Овод, Войнич Этель Лилиан, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 267 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ОВОДЪ.

(GADFLY)

Романъ изъ итальянской жизни 30-хъ годовъ.

М-ссъ Е. ВОЙНИЧЪ.

Переводъ съ англійскаго.

З. ВЕНГЕРОВОЙ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія И. Н. Скороходова (Надеждинская, 43).
1898.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Артуръ сидлъ въ библіотек духовной семинаріи въ Пиз и просматривалъ рядъ рукописныхъ проповдей. Былъ жаркій іюньскій вечеръ и окна были широко раскрыты, съ полунадвинутыми для прохлады ставнями. Директоръ семинаріи, капелланъ Монтанелли, оторвался на минуту отъ писанья и любовно посмотрлъ на темную головку, склонившуюся надъ бумагами.

— Что жъ, ты не можешь найти, carino? Ничего, я наново напишу это мсто, можетъ быть, страничка какъ-нибудь затерялась и я напрасно заставилъ тебя трудиться.

Голосъ Монтанелли былъ низкій, но полный и звучный, серебристая чистота тона придавала его рчи особое обаяніе. Это былъ голосъ рожденнаго оратора, богатый переливами, въ разговор же съ Артуромъ онъ становился необычайно нжнымъ.

— Нтъ, padre, я непремнно найду. Вы, наврно, сюда положили. Вамъ никакъ не удастся возобновить то же самое.

Монтанелли продолжалъ работать. Сонный жукъ лниво жужжалъ за окномъ и съ улицы слышался протяжный, унылый крикъ продавца фруктовъ: fragola! fragola!

— ‘Объ излченіи прокаженнаго’,— вотъ онъ!

Артуръ прошелъ по комнат своей бархатною поступью, которая всегда раздражала его домашнихъ. Онъ былъ нжнымъ, миніатюрнымъ существомъ, боле похожимъ на итальянскій портретъ XVI в., чмъ на англійскаго юношу среднихъ классовъ въ тридцатыхъ годахъ нашего вка. Все въ немъ, начиная съ удлиненныхъ бровей и капризнаго рта до маленькихъ рукъ и ногъ, было слишкомъ отточено, слишкомъ нжно. Когда онъ сидлъ, его можно было принять за хорошенькую двочку, переодтую въ мужской костюмъ, но когда онъ вставалъ и ходилъ, его гибкость и подвижность напоминали ручную пантеру, у которой остригли когти.

— Неужели ты нашелъ? Чтобы я сдлалъ безъ тебя, Артуръ? Нтъ, я не буду больше писать, пойдемъ въ садъ и я помогу теб работать. Гд то, что ты не могъ понять?

Они вышли въ тихій, тнистый монастырскій садъ. Семинарія занимала зданіе стариннаго доминиканскаго монастыря и двсти лтъ тому назадъ квадратный дворъ содержался строгимъ и опрятнымъ. Розмарины и лаванда росли на аккуратно остриженныхъ кустарникахъ. Теперь монахи въ блой одежд, которые, когда-то ухаживали за этими растеніями двора, были уже давно похоронены и забыты. Во душистыя травы все еще цвли въ мягкіе лтніе дни и вечера, хотя никто уже не собиралъ ихъ смянъ для лкарственныхъ цлей. Пучки дикой травы наполняли трещины между плитами двора и колодецъ по средин его заросъ папоротникомъ. Розы стали дикими и ихъ длинные, спутавшіеся стебли ползли по дорожкамъ. На грядкахъ алли большіе красные маки. Высокіе цвты наперстянки склонялись надъ спутанными травами и древняя лоза, одичалая и безплодная свисала съ втокъ запущеннаго дерева, которое медленно и грустно кивало своей густолиственной главой.

Въ одномъ углу стояла громадная цвтущая лтомъ магнолія,— цлая темнозеленая башня съ разсыпанными по ней блоснжными цвтами. Въ дереву прислонена была простая деревянная скамейка и на нее слъ Монтанелли. Артуръ изучалъ философію въ университет и, напавши на трудное мсто въ книг, обратился въ ‘padre’ за объясненіемъ. Монтанелли казался ему обладателемъ энциклопедическихъ знаній, хотя мальчикъ никогда не былъ его ученикомъ въ семинаріи.

— Ну, а теперь я пойду,— сказалъ Артуръ, когда трудное мсто было объяснено,— если только я вамъ не нуженъ для чего-нибудь.

— Я больше не хочу работать, но я хотлъ бы посидть съ тобой, если у тебя есть время.

— Конечно есть.

Мальчикъ прислонился спиной къ дереву и сталъ глядть сквозь густую темную зелень на первыя блдвыя звзды, свтившія на спокойномъ неб. Мечтательные, таинственные глаза его, темно синіе подъ черными рсницами, были наслдіемъ его матери, уроженки Корнваллиса, и Монтанелли отвернулъ голову, чтобы не видть ихъ.

— У тебя усталый видъ, carino!

— Что жъ длать?

Усталая нота прозвучала въ голос Артура, и padre сразу замтилъ ее.

— Теб не слдовало бы такъ скоро возвращаться въ школу. Ты усталъ, ухаживая за больной и проводя безсонныя ночи. Мн слдовало бы настоять на томъ, чтобы ты хорошенько отдохнулъ до отъзда изъ Лигорно.

— О, padre, къ чему бы это повело? Я не могъ оставаться въ этомъ ужасномъ дом посл смерти матери. Юлія довела бы меня до сумасшествія.

Юлія была женой его старшаго брата и вчнымъ шипомъ въ душ Артура.

— Я вовс не желаю, чтобы ты жилъ съ своими родными,— кротко отвтилъ Монтанелли, — я знаю, что это самое худшее для тебя. Но жаль, что ты не принялъ приглашенія твоего пріятеля, англійскаго доктора. Проведя мсяцъ въ его дом, ты вернулся бы боле отдохнувшимъ и способнымъ къ работ.

— Нтъ, padre, нтъ, Варренены очень добры и милы, но они не понимаютъ меня. Они меня жалютъ, я вижу это по ихъ лицамъ и они стали бы меня утшать и говорить о матери. Гемма, конечно, этого не длала бы, она всегда знала, чего не нужно говорить, даже, когда мы были маленькими дтьми. Но другіе говорили бы. Да и не только это…

— А что же, сынъ мой?

Артуръ сорвалъ нсколько цвтковъ наперстянки и нервно мялъ ихъ въ рук.

— Я не выношу жизни въ город,— началъ онъ, помолчавъ.— Тамъ лавки, гд мн покупали игрушки въ дтств, тамъ набережная, гд я гулялъ съ ней, пока она совсмъ не заболла. Куда бы я ни шелъ, все то же самое. Каждая двочка на рынк подходитъ ко мн и предлагаетъ цвты, какъ будто бы они мн теперь нужны! И тамъ кладбище… Я долженъ былъ ухать оттуда, мн слишкомъ тяжело видть мсто…

Онъ не докончилъ и сидлъ, разрывая колокольчики наперстянки. Наступило молчаніе и оно длилось такъ долго и было такимъ глубокимъ, что Артуръ поднялъ глаза, удивляясь, почему padre не отвчаетъ ему. Становилось темно подъ втвями магноліи и все казалось неяснымъ и смутнымъ. Но было все-таки достаточно свта, чтобы замтить мертвенную блдность лица Монтанелли. Онъ опустилъ голову и правая рука его судорожно опиралась на край скамьи. Артуръ повернулъ голову съ чувствомъ ужаса и изумленія. Ему, казалось, что онъ приблизился нечаянно къ чему-то священному.

— Боже!— подумалъ онъ,— какой я мелкій и себялюбивый рядомъ съ нимъ. Если бы мое горе было его собственнымъ, онъ бы не могъ боле глубоко чувствовать!

Въ эту минуту Монтанелли поднялъ голову и осмотрлся вокругъ себя.

— Я не буду уговаривать тебя возвращаться туда, во всякомъ случа теперь,— сказалъ онъ ласково.— Но ты долженъ общать мн, что хорошенько отдохнешь во время лтнихъ каникулъ. По моему, лучше теб ухать подальше отъ Лигорно. Я не хочу допустить, чтобы ты совсмъ расшаталъ свое здоровье.

— Куда вы удете, когда закроется семинарія, padre?

— Я долженъ буду свезти своихъ воспитанниковъ въ горы, какъ всегда, и устроить ихъ тамъ. Но въ середин августа вице-директоръ вернется, тогда я постараюсь ухать въ Альпы, чтобы отдохнуть тамъ немного. Хочешь похать со мною? Мы совершали бы длинныя горныя прогулки и изучили бы альпійскіе мхи. Но, можетъ быть теб скучно будетъ со мной?

— Padre!— Артуръ всплеснулъ руками, какъ ‘экспансивный иностранецъ’, по выраженію Юліи.— Я бы далъ все на свт за то, чтобы похать съ вами! Только я не знаю…— Онъ остановился.

— Ты думаешь, что м-ръ Вертенъ не позволитъ теб хать?

— Ему это, конечно, не понравится, но онъ едва ли можетъ помшать. Мн теперь восемнадцать лтъ и я могу длать все, что хочу. Въ конц концовъ, онъ только мой братъ по отцу: не знаю, почему бы я долженъ былъ его слушаться. Онъ былъ всегда недобръ къ моей матери.

— Но если онъ серьезно воспротивится, мн кажется лучше не идти противъ его желанія. Твое положеніе въ дом можетъ сдлаться боле тяжелымъ, если…

— Оно не можетъ стать тяжеле!— возразилъ возбужденно Артуръ — Они всегда ненавидли меня и всегда будутъ ненавидть, что бы я ни длалъ. Къ тому же, почему бы Джемсъ имлъ что-нибудь противъ моей поздки съ вами, съ моимъ духовникомъ?

— Онъ вдь протестантъ. Во всякомъ случа, напиши ему. Мы подождемъ его отвта, но только будь терпливъ, сынъ мой! Нужно относиться хорошо къ людямъ, все равно — любятъ ли они тебя или ненавидятъ.

Назиданіе Монтанелли было такимъ мягкимъ, что Артуръ даже не покраснлъ.

— Да, я знаю,— отвтилъ онъ, вздыхая,— но это очень трудно.

— Мн такъ жаль было, что ты не могъ придти во вторникъ, вечеромъ,— сказалъ Монтанелли, рзко переходя къ новому предмету разговора.— У меня былъ епископъ изъ Ареццо. Мн бы хотлось познакомить тебя съ нимъ.

— Я общалъ одному студенту быть на собраніи у него въ квартир и меня тамъ ждали.

— Какое собраніе?

Артуръ пришелъ въ нкоторое замшательство отъ вопроса.

— Это не было на-сто ящимъ собраніемъ,— сказалъ онъ, нсколько заикаясь.— Пріхалъ студентъ изъ Генуи и произнесъ рчь, нчто въ род лекціи.

— О чемъ онъ читалъ?

Артуръ замялся.

— Вы, вдь, не будете спрашивать у меня его имени, padre, неправда ли? Потому что я общалъ…

— Я не буду тебя ни о чемъ спрашивать, и если ты общалъ держать что-нибудь въ тайн, не нужно мн говорить. Но мн кажется, что теб ужъ пора доврять мн.

— Конечно, padre. Онъ говорилъ — о насъ и о нашемъ долг — относительно народа — и относительно насъ самихъ — и относительно того… что мы должны длать, чтобы помочь…

— Помочь? кому?

— Бдному народу… и…

— И?

— Италіи.

Послдовало длинное молчаніе.

— Скажи мн, Артуръ — обратился Монтанелли къ мальчику очень серьезнымъ голосомъ,— какъ долго ты все это обдумывалъ?

— Всю прошлую зиму.

— До смерти твоей матери? И она ничего объ этомъ не знала?

— Нтъ. Я тогда не особенно увлекался этимъ.

— Ну, а теперь ты увлекаешься?

Артуръ сорвалъ еще горсть цвтовъ съ куста.

— Вотъ какъ это случилось, padre,— началъ онъ, опустивъ глаза.— Когда я приготовлялся къ вступительному экзамену прошлой осенью, я познакомился со многими студентами,— помните? Нкоторые изъ нихъ стали говорить со мной объ этомъ и давали мн читать книги. Но это меня не особенно интересовало. Я старался уйти къ матери. Она, вдь, была совсмъ одна въ нашей домашней тюрьм. Одного языка Юліи достаточно было, чтобы убить ее. Потомъ, въ ту зиму, когда она была такъ больна, я забылъ про студентовъ и ихъ книги, а затмъ, вы знаете, я совсмъ уже не прізжалъ въ Пизу. Я бы говорилъ съ матерью, если бы думалъ объ этомъ, но это совсмъ вышло у меня изъ головы. Потомъ я увидлъ, что она умираетъ. Вы знаете, я, вдь, былъ неотлучно съ нею въ послднее время. Часто я не ложился спать по ночамъ и Гемма Варренъ приходила только днемъ, чтобы дать мн уснуть. Ну вотъ, это и произошло въ т длинныя ночи. Я думалъ о книгахъ и о томъ, что говорили студенты, думалъ о томъ, правы ли они, и о томъ, что сказалъ бы нашъ Господь объ этомъ…

— Вопрошалъ ли ты Господа?— Голосъ Монтанелли звучалъ не совсмъ увренно.

— Часто, padre. Я иногда молился ему и спрашивалъ, какъ поступить, или молилъ его дать мн умереть вмст съ матерью. Но я не нашелъ отвта.

— И ты мн ни слова не говорилъ объ этомъ! Артуръ, мн казалось, что ты могъ бы довриться мн.

— Padre, вы знаете, какъ я вамъ довряю! Но есть вещи, которыхъ никому нельзя говорить. Мн казалось, что никто не можетъ мн помочь, даже… даже вы или мать! Я долженъ самъ узнать отвтъ отъ Бога. Вдь, дло идетъ о всей моей жизни и о моей душ.

Монтанелли отвернулся и глядлъ сквозь мракъ втвей магноліи. Сумерки придавали его лицу призрачный видъ и онъ самъ казался мрачнымъ призракомъ среди еще боле мрачной зелени.

— А затмъ?— медленно спросилъ онъ.

— Затмъ она умерла. Послднія три ночи я провелъ у ея постели, не ложась спать.

Онъ остановился на минуту, во Монтанелли продолжалъ молчать.

— Въ т два дня до похоронъ,— продолжалъ Артуръ тихимъ голосомъ,— я ни о чемъ не могъ думать. Потомъ я былъ боленъ, вы помните? Я не могъ придти къ исповди.

— Да, помню.

— Ну вотъ, разъ ночью я всталъ и пошелъ въ комнату матери. Тамъ было пусто. Только большое распятіе висло въ альков. И я подумалъ, что, можетъ быть, Богъ мн поможетъ. Я всталъ на колни и ждалъ всю ночь, и утромъ, когда я пришелъ въ себя — нтъ, padre, это ни къ чему, я объяснить не могу — я не могу сказать, что я видлъ. Я самъ едва это знаю, но я знаю, что Богъ мн отвтилъ и что я не смю ослушаться Его.

Нсколько минутъ они сидли молча въ темнот. Потомъ Монтанелли обернулся и положилъ руку на плечо Артура.

— Сынъ мой!— сказалъ онъ.— Я не утверждаю, сохрани меня Боже, что Онъ не говорилъ съ твоей душой. Но вспомни условія, въ которыхъ все это произошло, и не принимай бредъ болзни и горя за Его священный призывъ. И если, въ самомъ дл, волей Его было отвтить теб изъ мрака смерти, обдумай, врно ли ты понимаешь Его слова. Въ чемъ состоитъ то, на что ты ршился въ тотъ часъ?

Артуръ всталъ и отвтилъ медленно, какъ бы повторяя слова катехизиса:

— Отдать мою жизнь Италіи, постараться освободить ее отъ рабства и горя, изгнать австрійцевъ, чтобы она могла быть свободной республикой, не знающей иного господина, кром Христа!

— Артуръ, подумай на минуту, что ты говоришь! Вдь ты даже не итальянецъ!

— Это все равно. Я увидлъ и я этому принадлежу.

Монтанелли оперся рукой о втвь дерева и заслонилъ глаза другою рукой.

— Сядь на минуту, сынъ мой!— сказалъ онъ наконецъ. Артуръ слъ, и padre взялъ об его руки, сильно сжавъ ихъ въ своихъ.— Я не могу спорить съ тобой сегодня,— сказалъ онъ.— Это слишкомъ неожиданно… Я объ этомъ не думалъ. Мн нужно время, чтобы объ этомъ подумать. Мы поговоримъ еще объ этомъ боле опредленно, а теперь я хочу, чтобы ты понялъ одно. Если бы это принесло теб несчастье, если бы ты умеръ, это разобьетъ мн сердце.

— Padre!

— Нтъ, дай мн кончить то, что я хочу теб сказать. Я теб ужъ разъ говорилъ, что у меня нтъ въ мір никого, кром тебя. Я думаю, что ты не совсмъ знаешь, что это значитъ. Это такъ трудно понять въ молодости. Я бы въ твоемъ возраст тоже не понялъ. Артуръ! ты для меня какъ бы мой собственный сынъ,— понимаешь? Ты свтъ моихъ очей и желаніе моего сердца. Я готовъ умереть, чтобы спасти тебя отъ ложнаго шага и сохранить твою жизнь, но тутъ я ничего не могу сдлать. Я не прошу у тебя никакихъ общаній, я только прошу тебя помнить это и быть осторожнымъ. Хорошенько обдумай все прежде, чмъ сдлать безповоротный шагъ. Сдлай это, если не ради меня, то во имя твоей матери, которая теперь на неб.

— Я подумаю padre, помолитесь за меня и за Италію!

Онъ опустился на колни въ молчаніи и въ молчаніи же Монтанелли положилъ руки на его склоненную голову. Черезъ минуту Артуръ поднялся, поцловалъ ему руку и, мягко ступая, ушелъ по росистой трав. Монтанелли остался одинъ подъ магноліей и неподвижно глядлъ въ темноту.

— Мщеніе Господа пало на меня,— думалъ онъ,— какъ оно пало на Давида. Я осквернилъ его алтарь и держалъ тло Господне въ оскверненныхъ рукахъ… Онъ былъ терпливъ ко мн, но теперь оно пришло. ‘Ибо ты совершилъ это втайн, я же совершу это явно передъ всмъ племенемъ Израиля и предъ лицомъ солнца. Дитя, родившееся теб, должно умереть‘.

II.

М-у Джемсу Бертену вовсе не нравилось, что его молодой братъ будетъ ‘шляться по Швейцаріи’ съ Монтанелли. Но онъ не могъ прямо запретить ему путешествіе съ ботаническими цлями въ обществ стараго профессора богословія. Артуръ не могъ знать настоящей причины запрещенія и считалъ бы его нелпой тираніей со стороны брата. Онъ бы непремнно приписалъ несогласіе брата религіознымъ предразсудкамъ, а Бертены гордились своей просвщенной вротерпимостью. Вс члены семьи были убжденными протестантами и консерваторами съ той самой поры, какъ фирма Бертена и Сыновей, судовладльцевъ въ Лондон и Ливорно, впервые начала свои дла боле ста лтъ тому назадъ. Они считали, что англійскіе джентльмены должны поступать справедливо и корректно даже съ папистами. Когда глава дома, соскучившійся быть вдовцемъ, женился на хорошенькой католической гувернантк своихъ младшихъ дтей, то его два старшихъ сына, Джемсъ и Томасъ, смирились, подчиняясь вол Провиднія, хотя присутствіе въ ихъ дом мачихи одинаковыхъ съ ними лтъ было имъ тягостно. Посл смерти отца женитьба старшаго брата еще боле осложнила и безъ того тяжелыя семейныя отношенія, но оба брата честно защищали мачиху, пока она была жива, отъ безпощаднаго язычка Юліи и старались исполнить свой долгъ, поскольку они его понимали, по отношенію къ Артуру. Они даже не старались выказывать любви къ мальчику и ихъ великодушное отношеніе къ нему обнаруживалось главнымъ образомъ въ томъ, что они давали ему много денегъ на расходы и позволяли ему поступать какъ угодно.

Вслдствіе всего этого Артуръ получилъ въ отвтъ на свое письмо денежный чекъ на покрытіе своихъ расходовъ и холодное разршеніе распорядиться своими каникулами какъ ему угодно. Онъ истратилъ половину денегъ на покупку ботаническихъ книгъ и прессовъ для сушки растеній и отправился вмст съ padre въ первое альпійское путешествіе.

Монтанелли былъ такъ веселъ и безмятеженъ, какимъ Артуръ уже давно его не видлъ. Посл перваго тяжкаго впечатлнія разговора въ саду онъ понемногу оживился и теперь смотрлъ на вещи боле спокойно. Артуръ былъ очень молодъ и неопытенъ, ршеніе его едва ли могло быть безповоротнымъ. Несомннно, что можно было еще спасти его ласковыми убжденіями и доводами отъ опаснаго пути, на который онъ едва только вступилъ.

Они намревались остаться нсколько дней въ Женев, но при первомъ взгляд на ослпительно блыя улицы и пыльные сады, кишащіе туристами, лицо Артура нахмурилось. Монтанелли взглянулъ на него, спокойно улыбаясь.

— Теб здсь не нравится, carino?

— Право, не знаю. Здсь слишкомъ непохоже на то, чего я ожидалъ. Да, озеро прекрасно и мн нравится форма тхъ холмовъ.— Они стояли на остров Руссо и онъ указывалъ на длинную строгую линію горъ со стороны Савойи.— Но городъ такой чопорный и аккуратный, какой-то протестантскій. У него слишкомъ самодовольный видъ. Нтъ, мн не нравится Женева. Она напоминаетъ мн Юлію.

Монтанелли разсмялся.

— Бдный мальчикъ! Какое несчастье! Но, вдь, мы здсь для собственнаго удовольствія и потому нтъ никакой причины оставаться. Хочешь, мы сегодня покатаемся по озеру, а завтра отправимся въ горы.

— Но, padre, вамъ хотлось здсь остаться.

— Дорогой мой мальчикъ, я вс эти мста видлъ множество разъ. Моя радость въ томъ, чтобы доставить теб удовольствіе. Куда ты хотлъ бы отправиться?

— Если вамъ, въ самомъ дл, все равно, то я хотлъ бы спуститься по рк къ ея источникамъ.

— По Рон?

— Нтъ, по Арв. Она такъ быстро течетъ.

— Ну тогда подемъ въ Шамуни.

Они провели послобденное время, катаясь въ маленькой парусной лодк. Прекрасное озеро произвело на Артура гораздо меньшее впечатлніе, чмъ срая и мутная Арва. Онъ выросъ на берегу Средиземнаго моря и привыкъ въ голубой морской ряби. Но онъ страстно любилъ быстрое теченіе воды и порывистое стремленіе потока, несущагося изъ горныхъ льдовъ, доставляло ему безконечное наслажденіе.

— Онъ такъ убжденно кипятится,— говорилъ онъ про потокъ.

На слдующій день они рано утромъ отправились въ Шамуни. Артуръ былъ весело возбужденъ во время всего путешествія черезъ плодородную равнину. Но когда они вступили на извилистый путь около Блюзъ и громадные изрзанные холмы окружили ихъ онъ сталъ молчаливъ и задумчивъ. Начиная отъ Сенъ-Мартена, они медленно поднимались, останавливаясь на ночлегъ въ уединенныхъ шале или въ маленькихъ гористыхъ деревушкахъ и затмъ шли дальше, куда ихъ влекло случайное желаніе. Артуръ былъ особенно воспріимчивъ къ впечатлніямъ вншней природы, и первый же водопадъ на ихъ пути привелъ его въ восторгъ, который отрадно было видть. Но когда они стали все ближе подходить къ снжнымъ вершинамъ, онъ перешелъ отъ своихъ восторженныхъ и шумныхъ настроеній къ мечтательному экстазу, котораго Монтанелли никогда въ немъ не наблюдалъ. Казалось, что было какое-то мистическое родство между нимъ и горами. Онъ лежалъ цлыми часами неподвижно среди темныхъ уединенныхъ сосновыхъ лсовъ, вглядываясь сквозь прямые высокіе стволы въ освщенный солнцемъ міръ голубыхъ утесовъ и сіяющихъ вершинъ. Монтанелли глядлъ на него съ грустной завистью.

— Я хотлъ бы, чтобы ты показалъ мн, что ты видишь, carino,— сказалъ онъ однажды, отрывая глаза отъ книги и видя Артура, лежащаго около него на трав въ такомъ же положеніи, какъ часъ передъ тмъ, мальчикъ смотрлъ открытыми, расширенными глазами въ сверкающую блую и голубую даль.

Путешественники свернули съ большой дороги, чтобы остановиться на ночь въ тихой деревушк, около водопада Діоз, когда солнце уже низко спустилось на безоблачномъ неб, они поднялись на лсистую свалу, чтобы полюбоваться альпійскимъ сіяніемъ надъ иглами и куполами Монбланевой цпи: Артуръ поднялъ голову и глаза его были полны изумленія и тайны.

— Что я вижу, padre? Я вижу большое, блое существо въ голубой пустын, не имющее ни начала, ни конца. Я вижу, какъ оно ждетъ вкъ за вкомъ приближенія Духа Господня. Я вижу его смутно, точно сквозь стекло.

Монтанелли вздохнулъ.

— Я тоже видлъ нкогда все это.

— А теперь не видите?

— Никогда. Я больше никогда ихъ не вижу. У меня нтъ глазъ, чтобы видть ихъ. Я вижу теперь совсмъ иное.

— Что же вы видите?

— Я, carino? Я вижу голубое небо и снжныя горы,— вотъ все, что я вижу, глядя на эти высоты. Но глядя внизъ, я вижу совсмъ иное.

Онъ указалъ на долину, растилавшуюся внизу.

Артуръ сталъ на колни и наклонился надъ отвснымъ краемъ пропасти. Громадныя сосны, срыя въ сгущающихся вечернихъ тняхъ, стояли какъ стража вдоль узкихъ береговъ, окаймляющихъ рку. Только что солнце, красное, какъ раскаленный уголь, нырнуло за изрзанный горный утесъ, и жизнь, и свтъ исчезли съ лица земли. Тотчасъ же надъ долиной сгустилось что-то темное и страшное, внезапное, ужасающее, полное призрачныхъ угрозъ. Отвсныя скалы голыхъ западныхъ горъ казались зубами чудовища, готоваго схватить жертву и сбросить ее въ глубокую пропасть равнины, чернющую своими стонущими лсами. Сосны казались рядами обнаженныхъ ножей, шепчущихъ: ‘упади на насъ!’ И въ сгущающемся мрак потокъ ревлъ и вылъ, ударяясь о стны своей скалистой тюрьмы съ бшенствомъ вчнаго отчаянія.

— Padre!— Артуръ всталъ, весь дрожа, и отошелъ отъ пропасти.— Тамъ, какъ въ аду!

— Нтъ, сынъ мой,— мягко отвтилъ Монтанелли,— тамъ, какъ въ человческой душ.

— Въ душ тхъ, которые живутъ среди мрака и тней смерти.

— Въ душ тхъ, которые проходятъ мимо тебя на улиц ежечасно.

Артуръ весь дрожалъ, глядя на тни внизу. Тусклый блый туманъ сгущался среди сосенъ, стелясь надъ ревущимъ въ мукахъ отчаянія потокомъ, какъ жалкій призракъ, который не можетъ принести уішевія.

— Посмотрите!— сказалъ вдругъ Артуръ.— Люди, ходившіе во мрак, увидли великій свть.

На восток снжныя вершины горли отраженнымъ свтомъ. Когда красное сіяніе погасло на вершинахъ, Монтанелли обернулся и привелъ въ себя Артура, коснувшись его плеча.

— Идемъ, carino! Свтъ погасъ, мы заблудимся въ темнот, если останемся дольше.

— Теперь это, какъ бы трупъ,— сказалъ Артуръ, отводя взоръ отъ призрачнаго вида снговыхъ вершинъ, сіяющихъ въ сумрачномъ свт.

Они осторожно спустились вдоль темныхъ деревьевъ въ шалэ, гд остановились на ночь.

Когда Монтанелли вошелъ въ комнату, гд Артуръ ждалъ его къ ужину, онъ увидлъ, что мальчикъ совершенно отряхнулъ виднія, окружавшія его въ темнот, и сталъ совсмъ инымъ.

— О, padre, идите сюда, идите скоре я посмотрите на эту потшную собаченку! Она танцуетъ на заднихъ лапкахъ.

Онъ теперь такъ же весь былъ увлеченъ собачкой и ея фокусами, какъ прежде зрлищемъ альпійскаго сіянія. Хозяйка шале, краснощекая женщина, въ бломъ передник, стояла, уперши въ бока свои мощныя руки, и улыбалась, глядя на игру мальчика съ собачкой.

— Видно, что у него не много заботъ,— сказала она своей дочери на мстномъ нарчіи.— Онъ такъ увлекается игрой. И какой красивый мальчикъ!

Артуръ покраснлъ, какъ школьница, и женщина, увидвъ, что онъ понялъ ее, ушла, смясь надъ его смущеніемъ. За ужиномъ рчь шла только о планахъ экскурсій, о восхожденіяхъ на горы и ботаническихъ экспедиціяхъ. Очевидно, его виднія въ горахъ не ослабили ни его хорошаго настроенія, ни его аппетита.

Когда Монтанелли проснулся на слдующее утро, Артуръ исчезъ. Онъ отправился до восхода солнца въ горы помогать Гаспару угнать козъ. Но завтракъ еще былъ въ самомъ начал, когда онъ вбгалъ въ комнату безъ шляпы, держа на плечахъ маленькую крестьянскую двочку трехъ лтъ и съ громаднымъ пучкомъ дикихъ цвтовъ въ рукахъ.

Монтанелли взглянулъ на него, улыбаясь. Какой странный контрастъ съ молчаливымъ и задумчивымъ Артуромъ въ Пиз и Лигорно.

— Гд ты былъ, сумасбродъ? Лазилъ по горамъ безъ завтрака?

— О, padre, какъ хорошо было! Горы дивныя при восход солнца и роса на нихъ густая-густая. Вотъ посмотри!— онъ поднялъ и показалъ ему ногу въ сыромъ и забрызганномъ грязью сапог.

— Мы взяли съ собой хлба и сыра и достали козьяго молока на пастбищ. У-у, какое оно противное! Но теперь я опять сть хочу. И нужно также накормить эту маленькую особу. Annette, хочешь меду?

Онъ усадилъ двочку на колни и помогъ ей собрать цвты въ букетъ.

— Нтъ, нтъ,— вмшался Монтанелли: — я не хочу, чтобы ты простудился. Бги переодться! Подойди ко мн, Annette! Гд ты ее раздобылъ?

— Тамъ, на краю деревни. Ея отецъ, тотъ человкъ, котораго мы вчера видли,— деревенскій сапожникъ. Неправда ли, у нея дивные глаза? Въ карман у нея черепаха и она зоветъ ее Каролиной.

Когда Артуръ одлъ сухіе чулки и вернулся къ завтраку, двочка сидла на колняхъ у padre и весело болтала съ нимъ о своей черепах, которую она держала опрокинутой на ладони, чтобы monsienr могъ разглядть ея витыя ноги.

— Посмотрите!— говорила она серьезно на своемъ еле понятномъ нарчіи.— Посмотрите на башмаки Каролины.

Монтанелли игралъ съ ребенкомъ, гладилъ ея волосы, любовался ея черепахой и разсказывалъ ей удивительныя сказки. Хозяйка шалэ, пришедшая убрать со стола, остановилась въ изумленіи при вид двочки, которая выворачивала карманы у почтеннаго господина въ пасторскомъ плать.

— Богъ научаетъ малютокъ распознавать добрыхъ людей,— сказала она.— Annette всегда боится чужихъ, а тутъ посмотрите. она совсмъ не дичится его преподобія. Вотъ чудачка! Стань на колни, Annette, попроси у добраго господина благословенія прежде, чмъ онъ уйдетъ. Оно принесетъ теб счастье.

— Я не зналъ, что вы умете такъ играть съ дтьми,— сказалъ Артуръ часомъ позже, когда они гуляли по залитымъ солнцемъ пастбищамъ,— Ребенокъ все время глазъ не отводилъ отъ васъ. Знаете, я думаю…

— Что?

— Я только хотлъ сказать… Мн кажется, жалко, что церковь запрещаетъ священникамъ жениться. Я даже не совсмъ понимаю, почему. Воспитывать дтей такъ трудно и такъ важно быть окруженнымъ съ самаго дтства добрымъ вліяніемъ! И мн кажется, что чмъ выше призваніе человка и чмъ чище его жизнь, тхъ боле онъ способенъ быть отцомъ. Я увренъ, что если бы вы не дали обта, если бы вы женились, ваши дти были бы очень…

— Ш ш-ш!

Padre проговорилъ это слово быстрымъ шопотомъ, который сдлалъ еще боле глубокимъ послдовавшее молчаніе.

— Padre,— началъ снова Артуръ, опечаленный мрачнымъ видомъ своего собесдника, — разв я сказалъ что-нибудь дурное? Я, можетъ быть, конечно, ошибаюсь, но, вдь, я не могу не говорить мыслей, которыя приходятъ мн въ голову.

— Быть можетъ,— отвтилъ Монтанелли мягкимъ голосомъ,— ты не совсмъ понимаешь смыслъ того, что сказалъ. Ты будешь иначе смотрть на это черезъ нсколько лтъ, а тмъ временемъ поговоримъ лучше о чемъ-нибудь другомъ.

Это было первымъ нарушеніемъ полной гармоніи, объединявшей ихъ во время этого идеально-прекраснаго путешествія.

Изъ Шамуни они отправились черезъ Tte-Noire въ Мартиньи, гд остановились для отдыха, потому что стало удушливо жарко. Посл обда они услись на террас отеля, гд была тнь и откуда открывался прекрасный видъ на горы. Артуръ вынулъ свои ботаническія коллекціи и углубился въ серьезную ботаническую бесду на итальянскомъ язык.

На террас сидло двое англичанъ-художниковъ, изъ которыхъ одинъ рисовалъ, а другой разговаривалъ довольно громко. Ему не приходило въ голову, что иностранецъ можетъ понимать по англійски.

— Брось свою пачкотню пейзажей, Вилли!— сказалъ онъ,— и нарисуй этого дивнаго итальянскаго мальчика, который приходить въ экстазъ отъ какихъ-то кусочковъ мха. Посмотри на линію его бровей! Замни его микроскопъ распятіемъ, наднь римскую тогу вмсто горнаго костюма и у тебя будетъ настоящій христіанинъ первыхъ вковъ.

— Хорошъ христіанинъ первыхъ вковъ! Я сидлъ около юноши за обдомъ: онъ былъ въ такомъ экстаз по поводу зажаренной птицы, какъ теперь по поводу маленькихъ пыльныхъ травъ. Онъ недуренъ. Его оливковый цвтъ лица прекрасенъ. Но отецъ его вдвое прекрасне.

— Отецъ?

— Ну да, отецъ, который сидитъ противъ него. Неужели ты не замтилъ? У него изумительное лицо.

— Ахъ, ты, тупоголовый методистъ! Не можешь даже узнать католическаго священника!

— Священникъ? Чертъ возьми! да, въ самомъ дл, это священникъ. А я и забылъ: обтъ цломудрія и такъ дале. Ну, такъ будемъ милостивы и предположимъ, что мальчикъ его племянникъ.

— Что за идіоты!— сказалъ Артуръ шопотомъ, глядя веселыми глазами на Монтанелли.— Все-таки это мило съ ихъ стороны, что они считаютъ меня похожимъ на васъ. Я, въ самомъ дл, хотлъ бы быть вашимъ племянникомъ. Padre, да что съ вами? Какъ вы поблли!

Монтанелли всталъ и провелъ рукой по лбу:

— У меня голова закружилась,— сказалъ онъ странно упавшимъ голосомъ.— Можетъ быть, я слишкомъ долго былъ на солнц сегодня. Я пойду и прилягу, carino! Это только отъ жары…

——

Посл двухъ недль, проведенныхъ у Люцернскаго озера, Артуръ и Монтанелли вернулись въ Италію черезъ Сенъ-Готардъ. Погода была на ихъ счастье хорошая и они совершали много пріятныхъ экскурсій. Но обаяніе первыхъ дней путешествія уже исчезло. Монтанелли все время мучился тревожными мыслями о томъ, что нужно воспользоваться совмстнымъ путешествіемъ ‘для боле опредленныхъ разговоровъ’. Въ долин Арны онъ нарочно не касался того, о чемъ они говорили подъ магноліей. Было бы жестоко, думалъ онъ, испортить первые восторги альпійской природой въ воспріимчивой душ Артура разговорами, которые неминуемо должны были быть тягостны. Но съ перваго же дня въ Мартиньи онъ каждое утро говорилъ себ: я буду говорить сегодня и каждый вечеръ: я поговорю завтра. А теперь путешествіе кончалось и онъ все-таки повторялъ: завтра, завтра! Странное, холодящее чувство чего то новаго, какой-то невидимой препоны, которая должна была стать между ними, заставляла его молчать. Наконецъ, въ послдній вечеръ ихъ путешествія онъ вдругъ понялъ, что или онъ долженъ былъ сейчасъ же говорить, или ему это никогда не удастся. Они остановились на ночь въ Лугано и должны были отправиться въ Пизу ни слдующее же утро. Ему нужно было, по крайней мр, узнать, насколько его любимецъ зарылся въ сыпучій песокъ итальянской политики.

— Дождь пересталъ, carino!— сказалъ онъ посл заката,— и если мы хотимъ увидть озеро, то нужно поторопиться. Пойдемъ, я хочу поговорить съ тобой.

Они пошли вдоль берега къ тихому, уединенному мсту и услись на низкой каменной стн. Рядомъ съ ними поднимался розовый кустъ, покрытый пурпурными цвтами. Нсколько запоздалыхъ блдныхъ бутоновъ свшивалось съ боле высокой втки, отягченные дождевыми каплями. На зеленой поверхности озера скользила маленькая лодка съ легкими, блыми парусами, надувающимися отъ мягкаго втерка. Лодка казалась такой легкой и хрупкой, какъ пучекъ серебристыхъ цвтковъ, брошенныхъ на воду. На высот Монте-Сальвадора окошко какой-то избушки открыло свой золотой глазъ. Розы опустили головки и дремали подъ облачнымъ сентябрьскимъ небомъ, а вода ударялась и мягко журчала по прибрежнымъ камушкамъ.

— Сегодня послднй случай спокойно поговорить съ тобой,— началъ Монтанелли.— Ты вернешься къ школьной работ и друзьямъ. Я тоже буду очень занятъ эту зиму. Я хочу уяснить, каковы наши взаимныя отношенія, и такимъ образомъ, если ты,— онъ остановился на минуту я продолжалъ боле медленно:— если ты чувствуешь, что не можешь доврять мн по прежнему, я хочу, чтобы ты сказалъ мн боле опредленно, чмъ въ тотъ вечеръ въ семинарскомъ саду, о томъ, какъ далеко ты зашелъ.

Артуръ смотрлъ на воду, спокойно слушалъ и ничего не говорилъ.

— Я хочу знать,— продолжалъ Монтанелли,— связанъ ли ты обтомъ или какимъ-нибудь другимъ образомъ?

— Мн нечего говорить, дорогой padre. Я не связалъ себя, но я связанъ.

— Не понимаю.

— Какой смыслъ въ обтахъ? Не они связываютъ людей. Если извстнымъ образомъ относиться къ длу, то связываешь себя этимъ съ нимъ. Если же внутренняго отношенія нтъ, то обты не могутъ связать.

— Хочешь ли ты сказать, что это дло, или чувство, совершенно безповоротно? Артуръ, подумалъ ли ты о томъ, что ты говоришь?

Артуръ повернулся и вглянулъ прямо къ глаза Монтанелли.

— Padre, вы спрашивали меня, могу ли я доврять вамъ, но довряете ли вы мн? Да, если бы было что сказать, я бы вамъ сказалъ, но говорить объ этихъ вещахъ не иметъ смысла. Я не забылъ, что вы сказали мн въ тотъ вечеръ, я никогда этого не забуду. Но я долженъ идти своимъ путемъ и слдовать тому свту, который я вижу.

Монтанелли сорвалъ розу съ куста, оторвалъ одинъ за другимъ вс ея лепестки и бросилъ ихъ въ воду.

— Ты правъ, carino… Да, не будемъ больше объ этомъ говорить. Въ самомъ дл, многія слова уже не помогаютъ. Все равно. Пойдемъ домой!

III.

Осень и зима прошли безъ всякихъ событій. Артуръ много занимался и не имлъ свободнаго времени. Ему удавалось видть Монтанелли разъ въ недлю или чаще, но только на нсколько минутъ. Отъ времени до времена онъ заходилъ къ нему съ просьбой помочь ему разобраться въ трудныхъ книгахъ, но въ подобныхъ случаяхъ они говорили только о предметахъ занятій. Монтанелли почувствовалъ скоре, чмъ замтилъ, легкую, неуловимую преграду между ними, и избгалъ всего, что могло бы казаться попыткой вернуть ихъ прежнюю близость. Посщенія Артура доставляли ему теперь больше печали, чмъ радости. Такъ тяжело ему было казаться всегда совершенно ровнымъ и вести себя, какъ будто бы ничего не случилось. Артуръ, съ своей стороны, замтилъ, хотя едва ли понималъ въ чемъ дло, легкую перемну въ отношеніи въ себ padre, онъ смутно чувствовалъ, что это было въ нкоторой связи съ назойливымъ вопросомъ о ‘новыхъ идеяхъ’, и поэтому избгалъ говорить о томъ, чмъ мысли его были всецло заняты. И все-таки онъ никогда не любилъ такъ глубоко Монтанелли, какъ теперь. Смутное, тяготящее чувство недовольства, умственной пустоты, которую онъ старался подавить богословскимъ грузомъ, совершенно исчезло отъ прикосновенія съ молодой Италіей. Вс его болзненныя мечты, порожденныя одиночествомъ и ухаживаньемъ за больной, совершенно прошли, и сомннія, которыя онъ прежде старался побдить молитвой, проходили теперь, не нуждаясь ни въ какихъ заключеніяхъ. Новый энтузіазмъ, боле ясный и свжій религіозный идеалъ (стремленія молодежи являлось ему скоре именно въ этомъ свт, чмъ въ смысл политическаго движенія) принесло съ собой успокоеніе и полноту, примиреніе съ жизнью и доброе отношеніе къ людямъ. Въ этомъ торжественномъ и нжномъ настроеніи весь міръ казался ему преисполненнымъ свта. Онъ находилъ новыя причины любить даже тхъ, къ кому онъ прежде нехорошо относился, и Монтанелли, который въ теченіе пяти лтъ былъ его героемъ, былъ теперь окруженъ въ его глазахъ новымъ ореоломъ, онъ казался ему возможнымъ пророкомъ покой вры. Онъ восторженно слушалъ проповди Монтанелли, стараясь отыскать въ нихъ внутренную связь съ своими идеалами, вчитывался въ Евангеліе, восторгаясь демократическими стремленіями христіанства въ его первоначальную пору.

Однажды, въ январ, онъ зашелъ въ семинарію вернуть книгу, которую взялъ на время. Узнавши, что директоръ ушелъ, онъ пошелъ въ кабинетъ Монтанелли, поставилъ книгу на полку и хотлъ уйти изъ комнаты, когда ему бросилась въ глаза книга, лежащая на стол. Это была ‘De monarchie’ Данте. Онъ началъ ее читать и вскор такъ увлекся, что не замтилъ, какъ отворилась дверь и кто-то вошелъ въ комнату. Его привелъ въ себя раздавшійся за нимъ голосъ Монтанелли.

— Я не ждалъ тебя сегодня,— сказалъ padre, взглянувъ на заглавіе книги.— Я какъ разъ хотлъ послать въ теб и позвать тебя къ себ вечеромъ.

— Вамъ нужно меня? Я сегодня долженъ былъ быть въ другомъ мст, но я могу не пойти.

— Нтъ, можешь придти и завтра. Я хотлъ видть тебя потому, что узжаю во вторникъ. Меня посылаютъ въ Римъ.

— Въ Римъ? надолго?

— Въ письм сказано, что до посл Пасхи. Письмо изъ Ватикана. Я хотлъ сразу дать теб знать, но былъ занятъ устройствомъ длъ въ семинаріи и пріискиваніемъ новаго директора.

— Неужели вы оставляете семинарію, padre?

— Я долженъ буду оставить, но я вернусь въ Пизу, по крайней мр, на время.

— Но почему вы оставляете ее.

— Это еще оффиціально не объявлено, но мн предлагаютъ епископство.

— Гд?

— Вотъ изъ-за этого-то я и ду въ Римъ. Еще не ршено, дадутъ ли мн округъ въ Апеннинахъ или я останусь здсь замстителемъ епископа.

— А новый директоръ уже избранъ?

— Отецъ Карди получилъ назначеніе и прідетъ сюда завтра.

— Не слишкомъ ли уже это все быстро случилось?

— Да, но видишь ли, ршенія Ватикана иногда не сообщаются до послдней минуты.

— Вы знаете новаго директора?

— Лично не знаю. О немъ говорятъ много хорошаго. Монсиньоръ Беллони пишетъ о немъ, какъ о человк съ глубокой эрудиціей.

— Въ семинаріи будутъ ужасно жалть о васъ.

— Въ семинаріи-то я не знаю, но я думаю, что теб я буду недоставать — быть можетъ, почти столько же, какъ ты мн.

— Конечно, по все-таки я очень радъ.

— Да? Я не могу сказать, чтобы я былъ очень радъ.

Онъ прислъ къ столу съ усталымъ выраженіемъ лица и не имя вида человка, ожидающаго высокаго повышенія.

— Ты занятъ сегодня посл обда, Артуръ?— сказалъ онъ, помолчавъ.— Если нтъ, я бы хотлъ, чтобы ты остался со мной, если не можешь, придти вечеромъ. Я немного разстроенъ и хотлъ бы побыть съ тобой какъ можно боле до отъзда.

— Да, я могу немножко остаться, у меня есть время до шести.

— Сегодня одно изъ вашихъ собравій?

Артуръ кивнулъ головой въ отвтъ и Монтанелли быстро перемнилъ предметъ разговора.

— Я долженъ поговорить съ тобой о теб,— сказалъ онъ.— Теб нуженъ будетъ другой духовникъ въ мое отсутствіе.

— Но когда вы вернетесь, я смогу исповдываться у васъ, неправда ли!

— Конечно, что за вопросъ, дорогой мальчикъ! Я только говорю о трехъ или четырехъ мсяцахъ моего отсутствія. Хочешь ты ходить къ одному изъ отцовъ общины св. Екатерины?

— Хорошо.

Они нсколько времени поговорили о другомъ. Потомъ Артуръ поднялся.

— Я долженъ идти, padre! Товарищи будутъ меня ждать.

На лиц Монтанелли опять появилось выраженіе растерянности.

— Уже? А ты почти разсялъ мое мрачное настроеніе. Ну такъ прощай!

— Прощайте. Я, наврное, приду завтра.

— Постарайся придти пораньше, чтобы у меня было время повидать тебя наедин. Отецъ Карди будетъ здсь. Артуръ, дорогой мальчикъ, будь остороженъ когда меня не будетъ! Не иди на что-нибудь необдуманное, по крайней мр, до моего возвращенія. Ты не можешь себ представить, съ какой тревогой я оставляю тебя!

— Напрасно, padre, теперь все спокойно и долго останется въ такомъ же положеніи.

— Прощай,— сказалъ отрывисто Монтанелли и слъ за работу.

Первая, кого увидлъ Артуръ, придя на небольшое студенческое собраніе, была его подруга дтства, дочь д-ра Баррена. Она сидла въ углу у окна, слушая съ сосредоточеннымъ и серьезнымъ видомъ то, что говорилъ ей одинъ изъ ‘иниціаторовъ’, высокій молодой ломбардецъ, въ изношенномъ костюм. За послдніе нсколько меяцсвъ она очень измнилась и развилась и выглядла теперь взрослой молодой женщиной, хотя густыя черныя косы все еще спускались у ней на спин, какъ у школьницы. Она одта была въ черное платье и набросила черный шарфъ на голову, потому что въ комнат было холодно и были постоянные сквозняки.

На груди ея прикрплена была втка кипариса — эмблема молодой Италіи. Онъ описывалъ ей нужду крестьянъ въ Калебріи, и она сидла молча, опершись подбородкомъ на руку и глядя въ землю. Артуру она казалась грустнымъ видніемъ свободы, оплакивающей потерю республики. Юліи она показалась бы слишкомъ ‘вытянувшейся двченкой, съ блднымъ цвтомъ лица, неправильнымъ носомъ и въ старой, шерстяной юбк, слишкомъ для нея короткой’.

— Ты здсь, Джимъ?— сказалъ онъ, подходя къ ней, когда разговаривавшаго съ ней отозвали на другой конецъ комнаты.

‘Джимъ’ было дтской передлкой ея страннаго имени Джиневра. Ея итальянскія подруги звали ее Геммой. Она быстро подняла голову.

— Артуръ! О, я не знала, что ты здсь состоишь членомъ.

— И я не имлъ понятія о теб, Джимъ!.. Съ которыхъ поръ ты…

— Ты не понялъ меня,— возразила она быстро:— я не членъ, я только сдлала кое-что. Я познакомилась съ Бини. Ты знаешь Барла Бини?

— Да, конечно.— Бини былъ организаторомъ Лигорнской втви и вся молодая Италія знала его.

— Ну, и онъ сталъ мн разсказывать о всемъ этомъ, я попросила его повести меня на студенческое собраніе. Недавно онъ писалъ мн во Флоренцію. Ты знаешь, что я была во Флоренціи на Рождеств.

— Мн не часто теперь пишутъ изъ дому.

— Ахъ да. Ну такъ вотъ, я отправилась гостить къ Райтамъ. (Райты были ея старыя подруги дтства, перехавшія во Флоренцію) Бини написалъ мн туда и сказалъ, чтобы я прохала черезъ Пизу по дорог домой и была бы на сегодняшнемъ собраніи. А, вотъ они начинаютъ!

Въ лекціи рчь шла объ идеальной республик и объ обязанности молодежи быть готовымъ къ ней. Лекторъ выказывалъ очень смутное пониманіе своего предмета, но Артуръ слушалъ съ напряженнымъ восторгомъ: онъ теперь удивительно лишенъ былъ критической способности. Когда ему представлялся нравственный идеалъ, онъ проглатывалъ эту духовную пищу ни на секунду не задумываясь о томъ: удобоварима ли она.

Когда лекція и длинныя пренія, послдовавшія за ней, кончились и студенты начали расходиться, онъ подошелъ къ Гемм, которая все еще тихо сидла въ углу комнаты.

— Я провожу тебя, Джимъ! Гд ты живешь?

— У Марьеты.

— У старой экономки твоего отца?

— Да. Она живетъ довольно далеко отсюда.

Они шли нкоторое время молча. Затмъ Артуръ вдругъ спросилъ:

— Теб семнадцать лтъ, не правда ли?

— Мн исполнилось семнадцать въ октябр.

— Я всегда зналъ, что ты не сдлаешься такой двушкой, какъ вс и не будешь вызжать на балы. Джимъ, дорогая, я такъ часто думалъ о томъ, станешь ли ты когда-нибудь нашей?

