зачмъ мой скорбный взоръ всмъ взорамъ предпочтёнъ!
Ещё вчера меня онъ гордой называлъ,
И въ холодности чувствъ, ласкаясь, упрекалъ,
Но если я его сегодня приласкаю,
То — врь — лишь для тебя. Конрадъ, я общаю,
Что прежде чмъ твой взоръ увидитъ вновь зарю,
Я жизнь теб за жизнь Гюльнары подарю!
Я возвращу тебя твоей подруг страстной,
Сгарающей къ теб любовью той прекрасной,
Которой ни когда мн, бдной, не узнать!
Прости — ужь скоро день! Къ чему же умирать?’
XIV.
Сказала — и идёть, слеза въ очахъ сверкаетъ,
Идётъ — и, словно сонъ волшебный, исчезаетъ.
Но точно ли она стояла передъ нимъ?
Или онъ былъ одинъ съ сомнніемъ своимъ?
Но что за свтлый перлъ на грудь его скатился?
То чистая слеза — то ангелъ прослезился!
О, женская слеза! какъ много есть въ теб
Того, что перевсъ даётъ въ слпой борьб,
Что силу иногда безсилью подчиняетъ
И лучше, чмъ мечемъ, себя обороняетъ.
Не врьте, люди, имъ — потокамъ женскихъ слёзъ!
Что мощнаго вождя, спокойнаго средь грозъ,
Заставило бжать, забыть блескъ багряницы?
Одна слеза изъ глазъ египетской царицы.
Но я всегда готовъ Антонія простить:
Какъ много между насъ живётъ и будетъ жить
Такихъ, что небеса теряютъ равнодушно,
Какъ землю потерялъ Антоній малодушно!
Какъ много есть людей, что душу отдаютъ
Лукавому во власть и въ гор вкъ живутъ,
Чтобъ осушить слезу кокетки безсердечной!
Вотъ день! Горитъ заря на тверди безконечной
И хмурое чело Конрада золотитъ,
Но свтъ дневной ему надеждъ не возвратитъ!
Кто знаетъ, можетъ-быть, въ своёмъ полёт смломъ,
Злой коршунъ надъ его покрытымъ кровью тломъ
Заутра прошумитъ распластаннымъ крыломъ
И смерть его глаза сомкнётъ могильнымъ сномъ.
Уснётъ свтило дня за теменемъ горы,
Сгустятся надъ землёй полночные пары
И освжатъ её дыханіемъ прохлады —
А онъ?— лишь онъ одинъ не будетъ знать отрады.

ПСНЬ ТРЕТЬЯ.

Corne vedi, ancor non m’abbandona.
DANTE.

I.
Свтило дня, съ землёй прощаясь на закат,
Садится за горой всё въ пурпур и злат:
Тнь тучи не мрачитъ сіянія его.
Здсь югъ — не сверъ нашъ! здсь много своего!
Свтило дня къ волнамъ лучи свои склоняетъ
И, погружаясь въ нихъ, верхи ихъ позлащаетъ.
Вершины гордыхъ скалъ сосднихъ острововъ
Горятъ, облечены въ пурпуровый покровъ.
Казалось, солнце край, который такъ любило
И грть и освщать, оставить не спшило,
Хоть алтари его повержены въ ныли.
Вотъ славный Саламинъ чуть виднъ ужь вдали!
Одни вершины горъ увнчаны багрянцемъ,
Пылающей зари плнительнымъ румянцемъ.
Но вотъ свтило дня надъ моремъ и землёй
Простёрло тнь вокругъ — и скрылось за горой.
Въ ту ночь, когда погибъ тотъ лучшій изъ людей,
Что славой былъ Аинъ, свтило дня блднй
Сіяло въ небесахъ. Съ какимъ души волненьемъ
Друзья его вели печальный счотъ мгновеньямъ,
Которымъ рокъ судилъ протечь для мудреца
Послдними въ тотъ день, день скорбнаго конца.
‘Помедли, другъ!’ друзья Сократу говорили:
‘Ещё толпы тней зари не погасили:
Ещё не близокъ часъ разлуки роковой!’
Какъ тяжело очамъ глядть на свтъ дневной,
Что гибельная смерть закрыть уже готова!
Для нихъ природа вся — печальна и сурова
И самый Фебъ съ небесъ — имъ кажется — свой взоръ
Ужь больше не стремитъ на гребни ближнихъ горъ.
Но прежде, чмъ погасъ за скатомъ Кнеерона
Послдній лучъ его, безъ жалобъ и безъ стона
Былъ кубокъ осушонъ — и тотъ, кто не хотлъ
Ни ползать, ни бжать, чей слава былъ удлъ,
Чья жизнь и смерть была примромъ для потомства,
Погибъ за правоту, палъ жертвой вроломства.
Вотъ въ мрачный свой покровъ богиня Ночи мглистой
Окутала Гиметъ и скатъ его кремнистый.
Серебряной звздой чело ея горитъ,
Ничто ея лица тоскою не мрачитъ.
Вотъ томные лучи ея затрепетали
И на карнизъ столпа могильнаго упали
И сообщили блескъ таинственной лун,
На шпиц золотомъ сіявшей въ вышин.
Масличные лса встаютъ въ дали туманной,
Шумитъ сдой Кефисъ волною неустанной,
Печальный кипарисъ встаётъ изъ-за стны,
Кіоски вкругъ горятъ, рзьбой испещрены,
Снистыхъ пальмъ верхи глядятъ на храмъ Тезея.
Завидя это всё, нельзя — не пламеня —
Спокойно созерцать вс эти чудеса.
Просторъ Егейскихъ водъ — Морей всей краса,
Виднется вдали, сдержавъ свои порывы,
Пучина чуть шумитъ и — лёгки и игривы —
Валы ея бгутъ, сребрясь и золотясь,
Межь-тмъ какъ острова, средь водъ его таясь,
Развёртываютъ вкругъ, дугой по горизонту,
Завсу изъ тней, толпой сходящихъ къ Понту.
