В.В. Розанов
В.В. Розанов
П.Б. Струве о ‘Записках’ С.М. Соловьева и о времени Александра III
П.Б. Струве о ‘Записках’ С.М. Соловьева и о времени Александра III
П.Б. Струве о ‘Записках’ С.М. Соловьева и о времени Александра III, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Интересную, полную достоинства статью написал П.Б. Струве о С.М. Соловьеве по поводу недавно появившегося отдельного издания ‘Записок’ нашего полнотомного историка. Один недостаток: он большею частью называет его ‘Сергей Соловьев’, хотя, очевидно, вся Россия должна знать и помнить отчество человека, который дал ей самое подробное изложение родной истории и во многих отделах блистательное ее объяснение. ‘Записки’ С.М. Соловьева, напечатанные его сыном Всеволодом (вопреки воле братьев и сестры) в журнале, к полному изумлению, 20 лет не печатались отдельным изданием, ибо это книга не только интереснейшая для чтения, но и высоконаставительная. Хотелось бы видеть ее в руках всякого студента, всякой курсистки. Лично я всегда сближал их с ‘Запискою о древней и новой России’ Н.М. Карамзина. И характерно, и достойно для России, что и при начале и при конце ХIХ века русские историки, на которых лежал глаз современников, — сказали зашатавшемуся обществу свое поучительное слово. Струве написал о нем очень хорошо.
‘Соловьев, — говорит он, — одно из самых замечательных явлений русской культуры XIX века — так мне всегда казалось. Явление замечательное прежде всего тем, что Соловьев непосредственно и в высшей степени выразительно опроверг ходячее мнение о славянской непроизводительности и якобы присущем русским отсутствии выдержки и трудолюбия. Я не знаю в истории научной литературы примера большей выдержки, большей систематической производительности, чем та, которую явил русский поповский сын Соловьев, с 1851 по 1879 г. каждый год выпускавший по тому ‘Истории России’ и самостоятельно обработавший огромную область, которой до него научная работа коснулась лишь слабо. ‘История России’ С.М. Соловьева есть памятник исключительного значения в истории русской науки’.
Пусть читатель сам просмотрит характеристику Соловьева, сделанную точно, правильно, — и по которой видно, как Струве всматривался и следил за мелочами даже в характере и биографии нашего историка. Но это — дробь, в которой усматривается более значительное целое: в статье, как и во многих статьях последних трех лет, видно бережливое отношение к ‘сумме русской действительности’, которую мы называем в прошлом ‘русскою историею’ и называем сейчас Россиею, ‘какую нам дал Бог’ (слова Пушкина). Так, он упрекает Соловьева за недооценку славянофильства и самой личности славянофилов и смягченно говорит об отрицательном отношении историка к ‘эпохе великих реформ’. Вот что сказал об этой эпохе Соловьев:
‘Преобразования производятся успешно Петрами Великими, но беда, если за них принимаются Людовики XVI и Александры II. Преобразователь, вроде Петра Великого, при самом крутом спуске держит лошадей в сильной руке, — и экипаж безопасен, но преобразователи второго рода пустят лошадей во всю прыть с горы, а силы сдерживать их не имеют, и потому экипажу предстоит гибель’.
Струве относил эти слова, по написанию, к 1878-1879 годам и прибавляет от себя:
‘Слова эти проливают свет на эпоху Александра III, реакция которого родилась из настроений, недоумения и испуга, охвативших широкие круги русского общества под впечатлением революционного движения 70-х годов. Этих настроений не был отнюдь чужд и Соловьев-отец. И в этом так же ярко сказалась консервативная стихия его природы, как в беспощадно суровом осуждении царствования и личности Николая I сказалась ее либеральная стихия.
Здесь-то, — замечает Струве, — в этой оценке либерала и западноевропейца, каковым, в общем, несомненно, был С. М. Соловьев, будущий историк найдет ключ к психологическому объяснению общественной подпочвы политической реакции эпохи Александра III’.
Конечно… ‘Общество’ (и отнюдь не аристократическое и не чиновное) шло даже гораздо правее правительственной ‘реакции’ восьмидесятых годов. Передаю, как личное впечатление. Соловьев у нас, в Московском университете, читал лекции — уже белым старцем. Мы, студенты, нисколько не сомневались, что он далеко ‘не правительственный’, — да и рассказывались в университете, в аудиториях, мелочи из московской хроники, из эпизодов при приезде ‘особ’ в Москву, из коих мы заключали, что ‘Соловьев не любим’, что он ‘обижен’. При похоронах его это было демонстративно подчеркнуто в речах профессоров над его гробом. Так что и профессора ‘левили’… Но мы, студенты, по крайней мере филологи, упорно стояли правее профессоров, по крайней мере в половине студенчества. Затем — начало учительской службы, провинциальное общество: и я помню живо чувство удовлетворения и успокоения, и именно успокоения — не политического, а скорее морального и бытового, когда правительство показало, что, во всяком случае, не исключенным ‘студентам’, два с половиной года походившим ‘в народ’ и народа отнюдь не знающим, преобразовывать Россию и ломать тысячелетнюю историю.
Мы, совсем молоденькие учителя по провинции, были очень рады этому. Не все, но — в половине, по крайней мере… И поднимали голову упорно и смело.
Да и не мы одни. Чувствовалось ‘около плеча’, что все общество негодует, — говоря теперешним языком и теперешними понятиями, — ‘на засилье студентов’. — ‘Не им принадлежит история, а — всем‘, и даже ‘не живущему поколению она принадлежит, а — всем поколениям‘.
Вот формула устойчивости.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1915. 15 нояб. No 14255.