— Вотъ я и стала!

— Ты говоришь, что помогала кое въ чемъ Бини. Я даже не зналъ, что ты съ нимъ знакома.

— Я не Бини помогала, а тому, другому…

— Кому другому?

— Тому, который говорилъ сегодня со мной, Болл.

— Ты хорошо его знаешь?— сказалъ Артуръ съ легкимъ оттнкомъ ревности. Болла былъ ему нсколько непріятенъ. Между ними существовало соперничество по поводу одного дла въ комитет молодой Италіи, партія поручила это дло Болл, считая Артура слишкомъ молодымъ и неопытнымъ.

— Я его хорошо знаю, и онъ мн нравится. Онъ жилъ нсколько времени въ Лигорно.

— Я знаю, онъ отправился туда въ ноябр.

— Да, чтобы организовать провозъ на корабляхъ. Артуръ, не думаешь ли ты, что вашъ домъ боле безопасенъ, чмъ нашъ, въ этомъ дл? Никто бы не сталъ подозрвать богатую семью кораблевладльцевъ, какъ ваша. И ты всякаго знаешь въ домахъ.

— Тише, не такъ громко, милая! Значитъ, въ вашемъ дом спрятаны были книги изъ Марселя?

— Только на одинъ день. Но, можетъ быть, мн не слдовало говорить теб этого.

— Почему нтъ? Ты же знаешь, что я принадлежу къ партіи, я членъ ея. Гемма, дорогая, я былъ бы счастливе всхъ въ мір, если бы къ намъ присоединились вы… ты и padre…

— Твой padre? Наврное, вдь, онъ…

— Нтъ, онъ по иному думаетъ. Но я иногда воображалъ себ — т.-е. надялся — я самъ не знаю…

— Но, Артуръ, вдь, онъ священникъ!

— Что же изъ этого слдуетъ? Въ нашей партіи есть священники. Двое изъ нихъ пишутъ въ газет. И почему бы нтъ? Миссія священника заключается въ тонъ, чтобы вести людей къ боле высокимъ идеаламъ и цлямъ, а разв наше общество длаетъ что-нибудь иное? Вдь, это скоре вопросъ религіи и нравственности, чмъ политики. Если люди способны быть свободными и отвтственными гражданами, никто не можетъ держать ихъ въ рабств.

Гемма сдвинула брови.

— Мн кажется, Артуръ,— сказала она,— что ты говоришь нелогично. Священникъ преподаетъ религіозныя истины, и я не знаю, какое отношеніе это иметъ къ освобожденію отъ Австріи.

— Священникъ излагаетъ ученіе Христа…

— Знаешь, я говорила о священник съ отцомъ недавно и онъ сказалъ…

— Гемма, отецъ твой протестантъ!

Посл нкотораго молчанія она посмотрла на него открытымъ взглядомъ.

— Оставимъ лучше говорить объ этомъ. Ты всегда становишься не вротерпимымъ, когда рчь идетъ о протестантахъ.

— Я-то вротерпимъ, но мн кажется, что протестанты бываютъ пристрастны, говоря о священникахъ…

— Можетъ быть. Во всякомъ случа, мы и такъ слишкомъ часто спорили объ этомъ предмет. Какое твое мнніе о лекціи?

— Мн она понравилась, особенно послдняя часть. Я съ удовольствіемъ слушалъ его.

— А мн не понравилась. Онъ такъ много говорилъ о томъ, что мы должны думать и чувствовать и чмъ мы должны быть, но не указывалъ никакихъ практическихъ путей, не говорилъ, что мы должны длать.

— Когда наступитъ должное время, у насъ у всхъ будетъ достаточно дла. Но нужно имть терпніе. Эти великія перемны не совершаются въ одинъ день.

— Чмъ больше времени требуется для совершенія дла, тмъ скоре нужно его начинать. Ты говорилъ о томъ, что нужно быть готовыми къ свобод. Зналъ ли ты кого-нибудь боле готоваго къ ней, чмъ твоя мать. Разв она не была чистымъ ангеломъ? И къ чему привела вся ея доброта? Она была рабыней до самаго дня смерти. Ею помыкали, ее оскорбляли твой брать и его жена. Было бы гораздо лучше для нея не быть такой кроткой и терпливой. Они бы тогда никогда не обращались съ ней такъ. То же самое и относительно Италіи. Нужно не терпть, а возстать и защищаться.

— Джимъ, дорогая, если бы злоба и возмущеніе могли спасти Италію, она была бы давно свободна. Но она нуждается не въ ненависти, а въ любви.

Когда онъ произнесъ эти слова, онъ вдругъ весь вспыхнулъ. Гемма этого не замтила. Она глядла прямо передъ собой съ нахмуренными бровями и крпко стиснутыми губами.

— Ты думаешь, что я неправа, Артуръ?— сказала она, помолчавъ.— Но я права, а ты это когда-нибудь увидишь. Вотъ домъ, гд я живу. Хочешь войти?

— Нтъ, теперь поздно. Доброй ночи, дорогая!

Когда дверь закрылась за ней, онъ нагнулся и поднялъ втку кипариса, упавшую съ ея груди.

IV.

Артуръ вернулся къ себ домой, чувствуя себя окрыленнымъ. Онъ былъ переполненъ какимъ-то безоблачнымъ счастьемъ. Гемма стала его товарищемъ и онъ ее любилъ. Они смогутъ вмст работать, быть можетъ, вмст умереть для республики, которая должна наступить. Теперь наступилъ расцвтъ ихъ надеждъ и padre тоже начнетъ врить.

На слдующее утро, однако, онъ проснулся въ боле трезвомъ состояніи духа и вспомнилъ, что Гемма отправляется въ Лигорно, а padre въ Римъ. Январь, февраль, мартъ — три зимнихъ мсяца до Пасхи. И что, если Гемма подпадетъ подъ протестантскія вліянія дома (на язык Артура протестантскія значило филистерскія). Нтъ, Гемма некогда не начнетъ кокетничать и завоевывать сердца туристовъ и лысыхъ коммерсантовъ, какъ это длаютъ другія англійскія барышни въ Лигорно. Она совсмъ другая. Но она, можетъ быть, будетъ очень несчастна. Она такъ молода, не иметъ никакихъ друзей и совершенно одинока среди этихъ деревянныхъ людей. Если бы хоть мать была жива!

Вечеромъ онъ отправился въ семинарію, гд засталъ Монтанелли въ разговорахъ съ новымъ директоромъ. Оба имли утомленный, скучающій видъ. Padre не оживился даже при вид Артура. Напротивъ, лицо его стало еще боле мрачнымъ.

— Вотъ студентъ, о которомъ я вамъ говорилъ,— сказалъ онъ, сухо представляя Артура.— Я вамъ буду очень признателенъ, если вы позволите ему пользоваться библіотекой.

Отецъ Карди, не молодой священникъ, съ радушнымъ выраженіемъ лица началъ сейчасъ же говорить съ Артуромъ о его занятіяхъ въ Сапіенц и его свободный непринужденный тонъ, показывалъ что онъ хорошо знакомъ съ жизнью въ коллеж. Разговоръ скоро перешелъ въ споръ объ университетскихъ правилахъ, однимъ изъ жгучихъ вопросовъ того времени. Въ великой радости Артура, новый директоръ очень рзко осуждалъ обычай университетскихъ властей постоянно досаждать студентамъ безсмысленными и тягостными ограниченіями.

— Я очень опытенъ въ дл воспитанія молодежи,— сказалъ онъ,— и у меня правило никогда ничего не запрещать безъ достаточнаго къ этому основанія. Молодые люди рдко начинаютъ волноваться, если выказывать надлежащее уваженіе въ ихъ личности. Но, конечно, самая смирная лошадь будетъ становиться на дыбы, если постоянно натягивать узду.

Артуръ широко раскрылъ глаза. Онъ мене всего ожидалъ, чтобы новый директоръ сталъ защищать студентовъ. Монтанелли не принималъ участія въ разговор. Предметъ бесды, казалось, мало интересовалъ его. Выраженіе его лица было такое безнадежное и утомленное, что отецъ Карди рзко оборвалъ разговоръ.

— Боюсь, что я слишкомъ утомилъ васъ, капелланъ. Простите мн мое увлеченіе. Меня этотъ вопросъ слишкомъ волнуетъ и я забываю, что другимъ онъ могъ надость.

— Напротивъ, мн это очень интересно.

Монтанелли не имлъ обыкновенія произносить общепринятыя вжливыя фразы, и тонъ его непріятно поразилъ Артура. Когда отецъ Карди ушелъ, Монтанелли посмотрлъ на Артура сосредоточеннымъ, испытующимъ взглядомъ, не сходившимъ весь вечеръ съ его лица.

— Артуръ, дорогой мой сынъ!— сказалъ онъ.— Я имю нчто сказать теб.

‘Онъ, наврное, узналъ что-нибудь непріятное’, подумалъ Артуръ, тревожно вглядываясь въ его блдное лицо.

Наступило долгое молчаніе.

— Какъ теб нравится новый директоръ?— спросилъ вдругъ Монтанелли.

Вопросъ былъ такъ неожиданъ, что на минуту Артуръ не нашелся, что ему на него отвтить.

— Мн… мн онъ очень нравится… мн кажется… по крайней мр… Нтъ, я не могу сказать опредленно. Такъ трудно ршить съ перваго взгляда.

Монтанелли сидлъ, слегка ударяя рукой о ручки кресла. Это было его обычнымъ движеніемъ, когда онъ былъ разстроенъ и взволнованъ.

— Я хотлъ съ тобой поговорить о путешествіи въ Римъ,— началъ онъ опять.— Если ты думаешь, что есть, т. е. если ты желаешь, Артуръ, я могу написать, что не пріду.

— Padre, но Ватиканъ!

— Ватиканъ найдетъ кого-нибудь другого. Я могу извиниться.

— Но почему? Я не понимаю.

Монтанелли провелъ рукой по лбу.

— Я безпокоюсь о теб. Мн приходятъ въ голову разныя мысли… И въ конц концовъ нтъ необходимости мн хать.

— Но епископство?

— О, Артуръ, къ чему мн оно, если я выиграю епископство и потеряю…

Онъ не докончилъ. Артуръ никогда не видлъ его въ такомъ состояніи и былъ сильно взволнованъ.

— Я не понимаю,— сказалъ онъ.— Padre, если бы вы только хотли объяснить мн боле опредленно, что вы думаете.

— Я ничего не думаю — на меня напалъ безумный страхъ. Скажи мн, есть какая-нибудь опасность теперь?

‘До него дошли какіе-нибудь слухи’, подумалъ Артуръ, вспоминая слухи о готовящемся возмущеніи, но онъ не могъ говорить о томъ, что не было его тайной.

— Какая можетъ быть особенная опасность?

— Не спрашивай меня, отвчай мн!— Голосъ Монтанелли становился почти рзкимъ.— Скажи: теб предстоитъ опасность? Я не хочу знать твоихъ тайнъ, но скажи мн только это.

— Вся наша жизнь въ рук Божіей, padre? Всегда можетъ что-нибудь случиться. Но я не знаю особенной причины, почему бы мн не быть живымъ и здоровымъ, когда вы вернетесь.

— Когда я вернусь! Послушай, carino, я предоставляю теб ршать. Не давай мн никакихъ объясненій, скажи мн только: ‘останьтесь’, и я откажусь отъ поздки. Это никому не принесетъ вреда и я буду знать, что ты въ большей безопасности, имя меня около себя.

Такого рода болзненность воображенія была такъ чужда характеру Монтанелли, что Артуръ посмотрлъ на него съ глубокой тревогой.

— Padre, я увренъ, что вы нездоровы. Вамъ нужно, необходимо похать въ Римъ, хорошенько отдохнуть и избавиться отъ безсонницы и головныхъ болей.

— Хорошо,— перебилъ Монтанелли, какъ бы уставши говорить объ этомъ.— Я уду завтра утромъ съ первой почтовой каретой.

Артуръ смотрлъ на него въ изумленіи.

— Вы хотли что-нибудь мн сказать?

— Нтъ, нтъ, ничего важнаго…

На лиц его осталось выраженіе ужаса.

——

Нсколько дней посл отъзда Монтанелли Артуръ пришелъ за тмъ, чтобы взять книгу въ семинарской библіотек, и встртилъ на лстниц отца Карди.

— А, м-ръ Бертенъ!— воскликнулъ директоръ.— Мн какъ разъ нужно было васъ. Пожалуйста, зайдите во мн и окажите мн помощь въ одномъ трудномъ дл.

Онъ раскрылъ дверь кабинета, и Артуръ послдовалъ за нимъ съ страннымъ и смутнымъ чувствомъ, ему было непріятно видть эту любимую имъ комнату, неприкосновенную святыню padre, когда въ ней распоряжался чужой.

— Я ужасный книжный червь,— сказалъ директоръ,— и какъ только основался здсь, началъ разсматривать библіотеку. Она, кажется, очень интересна. Но я не совсмъ понимаю систему, по которой она устроена.

— Каталогъ ея не законченъ. Многія изъ лучшихъ книгъ были прибавлены позже.

— Есть, у васъ полчаса, чтобы объяснить мн систему каталога?

Они отправились въ библіотеку и Артуръ тщательно объяснилъ порядокъ распредленія книгъ. Когда онъ поднялся, чтобы взять свою шляпу, директоръ задержалъ его съ привтливой улыбкой.

— Нтъ, нтъ, я не дамъ вамъ убжать такимъ образомъ. Сегодня суббота и вы можете отлично оставить работу до понедльника утромъ. Останьтесь и поужинайте со мной, разъ ужъ я васъ такъ долго задержалъ. Я теперь совсмъ одинъ и буду радъ компаніи.

Обхожденіе его было такое ласковое и пріятное, что Артуръ сразу почувствовалъ себя совершенно свободно. Посл нкотораго времени безразличнаго разговора, директоръ спросилъ у него, какъ давно онъ знакомъ съ Монтанелли.

— Около семи лтъ. Онъ вернулся изъ Китая, когда мн было двнадцать лтъ.

— Ахъ, да, тамъ онъ создалъ свою славу, какъ проповдникъ-миссіонеръ. И вы съ тхъ поръ были постоянно его воспитанникомъ?

— Онъ сталъ заниматься со мною годомъ позже, около того года, когда я впервые сталъ исповдываться ему. А съ тхъ поръ, какъ я въ Сапіенц онъ продолжаетъ помогать мн во всемъ, чмъ я хочу заниматься вн обычнаго курса занятій. Онъ былъ необычайно добръ во мн. Вы едва ли представляете себ, до чего онъ добръ.

— Я готовъ вполн этому врить. Это человкъ, котораго нельзя не почитать. Замчательно благородная и прекрасная натура. Я знаю священниковъ, которые были съ нимъ въ Кита, и у нихъ нтъ достаточно словъ, чтобы восхвалять его энергію и выдержку среди всхъ трудностей и его непреклонную преданность длу. Вы счастливы, имя въ юности своимъ руководителемъ такого человка. Я знаю отъ него, что вы потеряли обоихъ родителей.

— Да, отецъ мой умеръ, когда я былъ ребенкомъ, а мать годъ тому назадъ.

— Есть у васъ братья и сестры?

— Нтъ, у меня братья по отцу, но они уже были взрослыми, когда я еще былъ ребенкомъ.

— У васъ, вроятно, было одинокое дтство и тмъ боле поэтому вы могли оцнить доброту капеллана Монтанелли. Но, кстати, выбрали ли вы духовника на время его отсутствія?

— Я думалъ отправиться къ одному изъ отцовъ общины св. Екатерины, если у нихъ не слишкомъ много исповдующихся.

— А хотите исповдываться у меня?

Артуръ изумленно раскрылъ глаза.

— Достопочтенный отецъ, конечно, я былъ бы счастливъ, но… но только…

— Но только директоръ богословской семинаріи обыкновенно не исповдуетъ мірянъ. Это врно, но я знаю, что Монтанелли очень интересуется вами, и я думаю, что онъ въ нкоторой тревог изъ-за васъ такъ же, какъ тревожился бы и я, оставляя любимаго ученика. Ему было бы пріятно знать, что вы подъ духовнымъ руководствомъ его сослуживца. И я долженъ сказать вамъ откровенно, сынъ мой, что вы мн нравитесь. Я былъ бы счастливъ быть вамъ полезнымъ, какъ только я могу.

— Если вы такъ объ этомъ говорите, то, конечно, я буду вамъ чрезвычайно благодаренъ за ваши попеченія.

— Такъ приходите исповдаться въ будущемъ мсяц,— хорошо? И заходите ко мн, сынъ мой, когда у васъ будетъ свободное время по вечерамъ!

——

Передъ самой Пасхой получилось оффиціальное объявленіе о назначеніи Монтанелли епископомъ въ Бризигелл, въ Этрускихъ Апеннинахъ. Онъ писалъ Артуру изъ Рима въ бодромъ и спокойномъ тон. Очевидно, его угнетенное настроеніе прошло. ‘Ты долженъ прізжать во мн на всякія каникулы,— писалъ онъ,— а я буду часто прізжать въ Пизу и такимъ образомъ буду видться съ тобой, хотя не такъ часто, какъ этого бы хотлъ’.

Докторъ Варренъ пригласилъ Артура провести у него пасхальные праздники, вмсто того, чтобы отправиться въ угрюмый дворецъ, гд теперь всецло царила Юлія. Въ письмо вложена была короткая записка, нацарапанная дтскимъ неправильнымъ почеркомъ Геммы, которая просила его пріхать, если только возможно, ‘потому что мн нужно поговорить съ тобой кое о чемъ’. Еще боле возбуждали Артура таинственные слухи, переходившіе отъ студента къ студенту въ университет. Вс готовились къ тому, что посл Пасхи наступятъ серьезные дни.

Все это породило въ Артур настроеніе такого восторженнаго ожиданія, что самыя дикія и невроятныя вещи, о которыхъ говорилось среди студентовъ, хавались ему совершенно естественными и исполнимыми въ теченіе ближайшихъ двухъ мсяцевъ. Онъ ршилъ отправиться домой въ четвергъ на Страстной недл и провести первые дни каникулъ тамъ, чтобы удовольствіе отъ посщенія Варреновъ и восторгъ свиданія съ Геммой. не сдлали его неспособнымъ къ торжественнымъ религіознымъ помышленіямъ, которыхъ церковь требовала отъ своихъ дтей въ эти дни. Онъ написалъ Гемм, общая пріхать въ понедльникъ на Пасх и отправился на покой въ среду, вечеромъ, съ совершенно спокойной душой.

Онъ опустился на колни передъ Распятіемъ. Отецъ Карди общалъ ему принять его утромъ, и для этой послдней исповди до пасхальнаго причащенія онъ долженъ былъ приготовиться путемъ долгой и сосредоточенной молитвы. Онъ сталъ на колни и, сложивъ руки, съ опущенной головой, сталъ припоминать все, что было въ теченіе мсяца, высчитывать вс свои мелкіе прегршенія: нетерпніе, небрежность, вспыльчивость, оставившія слабыя пятна на непорочности его души. Больше онъ не могъ ничего вспомнить. Въ этомъ мсяц онъ былъ слишкомъ счастливъ, чтобы много гршить. Онъ перекрестился и, вставши, началъ раздваться. Когда онъ разитегнулъ воротъ рубашки, изъ нея выскользнула на полъ бумажка. Это было письмо Геммы, которое онъ носилъ весь день на груди. Онъ поднялъ ее, развернулъ и поцловалъ дорогія строчки, затмъ онъ началъ снова свертывать бумажку съ смутнымъ чувствомъ, что длаетъ нчто смшное. Вдругъ онъ замтилъ на оборот бумажки приписку, которую онъ раньше не читалъ. ‘Постарайся пріхать, какъ можно скоре,— стояло въ ней,— потому что я хочу, чтобы ты встртился съ Боллой. Онъ теперь здсь и мы вмст читаемъ каждый день’. Читая эти слова, Артуръ густо покраснлъ.

— Опять Болла! Что онъ опять длаетъ въ Лигорно и зачмъ Гемма съ нимъ читаетъ? Околдовалъ онъ ее своими контрабандными длами. Въ январ ясно было видно, что онъ влюбленъ въ нее. Вотъ почему онъ такъ усердствовалъ въ пропаганд! А теперь онъ былъ около нея, читалъ съ ней каждый день!

Артуръ вдругъ бросилъ письмо на полъ и снова сталъ на колни передъ Распятіемъ. И это была душа, готовая принять прощеніе и пасхальное причастіе, душа, примиренная съ Богомъ, съ собой и со всмъ міромъ! Въ ней возможны были мелкая ревность и подозрительность, эгоистическая вражда и ненависть — да еще противъ товарища! Онъ закрылъ лицо руками, предаваясь горькому раскаянію. Еще пять минутъ тому назадъ онъ мечталъ о мученичеств, а теперь онъ запятналъ себя такой мелкой, ничтожной мыслью.

Когда онъ вошелъ въ семинарскую часовню въ четвергъ, утромъ, онъ засталъ отца Карди одного. Сказавши Confiteor, онъ сразу обратился въ предмету своего душевнаго паденія въ предъидущую ночь.

— Отецъ мой, я виню себя въ грх ревности и злобы и въ недостойныхъ мысляхъ противъ того, это мн не причинилъ никакого вреда.

Отецъ Карди отлично зналъ, какого рода кающійся передъ нимъ. Онъ только мягко возразилъ:

— Вы мн не все сказали, сынъ мой!

— Отецъ, я мыслилъ не по христіански противъ человка, съ которымъ я собственно связанъ долгомъ любви и уваженія.

— Съ которымъ вы связаны кровными узами?

— Еще боле близкими.

— Какими же, сынъ мой?

— Узами товарищества.

— Товарищества въ чемъ?

— Въ великомъ и святомъ дл.

Послдовало короткое молчаніе.

— И ваша злоба противъ вашего товарища, ваша ревность вызвана была его успхомъ въ этомъ дл и превосходствомъ надъ вами?

— Да, отчасти. Я завидовалъ ему въ его опытности, въ его полезности и затмъ, я думалъ, я опасался, что онъ завладетъ сердцемъ двушки, которую я люблю.

— И двушка, которую вы любите, она дочь святой католической церкви?

— Нтъ, она протестантка.

— Еретичка?

Артуръ сжалъ руки въ великомъ отчаяніи.

— Да, еретичка,— повторилъ онъ.— Мы воспитывались вмст. Наши матери были подругами. И я завидовалъ ему, потому что я видлъ, что онъ любитъ ее, и потому что… потому что…

— Сынъ мой,— сказалъ отецъ Карди посл минутнаго молчанія, медленнымъ и внушительнымъ тономъ.— Есть еще нчто у васъ на душ.

— Отецъ, я… Онъ снова остановился. Священникъ молча ждалъ.

— Я завидовалъ ему, потому что партія, молодая Италія, къ которой я принадлежу…

— Ну?

— Поручила ему дло, которое я надялся, что мн поручатъ и къ которому я считалъ себя особенно приспособленнымъ.

— Какое дло?

— Ввозъ книгъ, политическихъ книгъ съ пароходовъ, которые ихъ привозятъ, и скрываніе этихъ книгъ въ город.

— И это дло партія поручила вашему сопернику?

— Болл, и я ему завидовалъ.

— Онъ не подавалъ вамъ никакого основанія для этого чувства? Вы не обвиняете его въ томъ, что онъ небрежно отнесся къ возложенной на него миссіи?

— Нтъ, отецъ, онъ преданно и отважно работалъ. Онъ истинный патріотъ и не заслужилъ ничего, кром любви и уваженія отъ меня.

Отецъ Карди задумался.

— Сынъ мой! Если въ васъ есть новый свтъ, мечта о великомъ дл, которое должно быть совершено для вашихъ ближнихъ, надежда облегчить тягости уставшихъ и угнетенныхъ, подумайте о томъ, какъ вы обращаетесь съ самымъ драгоцннымъ благословеніемъ Божіимъ. Вс блага даны Имъ и новое рожденіе есть Его даръ. Если вы нашли путь жертвы, путъ, ведущій въ покою, если вы соединились съ любящими товарищами, чтобы принести освобожденіе тмъ, кто плачутъ и томятся втайн, то постарайтесь освободить душу отъ зависти и страстей. Пусть сердце будетъ подобно алтарю, на которомъ вчно горитъ священный огонь. Вспомните, что это великое и святое дло и что сердце, принимающее его, должно быть очищено отъ всякой мысли о себ. Это призваніе подобно призванію священника. Оно не можетъ зависть отъ любви къ женщин и отъ минутныхъ увлеченій. Оно состоитъ въ служб Богу и народу нын и всегда!

— А!— Артуръ всплеснулъ руками въ изумленіи. Онъ готовъ былъ разрыдаться, когда услышалъ лозунгъ молодой Италіи.— Отецъ, вы даете намъ благословеніе церкви? Христосъ на нашей сторон?

— Сынъ мой!— торжественно отвтилъ священникъ. Христосъ изгналъ продавцевъ изъ храма, ибо его домъ долженъ былъ быть названъ домомъ молитвы, а они сдлали его убжищемъ воровъ.

Посл долгаго молчанія Артуръ прошепталъ, весь дрожа:

— И Италія будетъ Его храмомъ, когда они будутъ изгнаны.

Онъ остановился и услышалъ мягкій отвтъ:

— Земля и полнота земли — Мои, сказалъ Господь.

V.

Въ этотъ день Артуръ чувствовалъ потребность въ длинной прогулк. Онъ отдалъ свой багажъ товарищу-студенту и отправился пшкомъ въ Лигорно.

День былъ сырой и облачный, но не холодный, и низкая, ровная мстность казалась ему прекрасне, чмъ когда-либо. Онъ чувствовалъ особую радость отъ мягкости сырой травы подъ ногами и отъ робкаго, изумленнаго вида дикихъ весеннихъ цвтовъ у дороги. Въ куст акаціи на опушк маленькаго лса птица сказала гнздо и при его появленіи взвилась на воздухъ съ испуганнымъ крикомъ и быстрымъ движеніемъ темныхъ крыльевъ. Онъ старался сосредоточиться на благочестивыхъ мысляхъ, подходящихъ въ кануну страстной пятницы, но мысли о Монтанелли и Гемм такъ переплеталась съ его набожными намреніями, что въ конц концовъ онъ отказался отъ своей попытки и позволилъ своей фантазіи углубиться въ мечты о той роли, которую должны играть его два кумира. Padre долженъ былъ стать вождемъ, апостоломъ, пророкомъ, передъ священнымъ гнвомъ котораго должны исчезнуть силы мглы и у ногъ котораго новые защитники свободы должны были наново питаться старыми ученіями и познать старыя истины въ ихъ новомъ и неожиданномъ значеніи.

А Гемма? О, она истинная героиня по натур. Она будетъ врнымъ товарищемъ, безстрашной и чистой двушкой, какъ т, о которыхъ мечтали многіе поэты. Она будетъ стоять рядомъ съ нимъ, плечо къ плечу, радостная подъ снію надвигающейся грозы. И они умрутъ вмст, быть можетъ, въ минуту побды, потому что побда должна неминуемо придти. Онъ ей не будетъ говорить о своей любви. Онъ не скажетъ ни слова, которое могло бы нарушить ея покой или испортить ихъ спокойныя, дружескія отношенія. Она была для него святыней, незапятнанной жертвой, которая должна быть возложена на алтарь, какъ приношеніе за освобожденіе народа. И кмъ долженъ быть тотъ, кто войдетъ въ свтлый храмъ души, незнающей иной любви, кром Бога и Италіи.

Богъ и Италія!

Неожиданная капля дождя упала на землю, когда онъ вошелъ въ большой мрачный домъ на улиц Дворцовъ, и дворецкій Юліи, безукоризненный, спокойный и учтиво враждебный, какъ всегда, показался на лстниц.

— Добрый вечеръ, Гиббонсъ! Братья дома?

— М-ръ Томасъ дома, сэръ, и м-ссъ Бертенъ. Они въ гостиной.

Артуръ вошелъ въ домъ съ тяжелымъ чувствомъ. Что за ужасный домъ! Казалось, струя жизни протекала мимо и оставляла его выше своего уровня. Ничто въ немъ не мнялось: ни люди, ни семейные портреты, ни тяжелая мебель, ни уродливая посуда, ни пошлое чванство богатствомъ, ни безжизненный видъ всего. Даже цвты въ фарфоровыхъ вазахъ выглядли какъ нарисованные металлическіе цвты, не знавшіе никогда прилива свжихъ соковъ въ теплые весенніе дни.

Юлія, одтая къ обду и ожидавшая гостей въ гостиной, которая была центромъ ея существованія, могла служить моделью для вычурныхъ модныхъ вазъ, со своей деревянной улыбкой, льняными завитушками и любимой собачкой на колняхъ.

— Какъ поживаешь, Артуръ?— сказала она сухо, протягивая ему на минуту кончики пальцевъ и перенося ихъ тотчасъ же къ боле пріятному прикосновенію шелковистой шерсти своей собачки.— Ты, надюсь, здоровъ и хорошо занимаешься въ школ.

Артуръ произнесъ первую фразу, которая пришла ему въ голову и впалъ опять въ тягостное молчаніе. Приходъ Джемса, величаво настроеннаго и вышедшаго въ гостиную въ сопровожденіи пожилого, чопорнаго судоходнаго агента, не внесъ оживленія и когда Гиббонсъ доложилъ, что обдъ поданъ, Артуръ всталъ съ легкимъ вздохомъ облегченія.

— Я не буду сегодня обдать, Юлія. Прошу извинить меня, но я удаляюсь въ свою комнату.

— Ты преувеличиваешь свой постъ,— сказалъ Томасъ.— Я увренъ, что ты заболешь.

— О, нтъ. Спокойной ночи!

Въ корридор Артуръ встртилъ одну изъ горничныхъ и попросилъ ее постучаться къ нему въ дверь въ шесть часовъ утра.

— Синьорино идетъ въ церковь?

— Да. Спокойной ночи, Тереза!

Онъ отправился въ себ въ комнату.

Она принадлежала его матери, и альковъ, расположенный противъ окна, превращенъ былъ во время ея длинной болзни въ часовню. Большое распятіе на черной подножк занимало средину алтаря и предъ нимъ висла маленькая римская лампочка. Въ этой комнат умерла мать Артура. Портретъ ея вислъ на стн у постели и на стол стояла фарфоровая ваза, ей принадлежавшая, съ большимъ пучкомъ фіалокъ, которыя она такъ любила. Была какъ разъ годовщина ея смерти и итальянская прислуга не забыла этого.

Артуръ вынулъ изъ чемодана портретъ, вставленный въ рамку и тщательно завернутый. Это было изображеніе Монтанелли, прибывшаго изъ Рима за нсколько дней до того. Артуръ вынималъ изъ бумаги это сокровище, когда грумъ Юліи принесъ ему на поднос ужинъ. Старая итальянская кухарка, служившая еще его матери до прихода новой сварливой хозяйки, приготовила на поднос всякія изысканныя яства, изъ тхъ, которыя ея дорогой синьорино могъ позволить себ пость, не нарушая велній церкви.

Артуръ отказался отъ всего, кром куска хлба, и грумъ, племянникъ Гиббонса, недавно пріхавшій изъ Англіи, многозначительно улыбнулся, вынося подносъ. Онъ уже былъ на сторон протестантскаго лагеря среди прислугъ.

Артуръ приблизился къ алькову, опустился на колни передъ распятіемъ, стараясь настроить себя на молитву и размышленія. Но это было трудно сдлать. Онъ, какъ сказалъ Томасъ, въ самомъ дл, слишкомъ строго соблюдалъ постъ и у него теперь голова кружилась, какъ отъ вина. Дрожь возбужденія пробжала у него по спин и распятіе покрылось въ его глазахъ туманомъ. Только посл долгой машинальной молитвы ему удалось направить свое блуждающее воображеніе на тайны искупленія. Наконецъ, физическая усталось одержала верхъ надъ нервнымъ возбужденіемъ и онъ легъ спать въ спокойномъ и мирномъ настроеніи, забывъ вс тревожныя мысли.

Онъ глубоко спалъ, когда рзкій нетерпливый стукъ раздался у его дверей.

‘А, Тереза!’ — подумалъ онъ, лниво поворачиваясь.

Стукъ повторился и онъ вскочилъ съ испугомъ.

— Синьорино, синьорино!— кричалъ мужской голосъ по-итальянски.— Вставайте, ради Господа!

Артуръ выскочилъ изъ кровати.

— Что случилось? Кто здсь?

— Это я, Джіанъ Батиста. Вставайте скорй, молю васъ именемъ Богородицы!

Артуръ быстро одлся и открылъ дверь. Когда онъ, въ изумленіи, смотрлъ въ блдное испуганное лицо кучера, въ корридор раздался стукъ тяжелыхъ ногъ и звенящей стали.

— За мной?— спросилъ онъ холодно.

— За вами. О, синьорино, спшите!.. Что вамъ нужно спрятать,— смотрите!.. Я могу…

— Мн ничего не нужно прятать. Братья знаютъ?

Первый мундиръ показался у поворота въ корридор.

— Синьора разбудили. Весь домъ проснулся! О, какое горе, какое ужасное горе! И еще въ Страстную пятницу. Угодники Божіи! Сжальтесь надъ нами!

Джіанъ Батиста разрыдался. Артуръ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и сталъ ждать жандармовъ, которые шли, звеня оружіемъ, въ сопровожденіи дрожащей толпы прислуги въ разнообразныхъ случайныхъ костюмахъ. Когда солдаты окружили Артура, хозяинъ и хозяйка дома показались въ конц этого страннаго шествія. Онъ былъ въ халат и туфляхъ. Она въ длинномъ пеньюар и съ папильотками въ волосахъ.

‘Приближается второй потопъ и эти пары идутъ въ ковчегъ. Вотъ приближается пара странныхъ животныхъ’. Эти слова мелькнули въ голов Артура, когда онъ глядлъ на смшныя, странныя фигуры. Онъ подавилъ смхъ съ созваніемъ его неумстности и перешелъ къ боле приличествующимъ случаю мыслямъ.

‘Ave Maria Regina Coeli’, пробормоталъ онъ, отводя глаза, чтобы видъ папильотокъ Юліи не смшилъ его боле.

— Объясните мн, пожалуйста,— сказалъ м-ръ Бертенъ, приближаясь къ жандармскому офицеру,— что значитъ это странное вторженіе въ частный домъ? Я васъ предупреждаю, что если вы не снабжены достаточнымъ полномочіемъ, я на васъ долженъ буду пожаловаться англійскому посланнику.

— Я предполагаю,— возразилъ сухо офицеръ,— что вы сочтете сіе достаточнымъ полномочіемъ. Во всякомъ случа, англійскій посланникъ сочтетъ его таковымъ.

Онъ вынулъ приказъ объ арест Артура Бертена, студента философіи, и, передавая его Джемсу, холодно прибавилъ:

— Если вы желаете еще объясненій, то лучше обратиться лично къ начальнику полиціи.

Юлія схватила бумагу у мужа, пробжала ее глазами и набросилась на Артура съ бшенствомъ.

— Такъ это ты обезчестилъ нашу семью!— кричала она,— Ты причина того, что вся городская голытьба собралась сюда глазть! Въ тюрьму угодилъ ты со всей своей набожностью! Это, конечно, можно было ожидать отъ сына папистки!

— Нельзя говорить съ арестованнымъ на чужомъ язык, сударыня!— прервалъ офицеръ, но его слова едва были слышны въ поток англійской ругани Юліи.

— Такъ и слдовало ожидать! Посты и молитвы, и святыя мысли — и вотъ что за всмъ этимъ! Я знала, чмъ это кончится.

Докторъ Варренъ сравнилъ однажды Юлію съ салатомъ, въ который кухарка опрокинула бутылку уксуса. Звукъ ея тонкаго, скрипучаго голоса коробилъ Артура, и онъ вдругъ вспомнилъ объ этомъ сравненіи.

— Все это совершенно лишнія слова,— сказалъ онъ.— Вамъ нечего бояться непріятностей. Всякій пойметъ, что никто изъ васъ не виновенъ. Я полагаю, господа. что вы должны осмотрть мои вещи? Мн нечего скрывать.

Пока жандармы рылись въ комнат, читая его письма, разсматривая его школьныя бумаги и выворачивая вс ящики, онъ сидлъ на краю постели, немножко взволнованный, но совершенно не отчаяваясь. Обыскъ его не безпокоилъ. Онъ всегда сжигалъ письма, которыя могли бы оказаться компрометирующими, и кром рукописныхъ стиховъ, полуреволюціонныхъ, полумистическихъ и двухъ или трехъ нумеровъ молодой Италіи, жандармы ничего не нашли, что вознаградило бы ихъ за ихъ трудъ.

Посл долгаго сопротивленія Юлія уступила просьбамъ своего шурина и пошла къ себ въ спальню, пройдя мимо Артура съ величественнымъ высокомрнымъ видомъ. Джемсъ покорно послдовалъ за ней.

Когда они вышли изъ комнаты, Томасъ, который все время ходилъ по комнатъ, стараясь сохранить равнодушный видъ, подошелъ къ офицеру и попросилъ позволенія поговорить съ арестованнымъ. Получивъ позволеніе, онъ подошелъ къ Артуру и пробормоталъ поспшно:

— Какъ это непріятно! Я ужасно огорченъ.

Артуръ взглянулъ на него свтлымъ, какъ лтнее утро, взглядомъ.

— Ты былъ всегда добръ ко мн!— сказалъ онъ.— Нечего безпокоиться. Это пустяки.

— Послушай, Артуръ!— Томасъ энергично провелъ рукой по усамъ и ршился задать непріятный вопросъ.— Это все изъ-за денегъ? Если да, то…

— Изъ-за денегъ? О, нтъ! Какимъ бы образомъ?

— Такъ значитъ, это какая-нибудь политическая исторія? Я такъ и думалъ… Ты не очень огорчайся и не обращай вниманія на слова Юліи. У нея такой бшеный языкъ! И если теб нужно помочь деньгами или чмъ-нибудь другимъ, дай мн знать, пожалуйста!

Артуръ молча протянулъ ему руку, и Томасъ вышелъ изъ комнаты, стараясь принять равнодушный видъ. Жандармы тмъ временемъ кончили обыскъ и офицеръ попросилъ Артура надть пальто. Артуръ послушался и собирался выйти изъ комнаты, потомъ остановился съ внезапной нершимостью. Ему было тяжело проститься съ комнатой своей матери въ присутствіи полиціи.

— Вы бы имли что-нибудь противъ того, чтобы выйти на минуту изъ комнаты?— сказалъ онъ.— Вы видите, я не могу убжать и тутъ нечего прятать.

— Очень жалю, но оставлять арестованныхъ наедин запрещено.

— Ну, такъ все-равно!

Онъ подошелъ къ алькову и, опустившись на колни, поцловалъ подножіе распятія, произнеся шопотомъ:

‘Господи, дай мн остаться сильнымъ до конца!’

Когда онъ поднялся, офицеръ стоялъ у стола, разсматривая портретъ Монтанелли.

— Это вашъ родственникъ?— спросилъ онъ.

— Нтъ, мой духовникъ, новый епископъ Бризигелли.

На лстниц итальянская прислуга ожидала его, тревожная и опечаленная. Вс любили Артура изъ-за него самого и изъ-за его матери и теперь тснились вокругъ него, цлуя ему руки и платье. Джіанъ Батиста стоялъ тутъ же, и слезы катились на его сдые усы. Никто изъ Бертеновъ не пришелъ проститься съ нимъ. Ихъ холодность еще боле выставляла на видъ преданность и нжность слугъ, и Артуръ былъ совсмъ растроганъ, пожимая протянутыя къ нему руки.

— Прощай, Доссіанъ Батиста, поцлуй дтей за меня! Прощайте, Тереза! Молитесь за меня вс вы, и Господь да сохранитъ васъ! Прощайте, прощайте!..

Онъ быстро сбжалъ съ лстницы къ входной двери.

Черезъ минуту маленькая группа безмолвныхъ мужчинъ и рыдающихъ женщинъ стояла у дверей, глядя вслдъ узжающей коляск.

VI.

Артуръ былъ заключенъ въ громадную средневковую тюрьму у пристани. Тюремная жизнь ему показалась довольно сносной. Камера была сырая и темная. Но онъ выросъ во дворц въ Via Borra, и духота, крысы и тяжелый запахъ не были для него новостью. Пища тоже была дурная и недостаточная. Но Джемсъ вскор получилъ позволеніе посылать ему жизненные припасы изъ дому. Его держали въ одиночномъ заключеніи и хотя бдительность надзирателей была не такой строгой, какъ онъ ожидалъ, онъ все-таки не могъ получить объясненія причины своего ареста. Тмъ не мене, спокойное настроеніе, съ которымъ онъ прибылъ въ крпость, не оставляло его. Такъ какъ книгъ ему не позволялось имть, то онъ проводилъ время въ молитв и благочестивыхъ размышленіяхъ и ждалъ безъ особеннаго нетерпнія и тревоги дальнйшаго хода событій. Однажды утромъ солдатъ открылъ дверь его камеры и сказалъ:

— Пожалуйте!

Посл двухъ или трехъ вопросовъ, на которые ему отвчали только: ‘Говорить запрещено’,— Артуръ покорился неминуемому и послдовалъ за солдатомъ черезъ лабиринтъ дворовъ, корридоровъ и лстницъ, боле или мене удушливыхъ и пропитанныхъ зловоніемъ, его ввели въ большую, свтлую комнату, гд три человка въ военныхъ мундирахъ сидли у длиннаго стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, съ разбросанными по немъ бумагами, они беззаботно разговаривали между собой, когда же онъ вошелъ, они приняли строгій, дловой видъ и самый старшій изъ нихъ, фатоватый человкъ, съ сдыми бакенбардами и въ мундир полковника, указалъ ему на стулъ съ другой стороны стола и началъ допросъ.

Артуръ ждалъ, что ему будутъ угрожать, что на него будутъ кричать и приготовился отвчать съ достоинствомъ и терпніемъ. Но онъ былъ пріятно обманутъ въ своихъ ожиданіяхъ. Полковникъ велъ себя натянуто, холодно и формально, но необычайно вжливо. Ему предложили обычные вопросы относительно его имени, возраста, національности, и полученные отвты записаны были въ установленномъ порядк. Онъ началъ чувствовать скуку и нетерпніе, когда вдругъ полковникъ спросилъ:

— А теперь, м-ръ Бертенъ, что вы знаете о молодой Итани?

— Я знаю, что это общество, которое издаетъ журналъ въ Марсел и распространяетъ его въ Италіи съ цлью возбуждать населеніе къ возстанію и изгнать австрійскую армію изъ страны.

— Вы, я полагаю, читали этотъ журналъ?

— Да, меня интересуютъ вопросы, поднимаемые въ немъ.

— Когда вы читали, понимали ли вы, что совершаете незаконный поступокъ?

— Конечно.

— Гд вы достали номера, которые найдены были въ вашей комнат?

— Этого я не могу сказать.

— М-ръ Бертенъ, вы не должны говорить здсь ‘я не могу сказать’ — вы обязаны отвчать на мои вопросы.

— Я не хочу отвчать, если вы не хотите, чтобы я говорилъ ‘не могу’.

— Вы пожалете о томъ, что позволяете себ употреблять такія выраженія,— замтилъ полковникъ, а такъ какъ Артуръ ничего не отвтилъ, то онъ продолжалъ:

— Я могу сказать вамъ, что до насъ дошли достоврныя извстія о вашихъ связяхъ съ этимъ обществомъ гораздо боле близкихъ, чмъ простое чтеніе запрещенныхъ изданій. Для васъ выгодне откровенно сознаться. Правда выяснится во всякомъ случа и вы увидите, что совершенно безполезно отмалчиваться и запираться.

— Я совершенно не хочу запираться.

— Что вы хотите знать?

— Во-первыхъ, какимъ образомъ, вы, иностранецъ, вмшались въ такого рода дла?

— Я думалъ объ этихъ вопросахъ, читалъ все, что только могъ достать, и пришелъ къ собственнымъ выводамъ на этотъ счетъ.

— Кто убдилъ васъ примкнуть къ этому обществу?

— Никто. Я самъ захотлъ.

— Вы меня водите за носъ!— рзко сказалъ полковникъ. Терпніе начинало измнять ему.— Нельзя самому входить въ общество. Кому вы сообщили о вашемъ желаніи примкнуть къ нему?

Молчаніе.

— Будете ли вы столь любезны отвтить мн?

— Нтъ, если вы будете предлагать такого рода вопросы.

Артуръ говорилъ злобно. Странное нервное раздраженіе овладло имъ. Онъ зналъ теперь, что много арестовъ произведено было въ Лигорно и Пиз и хотя ему еще неизвстны были размры бдствія, онъ все-таки достаточно слышалъ, чтобы волноваться о судьб Геммы и другихъ его друзей. Напускная вжливость чиновниковъ, скучная игра назойливыхъ вопросовъ и уклончивыхъ отвтовъ была ему нестерпима и топотъ тяжелыхъ шаговъ караульнаго за дверьми мучилъ его слухъ.

— Кстати, когда вы въ послдній разъ видлись съ Джіовани Болла?— спросилъ полковникъ посл обмна нсколькими незначительными фразами.— Передъ самымъ отъздомъ изъ Пизы, не правда ли?

— Я не знаю кто это.

— Какъ! Джіованни Болла. Вы, наврно, его знаете. Высокій, молодой человкъ, гладко выбритый… Онъ одинъ изъ вашихъ товарищей по университету.

— Въ университете много студентовъ, которыхъ я не знаю.

— Но Боллу вы наврно знаете! Посмотрите, вотъ его почеркъ. Вы видите, васъ онъ хорошо знаетъ.

Полковникъ небрежно передалъ ему бумагу, на заголовк которой написано было: ‘Протоколъ’, а подписано: Джіованни Болла. Просматривая его, Артуръ увидлъ свое собственное имя. Онъ съ изумленіемъ поднялъ глаза.

— Можно мн прочесть это.

— Да, прочтите. Это васъ касается

Онъ сталъ читать въ то время, какъ чиновники сидли молча и наблюдали за выраженіемъ его лица. Бумага заключалась въ показаніяхъ, отвтахъ на длинный рядъ вопросовъ. Очевидно, Болла былъ тоже арестованъ. Первыя показанія имли обычный характеръ. Затмъ слдовалъ короткій отчетъ о связяхъ Боллы съ обществомъ, о распространеніи запрещенной литературы въ обществ и о студенческихъ собраніяхъ. Затмъ слдовали слова: ‘Среди тхъ, которые примкнули къ намъ, былъ молодой англичанинъ Артуръ Бертенъ, принадлежащій къ богатой семь судовладльцевъ’.

Кровь бросилась Артуру въ голову. Болла измнилъ ему! Болла, взявшій на себя отвтственный долгъ иниціатора! Болла, убдившій Гемму, влюбленный въ нее! Артуръ положилъ бумагу въ сторону и уставился глазами въ землю.

— Надюсь, что эта бумажечка освжила вашу память,— вжливо замтилъ полковникъ.

Артуръ отрицательно покачалъ головой.

— Я не знаю этого человка,— повторилъ онъ: — тутъ какая-нибудь ошибка.

— Ошибка? Какія глупости! Оставьте, м-ръ Бертенъ. Рыцарство и донкихотство очень похвальны, но не нужно ихъ преувеличивать. Подумайте, что за смыслъ вамъ губить себя и испортить вс свои жизненные планы изъ-за пустой формальности, по отношенію къ человку, который васъ выдалъ. Видите, онъ, не стсняясь, говоритъ о васъ.

Легкая насмшка слышалась въ голос полковника. Артуръ быстро взглянулъ на него. Внезапный свтъ озарилъ его:

— Это ложь!— крикнулъ онъ:— бумага поддлана! Я вижу это по вашему лицу. Вы низко… Вы хотите воспользоваться мною, чтобы запутать кого-нибудь изъ арестованныхъ вами. Или вы устраиваете мн ловушку. Вы обманщикъ, лгунъ и подлецъ!

— Молчать!— крикнулъ полковникъ, вскакивая въ бшенств.

Двое его товарищей выскочили изъ-за стола вмст съ нимъ.

— Капитанъ Тамази,— продолжалъ онъ, обращаясь къ одному изъ нихъ:— позвоните сторожа и ведите отправить этого молодого человка на нсколько дней въ карцеръ. Онъ нуждается въ урок, чтобы стать разсудительнымъ.

Карцеръ былъ тсной, сырой, грязной дырой въ подземелья. Вмсто того, чтобы сдлать Артура ‘боле разсудительнымъ’, онъ довелъ его до полнаго раздраженія. Роскошная домашняя обстановка сдлала его очень чувствительнымъ къ опрятности и первое впечатлніе на Артура этихъ скользкихъ, заплесневлыхъ стнъ, мусора и нечистотъ, сваленныхъ на полъ, зловонія и гнили могли бы удовлетворить мстительность оскорбленнаго чиновника. Когда Артура втолкнули туда и закрыли за нимъ дверь, онъ сдлалъ три осторожныхъ шага впередъ съ вытянутыми впередъ руками, содрогаясь отъ ужаса, когда пальцы его касались скользкой стпы, и онъ сталъ осторожно пробираться въ густой темнот, чтобы найти какое-нибудь боле чистое мстечко, гд можно было бы ссть.

Долгій день проходилъ среди темноты и молчанія, и ночь не принесла никакой перемны. Среди полной пустоты и отсутствія вншнихъ впечатлній онъ постепенно потерялъ сознаніе времени, и когда на слдующее утро повернулся ключъ въ замк, испуганныя крысы бросились съ пискомъ бжать мимо него,— онъ вскочилъ въ ужас, сердце его безумно билось, въ ушахъ звенло, какъ будто бы его держали вдали отъ свта не часы, а цлые мсяцы.

Дверь открылась, пропустивъ слабый свтъ фонаря — ему онъ показался ослпительнымъ — вошелъ главный сторожъ съ кускомъ хлба и кувшиномъ воды въ рукахъ. Артуръ сдлалъ шагъ впередъ, онъ былъ увренъ, что сторожъ пришелъ, чтобы выпустить его, но прежде, чмъ онъ усплъ выговорить слово, человкъ далъ ему въ руки хлбъ и кувшинъ, повернулся и ушелъ ничего не говоря, дверь снова закрылась.

Артуръ топнулъ ногой. Въ первый разъ въ жизни онъ чувствовалъ бшенство. Но по мр того, какъ проходили часы, сознаніе времени и мста боле и боле ускользало отъ него. Темнота казалась безграничной, безъ начала и безъ конца, и жизнь какъ бы остановилась для него. На вечеръ третьяго дня, когда открыли дверь, и сторожъ появился у порога въ сопровожденіи солдата, Артуръ поднялъ глаза, ослпленный и растерянный, закрывая глаза отъ необычнаго свта и смутно думая о томъ, сколько часовъ или недль онъ провелъ въ этой могил.

— Пожалуйте,— произнесъ холоднымъ дловымъ голосомъ сторожъ.

Артуръ поднялся и машинально пошелъ за нимъ, съ чувствомъ странной неувренности, шатаясь, какъ пьяный. Онъ оттолкнулъ руку сторожа, который хотлъ помочь ему подняться по крутымъ узкимъ ступенямъ, ведущимъ во дворъ. Но когда онъ дошелъ до послдней ступени, у него внезапно закружилась голова, онъ пошатнулся и упалъ бы, если бы сторожъ не поддержалъ его за плечо.