II.
Пора вернуться намъ къ предмету нашихъ псней!
Аины, ничего на свт нтъ прелестнй
Тебя — и потому при вид тхъ морей
Какъ могъ не позабыть о лир я своей?
Какъ ты хорошъ, великъ при солнечномъ закат,
Горя огнёмъ зари, весь въ пурпур и злат!
Кто можетъ, красоту, величіе любя,
Насытиться вполн, взирая на тебя?
Не говорю о томъ, чьё сердце забываетъ
Пространство и труды и времени не знаетъ,
Кого влечётъ краса. Такъ памяти о васъ,
Развалины Аинъ, не чуждъ и мой разсказъ:
Вы были нкогда надъ островомъ безславнымъ
Корсара моего владыкою державнымъ.
О, если бъ, ставъ главой родной своей земли,
Вы вновь законы ей предписывать могли!
III.
Погасло солнце. Ночь. Печальная Медора
Сидитъ у маяка. Душа — мрачне взора.
Уже прошло три дня, а милаго всё нтъ!
Ужель онъ обманулъ — забылъ святой обтъ?
Не видно никого. Попутный втеръ дуетъ,
Но слабъ его напоръ и буря не бушуетъ.
Ансельмъ вошолъ въ заливъ. Онъ врно всё узналъ,
Но врно всё напрасно: онъ Конрада не встрчалъ.
Когда бы онъ его, желаннаго, дождался,
Быть-можетъ, ихъ набгъ побдой увнчался!
Вотъ втеръ потянулъ, валы шумятъ сильнй.
Медора цлый день не сводитъ съ нихъ очей
И всё, что ни мелькнётъ, за парусъ принимаетъ,
Глядитъ — и сердце въ ней надеждой оживаетъ.
Она на берегу, грустя, сидитъ одна,
Не чувствуя того, какъ хмурая волна
Её мильономъ брызгъ солевыхъ орошаетъ
И тмъ о кров ей, шумя, напоминаетъ.
Увы, забыто всё — и сердце лишь одно
Ещё трепещетъ въ ней, хотя и стснено.
О, если бъ въ этотъ мигъ Конрадъ предъ ней явился! —
Въ пей жизнь бы порвалась иль разумъ помутился.
Вотъ лодка, наконецъ, къ утёсу пристаётъ.
Разбойники на ней. Она ихъ узнаётъ.
Одежда ихъ въ крови, на лицахъ ихъ — волненье:
Всё сердцу говоритъ про бой и пораженье.
Но какъ спаслись они — едва ль имъ разсказать.
Томясь, они молчатъ, не зная, какъ начать
Разсказъ — какъ сообщить объ участи Конрада:
Пугаетъ ихъ огонь склонённаго къ нимъ взгляда
Медоры молодой. Она ихъ поняла,
Но сердце бьётся въ ней — она не умерла.
На дн ея души подъ нжными чертами
Горлъ живой огонь, огонь съ его страстями,
Но вырывался онъ наружу лишь тогда,
Когда болла грудь, грозила ей бда.
Она могла рыдать, быть нжной — тосковала,
Пока ея душа надеждою дышала,
Но вотъ погибло всё, проникла въ душу мгла —
И всё заглохло въ ней, одна лишь страсть жила.
‘Скажите мн, гд онъ?’ Медора прошептала.
‘Вотъ всё, о чемъ я знать желаю и желала,
О всёмъ же остальномъ, что нудитъ васъ молчать,
До гробовой доски готова я не знать.’
‘Что можемъ мы сказать?’ пираты отвчали.
‘Спасаясь отъ врага, мы жизнь свою спасали,
Но кто-то говорилъ, что храбрый атаманъ
Взятъ въ плнъ, но живъ ещё, покрытый сотней ранъ.’
Внимая имъ, она не слышала, казалось!
Вс мысли, что за мигъ она ещё старалась
Разсять — вновь въ ея роилися ум,
Но мигъ — и всё вокругъ смшалось, какъ во тьм
И на берегъ она со стономъ упадаетъ.
Уже волна её въ объятья принимаетъ,
Но шумною толпой пираты къ ней спшатъ,
Глаза ихъ добротой и жалостью горятъ,
Они кропятъ её солёною водою
И въ ближній гротъ несутъ тропинкою крутою
И тамъ её кладутъ на мягкій дёрнъ, но вотъ,
Открывъ глаза, она рабынь своихъ зовётъ,
Пираты жь прочь идутъ и шагъ спой направляютъ,
Къ пещер, гд Ансельмъ ихъ съ шайкой поджидаетъ.
IV.
Къ вертеп мрачномъ томъ гремятъ грозою клики
И звуки кликовъ тхъ отчаянны и дики:
Въ нихъ дышегъ всё борьбой, отмщеньемъ и бдой.
Никто изъ шайки всей, проникнутый враждой,
Не хочетъ ни бжать, ни слышать о пощад.
Тотъ гордый духъ, что жилъ въ воинственномъ Конрад,
Ещё живётъ въ его товарищахъ лихихъ.
Что бъ ни случилось съ нимъ — одно желанье ихъ
Освободить вождя, иль отомстить жестоко
За смерть его врагамъ, поклонникамъ пророка.
V.
Въ гарем на соф сидлъ Сеидъ-паша —
И злобой и враждой кипла въ нёмъ душа.
Любовь и ненависть въ нёмъ мысли волновали:
Гюльнара и Конрадъ чредой предъ нимъ вставали.
Раба его, она минуты лишь ждала,
Чтобъ мракъ гнетущихъ думъ сбжалъ съ его чела.
Смежонный взоръ глаза ея подстерегали
Q нжность въ нёмъ зажечь желаніемъ сгорали,
Но сумрачный Сеидъ, потупясь, длалъ видъ,
Что утренній намазъ надъ чотками творитъ,
Тогда-какъ мысль его — исчадье козней ада —
Являла передъ нимъ мученія Конрада.