——

— Ну, теперь все будетъ ладно,— произнесъ привтливый голосъ, — это всегда бываетъ, когда выходятъ отсюда на воздухъ.

Артуръ длалъ отчаянныя попытки вздохнуть, когда ему наново брызнули водой въ лицо. Темнота, казалось, отпадала отъ него, распадаясь съ грохотомъ на куски. Потомъ онъ вдругъ пришелъ въ полное сознаніе, и, оттолкнувъ руку сторожа, пошелъ почти твердо по корридору и по лстниц. Они остановились на минуту передъ какой-то дверью, потомъ она открылась, и прежде, чмъ Артуръ сообразилъ, куда его ведутъ, онъ очутился въ свтлой комнат, гд его прежде допрашивали, и въ смущеніи глядлъ на столъ, бумаги и чиновниковъ, сидящихъ на обычныхъ мстахъ.

— А, м-ръ Бертенъ!— сказалъ полковникъ.— Надюсь, теперь мы будемъ боле мирно разговаривать. Ну, какъ вамъ нравится карцеръ? Онъ не такъ роскошенъ, какъ гостиная вашего брата, не правда ли?

Артуръ поднялъ глаза на улыбающееся лицо полковника. Его обуяло бшеное желаніе схватить за горло этого фата съ сдыми бакенбардами и разорвать его зубами. Вроятно, это было замтно на его лиц, потому что полковникъ тотчасъ же прибавилъ совсмъ другимъ тономъ:

— Сядьте, м-ръ Бертенъ и выпейте немного воды! Вы возбуждены.

Артуръ оттолкнулъ стаканъ воды, который ему протягивали. Онъ оперся руками о столъ, опустилъ голову на руку и старался собрать свои мысли. Полковникъ сидлъ, зорко наблюдая за нимъ и замчая своимъ опытнымъ глазомъ легкое дрожаніе его губъ и рукъ, слды сырости на волосахъ и тусклый взглядъ, свидтельствующій о физическомъ угнетеніи и разстроенныхъ нервахъ.

— Теперь, м-ръ Бертенъ,— сказалъ онъ черезъ нсколько минуть,— мы опять начнемъ съ того, на чемъ остановились и такъ какъ между нами произошли маленькія непріятности, то я долженъ сказать вамъ, что съ своей стороны желаю только быть благосклоннымъ къ вамъ. Если вы будете вести себя благоразумно,— мы не будемъ примнять къ вамъ излишнихъ строгостей.

— Чего вы хотите отъ меня?

Артуръ говорилъ жесткимъ, сердитымъ голосомъ, совершенно не похожимъ на его обыкновенный.

— Я хочу, чтобы вы намъ искренно, просто и честно сказали обо всемъ, что вы знаете относительно этого общества и его членовъ. Прежде всего, какъ долго вы знали Боллу?

— Я никогда въ жизни его не видлъ. И ничего о немъ не знаю.

— Неужели? Ну, мы еще вернемся къ этому предмету. Я полагаю, вы знакомы съ молодымъ человкомъ, по имени Карлъ Бини?

— Я никогда не слыхалъ о такомъ человк.

— Чрезвычайно странно! Ну, а Франческо Нерри?

— Въ первый разъ слышу это имя.

— А вотъ письмо, написанное вашимъ почеркомъ и обращенное къ нему. Посмотрите!

Артуръ небрежно взглянулъ на него и отложилъ его.

— Вы узнаете это письмо?

— Нтъ.

— Вы отрицаете, что это вашъ почеркъ?

— Я ничего не отрицаю, я не помню.

— Можетъ быть, вы вспомните это письмо?

Ему подали второе письмо и онъ увидлъ, что это было письмо, написанное имъ осенью одному товарищу.

— Нтъ.

— И не помните лицо, къ которому оно обращено?

— Нтъ.

— У васъ удивительно короткая память!

— Я всегда страдалъ этимъ недостаткомъ.

— Неужели? А мн недавно говорилъ одинъ профессоръ университета, что васъ вовсе не считаютъ неспособнымъ. Напротивъ, васъ считаютъ очень умнымъ.

— Вы, вроятно, судите объ ум съ полицейской точки зрнія. Профессора университета употребляютъ это слово въ другомъ смысл.

Въ голос Артура ясно слышалось возрастающее раздраженіе. Онъ былъ физически истощенъ отъ голода, безсонницы и сквернаго воздуха. Каждая частица его тла причиняла ему боль. Голосъ полковника раздражалъ его возбужденные нервы, дйствуя на него какъ звукъ грифеля по доск.

— М-ръ Бертенъ!— сказалъ полковникъ съ достоинствомъ, откидываясь въ кресл.— Вы опять забываетесь и я долженъ васъ опять предупредить, что такого рода разговоръ не доведетъ васъ до добра. Надюсь, вы достаточно испытали прелести карцера, чтобы не желать вторично заключенія въ немъ. Я долженъ откровенно сказать вамъ, что долженъ буду употреблять серьезныя мры, если вы будете продолжать отвергать боле мягкія. Помните, у меня есть доказательство, положительное доказательство, что нкоторые изъ этихъ молодыхъ людей занимались контрабанднымъ провозомъ запрещенныхъ книгъ, и о томъ, что вы были въ сношеніяхъ съ ними. Теперь спрашиваю васъ: хотите вы сказать безъ всякаго принужденія, что вы знаете относительно этого дла.

Артуръ низко опустилъ голову. Слпое, безсмысленно зврское бшенство копошилось въ немъ, какъ живое существо. Возможность потерять власть надъ собой казалась ему страшне всего другого. Первый разъ въ жизни онъ понялъ, сколько возможной дикости скрыто за культурностью воспитанныхъ людей и за смиреніемъ христіанина. И ужасъ передъ самимъ собой обуялъ его съ великой силой.

— Я жду вашего отвта,— сказалъ полковникъ.

— Мн нечего отвчать.

— Вы ршительно отказываетесь отвчать?

— Я вамъ ничего не скажу.

— Тогда я долженъ буду распорядиться, чтобы васъ опять посадили въ карцеръ, и держать васъ тамъ, пока вы не измните своего ршенія. Если вы будете еще больше бунтовать, васъ закуютъ въ цпи.

Артуръ поднялъ глаза, дрожа съ головы до ногъ.

— Длайте, что вамъ угодно!— медленно сказалъ онъ.— А позволитъ ли англійскій посланникъ, чтобы такъ обращались съ британскимъ подданнымъ, не доказавъ его преступности ни въ чемъ — это, конечно, его дло ршать.

Наконецъ, Артура отвели обратно въ его собственную камеру, гд онъ бросился на постель и проспалъ до слдующаго утра. Въ цпи его не заковывали и мрачнаго карцера онъ больше не видлъ. Но распря между нимъ и полковникомъ обострялась съ каждымъ новымъ допросомъ. Артуръ тщетно молился въ своей комнат, чтобы небо помогло ему побороть свои дурныя страсти, и напрасно онъ думалъ по цлымъ ночамъ о смиреніи и терпніи Христа. Какъ только его приводили опять въ длинную пустую комнату, въ покрытому сукномъ столу и онъ видлъ вылощенные усы полковника, мятежный духъ снова овладвалъ имъ, внушая ему озлобленныя возраженія и презрительные отвты. Прежде чмъ прошелъ мсяцъ со времени его заключенія, обоюдное раздраженіе достигло такой степени, что онъ и полковникъ не могли взглянуть другъ другу въ лицо, не теряя самообладанія.

Продолжительность этой мелкой войны начинала угнетать его нервы. Зная, какъ сильно за нимъ наблюдали и вспоминая слухи о томъ, что заключенныхъ поятъ белладоной и записываютъ ихъ бредъ, онъ понемногу сталъ бояться сть и пить. Если мимо него пробгала мышь ночью, онъ вскакивалъ весь покрытый холоднымъ потомъ и дрожалъ отъ ужаса, воображая, что кто-нибудь спрятанъ въ комнат и слушаетъ, что онъ говоритъ во сн. Начальство, очевидно, старалось устроить ему ловушку и вырвать у него какое-нибудь показаніе, могущее выдать Боллу. И такъ велико было его опасеніе попасть по неосторожности въ ловушку, что онъ могъ, въ самомъ дл, попасться, благодаря своей нервности. Имя Боллы звучало въ его ушахъ днемъ и ночью, мшая его молитвамъ и срывалось съ его устъ вмсто имени Маріи, когда онъ перебиралъ четки. Самымъ ужаснымъ было то, что и вра его вмст съ вншнимъ міромъ ускользала отъ него съ теченіемъ дней. Онъ лихорадочно держался за этотъ послдній оплотъ, проводя нсколько часовъ каждый день среди молитвъ и размышленій. Но мысли его все чаще и чаще возвращались къ Болл и молитвы становились совершенно машинальными.

Его единственнымъ утшеніемъ былъ главный сторожъ тюрьмы. Это былъ маленькій старичокъ, толстый и лысый, который сначала пытался глядть сурово. Но понемногу его природное добродушіе, сказывавшееся въ каждой ямочк его пухлаго лица, одержало верхъ надъ его служебнымъ рвеніемъ и онъ началъ передавать порученія заключенныхъ изъ камеры въ камеру.

Однажды въ половин мая, сторожъ пришелъ въ камеру съ такимъ мрачнымъ и сердитымъ лицомъ, что Артуръ взглянулъ на него въ изумленіи.

— Что случилось, Энрико?— спросилъ онъ.

— Ничего,— сердито отвтилъ Энрико и, подойдя въ постели, началъ снимать одяло, принадлежавшее Артуру.

— Зачмъ вамъ понадобились мои вещи? Разв меня переводятъ въ другую камеру?

— Нтъ, васъ выпускаютъ.

— Выпускаютъ? Сегодня? Совсмъ? Энрико!

Артуръ, возбужденный, схватилъ за руку сторожа, но тотъ ее сердито отдернулъ.

— Энрико, что съ вами? Почему вы не отвчаете? Разв насъ всхъ выпускаютъ?

Презрительное ворчаніе было единственнымъ отвтомъ.

— Что съ вами?— Артуръ опять взялъ руку старика, смясь.— Нечего сердиться на меня, потому что я, все равно, не обижусь. Я хочу знать о другихъ.

— О другихъ?— заворчалъ Энрико, опуская вдругъ рубашку, которую онъ складывалъ.— Не о Болл, надюсь?

— О Болл и о другихъ, конечно! Энрико, что съ вами?

— Ну его-то ужъ не такъ скоро выпустятъ, бдняжку, когда товарищь выдалъ его. У-у-у!

Энрико съ жестомъ отвращенія опять сталъ складывать рубашку.

— Выдалъ его товарищъ? Какой ужасъ!

Глаза Артура раскрылись отъ ужаса. Энрико быстро обернулся къ нему.

— Да разв не вы выдали его?

— Я? Да вы съ ума спятили!

— Ну, во всякомъ случа, ему вчера сказали такъ при допрос. Я очень радъ, что это не вы, потому что я всегда считалъ васъ порядочнымъ человкомъ. Идите за мной!

Энрико вышелъ въ корридоръ и Артуръ пошелъ за нимъ, начиная вдругъ понимать въ чемъ дло.

— Они сказали Болл, что я его выдалъ. Конечно, они это сдлали! Вдь, они же мн сказали, что онъ меня выдалъ! Надюсь, Болла не такой дуракъ, чтобы поврить!

— Да? Такъ это, въ самомъ дл, неправда?

Энрико остановился у лстницы и сталъ вглядываться въ Артура, который только пожалъ плечами.

— Ну, я радъ это знать и скажу ему объ этомъ. Но видите ли, они ему сказали, что вы его выдали изъ-за ревности, потому что, будто бы, вы оба любите одну и ту же двушку.

— Это ложь!— Артуръ повторилъ эти слова прерывистымъ шепотомъ. Внезапный, сковывающій его члены ужасъ охватилъ его.— Ту же двушку… ревность… какъ они могли это знать! какъ они могли это знать!

— Подождите немножко, молодой человкъ!— Энрико остановился въ корридор, ведущемъ въ комнату для допросовъ, и мягко заговорилъ: — Я вамъ врю, но скажите мн одну вещь: я знаю, что вы католикъ, не говорили ли вы чего-нибудь на исповди?

— Это ложь!— На этотъ разъ голосъ Артура поднялся до еле сдерживаемаго крика.

Энрико пожалъ плечами и пошелъ впередъ.

— Вамъ, конечно, лучше знать. Но вы не первый молодой втренникъ, попавшійся такимъ образомъ. Теперь какъ разъ идутъ страшные толки объ одномъ священник въ Пиз, котораго уличили нкоторые изъ вашихъ друзей. Они даже напечатали о томъ, что онъ шпіонъ.

Онъ открылъ дверь въ комнату и, видя, что Артуръ стоитъ недвижно, устремивши безжизненный взглядъ передъ собой, слегка втолкнулъ его.

— Здравствуйте, м-ръ Бертенъ!— сказалъ полковникъ, улыбаясь и дружелюбно оскаяяя вубы.— Мн очень пріятно поздравить васъ. Изъ Флоренціи пришелъ приказъ о вашемъ освобожденіи. Будьте любезны подписать эту бумагу.

Артуръ подошелъ къ столу.

— Я хотлъ бы знать,— сказалъ онъ глухимъ голосомъ:— кто меня выдалъ.

Полковникъ поднялъ брови съ улыбкой.

— Вы не можете догадаться? Подумайте на минутку!

Артуръ отрицательно покачалъ головой.

Полковникъ протянулъ об руки съ выраженіемъ вливаго изумленія.

— Не можете догадаться? Неужели? Да вы же сами, м-ръ Бертенъ! Кто же другой можетъ знать ваши личныя сердечныя дла.

Артуръ молчаливо отвернулся. На стн висло большое деревянное распятіе, и глаза его медленно обратились къ нему, но безъ молитвеннаго выраженія, а только съ смутнымъ изумленіемъ передъ этимъ терпли вымъ богомъ, у котораго нтъ громовъ, чтобы поразить священнослужителя, нарушившаго тайну исповди.

— Будьте любезны подписать квитанцію въ выдач вашихъ бумагъ,— мягко сказалъ полковникъ:— и затмъ мн нтъ надобности задерживать васъ. Я увренъ, что вы спшите домой, а я теперь чрезвычайно занять дломъ этаго безумнаго юноши Боллы, который подвергъ столь жестокому испытанію вашу христіанскую кротость. Боюсь, что съ нимъ строго поступятъ. Прощайте!

Артуръ, подписавъ квитанцію, взялъ бумаги и вышелъ въ глубокомъ молчаніи. Онъ послдовалъ за Энрико въ тяжелымъ воротамъ и, не прощаясь съ нимъ, сошелъ внизъ, къ рк, гд его ждалъ лодочникъ, чтобы перевезти черезъ ровъ. Когда онъ подходилъ въ каменнымъ ступенямъ, ведущимъ на улицу, къ нему подбжала двушка, въ ситцевомъ плать и въ соломенной шляп, протягивая ему об руки.

— Артуръ! я такъ счастлива, такъ счастлива!

Онъ отстранилъ свои руки, весь дрожа.

— Джимъ!— сказалъ онъ совершенно чужимъ голосомъ.— Джимъ!

— Я жду тебя здсь цлые полчаса. Мн говорили, что тебя выпустятъ въ четыре. Артуръ, почему ты такъ на меня глядишь? Что съ тобой, Артуръ? Остановись!

Онъ отвернулся отъ нея и медленно шелъ по улиц, какъ бы забывъ ея присутствіе. Испуганная его поведеніемъ, она побжала за нимъ и схватила его за руку.

— Артуръ.

Онъ остановился и взглянулъ на нее дикими глазами. Она взяла его подъ руку и они шли нсколько минутъ въ молчаніи.

— Послушай, дорогой мой!— сказала она мягко.— Ты слишкомъ принимаешь это въ сердцу. А знаю, что это ужасно, но всякій понимаетъ.

— О чемъ ты говоришь?— спросилъ онъ тмъ же глухимъ голосомъ.

— О письм Боллы.

По лицу Артура прошла скорбная тнь при этомъ имени.

— Я думала, что ты не зналъ объ этомъ, но теб, вроятно, сказали,— продолжала Гемма.— Болла, вроятно, прямо съ ума сошелъ, выдумавъ такую вещь.

— Какую вещь?

— Такъ ты, значитъ, ничего не знаешь! Онъ написалъ ужасное письмо, о томъ, что ты сказалъ о контрабанд и виноватъ въ его арест. Это, конечно, нелпо, каждый это понимаетъ, и только т, кто тебя не знаютъ, пришли въ волненіе. Я изъ за этого именно пришла, чтобъ сказать теб, что никто въ нашей групп не вритъ этому.

— Гемма, но, вдь, это правда!

Она медленно отшатнулась отъ него и остановилась съ раскрытыми и полными ужаса глазами, съ лицомъ, блымъ, какъ повязанный вокругъ ея шеи платокъ. Большая ледяная волна молчанія охватила ихъ обоихъ, отдливъ ихъ въ обособленномъ мір отъ жовни и движенія улицы.

— Да,— прошепталъ онъ, наконецъ.— Да, я объ этомъ говорилъ и я называлъ его имя.— О Боже, Боже, что мн длать?

Онъ вдругъ пришелъ въ себя и увидлъ смертельный ужасъ въ ея лиц. Да, конечно, она должна думать…

— Гемма, ты не понимаешь!— проговорилъ онъ, подходя къ ней ближе.

Но она отшатнулась отъ него съ рзкимъ возгласомъ.

— Не касайся меня!

Артуръ схватилъ ея правую руку съ внезапной яростью.

— Послушай, ради Бога! Я…

— Уходи! Пусти мою руку!.. Уходи!

Въ слдующую минуту она вырвала свою руку и ударила его по щек. Его окружилъ какой-то туманъ. Нсколько времени онъ ничего не сознавалъ, кром блднаго, отчаяннаго лица Геммы и вида ея правой руки, которую она вытирала своей ситцевой юбкой. Потомъ опять окружилъ его солнечный свтъ, онъ оглянулся и увидлъ, что одинъ.

VII.

Было уже совершенно темно, когда Артуръ позвонилъ у дверей большого дома на Via Borra. Онъ помнилъ, что долго блуждалъ по улицамъ, но гд и почему, и какъ долго — онъ не имлъ представленія. Грумъ Юліи открылъ ему дверь, звая, и многозначительно усмхнулся при вид его разстроеннаго окаменлаго лица. Ему показалось удивительно забавнымъ, что молодой баринъ вернулся изъ тюрьмы похожимъ на пьянаго, грязнаго нищаго. Артуръ поднялся по лстниц. Наверху онъ встртилъ Гиббонса, который сходилъ внизъ съ выраженіемъ торжественнаго и надменнаго порицанія. Артуръ попытался быстро пройти мимо него, пробормотавъ: ‘Добрый вечеръ!’ Но отъ Гиббонса не такъ легко было отдлаться противъ его воли.

— Господъ нтъ дома, сэръ,— сказалъ онъ, кинувъ критическій взглядъ на неряшливую одежду и растрепанные волосы Артура.— Они отправились и не вернутся раньше двнадцати.

Артуръ посмотрлъ на свои часы. Было девять часовъ. О, да! у него еще есть время, много времени.

— Барыня поручила мн спросить васъ, не хотите ли вы ужинать, сэръ? Она надется, что вы подождете ея возвращенія, потому что она очень желаетъ поговорить съ вами еще сегодня.

— Мн ничего не нужно, спасибо! Можете ей сказать, что я не лягу спать.

Онъ поднялся въ свою комнату. Въ ней ничего не измнилось со времени его ареста. Портретъ Монтанелли стоялъ на стол на томъ мст, гд онъ оставилъ его, и распятіе также стояло въ альков, какъ прежде. Онъ остановился на минуту на порог и сталъ прислушиваться. Но въ дом было совершенно тихо. Очевидно, никто не придетъ мшать ему. Онъ тихо вошелъ въ комнату и закрылъ дверь.

Итакъ, насталъ конецъ. Нечего было думать и тревожиться. Только бы отдлаться отъ ненужнаго и непріятнаго согнанія и дло съ концомъ. И все-таки это какъ-то глупо и безцльно.

Онъ не принялъ яснаго ршенія совершить самоубійство. Онъ даже не особенно думалъ объ этомъ — настолько это ему казалось неизбжнымъ и очевиднымъ. У него не было ни малйшаго представленія о томъ, какого рода смерть избрать. Только бы покончить скоре — покончить и забыть. Въ комнат не было никакого оружія, не было даже простого ножа. Но не все ли равно — достаточно полотенца или простыни, разрзанной на куски.

Какъ разъ надъ окномъ былъ вбитъ большой гвоздь. Вотъ и отлично. Нужно только хорошенько укрпить его, чтобы онъ вынесъ тяжесть его тла. Артуръ всталъ на стулъ и потрогалъ гвоздь: онъ оказался недостаточно крпкимъ, и юноша опять сошелъ и досталъ изъ комода молотокъ. Онъ прибилъ гвоздь и хотлъ уже сдернуть простыню съ кровати, когда вдругъ вспомнилъ, что еще не молился. Конечно, нужно помолиться передъ смертью, это долгъ христіанина. Бетъ даже особенныя молитвы для отходящей души.

Онъ подошелъ въ алькову и сталъ на колни предъ распятіемъ.

— Всемогущій и всеблагій Боже!— началъ онъ громко и потомъ вдругъ остановился и больше ничего не прибавилъ. Жизнь стала теперь для него такой мрачной, что у него не оставалось ни о чемъ молиться, ни отъ чего просить избавленія. А кром того, разв Христосъ зналъ о такого рода страданіяхъ — Христосъ, который никогда ихъ не испытывалъ. Онъ былъ только преданнымъ, какъ Болла. Его не заставили обманнымъ образомъ стать предателемъ.

Артуръ всталъ, перекрестившись по старой привычк. Подойдя къ столу, онъ увидлъ на немъ письмо, адресованное ему почеркомъ Монтанелли. Письмо было написано карандашемъ:

‘Дорогой мой мальчикъ! Я въ отчаяніи, что не могу видть тебя въ день выхода изъ тюрьмы. Но меня позвали къ умирающему. Я вернусь только поздно ночью. Приди ко мн завтра рано утромъ’.

Подпись: Л. М.

Онъ отложилъ письмо со вздохомъ. Бдный padre!

А люди смялись и весело болтали на улицахъ! Все было такимъ же, какъ въ т дни, когда онъ былъ живымъ. Ни одна изъ мельчайшихъ будничныхъ подробностей не измнилась изъ-за того, что убили живую человческую душу. Все было попрежнему. Вода била въ фонтанахъ, воробьи щебетали подъ крышами, какъ вчера. Только онъ одинъ превратился въ мертвеца.

Артуръ прислъ на кровать, положилъ руки на желзную спинку и опустилъ голову на руки. Оставалось еще много времени, у него болла голова — самая середина мощга. Все казалось скучнымъ и глупымъ — безнадежнымъ…

——

Раздался рзкій звонокъ у входной двери. Артуръ вскочилъ, задыхаясь отъ ужаса и схватился руками за горло. Они вернулись! А онъ сидлъ тутъ въ полусн и упустилъ драгоцнное время! Теперь опять придется видть ихъ лица и слышать ихъ жестокія слова,— насмшки и толки. Еслибъ только былъ подъ рукой ножъ!

Онъ съ отчаяніемъ оглянулся вокругъ себя въ комнат. На маленькой этажерк стояла рабочая корзинка его матеря. Тамъ, наврно, были ножницы! Можно бы ими открыть артерію. Нтъ, простыня и гвоздь гораздо надежне, если только у него останется время. Онъ стянулъ простыню съ постели и съ яростной поспшностью сталъ отрывать полосу полотна. На лстниц раздавались шаги. Оторванная полоса была слишкомъ широкой. Нельзя будетъ сдлать крпкій узелъ. Онъ еще быстре сталъ работать, слыша, какъ приближаются шаги. Въ вискахъ у него стучало. въ ушахъ былъ невыносимый шумъ. Скоре — скоре, еще только бы пять минутъ!…

Раздался стукъ въ дверь. Оторванная полоса полотна выпала у него изъ рукъ и онъ слъ тихо, затаивъ дыханіе. Ручка двери задвигалась, послышался голосъ Юліи:

— Артуръ!

Онъ всталъ, еле дыша.

— Артуръ, открой дверь, пожалуйста, мы ждемъ.

Онъ собралъ обрывки простыни, бросилъ ихъ въ ящикъ и быстро оправилъ постель.

— Артуръ!— На этотъ разъ его звалъ Джемсъ, нетерпливо стуча въ дверь.— Ты спишь?

Артуръ оглянулся въ комнат, увидлъ, что все спрятано, и открылъ дверь.

— Я надялась, что ты, по крайней мр, исполнишь мою просьбу и подождешь насъ,— сказала Юлія, вплывая въ комнату, очевидно, взбшенная.— Ты считаешь совершенно въ порядк вещей, чтобы мы полчаса ждали у дверей.

— Четыре минуты, дорогая,— кротко поправилъ ее Джемсъ, вступая въ комнату, вслдъ за розовымъ шелковымъ шлейфомъ своей жены.— Конечно, Артуръ, было бы боле прилично…

— Что вамъ нужно?— прервалъ Артуръ. Онъ стоялъ, держась одной рукой за ручку двери и озираясь на вошедшихъ, какъ попавшійся въ западню зврь. Но Джемсъ былъ слишкомъ тупъ, а Юлія слишкомъ взбшена, чтобы обратить вниманіе на его видъ.

М-ръ Бертенъ поставилъ стулъ для своей жены и слъ самъ, заботливо вздергивая у колнъ свои новые панталоны.

— Юлія и я,— началъ онъ,— считаемъ своимъ долгомъ поговорить съ тобой серьезно.

— Я сегодня не въ состояніи слушать васъ. Я нездоровъ. У меня голова болитъ. Обождите до завтра.

Артуръ говорилъ страннымъ невнятнымъ голосомъ, какъ-то смущенно и растерянно. Джемсъ посмотрлъ за него съ изумленіемъ.

— Что съ тобой?— спросилъ онъ тревожно, вспомнивъ вдругъ, что Артуръ вернулся изъ настоящаго очага заразы.— Надюсь, что ты не заболлъ? У тебя лихорадочный видъ.

— Глупости!— рзво прервала Юлія.— Это его обычное комедіантство, ему стыдно глядть намъ въ глаза! Подойди сюда и сядь, Артуръ!

Артуръ медленно прошелъ черезъ комнату и слъ на кровать.

— Ну что?— спросилъ онъ усталымъ голосомъ.

М-ръ Бертенъ кашлянулъ, прочистилъ горло, пригладилъ свою и безъ того безупречную бороду и началъ снова приготовленную заране рчь.

— Я считаю своимъ долгомъ — своимъ тягостнымъ долгомъ — поговорить серьезно съ тобой о твоемъ необычайномъ поведеніи, о томъ, что ты связался съ… беззаконниками и поджигателями и… людьми самыми гнусными. Я, конечно, полагаю, что ты, быть можетъ, скоре безразсуденъ, чмъ пороченъ… и…

Онъ остановился.

— Ну?— сказалъ Артуръ.

— Я не хочу быть слишкомъ суровымъ къ теб,— продолжалъ Джемсъ, невольно смягчаясь отъ усталаго и безнадежнаго вида Артура.— Я радъ поврить, что ты только поддался дурнымъ совтчикамъ. Я готовъ принять во вниманіе твою молодость, неопытность и не осторожный… и… страстный характеръ, который ты унаслдовалъ отъ твоей матери.

Глаза Артура медленно поднялись на портретъ матери и онъ ничего не сказалъ.

— Но ты долженъ понять, и я увренъ, что поймешь,— продолжалъ Джемсъ,— что мн совершенно невозможно держать у себя въ дом человка, который навлекъ позоръ на такое высокочтимое имя, какъ наше.

— Ну?— повторилъ еще разъ Артуръ.

— Это что такое?— рзко спросила Юлія, захлопывая веръ и кладя его на колни.— Будешь ли ты столь добръ сказать что-нибудь, кром ‘ну’, Артуръ?

— Поступайте, какъ считаете нужнымъ,— отвтилъ онъ медленно, не двигаясь.— Это не важно.

— Не важно!— повторилъ въ ужас Джемсъ и жена его встала со стула съ хохотомъ.

— Вотъ какъ! Не важно! Ну что же, Джемсъ! Я надюсь, ты понялъ теперь, какой благодарности можно здсь ожидать. Я говорила теб, что выходитъ, когда оказываютъ благодянія католическимъ авантюристкамъ и ихъ…

— Молчи! Ради Бога, молчи, дорогая!

— Все это глупости, Джемсъ! Будетъ съ насъ этой сантиментальщины! Незаконный ребенокъ изображаетъ изъ себя члена семьи! Пора ему знать, кмъ была его мать. Зачмъ намъ возиться съ ребенкомъ католическаго попа? Вотъ, вотъ, посмотри!

Она вынула изъ кармана скомканный кусокъ бумаги и передала его черезъ столъ Артуру. Онъ развернулъ бумагу. Письмо было написано за четыре мсяца до его рожденія, рукой его матери. Это было признаніе, написанное ея мужу, и подъ нимъ дв подписи.

Глаза Артура медленно скользнули внизъ бумаги, мимо нетвердыхъ буквъ ея имени, и онъ увидлъ твердую, знакомую ему подпись: ‘Лоренцо Монтанелли’. Съ минуту онъ недвижно глядлъ на бумагу, затмъ, не говоря ни слова, снова ее сложилъ и положилъ на мсто.

Джемсъ всталъ и взялъ жену свою за руку.

— Оставь, Юлія! Иди къ себ, теперь поздно. А мн еще нужно поговорить о длахъ съ Артуромъ. Это теб не будетъ интересно.

Она взглянула на мужа, потомъ опять на Артура, который сидлъ, безмолвно глядя на полъ.

— Онъ выглядитъ, какъ сумасшедшій,— прошептала она.

Когда она подняла шлейфъ и вышла изъ комнаты, Джемсъ тщательно закрылъ дверь и услся опять на стул у стола. Артуръ сидлъ попрежнему неподвижно и молчалъ.

— Артуръ!— началъ Джемсъ боле мягкимъ тономъ, посл того, какъ Юлія уже не могла его услышать.— Я очень жалю, что такъ случилось. Ты бы могъ и не знать. Ну, да теперь нельзя измнить. Все открыто, и я радъ, что ты отнесся такъ спокойно. Юлія немножко возбуждена. Это часто бываетъ у женщинъ. Я же не хочу быть суровымъ къ теб.

Онъ остановился, чтобы посмотрть, какъ отнесется Артуръ въ его добрымъ словамъ. Но тотъ попрежнему не двигался.

— Конечно, дорогой мой,— продолжалъ Джемсъ черезъ минуту,— это все очень печально и самое лучшее не говорить объ этомъ. Отецъ мой былъ великодушенъ, и не развелся съ твоей матерью, когда она созналась ему въ своей вин. Онъ только потребовалъ, чтобы ея соблазнитель сейчасъ же ухалъ, и, какъ ты знаешь, онъ отправился въ Китай миссіонеромъ. Я, съ своей стороны, былъ очень противъ того, чтобы у тебя были съ нимъ сношенія посл его возвращенія. Но отецъ согласился, чтобы онъ училъ тебя, съ тмъ условіемъ, чтобы онъ никогда не пытался видться съ твоей матерью. Я долженъ по справедливости признать, что они соблюдали это условіе до конца. Это очень печальное дло, но…

Артуръ поднялъ глаза. Жизнь и выраженіе исчезли съ лица его. Оно было похоже на восковую маску.

— Не к-ка-жет-ся-ли теб,— сказалъ онъ тихо, странно заикаясь на каждомъ слов: — не к-ка-жет-ся-ли теб, что эт-то… очень… о-о-чень забавно?…

— Забавно!— Джемсъ оттолкнулъ стулъ отъ стола и всталъ, глядя на Артура въ изумленіи.— Артуръ! Ты съ ума сошелъ?..

Артуръ вдругъ откинулъ голову и залился безумнымъ хохотомъ.

— Артуръ!— воскликнулъ кораблевладлецъ, поднимаясь съ достоинствомъ.— Я пораженъ твоимъ легкомысліемъ.

Въ отцтъ ему раздавались лишь взрывы хохота, такого громкаго и неудержимаго, что, наконецъ, Джемсъ сталъ подозрвать, что дло не въ одномъ легкомысліи.

— Точно истеричная женщина!— пробормоталъ онъ, презрительно пожавъ плечами, и сталъ нетерпливо ходить по комнат.— Право, Артуръ, ты хуже Юліи. Ну, а теперь перестань смяться. Я не могу здсь ждать всю ночь.

Онъ могъ бы съ тмъ же успхомъ потребовать, чтобы распятіе снялось съ своей подножки. Артуръ былъ недоступенъ ни просьбамъ, ни убжденіямъ. Онъ только смялся, смялся, смялся безъ конца.

— Это глупо!— сказалъ, наконецъ, Джемсъ, остановившись среди своего гнвнаго шаганія по комнат.— Ты, очевидно, слишкомъ возбужденъ для разумнаго разговора. Я не могу говорить съ тобой о дл, пока ты будешь продолжать эти глупости. Зайди ко мн завтра утромъ, посл завтрака, а теперь иди лучше спать. Спокойной ночи!

Онъ вышелъ, захлопнувъ за собой дверь.

— Ну, а теперь начнется истерика внизу,— бормоталъ онъ, спускаясь по лстниц тяжелыми шагами.— Тамъ, вроятно, ужъ будутъ слезы.

——

Безумный хохотъ Артура сразу оборвался. Онъ схватилъ молотокъ, лежавшій на стол, и расколотилъ имъ распятіе.

Послдовавшій за этимъ трескъ заставилъ его очнуться. Онъ увидлъ себя стоящимъ передъ пустымъ подножьемъ, съ молоткомъ въ рукахъ, куски разбитаго распятія валялись вокругъ него.

Онъ бросилъ молотокъ на полъ.

— Какъ это просто!— сказалъ онъ и отвернулся.— И какъ я былъ глупъ!

Онъ слъ у стола, тяжело дыша, и опустилъ голову на руки. Затмъ онъ всталъ, подошелъ въ умывальнику, облилъ голову холодной водой и, совершенно успокоившись, слъ опять къ столу.

Это изъ-за такихъ-то пустяковъ — изъ-за лживыхъ людей и рабовъ, изъ-за нмыхъ и бездушныхъ идоловъ онъ выстрадалъ такія муки позора и отчаянія! Вшаться изъ-за того только, что одинъ священникъ оказался лгуномъ! Какъ будто вс они не лгуны! Теперь все кончено, онъ сталъ мудрымъ. Нужно только отбросить всю эту нечисть и начать новую жизнь.

Въ гавани стояло множество кораблей. Ему легко будетъ пробраться на одинъ изъ нихъ и уплыть въ Канаду, въ Австралію, въ Южную Африку — куда угодно. Не все ли равно — куда, лишь бы подальше. Тамъ ужъ онъ какъ-нибудь устроится. Если въ одномъ мст не понравится, можно перехать въ другое. Онъ вынулъ кошелекъ: тамъ было только тридцать-три паоли… Но у него хорошіе часы. Они на время выручатъ… Да это все равно. Онъ какъ-нибудь выпутается. Но они, вс эти люди, будутъ искать его. Они, наврное, станутъ разспрашивать въ докахъ. Нтъ, нужно навести ихъ на ложный слдъ, уврить ихъ въ своей смерти. Тогда онъ будетъ свободенъ, совсмъ свободенъ… Онъ тихо засмялся при мысли о томъ, какъ Бертены будутъ искать его трупъ. Какая все это комедія!

Взявши листъ бумаги, онъ написалъ первыя слова, которыя ему пришли въ голову:

‘Я врилъ въ васъ, какъ врилъ въ Бога. Но вы обманули меня ложью’. Онъ сложилъ записку, надписалъ адресъ Монтанелли и, взявши другой листъ, написалъ на немъ: ‘Ищите мой трупъ въ Дарсен’. Потомъ онъ надлъ шляпу и вышелъ изъ комнаты. Проходя мимо портрета матери, онъ взглянулъ на него со смхомъ и пожалъ плечами. Она тоже лгала ему.

Онъ тихо пробрался по корридору и, открывъ засовъ на дверяхъ, вышелъ на большую, темную, гулкую мраморную лстницу. Ему казалось, что онъ спускался въ какой-то мрачный колодезь.

Онъ прошелъ черезъ дворъ, ступая осторожно, чтобы не разбудить Джанъ-Батиста, спавшаго внизу. Въ дровяномъ сара было маленькое ршетчатое окно, которое открывалось на каналъ и поднималось не боле, чмъ на четыре фута отъ земли. Онъ припомнилъ, что заржавленная ршетка сломана въ одномъ мст. Можно будетъ расшатать ее и сдлать достаточно большое отверстіе, чтобы вылзть изъ него на улицу.

Ршетка оказалась, однако, довольно устойчивой и Артуръ сильно расцарапалъ руки и разорвалъ рукавъ сюртука. Но онъ не обратилъ на это вниманія. Онъ оглянулся на улицу. Никого не было видно, и каналъ лежалъ мрачной, безобразной полосой, раздлявшей дв прямыя, покрытыя плсенью стны. Неизвстный ему міръ, быть можетъ, окажется очень мрачнымъ, но онъ не можетъ быть боле невзрачнымъ и тоскливымъ, чмъ мсто, которое онъ повидалъ. Ему не о чемъ было жалть, не о чемъ тосковать. Онъ оставлялъ за собой смрадный мірокъ, полный низкой лжи, неумлыхъ обманщиковъ и зловонныхъ лужъ, даже недостаточно глубокихъ, чтобы утонуть въ нихъ.

Онъ пошелъ вдоль берега канала и вышелъ на маленькую площадь у дворца Медичи. Сюда Гемма пришла ему на встрчу… Тутъ была маленькая лсенка, съ каменными сырыми ступенями, ведущими внизъ въ крпостному валу. Тамъ, по ту сторону грязнаго канала, поднималась крпость. Онъ прежде не замчалъ ея жалкаго, понураго вида.

Проходя по узкимъ улицамъ, онъ дошелъ до пристани и тогда снялъ съ головы шляпу и бросилъ ее въ воду. Ее, конечно, найдутъ, когда будутъ искать его трупъ. Потомъ онъ продолжалъ идти вдоль берега, размышляя о томъ, какъ поступить теперь. Необходимо спрятаться на какомъ-нибудь корабл. Но это было очень трудно. Онъ ршилъ продолжать путь къ огромному старому молу и пойти вдоль него. На конц его былъ кабакъ, гд, можетъ быть, найдется матросъ, котораго можно будетъ подкупить.

Но ворота, ведущіе къ докамъ, были заперты. Какъ попасть въ нихъ и пройти мимо таможенныхъ досмотрщиковъ. У него не было достаточно денегъ, чтобы заплатить за свободный пропускъ, да еще безъ паспорта. Кром того, его могутъ узнать.

Проходя мимо бронзовой статуи ‘Четырехъ мавровъ’, онъ увидлъ человка, выходящаго изъ стараго дома противъ пристани, онъ приближался къ мосту. Артуръ скользнулъ въ глубокую тнь за статуей, притаился и сталъ осторожно выглядывать изъ-за угла пьедестала.

Была мягкая, весенняя, теплая и звздная ночь. Вода ударялась о каменныя стны водяного бассейна и всплески легкихъ волнъ вокругъ ступенекъ казались тихимъ хохотомъ. Гд-то вблизи звякнула цпь и стала тихо раскачиваться. Громадная желзная труба поднималась, высокая и унылая въ полусвт. На сіяющемъ фон звзднаго неба и жемчужныхъ облаковъ рзко вырисовывался темный памятникъ, съ фигурами скованныхъ, борющихся рабовъ, напрасно возстающихъ послдними силами противъ безжалостной судьбы.

Это-то шелъ неровнымъ шагомъ вдоль воды, напвая англійскую уличную псню. Это былъ, очевидно, матросъ, возвращающійся посл попойки. Никого другого не было видно. Когда онъ подошелъ ближе, Артуръ вышелъ изъ своей засады и сталъ поперегъ дороги. Матросъ оборвалъ псню ругательствомъ и остановился.

— Мн нужно поговорить съ вами,— сказалъ Артуръ по-итальянски.— Вы меня понимаете?

Тотъ покачалъ головой.

— Напрасно говорить со мной тарабарскимъ говоромъ,— сказалъ онъ, затмъ, перейдя на дурной французскій языкъ, онъ спросилъ сердито:— Что вамъ нужно? Зачмъ вы остановили меня?

— Пойдемте со мной на минутку сюда, гд не такъ свтло. Мн нужно поговорить съ вами!

— Вотъ какъ, гд не свтло! У васъ ножъ при себ?

— Да нтъ же, нтъ! Разв вы не видите, что я нуждаюсь въ вашей помощи. Я вамъ заплачу за это.

— А, вотъ что! Да вы и одты франтомъ.

Матросъ опять перешелъ на англійскую рчь. Онъ пошелъ за Артуромъ и прислонился къ ршетк памятника.

— Ну-съ,— сказалъ онъ.— Чего вамъ нужно?

— Мн нужно ухать отсюда.

— Ахъ, вотъ какъ, удрать! Что же, вы хотите, чтобы я спряталъ васъ? Напроказили тутъ? Пырнули ножемъ кого-нибудь, да? Вс вы на одинъ ладъ здсь. И чего же вы хотите отъ меня? Чтобы я васъ въ полицейскій участокъ повелъ, что ли?

Онъ разсмялся пьянымъ смхомъ, подмигивая Артуру.

— Вы съ какого корабля?

— Карлотта. Плаваетъ изъ Лигорно въ Буеносъ-Айресъ. Везетъ масло въ одну сторону и кожу въ другую. Вонъ она тамъ!— показалъ онъ по направленію къ гавани.— Отвратительная старая развалина.

— Въ Буэносъ-Айресъ? Отлично. Спрячьте меня гд-нибудь на Карлотт.

— Сколько вы дадите?

— Немного. У меня только нсколько паоли.

— Не могу меньше, чмъ за пятьдесятъ. И это еще дешево для такого франта, какъ вы.

— Что вы называете франтомъ? Если вамъ нравится мое платье, перемнимся. Но денегъ я не могу дать больше, чмъ у меня есть.

— Но у васъ часы есть,— дайте мн ихъ!

Артуръ вынулъ дамскіе золотые часы съ тонкой рзбой и эмалью, съ буквами Г. Б. на крышк. Часы были его матери! Но теперь это все равно.

— А!— воскликнулъ матросъ, быстро взглянувъ на часы.— Краденые, конечно? Покажите!

Артуръ отстранилъ его руку.

— Нтъ,— сказалъ онъ.— Я дамъ вамъ часы, когда мы будемъ на корабл — не раньше.

— Да вы не такъ глупы, въ конц-концовъ! И, вдь это, ваша первая продлка, держу пари!

— Это ужъ мое дло. Но вотъ полиція.

Они притаились за статуей и подождали, пока прошелъ полицейскій. Потомъ матросъ всталъ и велвъ Артуру слдовать за собой, пошелъ впередъ, глупо смясь про себя.

Артуръ слдовалъ за нимъ молча.

Матросъ повелъ его обратно черезъ маленькую площадь, мимо дворца Медичи, остановился въ темномъ углу и забормоталъ что-то, долженствующее быть осторожнымъ шепотомъ.

— Подождите здсь, а то васъ замтятъ.

— А что же вы хотите сдлать?

— Достать вамъ платье. Я не могу провести васъ къ намъ съ окровавленнымъ рукавомъ.

Артуръ взглянулъ на рукавъ, разорванный ршеткой. На немъ было нсколько пятенъ крови отъ расцарапанной руки. Этотъ человкъ, какъ видно, считалъ его убійцей. Впрочемъ, не все ли равно, что люди думаютъ. Черезъ нсколько времени матросъ вернулся торжествующій, со сверткомъ подъ мышкой.

— Переодньтесь,— сказалъ онъ,— и поторопитесь. Я долженъ вернуться скоре, а этотъ старый жидъ цлые полчаса заставилъ меня торговаться съ нимъ.

Артуръ повиновался, побждая невольное отвращеніе отъ перваго прикосновенія къ подержанному платья. Къ счастью, эта одежда, хотя грубая и уродливая, была опрятна. Когда онъ вышелъ къ свту въ своемъ новомъ плать, матросъ посмотрлъ на него съ полной торжественностью и важно кивнулъ головой въ знакъ одобренія.

— Хорошо,— сказалъ онъ.— Теперь идите за иной. Только потише.

Артуръ, неся въ рукахъ сброшенное имъ платье, послдовалъ за нимъ черезъ лабиринтъ извивающихся каналовъ и темныхъ увкихъ проходовъ. Они шли по средневковому пригородному кварталу, который лигорнское населеніе называетъ ‘Новой Венеціей’. Кое-гд мрачные старые дворцы, одинокіе среди жалкихъ домовъ и грязныхъ дворовъ, подымались между двумя шумными трущобами съ печальнымъ, удрученнымъ видомъ, какъ бы стараясь сохранить свое старинное достоинство и зная безполезность своихъ усилій. Нкоторые переходы и улицы, по которымъ они шли, были извстными притонами воровъ, разбойниковъ и контрабандистовъ, въ другихъ жило нищенское населеніе города.

У одного изъ маленькихъ мостовъ матросъ остановился и, оглянувшись, чтобы убрться, что никто за ними не слдить, пошелъ внизъ по каменнымъ ступенямъ лстницы къ узкой пристани. Подъ мостомъ стояла грязная развалившаяся старая лодка. Велвъ Артуру впрыгнуть въ нее и лечь на дно, матросъ самъ слъ и началъ грести по направленію въ гавани. Артуръ лежалъ тихо на сырыхъ и скользкихъ доскахъ, покрытый платьемъ, которое на него бросилъ матросъ и глядя изъ-подъ него на знакомые ему улицы и дома.

Вскор они опять подъхали подъ другой мостъ и вошли въ ту часть канала, которая образуетъ ровъ для крпости. Крпкія стны поднимались изъ воды, широкія у основанія и съуживающіяся вверху, образуя хмурыя башни. Какими страшными и грозными он казались ему еще нсколько часовъ тому назадъ. А теперь… Онъ тихо засмялся, лежа на дн лодки.

— Тише!— прошепталъ матросъ,— и закроите голову. Мы подъзжаемъ къ таможн.

Артуръ покрылъ голову платьемъ. Вскор лодка остановилась передъ рядомъ мачтъ, соединенныхъ цпями и лежащихъ поперегъ канала, загромождая узкій водяной проздъ между таможней и крпостной стной. Сонный таможенный чиновникъ вышелъ, звая, и нагнулся надъ водой съ фонаремъ въ рукахъ.

— Паспорта!

Матросъ передалъ ему свои бумаги. Артуръ, полузадушенный подъ платьемъ, притаилъ дыханіе и прислушивался.

— Нашелъ время возвращаться среди ночи на корабль,— ворчалъ чиновникъ.— Загулялся на берегу, что ли? А что тамъ въ лодк?

— Старое платье. Дешево купилъ.

Онъ взялъ жилетъ, чтобы показать.

Чиновникъ опустилъ фонарь, вглядываясь.

— Ну, ладно. Прозжай!

Онъ открылъ проходъ и лодка медленно поплыла по темной бурливой вод. Черезъ нсколько времени Артуръ слъ въ лодк и освободился отъ наваленнаго на него платья.

— Вотъ она, ‘Карлотта’,— сказалъ вскор матросъ.— Идите за мной и молчите.

Онъ вскарабкался на громадное черное чудище и ругалъ шепотомъ своего спутника за его неуклюжесть, хотя природная ловкость Артура длала его мене неповоротливымъ, чмъ всякій другой былъ бы на его мст. Взобравшись благополучно на бортъ, они осторожно пробрались среди темной массы колесъ и машинъ и дошли, наконецъ, до небольшого трапа, который матросъ безшумно приподнялъ.

— Ползайте внизъ,— прошепталъ онъ.— Я сейчасъ вернусь.

Дыра, передъ которой очутился Артуръ, была не только сырой и темной, изъ нея шелъ страшный запахъ гнили. Въ первую минуту Артуръ невольно отшатнулся, задыхаясь отъ запаха сырой кожи и протухлаго масла. Но онъ вспомнилъ свой карцеръ и спустился внизъ по лстниц, пожимая плечами. Жизнь повсюду одна и та же, казалось ему: уродство, гниль, грязь, позорныя тайны и темные углы. И все-таки жизнь есть жизнь и нужно стараться справиться съ ней.

Черезъ нсколько минутъ матросъ вернулся, держа что-то въ рукахъ, чего Артуръ не могъ разсмотрть въ темнот.

— Ну, а теперь давайте мн часы и деньги. Да живе!

Пользуясь темнотой, Артуру удалось утаить нсколько монетъ для себя.

— Дайте мн что-нибудь пость,— сказалъ онъ.— Я еле живъ отъ голода.

— Я принесъ, вотъ вамъ!— Матросъ передалъ ему кувшинъ, нсколько сухарей и кусокъ солонины.— Ну, а теперь помните, что нужно спрятаться въ этой пустой бочк, когда таможенные чиновники будутъ длать осмотръ завтра утромъ. Держитесь тихо, какъ мышь, пока мы не выберемся въ море. Я скажу, когда можно выйти. И не попадайтесь на глаза капитану. Вотъ и все. Получили питье? Спокойной ночи!

Трапъ захлопнулся и Артуръ, поставивши въ безопасное мсто свое питье, взобрался на бочку отъ масла и стадъ сть солонину и сухари. Потомъ онъ улегся на грязномъ полу и, въ первый разъ, со времени своего младенчества, легъ спать безъ молитвы. Крысы сновали вокругъ него въ темнот, но ни ихъ назойливый пискъ, ни качанье корабля, ни ужасный запахъ масла, ни даже мысль о предстоящей морской болзни, не мшали ему спать. Артуръ также не думалъ о нихъ, какъ о всхъ разбитыхъ и опозоренныхъ идолахъ, которые еще вчера были для него предметомъ преклоненія.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Черезъ тринадцать лтъ.

I.

Однажды, въ іюльскій вечеръ въ 1846 г. нсколько знакомыхъ профессора Фабрики сошлись у него въ дом, во Флоренціи, чтобы поговорить о планахъ будущихъ политическихъ дйствій.

Нкоторые изъ присутствующихъ принадлежали въ партіи Маццини и твердо стояли на своемъ требованіи демократической республики и объединенной Италіи. Другіе были сторонниками конституціонной монархіи и либералами разныхъ оттнковъ. Въ одномъ пункт, однако, вс были согласны — въ недовольств тосканской цензурой, любимый всми профессоръ созвалъ собратьевъ, надясь, что по этому вопросу, по крайней мр, представители враждующихъ партій смогутъ потолковать безъ непремнныхъ ссоръ.

Прошло только дв недли со времени знаменитой амнистіи, которую папа Пій IX далъ при своемъ водвореніи на папскомъ престол, политическимъ преступникамъ въ Папской Области. Но волна либеральнаго восторга, возбужденнаго этимъ событіемъ, охватывала уже всю Италію. Въ Тоскан даже правительство казалось возбужденнымъ этимъ необычайнымъ событіемъ. Профессору Фабрици и нкоторымъ другимъ флорентинцамъ это казалось благопріятнымъ моментомъ для смлой попытки измнить законы печати.

— Конечно,— сказалъ драматургъ Лега, когда съ нимъ впервые заговорили объ этомъ.— Невозможно начать издавать газету, пока не измнятъ законовъ печати. Иначе нельзя выпустить ни одного нумера. Но все-таки мы можемъ издавать и при существующихъ цензурныхъ условіяхъ отдльныя брошюры и чмъ скоре мы начнемъ, тмъ скоре мы добьемся реформы.

Онъ объяснялъ въ кабинет Фабрици, какъ должны были вести себя теперь либеральные писатели.

— Несомннно,— вмшался въ разговоръ одинъ изъ присутствующихъ, сдой адвокатъ, говорящій тягучимъ голосомъ,— что мы должны тмъ или другимъ образомъ воспользоваться минутой. Мы не скоро дождемся другого столь же благопріятнаго момента для проведенія серьезныхъ реформъ. Но я не врю въ пользу памфлетовъ: они только раздражаютъ и пугаютъ правительство, вмсто того, чтобы располагать его въ нашу пользу, чего мы, въ сущности, добиваемся. Какъ только власти начнутъ считать насъ опасными агитаторами, мы уже не сможемъ разсчитывать на ихъ помощь.

— Такъ что же, по вашему, нужно длать?

— Подать петицію.

— Великому герцогу?

— Да, просить у него большей свободы печати.

Сидвшій у окна человкъ съ зоркимъ взглядомъ и темными волосами, повернулся къ бесдующимъ съ хохотомъ.

— Многаго вы добьетесь петиціями!— сказалъ онъ.— Казалось бы, исходъ дла Ренци долженъ былъ излчить всякаго отъ такихъ мечтаній.

— Я такъ же опечаленъ, какъ и вы, сударь, тмъ, что вамъ не удалось помшать выдач Ренци, но, право, я не хочу говорить никому непріятностей и все-таки не могу не думать, что наша неудача происходила отъ нетерпливости и горячности нкоторыхъ нашихъ членовъ. Я, конечно, не ршился бы…

— Вс пьемонтцы никогда не ршаются,— рзко прервалъ его брюнетъ.— Не знаю, что вы называете нетерпливостью и горячностью. Ужъ не тотъ ли рядъ осторожныхъ петицій, которыя мы посылали. Это, быть можетъ, для Тосканы и Пьемонта называется горячностью, но въ Неапол мы разсуждаемъ не такъ.

— Къ счастью,— замтилъ пьемонтецъ,— неаполитанцамъ приходится дйствовать только въ Неапол.

— Пожалуйста, пожалуйста, господа, перестаньте!— вмшался профессоръ.— Неаполитанскіе нравы по своему очень хороши, такъ же, какъ и пьемонтскіе. Но теперь мы въ Тоскан, а въ Тоскан любятъ заниматься только сущностью дла. Грассини высказывается за петиціи, а Галли противъ нихъ. Каково же ваше мнніе, д-ръ Рикардо?

— Я не вижу вреда въ подаваніи петицій и подпишусь подъ той, которую вздумаетъ подать Грассини. Но я полагаю, что однми петиціями нельзя ничего достигнуть. Нельзя ли дйствовать заодно и петиціями, и памфлетами?

— Только для того, чтобы памфлеты раздражали правительство и побуждали его не исполнять того, что просятъ въ петиціяхъ?— сказалъ Грассини.

— Этого оно все равно не исполнитъ.— Неаполитанецъ всталъ и подошелъ къ столу.

— Господа, вы идете по ложному пути. Заигрыванье съ правительствомъ ни къ чему не поведетъ. Нужно поднять народъ.

— Это легче сказать, чмъ сдлать… Съ чего бы вы начали?

— Смшно предлагать такіе вопросы Галли! Конечно, начнетъ онъ съ того, что хлопнетъ цензора по голов.

— Вовсе нтъ,— отвтилъ сердито Галли.— Вы всегда думаете, что южанинъ не вритъ ни во что, кром холодной стали.

— Ну такъ что же вы предлагаете? Тише! Послушайте, господа, Галли хочетъ что-то предложить!

Вся компанія, разбившаяся на отдльныя маленькія группы, въ которыхъ велись обособленные споры, собралась вокругъ стола, чтобы слушать. Галли поднялъ руки съ протестующимъ жестомъ.

— Нтъ, господа, я ничего не предлагаю. Я хочу только высказать одно соображеніе. Мн кажется, что очень опасно радоваться новому пап. Вс думаютъ, что разъ онъ пошелъ по новому пути и далъ амнистію, то мы вс, вся Италія должна броситься въ его объятія, и онъ приведетъ насъ въ обтованную землю. Я, конечно, восторгаюсь не мене всхъ другихъ поведеніемъ папы. Амнистія была прекраснымъ поступкомъ.

— Какая честь для его святйшества,— насмшливо замтилъ Грассини.

— Полно, Грассини, дайте ему говорить!— прервалъ Рикардо въ свою очередь.— Замчательно, что вы оба никогда не можете встртиться, чтобы не сцпиться, какъ кошка съ собакой. Продолжайте, Галли!

— Я хотлъ сказать только вотъ что. Святой отецъ дйствовалъ несомннно съ самыми лучшими намреніями, но удастся ли ему провести свое — это другой вопросъ. Теперь какъ разъ все идетъ гладко и, конечно, реакціонеры будутъ молчать нсколько мсяцевъ, пока не улягутся восторги изъ-за амнистіи, но они никогда не уступятъ своей власти безъ борьбы, и я лично увренъ, что прежде, чмъ пройдетъ половина зимы опять вс іезуиты и грегоріанцы, и санфедисты, и вся ихъ компанія пустятъ въ дло обычные заговоры и интриги, отравляя всхъ тхъ, кого нельзя подкупить.

— Это весьма вроятно.

— Ну, вотъ видите, такъ зачмъ же намъ ждать здсь и посылать миролюбивыя петиціи до тхъ поръ, пока Ламбрускини и его компанія убдятъ герцога отдать насъ подъ начальство іезуитовъ, быть можетъ, съ прибавкой австрійскихъ гусаръ, для охраны улицъ и для того, чтобы держать насъ въ порядк? Не лучше ли предупредить это и воспользоваться ихъ временнымъ пораженіемъ, чтобы нанести первый ударъ.

— Скажите, въ чемъ долженъ состоятъ первый ударъ?

— Я бы предложилъ организовать пропаганду и агитацію противъ іезуитовъ.

— Война на бумаг? такъ, что ли?

— Да. Разоблачать ихъ интриги, выдавать ихъ секреты и взывать къ народу для общаго дйствія противъ нихъ.

— Но здсь некого обличать. Нтъ іезуитовъ.

— Нтъ! Подождите три мсяца и увидите, сколько ихъ будетъ. Но тогда будетъ слишкомъ поздно, чтобы справиться съ ними.

— Но для того, чтобы возбуждать народъ противъ іезуитовъ, нужно говорить свободно. Какъ же обойти цензуру?

— Я бы не обходилъ ее, а бросилъ ей вызовъ.

— Вы думаете печатать памфлеты тайно? Это прекрасно, но вс мы имли дло съ тайными типографіями и знаемъ…

— Я не про это говорю. Я бы предложилъ печатать памфлеты съ нашими именами и адрессами, и пусть они насъ преслдуютъ, если смютъ.

— Это истинное безуміе!— воскликнулъ Грассини.— Это все равно, что положить голову въ львиную пасть изъ чистаго легкомыслія.

— Да не бойтесь,— рзко оборвалъ его Галли:— мы васъ не попросимъ идти въ тюрьму изъ-за нашихъ памфлетовъ.

— Перестаньте, Галли!— сказалъ Рикардо.— Никто не говоритъ о боязни. Мы вс такъ же готовы, какъ и вы, идти въ тюрьму, если это къ чему-нибудь приведетъ. Но глупо подвергаться опасности безъ всякой пользы. Что касается меня, то я предлагаю нкоторое измненіе вашего плана.

— Что такое?

— Мн кажется, что мы можемъ при благоразуміи бороться съ іезуитами, не входя въ столкновенія съ цензурой.

— Право, не знаю, какъ это вы устроите.

— Мн кажется, что можно сказать то, что хочешь, въ такой иносказательной форм…

— Что цензура не пойметъ? И вы думаете, что всякій рабочій и крестьянинъ пойметъ, недоступное цензур, только силой своего невжества и своей глупости? Нтъ, это не иметъ никакого смысла.

— Мартини, каково ваше мнніе?— спросилъ профессоръ, обращаясь въ сидящему около него человку съ большой русой бородой.

— Я не могу высказать свое мнніе, пока не соберу больше фактовъ. Нужно длать опыты и посмотрть, что выйдетъ.

— А вы, Саввони?

— Я хотлъ бы знать, что иметъ сказать синьора Болла. Ея мнніе всегда очень вское.

Вс обернулись въ сторону единственной женщины, бывшей въ комнат. Она сидла, опустивши голову на руки, и молча внимала говорящимъ.

У нея были глубокіе, серьезные темные глаза, но когда она подняла ихъ теперь, въ нихъ свтилась нкоторая игривость.

— Я должна сознаться,— сказала она,— что я ни съ кмъ не согласна.

— Какъ всегда, и бда въ томъ, что вы всегда правы,— вставилъ Рикардо.

— Я думаю, конечно, что необходимо бороться противъ іезуитовъ, и если этого нельзя длать однимъ средствомъ, нужно пускать въ ходъ другое. Но одна словесная борьба — слабое орудіе, а изворачиваться слишкомъ скучно. Что же касается петиціи, то это дтская игрушка.

— Надюсь, синьора,— возразилъ ей Грассини съ торжествующимъ лицомъ:— что вы не указываете на такого рода средства, какъ… убійство?

Мартини теребилъ свои большіе усы, и Галли презрительно усмхнулся. Даже серьезная молодая женщина не могла удержаться отъ улыбки.

— Поврьте,— сказала она:— что если бы я была достаточно жестокой, чтобы думать о такихъ вещахъ, я не была бы такимъ ребенкомъ, чтобы говорить о нихъ. Но самое смертоносное оружіе, которое я знаю,— это насмшки. Если вамъ только удастся сдлать іезуитовъ смшными, высмять ихъ и ихъ требованія, вы одержите побду безъ пролитія крови.

— Въ этомъ, конечно, вы правы,— сказалъ Фабрици,— но я не знаю, какъ это осуществить.

— Почему бы нтъ?— спросилъ Мартини.— Сатиру легче проводить черезъ цензуру, чмъ серьезныя произведенія. И если уже нужно говорить намеками, то обычные читатели гораздо легче поймутъ скрытый смыслъ шутки, чмъ идеи научнаго или экономическаго трактата.

— Такъ вы предполагаете, синьора, что намъ слдовало бы издавать сатирическіе памфлеты или попробовать издавать юмористическую газету? Послдняго, конечно, цензура не дозволитъ.

— Я не совсмъ объ этомъ говорю. Мн кажется, было бы хорошо издавать цлую серію маленькихъ сатирическихъ листковъ въ стихахъ и въ проз и продавать ихъ дешево или раздавать даромъ на улицахъ. Если бы мы нашли умлаго художника, который проникся бы духомъ этой зати, можно было бы издавать ихъ съ иллюстраціями.

— Вотъ великолпная идея! Если бы только ее осуществить! Но для этого нужны первоклассныя силы. Гд мы достанемъ настоящаго сатирика?

— Вы сами знаете,— прибавилъ Риго,— что большинство изъ насъ серьезные писатели. Не желая никого обидть, я все-таки долженъ сказать, что всеобщая наша попытка писать въ юмористическомъ род можетъ представить зрлище слона, пытающагося танцовать тарантеллу.

— Я вовсе не предлагала, чтобы вс мы занялись дломъ, къ которому неспособны. Я думаю о томъ, что нужно было бы найти настоящаго талантливаго сатирика — вдь можно же достать такого въ Италіи — и предоставить ему необходимыя средства. Конечно, мы должны что-нибудь знать объ этомъ человк и быть увренными, что онъ будетъ идти въ общемъ съ нами направленіи.

— Но гд же его найти? Я могу пересчитать по пальцамъ всхъ талантливыхъ сатириковъ, и ни одинъ изъ нихъ къ вамъ не пойдетъ. Джусти и такъ слишкомъ занятъ. Есть одинъ или два подходящихъ писателя въ Ломбардіи, но они пишутъ на миланскомъ діалект.

— И кром того,— сказалъ Грасснеи,— на тосканскій народъ можно дйствовать боле высокими средствами. Я увренъ, что было бы, по меньшей мр, отсутствіемъ политическаго такта разсматривать серьезный вопросъ о гражданской и религіозной свобод, какъ предметъ для шутокъ. Флоренція не водоворотъ фабрикъ и торговыхъ предпріятій, какъ Лондонъ, и не мсто праздной роскоши, какъ Парижъ. Это городъ съ великимъ прошлымъ.

— Таковы были и Аины,— прервала она, улыбаясь,— но граждане Аинъ были слишкомъ вялы и понадобился оводъ, чтобы растормошить ихъ.

Рикардо ударилъ рукой по столу.

— Да, какъ это мы не вспомнили про Овода. Вотъ человкъ, котораго вамъ нужно.

— Кто это?

— Оводъ — Феличче Риварессъ. Не помните его? Членъ партіи Муратори, прізжавшій сюда изъ Испаніи всего три года тому назадъ.

— Ахъ, да, вы, знали ту компанію. Я помню, какъ вы здили съ нимъ, когда онъ отправлялся въ Парижъ.

— Да, я похалъ въ Лигорно провожать Риваресса, который отправлялся, въ Марсель. Но онъ не хотлъ остана вливаться въ Тоскан, онъ говорилъ, что тутъ оставалось только смяться посл того, какъ не удался мятежъ,— онъ счелъ лучшимъ хать прямо въ Парижъ. Онъ, очевидно, думаетъ, какъ и синьоръ Грассени, что въ Тоскан не слдуетъ смяться. Я увренъ, однако, что онъ вернется, если мы его позовемъ, такъ какъ теперь есть что длать въ Италіи.

— Какъ вы его назвали?

— Риварессъ. Онъ, кажется, бразильянецъ Во всякомъ случа, я знаю, что онъ жилъ въ Бразиліи. Это одинъ изъ самыхъ остроумныхъ людей, которыхъ я встрчалъ. Ужъ до чего намъ было не весело въ ту недлю въ Лигорно, сердце сжималось, глядя на бднаго Ласа Бертини. И все-таки нельзя было удержаться отъ смха, когда приходилъ Риварессъ. Его разговоръ — непрерывный фейерверкъ блестящихъ шутокъ! У него былъ ужасный шрамъ на лиц отъ удара сабли. Онъ — странное существо, но своими шутками не давалъ бднымъ миланцамъ тогда пасть духомъ.

— Это тотъ, который помщаетъ политическія шутки во французскихъ за газетахъ за подписью ‘Le taon’?

— Да, большею частью короткія замтки и юмористическіе фельетоны. Контрабандисты въ Аппенинахъ назвали его ‘Оводомъ’ за его языкъ, и онъ воспользовался этимъ прозвищемъ, какъ псевдонимомъ.

— Я знаю кое-что объ этомъ господин,— сказалъ Грассини, вмшиваясь въ бесду и говоря медленнымъ насмшливо-торжественнымъ тономъ,— и то, что я знаю, едва ли говоритъ въ его пользу. У него есть вншній, бросающійся въ глаза умъ, хотя, мн кажется, что талантъ его преувеличиваютъ. Возможно также, что онъ храбрый человкъ, но въ Париж и въ Вн онъ оставилъ по себ, кажется, далеко не безупречную память. Это господинъ, имвшій много приключеній и много неизвстнаго въ прошломъ. Говорятъ, что его подобрала изъ милости экспедиція Дюпресса гд-то въ тропическихъ странахъ Южной Америки въ состояніи невроятной одичалости и паденія. Кажется, онъ никогда не могъ хорошенько объяснить, какимъ образомъ онъ дошелъ до такого состоянія. Что же касается до возстанія въ Апеннинахъ, то въ этомъ несчастномъ дл принималъ участіе всевозможный сбродъ. Казненные въ Болоньи были самыми обыкновенными негодяями. Репутація же тхъ, которые спаслись бгствомъ, самая печальная. Конечно, нкоторые изъ участвовавшихъ были люди, чрезвычайно высоко стоящіе.

— Нкоторые изъ нихъ были близкими друзьями присутствующихъ здсь!— прервалъ Рикардо сердитымъ тономъ.— Хорошо быть разборчивымъ и строгимъ, Грассини, но вспомните, что эти ‘простые негодяи’ умерли за свои убжденія, а это больше, чмъ вы и я сдлали до сихъ поръ.

— Но въ другой разъ, когда вамъ будутъ передавать парижскія сплетни,— сказалъ Галли,— вы можете сказать отъ моего имени, что все это вздоръ. Я знаю адъютанта Дюпресса-Мартеля и слышалъ эту исторію отъ него лично. То, что они нашли Риваресса, врно, онъ былъ взятъ плнникомъ во время войны, сражаясь за Аргентинскую республику, и бжалъ. Онъ бродилъ по стран въ различныхъ костюмахъ, пытаясь вернуться въ Буэносъ-Айресъ. Но разсказы о томъ, что они подобрали его изъ жалости, совершеннйшая выдумка. У нихъ заболлъ переводчикъ и долженъ былъ вернуться назадъ, а ни одинъ изъ французовъ не умлъ говорить на туземныхъ языкахъ. Тогда они предложили Риварессу мсто переводчика, и онъ провелъ съ ними три года, изслдуя притоки Амазонской рки. Мартель сказалъ мн, что они ни за что не довели бы экспедицію до конца безъ помощи Риваресса.

— Какъ бы то ни было,— сказалъ Фабрици,— а должно быть что-нибудь замчательное въ человк, который привязалъ въ себ двухъ такихъ старыхъ солдатъ, какъ Мартель и Дюпрессъ. Они очень его полюбили. Какъ вы полагаете, синьора?

— Я ничего не знаю о всемъ этомъ дл. Я была въ Англіи въ то время, когда бглецы прохали черезъ Тоскану, но мн кажется, что если товарищи по экспедиціи, длившейся три года, и соучастники въ мятеж о немъ хорошаго мннія, то это достаточный противовсъ разнымъ бульварнымъ сплетнямъ.

— О томъ, что его товарищи хорошо къ нему относятся, не можетъ быть и вопроса,— сказалъ Рикардо,— начиная съ Муратори, Замбекари и до самыхъ грубыхъ горцевъ, вс были ему преданы. Кром того, онъ личный другъ Орсини. Совершеннйшая правда, съ другой стороны, что цлый рядъ сказокъ передается о немъ въ Париж, но если человкъ боится создать себ враговъ, онъ не долженъ длаться сатирикомъ.

— Я не помню въ точности,— сказалъ Лега,— но мн кажется, что я его видлъ разъ въ обществ другихъ эмигрантовъ. Онъ горбатъ или хромаетъ, или что-то въ этомъ род?

Профессоръ открылъ ящикъ въ своемъ письменномъ стол и сталъ рыться въ бумагахъ.

— Мн помнится, что у меня есть гд-то описаніе его примтъ. Помните, когда мы убжали и прятались въ горахъ, повсюду вывшены были ихъ портреты, и кардиналъ — какъ имя этого мерзавца?— Спинола предлагалъ награду за ихъ головы.

— Между прочимъ, есть великолпный разсказъ о Риваресс и этомъ описаніи примтъ. Онъ переодлся въ старый солдатскій мундиръ и ходилъ по Италіи въ качеств солдата, раненаго на своемъ посту и отыскивавшаго теперь свой полкъ. Ему удалось втереться въ компанію сыщиковъ Спинолы и хать цлый день въ одной изъ ихъ повозокъ, разсказывая имъ ужасающія вещи о томъ, какъ мятежники взяли его въ плнъ и завели его въ свои убжища въ горахъ, о страшныхъ пыткахъ, которыя онъ тамъ у нихъ претерплъ. Они показали ему описаніе его примтъ, и онъ говорилъ имъ всякій вздоръ о мерзавц, который называется Оводомъ. Потомъ ночью, когда вс заснули, онъ влилъ ушатъ воды въ ихъ порохъ и удралъ, набивъ карманы провизіей и амнуниціей.

— А вотъ и описаніе примтъ,— прервалъ его Фабрици: — ‘Феличче Риварессъ, по прозванію Оводъ, возрастъ — около тридцати, мста рожденія и происхожденія неизвстнаго — вроятно, южно-американскаго, профессія — журналистъ, малаго роста: черные волосы, черная борода, смуглый цвтъ лица, глаза голубые, широкій лобъ, носъ, ротъ, подбородокъ… а, вотъ особенныя примты: хромаетъ на правую ногу, лвая рука короче, двухъ пальцевъ недостаетъ на лвой кисти, незалченный шрамъ на лиц, заикается’. А затмъ еще примчаніе: ‘великолпный стрлокъ. Быть осторожнымъ при арест’.

— Замчательно, какъ это ему удалось обмануть сыщиковъ при такомъ обиліи особыхъ примтъ.

— Конечно, его выручала только его страшная смлость. Если бы имъ на минуту пришло въ голову заподозрить его, все было бы кончено. Но его умнье принимать невинный и доврчивый видъ, когда нужно, всегда выпутываетъ его. Ну-съ, господа, какъ же вы полагаете дйствовать? Риварессъ, очевидно, хорошо знакомъ каждому изъ присутствующихъ. Передать ему, что ли, что мы будемъ рады его участію въ нашемъ дл?

— Я думаю,— сказалъ Фабрици:— что слдовало бы съ нимъ поговорить объ этомъ предмет, чтобы узнать его мнніе.

— О, онъ несомннно будетъ на нашей сторон, разъ дло идетъ о борьб съ іезуитами. Это самый непримиримый врагъ церкви, какого я когда-либо видлъ. Онъ въ этомъ вопрос доходитъ до бшенства.

— Такъ вы ему напишете, Рикардо?

— Конечно. Дайте вспомнить, гд онъ теперь. Я думаю, въ Швейцаріи. Это удивительно безпокойное существо. Всегда гд-нибудь блуждаетъ. А что касается вопроса о памфлетахъ…

Они возобновили длинный и оживленный споръ. Когда, наконецъ, общество стало расходиться, Мартини подошелъ къ спокойной молодой женщин.

— Я провожу васъ домой, Гемма.

— Благодарю. Я хотла бы поговорить съ вами объ одномъ дл.

— Что-нибудь вышло съ адресами?— спросилъ онъ тихо.

— Ничего серьезнаго. Но мн кажется, что слдовало бы ихъ перемнить. Два письма были задержаны на прошлой недл на почт. Въ нихъ не было ничего важнаго, это, быть можетъ, только случайность. Но какъ только у полиціи являются подозрнія относительно одного изъ нашихъ адресовъ, ихъ надо тотчасъ же перемнять.

— Я заду поговорить объ этомъ завтра. Мн не хочется говорить сегодня о длахъ, у васъ такой усталый видъ.

— Я не устала.

— Такъ вы опять загрустили?

— О, нтъ. Не боле, чмъ всегда.

II.

— Госпожа дома, Кэтти?

— Да, сэръ. Она одвается. Войдите, пожалуйста, въ гостиную. Она выйдетъ черезъ нсколько минутъ.

Кэтти ввела постителя въ гостиную съ привтливостью настоящей девонширской двушки. Мартини пользовался ея особеннымъ расположеніемъ. Онъ говорилъ по англійски, конечно, какъ иностранецъ, но довольно сносно. Онъ никогда не сидлъ до поздней ночи, споря до хрипоты о политик, несмотря на то, что госпожа была уставши, какъ это длали другіе постители Кром того онъ пріхалъ въ Девонширъ помочь госпож въ гор, когда умеръ ея ребенокъ и умиралъ мужъ. И съ тхъ поръ полный, неловкій, тихій человкъ былъ для Бэтти такимъ же ‘членомъ семьи’, какъ лнивая черная кошка, которая услась теперь у него на колняхъ. Паштъ, съ своей стороны, видлъ въ Мартини полезную часть привычной домашней обстановки: этотъ гость не наступалъ ему на хвостъ, не курилъ ему подъ самыми глазами и не казался ему враждебнымъ двуногимъ существомъ. Онъ велъ себя, какъ полагается человку. У него были удобныя колни, гд коту было хорошо лежать и мурлыкать, и за столомъ онъ никогда не забывалъ, что кошкамъ не интересно только глядть, какъ человческія существа дятъ рыбу. Между ними установилась прочная дружба. Когда-то, когда Паштъ былъ котенкомъ и госпожа его была слишкомъ больна, чтобы о немъ думать, Мартини привезъ его изъ Англіи въ удобной корзинк. Съ тхъ поръ долгій опытъ убдилъ Пашта, что это неуклюжее человческое существо было надежнымъ другомъ.

— Какъ вы тутъ оба удобно устроились,— сказала Гемма, входя въ комнату,— какъ будто расположились на весь вечеръ.

Мартини осторожно снялъ кошку съ колнъ.

— Я пришелъ рано,— сказалъ онъ:— надюсь, что вы дадите мн чаю, прежде, чмъ мы пойдемъ. Будетъ страшная масса народу, и Грассини, наврно, не дастъ намъ порядочнаго ужина. Въ этихъ аристократическихъ домахъ никогда не умютъ накормить.

— Ну, вотъ,— сказала она, смясь:— у васъ такой же злой языкъ, какъ у Галли. У бднаго Грассини достаточно своихъ собственныхъ грховъ, чтобы сваливать еще на его голову неумнье жены его хозяйничать. Чай вамъ дадутъ черезъ нсколько минутъ. Кэтти приготовила для васъ девонширскихъ пирожковъ.

— Кэтти добрая душа. Не правда ли, Паштъ? Кстати, вы все таки ршились одть это красивое платье. Я боялся, что вы забудете.

— Я вдь вамъ общала носить его, хотя оно слишкомъ теплое для такого вечера, какъ сегодняшній.

— Будетъ гораздо прохладне въ фіезоле. А вамъ ничто такъ не идетъ, какъ блый кашемиръ. Я вамъ привезъ нсколько цвтовъ, чтобы приколоть къ платью.

— О, какія чудныя розы! Какъ я люблю ихъ. Но ихъ гораздо лучше поставить въ воду, я не люблю носить цвты.

— Ну, вотъ. Это одна изъ вашихъ суеврныхъ фантазій.

— Нтъ, право же нтъ. Но, я думаю, имъ будетъ ужасно скучно провести вечеръ приколотыми къ такой скучной особ.

— Боюсь, что намъ всмъ будетъ скучно сегодня вечеромъ. Это conversazione будетъ невыносимо тягостнымъ.

— Почему?

— Да отчасти потому, что все, что устраиваетъ Грассини, становится такимъ же скучнымъ, какъ и онъ самъ.

— Не будьте злымъ, не хорошо такъ говорить, идя въ гости къ человку.

— Вы всегда правы, мадонна. Ну, въ такомъ случа, скучно будетъ оттого, что половины интересныхъ людей не будетъ.

— Почему?

— Не знаю. Одни ухали, другіе больны, или тамъ что-нибудь другое выдумаютъ. Наврно, будутъ два или три посланника, нсколько ученыхъ нмцевъ и обычная пестрая толпа туристовъ и русскихъ принцевъ, литераторовъ, клубныхъ знаменитостей и нсколько французскихъ офицеровъ. Больше, кажется, никого, за исключеніемъ, конечно, новаго сатирика, который будетъ львомъ вечера.

— Новый сатирикъ? Неужели Риварессъ? Но, кажется, Грассини говорилъ о немъ такъ рзко.

— Да, но разъ онъ здсь, и о немъ наврно будутъ много говорить, то, конечно, Грассини хочетъ, чтобы новый левъ показался прежде всего въ его дом. Будьте уврены, что Риварессъ ничего не слыхалъ о дурномъ отношеніи къ нему Грассини. Онъ, можетъ быть, самъ догадается. Онъ достаточно для этого уменъ.

— Я даже не знала, что онъ пріхалъ.

— Онъ пріхалъ только вчера. А вотъ и чай. Не вставайте, дайте я вамъ придвину чайникъ.

Ему нигд не было такъ хорошо, какъ въ этой маленькой гостиной. Дружба Геммы, ея спокойное невдніе своего собственнаго обаянія, ея открытое товарищеское обращеніе были самымъ свтлымъ пунктомъ въ его жизни, которая, въ общемъ, не была слишкомъ свтлой, какъ только онъ чувствовалъ себя боле грустнымъ, чмъ обыкновенно, онъ приходилъ сюда посл занятій и сидлъ съ ней, большею частью въ молчаніи, глядя, какъ она сидла, нагнувшись надъ работой или разливала чай. Она никогда не распрашивала его о его непріятностяхъ, не выражала своего сочувствія словами. Но онъ всегда уходилъ ободреннымъ и спокойнымъ, чувствуя, какъ онъ самъ говорилъ себ, что сможетъ ‘довольно сносно пробиться еще дв недли’. Она обладала, сама того не зная. рдкимъ умньемъ приносить утшеніе. Когда, два года тому навахъ, самые его близкіе друзья попались въ Калабріи и были разстрляны, какъ волки, ея твердая вра была единственной поддержкой его.

По воскресеньямъ утромъ онъ иногда прніодилъ къ ней ‘говорить о дл’. Этимъ выраженіемъ обозначалось все связанное съ практической дятельностью партіи Маццини, къ которой оба они принадлежали. Она становилась тогда совершенно другимъ человкомъ — хладнокровнымъ, проницательнымъ и логичнымъ, необычайно добросовстнымъ и совершенно безпристрастнымъ Т, кто знали ее только какъ политическую дятельницу, видли въ ней опытную, прошедшую черезъ строгую дисциплину заговорщицу, на которую можно было положиться, и храбраго, во всхъ отношеніяхъ цннаго члена партіи, только нсколько лишеннаго самобытности и увлеченія

— Она рождена для политической роли и стоитъ дюжины насъ, но больше въ ней ничего нтъ,— сказалъ о ней Галли. Но ‘мадонна Гемма’, которую зналъ Мартини, была чмъ-то, гораздо боле сложнымъ.

— Каковъ же вашъ новый сатирикъ?— спросила она, подойдя къ буфету и говоря съ Мартини черезъ плечо.— Вотъ вамъ, Чезаре, ячменный сахаръ и засахаренные фрукты. И почему это, кстати, революціонеры такъ любятъ сласти?

— Другіе люди ихъ тоже любятъ, но только считаютъ нужнымъ это скрывать. Вы спрашиваете о новомъ сатирик? Это одинъ изъ тхъ людей, отъ котораго обыкновенныя женщины въ восторг и который вамъ не понравится. Профессіональный острякъ, ходитъ по свту съ томнымъ видомъ и съ красивой балетной танцовщицей, не отходящей отъ него ни на шагъ.

— Вы говорите о настоящей балетной танцовщиц, или просто злитесь и тоже хотите остроумнымъ?

— Сохрани меня Боже. Нтъ, балетчица самая настоящая и считается очень красивой тни, кто любить крикливую красоту. Мн лично она не нравится. Она венгерская цыганка или что-то въ этомъ род, какъ говоритъ Рикардо, она изъ какого-то провинціальнаго театра въ Галиціи. Онъ оказался человкомъ довольно ршительнымъ и представляетъ эту двушку всмъ знакомымъ такъ непринужденно, какъ будто бы она была его незамужней тетушкой.

— Что же, это только благородно съ его стороны, разъ онъ взялъ ее къ себ.

— Вы можете такъ смотрть на вещи, дорогая мадонна, но общество такъ не смотритъ, и я думаю, что многимъ непріятно быть представленнымъ женщин, которая, очевидно, его возлюбленная.

— Какъ они это могутъ знать, если только онъ не говоритъ.

— Это совершенно ясно, вы сами поймете, если встртите ее. Но думаю, что и у него не хватитъ смлости привести ее въ домъ Грассини.

— Тамъ бы ея не приняли, синьора Грассини не изъ тхъ женщинъ, которыя нарушили бы свтскіе обычаи. Но скажите же что-нибудь о синьор Риваресс, какъ о сатирик, а не какъ о человк. Фабрици сказалъ, что онъ ему писалъ и что тотъ согласился вести кампанію противъ іезуитовъ. Вотъ все, что я знаю. На этой недл я была такъ занята, что никого не видла.

— Не знаю, что бы я могъ прибавить еще. Кажется, не представляется никакихъ трудностей въ денежномъ отношеніи. какъ мы прежде боялись. Онъ, кажется, обезпеченъ и согласенъ работать даромъ.

— У него есть собственныя средства?

— Кажется. Хотя это странно. Вы помните, что говорили у Фабрици о его положеніи во время экспедиціи Дюпресса. Но у него есть какія то акціи въ бразильскихъ копяхъ и затмъ онъ имлъ громадный успхъ своими фельетонами въ Париж, въ Вн и въ Лондон. Онъ знаетъ полдюжины языковъ, какъ свой собственный, и ничто не помшаетъ ему поддерживать сношенія съ другими газетами и отсюда. Не все же время онъ будетъ занятъ побиваніемъ іезуитовъ.

— Это, конечно, правда. Намъ время идти, Чезаре. Я приколю только розы. Подождете минутку.

Она пошла къ себ наверхъ и вернулась съ приколотыми къ корсажу розами и съ длиннымъ шарфомъ изъ черныхъ испанскихъ кружевъ на голов.

Мартини осмотрлъ ее съ видомъ знатока.

— Вы выглядите, madonna mia, какъ великая и мудрая королева Савская.

— Хорошъ комплиментъ!— возразила она, смясь.— Вы знаете вдь, какъ я стараюсь преобразовать себя въ настоящую свтскую даму. Разв революціонерк подобаетъ имть видъ королевы Савской? Это значитъ обращать на себя вниманіе шпіоновъ.

— Вы никогда не съумете изобразить изъ себя глупую даму изъ общества, какъ бы вы ни старались. Но это все равно. Вы настолько красивы, что шпіоны, глядя на васъ, не будутъ задумываться о вашихъ убжденіяхъ, если даже вы и не умете жантильничать и играть веромъ, какъ синьора Грассини.

— Да ну, васъ, Чезаре, оставьте въ поко эту бдную женщину. Вотъ возьмите конфету, чтобы смягчить свою злобу. Вы готовы? Намъ пора идти.

Мартини былъ совершенно правъ, говоря, что Conversazione будетъ многолюдныхъ и скучнымъ. Нсколько литераторовъ говорили вжливыя, ничего не значущія фразы и имли безнадежно скучающій видъ, между тмъ, какъ пестрая толпа туристовъ носилась по комнатамъ, разспрашивая другъ друга о разныхъ присутствующихъ знаменитостяхъ и стараясь вести умные разговоры. Грассини принималъ своихъ гостей съ утонченной вжливостью. Но его холодное лицо вспыхнуло при вид Геммы. Онъ, въ сущности, не любилъ ея и втайн нсколько ее боялся. Но онъ понималъ, что безъ нея гостиная его лишена будетъ большого украшенія.

Онъ занималъ выдающееся мсто въ своей профессіи, и теперь, когда онъ былъ богатъ и известенъ, онъ всего боле занятъ быль тмъ, чтобы сдлать свой домъ центромъ либеральнаго и интеллектуальнаго общества. Онъ понималъ, что незначительная, разраженная, маленькая женщина, на которой онъ имлъ глупость жениться въ молодости, не годилась со своими пустыми разговорами и увядшимъ лицомъ быть хозяйкою большого литературнаго салона. Когда ему удавалось заручиться присутствіемъ Геммы, онъ былъ увренъ, что вечеръ удастся. Ея спокойныя, граціозныя манеры приводили гостей въ пріятное расположеніе, и самое ея присутствіе, казалось ему, удаляло призракъ вульгарности, постоянно носящійся, какъ ему казалось, въ этомъ дом.

Синьора Грассини любезно поздоровалась съ Геммой, восклицая громкимъ шопотомъ:

— Какая вы сегодня прелестная!

И разсматривая блое кашемировое платье недобрымъ, критическимъ взоромъ, она ненавидла свою гостью какъ разъ за то, за что ее любилъ Мартини: за ея спокойную стойкость характера, за ея искренность и серьезность, за уравновшенность ея души, даже за выраженіе ея лица. А когда синьора Грассини ненавидла женщину, она выражала это преувеличенной нжностью въ ней. Гемма отлично знала цну ея привтствій и комплиментовъ и выслушивала ея слова, не думая о нихъ. То, что называется ‘въ свт’, было для нея одной изъ самыхъ скучныхъ и непріятныхъ обязанностей конспираторовъ, необходимыхъ однако для того, чтобы не обращать на себя вниманія шпіоновъ. Для нея вызды въ свтъ, были столь же труднымъ дломъ, какъ писаніе шифрованныхъ писемъ. Но зная, какъ репутація хорошо одтой свтской женщины спасаетъ отъ подозрній, она изучала модные журналы такъ же тщательно, какъ ключи своихъ шифровъ.

Скучающія литературныя знаменитости оживились при имени Геммы. Она пользовалась ихъ симпатіями. Журналисты радикальной партіи сейчасъ же направились къ тому мсту длинной комнаты, гд она стояла, но она была слишкомъ опытной заговорщицей, чтобы оставаться исключительно въ ихъ обществ. Радикаловъ она могла имть всегда, и теперь, когда они тснились вокругъ нея, она любезно, но твердо разсяла ихъ, напоминая имъ съ улыбкой, что не стоитъ терять времени, убждая ее, когда здсь было такъ много туристовъ, нуждающихся въ поученіяхъ. Она, съ своей стороны, усердно занялась англійскимъ членомъ парламента, сочувствіе котораго было очень важно для республиканской партіи, зная, что онъ былъ спеціалистомъ по финансовымъ вопросамъ, она возбудила его вниманіе, спросивъ его мнніе о какомъ-то техническомъ пункт австрійской монетной системы, и затмъ ловко навела разговоръ на условія ломбардо-венеціанскихъ доходовъ. Англичанинъ, который ожидалъ отъ нея легкой болтовни, посмотрлъ на нее съ изумленіемъ, боясь, что онъ попалъ въ когти синяго чулка, но, видя, что она была и красива, и интересна въ разговор, пересталъ сопротивляться и сталъ такъ же глубокомысленно обсуждать итальянскіе финансы, какъ если бы она была Меттернихомъ. Когда Грассини подвелъ къ Гемм француза, который желалъ бы узнать у синьоры Болла исторію ‘Молодой Италіи’, членъ парламента всталъ съ страннымъ сознаніемъ, что, можетъ быть, Италія иметъ больше основанія быть недовольной, чмъ онъ предполагалъ.

Позже вечеромъ Гемма незамтно отъ другихъ вышла на террасу подъ окнами гостиной, чтобы посидть нсколько минутъ наедин среди громадныхъ камелій и олеандровъ. Отъ спертаго воздуха и постояннаго мельканія людей въ комнатахъ у нея начинала болть голова. Въ противоположномъ конц террасы стоялъ рядъ пальмъ и древесныхъ папоротниковъ въ широкихъ кадкахъ, скрытыхъ клумбами лилій и другихъ цвтущихъ растеній. Вся эта зелень образовала густыя ширмы. За ними былъ маленькій тихій уголокъ, съ чуднымъ видомъ въ долину. Гранатовыя втви, осыпанныя поздними цвтами, свшивались, окаймляя узкій проходъ между растеніями.

Въ этомъ углу Гемма скрылась, надясь, что никто не откроетъ ея, пока она не отдлается отъ начинающейся головной боли короткимъ отдыхомъ и молчаніемъ. Ночь была теплая и удивительно тихая, но, выйдя изъ душныхъ комнатъ, она почувствовала легкую прохладу и накинула кружевной шарфъ на голову.

Вдругъ шумъ голосовъ и шаговъ, приближавшихся вдоль террасы, пробудилъ ее отъ соннаго состоянія, въ которое она впала. Она откинулась назадъ, въ тнь, надясь остаться незамченной и воспользоваться еще нсколькими минутами молчанія, прежде чмъ опять начнутся разговоры. Къ великому ея разочарованію, шаги остановились близко отъ нея, и тоненькій голосокъ синьоры Грассини замолкъ на минуту среди потока болтовни. Другой, мужской голосъ былъ замчательно мягкимъ и музыкальнымъ. Но его ласковость портилъ странный тягучій тонъ, можетъ быть, намренный, но, скоре происходящій отъ привычки бороться противъ какого-то недостатка рчи, во всякомъ случа, звукъ этотъ былъ непріятный.

— Англичанка, вы говорите?— спрашивалъ мужской голосъ:— но вдь имя ея чисто итальянское.

— Да, она вдова бднаго Джіованни Болла, который умеръ нсколько лтъ тому назадъ, вы помните. Ахъ, я забыла, вы ведете такую странствующую жизнь, что нельзя требовать, чтобы вы знали всхъ мучениковъ нашей несчастной родины. Ихъ такъ много.

Синьора Грассини вздохнула. Она всегда говорила въ такомъ тон съ иностранцами. Роль патріотки, страдающей за Италію, соединялась въ ней съ манерами школьницы и капризными дтскими гримасами.

— Онъ умеръ въ Англіи,— повторилъ другой голосъ.— Онъ, значитъ, былъ эмигрантомъ. Мн кажется, что я помню это имя. Не было ли оно въ связи съ ‘Молодой Италіей’ въ начал ея дятельности?

— Да, онъ былъ однимъ изъ несчастныхъ молодыхъ людей, арестованныхъ въ тридцать третьемъ году. Вы помните эту печальную исторію. Его черезъ нсколько мсяцевъ освободили. Потомъ, два или три года спустя, когда его опять хотли арестовать, онъ убжалъ въ Англію. Тамъ и женился. Это было очень легкомысленно, но бдный Болла всегда былъ романтикомъ!

— Онъ умеръ въ Англіи, вы говорите?

— Да, отъ чахотки. Онъ не могъ перевести ужаснаго англійскаго климата, а она потеряла своего единственнаго ребенка, какъ разъ передъ его смертью. Ребенокъ умеръ отъ скарлатины. Какая грустная судьба, не правда ли? И мы вс такъ любимъ милую Гемму. Она немножко безчувственна, бдняжка, но, мн кажется, что горе сдлало ее такой.

Гемма встала и раздвинула втви гранатнаго дерева. Разсказы объ ея печальной судьб, съ цлью занимать гостя разговоромъ, показались ей нестерпимыми, и съ видимымъ неудовольствіемъ на лиц она вышла въ свту.

— А вотъ и она!— воскликнула хозяйка очень холодно:— Гемма, милая, руда это вы исчезли? Синьоръ Феличче Риварессъ желаетъ съ вами познакомиться.

— Такъ вотъ этотъ Оводъ,— подумала Гемма, глядя на него съ нкоторымъ любопытствомъ.

Онъ поклонился ей очень вжливо, но глаза его разглядывали ея лицо взглядомъ, который ей показался испытующимъ и дерзкимъ.

— Вы здсь нашли прелестный, м-милый уголокъ,— замтилъ онъ, глядя на густыя ширмы: — и к-как-кой дивный водъ!

— Да, здсь очень мило. Я вышла подышать свжимъ воздухомъ.

— Право, почти гршно оставаться въ комнат въ такой чудный вечеръ,— сказала хозяйка, поднимая глаза къ небу (у нея были красивыя рсницы и она любила показывать ихъ).— Посмотрите, синьоръ, разв наша нжная Италія не была бы раемъ, если бы она была свободна. И подумать только, что она рабыня, обладая такими цвтами и такими небесами!

— И такими патріотками,— тихо сказалъ Оводъ своимъ мягкимъ, тягучимъ голосомъ. Гемма посмотрла на него съ негодованіемъ. Его дерзость была слишкомъ явная, чтобы кого-нибудь обмануть, но она не знала достаточно любви синьоры Грассини къ комплиментамъ.

Бдная женщина опустила рсницы со вздохомъ.

— О, синьоръ! Что можетъ сдлать женщина? Можетъ быть, я когда нибудь докажу свое право называться итальянкой. А теперь я должна вернуться къ общественнымъ обязанностямъ. Французскій посланникъ просилъ меня представить его воспитанницу всмъ знаменитостямъ. Пойдемте посмотрть на нее, это прелестная двушка. Гемма, дорогая, я вызвала синьора Риваресса сюда полюбоваться прелестнымъ видомъ. Теперь я должна его оставить съ вами. Я знаю, что вы о немъ позаботитесь и познакомите его со всми. А вотъ и нашъ милый русскій принцъ! Вы его знаете? Говорятъ, что онъ любимецъ Императора Николая. Онъ военный начальникъ какого-то польскаго города, имени котораго и произнести нельзя. Quelle nuit magnifique, n’est-ce pas, mon prince?

Она упорхнула, безъ удержу болтая съ человкомъ, съ короткой бычачьей шеей, крупнымъ подбородкомъ и мундиромъ, осыпаннымъ орденами. Ея томныя жалобы по поводу ‘notre malheureuse patrie’, перемшанныя со словами ‘charmant’ и ‘mon prince’ замерли вскор вдали.

Гемма стояла молча около гранатоваго дерева. Ей все еще было обидно за бдную глупую женщину и ее злила медлительность и дерзость Овода. Онъ глядлъ вслдъ удаляющимся фигурамъ съ такимъ выраженіемъ, которое ее злило, ей казалось некрасивымъ смяться надъ такими жалкими существами.

— Вотъ тамъ идетъ итальянскій и русскій патріотизмъ,— сказалъ онъ, обращаясь къ ней съ улыбкой,— рука объ руку и, кажется, довольные другъ другомъ. Который изъ двухъ вы предпочитаете?

Она нахмурила брови и не отвтила.

— К-конечно,— продолжалъ онъ:— это дло л-личнаго вкуса, но мн кажется, что изъ двухъ я предпочелъ бы русскій патріотизмъ. Онъ боле цльный. Если бы Россія основывала свою власть на цвтахъ и небесахъ, вмсто пороха и солдатъ, какъ долго, думаете вы, удержался бы ‘mon prince’ въ польской к-крпости?

— Мн кажется,— отвтила она серьезно,— что можно выражать свои личныя мннія безъ насмшекъ надъ женщиной, у которой мы въ гостяхъ.

— Ахъ, да, я и забылъ гостепріимство итальянцевъ. Они удивительно гостепріимны, эти итальянцы, по крайней мр, австрійцы наврно этого мннія. Не хотите ли приссть?

Онъ пошелъ, прихрамывая, за стуломъ для Геммы, а самъ помстился противъ нея, опираясь за перила. Свтъ окна падалъ ему прямо въ лицо и она могла хорошенько его разсмотрть.

Она была разочарована. Она ожидала увидть значительное и властное, если и не красивое лицо. Но въ немъ прежде всего бросалась въ глаза склонность къ фатовству въ плать и еле скрашенная дерзость выраженій и манеръ. Онъ былъ смуглъ, какъ мулатъ, и несмотря на свою хромоту, гибокъ, какъ кошка. Вся его вншность странно напоминала чернаго ягуара. Лобъ и лвая щека были страшно обезображены длиннымъ кривымъ шрамомъ отъ удара сабли. И она замтила уже, что когда онъ начиналъ заикаться въ разговор, эта сторона его лица подергивалась нервнымъ тикомъ. Безъ этихъ недостатковъ онъ былъ бы красивъ, только въ лиц его не было ничего привлекательнаго.

Опять онъ началъ говорить сдержаннымъ гортаннымъ голосомъ,— ‘такъ долженъ былъ бы говорить ягуаръ, если бы онъ могъ говорить и былъ бы въ хорошемъ настроеніи’, подумала Гемма съ возростающимъ раздраженіемъ.

— Мн говорили,— сказалъ онъ,— что васъ интересуетъ радикальная пресса. Вы пишете въ газетахъ?

— Очень немного. У меня нтъ времени.

— О, да, конечно. Я понялъ, по словамъ синьоры Грассини, что вы заняты также и боле серьезнымъ дломъ.

Гемма слегка подняла брови. Синьора Грассини, какъ глупая женщина, наврно, неосторожно проболталась этому скользкому ягуару, который начиналъ сильно ненравиться Гемм.

— Я, въ самомъ дл, очень занята,— сказала она сухо,— но синьора Грасини преувеличила значеніе моихъ занятій. Они, большею частью, пустяшнаго свойства.

— Ну да, хорошо было бы, если бы мы вс проводили время въ томъ, чтобы плакаться надъ судьбой Италіи. Мн кажется, что сосдство нашего сегодняшняго амфитріона и его жены каждаго настроило бы на веселый ладъ, хотя бы изъ чувства самозащиты. Ну да, я знаю, что вы скажете, и вы совершенно правы. Но оба они забавны со своимъ патріотизмомъ. А вы уже уходите отсюда? Здсь такъ пріятно.

— Да, нужно вернуться въ гостиную. Гд мой шарфъ?

Онъ поднялъ его и стоялъ теперь, глядя на нее широкими глазами, голубыми и невинными, какъ незабудки у ручья.

— Я знаю, что вы разсердились на меня,— сказалъ онъ съ раскаяніемъ въ голос:— за насмшки надъ этой размалеванной восковой куклой, но что же мн было длать?

— Если уже вы спрашиваете меня, то я говорю вамъ, что считаю не великодушнымъ и даже позорнымъ смяться такимъ образомъ надъ людьми, стоящими ниже въ умственномъ отношеніи. Это все равно, что смяться надъ калкой или…

Онъ вдругъ затаилъ дыханіе и съ болью въ лиц отшатнулся, глядя на свою хромую ногу и изуродованную руку. Черезъ минуту онъ оправился и расхохотался.

— Это едва ли хорошее сравненіе, синьора. Мы, калки, не суемъ своего уродства людямъ прямо въ лицо, какъ она свою глупость. Во всякомъ случа, позвольте намъ признать, что ломаныя рчи такъ же непріятны, какъ кривыя спины. Тугъ ступенька — позвольте вамъ предложить руку.

Она вернулась въ комнаты въ сильномъ смущеніи. Его неожиданная чуткость совершенно привела ее въ замшательство.

Какъ только открылась дверь въ большую гостиную, Гемма тотчасъ же замтила, что въ ея отсутствіи случилось нчто необыкновенное. Большинство мужчинъ имли сердитый видъ, дамы съ разгоряченными щеками и напускнымъ спокойствіемъ собрались вс вмст въ одномъ углу комнаты. Хозяинъ, съ еле сдерживаемымъ явнымъ бшенствомъ возился съ очками и молчалъ. Группа туристовъ стояла отдльно, глядя съ оживленіемъ и любопытствомъ въ другую сторону комнаты. Очевидно, тамъ что-то происходило, что ихъ забавляло, но большинству гостей казалось оскорбленіемъ. Только синьора Грассини какъ бы не замчала ничего. Она кокетливо обмахивалась веромъ и болтала съ секретаремъ датскаго посланника, который слушалъ ее съ широкой улыбкой на лиц.

Гемма остановилась на минуту въ дверяхъ, обернувшись, чтобы посмотрть на Овода, который тоже замтилъ разстроенный видъ общества. Въ его глазахъ вспыхнулъ злорадный огонекъ, когда онъ посмотрлъ сперва на счастливую въ своемъ невдніи хозяйку, а потомъ на диванъ въ другомъ конц комнаты. Гемма сразу все поняла: онъ привелъ свою возлюбленную сюда, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, который не обманулъ никого, кром синьоры Грассини.