— ‘Блистательный паша!’ она ему сказала:
‘Судьба твоё чело побдой увнчала:
Пираты пали въ прахъ, въ плну ихъ атаманъ.
Онъ долженъ умереть: приказъ тобой ужь данъ,
Но можетъ ли та казнь твоё насытить мщенье?
Не лучше ль, давъ ему свободу на мгновенье.
Позволить заплатить за жизнь свою цной
Сокровищъ всхъ своихъ? Ты жь знаешь, милый мой,
Какъ островъ ихъ богатъ. Да и Конрадъ, сражонный
Губительной судьбой и въ битв побждённый,
Не минетъ рукъ твоихъ, когда же казнь его
Свершится, онъ умрётъ — лишишься ты всего.’
— ‘Когда бы’, возразилъ Сеидъ, нахмуря брови,
‘За каплю каждую его презрнной крови
По бриліанту мн сулили подарить,
А каждый волосокъ червонцемъ оплатить,
И дождь изъ жемчуговъ вокругъ меня пролился —
Я бъ и тогда его простить не согласился.
Не отложилъ бы я той казни и на часъ,
Когда бъ не зналъ, что онъ въ тюрьм сидитъ у насъ
И могъ придумать казнь, которая бъ терзала.
Больне всхъ другихъ и дольше убивала.’
— ‘Ты правъ — и больше я не стану убждать
Тебя отсрочить казнь, свой правый гнвъ сдержать.
Я обезпечить лишь хотла за тобою
Сокровища его, добытыя войною.
Лишонный средствъ вредить, поврь — и средь лсовъ
Не избжалъ бы онъ ни смерти, ни оковъ.’
— ‘Мн выпустить врага, разбойника, злодя!
И для кого?— для той, чьи взоры, пламеня,
Мн прожигаютъ грудь. Вотъ слёзы! Вотъ она —
Признательность за жизнь! Пиратомъ спасена,
Ты хочешь уплатить свой долгъ измной злою.
Я ужь давно слжу, Гюльнара, за тобою:
Когда онъ нёсъ тебя, скажи — ты съ нимъ бжать
Хотла или нтъ? Не смй мн отвчать!
Румянецъ щёкъ твоихъ тебя изобличаетъ.
Знай, смерть не одному Конраду угрожаетъ!
Да будетъ проклятъ день, мгновенье то и часъ,
Въ который онъ тебя отъ смерти лютой спасъ!
О, лучше бъ ты въ огн погибла средь пожара!
Тогда бы мукъ своихъ не вдалъ я, Гюльнара.
Раба, твой властелинъ съ тобою говоритъ!
Уже ль не знаешь ты, что я остановить
Могу тебя везд? Одумайся, Гюльнара,
Не то… Ужасна смерть! ужасна мести кара!’
И, поводя кругомъ грозящими очами,
Онъ всталъ и вышелъ вонъ чуть слышными шагами.
Но грозный взглядъ паши рабы не испугалъ:
Она была смла. Сеидъ не доврялъ
Могуществу любви надъ женскою душою,
А мстительность считалъ не бол какъ мечтою.
Покорная раба была оскорблена
Упрёками паши: тогда ещё она
Всей силы чувствъ своихъ вполн не понимала.
Она была раба — и чувствовала, знала,
Что рабъ рабу во всёмъ обязанъ помогать.
И вотъ, забывъ про всё, она спшитъ опять
Умрить гнвъ паши, но вскор замчаетъ,
Что грозный ураганъ кипть въ ней начинаетъ.
VI.
А между*тмъ надъ нимъ за днями дни текутъ,
Но на крылахъ своихъ свободы не несутъ.
Поправши чувство, въ нёмъ господствовалъ разсудокъ
И не страшилъ его тотъ страшный промежутокъ
Сомннья и борьбы, въ который каждый часъ
Готовъ принесть съ собой несчастье, во сто разъ
Ужасне, чмъ смерть, пугающая насъ,
Въ который каждый шагъ, что день и ночь тревожитъ,
Вступивъ, его на казнь отвесть немедля можетъ,
Въ который каждый звукъ, дошедшій до ушей,
Послднимъ для него быть можетъ въ жизни сей.
Не будучи готовъ разстаться съ жизнью бренной,
Враждебенъ смерти былъ Конрада духъ надменный.
Хоть онъ и изнемогъ, по въ силахъ былъ снести
Ещё не мало бурь на жизненномъ пути.
Кровавой битвы пылъ и бури завыванье
Насъ нудятъ подавлять душевныя страданья,
Но быть жильцомъ тюрьмы, закованнымъ въ цпяхъ,
Съ тоской въ больной груди, съ проклятьемъ на устахъ,
Быть жертвою своихъ больныхъ воспоминаній,
Спускаться въ глубь души, исполненной страданій,
О бдствіяхъ своихъ, ошибкахъ размышлять,
Часы свои считать, души одной не знать,
Способной ободрить насъ словомъ утшенья
И скорбный прахъ почтить слезою сожалнья,
Гонимымъ быть весь вкъ враждебною толпой,
Готовой заклеймить насъ новой клеветой,
Проститься съ жизнью здсь, чтобъ тамъ не знать загробной.
Удла чистыхъ душъ и совсти незлобной
И дней своей любви подругу потерять —
Вотъ что способно насъ тревожить и терзать.
Такъ думалъ-говорилъ несчастный заключённый,
Не тяжестью цпей — тоскою побждённый.
Проходитъ день, другой — Гюльнары нтъ, какъ нтъ!
Вотъ въ третій разъ заря шлётъ міру свой привтъ,
А свтлая звзда всё медлитъ, всё не всходитъ.
Она жь межь-тмъ свершить возможнымъ то находитъ,
Что совершить дала торжественный обтъ.