Цыганка стояла, опершись на диванъ, окруженная группою любезничающихъ съ ней фатовъ и насмшливыхъ кавалеристовъ. Она была роскошно одта въ желтые и красные цвта, съ восточной рзвостью цвтовъ и массою украшеній, длавшихъ ее такимъ же страннымъ явленіемъ въ флорентинскомъ литературномъ салон, какъ если бы она была какой-нибудь тропической птицей среди воробьевъ. Она, кажется, сама чувствовала себя не на мст и глядла на обиженныхъ дамъ презрительно и вмст съ тмъ злобно.

Увидвъ Овода, входящаго въ комнату съ Геммой, она вскочила, подбжала къ нему и стала торопливо говорить очень неправильнымъ французскимъ языкомъ.

— Monsieur Риварессъ, я васъ искала повсюду. Графъ Салтыковъ хочетъ знать, можете ли вы быть въ его вилл завтра вечеромъ. Тамъ будутъ танцовать.

— Мн жаль, что я не могу тамъ быть, но я все равно не могу танцоватъ. Синьора Болла, позвольте мн представить вамъ madame Зитту Ренни.

Цыганка взглянула на Гемму съ недоврчивымъ видомъ и сухо поклонилась. Она несомннно была очень хороша, какъ про нее говорилъ Мартини, но животной, недуховной красотой, полная гармонія и свобода ея движеній была обаятельна, но у нея былъ низкій и узкій лобъ, а линіи ея тонкихъ ноздрей производили впечатлніе жестокости. Тяжесть, которую Гемма испытывала въ обществ Овода, еще увеличилась въ присутствіи цыганки, и когда черезъ минуту хозяинъ подошелъ къ синьор Болл, прося помочь ему говорить съ нкоторыми туристами въ сосдней комнат, она послдовала за нимъ съ чувствомъ нкотораго облегченія.

——

— И такъ, мадонна, что вы скажете объ Овод?— спросилъ Мартини, провожая ее домой поздно ночью.— Видли вы что-либо боле наглое, чмъ то, какъ онъ надулъ бдную жену Грассини?

— Вы говорите о танцовщиц?

— Ну, да. Онъ убдилъ синьору Грассини, что эта двушка будетъ звздой сезона, а та сдлаетъ все, что угодно, ради знаменитости.

— Мн кажется, что это очень некрасиво съ его стороны. Онъ поставилъ Грассини въ ложное положеніе, да и относительно самой двушки это жестоко. Я уврена, что ей было тоже непріятно.

— Вы разговаривали съ нимъ, кажется? Что же вы о немъ думаете?

— О, Чезаре, я ничего не думаю, кром того, что была бы рада не видть его больше. Я никогда такъ не тяготилась обществомъ человка. У меня разболлась голова въ десять минутъ. Это истинный демонъ безпокойства.

— Я зналъ, что онъ вамъ не понравится, и по правд сказать, онъ мн тоже не нравится. Онъ скользкій, какъ угорь, и я ему не врю.

III.

Оводъ поселился за Римскими воротами, вблизи пансіона, въ которомъ жила Зитта. Онъ, видимо, былъ сибаритомъ, и хотя ничто въ его комнат не обличало расточительности, все-таки въ отдльныхъ мелочахъ и въ общемъ устройств комнаты замтно было изящество, вызвавшее удивленіе Галли и Рикардо. Они предполагали большую простоту вкусовъ у человка, жившаго среди пустынь Амазонской рки, удивлялись его безукоризненнымъ галстухамъ, цлому ряду ботинокъ, стоявшихъ въ его комнат, и изобилію цвтовъ на его письменномъ стол. Въ общемъ, они съ нимъ ладили: онъ былъ любезенъ со всми, въ особенности съ мстными членами партіи Маццини. Только Гемма составляла для него, видимо, исключеніе. Онъ, казалось, не взлюбилъ ея съ первой встрчи и всячески избгалъ ея общества. Нсколько разъ онъ былъ даже невжливъ съ ней, чмъ и вооружилъ противъ себя Мартини. Съ самаго начала эти двое людей не понравились другъ другу. Ихъ натуры были столь различны, что ничего кром взаимной непріязни они не могли чувствовать одинъ къ другому, и у Мартини это чувство переходило въ открытую вражду.

— Я не сержусь на то, что онъ меня не любитъ,— сказалъ онъ однажды Гемм раздраженнымъ тономъ,— я его тоже не люблю, такъ что мы квиты въ этомъ отношеніи. Но я не выношу его манеры обращаться съ вами. Мн только стыдно поднимать скандалъ и ссориться съ человкомъ, котораго мы сами призвали сюда, а не то я потребовалъ бы отъ него объясненій.

— Оставьте его въ поко, Чезаре. Это не важно, да и въ сущности я сама въ этомъ виновата такъ же, какъ и онъ.

— Въ чемъ виноваты?

— Въ томъ, что онъ меня не любитъ. Я была груба съ нимъ при первой встрч на вечер у Грассини.

— Вы были грубы! Этому трудно поврить, мадонна!

— Конечно, я это сдлала не нарочно, и сама жалла потомъ, что такъ случилось. Я какъ-то сказала, что видъ калкъ возбуждаетъ у нкоторыхъ людей смхъ, а онъ принялъ это на свой счетъ. Мн же и въ голову не приходило считать его калкой. Онъ вовсе не такъ обезображенъ.

— Конечно, нтъ. У него одно плечо выше другого и лвая рука довольно сильно повреждена, но онъ не горбать, на костыляхъ не ходитъ, а хромота его едва замтна.

— А все-таки онъ весь задрожалъ и измнился въ лиц. Я поступила, конечно, безтактно, но я не ожидала въ немъ такой обидчивости, Я подумала, что ему, вроятно, приходилось уже страдать отъ жестокихъ шутокъ въ этомъ род.

— Наврно, онъ больше тшился надъ другими, чмъ подвергался самъ насмшкамъ. Есть какая-то внутренняя грубость въ этомъ человк, не смотря на вс его утонченныя манеры, и я его изъ-за этого совершенно не выношу.

— Это несправедливо, Чезаре, съ вашей стороны. Я его такъ же не люблю, какъ и вы, но зачмъ же считать его худшимъ, чмъ онъ на самомъ дл. У него аффектированныя и раздражающія манеры, онъ слишкомъ привыкъ, кажется, къ всеобщему поклоненію, его неистощимая рзкость и остроуміе ужасно утомительны, но я не считаю его дурнымъ человкомъ.

— Не знаю, что у него на ум, но слишкомъ онъ глумится надъ всмъ. Я былъ глубоко возмущенъ въ прошлый разъ во время спора у Фабрицци, слушая, какъ онъ нападалъ на реформы новаго папы, какъ бы стараясь найти во всемъ низменную корыстную подкладку.

Гемма вздохнула.

— Я съ грустью должна сознаться, что въ этомъ отношеніи схожусь больше съ нимъ, чмъ съ вами,— сказала она,— вс вы, добряки, слишкомъ предаетесь пріятнымъ надеждамъ и ожиданіямъ, вы всегда готовы предположить, что если случайно выберутъ въ папы какого-нибудь добродушнаго пожилого господина, то все само собою устроится. Ему стоить только раскрыть настежь двери тюремъ и дать свое благословеніе всмъ вокругъ, чтобы черезъ три мсяца наступилъ рай на земл. Вы никакъ не хотите понять, что папа не могъ бы, если бы и хотлъ, исправить положеніе вещей. Тутъ дло въ самой сущности, въ ложности принципа, а не въ поведеніи того или другого человка.

— Какого принципа? Свтской власти папъ?

— Это только часть общаго зла. Главное же зло въ томъ, что одинъ человкъ иметъ власть надъ другимъ и можетъ порабощать и освобождать его. Это создаетъ неправильныя отношенія между людьми.

Мартини всплеснулъ руками.

— Довольно, довольно, мадонна,— сказалъ онъ, смясь.— Я не могу спорить съ вами, когда вы начинаете развивать теоріи антинуминіанизма. Я увренъ, что ваши предки были англійскими левелерами въ семнадцатомъ вк. Теперь, впрочемъ, я пришелъ къ вамъ по длу — поговорить объ этой рукописи.

Онъ вынулъ бумагу изъ кармана.

— Какая-нибудь новая брошюра?

— Глупйшая штука, которую этотъ проклятый Риваресъ прислалъ вчера въ комитетъ. Я зналъ, что намъ скоро придется сцпиться съ нимъ.

— Въ чемъ дло? Право, Чезаре, вы несправедливы. Риваресъ можетъ быть непріятный человкъ, но онъ не глупъ.

— О, я не отрицаю, что онъ въ извстномъ смысл очень уменъ, но прочтите лучше сами.

Содержаніе брошюры заключалось въ насмшкахъ надъ дикимъ восторгомъ, охватившимъ Италію по поводу избранія новаго папы. Какъ все, что писалъ Оводъ, насмшка была очень злой и рзкой. Но не смотря на то, что ее раздражалъ стиль автора, Гемма не могла не признать справедливости его нападокъ.

— Я совершенно согласна съ вами, что это написано коварно и зло,— сказала она, положивъ рукопись на столъ,— но самое ужасное въ томъ, что все это правда.

— Гемма!

— Да, это такъ. Риваресъ производитъ впечатлніе холоднаго и скользкаго угря,— въ этомъ я согласна съ вами, но правда на его сторон. Нечего намъ убждать себя, что онъ не попалъ въ цль — на самомъ дл онъ отлично попалъ.

— Такъ вы полагаете, что слдуетъ издать его брошюру?

— Это ужъ совершенно другое дло. Конечно, я не думаю, что нужно издать ее безъ измненій. Этимъ мы только оттолкнули бы отъ себя вс симпатіи и не принесли пользы длу. Но если бы онъ захотлъ измнить кое-что и выбросить личныя нападки, то я полагаю, что вышло бы нчто весьма цнное. Это великолпный образчикъ политической сатиры. Я не имла понятія, что онъ такъ хорошо пишетъ: онъ говоритъ вещи, которыя нужно высказать и которыя никто изъ насъ не ршился бы сказать. Мсто, гд онъ сравнилъ Италію съ пьяницей, нжно плачущимъ на плеч вора, который тащитъ у него платокъ изъ кармана — блестяще написано.

— Гемма! Вдь это самое скверное мсто въ рукописи. Я ненавижу это злое вышучиваніе всхъ и всего.

— Я также это ненавижу, но не въ этомъ дло. У Ривареса очень непріятный стиль, и онъ очень непривлекательный человкъ, но когда онъ говорить, что мы опьянены процессіями, объятіями и призваніями къ любви и прощенію, и что іезуиты и санфедисты одни только воспользуются этимъ, то онъ тысячу разъ правъ. Мн жаль, что я не была вчера на засданіи комитета, и не знаю, къ какому ршенію вы пришли въ конц.

— Къ тому, изъ-за котораго я сюда пришелъ: попросить васъ поговорить съ нимъ и убдить его смягчить характеръ своего памфлета.

— Меня? Но я его едва знаю. Кром того, онъ меня ненавидитъ. Почему же именно мн поручили съ нимъ говорить?

— Просто потому, что никто другой не можетъ сегодня этого сдлать. Кром того, вы разумне другихъ и не будете говорить лишняго и ругаться съ нимъ, какъ бы это сдлалъ каждый изъ насъ.

— Конечно, я этого не буду длать.. Ну, хорошо, я пойду, если хотите, хотя я не особенно надюсь на успхъ.

— Я увренъ, что вамъ удастся уговорить его, если захотите. Скажите ему также, что весь комитетъ восторгался его статьей въ литературномъ отношеніи. Это ему польститъ, и къ тому же это полная правда.

——

Оводъ сидлъ возл стола, покрытаго цвтами и растеніями, и задумчиво глядлъ въ пространство, на колняхъ у него лежало распечатанное письмо. Большая лохматая собака, лежавшая на ковр у ногъ его, подняла голову и зарычала, когда Гемма постучала въ дверь. Оводъ быстро поднялся и раскланялся съ ней самымъ церемоннымъ образомъ. Лицо его вдругъ стало жесткимъ и безучастнымъ.

— Вы очень добры,— сказалъ онъ ледянымъ тономъ.— Если бы вы дали мн знать, что желаете со мною говорить, я зашелъ бы къ вамъ.

Видя, что онъ, очевидно, желалъ ей провалиться сквозь землю, Гемма поспшила объяснить причину своего посщенія. Онъ снова поклонился и предложилъ ей кресло.

— Комитетъ поручилъ мн зайти къ вамъ,— сказала она,— потому что оказались нкоторыя разногласія въ мнніяхъ о вашемъ памфлет.

— Я такъ и ожидалъ.

Онъ улыбнулся и слъ противъ нея. заслонивъ свое лицо отъ свта большой вазой съ вризантемами.

— Большинство членовъ сошлись въ томъ, что хотя памфлетъ вашъ съ литературной точки зрнія весьма замчателенъ, онъ все-таки въ своемъ теперешнемъ вид не годится для печати. Они боятся, что рзкость вашихъ нападокъ оскорбить многихъ и оттолкнетъ отъ насъ людей, помощь и поддержка которыхъ очень важны для партіи.

Онъ вынулъ изъ вазы цвтокъ кризантемы и началъ медленно обрывать одинъ блый лепестокъ за другимъ. Когда глаза ея замтили движеніе тонкой правой руки, роняющей лепестки, странное чувство овладло Геммой. Ей казалось, что она гд-то уже видла этотъ жестъ раньше.

— Какъ литературное произведеніе,— замтилъ онъ своимъ мягкимъ и холоднымъ голосомъ:— моя брошюра не иметъ никакой цны, и ею могутъ восторгаться только люди, ничего не понимающіе въ искусств, а что касается оскорбительности содержанія, то это какъ разъ то, къ чему я стремился.

— Я это отлично понимаю, но дло въ томъ, что вы оскорбите не тхъ, кого нужно.

Онъ пожалъ плечами и взялъ въ ротъ лепестокъ.

— Я думаю, что вы ошибаетесь,— сказалъ онъ:— вопросъ вотъ въ чемъ: съ какою цлью вы пригласили меня въ вашъ комитетъ? Полагаю, для того, чтобы обличать іезуитовъ и высмивать ихъ. Я исполняю эту обязанность, какъ только умю.

— И я могу уврить васъ, что никто не сомнвается въ вашемъ умньи и въ вашей доброй вол. Комитетъ только боится, что либеральная партія можетъ усмотрть обидное въ себ отношеніе въ вашемъ памфлет, городскіе рабочіе тоже перестанутъ оказывать намъ нравственную поддержку. Вы думали задть только санфедистовъ, но многіе читатели усмотрятъ въ вашихъ словахъ нападки на церковь и новаго папу, а это въ смысл политической тактики совершенно нежелательно, съ точки зрнія комитета.

— Я начинаю васъ понимать. До тхъ поръ, пока я буду ограничиваться тмъ кружкомъ духовенства, съ которымъ партія теперь какъ разъ въ дурныхъ отношеніяхъ, я могу говорить правду, если это мн угодно. Но стоитъ мн только задть любимчиковъ комитета среди духовенства, сановниковъ церкви и — ‘правда стала псомъ,— въ берлогу его, бить его, если…’ Шутъ былъ правъ, и я готовъ быть чмъ угодно, только не шутомъ. Конечно, я долженъ подчиниться ршенію комитета, но я продолжаю думать, что онъ напрасно гнетъ на дв стороны и оставляетъ м-мон-синьора М-монтан-нн-елли посредин.

— Монтаннели?— переспросила Гемма,— я васъ не понимаю. Вы говорите о Бризигеллскомъ епископ?

— Да, его новый папа сдлалъ кардиналомъ. Я какъ разъ получилъ объ этомъ письмо. Хотите послушать, что мн пишутъ? Авторъ письма одинъ мой пріятель, живущій по ту сторону границы.

— Границы папской области?

— Да. Вотъ, что онъ пишетъ.

Онъ взялъ въ руки письмо, которое держалъ при ея вход, и сталъ читать вслухъ, начавъ опять сильно заикаться:

‘В-вы будете с-коро имть уд-д-овольствіе ув-видть одного изъ нашихъ х-худшихъ враговъ, к-кардинала Лоренцо М-нонтанн-н-елли, еп-пископа Бризигеллскаго…’

Оводъ остановился, переждалъ минуту и потомъ началъ снова читать, очень медленно, растягивая слова, но уже не заикаясь:

‘Онъ намренъ постить Тоскану въ слдующемъ мсяц съ цлью умиротворить умы, онъ будетъ сначала проповдывать во Флоренціи, гд останется въ теченіе трехъ недль, потомъ постить Сьенну и Пизу, затмъ вернется въ Романью черезъ Цистою. Онъ открыто примкнулъ въ либеральной партіи въ церкви, это лучшій другъ папы и кардинала Феретти. При пап Григоріи онъ былъ въ немилости, его держали вдалек, въ какомъ-то маленькомъ гнздо въ Аппенинахъ. Теперь онъ сразу выплылъ. Конечно, онъ въ сущности такая же игрушка въ рукахъ іезуитовъ, какъ вс санфедисты въ Италіи. Вся эта миссія была выдумкой іезуитовъ. Онъ одинъ изъ самыхъ блестящихъ проповдниковъ и въ своемъ род такъ же опасенъ, какъ Ламбруини. Цль его въ томъ, чтобы не дать остынуть народному увлеченію папой и занять общее вниманіе, пока великій герцогъ подпишетъ проектъ, который ему собираются представить іезуиты. Въ чемъ однако проектъ заключается, я не могъ развдать’. Затмъ вотъ, что сказано дальше: ‘Понимаетъ ли Монтанелли, съ какой цлью его посылаютъ въ Тоскану, или же іезуиты пользуются имъ, какъ слпымъ орудіемъ — этого я не могъ выяснить. Онъ или необычайно умный подлецъ, или величайшій оселъ. Странно только то, что, насколько я могъ прослдить, онъ не беретъ взятокъ и не иметъ любовницъ, мн впервые встрчается такой примръ’.

Онъ положилъ письмо и сидлъ, глядя на нее съ полузакрытыми глазами, и очевидно, ожидая, чтобы она заговорила.

— Вы уврены, что вс факты, которые вамъ сообщаютъ, совершенно точны?— спросила она черезъ минуту.

— Относительно безупречности частной жизни М-монтанн-н-ели? Нтъ, но вы видите, что мой корреспондентъ тоже не совсмъ въ нихъ увренъ, и онъ длаетъ оговорку и пишетъ: ‘насколько я могъ прослдить’.

— Я не объ этомъ говорю,— холодно вставила она,— а о томъ, что онъ пишетъ относительно миссіи.

— Въ этомъ я могу совершенно доврять его словамъ. Это мой старинный другъ, одинъ изъ товарищей по сорокъ третьему году, и его положеніе таково, что даетъ ему возможность добывать точныя свднія такого рода.

— Какой-нибудь служащій въ Ватикан,— подумала Гемма.— Такъ вотъ какого рода связи вы имете. Впрочемъ, я такъ и предполагала.

— Конечно, это письмо конфиденціальное,— продолжалъ Оводъ,— и вы понимаете, что эти свднія должны быть извстны только членамъ вашего комитета.

— Это само собою разумется. А теперь вернемся къ памфлету: могу я сказать комитету, что вы согласны сдлать нкоторыя измненія и кое-что смягчить, или…

— Не думаете ли вы, что измненія могутъ испортить красоту ‘литературнаго произведенія’, синьора, также какъ и ослабить рзкость тона?

— Вы спрашиваете теперь мое личное мнніе, я же пришла сюда, чтобы передать вамъ мнніе всего комитета.

— Значитъ ли это, что в-вы несогласны съ комитетомъ?— Онъ положилъ письмо въ карманъ и теперь нагнулся нсколько впередъ и глядлъ за нее съ напряженнымъ, сосредоточеннымъ выраженіемъ, совершенно измняющимъ характеръ его лица.

— Вы полагаете?

— Вы хотите знать мое личное мнніе? Я не согласна съ большинствомъ въ обоихъ пунктахъ. Я вовсе не признаю вашъ памфлетъ хорошимъ литературнымъ произведеніемъ, но считаю его фактически врнымъ и очень полезнымъ въ политическомъ отношеніи.

— Вы говорите?

— Я совершенно согласна съ вами, что Италію сбили съ пути блуждающіе огни, и что вс эти восторги и радости завлекутъ ее въ страшную трясину, я была бы истинно рада, если бы кто-нибудь открыто и смло это сказалъ, даже если это обидло бы или оттолкнула кого-нибудь изъ теперешнихъ сторонниковъ. Но какъ членъ комитета, въ которомъ большинство держится другихъ взглядовъ, я не могу настаивать на своемъ личномъ мнніи. Во всякомъ случа, я полагаю, что, если такого рода вещя должны быть высказаны, то ихъ слдуетъ говорить сдержаннымъ и спокойнымъ тономъ, а не такъ рзко, какъ вы ихъ высказываете.

— Вы можете подождать минуту, пока я просмотрю рукопись?

Онъ сталъ перелистывать страницу за страницей. Лицо его выражало недовольство собой.

— Да, конечно, вы совершенно правы. Все это написано въ тон кафешантанныхъ куплетовъ, а не политической сатиры, но что же длать? Если писать прилично, публика не понимаетъ, скажутъ, что скучно, если не будетъ злыхъ выходокъ.

— Разв вы думаете, что злость и ругань тоже не скучны въ большемъ количеств?

Онъ взглянулъ на нее острымъ, быстрымъ взглядомъ и расхохотался.

— Очевидно, синьора, вы принадлежите къ ужасному классу людей, которые всегда правы. Такъ что если я поддамся соблазну и буду продолжать говорить рзкости, я стану такъ же скученъ, какъ синьора Грассини. Небо, какая судьба! Нтъ, не хмурьте бровей. Я знаю, что я вамъ не нравлюсь. Я буду говорить только о дл. Итакъ, дло вотъ въ чемъ. Если я устраню только личныя нападки и оставлю по существу памфлетъ такимъ, каковъ онъ теперь, комитетъ будетъ крайне сожалть и не ршится его напечатать. Если же я извлеку политическую правду изъ моей статьи и направлю вс обличенія и ругательства на враговъ партіи, комитетъ будетъ восхвалять до небесъ мое произведеніе, а вы и я будемъ знать, что его не стоило печатать. Вотъ прекрасный метафизическій вопросъ: что пріятне,— быть напечатаннымъ, не будучи достойнымъ, или же быть достойнымъ и не быть напечатаннымъ. Что вы скажете, синьора?

— Ч не думаю, что передъ вами подобный выборъ. Мн кажется, что если вы только удалите личные намеки, комитетъ согласится напечатать памфлетъ, хотя, конечно, большинство не будетъ одобрять его по существу. Я же уврена, что онъ былъ бы весьма полезенъ. Но вамъ необходимо бросить злобный тонъ. Если вы собираетесь сказать что-нибудь, составляющее по самой сущности горькую пилюлю для читателей, то зачмъ пугать ихъ вншнимъ тономъ своихъ рчей?

Онъ вздохнулъ и пожалъ плечами съ покорнымъ видомъ.

— Я подчиняюсь, синьора, но только на одномъ условіи: если вы теперь лишаете меня права посмяться, вы должны предоставить мн это право въ другой разъ, когда его преосвященство, непогршимый кардиналъ, появится во Флоренціи, вы и вашъ комитетъ не будете мшать мн насмхаться сколько мн будетъ угодно — это будетъ моимъ правомъ.

Онъ говорилъ небрежнымъ, холоднымъ тономъ, выдергивая кризантемы изъ вазы и глядя сквозь прозрачные лепестки на свтъ.

— Какая у него нетвердая рука,— думала она, видя, какъ цвты дрожатъ въ его пальцахъ,— вдь не пьетъ же, онъ, однако.

— Лучше было бы вамъ поговорить объ этомъ съ другими членами комитета,— сказала она, поднимаясь:— я не могу заране ршить, какъ они на это посмотрятъ.

— А вы?— Онъ тоже поднялся и прислонился къ столу, прижимая цвты въ лицу.

Она медлила. Этотъ вопросъ волновалъ ее, напоминая ей о чемъ-то старомъ и тяжеломъ.

— Я право не знаю,— сказала она, наконецъ: — много лтъ тому назадъ я кое-что знала о синьор Монтаннелли, онъ былъ тогда только каноникомъ и директоромъ духовной семинаріи въ город, гд я жила двочкой: я о немъ много слышала отъ человка, знавшаго его очень близко, и я слышала о немъ только хорошее. Кажется, что, по крайней мр въ то время, онъ былъ замчательнымъ человкомъ. Но это было много лтъ тому назадъ, и онъ, быть можетъ, измнился. Власть и отсутствіе отвтственности портятъ людей.

Оводъ поднялъ голову и взглянулъ на нее твердымъ взглядомъ.

— Во всякомъ случа,— сказалъ онъ,— если монсиньоръ Монтаннелли самъ не подлецъ, то онъ орудіе въ рукахъ подлецовъ. То ли онъ, или другое — все равно для меня, такъ же, какъ и для моихъ друзей за границей. Камень на дорог можетъ имть самыя лучшія намренія, но все-таки его нужно столкнуть съ дороги. Позвольте, синьора!— Онъ позвонилъ и подошелъ, прихрамывая къ двери, чтобы раскрыть ее передъ ней.

— Во всякомъ случа, очень любезно съ вашей стороны, синьора, что вы постили меня. Прикажете послать за коляской? Нтъ? Въ такомъ случа, до свиданія. Біанка, откройте дверь въ прихожей, пожалуйста.

Гемма вышла на улицу въ глубокомъ раздумь.

— Друзья по ту сторону границы — да кто же они? И какъ столкнуть камень съ дороги? Если только путемъ сатиры, то почему же онъ это сказалъ съ такимъ опаснымъ взглядомъ.

IV.

Монсиньоръ Монтаннелли прибылъ во Флоренцію въ начал октября. Его пріздъ возбудилъ въ город оживленные толки. Онъ былъ знаменитымъ проповдникомъ и представителемъ идей новаго папы, и народъ ждалъ отъ него съ жадностью изложенія ‘новаго ученія’,— Евангелія любви и общаго единенія, которое должно было излчить вс язвы Италіи. Назначеніе кардинала Гицци секретаремъ Римской области, на мсто ненавистнаго всмъ Ламбручини, довело всеобщіе восторги до апогея, и Монтаннелли былъ какъ разъ человкомъ, способнымъ поддержать восторженное настроеніе. Безупречная строгость его жизни была столь рдкимъ явленіемъ среди высшихъ представителей римской церкви, что сама по себ привлекала вниманіе народа, привыкшаго къ тому, чтобы измны, подкупы, любовныя интриги неизмнно входили въ карьеру служителей церкви. Кром того, ораторскій его талантъ былъ истинно великимъ. Благодаря своему прекрасному голосу и величественному вншнему виду, онъ могъ повсюду и во всякое время играть видную роль.

Грассини, какъ всегда, напрягъ вс свои силы, чтобы залучить новую знаменитость въ свой домъ, но Монтаннелли не былъ для него легкой поживой: на вс приглашенія онъ отвчалъ одинаково вжливымъ и ршительнымъ отказомъ, говоря, что у него слабое здоровье, и много занятій, и что у него не было ни силъ, ни досуга для того, чтобы бывать въ гостяхъ.

— Какія всеядныя существа эти Грассини.— презрительно сказалъ Мартини Гемм, когда они проходили по площади Синьоріи въ яеное холодное воскресное утро.— Замтили вы, какъ кланяется Грассини при прозд коляски кардинала? Имъ совершенно все равно, чмъ бы человкъ ни былъ, если только о немъ говорятъ. Я никогда не видалъ подобныхъ охотниковъ за знаменитостями. Въ прошломъ август они гнались за Оводомъ, теперь — за Монтаннелли. Надюсь, что его преосвященство чувствуетъ себя польщеннымъ этимъ вниманіемъ. Онъ длитъ его съ порядочной оравой авантюристовъ.

Они оба были въ собор и слушали Монтаннелли. Громадное зданіе было переполнено жадною толпою слушателей, и Мартини опасался, что у Геммы снова разболится голова, онъ убдилъ ее уйти до конца обдни. Солнечное утро,— первое посл цлой недли дождя, послужило для него предлогомъ предложить прогулку среди покрытыхъ садами холмовъ у Санъ-Николо.

— Нтъ,— отвтила она,— я съ удовольствіемъ прогуляюсь, если у васъ есть время, но не по холмамъ. Пойдемте по Лунгарно. Монтаннелли продетъ тамъ, возвращаясь изъ церкви, а я тоже, какъ Грассини, хочу увидть знаменитаго проповдника.

— Но вы только что видли его.

— Издали. Въ собор было слишкомъ много народу, а когда прозжала его карета, онъ сидлъ спиной къ намъ. Если мы не будемъ удаляться отъ моста, мы наврное отлично его увидимъ. Онъ вдь живетъ на Лунгарно, не правда ли?

— И что это вамъ вздумалось вдругъ видть Монтаннелли. Вы никогда прежде не интересовались знаменитыми проповдниками.

— Дло не въ знаменитомъ проповдник, а въ человк. Я хочу посмотрть, сильно ли онъ измнился съ тхъ поръ, какъ я его видла въ послдній разъ.

— Когда это было.

— Два дня посл смерти Артура.

Мартини посмотрлъ на нее съ тревогой. Они только что вышли на Лунгарно, и она стояла, глядя въ воду съ тмъ отсутствующимъ выраженіемъ лица, котораго онъ не могъ видть въ ней безъ ужаса.

— Гемма, дорогая,— сказалъ онъ черезъ минуту:— неужели вы всю жизнь будете мучиться изъ-за этой печальной исторіи. Всмъ намъ приходилось заблуждаться въ семнадцать лтъ.

— Но не вс мы убивали лучшаго друга въ семнадцать лтъ,— отвтила она усталымъ голосомъ и, опершись рукой на каменныя перила, молча глядла на воду. Мартини молчалъ. Онъ боялся заговаривать съ ней, когда на нее находило такое настроеніе.

— Я никогда не могу смотрть на воду, не вспоминая этого,— сказала она, медленно, поднимая на него глаза, и прибавила сейчасъ же съ легкой нервной дрожью въ голос:— Пойдемъ походить немного, чезаре, слишкомъ холодно стоять.

Они молча перешли черезъ ноетъ и пошли вдоль рки. Черезъ минуту они опять заговорили:

— Какой у этого человка дивный голосъ, въ немъ есть что-то, чего я не слыхала ни въ какомъ другомъ человческомъ голос. Мн кажется, что въ этомъ тайна его успха.

— У него въ самомъ дл удивительный голосъ,— согласился Мартини, онъ обрадовался новому предмету разговора и ухватился за него, чтобы отвлечь Гемму отъ ужасныхъ воспоминаній. вызванныхъ видомъ рки.

— Да и помимо голоса, это самый замчательный проповдникъ, котораго я когда-либо слышалъ, но я думаю, что тайна его обаянія лежитъ боле глубоко. Онъ такъ выдляется своимъ образомъ жизни среди другихъ прелатовъ. Я не знаю, найдется ли другой человкъ среди высшаго итальянскаго духовенства, за исключеніемъ только папы, съ такимъ же незапятнаннымъ именемъ. Въ прошломъ году, я прозжалъ въ Романьи черезъ его епископство и видлъ, какъ суровые горцы ждали подъ дождемъ, чтобы только взглянуть на него или дотронуться до его платья. Его тамъ почитаютъ за святого, а это кое-что да значитъ среди романьоловъ, которые въ большинств случаевъ ненавидятъ всякаго, кто только носитъ рясу. Я сказалъ одному изъ старыхъ крестьянъ, типичному контрабандисту, что народъ, очевидно, очень преданъ своему епископу, и онъ отвтилъ:

— Мы ненавидимъ епископовъ — вс они лгуны, но мы любимъ монсиньора Монтаннели: онъ никогда не произносилъ лжи и не совершилъ несправедливости.

— Странно,— сказала Гемма почти про себя,— знаетъ ли онъ, что о немъ думаетъ народъ?

— Почему бы нтъ? Разв это неправда?

— Неправда.

— Откуда вы знаете?

— Отъ него самого.

— Онъ сказалъ вамъ? Монтаннелли? Я не понимаю, въ чемъ дло.

Она отряхнула назадъ волосы, спустившіеся на лобъ, и повернулась къ нему. Они опять остановились. Она оперлась о перила и медленно чертила что-то на земл кончикомъ зонтика.

— Чезаре, мы съ вами такіе близкіе друзья, а я вамъ никогда еще не разсказывала въ точности исторію Артура.

— Да и не нужно, дорогая,— поспшно оборвалъ онъ ее.— Я вдь все знаю.

— Вамъ сказалъ Джіованни?

— Да, когда онъ умиралъ, онъ разсказалъ мн все разъ ночью, когда я дежурилъ около него, онъ сказалъ мн, Гемма, дорогая, лучше вамъ знать правду, если уже мы объ этомъ заговорили. Онъ говорилъ, что эта тяжелая исторія васъ вчно мучитъ и просилъ меня быть вамъ добрымъ другомъ, удерживать отъ мыслей о прошломъ. Я длалъ, что могъ, дорогая, но, кажется, безуспшно.

— Я знаю, что вы дйствовали, какъ другъ,— отвтила она мягко, поднимая на минуту глаза:— мн бы плохо пришлось безъ вашей дружбы. Но, значитъ, онъ вамъ не сказалъ ничего о монсиньор Монтаннелли?

— Я не зналъ, что онъ въ это замшанъ. Джіовани мн только говорилъ о той исторіи со шпіономъ и о томъ…

— О томъ, какъ я ударила Артура и онъ утопился? Ну, такъ я вамъ скажу теперь о Монтаннелли.

Они возвращались въ мосту, черезъ который должна была прохать коляска кардинала. Гемма упорно смотрла на воду, пока говорила.

— Въ т дни Монтаннелли былъ каноникомъ, онъ былъ директоромъ духовной семинаріи въ Пиз, давалъ Артуру уроки философіи и подготовлялъ его къ поступленію въ Сатенцу. Они были горячо преданы другъ другу и походили боле на любящихъ друзей, чмъ на учителя и ученика. Артуръ благоговлъ передъ землей, на которую ступалъ Монтаннелли. Я помню, какъ онъ разъ сказалъ мн, что если бы онъ потерялъ своего падре — такъ онъ называлъ Монтаннелли,— онъ пошелъ бы и утопился. Потомъ произошла эта исторія съ шпіономъ — вы ее знаете. На слдующій день мой отецъ и Бортоны, братья Артура по отцу — отвратительные поди,— провели цлый день, отыскивая въ Дареен его трупъ, а я сидла одна въ своей комнат и думала о томъ, что случилось.

Она остановилась на минуту и продолжала:

— Поздно вечеромъ отецъ мой вошелъ ко мн въ комнату и сказалъ: Гемма, дитя мое, поди внизъ, тамъ тебя ждетъ одинъ человкъ. Внизу, въ пріемной, оказался студентъ, членъ нашей группы. Онъ былъ страшно блденъ и весь дрожалъ. Онъ сообщилъ мн, что Джіовани вторично написалъ изъ тюрьмы о томъ, что узналъ отъ тюремщика правду относительно Карди, обманувшаго Артура на исповди. Студентъ сказалъ мн:— Хорошо, что мы хотъ узнали про его невинность. Отецъ мой взялъ меня за руку и старался меня утшить. Онъ еще тогда не зналъ, что я ударила Артура. Я вернулась къ себ въ комнату и просидла тамъ одна всю ночь. Утромъ отецъ мой отправился съ Бортонами, чтобы велть обыскать бассейнъ гавани. Они все надялись найти трупъ.

— Но вдь трупъ не былъ найденъ, не правда ли?

— Нтъ, его, очевидно, отнесло въ море. Я сидла одна въ комнат, когда двушка доложила, что пришелъ какой-то ‘reverendissime padre’, она ему сказала, что отецъ въ докахъ, и онъ ушелъ. Я поняла, что это долженъ быть Монтаннелли, побжала за нимъ и догнала его у воротъ. Когда я ему сказала: ‘Отецъ Монтаннелли, я желаю съ вами поговорить’, онъ остановился и молча выслушалъ меня. О, Чезаре, если бы вы видли его лицо,— оно цлыми мсяцами преслдовало меня потомъ. Я сказала: ‘Я дочь доктора Баррена и пришла заявить, что убила Артура’. Я ему все объяснила и онъ стоялъ точно каменный и слушалъ, но когда я кончила, онъ сказалъ: Успокойтесь, дитя мое. Убійца Артура не вы, а я. Я обманулъ его, и онъ открылъ обманъ.

Съ этими словами онъ повернулся и вышелъ изъ воротъ, ничего больше не прибавивъ.

— Ну, а потомъ?

— Не знаю, что съ нимъ было посл того. Въ тотъ же вечеръ мн разсказали, что съ нимъ сдлался припадокъ на улиц, и его снесли въ какой-то домъ вблизи доковъ. Вотъ и все, что я знаю. Отецъ мой былъ ко мн необычайно добръ и длалъ все, что могъ. Когда я ему все разсказала, онъ оставилъ свою практику и сейчасъ же увезъ меня въ Англію, чтобы ничто не напоминало мн больше о прошломъ. Онъ боялся, что я тоже брошусь въ воду. И я въ самомъ дл одно время была близка къ этому. Но потомъ отецъ мой заболлъ ракомъ, и я принуждена была придти въ себя. Кром меня, некому было ухаживать за больнымъ. Посл смерти отца я осталась одна съ маленькими дтьми на рукахъ, до тхъ поръ, пока мой старшій братъ смогъ пріютить ихъ. А потомъ я полюбила Джовани. Когда онъ пріхалъ въ Англію, мы боялись первой встрчи — между нами легло такое страшное воспоминаніе. Онъ такъ горько раскаивался въ своей вин, въ томъ несчастномъ письм, которое написалъ изъ тюрьмы. Но, кажется, напротивъ, общее горе и сблизило насъ тогда.

Мартини улыбнулся и покачалъ головой.

— Не знаю, какъ было съ вами,— сказалъ онъ: — но Джіовани полюбилъ васъ съ первой же встрчи. Помню, какъ онъ вернулся въ Миланъ, посл первой поздки въ Лигорно, и такъ восторгался вами, что мн надоло до тошноты слушать про англичанку Гемму. Я возненавидлъ васъ тогда. А! Вотъ и кардиналъ.

Коляска перехала черезъ мостъ и подъзжала къ большому дому на Лунгарно. Монтаннелли сидлъ, откинувшись на подушки, онъ былъ слишкомъ утомленъ для того, чтобы обращать вниманіе на восторженную толпу, которая собралась у подъзда, чтобы взглянуть на него. Восторженное выраженіе, озарявшее его лицо въ собор, совершенно исчезло, и солнечный свтъ обнаруживалъ морщины, слды заботъ и утомленія. Когда онъ остановился и вошелъ въ домъ тяжелымъ и понурымъ старческимъ шагомъ, Гемма отвернулась и медленно пошла назадъ къ мосту. Лицо ея на минуту отразило безнадежный, поблекшій взоръ кардинала. Мартини шелъ рядомъ съ ней молча.

— Я часто спрашиваю себя,— начала она посл короткаго молчанія,— о какомъ обман онъ тогда говорилъ. Мн иногда приходило въ голову, что, видите ли, какъ ни странно, но есть удивительное сходство между ними.

— Между кмъ?

— Между Артуромъ и Монтаннелли. Не я одна замтила это. И кром того, чувствовалось что-то скрытое въ отношеніяхъ этой семьи. М-ссъ Бортоннъ, мать Артура, была удивительно милая женщина. У нея было такое же одухотворенное выраженіе въ лиц, какъ у Артура. Но она казалась всегда чмъ-то испуганной, какъ уличенная преступница, жена ея пасынка обращалась съ нею такъ, какъ порядочные люди не обращаются съ собаками. А самъ Артуръ былъ такъ поразительно непохожъ на всхъ этихъ грубыхъ Бортоновъ. Конечно, въ дтств все принимается на вру, но, задумываясь теперь о прошломъ, я думаю, что Артуръ не настоящій Бортовъ.

— Можетъ быть, онъ что нибудь узналъ о своей матери, и это было причиной его смерти, а не дло Карди,— сказалъ Мартини, высказывая то единственное утшеніе, которое онъ могъ придумать въ эту минуту. Гемма покачала головой.

— Еслибъ вы только видли выраженіе его лица въ ту минуту, когда я его ударила, вы не говорили бы такъ, Чезаре. Про Монтаннелли можетъ быть все правда — это даже очень вроятно, но то, что я сдлала, отъ этого не мняется.

Они шли нсколько минутъ, не говоря ни слова.

— Дорогой другъ,— сказалъ наконецъ Мартини:— будь малйшая возможность сдлать то, что было, не существующимъ, тогда стоило бы думать о старыхъ ошибкахъ. Но такъ какъ это, все равно, ни къ чему не ведетъ, то пусть мертвецы хоронятъ своихъ мертвыхъ. Это была ужасная исторія, но теперь бдный юноша покончилъ, наконецъ, съ нею, и, можетъ быть, счастливе многихъ уцлвшихъ товарищей, которые въ изгнаніи или въ тюрьм. Мы съ вами должны думать объ этихъ и не имемъ права болть душой о мертвыхъ. Вспомните, что сказалъ Шелли: ‘Прошлое принадлежитъ смерти, а будущее въ твоихъ рукахъ’. Берите это будущее, пока оно еще ваше, и думайте не о томъ, что вы когда-то сдлали дурного, а о томъ, въ чемъ вы можете быть полезны теперь.

Взволнованный Мартини взялъ ее за руку. Но онъ сразу выпустилъ ее и сдлалъ движеніе назадъ, услышавъ за собой звукъ мягкаго и тягучаго голоса.

— Монсиньоръ Монтаннелли несомннно таковъ, какъ вы говорите, дорогой докторъ. Онъ въ сущности слишкомъ прекрасенъ для земли, и его слдовало бы выпроводить въ лучшій міръ. Я увренъ, что онъ тамъ произведетъ такую же сенсацію, какъ и здсь. Есть, вроятно, много почтенныхъ духовъ, которые никогда не видли такого чуда, какъ честный кардиналъ, а духи больше всего любятъ новинки.

— Откуда вы это знаете,— спросилъ Рикардо, съ еле скрываемымъ раздраженіемъ.

— Изъ святого писанія, дорогой докторъ. Если врить евангелію, то самымъ почтеннымъ изъ духовъ нравятся неожиданныя сочетанія, ну, а честность и к-кардиналы,— это, мн кажется, самой странной смсью, такой же неудобоваримой, какъ раки съ лакрицей. А, синьоръ Мартини и синьора Болла! Какая славная погода посл дождя, не правда ли? Что же, вы тоже ходили слушать н-новаго Саванароллу?

Мартини обернулся. Оводъ съ сигарой во рту и съ оранжерейнымъ цвткомъ въ петлиц протягивалъ ему тонкую руку въ изящной перчатк. Яркое солнце сіяло на его блестящихъ какъ зеркало ботинкахъ и озаряло его улыбающееся лицо отраженнымъ въ рк свтомъ, онъ показался Мартини мене уродливымъ и боле фатоватымъ, чмъ обыкновенно. Оводъ любезно пожалъ руку Мартини, который съ недовольнымъ видомъ поздоровался съ нимъ. Вдругъ Рикардо вскрикнулъ:

— Кажется, синьор Болл дурно.

Она была такъ блдна, что лицо ея казалось мертвеннымъ изъ подъ полей шляпы, а ленты, завязанныя у шея поднимались отъ усиленнаго біенія сердца.

— Я поду домой,— сказала она слабымъ голосомъ.

Подозвали коляску и Мартини слъ рядомъ съ ней, чтобы проводить ее домой. Когда Оводъ нагнулся, чтобы поправить складки ея платья, свшивавшагося съ колеса, онъ посмотрлъ на нее, и Мартини увидлъ, какъ она кинулась назадъ съ выраженіемъ ужаса.

— Гемма, что съ вами?— спросилъ онъ по-англійски, когда коляска двинулась.— Что сказалъ вамъ этотъ негодяй?

— Ничего, Чеваре. Я — я испугалась. Мн показалось…

Она прикрыла одной рукой глаза, и онъ молча ожидалъ, чтобы она пришла въ себя. На лиц ея появилась обычная краска.

— Вы правы,— сказала она, наконецъ, оборачиваясь къ нему и говоря своимъ обычнымъ голосомъ.— Боле, чмъ безполезно оглядываться на страшное прошлое. Это разстраиваетъ нервы и заставляетъ представлять себ самыя невозможныя вещи. Не будемъ никогда больше говорить обо всемъ этомъ, Чезаре, или мн будетъ мерещиться таинственное сходство съ Артуромъ въ каждомъ встрчномъ лиц. Это какая-то галлюцинація, кошмаръ среди благо дня. Вотъ теперь, когда этотъ отвратительный фатишка подошелъ во мн, мн показалось, что это Артуръ.

V.

Оводъ, очевидно, умлъ создавать себ враговъ. Онъ прибылъ во Флоренцію въ август, а къ концу октября три четверти комитета, призвавшаго его, было на сторон Мартини. Дикія нападки на Монтаннелли не нравились и поклонникамъ Овода, и даже Галли, который сначала былъ склоненъ одобрять все, что говорилъ, или длалъ остроумный сатирикъ, началъ признавать съ опечаленнымъ видомъ, что лучше было бы оставить Монтаннелли въ поко. Порядочныхъ кардиналовъ не такъ много. Слдовало бы обходиться съ ними вжливо, когда они попадаются.

Единственный человкъ, который оставался совершенно равнодушнымъ къ дождю каррикатуръ и шутокъ, былъ самъ Монтаннелли. Казалось, какъ говорилъ Мартини, совершенно не стоило тратить столько энергіи, чтобы вышучивать человка, который относится къ этому такъ добродушно. Въ город разсказывали, какъ Монтаннелли однажды, обдая съ архіепископомъ Флорентійскимъ, нашелъ у себя одинъ изъ злыхъ пасквилей Овода, прочелъ его и передалъ архіепископу, сказавъ:

— Не глупо написано, не правда ли?

Однажды появился въ город листокъ, подъ заглавіемъ ‘Таина благовщенія’. Если бы даже авторъ опустилъ на этотъ разъ свою обычную подпись,— изображеніе Овода съ расправленными крыльями,— злобный острый стиль листка не оставилъ бы въ читателяхъ сомннія о личности автора. Сатира была написана въ вид діалога между Тосканой въ образ Двы Маріи и Монтаннелли, послдній въ образ ангела, съ пучкомъ лилій, эмблемой чистоты, въ рукахъ и, увнчанный оливковой втвью мира, возвщалъ о пришествіи іезуитовъ. Весь памфлетъ полонъ былъ оскорбительныхъ личныхъ намековъ и грязныхъ предположеній, и вся Флоренція признала сатиру недостойной и некрасивой. И все-таки вся Флоренція хохотала. Было нчто до того покоряющее въ нелпостяхъ, которыя Оводъ говорилъ чрезвычайно серьезнымъ тономъ, что даже противники его хохотали надъ остротами, также какъ и самые горячіе его приверженцы. Несмотря на отталкивающій тонъ пасквиля, онъ произвелъ впечатлніе на мстныхъ жителей. Личная репутація Монтаннелли была слишкомъ прочной для того, чтобы даже самый остроумный пасквиль могъ серьезно повредить ему, но все-таки на минуту вс были настроены противъ него. Оводъ зналъ, куда ужалить, и хотя все еще восторженныя толпы собирались вокругъ дома кардинала, когда онъ вызжалъ, или возвращался, знаменательные крики: ‘езуитъ!’ или ‘Санфедистскій шпіонъ!’ часто примшивались къ привтствіямъ и благословеніямъ.

Но у Монтаннелли не было недостатка въ защитникахъ. Два дня посл появленія пасквиля, мстная клерикальная газета напечатала блестящую статью подъ заглавіемъ ‘Отвтъ автору Тайны благовщенія’. Подъ статьей была подпись: ‘Сынъ церкви’. Это была страстная защита Монтаннелли противъ оскорбительныхъ обвиненій Овода. Анонимный авторъ излагалъ сначала съ необычайнымъ краснорчіемъ и рвеніемъ ученіе о водвореніи мира и доброжательства на земл, говорилъ о новомъ пап, какъ о пророк этого евангелія, и въ заключеніи требовалъ отъ Овода, чтобы онъ доказалъ хоть одно изъ своихъ предположеній, онъ торжественно заклиналъ публику не врить презрнному клеветнику. И сила защиты, и литературныя достоинства статьи были настолько выше обычнаго уровня газетныхъ писаній, что привлекли всеобщее вниманіе въ город. Любопытство было еще боле возбуждено тмъ, что даже редакторъ газеты не могъ догадаться о личности автора. Статья была скоро напечатана отдльно въ вид памфлета, и объ анонимномъ защитник говорили во всхъ кофейняхъ Флоренціи.

Оводъ отвтилъ рзкими нападками на папу и его сподвижниковъ, въ особенности Монтаннелли, намекая на то, что, очевидно, панегирики о немъ пишутся съ его согласія. На это анонимный защитникъ опять отвтилъ возмущевнымъ протестомъ. Впродолженіи всего пребыванія Монтаннелли полемика, возгорвшаяся между двумя писателями, занимала всеобщее вниманіе, даже боле, чмъ самъ знаменитый проповдникъ.

Нкоторые члены либеральной партіи осмлились указать Оводу на его излишнюю враждебность по отношенію къ Монтаннелли, но эти объясненія не привели ни къ какому желательному результату. Онъ только любезно улыбался и отвчалъ, слегка заикаясь:

— П-право, господа, вы не совсмъ добросовстны. Я требовалъ, когда условливался съ синьорой Болла, чтобы мн дали возможность н-немножко потшить себя. Такъ было сказано въ нашемъ условіи.

Въ конц октября Монтаннелли ухалъ обратно въ свой приходъ въ Романіи, и передъ отъздомъ изъ Флоренціи произнесъ прощальную проповдь, въ которой говорилъ о возникшей полемик, мягко осуждая рзкость обоихъ писателей, и прося своего неизвстнаго защитника подать примръ терпимости и бросить безполезную и некрасивую войну на словахъ. На слдующій день въ мстной клерикальной газет появилось заявленіе о томъ, что посл публично высказаннаго желанія монсиньора Монтаннелли, ‘Сынъ Церкви’ прекращаетъ полемику.

Такимъ образомъ, послднее слова осталось за Оводомъ. Онъ выпустилъ листокъ, въ которомъ заявилъ, что считаетъ себя обезоруженнымъ и покореннымъ христіанской кротостью Монтаннелли, и что онъ готовъ пролить слезы примиренія и обнять перваго санфедиста, котораго онъ встртитъ. Я даже согласенъ,— говорилъ онъ въ заключеніе,— обнять самого моего неизвстнаго противника. И если бы мои читатели знали, какъ я и его преосвященство это знаемъ, что заключается въ моихъ словахъ, и почему мой противникъ не называетъ себя, то они поврили бы въ искренность моего обращенія.

Во второй половин ноября онъ объявилъ комитету, что отправляется, на дв недли отдохнуть къ морю. Онъ похалъ, видимо, въ Лигорно, но докторъ Рикардо, который вскор туда отправился, и хотлъ поститъ его, напрасно искалъ его во всемъ город. Пятаго декабря политическая демонстрація самой рзкой формы вспыхнула въ Папской области и вдоль всей цпи Аппенинскихъ горъ. Тогда вс вдругъ поняли причину внезапнаго каприза Овода, устроившаго себ каникулы среди зимы. Онъ вернулся во Флоренцію, когда мятежъ потухъ, и, встртивъ Рикардо на улиц, сказалъ ему съ изысканной любезностью:

— Мн говорили, что вы искали меня въ Лигорно, а я жилъ въ это время въ Пиз. Какой прелестный старый городокъ. Въ немъ есть что-то, напоминающее Аркадію.

На Рождеств онъ пришелъ однажды на дневное засданіе литературнаго комитета, въ квартиру доктора Рикардо. Засданіе было многолюдное, и когда онъ пришелъ, нсколько поздно, съ улыбкой извиняясь въ своей неаккуратности, для него не оказалось ни одного незанятаго стула. Рикардо всталъ, чтобы принести кресло изъ другой комнаты, но Оводъ остановилъ его:

— Не безпокойтесь.— сказалъ онъ,— я отлично устроюсь.

Онъ прошелъ къ окну, у котораго Гемма поставила свой стулъ, и небрежно прислонилъ голову въ оконной рам. Онъ посмотрлъ на Гемму, полузакрытыми глазами, съ тонкой сфинксообразной улыбкой на губахъ, напоминающей взглядъ юноши на одномъ изъ портретовъ Леонардо да-Винчи, въ эту минуту обычное инстинктивное недовріе, которое она къ нему чувствовала, превратилось въ непонятный ужасъ.

Предметомъ обсужденія была брошюра, въ которой излагались взгляды комитета на угрожающій стран голодъ и мры, которыя слдуетъ принять. Трудно было придти къ какому-нибудь ршенію, потому что взгляды комитета по этому предмету очень раздлились. Боле прогрессивная партія, въ которой принадлежали Гемма, Мартини и Рикардо, стояла за энергичное воззваніе къ правительству и обществу о томъ, чтобы тотчасъ же были приняты мры помочь населенію деревень. Боле умренная фракція, въ которой, конечно, принадлежалъ Грассини, боялась, что слишкомъ рзкій тонъ вызоветъ скоре раздраженіе въ министерств и не убдитъ его.

— Конечно, господа, хорошо, чтобы народу оказана была немедленная помощь,— говорилъ онъ, глядя на возбужденныхъ радикаловъ своимъ спокойнымъ и сострадательнымъ взглядомъ.— Большинство изъ насъ желаетъ разныхъ прекрасныхъ вещей, которыхъ мы едва ли добьемся. Но если начать говорить въ такомъ тон, какъ вы предлагаете, правительство едва ли приметъ какія-нибудь мры для облегченія бды, пока не настанетъ настоящій голодъ. Если бы мы могли хоть убдить министерство навести справки о положеніи урожая, это бы было шагомъ впередъ.

Галли, стоявшій въ углу у печки, поспшилъ возразить своему врагу.

— Шагъ впередъ! Но голодъ не будетъ насъ дожидаться, пока мы будемъ двигаться такими шагами. Весь народъ помретъ съ голоду прежде, чмъ мы доставимъ какую-нибудь помощь.

— Было бы интересно знать,— началъ Саккони, но нсколько голосовъ его перебило:

— Говорите громче, мы не слышимъ.— Да какъ тутъ и слышать, когда на улиц такой адскій шумъ,— сказалъ Галли, раздраженный.— Закрыто ли окно подл васъ, Рикардо? Тутъ не слышно, что говорятъ.

Гемма оглянулась.

— Да,— сказала они.— Окно закрыто, но, кажется, по улиц проходитъ народный циркъ или что то въ этомъ род.

Съ улицы доносились звуки хохота и крики, топотъ шаговъ и звонъ колокольчиковъ въ перемежку съ игрой на ужасныхъ мдныхъ инструментахъ и съ немилосерднымъ барабаннымъ боемъ.

— Что длать,— сказалъ Рикардо,— нельзя же, чтобы на Рождеств было тихо на улицахъ, что вы сказали, Саккони?

— Я говорю, что было бы интересно узнать, какъ объ этомъ думаютъ въ Пиз и Лигорно. Можетъ быть, синьоръ Риваресъ можетъ намъ что-нибудь сказать. Онъ какъ разъ оттуда пріхалъ.

Оводъ не отвчалъ. Онъ глядлъ въ окно, и, казалось, не слышалъ, что ему говорятъ.

— Синьоръ Риваресъ,— сказала Гемма. Она сидла ближе всхъ къ нему, и такъ какъ онъ продолжалъ молчать, она нагнулась и дотронулась до его руки. Онъ повернулъ къ ней голову, я она ужаснулась, увидвъ его застывшее въ ужас лицо. Оно казалось лицомъ мертвеца. Потомъ губы его зашевелились страннымъ безжизненнымъ движеніемъ.

— Да,— прошепталъ онъ,— это циркъ.

Первымъ ея инстинктивнымъ движеніемъ было желаніе защитить его отъ любопытства другихъ. Не зная, въ чемъ собственно дло, она поняла, что предъ нимъ возникло какое-нибудь страшное видніе или галлюцинація, и что теперь онъ былъ тломъ и душой во власти этого виднія. Она быстро поднялась, и, ставши между нимъ и остальнымъ обществомъ, распахнула окно, какъ бы для того, чтобы взглянуть въ него. Никто, кром нея, не видлъ его лица.

По улиц проходилъ бродячій циркъ съ клоунами, сидвшими на ослахъ и арлекинами въ полосатомъ плать. Толпа воскресныхъ гулякъ съ хохотомъ и крикомъ обмнивалась шутками и перекидывалась бумажными лентами съ клоунами, бросала маленькіе мшочки съ леденцами сидвшей въ повозк Коломбин, разряженной въ перья и блестки, съ фальшивыми локонами на лбу и искусственной улыбкой на крашеныхъ губахъ. За коляской выступалъ пестрый рядъ фигуръ: уличные арабы, нищіе, кувыркающіеся клоуны и торгаши, выкрикивающіе свой товаръ. Они толкались, кричали и апплодировали кому-то, кого Гемма сначала не могла видть въ густой толп. Въ слдующую минуту однако она ясно увидла паяца — горбатаго и уродливаго карлика, одтаго въ шутовской костюмъ, съ бумажнымъ колпакомъ и бубенчиками. Онъ, очевидно, принадлежалъ къ бродячей трупп и забавлялъ толпу гримасами и ужимками.

— Что тутъ происходитъ?— сказалъ Рикардо, подходя къ окну.— Чмъ вы такъ увлечены?

Онъ былъ удивленъ, что они заставляютъ ждать все общество изъ за какого-то бродячаго цирка. Гемма обернулась.

— Ничего особенно любопытнаго нтъ,— сказала она.— Это только уличный циркъ. Но они подняли такой шумъ, и я думала, что случилось что-нибудь особенное.

Она стояла, придерживаясь одною рукой за подоконникъ и вдругъ почувствовала, какъ холодные пальцы Овода съ волненіемъ сжали ея руку.

— Благодарю васъ,— тихо прошепталъ онъ, и затмъ, закрывъ окно, слъ рядомъ съ ней на подоконник.

— Простите,— сказалъ онъ своимъ обычнымъ непринужденнымъ тономъ,— что я задержалъ васъ, господа. Я смотрлъ на уличныхъ шутовъ, это такое интересное зрлище.

— Саккони васъ о чемъ-то спрашивалъ,— сказалъ ворчливо Мартини. Поведеніе Овода казалось ему нелпой рисовкой, и ему было непріятно, что Гемма поступила безтактно, послдовавъ его примру. Это было такъ непохоже на нее.

Оводъ отклонилъ отъ себя всякіе разспросы относильно положенія вещей въ Пиз, говоря, что онъ былъ тамъ только для отдыха. Затмъ онъ поднялъ оживленный споръ сначала о видахъ на урожай, потомъ о памфлет, и продолжалъ говорить безъ удержу, сильно заикаясь, такъ что утомилъ всхъ до нельзя. Казалось, ему отрадно было слушать звукъ собственнаго голоса.

Когда засданіе окончилось, и члены комитета поднялись, чтобы идти, Рикардо подошелъ къ Мартини.

— Не останетесь ли вы къ обду у меня? Фабрицци и Саккони общали остаться.

— Спасибо, но я общалъ проводить синьору Боллу.

— Неужели вы въ самомъ дл боитесь, что я не смогу одна добраться до дому?— спросила она, вставая и одвая свой плащъ.— Конечно, онъ останется у васъ, докторъ Рикардо. Ему хорошо немного развлечься. Онъ такъ мало выходитъ изъ дому.

— Если хотите, я провожу васъ,— вмшался Оводъ,— мн, все равно, нужно идти по тому направленію.

— Если вы, въ самомъ дл, идете въ ту сторону.

— А вы въ теченіе вечера зайдете во мн Риваресъ?— спросилъ Рикардо, отворяя имъ двери.

Оводъ повернулъ къ нему голову и сказалъ со смхомъ:

— Я, милый мой? Я пойду въ циркъ!

— Какое странное существо, и что это за странная любовь въ уличнымъ шутамъ,— сказалъ Рикардо, возвращаясь къ гостямъ.

— Онъ чувствуетъ свое духовное родство съ ними, я полагаю,— сказалъ Мартини,— самъ онъ балаганный шутъ.

— Я хотлъ бы, чтобы онъ не былъ ничмъ инымъ,— сказалъ Фабридци серьезнымъ голосомъ.— Если онъ и шутъ, то очень опасный.

— Опасный? въ какомъ отношеніи?

— Да мн не нравятся эти таинственныя отлучки, которыя онъ такъ любитъ. Вдь это онъ въ третій разъ уже узжалъ, и я совершенно не врю, чтобы онъ былъ въ Пиз.

— Мн кажется, что онъ ее скрываетъ, что узжалъ въ горы,— сказалъ Саккони.— Онъ даже не давалъ себ труда отрицать, что продолжаетъ имть сношенія съ контрабандистами, съ которыми познакомился во время мятежа въ Савиньо, и которыми онъ пользуется для того, чтобы перевозить свои изданія.

— Я хотлъ поговорить съ вами.— сказалъ Рикардо,— именно объ этомъ дл. Мн кажется, что лучше всего было бы поручить Риваресу устройство нашей контрабанды. Печатаніе въ Писто, по моему, не хорошо организовано, и самый способъ перевоза изданій, завертываніе въ сигары, все это боле чмъ примитивно.

— Но до сихъ поръ все шло отлично,— сердито сказалъ Мартини. Ему надоло, что Галли и Рикардо вчно выдвигали Овода какъ образецъ, которому слдовало подражать, и онъ склоненъ былъ думать, что все шло отлично прежде, чмъ явился этотъ кривляющійся бандитъ и сталъ указкой для всхъ.

— Приходилось мириться съ прежнимъ устройствомъ, пока мы не имли ничего лучшаго въ виду. Но вы знаете сами, сколько было арестовъ и сколько транспортовъ было захвачено. А я увренъ, что если Риваресъ возьметъ на себя это дло, то всего этого не будетъ.

— Почему же это вы такъ думаете?

— Во-первыхъ потому, что мы для контрабандистовъ чужіе и они видятъ въ насъ не людей, а овецъ, которыхъ имъ послали для стрижки. Риваресъ же ихъ другъ, быть можетъ, даже ихъ предводитель и они ему довряютъ. Вы можете быть уврены, что каждый контрабандистъ въ Аппенинахъ сдлаетъ для человка, участвовавшаго въ мятеж въ Савиньо, то, что онъ не сдлаетъ для насъ. Наконецъ, между нами нтъ ни одного человка, который бы такъ хорошо зналъ горы, какъ Риваресъ. Вспомните, онъ вдь былъ бглецомъ, жилъ съ ними и знаетъ наизусть вс горныя тропинки контрабандистовъ. Ни одинъ контрабандистъ не ршится обмануть его, даже если бы онъ хотлъ, и ни одному бы не удалось это, если бы онъ осмлился.

— Значитъ, вы хотите, чтобы мы предложили ему взять на себя весь сбытъ нашихъ изданій по ту сторону границы, распредленіе, адресы, мста складовъ — все вообще, или же только переправку нашихъ изданій?

— Что касается адресовъ и мстъ для складовъ, то онъ, вроятно, знаетъ все то, что извстно намъ, и то, что неизвстно. Не думаю, чтобы мы могли сообщить ему что-нибудь новое въ этомъ отношеніи. Что касается распространенія изданій, то объ этомъ нужно посовтоваться со всми. Самое важное, по моему, заключается въ переправ контрабанднымъ путемъ. Разъ книги благополучно попали въ Болонью, то распространятъ ихъ ужъ сравнительно легко.

— Что касается меня,— сказалъ Мартини,— то я противъ этого плана. Во-первыхъ, ловкость Ривареса еще не испытана. О ней можно только предполагать. Мы еще не видли, какъ онъ справляется въ работ по контрабанд, я не знаемъ, какъ онъ держитъ себя въ критическія минуты.

— Ну, ужъ объ этомъ нечего безпокоиться,— сказалъ Рикардо.— Мятежъ въ Савиньо показалъ, что онъ уметъ держать себя, какъ слдуетъ.

— А затмъ,— продолжалъ Мартини,— я вовсе не считаю благоразумнымъ, судя по тому немногому, что извстно про Ривареса, вврять ему вс тайны партіи. Мн онъ кажется легкомысленнымъ и бьющимъ на эффектъ человкомъ. Передать въ руки его одного веденіе всего контрабанднаго дла мн кажется дломъ слишкомъ серьезнымъ. Какъ вы полагаете, Фабрицци?

— Если бы у меня были только т возраженія, которыя вы приводите, Мартини,— отвтилъ профессоръ,— я несомннно отказался бы отъ нихъ по отношенію къ человку, который обладаетъ достоинствами, о которыхъ говорить Рикардо. Что касается меня, то у меня тоже нтъ ни малйшаго сомннія, ни относительно его храбрости, ни относительно его присутствія духа. А что онъ знаетъ горы и горцевъ, на это мы имемъ много доказательствъ. Но есть еще другое возраженіе. Я не увренъ, что онъ отправляется въ горы только для пропаганды. Я началъ подозрвать, что у него есть другія цли. Это, конечно, между вами. Я высказываю только подозрніе. Мн кажется, возможнымъ предположить, что онъ въ связи съ одной изъ сектъ и, быть можетъ, самой опасной.

— О комъ вы говорите? О ‘красныхъ поясахъ’?

— Нтъ. Объ ‘Occoltellatori’.

— О ‘ножовикахъ’? Но вдь это небольшой союзъ бродягъ, большею частью крестьянъ, безъ всякаго образованія и политическаго опыта.

— Таковыми же были и мятежники въ Савиньо, но нсколько образованныхъ людей были ихъ вождями, и въ томъ маленькомъ союз дло, можетъ быть, обстоитъ точно также. И замтьте, что большинство этихъ бунтовщиковъ въ Романьи бывшіе дятели изъ Савиньо. Это т, которые оказались слишкомъ слабыми, чтобы открыто бороться противъ церкви и потому стали убійцами. Руки ихъ недостаточно сильны для пушекъ, и они взялись за ножи.

— Но что заставляетъ васъ предположить, что Риваресъ въ связи съ ними?

— Я и не предполагаю, а только подозрваю. Я думаю, что во всякомъ случа слдуетъ это узнать равьше, чмъ поручить ему дло контрабанды. Если бы онъ взялся за оба дла сразу, онъ принесъ бы нашей партіи величайшій вредъ. Онъ навсегда уничтожилъ бы ея доброе имя, безъ всякой пользы для дла. Во всякомъ случа, объ этомъ нужно поговорить еще разъ. А теперь перейдемъ къ извстіямъ изъ Рима. Говорятъ, что тамъ собираются назначить коммиссію для выработки проекта городского управленія.

VI.

Гемма и Оводъ шли молча вдоль Лунгарно. Его лихорадочная говорливость совершенно исчезла, онъ не произнесъ ни слова съ того времени, какъ они ушли отъ Рикардо, и Гемма была рада его молчанію. Она чувствовала себя всегда неловко въ его обществ и сегодня еще боле, чмъ обыкновенно, потому что его странное поведеніе во время засданія комитета чрезвычайно изумило ее.

У дворца Уфици онъ внезапно остановился и обернулся къ ней:

— Вы не устали?

— Нтъ. Почему вы спрашиваете?

— Вы не особенно заняты сегодня вечеромъ?

— Нтъ.

— У меня къ вамъ просьба: я хотлъ бы, чтобы вы пошли погулять со мной.

— Куда?

— Куда хотите.

— Но зачмъ?

Онъ замялся.

— Я не могу сказать вамъ. То-есть, это очень трудно. Но, пожалуйста, пойдите, если можете.

Онъ вдругъ поднялъ на нее глаза, и она увидла въ нихъ странное выраженіе.

— Съ вами что-то длается сегодня,— сказала она тихо.

Онъ оторвалъ листокъ отъ цвтка въ петлиц и сталъ его мять. На кого это онъ такъ странно походилъ? На кого-то съ такими же движеніями пальцевъ и нервными быстрыми жестами.

— Я сегодня разстроенъ,— сказалъ онъ, опуская глаза и говоря еле слышнымъ голосомъ.— Мн бы не хотлось оставаться одному. Хотите пройтись?

— Хорошо. Но, можетъ быть, вы предпочтете зайти вмсто того ко мн.

— Нтъ. Пойдемте пообдать со мной въ ресторан. Вотъ тутъ на площади Синьоріи есть ресторанъ. Пожалуйста, не отказывайте, вы общали.

Они вошли въ ресторанъ, гд онъ заказалъ обдъ, но не дотрогивался ни до чего, и продолжалъ упрямо молчать, крошилъ хлбъ и нетерпливо игралъ бахромой скатерти. Гемма чувствовала себя неловко и начала жалть, что не отказалась пойти съ нимъ. Молчаніе становилось тягостнымъ. Но ей не хотлось начать пустой разговоръ съ человкомъ, который, казалось, забылъ объ ея присутствіи. Наконецъ, онъ поднялъ глаза и сказалъ отрывисто:

— Хотите пойти смотрть на представленіе въ цирк?

Она съ изумленіемъ взглянула на него. ‘И дался же ему этотъ циркъ’.

— Видли вы когда-нибудь такого рода представленія?— спросилъ онъ отрывисто прежде, чмъ она успла отвтить.

— Нтъ, кажется, никогда. Я не думаю, чтобы это было интересно.

— Это очень интересно. Я не думаю, что можно изучать жизнь народа, не видавъ ихъ никогда. Пойдемте.

Когда они пришли туда, бродячая труппа уже устроила палатки около городскихъ воротъ, и ужасные звуки скрипокъ и бой барабана извщалъ о томъ, что представленіе началось.

Спектакль былъ самаго примитивнаго свойства: нсколько клоуновъ, арлекиновъ и акробатовъ, наздникъ, скакавшій черезъ обручи, накрашенная Коломбина и горбунъ, продлывавшій скучные и глупые фокусы, представляли всю наличность труппы. Шутки не были въ общемъ грубыми и неприличными, но он были плоскими, и все представленіе носило характеръ безнадежной тупости. Слушатели смялись и рукоплескали по природной тосканской вжливости, но истинное удовольствіе доставляли имъ только выходки горбуна, въ которыхъ Гемма не могла найти ничего остроумнаго или забавнаго. Это былъ рядъ отвратительныхъ, уродливыхъ ужимокъ, которымъ зрители тутъ же подражали, поднимая дтей на плечи, чтобы т могли разглядть хорошенько урода.

— Синьоръ Риваресъ, неужели вамъ нравится это зрлище?— сказала Гемма, обращаясь къ Оводу, который стоялъ около нея, держась рукою за одинъ изъ деревяннымъ столбовъ палатки. Мн кажется…

Она не докончила фразы и молча глядла на него. Никогда, съ тхъ поръ, какъ она стояла съ Монтаннелли у воротъ въ Лигорно, она не видла выраженія такого бездоннаго отчаянія за человческомъ лиц. Глядя на него, она думала объ ад Данте. Въ это время горбунъ, получивъ щелчокъ отъ одного изъ клоуновъ, кувырнулся и скатился съ арены безобразнымъ клубкомъ. Началась перебранка между двумя клоунами, и Оводъ, казалось, очнулся отъ сна.

— Ну, что же, пойдемъ,— сказалъ онъ:— или вы хотите еще остаться?

— Нтъ, мн хотлось бы уйти.

Они вышли изъ палатки и прошли черезъ темный лугъ въ рк.

Нсколько минутъ никто изъ нихъ не говорилъ.

— Что вы думаете объ этомъ представленіи?— спросилъ вдругъ Оводъ.

— Мн оно показалось жалкимъ, а мстами прямо отвратительнымъ.

— Что по вашему отвратительно?

— Да вотъ вс эти гримасы и ужимки. Он только уродливы и совсмъ лишены остроумія.

— Вы говорите о горбун?

Помня его особенную чувствительность по отношенію въ физическимъ недостаткамъ, она старалась не называть эту часть представленія, но когда онъ самъ заговорилъ объ этомъ, она отвтила:

— Да, мн онъ не понравился.

— А публик-то онъ угодилъ больше всего.

— Это и печально.

— Какъ доказательство дурного вкуса публики?

— Нтъ, все было въ достаточно дурномъ вкус, но въ этомъ было еще нчто жестокое.

Онъ улыбнулся.

— Жестокое? По отношенію къ горбуну?

— Я хочу сказать,— конечно, для него это совершенно безразлично. Для него горбъ источникъ заработка, какъ прыжки для клоуна и роль Коломбины для нея. Но самое зрлище такое жалкое. Оно такъ унижаетъ человческое существо.

— О, онъ, вроятно, не чувствуетъ себя боле униженнымъ, чмъ до того, какъ попалъ на подмостки, вс мы унижаемся тмъ или другимъ образомъ.

— Да, но это. Вы, можетъ быть, сочтете мои слова презрннымъ предразсудкомъ, но, по моему, человческое тло священно. Противно видть, когда обходятся съ нимъ непочтительно и выставляютъ на видъ его уродство.

— Ну, а человческая душа?

Онъ остановился, и, опершись одной рукой на каменныя перила набережной, взглянулъ ей въ лицо.

— Душа?— повторила она, останавливаясь въ свою очередь и глядя на него въ изумленіи.

Онъ широко раскинулъ руки внезапнымъ страстнымъ движеніемъ.

— Неужели вамъ никогда не казалось, что у несчастнаго клоуна можетъ быть душа — живая, борющаяся человческая душа, закованная въ его обезображенное тло и обязанная трудиться для него. Вы, такая жалостливая во всему, сострадательная къ тлу, одтому въ шутовское платье, неужели вы никогда не задумывались о несчастной душ, у которой нтъ даже мишурныхъ тряпокъ, чтобы прикрыть свою ужасную наготу. Подумайте, какъ она дрожитъ отъ холода, коченетъ отъ позора и ужаса передъ всей этой толпой, принимая ихъ шутки, какъ удары бича, слушая хохотъ, который жжетъ, подобно раскаленному желзу. Подумайте, какъ она озирается, такая безпомощная передъ всми ними. Какъ бы ей хотлось, чтобы горы упали на нее, чтобы безжалостные утесы покрыли ее: она завидуетъ крысамъ, которыя могутъ зарыться въ какую-нибудь дырку въ земл. И вспомните, что душа нмая, что нтъ у нея голоса, чтобы крикнуть. Она должна терпть, терпть, терпть… О, я говорю глупости! И что же вы не сметесь? Вы совершенно не чувствительны къ юмору.

Медленно и въ мертвомъ молчаніи она повернулась и пошла вдоль рки. Въ теченіе всего вечера ей ни разу не пришло въ голову привести въ связь его волненіе съ представленіемъ въ цирк, а теперь, когда его внезапная вспышка открыла ей какую-то смутную картину изъ его внутренней жизни, она не могла, охваченная глубокой жалостью, найти ни слова утшенія. Онъ шелъ рядомъ съ ней, отвернувши голову, и смотрлъ на воду.

— Я хотлъ бы, чтобы вы поняли,— сказалъ онъ вдругъ, обратившись къ ней съ недоврчивымъ видомъ,— что все, что я говорилъ, одна только фантазія. Я люблю выдумывать, но терпть не могу, когда это берутъ въ серьезъ.

Она ничего не отвтила, и они шли въ молчаніи. Проходя мимо воротъ Уфицци, онъ перешелъ черезъ дорогу и нагнулся надъ темнымъ комкомъ, лежавшимъ у рельсъ конки.

— Что случилось, малютка?— спросилъ онъ, и Гемма удивилась неожиданной мягкости его голоса,— почему ты не идешь домой?

Комокъ зашевелился и отвтилъ что-то тихимъ стонущимъ голосомъ. Гемма подошла къ нимъ и увидла ребенка лтъ шести, оборваннаго и грязнаго, лежавшаго на мостовой, какъ испуганный зврекъ. Оводъ наклонился и гладилъ рукой растрепанную головку.

— Что случилось,— спросилъ онъ, нагибаясь еще ниже, чтобы разслышать невнятный отвтъ.— Нужно идти домой въ постельку. Маленькимъ мальчикамъ нечего быть на улиц по ночамъ. Ты совсмъ замерзъ. Дай руку и будь молодцомъ. Гд ты живешь?

Онъ взялъ ребенка за руку, чтобы поднять его, но мальчикъ опустился опять на землю съ громкимъ плачемъ.

— Ну, что, что,— спросилъ Оводъ, опускаясь на колни около него.— Боже! синьора, посмотрите.

Плечо и курточка мальчика были покрыты кровью.

— Скажи мн, что случилось,— продолжалъ Оводъ ласкающимъ голосомъ.— Ты упалъ? Нтъ? Кто-нибудь побилъ тебя? Я такъ и думалъ. Кто же это?

— Дядя.

— Ну да, конечно. Когда это случилось?

— Сегодня утромъ. Онъ былъ пьянъ, а я… я…

— А ты попался ему подъ руку. Не такъ ли? Не нужно попадаться подъ руку, когда человкъ пьянъ, дитя мое. Этого пьяные не любятъ. Что же намъ длать съ крошкой, синьора? Подойдемъ къ свту, дитя мое, и дай мн посмотрть на плечо. Обними мн шею рукой, я теб ничего не сдлаю. Ну, вотъ такъ.

Онъ взялъ мальчика на руки, и, перенеся его черезъ улицу, поставилъ на широкой каменной баллюстрад. Вынувъ изъ кармана ножъ, онъ ловко сдернулъ разорванный рукавъ, прислонивъ голову ребенка въ своей груди, пока Гемма держала пострадавшую руку. Плечо было страшно избито и распухло, а на рук былъ глубокій шрамъ.

— Какъ можно было изранить такого крошку,— сказалъ Оводъ, перевязывая платкомъ руку, чтобы рукавъ не царапалъ ее.— Чмъ это онъ ударилъ?

— Кочергой. Я попросилъ у него сольдо, чтобы купить въ лавк немножко поленты, а онъ меня ударилъ кочергой.

Оводъ содрогнулся.

— А,— сказалъ онъ мягко:— это было очень больно?

— Онъ ударилъ меня кочергой — а я убжалъ. Я убжалъ, потому что онъ ударилъ меня.

— И ты все время бродилъ, не вши?

Вмсто отвта, ребенокъ началъ рыдать. Оводъ снялъ его съ балюстрады.

— Ничего, ничего, мы все поправимъ. Какъ бы только достать коляску. Боюсь, что вс он собрались у театра — тамъ сегодня представленіе. Мн совстно водить васъ такимъ образомъ по городу, синьора, но…

— Я непремнно пойду съ вами. Вамъ, можетъ, понадобится помощь, Но разв вы сможете нести его такъ далеко? Онъ не слишкомъ тяжелъ?

— О, я-то съ нимъ справлюсь, не безпокойтесь.

У театра они нашли только нсколько извозчичьихъ каретъ, и вс он были наняты. Представленіе кончилось, и большинство зрителей уже ушло. Имя Зитты было напечатано большими буквами на стнныхъ афишахъ. Она участвовала въ балет. Попросивъ Гемму подождать минуту, Оводъ подошелъ къ подъзду артистовъ и обратился къ одному изъ служителей:

— Мадамъ Ренни уже ухала?

— Нтъ, сударь,— отвтилъ тотъ, съ изумленіемъ глядя на хорошо одтаго господина, носящаго уличнаго мальчишку на рукахъ.— Мадамъ Ренни собирается хать, кажется. Вотъ ея коляска. Да вотъ и она сама.

Зитта сходила съ лстницы, опираясь на руку молодого кавалерійскаго офицера. Она выглядла обаятельно красивой въ пламенно красномъ бархатномъ плащ, накинутомъ на ея бальное платье и съ огромнымъ веромъ изъ страусовыхъ перьевъ, висящимъ сбоку. У подъзда она остановилась и, выдернувъ руку у своего спутника, подошла къ Оводу вн себя отъ изумленія.

— Феличче,— воскликнула она, задыхаясь,— что у васъ такое?

— Я подобралъ этого ребенка на улиц. Онъ весь избитъ и голоденъ. Нужно какъ можно скоре доставить его домой, и такъ какъ нигд нельзя нанять кареты, то мн нужна ваша коляска.

— Феличче, не думаете же вы брать ужаснаго нищенку къ себ домой. Пошлите за полицейскимъ, чтобы онъ взялъ его въ пріютъ или куда-нибудь въ другое мсто. Нельзя же собирать у себя всхъ городскихъ бродягъ.

— Ребенокъ раненъ,— продолжалъ Оводъ:— завтра его можно отправить въ пріютъ, но прежде всего нужно взять его и накормить.

Зитга сдлала брезгливую гримасу.

— Смотрите, онъ прислонился къ вамъ головой. Какъ вы можете это вынести, вдь онъ грязный.

Онъ посмотрлъ на нее, взбшенный.

— Онъ голоденъ,— сказалъ онъ рзко:— вы врно не понимаете, что эта значитъ.

— Синьоръ Риваресъ,— вмшалась Гемма,— моя квартира тутъ близко, повеземте ребенка туда, и если вы не найдете коляски, я могу оставить его у себя на ночь.

Онъ быстро обернулся въ ней.

— Вы на это согласны?

— Конечно. Добрый вечеръ, мадамъ Ренни.

Цыганка съ холоднымъ поклономъ и сердито пожавъ плечами, снова взяла офицера подъ руку, подняла шлейфъ платья и проплыла мимо нихъ къ карет, которую у нея хотли отнять.

— Я пошлю карету за вами и ребенкомъ, синьоръ Риваресъ,— сказала Зитта, останавливаясь у дверей.

— Хорошо, я скажу куда. Онъ вышелъ ма улицу, далъ адресъ кучеру и вернулся къ Гемм со своей ношей.

Кэтти не спала, дожидаясь своей хозяйки, и услышавъ о томъ, что случилось, побжала скоре, чтобы достать горячей воды и все, что нужно. Усадивъ ребенка на стулъ, Оводъ опустился на колни возл него, и ловко снимая съ него разодранное платье, промывалъ и перевязывалъ раны нжными искусными руками. Когда онъ обмылъ ребенка и завернулъ его въ теплое одяло. Гемма вошла съ подносомъ въ рукахъ.

— Можно теперь накормить вашего паціента?— спросила она, улыбаясь при вид страннаго маленькаго существа.— Я сварила ему сама ужинъ.

Оводъ всталъ и, собравъ снятыя съ ребенка лохмотья, сдлалъ изъ нихъ свертокъ.

— Мы, кажется, надлали ужасный безпорядокъ въ вашей комнат,— сказалъ въ.— Вотъ это все слдуетъ сжечь, а я завтра куплю новое платье. Есть у васъ немного коньяку, синьора? Нужно дать ему выпить нсколько глотковъ. Я же, если позволите, пойду помыть руки.

Когда ребенокъ полъ, онъ сейчасъ же заснулъ на рукахъ у Овода, прислонившись къ его груди головой. Гемма, которая помогала Кэтти приводитъ комнату въ порядокъ, сла снова къ столу.

— Синьоръ Риваресъ, покушайте прежде чмъ идти домой. Вы почти не обдали, а теперь очень поздно.

— Я съ удовольствіемъ выпилъ бы чашку чаю по-англійски. Мн совстно, что я васъ такъ долго задерживаю.

— О, это все равно. Положите ребенка на диванъ. Онъ васъ утомляетъ. Подождите только, я покрою подушку простыней. Что вы намрены съ нимъ длать?

— Завтра? Поискать, нтъ ли у него другихъ родственниковъ, кром пьянаго дяди. Если нтъ, то мн придется послдовать совту мадамъ Ренни и отдать его въ пріютъ. Можетъ быть, изъ жалости къ нему слдовало бы привязать ему камень на шею и бросить его въ рку. Но это доставило бы мн всякія непріятности. Заснулъ, бдняжка. Вотъ несчастная крошка. Беззащитне всякой кошки на улиц.

Когда Кэтти принесла подносъ, мальчикъ раскрылъ глаза и оглядывался съ изумленнымъ видомъ. Узнавши Овода, онъ сразу взглянулъ на него, какъ на своего естественнаго покровителя, сползъ съ дивана, и, путаясь въ складкахъ огромнаго одяла, пошелъ примоститься около него. Онъ теперь достаточно пришелъ въ себя, чтобы предлагать вопросы, указывая на обезображенную лвую руку, въ которой Оводъ держалъ кусокъ пирожнаго, онъ спросилъ:

— Что это такое?

— Это? Пирожное. Теб тоже захотлось. Довольно съ тебя и такъ. Подожди до завтра, дружокъ.

— Нтъ, это!— Онъ вытянулъ руку и дотронулся до отрзанныхъ пальцевъ и большого шрама на рук Овода, который тотчасъ же опустилъ руку.

— Ахъ это,— это какъ разъ то же, что у тебя на плеч. Меня ударилъ человкъ, который былъ сильне меня.

— Врно было больно?

— О, не помню,— не больне, чмъ все другое. Ну а теперь отправляйся спать, нечего разговаривать такъ поздно ночью.

Когда коляска пріхала, мальчикъ опять глубоко спалъ, и Оводъ, не будя его, взялъ его на руки и снесъ съ лстницы.

— Вы сегодня были для меня спасительнымъ ангеломъ,— сказалъ онъ Гемм, останавливаясь у дверей,— но, конечно, это не помшаетъ намъ ссориться, сколько угодно, въ будущемъ.

— Я совершенно не желаю ссориться съ кмъ бы то ни было.

— Да, но я желаю. Жизнь была бы несносной безъ ссоръ. Добрая ссора соль земли. Это даже лучше представленій въ цирк.

Съ этими словами онъ сошелъ съ лстницы, неся на рукахъ спящаго ребенка.

VII.

Однажды, въ начал января, Мартини, разославшій всмъ приглашенія на мсячное собраніе литературнаго комитета, получилъ отъ Овода короткую, написанную карандашемъ, записку: ‘Очень жаль, но не могу придти’. Это было очень непріятно Мартини, тмъ боле, что въ приглашеніи значилось, что засданіе очень важное, такое небрежное отношеніе Овода къ дламъ казалось ему почти дерзостью. Кром того въ теченіе дня пришли три письма съ дурными извстіями, и втеръ дулъ съ запада, такъ что Мартини былъ въ самомъ дурномъ настроеніи, когда на засданіи докторъ Рикардо спросилъ: здсь ли Риваресъ?— онъ отвтилъ ворчливо:— Нтъ, онъ занятъ, вроятно, чмъ-нибудь боле интереснымъ и не можетъ или не хочетъ придти.

— Право, Мартини,— сказалъ Галли съ раздраженіемъ,— вы самый несправедливый человкъ во Флоренціи. Если вамъ человкъ не нравится, вы начинаете ставить ему все въ вину. Какъ могъ Риваресъ придти, когда онъ боленъ?

— Кто вамъ сказалъ, что онъ боленъ?

— Разв вы не знали? Онъ послдніе четыре дня не вставалъ съ постели.

— Что жъ съ нимъ такое?

— Не знаю. Онъ долженъ былъ отложить свиданіе со мной въ четвергъ изъ за болзни, а вчера, когда я зашелъ къ нему, мн сказали, что онъ очень боленъ, и никого не можетъ видть. Кажется, Рикардо ухаживаетъ за нимъ.

— Я ничего не зналъ. Я пойду туда вечеромъ и узнаю, не нужно ли ему чего-нибудь.

На слдующее утро Рикардо вошелъ въ маленькій кабинетъ Геммы, блдный и утомленный. Она сидла у стола, вычитывая однообразные ряды цифръ Мартини, который съ увеличительнымъ стекломъ въ одной рук и съ тонкимъ карандашемъ въ другой, длалъ легкіе значки на страницахъ книги, лежавшей передъ нимъ. Она сдлала знакъ рукой, требуя молчанія. Рикардо, зная, что нельзя прерывать писаніе шифромъ, услся на диванъ за нею и звнулъ, какъ человкъ, который еле держится на ногахъ отъ усталости.

— 2,4, 3,7, 6,1, 3,5, 4, 1, голосъ Геммы звучалъ однообразно, какъ машина.— 8—4, 7—2, 5—1, это конецъ фразы, Чезаре.

Она воткнула булавку въ бумагу, чтобы отмтить точное мсто, и обернулась.

— Доброе утро, докторъ. Какой у васъ ужасный видъ. Вы нездоровы?

— Я-то гдоровъ, только усталъ. Я провелъ ужасную ночь съ Риваресомъ.

— Съ Риваресомъ?

— Да, я не спалъ всю ночь и теперь долженъ идти въ моимъ паціентамъ. Я теперь только зашелъ узнать, можете ли вы найти кого-нибудь, кто бы могъ быть около него нсколько дней. Я, конечно, готовъ все длать, что въ моихъ силахъ, но у меня времени нтъ, а онъ ни за что не хочетъ слышать о сидлк.

— Что же съ нимъ такое?

— У него что-то очень сложное. Прежде всего…

— Прежде всего, можетъ быть вы позавтракаете?

— Хорошо. Благодарю васъ. Относительно Ривареса, дло, главнымъ образомъ, въ нервныхъ осложненіяхъ, но главное то, что это приступъ старой болзни, которую слишкомъ запустили. Теперь онъ въ печальномъ состояніи. Очевидно, онъ заболлъ во время войны въ Южной Америк и его не вылчили какъ слдуетъ въ то время, счастье еще, что онъ выжилъ, но у него осталась хроническая склонность къ воспаленіямъ, и всякая мелочь можетъ вызвать вспышку болзни.

— Это опасно?

— Нтъ. Главная опасность только въ томъ, что больной можетъ придти въ отчаяніе и принять дозу мышьяка.

— Онъ сильно страдаетъ?

— Ужасно. Я не знаю, какъ онъ это выноситъ. Я долженъ былъ поить его опіумомъ ночью, хотя терпть не могу этого длать съ нервными больными, но необходимо было его какъ нибудь успокоить.

— Онъ, вроятно, очень нервенъ?

— Да, но стойкость у него удивительная. Пока онъ непотерялъ совершенно самообладанія отъ боли прошлою ночью, спокойствіе его было истинно поразительное, но къ концу мн съ нимъ трудно приходилось. И какъ бы вы думали, сколько все это продолжается? Цлыхъ пять ночей. Ни души около него, кром глупой хозяйки, которая не просыпается, если бы домъ провалился, да и совершенно безполезно, если бы она и проснулась.

— Ну, а его танцовщица?

— Не странно ли это? Онъ не подпускаетъ ее къ себ. У него какой-то болзненный ужасъ передъ ней. Это вообще одно изъ самыхъ непонятныхъ существъ, которое я когда-либо встрчалъ — цлый хаосъ противорчій.

Онъ вынулъ часы и взглянулъ на нихъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Я опоздаю въ госпиталь, но что же длать? Моему ординатору придется за этотъ разъ начать безъ меня обходъ больныхъ. Какъ жаль, что я не зналъ раньше про болзнь Ривареса, нельзя было оставлять его въ такомъ состояніи столько ночей.

— Но почему же онъ не далъ знать, что онъ боленъ?— прервалъ Мартини.— Онъ бы могъ понять, что мы не оставимъ его одного въ такомъ положеніи.

— Какъ жаль, докторъ,— сказала Гемма,— что вы не послали за кмъ-нибудь изъ насъ вчера ночью, вмсто того, чтобы такъ изводить себя.

— Я хотлъ послать къ Галли, но Риваресъ былъ такъ вн себя отъ одной мысли объ этомъ, что я не ршился. Когда я его спросилъ, нтъ ли кого-нибудь, кого бы онъ хотлъ имть около себя, онъ посмотрлъ на меня съ минуту, какъ безумный, закрылъ глаза руками и сказалъ: ‘Не говорите имъ, они будутъ смяться!’ Онъ совершенно помшанъ на мысли, что кто-то надъ нимъ смется. Я не могъ понять, въ чемъ дло. Онъ все говоритъ по испански. Но вдь больные говорятъ часто въ горячк самыя невроятныя вещи.

— Кто же съ нимъ теперь?— спросила Гемма.

— Никого, кром хозяйки и ея двушки.

— Я сейчасъ пойду къ нему,— сказалъ Мартини.

— Спасибо, я зайду туда вечеромъ. Вы найдете бумагу съ инструкціями въ стол у большого окна, а опіумъ на полк въ слдующей комнат. Если опять начнутся боли, дайте ему еще одинъ пріемъ, но не больше одного. И не оставляйте опіума тамъ, гд онъ можетъ достать его самъ, а то онъ слишкомъ часто будетъ повторять пріемы.

Когда Мартини вошелъ въ комнату съ завшанными окнами, Оводъ быстро повернулъ къ нему голову и, протягивая горячую руку, заговорилъ, неумло поддлываясь подъ свой обычный небрежный тонъ.

— А, Мартини, вы пришли выругать меня за корректуры? Но не сердитесь за то, что я не былъ вчера въ комитет, я не совсмъ здоровъ и…

— Богъ съ нимъ, съ комитетомъ. Я только что видлъ Рикардо и пришелъ спросить, не могу ли я быть вамъ полезнымъ.

Оводъ постарался придать лицу выраженіе сухости.

— Въ самомъ дл? Какъ вы любезны. Но не стоитъ безпокоиться. Мн только немножно не по себ.

— Такъ мн Рикардо и сказалъ. Онъ пробылъ у васъ всю ночь, кажется.

Оводъ закусилъ губу отъ злости.

— Я чувствую себя отлично, благодарю васъ, мн ничего не нужно.

— Хорошо, въ такомъ случа я посижу въ другой комнат, если вы предпочитаете остаться одинъ. Я оставлю дверь открытой, чтобы вы могли меня позвать.

— Пожалуйста, не безпокойтесь, мн ничего не нужно. Вы напрасно будете терять время.

— Бросьте эти глупости,— перебилъ Мартини рзкимъ голосомъ,— чего вы меня морочите? Глазъ у меня нтъ, что ли? Лежите и засните, если можете.

Онъ прошелъ въ смежную комнату и, оставивъ дверь открытой, слъ съ книгой въ рукахъ. Вскор онъ услышалъ, какъ Оводъ нсколько разъ безпокойно зашевелился. Онъ отложилъ книгу и сталъ прислушиваться. Наступило короткое молчаніе, потомъ послышались опять безпокойныя движенія и прерывистое, тяжелое дыханіе человка, который стиснулъ губы, чтобы удержать стонъ. Онъ вернулся въ комнату больнаго.

— Чмъ бы вамъ помочь теперь, Риваресъ?

Отвта не послдовало, и онъ подошелъ въ постели. Оводъ посмотрлъ на него съ минуту дикимъ помертввшимъ взглядомъ и молча покачалъ головой.

— Хотите опіуму? Рикардо сказалъ, чтобы я далъ вамъ, если боль усилится.

— Нтъ, благодарю васъ, я могу еще немного потерпть. Потомъ, можетъ быть, станетъ хуже.

Мартини пожалъ плечами и слъ около постели. Въ теченіе цлаго безконечнаго часа онъ молча слдилъ за больнымъ. Потомъ онъ всталъ и принесъ опіумъ.

— Риваресъ, такъ не можетъ больше продолжаться. Если вы можете выносить это, то я не могу. Возьмите лкарство.

Оводъ принялъ опіумъ, ничего не говоря. Потомъ онъ повернулся въ стн и закрылъ глаза. Мартини опять слъ и сталъ прислушиваться въ дыханію, которое становилось постепенно глубокимъ и ровнымъ. Оводъ былъ такъ истощенъ, что спалъ долго. Въ теченіе нсколькихъ часовъ онъ лежалъ безъ всякаго движенія. Мартини подходилъ къ нему нсколько разъ въ теченіе дня и вечера и глядлъ на его неподвижное лицо, на которомъ не было никакихъ признаковъ жизни. Оно было такимъ безцвтнымъ и впавшимъ, что на Мартини напалъ внезапный ужасъ, что, если онъ далъ слишкомъ много опіуму? Искривленная лвая рука лежала на одял, и Мартини слегка потрясъ ее, чтобы разбудить спящаго. Когда онъ это сдлалъ, не застегнутый рукавъ рубашки отвернулся, обнаживъ рядъ глубокихъ, страшныхъ шрамовъ, покрывавшихъ руку отъ кисти до локтя.

— Воображаю, въ какомъ состояніи была эта рука, когда шрамы были свжіе,— раздался голосъ Рикардо за нимъ.

— А, вотъ вы наконецъ. Посмотрите, Рикардо. Разв можно, чтобы онъ такъ долго спалъ. Я далъ ему опій десять часовъ тому назадъ, и онъ съ тхъ поръ не двинулъ ни однимъ мускуломъ.

Рикардо наклонился и сталъ прислушиваться.

— Нтъ, онъ отлично дышитъ. Онъ спитъ отъ истощенія, и это понятно посл такой ночи. Но до утра можетъ быть еще одинъ приступъ. Кто-нибудь, надюсь, будетъ дежурить здсь ночью.

— Да, Галли. Онъ прислалъ мн. сказать, что придетъ въ десять часовъ.

— Теперь уже около того. А вотъ онъ и просыпается. Велите двушк разогрть бульонъ. Тише, тише, Риваресъ. Нечего драться со мной, я не епископъ.

Оводъ вскочилъ съ испуганнымъ видомъ.

— Мой выходъ?— спросилъ онъ быстро по-испански.— Займите публику еще одну минуту. Я… Ахъ, я и не замтилъ васъ, Рикардо.

Онъ оглянулся вокругъ себя и провелъ рукой по лбу совершенно растерянный.

— Мартини, вы здсь! Я думалъ, что вы давно уже ушли. Я, вроятно, спалъ.

— Вы спали, подобно красавиц въ сказк — десять часовъ, а теперь вамъ дадутъ бульону, и вы засните опять.

— Десять часовъ? Мартини — надюсь, вы не были здсь все это время?

— Я не уходилъ. Я испугался, что далъ вамъ слишконъ много опіума.

Оводъ бросилъ на него лукавый взглядъ.

— Вотъ бы счастье было для васъ! Какія бы спокойныя пошли у васъ засданія въ комитет. И на кой чортъ я вамъ нуженъ, Рикардо? Оставьте меня въ поко, ради Бога, я ненавижу быть въ лапахъ у докторовъ.

— Ну, хорошо, выпейте это, и я оставлю васъ въ поко. Я зайду дня черезъ два и хорошенько васъ осмотрю. Теперь самое худшее уже, кажется, прошло. Вы уже не имете вида мертвеца на пиру.

— Теперь уже все будетъ хорошо, спасибо. А это еще кто — Галли? Кажется, вс граціи собрались у меня сегодня.

— Я пришелъ провести у васъ ночь.

— Глупости, мн никого не нужно. Отправляйтесь вы вс домой, если даже припадокъ повторится, вы помочь не можете. Не могу же я все время принимать опіумъ. Это хорошо одинъ разъ.

— Къ сожалнію, вы правы,— сказалъ Рикардо.— Но такъ трудно держаться этого мудраго ршенія.

Оводъ поднялъ глаза съ улыбкой.

— Не безпокойтесь. Если бы я хотлъ идти по этому пути, я бы уже давно это сдлалъ

— Во всякомъ случа, васъ теперь нельзя оставить одного,— сухо отвтилъ Рикардо.— Пойдемте въ другую комнату на минуту, Галли. Мн нужно поговорить съ вами. Покойной ночи, Риваресъ, и зайду завтра.

Мартини хотлъ пойдти за ними, но услышалъ за собой мягкій окликъ. Оводъ протягивалъ ему руку.

— Благодарю васъ.

— Какія глупости. Спите лучше.

Посл ухода Рикардо Мартини остался нсколько минутъ въ другой комнат, разговаривая съ Галли. Когда онъ потомъ вышелъ изъ дому, онъ услышалъ, какъ остановилась коляска у входа въ садъ и увидлъ женскую фигуру, вышедшую оттуда и приближавшуюся къ нему. Это была Зитта, которая, очевидно, возвращалась съ какого-нибудь вечера. Онъ поклонился и посторонился, чтобы дать ей пройти, потомъ вышелъ въ темную аллею, которая вела къ Поджіо Имперіала. Вдругъ ворота раскрылись и быстрые шаги приблизились по дорожк.

— Подождите минуту,— сказала Зитта.

Онъ повернулся, чтобы пойти къ ней на встрчу, она остановилась и медленно пошла впередъ, одна ея рука все время скользила по забору. Ихъ освщалъ фонарь на углу улицы, и онъ увидлъ при этомъ свт, что она стояла съ опущенной головой, чмъ-то смущенная или пристыженная.

— Въ какомъ онъ состояніи?— спросила она, не глядя на Мартини.

— Ему было гораздо лучше утромъ. Онъ спалъ цлый день и теперь не такъ истощенъ. Кажется, приступъ проходитъ.

Она все еще не поднимала глазъ.

— А было очень плохо?

— Какъ только можетъ быть плохо.

— Я такъ и думала. Когда онъ не пускаетъ меня къ себ, значитъ ему очень нехорошо.

— Съ нимъ часто случаются такіе припадки?

— Какъ приходится — очень неправильно. Прошлымъ лтомъ въ Швейцаріи онъ былъ совсмъ здоровъ. Но зимой передъ тмъ, когда мы были въ Вн, было ужасно. Онъ не подпускалъ меня къ себ по цлымъ днямъ. Онъ не выноситъ моего присутствія, когда онъ боленъ.

Она взглянула на него на минуту и, опустивъ опять глаза, продолжала:

— Онъ всегда отсылаетъ меня куда-нибудь на балъ или на концертъ или подъ какимъ-нибудь другимъ предлогомъ, когда чувствуетъ, что припадокъ приближается. Онъ даже обыкновенно запирается у себя въ комнат. Я иногда тихонько возвращалась и сидла за дверью, но онъ приходилъ въ ярость, когда узнавалъ объ этомъ. Онъ бы впустилъ собаку, если бы она визжала, но только не меня. Онъ, кажется, собаку больше любитъ, чмъ меня.

Въ ней замтно было странное, обиженное недовріе.

— Ну, теперь, я думаю, уже будетъ лучше,— ласковымъ тономъ сказалъ Мартини.— Докторъ Рикардо серьезно занялся его здоровьемъ. Можетъ быть, ему удастся поставить его совсмъ на ноги. Во всякомъ случа, можно, всегда облегчить страданія во время припадка. Въ другой разъ посылайте сразу за нами. Онъ бы меньше страдалъ, если бы мы раньше знали. Покойной ночи!