Безъ помощи ея втораго бъ солнца свтъ
Надъ скорбной головой Конрада не пролился.
Прошолъ четвёртый день. На землю мракъ спустился.
Задумчивый Конрадъ внимаетъ шуму волнъ,
Которыхъ дикій ревъ, мелодій дикихъ полнъ,
Не ставилъ никогда преградъ его покою —
И пылкій умъ его воспламенёнъ мечтою.
Какъ часто онъ свой бгъ по волнамъ тмъ стремилъ!
Какъ страстно онъ ихъ плескъ, стремленье ихъ любилъ!
Теперь же шумъ тхъ волнъ ему напоминаетъ.
Что крпкая стна ихъ только раздляетъ.
Въ ущельяхъ втеръ злой пантерою ревётъ,
Грохочетъ въ неб громъ, дрожитъ тюремный сводъ
И блещетъ молнія, подобно злому взгляду,
Но грозный блескъ ея отрадне Конраду,
Чмъ кроткій свтъ луны. Гремя цпями, онъ
Свой устремляетъ взоръ на дальній небосклонъ
И, вздвши къ небесамъ закованныя руки,
Лишь проситъ объ одномъ — его окончить муки.
Огонь его молитвъ и сталь его цпей
Равно Зовутъ грозу, судью людскихъ скорбей,
Но — хмурая — она проходитъ надъ Конрадомъ,
Не поразивъ его съ подъятымъ къ небу взглядомъ
И проклялъ онъ судьбу и тихо простоналъ,
Какъ-будто другъ его отвергъ и осмялъ.
VIII.
Но вотъ къ его дверямъ, гремя во тьм ключами,
Вдругъ кто-то подошолъ чуть слышными шагами.
Конрадъ затрепеталъ: ‘О, небо, то она!’
Да, то была она! Спокойна, но блдна,
Прекрасна, какъ любовь, какъ врности эмблема,
Стояла передъ нимъ жемчужина гарема.
Она стоитъ предъ нимъ, въ глаза ему глядитъ
И, полная тоски, чуть слышно говоритъ:
— ‘Корсаръ, твой часъ пробилъ: всё тщетно, всё напрасно!
Конечно, средство есть, во средство то ужасно!’
— ‘Къ чему вся эта скорбь, прекрасная Гюльнара?
Теб не отвратить грозящаго удара!
Зачмъ меня спасать — отъ казни избавлять!
Я заслужилъ её! Судьба моя — страдать!’
— ‘Ты хочешь знать — зачмъ? Но разв ты меня
Не спасъ изъ бездны золъ, ужасне огня?
Иль ты не знаешь, что рождаетъ въ насъ желанье,
На что способны умъ и женскія мечтанья?
Иль мн сознаться въ томъ, о чёмъ мой полъ молчать
Велитъ мн — и теб, красня, отвчать,
Что ты вдохнулъ въ меня, подъ гнётомъ преступленья,
Признательность, боязнь, отраду сожалнья,
Безумье и любовь. Молчи! не отвчай,
Что любишь не меня — другую, что твой рай
Въ любви ея. Пускай она равна со мною
Любовію къ теб и выше красотою,
Но я за-то могу опасностью играть,
Способною её заставить трепетать.
Когда бы я была подругою твоею,
Ты бъ одиноко здсь не гасъ съ тоской своею!
Зачмъ она тебя носиться по волнамъ
Пускала одного и оставалась тамъ —
На остров своёмъ, за крпкими стнами?
Молчи! Кровавый мечъ колеблется надъ нами
На тонкомъ волоск. Когда не палъ душой —
Ты долженъ взять кинжалъ и слдовать за мной!’
— ‘Какъ — въ этихъ кандалахъ? Иль звонъ моихъ цпей
Не властенъ разбудить заснувшихъ сторожей?
Закованный, какъ я, не мыслитъ о спасеньи,
Кинжалъ же твой едва ль пригоденъ для сраженья.’
— ‘Какъ недоврчивъ ты! Не бойся — всё готово:
Подкупленъ часовой. Скажу одно лишь слово —
И цпи въ прахъ съ тебя разбитыя падутъ.
Могла ли бъ безъ друзей я быть съ тобою тутъ?
Съ-тхъ-поръ, какъ мы съ тобой разстались, не теряла
Я времени, Конрадъ, и если поступала
При этомъ, можетъ-быть, преступно иногда,
То только для тебя. Преступно? Никогда!
Ужели наказать Сеида — преступленье?
Онъ долженъ быть убитъ, убитъ безъ сожалнья!
Ты вздрогнулъ! О, моя душа уже не та,
Какой была досель! Навки проклята,
Убитая тоской, сражонная презрньемъ,
Она отнын жить должна лишь зломъ и мщеньемъ.
Плнённая тобой, страдая и любя,
Я — женщина, раба — хочу спасти тебя:
Я доказать хочу, спасённая тобою.
Могущество любви надъ бдною рабою.
Когда бъ меня Сеидъ убить не общалъ —
А клятвы до-сихъ-поръ онъ свято соблюдалъ —
Я и тогда бъ тебя, Конрадъ, освободила,
Но, можетъ-быть, тогда бъ Сеида пощадила,
Теперь же — я твоя! На всё готова я!
Меня не любишь ты, тогда какъ страсть моя
Къ теб желанный мой и ненависть къ злодю —
Есть первый пламень чувствъ, которымъ пламеню!
О, если бъ могъ меня ты только испытать,
Тебя бы страсть моя не стала бы пугать,
Рождённую для нгъ подъ знойнымъ солнце юга,
Ты бъ полюбилъ меня, какъ женщину и друга.
Огонь моей любви — спасительный маякъ —
Теб проложитъ путь сквозь ненависть и мракъ,
Но тамъ, гд мы съ тобой должны остановиться,
Покоится Сеидъ: ему не пробудиться!’
— ‘Увы, я никогда не чувствовалъ, Гюльнара,
Такъ сильно, какъ теперь всей тяжести удара,
Постигшаго меня, гонимаго судьбой.