Онъ протянулъ руку, но она отдернула свою.

— Зачмъ вамъ пожимать руку его любовницы?

— Какъ хотите,— сказалъ онъ въ смущеніи.

Она топнула ногой по земл.

— Я ненавижу васъ,— крикнула она, глядя на него глазами, горящими, какъ раскаленные угли.— Я ненавижу васъ всхъ. Вы приходите сюда говорить съ нимъ о политик, и онъ позволяетъ вамъ дежурить около него но ночамъ и даватъ ему лкарства, а я не смю заглянуть въ дверь. Что онъ вамъ? Какое право вы имете приходіть и отнимать его отъ меня? Я васъ ненавижу, ненавижу!

Она стала громко рыдать, вбжала обратно въ садъ и захлопнула калитку передъ нимъ.

— Боже,— сказалъ Мартини про себя, спускаясь по алле.— Вдь эта женщина его въ самомъ дл любитъ. Вотъ странно!

VIII.

Выздоровленіе Овода пошло очень быстро. На слдующей недл Рикардо засталъ его сидящимъ на диван въ турецкомъ халат, онъ разговаривалъ съ Мартини и Галли и даже поговоривалъ о томъ, чтобы пойти внизъ, но Рикардо разсмялся надъ этимъ намреніемъ и спросилъ, не хочетъ ли онъ для начала отправиться въ Фіезоле.

— Или, быть можетъ, пойдите нанести визитъ Грассини,— прибавилъ онъ коварно.— Я увренъ, что мадамъ Грассини будетъ въ восторг, особенно теперь, когда у васъ такой блдный и томный видъ.

Оводъ трагически всплеснулъ руками.

— Господи, да я объ этомъ и не подумалъ. Она приметъ меня за итальянскаго мученика и будетъ говорить о патріотизм. Мн придется исполнить свою роль и разсказать ей, что меня изрубили на куски въ подземной тюрьм и довольно плохо потомъ склеили. И ей захочется узнать въ точности, что я при этомъ чувствовалъ. Вы думаете, что она не поврила бы, Рикардо? Бьюсь объ закладъ, что ее можно убдить въ какой угодно небылиц. Принимаете пари? Если я проиграю даю вамъ свой индійскій кинжалъ, отъ васъ же потребую солитера въ спирту изъ вашего кабинета.

— Спасибо, я не люблю смертоносныхъ орудій.

— Но и солитеръ также убиваетъ, только онъ далеко не такъ красивъ.

— Во всякомъ случа, дорогой мой, мн не нуженъ кинжалъ, а нуженъ солитеръ. А теперь я бгу. Мартини, до которыхъ поръ вы дежурите у этого капризнаго больного?!

— Только до трехъ, Галли, и я должны отправиться въ Санъ-Миньято, а синьора Болла будетъ здсь до моего возвращенія.

— Синьора Болла?— повторилъ Оводъ съ тревогой.— Нтъ, Мартини, это невозможно. Нельзя, чтобы дама занималась мною и моими болзнями. А затмъ, гд я ее приму? Не можетъ же она сидть здсь?

— Съ которыхъ поръ вы стали такимъ церемоннымъ?— спросилъ Рикардо, смясь.— Синьора Болла, милый мой, ухаживаетъ за всми нами, когда это нужно. Она была сидлкой при больныхъ, еще когда ходила въ короткихъ юпочкахъ, и уметъ ухаживать лучше всякой сестры милосердія. Какъ она придетъ въ вашу комнату? Да вы говорите о ней, какъ о мадамъ Грассини. Мн нечего оставлять инструкцій для нея. Однако уже половина третьяго, мн пора. А теперь, Риваресъ, возьмите лкарство до ея прихода,— сказалъ Галли, подходя въ дивану со стаканомъ въ рукахъ.

— Къ чорту лкарство!— Оводъ былъ, въ раздраженвомъ состояніи, свойственномъ выздоравливающимъ, и порядочно мучилъ своихъ преданныхъ врачей.

— З… зачмъ мучить м…меня этой дрянью, когда боль прошла?

— Какъ разъ для того, чтобы она не вернулась. Какъ вдь не хочется, чтобы, припадокъ случился при синьор Болл, и ей пришлось бы давать вамъ опіумъ.

— Л…любезный д…докторъ, если боль должна вернуться, она вернется, это не зубная боль, которую можно напугать, вашими микстурами. Он такъ же помогаютъ, какъ и…г…г…рушечная лейка воды при пожар. Но, очевидно, мн все-таки придется уступить.

Онъ взялъ стаканъ лвой рукой, и видъ ужасныхъ шрамовъ напомнилъ Галли предметъ прежняго разговора.

— Кстати,— спросилъ онъ:— какъ это вы такъ искалчили себя? на войн, въ, роятно?

— Да вдь я только что вамъ разсказывалъ о тайныхъ тюрьмахъ и…

— Это версія для синьоры Грассини. Но, серьезно, это вдь слды Бразильской кампаніи?

— Да, я такъ нсколько пострадалъ, а потомъ еще были несчастія на охот въ дикихъ мстностяхъ и разныя другія приключенія.

— Вроятно, во время вашей ученой экспедиціи? Вы тогда, кажется, пережили тяжелое время.

— Конечно, нельзя жить въ дикихъ странахъ безъ всякихъ приключеній,— сказалъ Оводъ небрежнымъ тономъ, и не всегда эти приключенія пріятны.

— Все-таки я не понимаю, что могло васъ такъ изувчить, кром разв борьбы съ дикими зврями? Вотъ эти шрамы, напримръ, на лвой рук.

— Ахъ да, это послдствія одной охоты. Видите ли, я выстрлилъ…

Раздался стукъ въ дверь.

— Комната въ порядк, Мартини, да? Тогда, пожалуйста, откройте двери. Какъ вы любезны, синьора. Простите, что я не могу встать и пойти вамъ на встрчу.

— Ради Бога не вставайте, я пришла ее какъ гостья. Я пришла нсколько раньше, Чезаре, я думала, что вамъ, можетъ быть, нужно спшить.

— Я могу еще остаться здсь четверть часа. Дайте, я отнесу вашъ плащъ въ другую комнату. Корзинку тоже туда поставить?

— Осторожно, тамъ свжія яйца. Кэтти принесла ихъ сегодня утромъ изъ Монте-Оливетто, тутъ и нсколько рождественскихъ розъ для насъ, синьоръ Риваресъ, я знаю, что вы любите цвты.

Она сла къ столу, стала очищать стебли цвтовъ и вставлять ихъ въ вазу.

— Ну, Риваресъ,— сказалъ Галли:— разскажите намъ конецъ вашего приключенія на охот. Вы остановились на самомъ начал.

— Хорошо. Галли разспрашивалъ меня о моей жизни въ Южной Америк, синьора, и я разсказывалъ ему, какъ я тамъ искалчилъ лвую руку. Это было въ Перу, мы шли бродомъ по рк, я спустилъ курокъ, но выстрла не послдовало, порохъ оказался подмоченнымъ. Конечно, зврь не ждалъ, чтобы я исправилъ свою оплошность, и вотъ послдствія вашего столкновенія.

— Воображаю, какой это былъ ужасъ.

— Вовсе ужъ не такъ страшно. Конечно, приходилось переживать много дурного вмст съ хорошимъ, но въ общемъ это чудная жизнь. Вотъ, напримръ, ловля змй…

Онъ продолжалъ болтать, разсказывалъ одинъ анекдотъ за другимъ, то объ аргентинской войн, то о бразильской экспедиціи, объ охотничьихъ приключеніяхъ и встрчахъ съ дикарями или дикими зврями. Галли, слушавшій его разсказы съ напряженіемъ ребенка, которому разсказываютъ волшебныя сказки, прерывалъ его ежеминутно разными вопросами. Онъ былъ впечатлительный неаполитанецъ, любившій все сенсаціонное. Гемма вынула вязанье изъ корзинки и слушала, колча работая и опустивъ глаза. Мартини нахмурился и безпокойно двигался на своемъ стул. Ему не нравился хвастливый, какъ ему казалось, и самодовольный тонъ разсказчика, несмотря на свое невольное изумленіе предъ человкомъ, который такъ мужественно выноситъ физическую боль, онъ искренне не любилъ Овода, его слова и манеры.

— Вотъ, должно быть, дивная жизнь,— вздохнулъ Галли съ наивной завистью:— не понимаю, какъ это вы ршились покинуть Бразилію! Вс другія страны должны казаться потомъ такими скучными.

— Мн кажется, что пріятне всего было жить въ Перу и Экуадор,— сказалъ Оводъ:— вотъ это, въ самомъ дл, изумительная страна. Конечно, тамъ очень жарко, въ особенности вдоль морского берега Экуадара, и трудно освоиться съ климатомъ, но красота мстъ превосходитъ всякое воображеніе.

— Мн кажется,— сказалъ Галли,— что полная свобода жизни въ дикой стран гораздо привлекательне всякихъ красотъ природы. Тамъ человкъ долженъ чувствовать свое человческое достоинство такъ сильно, какъ нигд въ нашихъ густо населенныхъ городахъ.

— Да,— отвтилъ Оводъ:— то есть…

Гемма подняла глаза отъ своего вязанья и посмотрла на него. Онъ вдругъ густо покраснлъ и остановился на полуслов. Наступило короткое молчаніе.

— Неужели опять начинается припадокъ?— съ тревогой спросилъ Галли.

— О, нтъ, пустяки. Вы уже уходите, Касини.

— Да, пойдемъ, Галли. Мы опоздаемъ,

Гемма вышла проводить ихъ и тотчасъ же вернулась, держа въ рукахъ стаканъ молока съ взбитымъ яйцомъ.

— Выпейте это, пожалуйста,— сказала она кротко, но ршительно, и опять услась вязать.

Оводъ покорно исполнилъ приказаніе.

Въ теченіе получаса оба молчали. Потомъ Оводъ сказалъ очень тихо:

— Синьора Болла!

Она взглянула на него. Онъ теребилъ бахрому пледа и не поднималъ глазъ.

— Вы не поврили тому, что я разсказывалъ?— началъ онъ.

— Я ни на минуту не сомнвалась, что все это выдумано,— спокойно сказала она.

— Вы совершенно правы. Я все время вралъ.

— То-есть, когда вы разсказывали о войн?

— Да и обо всемъ другомъ. Я совсмъ не былъ на войн, а что касается экспедиціи, то, конечно, у меня были кой-какія приключенія, и многое изъ того, что я разсказывалъ, правда, но не тамъ мн искалчили руку. Вы накрыли меня въ одной лжи, такъ ужъ лучше я признаюсь во всемъ.

— Разв вамъ не кажется напрасною тратою силъ выдумывать столько лжи?— сказала она.— Мн кажется, что едва ли это стоить труда.

— Что же длать? Вы вдь знаете англійскую пословицу: ‘не предлагай вопросовъ, и теб не будутъ лгать въ отвтъ’. Мн вовсе непріятно обманывать людей такимъ образомъ, но долженъ же я отвчать имъ что-нибудь, когда меня спрашиваютъ, гд я сталъ калкой, и ужъ если выдумывать, то нужно сдлать это, по возможности, интересне. Вы видли, какъ мои разсказы понравились Галли.

— Разв вы хотите лучше нравиться Галли, чмъ говорить правду?

— Правду?— Онъ взглянулъ на нее, держа въ рукахъ оторванный кусокъ бахромы.— Неужели вы хотли бы, чтобы я сказала этимъ людямъ правду? Лучше вырвать себ языкъ.

Затмъ онъ прибавилъ странно робкимъ, отрывистымъ голосомъ:

— Я никому еще не говорилъ правды до сихъ поръ, но я скажу вамъ, если вы хотите выслушать.

Она молча сложила вязанье. Она видла нчто глубоко трагическое въ этомъ, странномъ, непривлекательномъ сухомъ человк, который вдругъ хочетъ излить свою душу передъ женщиной, едва ему знакомой и внушающей ему непріязненное чувство.

Послдовало долгое молчаніе. Она взглянула на него: онъ оперся о маленькій столикъ, стоявшій около него, прикрылъ глаза изувченной рукой, и она замтила нервную напряженность пальцевъ и вздувшіеся отъ волненія края шрама на кисти руки. Она подошла къ нему и мягкимъ голосомъ назвала его по имени. Онъ весь вздрогнулъ я поднялъ голову.

— Я з…забылъ,— сказалъ онъ, ваикаясь: — я с…соб…бирался с…сказать, вамъ…— О приключеніи, въ которомъ вы пострадали. Но если вамъ непріятно…— О приключеніи? А, это вы про драку. Никакого не было приключенія, а была, кочерга.

Она взглянула на него съ изумленіемъ. Онъ откинулъ назадъ волосы дрожащей рукой и глядлъ на нее, улыбаясь.

— Не присядете ли вы? Пододвиньте ближе кресло, пожалуйста. Мн такъ жалко, что я не могу услужить вамъ. Право, какъ я объ этомъ подумаю, я вижу, что т…тогдаши…няя ист…т…орія была бы прямо н-находкой для Рикардо, еслибъ ему пришлось лчить меня. У него настоящая докторская страсть къ поломаннымъ костямъ, а, кажется, тогда все, что во мн могло ломаться, было сломано, за исключеніемъ шеи.

— И вашего мужества,— прибавила она:— но, можетъ быть, вы это качества причисляете къ тому, что у васъ есть, несокрушимаго.

Онъ покачалъ головой.

— Нтъ,— сказалъ онъ:— мужество мое было потомъ кое-какъ подправлено вмст со всмъ остальнымъ. Тогда оно было совсмъ разбито, какъ разбитая въ дребезги чашка… это-то и самое ужасное. Ну, да я началъ вамъ говорить про исторію съ кочергой.

Это было около тринадцати лтъ тому назадъ, въ Лим. Я говорилъ вамъ, что Перу дивная страна, что тамъ пріятно жить, но только для бдняковъ, каковымъ я тогда былъ, жизнь эта мене пріятна. Я сначала былъ въ Аргентин, потомъ въ Чили, бродилъ по всей стран и большею частью голодалъ. Изъ Вальпарайзо я отправился на корабл, везущемъ скотъ, тамъ я служилъ поденщикомъ. Въ самой Лим я не досталъ работы и поэтому отправился въ доки — они расположены въ Каллао — чтобы тамъ попытать счастье. Конечно, во всхъ такихъ портахъ есть грязные притоны, куда собираются матросы и путешественники, сошедшіе на берегъ.

Черезъ нсколько времени я поступилъ слугой въ одинъ изъ тамошнихъ игорныхъ домовъ. Я долженъ былъ быть поваромъ и билльярднымъ маркеромъ, услуживать матросамъ и ихъ женщинамъ и т. д.— не особенно пріятное это было занятіе, но и ему я былъ радъ: по крайней мр, было, что сть и я имлъ возможность видть человческія лица и слышать человческіе голоса, какіе бы они ни были. Вы, быть можетъ, думаете, что это не особенная радость, но я какъ разъ тогда только что оправился отъ желтой горячки, посл долгаго одинокаго лежанья въ ужасной заброшенной хижин, у меня былъ ужасъ передъ одиночествомъ. Разъ ночью мн велли вытолкать за двери пьянаго матроса, который началъ буянить. Онъ въ тотъ день высадился на берегъ, проигралъ вс свои деньги и очень разсвирплъ. Конечно, я долженъ былъ исполнить приказаніе, чтобы не потерять мста и снова не голодать. Но матросъ былъ въ два раза сильне меня — мн тогда было не боле двадцати одного года, и, кром того, у него въ рукахъ была кочерга. въ остановился на минуту, робко взглянулъ на нее и потомъ продолжалъ:

— Очевидно, онъ хотлъ меня убить на мст, но не съумлъ выполнить своего намренія,— все это удивительно неумлый народъ. Онъ оставилъ меня какъ разъ настолько недобитымъ, чтобы я могъ продолжать жить.

— Ну, а другіе не вмшались? Неужели вс вмст испугались одного.

Онъ взглянулъ на нее и расхохотался.

— Другіе? Т.-е., игроки и хозяева? Какъ вы ничего не понимаете! Вдь это были негры, китайцы и всякій сбродъ, а я былъ ихъ слуга, собственность. Они стояли вокругъ и, конечно, только радовались. Такого рода происшествія считаются тамъ развлеченіемъ, и это въ самомъ дл забавно, если вы случайно не оказываетесь объектомъ веселья.

Она вздрогнула.

— И чмъ же это кончилось?

— Не могу вамъ сказать въ точности. Обыкновенно, теряешь всякую память на нсколько времени посл такого приключенія. Но оказался вблизи морской хирургъ, и такъ какъ, очевидно, кому-то показалось, что я еще не совсмъ мертвый, то его и позвали. Онъ кое-какъ меня склеилъ — Рикардо полагаетъ, что сдлалъ онъ это довольно скверно, но, можетъ быть, онъ говоритъ это изъ профессіональной зависти. Какъ бы то ни было, когда я пришелъ въ себя, какая-то старая туземка взяла меня къ себ изъ христіанскаго милосердія — не правда ли, какъ это странно? Она сидла обыкновенно скорчившись въ углу своей хижины, курила черную трубку, плевала на полъ и что-то бормотала себ въ носъ. Но все-таки она была очень доброй: она сказала, что я могу умереть мирно, и что никто не будетъ меня безпокоить. Но духъ противорчія былъ еще очень силенъ во мн. Я ршилъ остаться въ живыхъ. Было довольно мудрено выползти снова на свтъ Божій. Иногда мн казалось, что игра не стоитъ свчей.

Терпніе старухи было удивительное. Я лежалъ очень долго,— около четырехъ мсяцевъ,— въ ея хижин, безумствовалъ и рычалъ какъ медвдь, у котораго болитъ ухо. Боль была порядочная, а у меня остался съ дтства испорченный характеръ,— меня избаловали дома.

— Ну, а потомъ?

— Потомъ я кое-какъ оправился, и выползъ на свтъ. Не думайте, что меня смущало то, что я пользовался добротой бдной женщины — о такихъ вещахъ я уже не думалъ, просто, мн стало не въ моготу оставаться у нея! Вотъ вы теперь говорите о моемъ мужеств. Видли бы вы меня тогда. Боль усиливалась обыкновенно въ вечеру, въ сумерки, а въ теченіе дня я лежалъ одинъ и смотрлъ, какъ солнце опускается все ниже и ниже… О, вы не можете этого понять! Я и теперь не могу смотрть на заходъ солнца безъ ужаса.

Оводъ замолчалъ.

— Ну, такъ вотъ,— началъ онъ нсколько времени спустя,— я отправился искать работы въ какомъ-нибудь другомъ мст. Я бы съ ума сошелъ, оставаясь въ Лим. Отправился я сначала въ Кузко, а потомъ… право, я не знаю, зачмъ я вамъ разсказываю вс эти стариныя исторіи. Он даже не занятны.

Она подвяла глаза и посмотрла на него глубокимъ серьезнымъ взглядомъ.

— Пожалуйста, не говорите въ этомъ тон,— сказала она.

Онъ закусилъ губы и сталъ опять обрывать бахрому.

— Продолжать?— спросилъ онъ черезъ минуту.

— Да, если хотите. Но я боюсь, что вамъ тяжело вспоминать все это.

— Вы думаете, я забываю, когда молчу? Тогда еще хуже. Но не думайте, что меня преслдуетъ воспоминаніе о томъ, что случилось. Самое страшное то, что я потерялъ власть надъ собой.

— Я не совсмъ понимаю.

— Я говорю, что самое страшное было то, что наступилъ конецъ моей храбрости, и что оказался я трусомъ.

— Но вдь есть же границы всякому терпнію.

— Да, и тотъ, это переступилъ эту границу, не можетъ знать, когда онъ вернется къ ней.

— Можете вы сказать мн,— сказала она нершительно:— какимъ образомъ вы очутились въ Америк одинъ, въ двадцать лтъ?

— Очень просто. На родин моя жизнь общала сложиться прекрасно, а я бросилъ все и убжалъ.

— Почему?

Онъ снова засмялся рзкимъ, отрывистымъ смхомъ.

— Почему? Очевидно, потому, что я былъ нелпымъ гордымъ мальчишкой. Я выросъ въ очень богатомъ дом и былъ такъ окруженъ заботливостью о себ, что міръ казался мн сдланнымъ изъ розовой ваты и обсахаренныхъ миндалей. Затмъ, я разъ открылъ, что человкъ, которому я доврялъ, обманулъ меня… Что съ вами? Почему вы такъ вздрогнули?

— Ничего, продолжайте.

— Я открылъ, что меня обманываютъ, хотятъ, чтобы я поврилъ неправд — открытіе самое простое, какъ видите. Но вдь я сказалъ вамъ, что былъ молодъ и гордъ, и думалъ, что лгунамъ мсто въ аду. Тогда я убжалъ изъ дому и отправился въ Южную Америку, чтобы погибнуть или вынырнуть, какъ придется. Въ карман у меня не было ни гроша, и я не зналъ ни слова по-испански и ничего не имлъ для заработка хлба, кром блыхъ рукъ и привычекъ къ роскошной жизни. Результатъ былъ тотъ, что мн пришлось окунуться въ настоящій адъ, вмсто того, чтобы придумывать поддльный. Окунулся я туда довольно глубоко какъ разъ пять лтъ передъ тмъ, какъ экспедиція Дюпреса вернула меня къ жизни.

— Пять лтъ! Какой ужасъ! И у васъ не было друзей?

— Друзей? У меня?— сказалъ онъ съ внезапнымъ раздраженіемъ:— у меня никогда не было друзей.

Черезъ минуту онъ, какъ будто устыдился своей рзкости, и продолжалъ:

— Не принимайте это слишкомъ въ серьезъ. Въ сущности, я слишкомъ очернилъ свою жизнь на чужбин, первые два года мн вовсе не было такъ скверно. Я былъ молодъ и силенъ и отлично пробивалъ себ путь до тхъ поръ, пока проклятый матросъ не изувчилъ меня. Съ тхъ поръ я не могъ достать работы. Кочерга замчательно ловкая штука, если умть ею владть и, конечно, никто не хотлъ дать мста калк.

— Но чмъ хе вы стали заниматься тогда?

— Чмъ могъ. Нсколько времени я жилъ случайной работой для негровъ на сахарныхъ плантаціяхъ, былъ носильщикомъ. Чрезвычайно любопытно, между прочимъ, что рабы всегда стараются имть рабовъ въ свою очередь и нтъ ничего отрадне для негра, чмъ глумиться надъ блымъ рабомъ. Но и это не удавалось мн, я не могъ при моей хромот быстро работать, и никакъ не могъ носить очень тяжелыхъ вещей, затмъ у меня постоянно бывали припадки горячки или какой-то другой проклятой болзни.

Черезъ нсколько времени я отправился въ серебряные рудники и старался тамъ найти себ работу, но это было ни къ чему.

Хозяева смялись при одной мысли о томъ, что меня можно взять на службу, и сами рабочіе страшно меня преслдовали.

— Почему же?

— Да такъ уже, по человческой природ. Они видли, что у меня только одна рука для обороны. Тамъ все отвратительный народъ, смшанныя расы, большею частью негры и замбосы, ужасные индійскіе кули. Наконецъ, мн все это надоло, и я сталъ шататься по стран, куда глаза глядятъ, надясь, что попадется какая-нибудь работа.

— Пшкомъ, съ больной ногой?

Онъ взглянулъ на нее страдальческимъ жалкимъ взглядомъ.

— Я… я былъ голоденъ,— сказалъ онъ.

Она отвернула голову и оперлась на руку подбородкомъ. Черезъ минуту онъ опять началъ говорить, и голосъ его становился все боле и боле тихимъ.

— Ну, такъ вотъ, я ходилъ, ходилъ, пока чуть не лишился разсудка отъ ходьбы, и ни къ чему это не привело. Я пришелъ въ Экуадоръ, а тамъ было хуже, чмъ гд бы то ни было. Иногда мн попадалась работа жестянника,— я довольно хорошій жестянникъ, или меня посылали куда нибудь съ порученіями, или давали чистить хлвъ. Иногда же… даже ужъ не помню что. И наконецъ, однажды…

Тонкая, смуглая рука Овода сжалась въ кулакъ. Онъ ударилъ по столу, и Гемма, поднявши голову, тревожно взглянула на него. Въ ней обращенъ былъ его профиль и она увидла, какъ билась жила у виска быстрымъ неровнымъ движеніемъ.

Она наклонилась къ нему и, прикасаясь къ его рук, сказала ласково:

— Лучше не продолжать — слишкомъ страшно.

Онъ нершительно взглянулъ на нее, покачалъ головой и продолжалъ твердымъ голосомъ.

— Однажды я встртилъ бродячій циркъ. Помните то представленіе, на которомъ мы были вмст? Американскій циркъ былъ въ томъ же род, только боле грубый и непристойный. Замбосы не похожи на утонченныхъ флорентинцевъ: имъ нравится только грубое и пошлое. Конечно, въ представленіе входилъ и бой быковъ. Цирковая труппа расположилась на ночь у большой дороги, и я подошелъ къ нимъ, прося милостыни. Погода стояла жаркая, я былъ еле живой отъ голода и лишился чувствъ, подойдя въ палаткамъ. У меня въ это время была странная способность падать въ обморокъ при всякомъ случа, какъ затянутая въ корсетъ школьница. Меня подобрали, дали коньяку, накормили, а затмъ на слдующее утро предложили мн…

Онъ опять замолчалъ на минуту.

— Имъ нуженъ былъ горбунъ или какой-нибудь уродъ для того, чтобы мальчишкамъ было въ кого бросать апельсинами и бананвыми корками,— какое-нибудь посмшище для негровъ. Вы видли шута въ тотъ вечеръ? Ну, вотъ, я былъ такимъ шутомъ цлыхъ два года. Вы, вроятно, питаете всякаго рода гуманныя чувства къ неграмъ и китайцамъ. Подождите, пока вы очутитесь въ ихъ власти.

Я научился всякаго рода штукамъ, я не былъ достаточно изуродованъ, но этому пособили, сдлавъ исскуственный горбъ и воспользовавшись какъ можно лучше этой рукой и ногой. Замбосы не очень требовательны. Они легко довольствуются, если только имъ дать помучить живое существо. Кром того, шутовской нарядъ довершаетъ впечатлніе.

Единственное затрудненіе было въ томъ, что я былъ такъ часто боленъ и неспособенъ выходить на сцену. Иногда, когда директоръ цирка былъ сердитъ, онъ настаивалъ на моемъ выход на арену даже тогда, когда у меня были припадки, и кажется, что публика больше всего любила именно такія представленія. Разъ, я помню, я упалъ въ обморокъ отъ боли среди представленія — когда я опять пришелъ въ себя, публика столпилась вокругъ меня, съ крикомъ и гикомъ и забрасывала меня…

— Перестаньте, я больше не могу слушать. Ради Бога, перестаньте!

Она встала, затыкая уши пальцами. Онъ остановился и увидлъ, что на глазахъ ея сверкали слезы.

— Чортъ возьми, какой я идіотъ!— сказалъ онъ вполголоса.

Она отошла отъ него и нсколько времени стояла у окна. Когда она опять обернулась, Оводъ снова оперся на столъ и закрылъ глаза рукой. Онъ, очевидно, забылъ объ ея присутствіи, и она сла рядомъ съ нимъ, не говоря ни слова. Посл долгаго молчанія она заговорила, медленно растягивая слова.

— Я хочу предложить вамъ вопросъ.

— Да?— сказалъ онъ, не двигаясь

— Почему вы не зарзались въ то время?

Онъ посмотрлъ на нее съ изумленіемъ.

— Отъ васъ я не ожидалъ такого вопроса,— сказалъ онъ:— ну, а мое дло? На кого бы я его оставилъ?

— Ваше дло? Да, я понимаю. Вы только что говорили о трусости. Если вы прошли черезъ все это и продолжали идти къ своей цли, вы самый храбрый человкъ на свт.

Онъ снова закрылъ глаза рукой и крпко сжалъ ея руку. Молчаніе, которое, казалось, никогда уже не кончится, водворилось вокругъ нихъ.

Вдругъ свжее, чистое сопрано прозвучало снизу изъ сада, и раздались, звуки веселой французской псенки:

‘Eh, Pierrt! Danse Pierrot!

Danse nn pen, mon pauvre Jeannot?

Vive la danse et l’allgresse!

Jouissons de ntre bell’ jeunesse!

Si moi je pleure, ou moi je soupire,

Si moi je fais la triste figure

Mousieur ce n’est que pour rire!

На! На, ha, ha!

Monsieur, ce n’est que pour rire!’

При первыхъ же словахъ Оводъ откинулся назадъ въ кресл съ глухимъ стономъ. Гемма взялъ его за руку и крпко сжала ее, какъ сжимаютъ руку человка во время тяжелой операціи.

Когда псня оборвалась, и изъ сада раздались звуки смха и апплодисментовъ, онъ взглянулъ на нее съ видомъ раненаго животнаго.

— Да, это Зитта,— сказалъ онъ медленно,— съ ея друзьями офицерами. Она хотла придти въ первый вечеръ до прихода Рикардо. Я съ ума сошелъ бы, еслибъ она дотронулась до меня.

— Но она вдь не знаетъ,— возразила мягко Гемма:— и не можетъ подозрвать, что доставляетъ вамъ боль.

— Она такая же, какъ вс креолки,— отвтилъ онъ, содрагаясь.— Помните лицо ея въ тотъ вечеръ, когда мы возились съ нищимъ мальчишкой. Такъ выглядятъ вс креолки, когда смются.

Новый взрывъ хохота раздался изъ сада. Гемма встала и открыла окно. Зитта стояла посреди дорожки. На голову ея былъ кокетливо накинутъ вышитый золотомъ шарфъ, и она держала высоко, въ рук букетъ фіалокъ, за обладаніе которымъ боролись три молодыхъ кавалериста.

— Мадамъ Ренни,— сказала Гемма.

Лицо Зитты потемнло, какъ бы омраченное грозовой тучей.

— Что угодно, сударыня?— сказала она, оборачиваясь и поднимая глаза съ недоврчивымъ видомъ.

— Нельзя ли, чтобы ваши друзья говорили немножко тише. Синьоръ Риваресъ очень нездоровъ.

Цыганка бросила фіалки на землю.

— Allez-vous en,— сказала она офицерамъ:— vous m’embtez, messieurs!

Она медленно вышла изъ сада на дорогу. Гемма закрыла окно.

— Они ушли,— сказала она, оборачиваясь къ Оводу.

— Благодарю васъ. Я очень жалю, что обезпокоилъ васъ.

— Какое же это безпокойство?

Онъ сразу замтилъ нершимость въ ея голос.

— А что же?— сказалъ онъ:— вы не кончили своей фразы, синьора Болла. Какое-то ‘но’ осталось въ вашемъ ум.

— Если думать о томъ, что у людей, на ум, нельзя и обижаться, угадывая ихъ мысли. Конечно, мн не слдуетъ вмшиваться, но я не могу понять…

— Моего отвращенія въ m-me Ренни? Но оно является только, когда…

— Нтъ, я не понимаю, какъ вы можете выносить ея общество при такомъ отвращеніи. Мн кажется, это оскорбительно для нея, какъ для женщины, и какъ…

— Женщины?— Онъ расхохотался съ рзвостью въ голос.

— Это вы называете женщиной? Madame, ce n’est que pour rire.

— Какъ это некрасиво,— сказала она:— вы не имете права говорить о ней такимъ образомъ передъ кмъ бы то ни было, въ особенности передъ другой женщиной.

Онъ отвернулся и лежалъ съ широко раскрытыми глазами, выглядывая изъ окна на заходящее солнце. Она опустила шторы, чтобы онъ не могъ видть захода солнца, потомъ сла и снова взяла свое вязанье.

— Не зажечь ли лампу?— спросила она черезъ минуту. Онъ отрицательно покачалъ головой.

Когда стало слишкомъ темно для работы, Гемма свернула вязанье и положила его въ корзинку. Нсколько времени она сидла, сложивъ руки и тихо глядя за неподвижное лицо Овода. Смутный вечерній свтъ, падая на его лицо, смягчалъ его твердое насмшливое и самонадянное выраженіе и углублялъ трагическія складки вокругъ рта.

По какой-то странной ассоціаціи мыслей, память ея вернулась къ каменному кресту, воздвигнутому ея отцомъ въ память Артура и къ надписи на крест: ‘Вс волны и бури прошли нада мной’.

Прошелъ часъ въ полномъ молчаніи. Наконецъ, она встала и тихо вышла, изъ комнаты. Вернувшись съ лампой, она на минуту остановилась, думая, что Оводъ спитъ. Когда свтъ упалъ на его лицо, онъ обернулся.

— Я вамъ приготовила чашку кофе,— сказала она, поставивъ лампу.

— Поставте чашку на столъ и подойдите на минутку сюда.

Онъ взялъ об ея руки въ свои.

— Я думалъ о вашихъ словахъ,— сказалъ онъ:— вы совершенно правы, я завязалъ некрасивый узелъ въ жизни. Но подумайте, не всегда встрчаешь женщину, которую можешь любить, а я побывалъ въ страшныхъ передлкахъ, Я боюсь…

— Боитесь?

— Темноты. Иногда я не ршаюсь. оставаться одинъ ночью. Мн нужно что-нибудь живое, что-нибудь осязательное около меня. Полная тьма, гд… Нтъ, нтъ, это не то. Это только игрушечный адъ. Но дло во внутренней темнот: тамъ нтъ ни плача, ни скрежета зубовъ, только молчаніе… молчаніе…

Глаза его расширились. Она сидла молча, еле дыша, пока онъ не заговорилъ снова:

— Все это вамъ кажется фантазіей, не правда ли? Вы не можете понять меня? Тмъ лучше для васъ. Но я хочу сказать, что наврное сошелъ бы съ ума, если бы попробовалъ жить въ одиночеств. Не судите меня слишкомъ строго, я не совсмъ-то грубое животное, какимъ вы, быть можетъ, воображаете меня.

— Я не могу судить васъ,— сказала она: — я не страдала столько, сколько вы. Но я тоже испытала много тяжелаго, только иначе, и мн кажется,— я даже уврена,— что если изъ страха сдлать нчто истинно жестокое и несправедливое, то потомъ наступаетъ тяжелое раскаяніе. Но, помимо этого, вы удивительно какъ устояли — я на вашемъ мст совсмъ бы пала, прокляла бы Бога и умерла.

Онъ все еще держалъ ея руки въ своихъ.

— Скажите,— спросивъ онъ тихимъ голосомъ,— совершали ли вы въ своей жизни что-нибудь истинно жестокое?

Она не отвчала, но опустила голову и крупныя слезы упали на его руки.

— Скажите мн,— шепнулъ онъ возбужденно, все крпче сжимая руки:— скажите, я вдь высказалъ вамъ все свое горе.

— Да, одинъ разъ, много лтъ тому назадъ… я совершила жестокость по отношенію къ человку, котораго любила больше всего на свт.

Руки, сжимавшія ее, сильно дрожали, но не выпускали ея рукъ.

— Онъ былъ моимъ товарищемъ,— продолжала она,— и я поврила клевет противъ него, нелпой, очевидно, лжи, выдуманной полиціей. Я ударила его въ лицо, какъ предателя, а онъ ушелъ и бросился въ воду. На слдующій день я узнала, что онъ былъ совершенно невиненъ. Можетъ быть, это воспоминаніе тяжеле всхъ вашихъ испытаній. Я дала бы отрзать себ правую руку, чтобы измнить то. что было сдлано,

Что-то быстрое и грозное, чего она никогда еще не видла въ немъ, блеснуло въ глазахъ Овода. Онъ опустилъ голову быстрымъ неожиданнымъ движеніемъ и поцловалъ ея руку.

Она отшатнулась съ изумленнымъ лицомъ.

— Нтъ,— сказала она печально.— Никогда больше этого не длайте. Мн больно.

— А вы думаете, что человку, котораго вы убили, не было больно?

— Человку, котораго я убила?.. Ахъ, вотъ Чезаре у воротъ, я… должна идти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Мартини вошелъ въ комнату, онъ васталъ Овода, лежащаго одного съ нетронутой чашкой кофе около него. Онъ тихо говорилъ самъ съ собой, тягуче, безвучно и печально.

IX.

Нсколько дней спустя, Оводъ, блдный и хромая больше, чмъ обыкновенно, входилъ въ читальню публичной библіотеки и потребовалъ проповди кардинала Монтанелли. Рикардо, который читалъ у сосдняго стола, поднялъ глаза. Онъ очень любилъ Овода, но не могъ мириться съ его странной упрямой воинственностью.

— Вы опять приготовляете атаку на несчастнаго кардинала?— спросилъ онъ нсколько раздраженно.

— Дорогой мой, почему вы в…всегда приписываете дурныя м…мысли людямъ. Это не по х…христіански. Я готовлю очеркъ по с…современной теологіи для новой газеты.

— Какой новой газеты?— Рикардо нахмурился. Было открытой тайной, что ожидается новый законъ о печати и что оппозиція собирается удивить городъ изданіемъ радикальной газеты, но это было еще все-таки тайной.

— Конечно, для ‘Газеты Мошенниковъ’ или для ‘Церковнаго календаря’.

— Тише, Риваресъ. Мы мшаемъ другимъ читающимъ.

— Ну, такъ вернитесь къ своей медицин и п…предоставьте мн заниматься т…теологіей. Я не м…мшало вамъ выправлять ломаныя кости, хотя знаю о нихъ гораздо больше, чмъ вы.

Онъ слъ и сталъ читать томъ проповдей съ сосредоточеннымъ и занятымъ лицомъ. Одинъ изъ библіотекарей подошелъ къ нему.

— Синьоръ Риваресъ, вы, кажется, были членомъ экспедиціи Дюпреса, изучавшаго притоки Амазонской рки. Не будете ли вы столь любезны помочь намъ въ затруднительномъ положеніи. Одна дама требуетъ отчеты экспедиціи, а они теперь у переплетчика.

— Что же она хочетъ знать?

— Ей только нужно знать, когда началась экспедиція, и когда она прошла черезъ Экуадоръ.

— Экспедиція выхала изъ Парижа осенью 1837 года и прошла черезъ Квито въ апрл 1838 г., мы были три года въ Бразиліи, потомъ спустились въ Ріо и вернулись въ Парижъ лтомъ 1841 года. Нужны ли ей также даты отдльныхъ открытій?

— Нтъ, благодарю васъ, больше ничего ей не нужно. Я все записалъ. Беппо, снеси эту записочку синьор Болла. Благодарю васъ, синьоръ Риваресъ. Простите, что обезпокоилъ васъ.

Оводъ откинулся въ своемъ кресл, непріятно пораженный.

— Зачмъ ей нужны были эти свднія? когда они прозжали черезъ Экуадоръ…

Гемма пришла домой съ запиской въ рукахъ.

— Апрль 1838 года… Артуръ умеръ въ ма 1833 года. Пять лтъ…

Она начала ходить взадъ и впередъ по комнат. Она не хорошо спала послднія ночи, и подъ глазами у нея появились темные круги.

— Пять лтъ! И ‘роскошная домашняя обстановка’ ‘кто-то, кому онъ врилъ, обманулъ его’, его обманывали, и онъ это узналъ!

Она остановилась и взялась руками за голову. О, это было истинное безуміе. Это невозможно, нелпо.

— А все-таки они вдь тогда обыскали весь бассейнъ. Пять лтъ — ему не было еще двадцати одного года, когда случилась драка съ матросомъ — значитъ ему было около девятнадцати, когда онъ убжалъ изъ дому. Разв онъ не сказалъ: ‘годъ съ половиной’. И откуда бы у него были эти голубые глаза и эта нервная подвижность пальцевъ? и почему онъ такъ озлобленъ противъ Монтанелли? Пять лтъ… пять лтъ… Если бы только знать, что онъ утонулъ, еслибъ только она видла его трупъ. Тогда, можетъ быть, старая рана перестала бы когда-нибудь болть, и воспоминаніе утратило бы свой ужасъ. Можетъ быть, черезъ двадцать лтъ она смогла бы безъ содроганія вспоминать о прошломъ.

Вся ея юность была отравлена мыслью о томъ, что она сдлала. День за днемъ, годъ за годомъ она ршительно боролась противъ демона расканія. Всегда она помнила, что дло ея жизни въ будущемъ. Всегда она закрывала глаза и уши передъ грознымъ видніемъ прошлаго. И день за днемъ, годъ за годомъ картина утонувшаго тла, выплывающаго въ море, не покидала ее, и въ сердц ея поднимался горестный крикъ, котораго она не могла подавить. Я убила Артура! Артуръ умеръ! Иногда ея казалось, что тяжесть эта невыносимо тяжела. Но теперь ей казалось, что она отдала бы полжизни, лишь бы снова чувствовать ее. Она такъ долго ее выносила, что освоилась съ мукой. Но если окажется, что она толкнула его не въ воду, а въ…

Она сла, закрывая лицо руками. Ея жизнь была омрачена тмъ, что онъ умеръ. Но что если она навлекла за него нчто боле ужасное, чмъ смерть?

Твердо и безжалостно она стала припоминать шагъ за шагомъ весь адъ его прошлой жизни. Все ей казалось такимъ живымъ, какъ будто она сама это пережила и перечувствовала. Жалостный трепетъ обнаженной души, насмшки, боле тяжкія, чмъ смерть, ужасъ одиночества, медленныя, гнетущія, безпощадныя муки. Она такъ живо представляла себ все это, какъ будто бы сидла рядомъ съ нимъ въ индйской лачуг, какъ будто бы страдала вмст съ нимъ въ серебряныхъ рудникахъ, въ кофейн, въ плантаціяхъ, въ ужасномъ цирк.

— Диркъ… Нтъ, нужно, по крайней мр, избавиться отъ этого образа, а то, сидя и думая о немъ, она еойдетъ съ ума.

Она открыла маленькій ящикъ въ письменномъ стол. Въ немъ было нсколько реликвій, которыя она не ршалась уничтожить. Она мене всего любила собирать и прятать сентиментальныя бездлушки, и, сохраняя эти предметы, она поддавалась внушенію боле слабой стороны своей натуры, которую она умла обыкновенно твердо держать въ рукахъ. Она очень рдко позволяла себ перебирать эти напоминанія о прошломъ.

Теперь она стала вынимать ихъ одинъ за другимъ. Первое письмо Джіовани, и цвты, лежавшіе въ его мертвой рук, локонъ его дтскихъ волосъ и засохшій листъ съ могилы ея отца. На самомъ дн ящика былъ миніатюрный портретъ Артура, десяти лтъ, единственный сохранившійся портретъ его. Она взяла его въ руки и глядла на прекрасную дтскую голову до тхъ поръ, пока лицо истиннаго Артура предстало предъ ней, какъ живое. Какъ ясно она видла его во всхъ подробностяхъ. Нжныя линіи рта, большіе серьезные глаза, ангельская чистота выраженія стояли цередъ ней, какъ будто бы онъ умеръ вчера. Медленно стекающія слезы затуманили портретъ въ ея глазахъ.

О, какъ она только могла это подумать, какое святотатство представитъ себ этотъ свтлый далекій духъ среди мелкихъ житейскихъ невзгодъ? Наврно,— боги его хоть немного любили и дали ему умереть молодымъ. Лучше тысячу разъ, чтобы онъ перешелъ въ небытіе, чмъ чтобы онъ жилъ и былъ Оводомъ,— Оводомъ, съ его безупречными галстуками и сомнительными остротами, его алымъ языкомъ и его балетной танцовщицей. Нтъ, нтъ, все это была безсмысленная фантазія.

Она измучила себя какимъ-то бредомъ. Артуръ несомннно умеръ.

— Можно войти?— спросилъ мягкій голосъ у двери.

Она такъ вздрогнула, что портретъ упалъ изъ ея рукъ, и Оводъ, вошедшій, прихрамывая въ комнату, поднялъ его и передалъ ей.

— Какъ вы меня испугали,— скакала она.

— Оч…чень жалю. Можетъ быть, я вамъ помшалъ?

— Нтъ, я только разбирала старыя вещи.

Она на минуту колебалась, потомъ передала ему миніатюру.

— Какъ вамъ нравится это лицо?

Пока онъ разглядывалъ портретъ, она смотрла ему въ лицо такъ упорно, какъ будто вся ея жизнь зависла отъ этого. Но ничего, кром критики и отрицанія не было на его лиц.

— Вы дали мн тяжелую задачу,— сказалъ онъ.— Портретъ очень поблекъ, и дтское лицо всегда трудно разгадать, но мн кажется, что этотъ ребенокъ сталъ бы несчастнымъ въ жизни, самымъ мудрымъ было бы для него отказаться отъ того, чтобы стать человкомъ.

— Почему?

— Посмотрите на линію его нижней губы. Т…такого рода люди ч…чувствуютъ глубоко страданія и несправедливость, въ жизни нтъ м…мста для нихъ, въ жизни нужны люди, которые воспріимчивы только къ своему длу.

— Портретъ не похожъ ни на кого, кого бы вы знали?

Онъ присмотрлся къ портрету боле близко.

— Да. Какая странная вещь? Конечно, похожъ, очень похожъ.

— Похожъ? На кого?

— На к… кардинала М… монтан… нелли. Нтъ ли у безгршнаго кардинала какихъ-нибудь племянниковъ. Кто это, если я осмлюсь спросить.

— Это дтскій портретъ того друга, о которомъ я вамъ говорила.

— Котораго вы убили?

Она невольно вздрогнула. Какъ небрежно и какъ жестоко онъ произнесъ это ужасное слово.

— Да, котораго я убила,— если онъ въ самомъ дл умеръ. Если?..

Она пристально поглядла ему въ лицо.

— Я иногда въ этомъ сомнваюсь,— сказала она:— трупъ его никогда не былъ найденъ. Можетъ быть, онъ убжалъ изъ дому, какъ вы, и отправился въ Южную Америку.

— Надюсь за него, что нтъ. А то это было бы ужаснымъ воспоминаніемъ для васъ. Я д… довольно много сражался въ с…свое в… время и послалъ въ адъ боле, чмъ одного человка, быть можетъ. Но если бы у меня было на совсти сознаніе, что изъ за меня какое-нибудь живое существо отправилось въ Южную Америку, я бы не могъ спать по ночамъ…

— Такъ вы думаете,— прервала она, подходя къ нему, съ крпко стиснутыми руками,— что если бы онъ не утонулъ, если бы онъ прошелъ черезъ ваши испытанія, онъ бы никогда не вернулся съ прощеніемъ въ душ? Неужели вы думаете, что онъ никогда не забылъ бы? Вспомните, вдь я тоже тяжело за это поплатилась. Посмотрите.

Она откинула тяжелыя волны волосъ со лба. Среди темныхъ прядей виднлась широкая сдая полоса.

Наступило долгое молчаніе.

— Я думаю,— сказалъ медленно Оводъ,— что пусть лучше мертвецы остаются мертвыми. Многія вещи тяжело забываются, и если бы я былъ на мст вашего умершаго друга, я бы оставался мертвымъ. Выходцы съ того свта очень уродливы.

Она положила портретъ обратно въ ящикъ и закрыла его.

— Это трудное ученіе,— сказала она.— А теперь поговоримте о чемъ-нибудь другомъ.

— У меня есть маленькое дло къ вамъ. Я бы хотлъ поговорить объ одномъ частномъ план, который возникъ у меня.

Она пододвинула стулъ къ столу, и сла.

— Что вы думаете о предполагаемомъ новомъ закон печати?— началъ онъ, совершенно переставъ заикаться.

— Что я думаю? Я думаю, что оно ее иметъ большого значенія, но что лучше хоть кусокъ хлба, чмъ полное его отсутствіе.

— Несомннно. Значитъ,— вы будете работать въ одной изъ новыхъ газетъ, которую здсь собираются издавать.

— Да, вроятно. Всегда есть много механической работы при веденіи газеты: печатаніе, распространеніе и…

— До которыхъ поръ будете вы тратить попусту свои умственныя силы?

— Почему же тратить попусту?

— Да потому, что вы способны на другое. Вы сами отлично знаете, что вы головой выше большинства здшнихъ людей, и позволяете имъ пользоваться собой, какъ конторщикомъ, вс эти Грассини и Галли передъ вами настоящіе школьники, а вы правите ихъ корректуры, какъ типографскій корректоръ.

— Во-первыхъ, я не провожу все время въ правк корректуръ, а затмъ вы, кажется, преувеличиваете мои умственныя способности. Он вовсе не такія блестящія.

— Я не думаю, что он блестящи,— спокойно сказалъ онъ,— но думаю, что у васъ трезвый и здоровый умъ, а это иметъ безконечную важность. На томительныхъ комитетскихъ засданіяхъ вы всегда попадаете въ самое слабое мсто въ разсужденіяхъ каждаго изъ членовъ.

— Вы несправедливы къ другимъ. Мартини, напримръ, человкъ съ несомннной логикой, и нельзя сомнваться въ ум Фабрицци и Легга, Грассини же боле точно знаетъ статистику итальянскихъ экономическихъ длъ, чмъ всякій чиновникъ.

— Ну, это еще немного. Но оставимъ ихъ въ сторон со всми ихъ способностями. Несомннно, что вы, со своимъ умомъ могли бы заняться боле важнымъ дломъ и занять боле отвтственное мсто, чмъ ваше теперешнее.

— Я совершенно довольна своимъ положеніемъ. Работа, которой я занимаюсь, можетъ быть, не иметъ большого значенія, но каждый изъ насъ длаетъ все, что можетъ.

— Синьора Болла, мы съ вами слишкомъ серьезные люди, чтобы говорить другъ другу комплименты или скромничать. Скажите мн честно, не считаете ли вы, что тратите свой умъ на дло, которое могли бы сдлать люди, стоящіе ниже васъ.

— Если вы вынуждаете меня въ отвту, то я должна сказать, что это до нкоторой степени врно.

— Такъ, почему вы это допускаете?

Она ничего не отвтила.

— Почему вы это допускаете?

— Потому, что я не могу ничего измнить.

— Почему?

Она взглянула на него съ упрекомъ.

— Это нехорошо, что вы меня такъ допытываете.

— Но, все-таки, скажите мн, почему?

— Если вы хотите непремнно знать, то потому, что жизнь моя была разбита, и во мн нтъ энергіи начать что-нибудь настоящее теперь. Я въ состояніи быть только революціонной клячей и исполнять механическую работу для партіи, это, по крайней мр, я длаю добросовстно, а вдь нужно, чтобы кто нибудь занимался этимъ.

— Конечно, нужно, но каждый разъ это долженъ быть кто-нибудь другой.

— Я только на это и способна.

Онъ испытующе взглянулъ на нее полузакрытыми глазами, она тотчасъ же подняла голову.

— Мы возвращаемся къ старому предмету разговора, а вдь мы собирались говорить о дл. Право, совершенно безполезно уврять меня, что я годна Богъ всть на что. Я все равно теперь ничего не сдлаю. Но, можетъ быть, я смогу помочь вамъ обдумать вашъ планъ. Въ чемъ дло?

— Вы предупреждаете меня, что отъ васъ ожидать ничего нельзя, а затмъ спрашиваете, чего я ожидаю. Я хочу, чтобы вы помогли мн не только думать, но и дйствовать.

— Скажите, въ чемъ дло, и тогда мы поговоримъ.