Сеидъ-тиранъ — мн врагъ. Онъ клялся островъ мой
Снести съ лица земли, но я, узнавъ, ршился
Его предупредить и самъ къ нему явился,
Надясь тмъ ударъ тяжолый отвратить
И съ саблею его свой врный мечъ скрестить.
Моё оружье — мечъ, не подлый ножъ злодя!
Кто женщину щадитъ, предъ ней благоговя,
Тотъ въ спящаго врага кинжала не вонзитъ.
Не для того я спасъ тебя, чтобъ отомстить!
Не дай подумать мн, что я великодушенъ
Напрасно былъ къ теб, влеченію послушенъ.
Увы, проходитъ ночь, а съ ней и мой земной
Послдній сонъ! Прости! Да будетъ миръ съ тобой!’
— ‘Такъ спи же, заглушивъ въ груди своей боязнь:
Румяная заря твою освтитъ казнь.
Я слышала о томъ Сеида приказанье —
И удержать его никто не въ состояньи.
Но не увижу я тебя передъ толпой
Стенящимъ. Ты умрёшь — и я умру съ тобой.
Жизнь, ненависть, любовь, всё, чмъ живётъ Гюльнара,
Зависитъ, можетъ-быть, отъ одного удара,
А безъ него — увы — не стоитъ и бжать.
И какъ иначе намъ погони избжать?
Но мн ль забыть мою поруганную младость
И ядомъ горькихъ слёзъ отравленную радость?
Когда кинжала блескъ страшитъ тебя, гнетётъ,
Что жь — пусть тебя тогда рука моя спасётъ!
Идёмъ! Готово всё! Ещё одно мгновенье —
И насъ свобода ждётъ, иль новое мученье!
Но если я паду — сразитъ меня боязнь,
Тогда не я — заря твою увидитъ казнь.’
IX.
Но прежде чмъ Конрадъ отвтить ей усплъ,
Покровъ ея вдали едва уже шумль.
Онъ слдуетъ за ней, исполненный тревоги,
Едва влача свои закованныя ноги.
Томительная тьма въ изгибахъ галерей
Сопутствуетъ ему сквозь множество дверей.
Кидая вкругъ себя встревоженные взгляды,
Онъ не находитъ вкругъ ни стражи, ни лампады.
Но вотъ въ нмой дали блеснулъ какой-то свтъ.
Глядитъ — не знаетъ самъ: идти ль ему иль нтъ
На встрчу искр той, той звздочк привтной?
Но счастье помогло — и втеръ предразсвтный
Пахнулъ ему въ лицо. Онъ вышелъ на балконъ.
Ещё звздой зари искрился небосклонъ,
Но сумрачный Конрадъ презрлъ ея мерцанье:
Лучи другой звзды влекли его вниманье,
Вотъ кто-то пробжалъ, мелькнулъ во тьм и скрылся,
Но мигъ — и вновь бжитъ — бжитъ, остановился.
Конрадъ глядитъ: Творецъ, предъ нимъ стоитъ Гюльнара!
Но — слава небесамъ — тиранъ избгъ удара:
Кинжала нтъ при ней. Онъ пристальнй глядитъ —
И снова мракъ тоски чело его мрачитъ:
Она пятна стереть, вбгая, не успла,
Что утренней зарей на лбу ея алло.
Мутится взоръ его и сердце говоритъ,
Что кровь врага огнёмъ на лбу ея горитъ.
X.
Увы, Конрадъ видалъ кровавыя сраженья,
Смясь, умлъ сносить весь ужасъ заточенья,
Но ни вражда судьбы, ни злой неволи гнётъ,
Ни ужасы войны, ни тягости невзгодъ —
Ни что его души, исполненной любови,
Не сокрушало такъ, какъ эта капля крови.
Въ глазахъ его навкъ та капля чорной мглой
Одла красоту Гюльнары молодой.
Хотя Конрадъ не разъ, не зная состраданья,
На льющуюся кровь глядлъ безъ содроганья,
Но вся та кровь, съ клинка бжавшая ркой,
Была источена не женскою рукой.
XI.
‘Свершилось — онъ убитъ! ‘она проговорила:
‘Онъ всталъ, глаза открылъ — и я кинжалъ вонзила.
Мн дорого твоя свобода обошлась!
Бжимъ — насъ ждётъ корабль! Заря ужь занялась.
Бжимъ — толпа рабовъ, прельщённая рчами,
Готова къ намъ пристать и слдовать за нами!
Конрадъ, мн грозный рокъ бжать съ тобой велитъ —
И будетъ, вмсто рукъ, мн голосъ мой служить.’
XII.
Она идётъ къ окну и знакъ даётъ рукою —
И, манію тому покорные, толпою
Являются рабы изъ тёмныхъ галерей
И, мужествомъ горя, становятся предъ ней.
Мгновенье — и съ него въ прахъ падаютъ оковы —
И вновь свободенъ онъ, какъ втеръ средь дубровы.
Но тяжесть тхъ оковъ ему на сердце зломъ
Ложится, сжавъ его пылающимъ кольцомъ.
Идутъ. Вотъ дверь. Звучатъ чуть слышные удары —
И падаетъ запоръ по манію Гюльнары.
Сквозь потаённый ходъ пройти они спшатъ —
И вотъ они уже у пристани стоятъ.
Скорбя, Конрадъ идётъ безмолвно за толпою.
Склонённый на побгъ Гюльнарой молодою,
Онъ къ гибели своей, къ спасенью своему
Равно безстрастенъ былъ — и скорбному ему
Теперь равно борьба казалася напрасной,
Какъ и въ т дни, когда былъ живъ Сеидъ несчастный.
XIII.
Конрадъ идётъ къ ладь. Попутный втеръ дуетъ.
Напоръ могучихъ думъ гнетётъ его, волнуетъ.
Но вотъ предъ нимъ встаётъ знакомая скала —
И вмигъ съ его чела сбгаетъ ночи мгла.
Т дни, что въ вчность вслдъ за ночью злой промчались,
Столтьемъ, полнымъ бдъ, Конраду показались.
Когда же тнь скалы простёрлась надъ ладьёй,
Конрадъ, закрывъ лицо, поникнулъ головой:
Докучная тоска проникла въ грудь его —
И вспомнилъ онъ друзей, Гонзальва своего,
Всю сладость торжества и горечь заточенья,
И скорбное ‘прости’ и тихія моленья
Медоры молодой. Такъ думая, онъ всталъ —
И снова предъ собой Гюльнару увидалъ.
XIV.
Глава ея горятъ, въ лиц ея — отрада,
Но страшенъ ей огонь склонённаго къ ней взгляда.
‘Гюльнару можетъ гнвъ Аллаха поразить,
Но ты обязанъ мн проступокъ мой простить!
Что было бы съ тобой безъ врнаго удара?
Не упрекай меня! Клянусь теб, Гюльнара
Ещё вчера ни въ чёмъ виновна не была:
Губительная ночь съ ума меня свела.
Клянусь, когда бъ любви я не была доступна,
Я мене бь была отважна и преступна,
Но ты тогда бъ не жилъ, чтобъ слёзы презирать,
Чтобъ бдную меня корить и упрекать.’
XV.
Ея пытливый умъ — увы — не угадалъ!
Надменный, не её — себя онъ обвинялъ.
Онъ упрекалъ себя, сндаемый кручиной,
Считая свой побгъ всхъ бдъ ея причиной,
Но грусть, что глубоко на сердце залегла,
Порой изобличалъ лишь мракъ его чела.
Но втеръ вдругъ подулъ, пучина всколебалась,
Вскипли гребни волнъ — и лодка ихъ помчалась.
Плывутъ, по вотъ вдали является пятно:
Чмъ ближе, всё грознй становится оно.
То парусъ боевой, то бригъ вооружонный.
На палуб толпа. Какъ-будто окрылённый,
Онъ мчится прямо къ нимъ. Чугунныхъ пушекъ рядъ
Глядитъ изъ-за бортовъ и жорла ихъ грозятъ.
Горятъ глаза огнёмъ — восторгъ между пловцами,
Но выстрлъ — и ядро ревётъ надъ головами.
Конрадъ вскочилъ — глядитъ: знакомый слышитъ гулъ
И пламенный восторгъ въ глазахъ его блеснулъ:
‘Я вижу красный флагъ! Онъ нашъ! Забыто горе!
Мы здсь не безъ друзей въ безгранномъ этомъ мор!
Пираты узнаютъ владыку своего —
И шумно съ корабля привтствуютъ его.
Не слышно ничего за именемъ Конрада.
Вотъ онъ ужё межъ нихъ, ихъ гордость и отрада.
Почтенье и любовь смягчаютъ дикость ихъ
И сдерживаютъ пылъ восторговъ молодыхъ.
Конрадъ, войдя въ ихъ кругъ, свой плнъ позабываетъ
И на улыбки ихъ улыбкой отвчаетъ.
Онъ радостно глядитъ и чувствуетъ, что духъ
Въ нёмъ снова бодръ и свжъ, что нылъ въ нёмъ не потухъ.
XVI.
Ликуютъ удальцы, но ихъ гнетётъ досада,
Что злобный рокъ судилъ не имъ снасти Конрада.
Лихая шайка въ бой — отважна и грозна —
Готовилась летть и если бы она
Про подвигъ роковой Гюльнары услыхала,
Не медля бы её царицею признала,
Но въ шайк удалой никто о томъ не зналъ,
И каждый на неё съ усмшкою взиралъ,
Она же, волю давъ блуждающему взгляду,
Склоняла лучъ его къ суровому Конраду.
Съ руками на груди сложонными крестомъ,
Съ склонённой головой, съ безжизненнымъ челомъ,
Она среди толпы безмолвная стояла,
Прикрытая слегка волнами покрывала.
Хоть чувство худшее, чмъ гнвъ, могло терзать
Её и душу зломъ и ядомъ наполнять,
Хотя въ добр и зл она была способна
Лишь къ крайностямъ однмъ, она была незлобна
И, несмотря на свой проступокъ роковой,
Всё жь женщиной была — и женщиной съ душой.
XVII.
Онъ сразу понялъ всё и разомъ ощутилъ
Въ душ, ещё вполн хранившей прежній пылъ,
И чувство злой вражды къ позору преступленья,
Свершоннаго во тьм и чувство сожалнья
Къ несчастіямъ ея. Того не облегчить
Слезами, что злой рокъ судилъ ей совершить —
И адъ ей въ судный день укажетъ перстъ Владыки.
Но какъ бы ни были грхи ея велики,
Конрадъ нё забывалъ, что тотъ ударъ сразилъ
Врага его и тмъ его освободилъ,
Что страсти ею всмъ пожертвовано было,
Чмъ только красенъ міръ, что въ жизни сердцу мило
И что изъ-за него прекрасная она
Небесной и земной надежды лишена.
Конрадъ взглянулъ — идётъ. Гюльнара потупилась.
О, Боже! какъ она ужасно измнилась!
Румянецъ молодой въ щекахъ ея потухъ,
Покорность на чел, въ глазахъ ея — испугъ.
И не зарёй стыда чело ея пылало,
А каплей роковой, сбжавшею съ кинжала.
Конрадъ подходитъ къ ней и за руку берётъ
И, глядя ей въ лицо, ту руку тихо жмётъ,
Что создана была для нгъ и ласкъ любови,
Но превратилась въ сталь въ минуту жажды крови.
‘Гюльнара, что съ тобой?’ Конрадъ проговорилъ.
Отвта нтъ — молчитъ: ей голосъ измнилъ.
‘Скажи мн, что съ тобой, о, милая Гюльнара?’
Воспрянула — глядитъ, въ глазахъ заря пожара —
И вотъ уже она въ объятіяхъ его.
Когда бъ онъ могъ изгнать изъ сердца своего
Несчастную её, его бы сердце было
Иль выше всхъ сердецъ, иль ниже ихъ. Онъ пыла
Ея горячихъ чувствъ хотя не отклонилъ,
Но поцалуй ихъ устъ такъ чистъ и нженъ былъ,
Что и сама любовь — прекрасная Медора —
Не снизошла бъ на мигъ до горькаго укора
За этотъ поцалуй, похищенный душой,
Въ минуту торжества любви надъ красотой,
Съ прекрасныхъ, алыхъ устъ, любовью оживлённыхъ
И пышущихъ огнёмъ тхъ вздоховъ благовонныхъ,
Чей животворный жаръ, неотразимый пылъ
Лукавый Купидонъ смиряетъ шумомъ крылъ.
XVIII.
Съ поднявшейся изъ водъ вечернею зарёй
Предсталъ во всей крас имъ островъ ихъ родной.
Забились въ нихъ сердца и каждому казалось,
Что скалы, долы, лсъ — всё вкругъ имъ улыбалось.
Знакомой псни гулъ звучитъ у нихъ въ ушахъ,
Обычные костры горятъ на высотахъ,
Дельфины вкругъ ладей рзвятся и играютъ
И плескомъ тмъ ихъ бгъ какъ-будто ускоряютъ,
И даже птицы ихъ привтствуютъ возвратъ:
И рютъ, и кружатъ, и радостно кричатъ.
У каждаго костра, что въ сумрак пылаетъ,
Воображенье сонмъ друзей имъ представляетъ,
Хлопочущихъ о томъ, чтобъ пламень поддержать.
Ничто не краситъ такъ счастливый нашъ возвратъ,
Какъ благодатный лучъ надежды благодатной,
Горящій средь валовъ пучины необъятной.
XIX.
Напрасно ищетъ вождь межь сотнями огней
Знакомый огонёкъ возлюбленной своей:
Онъ пристально глядитъ и съ грустью замчаетъ,
Что башню мракъ ночной, какъ флёромъ, покрываетъ.
Пловецъ при вход въ портъ вечернею порой
Всегда встрчалъ огонь, горвшій въ башн той,
Теперь же, можетъ-быть, завшенный покровомъ,
Онъ замеръ, чтобъ позднй явиться въ блеск новомъ.
Конрадъ уже въ ладь несётся межь валовъ
И стуетъ въ душ на медленность гребцовъ.
Зачмъ ему злой рокъ не далъ сокольи крылья,
Чтобъ на гору взлетть свободно, безъ усилья!
Мгновенье — и Конрадъ въ волнахъ ужь — и валы
Несутъ его стрлой къ подножію скалы.
Вотъ онъ ужь на скал — у двери старой башни.
Отучитъ — отвта нтъ. Мучительны и страшны
Мгновенья тишины. Онъ снова въ дверь стучитъ.
Но слабая рука уже ему служить
Не въ силахъ — замерла. Но, чу! вотъ дверь открылась
И вышла, но не та, къ кому душа стремилась,
Кого онъ такъ любилъ. Онъ силится спросить,
Но звука нтъ въ устахъ: увы! онъ говорить
Не въ силахъ — нмъ языкъ. Шатаясь, онъ хватаетъ
Свтильникъ со стола, но свточъ выпадаетъ
Изъ слабыхъ рукъ его и гаснетъ на земл.
Ужель ему стоять и молча ждать во мгл,
Чтобъ снова вспыхнулъ онъ? Ужель снесётъ онъ это?
Вдь это всё равно, что ждать лучей разсвта.
И вотъ онъ вверхъ стрлой по лстниц бжитъ.
Вотъ комната ея! Онъ дико вкругъ глядитъ
И видитъ то, чему душа не довряла,
Но мысль о чёмъ не разъ ему напоминала.
XX.
Войдя, Конрадъ свой взоръ на той остановилъ,
Которую всегда такъ пламенно любилъ.
Съ предметомъ думъ своихъ печаль не разстаётся
И рдко въ томъ что всё погибло сознаётся!
Медора передъ нимъ. Она была блдна,
Но, вмст съ тмъ, ясна и прелести полна.
Въ безжизненныхъ рукахъ цвты она держала
И крпко ихъ къ груди холодной прижимала.
Взглянувъ на блдный ликъ, всякъ вправ былъ сказать,
Что слёзы здсь ещё не время проливать.
Лишонныя огня живительной надежды,
Скрывали взоръ ея опущенныя вжды.
Едва безсмертный духъ покинетъ бренный нрахъ,
Ужь гибельная смерть является въ очахъ.
Увы, ея глаза душ не говорили,
За-то уста ея всю прелесть сохранили:
Казалось, лишь на мигъ улыбка съ нихъ сошла,
Но гробовой покровъ, повязка вдоль чела
Въ волнахъ густыхъ кудрей, когда-то презиравшихъ
Цвты родныхъ полей и съ втрами игравшихъ,
И блдность впалыхъ щёкъ — всё ясно говоритъ,
Что гибельная смерть въ груди ея даритъ.
XXI.
Что жь сталось съ нимъ, кого ударъ сразилъ, какъ громъ?
Не спрашивалъ, увы, онъ больше ни о чёмъ.
Навкъ смежонный взоръ, подъ мраморнымъ челомъ,
Сказалъ Конраду всё. Увы, ея не стало!
Но какъ? спросить про то ничто не побуждало
Убитаго его. Отрада первыхъ лтъ,
Надежда жизни всей, источникъ и предметъ
Всхъ мыслей и заботъ, одно во всей вселенной
Живое существо, что — гордый и надменный —
Онъ могъ ещё любить, онъ могъ не презирать —
И вдругъ въ единый часъ всё это потерять]
Хотя Конрадъ — злодй, заслуженно страдаетъ,
Но это злой тоски его не уменьшаетъ.
Кто чистъ, тотъ въ часъ бды стремится къ небесамъ,
Куда затворенъ входъ озлобленнымъ сердцамъ,
Но тотъ, кто гордъ душой, въ комъ тронъ свой зиждетъ злоба,
Кого надежды лучъ не ждётъ за дверью гроба,
Тотъ, разрывая цпь съ землёй, теряетъ всё.
Но можно ль, потерявъ второе бытіё,
Предметъ всхъ думъ своихъ, быть твёрдымъ, равнодушнымъ?
Какъ мало есть людей, подъ чьимъ лицомъ бездушнымъ
Таится бездна золъ. Когда насъ грусть язвитъ,
Улыбкой мы её стараемся прикрыть.
XXII.
Чмъ больше человкъ наклоненъ сострадать,
Тмъ мене тоску способенъ онъ скрывать,
Что день и ночь его сндаетъ и тревожитъ,
Которой онъ ничмъ унять въ себ не можетъ.
Нтъ словъ для скорбныхъ тайнъ томящейся души!
Глубокая печаль скрывается въ тиши.
Конрадъ былъ весь — печаль. Не плакавшій съ пелёнокъ,
Онъ вдругъ затрепеталъ, заплакалъ, какъ ребёнокъ.
Никто тхъ горькихъ слёзъ изъ смертныхъ не видалъ,
Иначе, можетъ-быть, онъ ихъ бы удержалъ.
Но онъ отёръ глаза, съ усопшею простился
И — скорбный и нмой — поспшно удалился.
Взошло свтило дня, но ясный, лтній день
Встаётъ предъ нимъ грозой, какъ сумрачная тнь.
Настала ночь — и тьмой легла ему на очи!
Увы, злой мракъ души мрачне мрака ночи!
Да, тотъ вдвойн слпецъ, чьё сердце горе гложетъ:
Онъ видть и средь дня не сметъ и* не можетъ
И, отстраняя перстъ спасительной руки,
Средь свта ищетъ тьмы, исполненный тоски.
XXIII.
Онъ созданъ былъ для нгъ и мирныхъ наслажденій,
Но увлечёнъ былъ зломъ въ пучину преступленій.
Онъ слишкомъ рано ядъ предательства узналъ
И слишкомъ много зла и горя испыталъ.
Порывы чувствъ его — благіе отъ природы —
Подобны были тмъ сочащимся сквозь своды
Таинственныхъ пещеръ лазоревымъ водамъ,
Что, отвердвъ во мгл, благодаря вкамъ,
Висятъ недвижно въ нихъ гранитными струями.
Кто знаетъ, можетъ-быть, катясь межь берегами,
Вода была свтла. Громъ грянулъ, простоналъ —
И вковой утёсъ расколотый упалъ.
Подъ нимъ цвтокъ весны спокойно росъ, укрытый
Отъ бдъ: гиганта тнь была ему защитой.
Суровый ураганъ, сваливъ сдой утёсъ,
Съ нимъ вмст и цвтокъ Богъ всть куда занёсъ.
Отъ нжнаго цвтка листочка не осталось:
Всё превратилось въ прахъ, завяло и умчалось.
Остатки же скалы — защитника ея —
Лежатъ на берегу пустыннаго ручья.
XXIV.
Зардвшійся востокъ зарёю пламенетъ.
Но гд Конрадъ? Никто войти къ нему не сметъ,
Но, наконецъ, Ансельмъ ршается — и вотъ
Онъ къ башн встовой безтрепетно идётъ:
Но въ ней Конрада нтъ. Ансельмъ трубитъ: звукъ рога
Разносится грозой — сердца томитъ тревога.
Всё въ ужас вождя бросается искать —
Напрасно! Ночь. Заря. На поиски опять
Идутъ они толпой. Вопль эхо утомляетъ.
Напрасно шайка бгъ свой въ горы направляетъ
И бродитъ по лсамъ, по дебрямъ между скалъ.
Вотъ кто-то подъ скалой, близь моря, увидалъ
Оторванную цпь пропавшей ночью лодки —
И врный экипажъ въ восторг отъ находки.
Вс къ берегу спшатъ: онъ здсь! нашолся слдъ!
Напрасно! Дни бгутъ — увы! Конрада нтъ!
Онъ скрылся, онъ ушолъ — ушолъ и не вернётся.
Что сталось съ ихъ вождёмъ: по прежнему ль смётся
Онъ надъ слпой судьбой иль, сокрушонный, палъ
Подъ бременемъ невзгодъ — увы — никто не зналъ!
Товарищи одни о храбромъ пожалли,
Затмъ, что лишь они цнить его умли,
Его жь подруг въ честь — подруг лучшихъ дней —
Возсталъ на берегу гранитный мавзолей.
Влачитъ ли жизнь свою, иль сгибъ онъ въ мрачной Лет —
Ни что — увы — о томъ не говоритъ на свт,
Вкамъ же передалъ до поздняго конца
Онъ имя лишь одно корсара-удальца,
Въ душ чьей, что въ себ такъ много зла вмщала,
Одна святая страсть царила и сіяла.
1874.
Байрон Джордж Гордон
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Дон-Жуан на острове пирата, Байрон Джордж Гордон, Год: 1823
  2. Мазепа, Байрон Джордж Гордон, Год: 1819
  3. Жалоба Тасса, Байрон Джордж Гордон, Год: 1817
  4. Оскар Альвский, Байрон Джордж Гордон, Год: 1827
  5. Абидосская невеста, Байрон Джордж Гордон, Год: 1813
  6. Мазепа, Байрон Джордж Гордон, Год: 1819
  7. Шильонский узник, Байрон Джордж Гордон, Год: 1816
  8. Пророчество Данте, Байрон Джордж Гордон, Год: 1814
Электронная библиотека