— Скажите мн прежде всего, слыхали ли вы о готовящемся возстаніи въ Венеціи.

— Я только и слышу про разные планы мятежей и санфедистскихъ заговоровъ съ самаго момента амнистіи и отношусь къ этимъ слухамъ скептически.

— Такъ же какъ и я въ большинств случаевъ. Но я говорю о серьезныхъ подготовленіяхъ къ возстанію цлой провинціи противъ австрійцевъ. Много молодежи въ Папской области подготовляютъ тайную вылазку и отправляются волонтерами. Я я знаю отъ моихъ друзей въ Романьи…

— Скажите мн,— прервала она:— можно положиться на этихъ вашихъ друзей?

— Совершенно. Я ихъ отлично знаю, и работалъ среди нихъ.

— Значитъ они члены той ‘секты’, къ которой вы принадлежите? Простите мое недовріе, но я отношусь всегда съ осторожностью къ свдніямъ, получаемымъ изъ тайныхъ обществъ. Мн кажется, что привычка…

— Кто вамъ сказалъ, что я членъ какой-то ‘секты’?— рзко прервалъ онъ.

— Никто, я сама догадалась.

— А! — Онъ откинулся въ стул и посмотрлъ на нее съ сердитымъ видомъ.

— Вы всегда догадываетесь о личныхъ длахъ другихъ людей?— спросилъ онъ черезъ минуту.

— Очень часто, я очень наблюдательна, и умю сопоставлять разныя вещи. Говорю это вамъ для того, чтобы вы были осторожны, если не захотите, чтобы я узнала что-нибудь.

— Я не боюсь, чтобы вы знали, лишь бы оно не шло дальше. Я предполагаю, что это…

Она подняла голову съ выраженіемъ полуобиженнаго изумленія.

— Какой ненужный вопросъ,— сказала она.

— Конечно, я знаю, что вы не стали бы говорить чужимъ. Но я думалъ, что, быть можетъ, членамъ вашей партіи.

— Для партіи важны факты, а не предположенія моей фантазіи. Конечно, я никогда объ этомъ ни съ кмъ не говорила.

— Благодарю васъ. Вы, можетъ быть, догадались, къ какой именно сект я принадлежу?

— Я надюсь… пожалуйста не обижайтесь на мою искренность. Вы начали разговоръ, а не я. Я надюсь, что не къ партіи ‘ножевиковъ’.

— Почему вы надетесь?

— Потому что вы годитесь на нчто лучшее, чмъ то, что они длаютъ.

— Вс мы годимся на нчто лучшее — отвчу вамъ вашими же словами. Впрочемъ, я въ самомъ дл принадлежу не къ ножевикамъ, а къ ‘краснымъ поясамъ’. Это боле серьезная компанія, занятая настоящимъ дломъ.

— То-есть, убійствомъ?

— Да, между прочимъ. Убивать иногда очень полезно. Но тогда лишь, когда есть за спиной хорошо организованная пропаганда. Вотъ почему я не люблю другую секту. Они думаютъ, что ножъ разршаетъ вс трудности, а это заблужденіе. Онъ помогаетъ иногда, но не всегда.

— Неужели вы думаете, что убійство что либо ршаетъ?

Онъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ.

— Конечно,— продолжала она:— убійство устраняетъ на минуту практическое препятствіе въ вид какого нибудь шпіона или чиновника, но не создаетъ-ли оно худшихъ трудностей вмсто устраненныхъ — это другой вопросъ. мн это напоминаетъ притчу о выметенномъ и вычищенномъ дом и о семи чертяхъ. Всякое убійство только длаетъ полицію боле зловредной и пріучаетъ людей къ насиліямъ и грубости, а это иногда хуже всякихъ притсненій.

— Что же, по вашему, будетъ, когда наступитъ революція? Неужели не придется привыкать тогда къ насилію? Воина остается войной.

— Да, но открытая революція — другое дло. Она только моментъ въ жизни народа, и это цна, которую мы платимъ за весь нашъ прогрессъ. Конечно, ужасающія вещи должны совершаться во всякой революціи, но он будутъ лишь отдльными фактами, исключительными явленіями исключительныхъ моментовъ. Самое страшное въ этой пропаганд путемъ убійствъ то, что убійства входятъ въ привычку. Люди начинаютъ смотрть на нихъ, какъ на будничное происшествіе, и понятіе о священности человческой жизни совершенно искажается. Я не много бывала въ Романьи, но изъ того, что я видла, я вынесла впечатлніе, что тамъ люди начинаютъ привыкать къ насилію.

— Это во всякомъ случа лучше, чмъ привыкать въ послушанію и покорности.

— Не думаю: всякія механическія привычки — признакъ слабости и рабства. А эта привычка, къ тому же, жестокая. Конечно, если смотрть на дло революціи, какъ на вымогательство извстныхъ уступокъ отъ правительства, то тайныя секты и ножъ должны казаться наилучшимъ орудіемъ, потому что они страшне всего для правительствъ. Но если вы полагаете, какъ я, что насиліе надъ правительствомъ не есть цль сама по себ, а только средство къ цли, и что мы должны стремиться боле всего къ измненію отношеній между людьми, то въ такомъ случа слдуетъ поступать совершенно иначе: пріучать невжественный народъ въ виду крови вовсе не значитъ возвышать въ ихъ глазахъ цнность человческой жизни.

— А какую цну иметъ для нихъ религія?

— Не понимаю.

Онъ улыбнулся.

— Мн кажется, что мы расходимся въ пониманіи корня зла. Вы видите его въ недостаточной оцнк человческой жизни.

— Я говорю скоре о священности человческой личности.

— Говорите, какъ хотите. Для меня главная причина всхъ нашихъ заблужденій и недоразумній лежитъ въ умственномъ недомоганіи, называемомъ религіей.

— Вы говорите о какой-нибудь религіи въ частности.

— О нтъ, это уже вопросъ вншнихъ симптомовъ. Болзнь состоитъ въ религіозномъ настроеніи умовъ, въ болзненномъ стремленіи выдумывать идолъ и поклоняться ему, падать ницъ и обожать… Вы, конечно, со мной не согласны? Что бы вы ни исповдовали, атеизмъ или агностицизмъ, все равно, въ васъ виденъ религіозный темнерамензъ. Но все равно, объ этомъ говорить напрасно. Вы только очень ошибаетесь, думвя, что я вижу въ убійств средство удалять неудобныхъ чиновниковъ. Я вижу въ немъ боле всего средство разбить вліяніе церкви и пріучить людей видть въ клерикальныхъ агентахъ низкихъ тварей.

— Ну, а если вы это исполните. Если вы разбудите дикаго звря, который спитъ въ народ, и натравите его на церковь, тогда…

— Тогда я буду считать совершеннымъ дло моей жизни. Это…

— Это и есть дло, о которомъ вы говорили въ прошлый разъ.

— Да, именно это.

Она содрогнулась и отвернулась отъ него.

— Вы разочаровались во мн?— спросилъ онъ, глядя на нее съ улыбкой.

— Нтъ, это не совсмъ то, я немного боюсь васъ.

Черезъ минуту она повернулась къ нему и заговорила обычнымъ дловымъ тономъ.

— Это совершенно безполезный споръ. Мы стоимъ на слишкомъ разныхъ точкахъ зрнія. Я, съ своей стороны, врю въ пропаганду, пропаганду и пропаганду, а вы стремитесь къ открытому возстанію.

— Ну такъ вернемся къ обсужденію моего плана. Онъ иметъ отношеніе къ пропаганд и еще боле къ возстанію.

— Да?

— Я уже сказалъ вамъ, что много волонтеровъ отправляются изъ Романьи за помощь венеціанамъ. Мы еще не знаемъ, какъ скоро вспыхнетъ возстаніе, можетъ быть, это будетъ не раньше осени или зимы, но волонтеры въ Аппенинахъ должны быть вооружены и совсмъ готовы, какъ только за ними пошлютъ. Я взялъ на себя тайную переправку оружія и аммуниціи для нихъ въ Папскую область.

— Подождите. Какимъ образомъ вы за одно съ этой партіей? Революціонеры въ Ломбардіи и Венеціи вс на сторон новаго папы. Они стоятъ за либеральныя реформы и идутъ рука объ руку съ прогрессивнымъ движеніемъ церви. Какъ можетъ такой врагъ компромиссовъ и духовенства, какъ вы, быть на ихъ сторон?

Онъ пожалъ плечами.

— Что мн за дло, если имъ пріятно забавляться тряпичной куклой, лишь бы они длали дло. Конечно, папа является для нихъ знаменемъ. Но мн все равно, лишь бы мятежъ начался тмъ или другимъ способомъ. Всякая палка годится, чтобы бить ею собаку, и всякій пароль пригоденъ, чтобы натравить народъ на австрійцевъ.

— Что же вы отъ меня хотите?

— Чтобы вы помогли мн перевозить оружіе.

— Какъ это сдлать?

— Вы можете быть боле полезной, чмъ кто бы то ни было. Я думаю покупать оружіе въ Англіи, но оттуда совершенно невозможно провезти его черезъ папскіе порты, нужно везти черезъ Тоскану и затмъ переправлять черезъ Аппенины.

— Это значитъ, перебираться черезъ дв границы вмсто одной.

— Да, но иной пути немыслимъ. Нельзя провезти большой транспортъ не черезъ торговый портъ, а вы знаете, что въ Чивитта-Веккіи только и есть что нсколько парусныхъ суденъ и рыбацкихъ лодокъ. Если бы только перевезти ружья черезъ Тоскану, я уже справлюсь съ папской границей. Мои люди знаютъ всякую тропинку въ горахъ я у насъ есть пропасть потайныхъ складовъ. Транспортъ долженъ идти моремъ въ Лигорно, и въ этомъ главная трудность. Я не знаю тамошнихъ контрабандистовъ, а вы, кажется, знаете.

— Дайте мн подумать пять минутъ.

Она нагнулась впередъ, опершись локтемъ на колно и положивъ голову на руку. Черезъ нсколько минутъ молчанія она взглянула на него.

— Возможно, что я — могу быть полезной въ этомъ отношеніи,— сказала она.— Но прежде всего я должна преложить вамъ вопросъ. Можете вы дать мн слово, что это предпріятіе не связано съ какими-нибудь убійствами или тайнымъ насиліемъ.

— Конечно. Само собою разумется, что я не добивался бы вашего участія въ дл, котораго вы, я знаю, не одобрите.

— Когда вамъ нуженъ окончательный отвтъ?

— Лишняго времени у насъ нтъ, но я могу дать вамъ нсколько дней сроку.

— Вы свободны въ субботу, вечеромъ?

— Дайте подумать. Сегодня четвергъ. Ну, такъ да.

— Придите тогда, ко мн, я еще подумаю и дамъ вамъ окончательный отвтъ.

Въ слдующее воскресенье Гемма послала въ комитетъ флорентійской втви партіи Маццини заявленіе о томъ, что она предпринимаетъ самостоятельное политическое дло и будетъ лишена на нсколько мсяцевъ возможности исполнять свои обычныя обязанности въ дйствіяхъ партіи.

Это заявленіе было нсколько неожиданнымъ, но комитетъ принялъ его безъ возраженій. Она была извстна въ партіи много лтъ, какъ человкъ, на разсудительность котораго можно было положиться, и вс члены соглашались въ томъ, что если синьора Болла предпринимаетъ неожиданный шагъ, то у нея на это должны быть достаточныя причины.

Мартини она открыто сказала, что взялась помочь Оводу въ одномъ контрабандномъ дл. Она выговорила себ право сказать это своему старому другу, чтобы между ними не было никакихъ недоразумній, тягостнаго чувства тайны или подозрній. Ей казалось, что она должна дать ему это доказательство доврія.

Онъ ничего не отвтилъ на ея сообщеніе, но она видла, сама не зная почему, что это извстіе его глубоко огорчило.

Они сидли на террас ея квартиры, вдали, изъ за красныхъ кровель виднлось Фіезоле. Посл долгаго молчанія Мартини всталъ и сталъ ходить взадъ и впередъ, положивъ руки въ карманъ и насвистывая. Это было у него всегда признакомъ волненія. Она глядла на него нсколько времени молча.

— Чезаре, вамъ непріятно мое участіе въ этомъ предпріятіи,— сказала она наконецъ.— Мн не хотлось бы огорчать васъ, но я должна поступать такъ, какъ считаю нужнымъ.

— Дло не въ самомъ предпріятіи,— угрюмо онъ отвтилъ.— Я ничего о немъ не знаю, и если вы согласились участвовать въ немъ, значитъ оно хорошее. Я только не довряю самому Оводу.

— Вы, кажется, ошибаетесь въ немъ, я тоже сначала думала, какъ и вы. Но теперь я знаю его ближе. Онъ очень далекъ отъ совершенства, но гораздо лучше, чмъ вы думаете.

— Можетъ быть.

Онъ нсколько минутъ походилъ молча, потомъ остановился около нея.

— Гемма, откажитесь! Откажитесь, пока не поздно! Этотъ человкъ впутаетъ васъ въ такія дл, что вы сами пожалете.

— Чезаре,— сказала она кротко,— вы не отдаете себ отчета въ словахъ. Никто никого не впутываетъ. Я по собственному желанію примкнула къ этому длу посл того, какъ обсудила его со всхъ сторонъ. У васъ личная антипатія въ Оводу, я знаю, но мы говоримъ теперь не о людяхъ, а о дл.

— Гемма, откажитесь! Это опасный человкъ: онъ жестокъ, у него нтъ совсти и онъ любитъ васъ.

— Чезаре, какія нелпости вамъ приходятъ въ голову.

— Онъ любить васъ,— продолжалъ Мартини.— Берегитесь его.

— Дорогой Чезаре, я не могу беречься его, и не могу объяснить вамъ почему. Мы связаны съ нимъ — не по собственной вол.

— Если вы связаны, то нечего больше и говорить,— отвтилъ Мартини усталымъ голосомъ.

Онъ ушелъ, говоря, что ему некогда и цлыми часами бродилъ по грязнымъ улицамъ. Жизнь казалась ему очень мрачной въ этотъ вечеръ. Едва онъ нашелъ себ одну овечку, какъ это скользкое существо отняло ее у него.

X.

Около половины февраля Оводъ отправился въ Лигорно. Гемма познакомила его тамъ съ однимъ молодымъ англичаниномъ, пароходнымъ агентомъ либеральныхъ взглядовъ: она и мужъ ея знавали его въ Англіи. Онъ нсколько разъ оказывалъ небольшія услуги флорентійскимъ радикаламъ, давалъ взаймы деньги при неожиданныхъ затрудненіяхъ, позволялъ пользоваться адресомъ своей конторы для конспиративныхъ писемъ и т. д., но всегда къ нему обращались черезъ посредство Геммы, какъ въ ея личному пріятелю. Она поэтому, по правиламъ партіи, имла право пользоваться отношеніями съ нимъ для какихъ ей угодно цлей. Можно ли было извлечь изъ знакомства съ нимъ пользу былъ совершенно другой вопросъ. Легко было попросить доброжелательнаго знакомаго одолжить свой адресъ для писемъ изъ Сициліи или спрятать нсколько документовъ въ касс, но обратиться къ его помощи для перевозки контрабанднымъ путемъ оружія для мятежа было совершенно другое дло, и она мало надялась на успхъ.

— Попробуйте,— сказалъ она Оводу,— но я не думаю, чтобы это вамъ удалось. Если бы вы пошли къ нему съ моей рекомендаціей и попросили бы одолжить пятьсотъ скуди, я уврена, что онъ далъ бы сейчасъ,— онъ очень щедръ, въ крайнемъ случа, онъ одолжилъ бы вамъ даже свой паспортъ или даже спряталъ бы у себя бглеца, но если заговорить съ нимъ о ружьяхъ, онъ вытаращитъ глаза и подумаетъ, что мы оба съ ума сошли.

— Можетъ быть, онъ все-таки даетъ мн какія-нибудь указанія или познакомитъ меня съ любезными моряками,— отвтилъ Оводъ.— Во всякомъ случа стоитъ попытать.

Однажды, въ конц мсяца, онъ пришелъ къ ней мене тщательно одтый, чмъ обыкновенно, и она сразу увидла по выраженію его лица, что у него хорошія извстія.

— Ахъ, наконецъ-то! Я уже думала, что съ вами что нибудь приключилось.

— Я полагалъ, что лучше не писать, а вернуться я не могъ раньше.

— Вы только что пріхали?

— Да, я прямо съ дилижанса, и зашелъ увдомить васъ, что все устроилось.

— Неужели Бэли согласился помочь?

— Боле, чмъ помочь. Онъ взялъ на себя все: упаковку, перевозку, все, какъ есть. Ружья будутъ спрятаны въ товарные тюки и прямо привезены изъ Англіи. Его компаньонъ Вильямсъ, большой его пріятель, согласился отправлять транспортъ изъ Соусгемптона, а Бэли устроитъ такъ, чтобы избгнуть таможеннаго осмотра въ Лигорн. Вотъ почему я такъ долго пропутешествовалъ. Вильямсъ какъ разъ узжалъ въ Соусгемптонъ, и я провожалъ его до Генуи.

— Чтобы поговорить о подробностяхъ дорогой?

— Да, пока я не слишкомъ заболлъ морской болзнью, и совсмъ уже не мніъ разговаривать.

— Вы страдаете морскою болзнью?— спросила она съ живостью, вспоминая, какъ Артуръ однажды страдалъ, когда отецъ ея повезъ ихъ обоихъ кататься по морю.

— Очень страдаю, несмотря на то, что такъ долго былъ въ плаваніи. Но мы все-таки успли поговорить, пока пароходъ нагружался въ Гену. Вы, я полагаю, знакомы съ Вильямсонъ? Онъ славный человкъ, умный, и на него можно положиться, такъ же какъ и на Бэли, и оба они умютъ молчать.

— Но мн кажется, однако, что Бэли страшно рискуетъ, взявъ на себя такое дло.

— Я его предупредилъ, но онъ сердито взглянулъ только и сказалъ: какое вамъ дло? Только такъ и могъ отвтить настоящій человкъ. Если бы я встртилъ Бэли въ Тимбукту, я бы подошелъ къ нему и сказалъ: здравствуйте, англичанинъ.

— Но, все-таки, я не понимаю, какъ, вамъ удалось добиться ихъ согласія, отъ Вильямса я меньше всего этого ожидала.

— Да, вначал онъ сильно противился, конечно, не въ виду опасности, но потому, что это ему казалось такимъ пустымъ дломъ, но мн удалось переубдить его. Ну, а теперь поговоримъ о подробностяхъ.

Когда Оводъ вернулся домой, солнце давно зашло, и цвтущая pyrus japonica, свшивающаяся съ садовой стны, выглядла темной въ потухающемъ свт. Онъ сорвалъ нсколько втокъ и понесъ ихъ къ себ въ комнату. Когда онъ открылъ дверь въ кабинетъ, Зитта поднялась со стула въ углу и побжала къ нему на встрчу.

— О. Феличе, я думала, что вы никогда не вернетесь.

Первымъ его побужденіемъ было рзко спросить ее, зачмъ она зашла въ его кабинетъ, но вспомнивъ, что онъ не видлъ ее три недли, онъ протянулъ ей руку и сказалъ нсколько холодно:

— Добрый вечеръ, Зитта. Какъ живете?

Она приблизила къ нему лицо, какъ, бы ожидая поцлуя, но онъ прошелъ мимо, сдлавъ видъ, что не замчаетъ ея жеста, и взялъ вазу, чтобы вставить въ нее цвты. Въ ту же минуту дверь широко раскрылась и громадная собака ворвалась въ комнату, стала прыгать вокругъ Овода, лая и визжа отъ радости. Онъ оставилъ цвты и сталъ ласкать ее.

— Шайтанъ, старый дружище, этоты? Ну, вотъ и я. Дай лапу.

Зитта взглянула на него жесткимъ сердитымъ взглядомъ.

— Хотите обдать?— спросила она холодно.— Я заказала вамъ обдъ у себя, потому что вы писали, что вернетесь сегодня вечеромъ.

Онъ быстро обернулся въ ней.

— Оч…чень жалю, вамъ не с…слдовало ждать меня. Я только немножко оправлюсь, и сейчасъ же приду. Мм…можетъ быть, вы потрудитесь поставить эти цвты въ воду.

Когда онъ вошелъ въ столовую Зитты, она стояла у зеркала, прикрпляя втку цвтовъ къ корсажу. Она, очевидно, ршила быть веселой и подошла къ нему съ маленькимъ пучкомъ красныхъ бутоновъ въ рук.

— Вотъ вамъ бутоньерка. Позвольте мн прикрпить ее.

Во время обда онъ старался изо всхъ силъ быть любезнымъ и поддерживалъ легкій разговоръ. Она отвчала ему, счастливо улыбаясь все время. Ея явная радость при вид его нсколько смущала его. Онъ привыкъ къ мысли, что она ведетъ отдльное существованіе, среди друзей и знакомыхъ, близкихъ ей по духу, ему никогда не приходило въ голову, чтобы она могла скучать по немъ. И все-таки она, вроятно, тосковала, судя по тому, какъ обрадовалась ему.

— Хотите пить кофе на террас?— сказала она.— Сегодня такой теплый вечеръ.

— Хорошо. Я возьму вашу гитару, можетъ быть, вы будете пть.

Онъ обыкновенно скептически относился къ ея музык и не часто просилъ ее пть.

На террас была широкая деревянная скамейка вдоль стнъ. Оводъ выбралъ уголъ, откуда открывался красивый видъ на холмы, и Зитта, взобравшись на выступъ стны и поставивъ ноги на скамейку, прислонилась къ колонн, поддерживающей крышу. Она не особенно интересовалась живописнымъ видомъ. Ей было интересне глядть на Овода.

— Дайте папироску,— сказала она:— я ни разу не курила со времени вашего отъзда.

— Прекрасная мысль, мн недоставало только п…папироски для полноты счастья.

Она нагнулась и взглянула на него серьезно.

— Вы въ самомъ дл счастливы?

Лицо Овода прояснилось.

— Почему же нтъ? Я хорошо поддалъ, передо мной теперь с…самый прекрасный видъ въ Европ, скоро будетъ кофе, и я услышу венгерскую народную псню. Ничто не мучитъ моей совсти, пищевареніе у меня въ порядк. Чего же еще можно желать?

— Я знаю еще что-то, чего вы хотите?

— Что?

— Вотъ это.— Она протянула ему маленькую коробочку.

— Зас…сахаренный миндаль. Почему вы не сказали р…раньше, до папироски,— сказалъ онъ съ упрекомъ.

— Почему, ребенокъ вы этакій! Да вы можете сть ихъ и посл папироски. А вотъ и кофе.

Оводъ сталъ пить маленькими глотками свой кофе и сть засахаренный миндаль съ важнымъ и сосредоточеннымъ наслажденіемъ, точно кошка, которая пьетъ сливки.

— Какъ пріятно напиться порядочнаго кофе посл той гадости, которую даютъ въ Лигорно,— сказалъ онъ медленнымъ, горловымъ голосомъ.

— Поэтому оставайтесь лучше всегда дома.

— Некогда, я завтра опять узжаю.

Улыбка исчезла съ ея лица.

— Завтра? почему? Куда вы дете?

— Въ разныя мста, по дламъ.

Онъ ршилъ въ разговор съ Геммой, что долженъ самъ отправиться въ Аппенины, чтобы войти въ соглашеніе съ контрабандистами относительно переправы оружія. Переправа черезъ границу папской области была чрезвычайно опасной, но необходимой для успха задуманнаго предпріятія.

— Вчныя дла!— сказала Зитта со вздохомъ и затмъ спросила: — Вы надолго узжаете?

— Нтъ, на дв или, можетъ быть, и — на три недли.

— Опять по тому длу?— спросила она отрывисто.

— ‘Тому’ длу?

— Тому, изъ за котораго вы постоянно пытаетесь сломать себ шею: все та же вчная политика.

— Да, это иметъ нкоторое отношеніе къ политик.

Зитта отбросила папироску.

— Вы меня обманываете теперь,— сказала она:— вамъ предстоитъ какая-нибудь опасность.

— Я отправляюсь п…прямо въ адъ,— отвтилъ онъ лниво.— М…можетъ быть, у васъ тамъ есть друзья, которымъ вы хотите послать вточку плюща — нечего однако его обрывать всего.

Она сорвала пучекъ зелени съ колонны и бросила его на землю съ сердитымъ жестомъ.

— Вамъ предстоитъ опасность,— повторила она,— и вы не хотите мн прямо сказать, вы думаете, что со мной можно только шутить. Васъ еще повсятъ скоро, и вы не попрощаетесь со мной. Эта вчная политика надола мн.

— Дай м-мн также,— сказалъ Оводъ, звая,— поговоримъ лучше о чемъ-нибудь другомъ. Или, можетъ быть, вы споете.

— Хорошо, дайте мн гитару въ такомъ случа. Что мн спть?

— Балладу о потерянной лошади. Она удивительно подходить къ вашему голосу.

Она начала пть старую венгерскую балладу о человк, который лишается сначала своей лошади, потомъ своего дома, и, наконецъ, своей возлюбленной и утшаетъ себя тмъ, что ‘еще боле было потеряно на Могашскомъ пол’. Это была любимая пснь Овода. Дикость и трагизмъ мелодіи, а также грустная примиренность припва нравилась ему боле всякой нжной музыки.

Зитта чувствовала себя удивительно въ голос. Звуки выходили изъ ея устъ сильными и ясными, полными страстной жажды счастья. Ей не удавались итальянскія или славянскія псни, и тмъ боле германскія, но венгерскія народныя псни она пла удивительно хорошо.

Оводъ слушалъ ее, широко раскрывъ глаза и полуоткрывъ ротъ. Она никогда такъ хорошо не пла. Но когда она пропла послднюю строчку, голосъ ея вдругъ задрожалъ.

‘О все равно! больше было потеряно’…

Она оборвала конецъ, зарыдала и спрятала лицо въ зелень плюща.

— Зитта!— Оводъ всталъ и взялъ у нея изъ рукъ гитару.— Въ чемъ дло?

Она только судорожно рыдала, закрывъ лицо обими руками. Онъ тронулъ ее за плечо.

— Въ чемъ дло, скажите?— спросилъ онъ ласково.

— Оставьте меня,— сказала она съ рыданіемъ и отшатнулась отъ него.— Оставьте меня!

Онъ спокойно вернулся на свое мсто и подождалъ, пока она перестала рыдать, вдругъ онъ почувствовалъ, что она охватила его шею руками и опустилась на колни около него.

— Феличе, не узжай! не узжай!

— Объ этомъ мы потомъ поговоримъ,— сказалъ онъ, мягко отстраняя обвившія его руки.— Скажите мн прежде, въ чемъ дло, чего вы испугались?

Она тихо покачала головой.

— Я чмъ-нибудь причинилъ вамъ боль?

— Нтъ.— Она поднесла руку къ горлу.

— Ну такъ что же?

— Васъ убьютъ,— сказала она наконецъ.— Я слыхала, какъ одинъ изъ людей, которые къ вамъ приходятъ, говорилъ, что вамъ грозитъ опасность, а когда я спрашиваю, вы все сметесь надо мной.

— Дорогое дитя,— сказалъ Оводъ посл нкотораго молчанія.— У васъ какія-то преувеличенныя понятія о вещахъ. Конечно, когда-нибудь меня убьютъ. Это обычный конецъ революціонеровъ, но нтъ никакой причины предполагать, что меня какъ р…разъ убьютъ теперь. Я не рискую боле всхъ другихъ.

— Другихъ? Что мн за дло до другихъ? Еслибъ вы меня любили, вы не узжали бы такимъ образомъ, оставляя меня въ тревог. Я не сплю по ночамъ, боясь, что васъ арестуютъ, и во сн мн кажется, что вы убиты. Вы обо мн думаете меньше, чмъ вотъ объ этой собак.

Оводъ всталъ и медленно прошелъ къ другому концу террасы. Онъ былъ совершенно не подготовленъ къ такой сцен и не зналъ, что отвчать. Да, Гемма была права, онъ запуталъ такой узелъ въ своей жизни, что теперь трудно будетъ распутать его.

— Сядемъ и поговоримъ обо всемъ этомъ спокойно,— сказалъ онъ, возвращаясь черезъ минуту.— Мы, кажется, не совсмъ понимаемъ другъ друга. Конечно, я не смялся бы, если бы зналъ, что вы серьезно говорите. Объясните, что васъ тревожитъ, и тогда, если есть какое-нибудь недоразумніе, мы его выяснимъ.

— Нечего выяснять, я вижу, что вы меня совсмъ не любите.

— Дорогое дитя, будемъ лучше совсмъ откровенны другъ съ другомъ. Я всегда старался быть честнымъ въ нашихъ отношеніяхъ, и, кажется, никогда не обманывалъ васъ на счетъ…

— О, нтъ, вы всегда были совершенно откровенны. Вы никогда не говорили, что считаете меня чмъ-нибудь инымъ, чмъ потерянной женщиной, которая доступна была всмъ другимъ до васъ…

— Зитта, что вы!.. Я никогда не думалъ этого ни о какомъ живомъ существ.

— Вы никогда не любили меня,— настаивала она капризнымъ тономъ.

— Да, я никогда не любилъ васъ. Во выслушайте меня, и постарайтесь не осуждать меня.

— Я и не осуждаю. Я…

— Подождите минутку. Вотъ что я хочу сказать. Я не врю ни въ какую условную мораль и не исполняю ея предписаній. Я считаю отношенія между мужчиной и женщиной вопросомъ личной пріязни или непріязни…

— И денегъ,— прервала она съ рзкимъ отрывистымъ хохотомъ.

Онъ нахмурился и остановился на минуту.

— Да, конечно. Въ этомъ отвратительная сторона вопроса, но поврьте мн, если бы я замтилъ, что не нравлюсь вамъ, я бы никогда не воспользовался вашимъ стсненнымъ положеніемъ, чтобы имть васъ около себя, я никогда не поступалъ такимъ образомъ ни съ одной женщиной въ своей жизни, и никогда не лгалъ никакой женщин относительно своихъ чувствъ въ ней, поврьте, что я говорю правду.

Онъ остановился на минуту, но она ничего не отвчала.

— Я думалъ,— продолжалъ онъ,— что если человкъ одинокъ въ жизни, чувствуетъ потребность въ присутствіи женщины около себя, и если онъ можетъ найти женщину, которая ему нравится и которой онъ тоже внушаетъ доброе отношеніе, то онъ иметъ право принять съ благодарностью расположеніе этой женщины, не вступая съ ней въ боле прочный союзъ. Я не вижу въ этомъ ничего дурного, если нтъ несправедли вости, обмана или оскорбленія съ той или другой стороны. О вашихъ прежнихъ отношеніяхъ къ другимъ мужчинамъ я не думалъ. Я только зналъ, что наша связь не тягостна и что каждый изъ насъ свободенъ нарушить ее. какъ.только она станетъ тяжелой. Если я ошибался, если вы иначе на это смотрите, то…

Онъ опять замолчалъ.

— То?— прошептала она, не глядя на него.

— То я былъ несправедливъ къ вамъ, и меня это очень огорчаетъ. Но я сдлалъ это безъ всякаго намревія.

— ‘Огорчаетъ?’ ‘Безъ намренія?’ Да вы каменный, что ли, Феличе? Неужели вы никогда не любили женщины въ своей жизни, и не видите, что я васъ люблю?

Что-то въ немъ внезапно дрогнуло при этомъ слов. Такъ много времени прошло съ тхъ поръ, какъ ему говорили слова: ‘я васъ люблю’. Она вдругъ вскочила и обняла его обими руками

— Феличе, удемъ вмст со мной, удемъ изъ этой ужасной страны, отъ этихъ людей, отъ политики. Что вамъ за дло до нихъ. Удемъ и будемъ счастливы. Удемъ въ южную Америку, гд вы жили прежде.

Физическій ужасъ отъ воспоминаніи вернулъ Оводу самообладаніе. Онъ отнялъ руки ея отъ своей шеи и крпко сжалъ ихъ.

— Зитта, постарайтесь понять, что я вамъ говорю. Я васъ не люблю, и если бы я любилъ васъ, я бы съ вами не ухалъ. У меня въ Италіи дла и товарищи.

— И еще кто-то, кого вы любите больше, чмъ меня,— вскрикнула она съ отчаяніемъ.— О, я готова убить васъ! Не о товарищахъ думаете вы, а я знаю о комъ!

— Тише,— сказалъ онъ:— вы взволнованы и воображаете то. чего нтъ на самомъ дл.

— Вы думаете, что я говорю о синьор Болла? Меня не такъ легко обмануть. Съ ней вы говорите только о политик. Вы такъ же мало любите ее, какъ и меня. Вы думаете только о кардинал.

Оводъ вздрогнулъ.

— Кардинал?— повторилъ онъ машинально.

— Кардинал Монтанелли, который здсь проповдывалъ осенью. Разв я не видла вашего лица, когда прозжала его коляска? Вы были блы, какъ этотъ платокъ. Да разв теперь вы не дрожите, какъ листъ, какъ только я упомянула его имя.

— Вы не знаете, о чемъ говорите. Я — ненавижу кардинала. Онъ мой злйшій врагъ.

— Врагъ или нтъ, но вы любите его боле, чмъ кого-либо на свт. Посмотрите мн въ лицо, и скажите, что это неправда, если можете.

Онъ отвернулся и сталъ смотрть въ садъ. Она глядла на него украдкой, ужасаясь сама тому, что она сдлала. Было что-то странное въ его молчаніи. Наконецъ она подкралась къ нему, какъ испуганное дитя, и робко потянула его за рукавъ. Онъ обернулся въ ней

— Это правда,— сказалъ онъ.

XI.

— Нельзя ли мн повидаться съ нимъ гд-нибудь въ горахъ? Бризигелла очень опасное мсто для меня.

— Каждая пядь земли въ Романьи опасна для васъ. Но какъ разъ теперь Бризигелла безопасне всякаго другого мста.

— Почему?

— Я вамъ сейчасъ скажу. Пусть только этотъ человкъ въ голубой куртк не видитъ нашего лица. Съ нимъ нужнобыть осторожнымъ.— Да, это была страшная гроза. Я не запомню виноградниковъ въ такомъ жалкомъ состояніи, какъ теперь.

Оводъ положилъ руки на столъ и свсилъ на нихъ голову, какъ человкъ, уставшій отъ работы, или отяжелвшій отъ вина, опасный человкъ въ синей куртк, оглядвшись быстро вокругъ себя, увидлъ только двухъ фермеровъ, разговаривавшихъ объ урожа за бутылкой вина, и соннаго горца, положившаго голову на столъ. Это было обычнымъ зрлищемъ въ такихъ захолустьяхъ, какъ Марради, и обладатель голубой куртки ршилъ, наконецъ, что не было никакого смысла вслушиваться въ разговоръ. Онъ выпилъ залпомъ свое вино и вышелъ въ другую комнату. Тамъ онъ стоялъ, опершись на прилавокъ и небрежно болтая съ хозяиномъ: отъ времени до времени онъ выглядывалъ оттуда въ открытую дверь, изъ-за которой виднлись три фигуры, сидящія у стола. Два фермера продолжали медленно пить вино и разговаривать о погод на мстномъ нарчіи, а Оводъ храплъ какъ человкъ, у котораго совсть совершенно спокойна.

Наконецъ, шпіонъ, очевидно, ршилъ, что не изъ за чего терять времени. Онъ уплатилъ по счету и, выйдя изъ кабака, умчался дальше по узкой улиц. Оводъ, звая и потягиваясь, поднялся и сталъ лниво тереть глаза рукавомъ полотняной блузы.

— Нелегкое дло,— сказалъ онъ, вынимая изъ кармана складной ножъ и отрзая ломоть хлба.— Много они надодали вамъ въ послднее время, Микелле?

— Они несносне, чмъ москиты въ август. Нтъ отъ нихъ ни минуты покоя. Куда бы ни идти, вчно шляется за тобой шпіонъ, даже въ горахъ, куда они прежде не ршались карабкаться, они стали теперь появляться по три или по четыре вмст. Не правда-ли, Джино? Вотъ почему мы ршили, чтобы вы сошлись съ Доминикино въ город.

— Да, но почему въ Бризигелл? Пограничный городъ всегда полонъ шпіоновъ. Бризигелла теперь какъ разъ удобное мсто, туда собираются паломники изъ всей Италіи.

— Но вдь она не всмъ по пути.

— Оттуда недалеко въ Римъ, но и многіе изъ отправляющихся на Востокъ длаютъ обходъ, чтобы прослушать тамъ обдню.

— Я не зналъ, что въ Бризигелл есть что-нибудь особенное.

— Тамъ кардиналъ. Разв вы не помните, какъ онъ отправлялся проповдывать во Флоренцію въ декабр мсяц. Это тотъ же самый кардиналъ Монтанелли. Тамъ онъ, кажется, произвелъ большую сенсацію.

— Да, кажется, но я не хожу слушать проповдниковъ.

— У него репутація настоящаго святого.

— Чмъ это онъ создалъ себ ее?

— Не знаю. Вроятно, тмъ, что отдаетъ все свое жалованье и живетъ, какъ сельскій священникъ, на четыреста или пятьсотъ скуди въ годъ.

— О нтъ,— вставилъ человкъ по имени Джино.— Дло не только въ этомъ: онъ не только даетъ деньги, а проводитъ всю жизнь, заботясь о бдныхъ и о томъ, чтобы былъ хорошій уходъ за больными, къ нему приходятъ съ жалобами съ утра до вечера. Я не мене вашего не люблю канониковъ, Микеліе, но монсиньоръ Монтанелли совсмъ не похожъ на другихъ кардиналовъ.

— Конечно, онъ скоре дуракъ, чмъ плутъ,— сказалъ Микелле.— Во всякомъ случа, отъ него вс съ ума сходятъ, а теперь паломники обыкновенно длаютъ крюкъ, чтобы испросить у него благословенія. Доминикино думалъ отправиться туда переодвшись торговцемъ, съ коробомъ дешевыхъ крестовъ и четокъ. Тамъ охотно покупаютъ эти вещи и просятъ кардинала дотронуться до нихъ. Потомъ ихъ надваютъ на шею дтямъ, чтобы предохранить отъ дурного глаза.

— Подождите минуту. Какъ же мн отправиться? Въ одежд паломника? Мой теперешній костюмъ довольно хорошо идетъ мн, но, кажется, не слдуетъ показываться въ Бризигелл въ томъ же вид, какъ здсь. Это было бы уликой противъ васъ, если бы меня забрали.

— Васъ не заберутъ, у насъ есть для васъ отличный костюмъ, и даже паспортъ.

— Какой?

— Испанскаго паломника, раскаявшагося разбойника изъ Сіерры. Онъ заболлъ въ Анкон въ прошломъ году, одинъ изъ нашихъ друзей взялъ его на купеческій корабль изъ милости и спустилъ его въ Венеціи, гд у него есть друзья. Намъ онъ оставилъ свои бумаги въ знакъ благодарности. Он какъ разъ вамъ подойдутъ.

— Раскаявшійся р…разбойникъ? Но какъ нас-счетъ полиціи?

— О, будьте спокойны. Онъ отбылъ свой срокъ на галерахъ нсколько лтъ тому назадъ и потомъ ходилъ по святымъ мстамъ, спасая свою душу. Онъ убилъ сына по ошибк вмсто кого-то другаго и отдался въ руки полиціи въ припадк раскаянія.

— Онъ былъ очень старъ?

— Да, но сдая борода и парикъ сдлаютъ васъ достаточно старымъ, и во всемъ остальномъ онъ отлично сходится съ вами по описанію. Онъ былъ старый солдатъ, хромой, съ шрамомъ на лиц, какъ у васъ, затмъ, онъ тоже испанецъ — такъ что если вы встртите испанскихъ паломниковъ, вы сможете отлично съ ними сговориться.

— Гд же я встрчусь съ Доминикино?

— Вы присоединитесь къ паломникамъ на одномъ перекрестк, который мы покажемъ вамъ на карт, и скажете имъ, что заблудились въ годахъ. Потомъ, придя въ городъ, вы пойдете со всми вмст на рыночную площадь, противъ дворца кардинала.

— А, онъ все-таки живетъ во д… дворц, несм…мотря на то, что святой.

— Онъ живетъ въ одномъ флигел, а весь дворецъ превратилъ въ госпиталь. Ну такъ вотъ, со всми ними вы будете ждать, когда онъ выйдетъ и будетъ благословлять народъ, а Доминикино подойдетъ со своимъ товаромъ и скажетъ:— ‘Вы съ паломниками пришли, отецъ’? Вы же отвтите: ‘я бдный гршникъ’.— Тогда онъ поставитъ на землю свой коробъ и оботретъ лицо рукавомъ, вы же предложите ему шесть сольди за четки.

— Потомъ, конечно, онъ назначить мсто свиданія.

— Да, у него будетъ довольно времени, чтобы дать вамъ адресъ для свиданія, пока народъ будетъ глазть на Монтанелли. Таковъ нашъ планъ. Но если вамъ онъ не нравится, мы можемъ дать знать Доминикино и устроиться иначе.

— Нтъ, такъ отлично. Только постарайтесь, чтобы борода и парикъ выглядли, какъ настоящіе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вы съ паломниками пришли, отецъ?

Оводъ, сидя на ступеняхъ епископскаго дворца, выглянулъ изъ подъ своихъ растрепанныхъ блыхъ кудрей и произнесъ условленный отвтъ торопливымъ дрожащимъ голосомъ, съ замтнымъ акцентомъ.

Доминикино спустилъ ремень съ плеча и поставилъ свой коробъ съ предметами благочестія на ступеньку лстницы. Толпа крестьянъ и паломниковъ, сидвшая на лстниц и бродившая по рыночной площади, не обращала на нихъ никакого вниманія, но, изъ осторожности, они все-таки вели нарочитый разговоръ. Доминикино говорилъ на мстномъ нарчіи, а Оводъ ломанымъ итальянскимъ языкомъ перемшаннымъ съ испанскими словами.

— Его преосвященство! его преосвященство выходитъ изъ дворца!— кричалъ народъ у дверей.— Отойдите, его преосвященство выходитъ!…

Они оба поднялись.

— Вотъ, отецъ, сказалъ Доминикино, всовывая въ руку Овода маленькій образокъ, завернутый въ бумагу: возьмите это тоже пожалуйста и помолитесь за меня, когда прибудете въ Римъ.

Оводъ сунулъ образокъ за воротъ своей одежды и обернулся, чтобы посмотрть на фигуру въ фіолетовомъ облаченіи и красной шапочк, стоящую наверху лстницы и благословлявшую народъ простертыми впередъ руками.

Монтанелли медленно спускался съ лстницы, и толпа тснилась вокругъ него, цлуя ему руки. Многіе опускались на колни и подносили край erо рясы къ губамъ, когда онъ проходилъ.

— Міръ съ вами, дти мои.

При звук этого яснаго серебрянаго голоса, Оводъ опустилъ голову, такъ что блые волосы падали ему на лицо, и Доминикино, видя, какъ задрожалъ посохъ паломника въ его рукахъ, подумалъ съ изумленіемъ.

— Вотъ удивительный актеръ.

Женщина, стоявшая подл нихъ, нагнулась и взяла свое дитя на руки.

— Пойдемъ, Чекко,— сказала она:— его преосвященство благословитъ тебя, какъ Господь благословлялъ дтей.

Оводъ сдлалъ шагъ впередъ и остановился. О какой ужасъ! вс эти чужіе,— эти паломники и горцы,— могутъ подходить къ нему и говорить съ нимъ,— и онъ положитъ руку свою на головы ихъ дтей. Можетъ быть, онъ скажетъ ‘carino’ этому крестьянскому мальчику, какъ онъ, бывало, говорилъ…

Оводъ снова опустился на лстницу, отворачиваясь, чтобы не видть. Если бы только спрятаться куда-нибудь въ уголъ и заткнуть уши, чтобы не слышатъ этого звука. Право, это боле, чмъ можетъ вынести человкъ. Быть близко, быть такъ близко, что стоитъ протянуть только руку, чтобы коснуться дорогой руки.

— Не зайдете ли вы ко мн, другъ мой?— сказалъ мягкій голосъ,— мн. кажется, что вы продрогли.

Сердце Овода остановилось. На минуту онъ не чувствовалъ ничего, кром, тягостнаго давленія крови, которая, казалось, разобьетъ его грудь. Потомъ кровь отхлынула, обжигая все его тло, и онъ поднялъ глаза. Серьезный глубокій взглядъ, обращенный на него съ божественнымъ состраданіемъ, сталъ необычайно нжнымъ при вид его лица.

— Отойдите немного, друзья,— сказалъ Монтанелли, обращаясь къ толп.— Я долженъ поговорить съ нимъ.

Толпа медленно отступила съ тихимъ шопотомъ, и Оводъ, стоявшій неподвижно, сжавъ зубы и опустивъ глаза внизъ, почувствовалъ на плеч легкое прикосновеніе руки Монтанелли.

— У васъ было большое горе. Не могу ли я чмъ-нибудь помочь?

Оводъ молча покачалъ головой.

— Вы паломникъ?

— Я несчастный гршникъ.

Случайное совпаденіе вопроса Монтанелли съ условленнымъ паролемъ явилось соломенкой, за которую Оводъ ухватился въ своемъ отчаяніи. Отвть его былъ совершенно машинальнымъ. Онъ началъ дрожать подъ мягкимъ прикосновеніемъ руки, которая жгла ему плечо.

Кардиналъ еще ниже нагнулся къ нему.

— Можетъ быть, вы желали бы поговорить со мной наедин. Если я только могу быть вамъ чмъ-нибудь полезнымъ…

Въ первый разъ Оводъ прямо и твердо взглянулъ въ лицо Монтанелли. къ нему уже вернулось самообладаніе.

— Это ни къ чему,— сказалъ онъ,— мн уже нельзя помочь.

Изъ толпы выдлился полицейскій чиновникъ и подошелъ къ кардиналу.

— Простите мое вмшательство, ваше преосвященство. Мн кажется, что старикъ не совсмъ въ своемъ ум. Онъ вполн безвреденъ, и бумаги его въ порядк, такъ что мы оставляемъ его въ поко. Онъ былъ въ каторг за большое преступленіе и теперь предается покаянію.

— Большое преступленіе,— повторилъ Оводъ, медленно качая головой.

— Благодарю васъ, капитанъ. Отойдите на минуту, пожалуйста. Другъ мой, нтъ ничего безнадежнаго, если человкъ серьезно раскаивается. Можетъ быть, вы зайдете ко мн сегодня вечеромъ.

— Ваше преосвященство ршилось бы принять у себя человка, виновнаго въ смерти собственнаго сына?

Вопросъ былъ сдланъ въ тон вызова, и Монтанелли отшатнулся и вздрогнулъ, какъ отъ удара.

— Сохрани Боже, чтобы я осудилъ васъ, что бы вы ни совершили,— сказалъ онъ торжественно.— Въ Его глазахъ мы вс одинаково виновны, и наша правота подобна загрязненному отрепью. Если вы придете ко мн, я васъ приму такъ, какъ я молю, чтобы Онъ въ грядущемъ принялъ меня.

Оводъ протянулъ руки впередъ съ внезапнымъ страстнымъ жестомъ.

— Послушайте!— сказалъ онъ,— и слушайте вы вс, христіане! Если человкъ убилъ своего единственнаго сына, который любилъ его и доврялъ ему, который былъ плотью отъ его плоти и костью отъ его кости, если онъ довелъ до смерти своего сына ложью и обманомъ, есть ли надежда для этого человка на земл или на неб? Я исповдался въ своемъ грх передъ Богомъ и людьми, принялъ кару, возложенную на меня людьми, и они отпустили меня. Но когда же Богъ скажетъ ‘довольно’, когда благословеніе его сниметъ проклятіе съ души моей? Какое отпущеніе можетъ загладить то, что я сдлалъ?

Наступило мертвое молчаніе, и толпа, глядвшая на Монтанелли, увидла, какъ поднимается и опускается крестъ на груди его.

Онъ поднялъ, наконецъ, глаза и далъ благословеніе не совсмъ твердой рукой.

— Богъ преисполненъ милосердія,— сказалъ онъ:— принесите свое бремя къ Его престолу, ибо сказано: сердца разбитаго и горестнаго не презирай.

Онъ отвернулся и прошелъ черезъ площадь, останавливаясь, чтобы говорить съ народомъ и брать дтей на руки.

Вечеромъ того же дня, Оводъ, слдуя указанію, написанному на оборотной сторон образка, отправился въ условленное мсто встрчи. Это былъ домъ мстнаго доктора, дятельнаго члена ‘секты’. Многіе заговорщики уже собрались тамъ, и восторгъ ихъ при появленіи Овода былъ новымъ доказательствомъ, если бы таковое было нужно, его популярности, какъ вождя.

— Мы очень счастливы, что вы здсь,— сказалъ докторъ,— но были бы еще счастливе, если бы вы уже ухали. Ваше предпріятіе ужасно рискованно, и я лично противъ него. Неужели вы уврены, что ни одна полицейская крыса не замтила васъ сегодня на рынк.

— О, они то з-замтили меня, но ее у…узнали. Доминикино великолпно ус… строилъ все, но гд онъ? Я его не вижу.

— Онъ еще ее пришелъ. Значить все сошло гладко? Что жъ, кардиналъ далъ вамъ свое благословеніе?

— Благословеніе? Это бы еще ничего,— сказалъ Доминикино, входя въ дверь. Риваресъ, вы начинены сюрпризами, какъ рождественскій пирогъ. Какими еще талантами вы насъ изумите?

— Что такое?— спросилъ Оводъ тягучимъ голосомъ. Онъ откинулся на спинку дивана и курилъ сигару. На немъ все еще было, платье паломника, но блая борода и парикъ лежали уже на стол.

— Я и не воображалъ, что вы такой удивительный актеръ. Я никогда въ жизни не видалъ ничего подобнаго. Вы довели его преосвященство до слезъ.

— Какимъ образомъ? Разскажите, Риваресъ.

Оводъ пожалъ плечами. Онъ былъ въ молчаливомъ настроеніи, и другіе, видя, что ничего отъ него не вывдаютъ, обратились къ Доминикино за объясненіями. Когда разсказана была сцена на рынк, одинъ молодой рабочій, не смявшійся вмст съ другими, замтилъ недовольнымъ тономъ:

— Это, конечно, было устроено очень ловко, но я не вижу, какую пользу такая комедія можетъ принести.

— А вотъ какую,— отвтилъ Оводъ: теперь я могу идти, куда хочу, и длать все, что хочу въ этихъ мстахъ: ни одинъ человкъ, ни женщина и ни ребенокъ никогда не станутъ подозрвать меня. Исторія будетъ извстна завтра всему городу, и если я встрчу шпіона, то онъ подумаетъ: ‘Вотъ сумасшедшій Діего, который исповдывался въ своихъ грхахъ на рыночной площади’, а вдь это большой выигрышъ, согласитесь.

— Да, конечно! Но все-таки, нельзя ли было бы добиться этого, не надувая кардинала.— Онъ слишкомъ хорошій человкъ, чтобы устраивать съ нимъ такія штуки.

— Мн самому онъ показался человкомъ порядочнымъ,— лниво согласился Оводъ.

— Глупости, Сандро, намъ здсь не нужно кардиналовъ,— сказалъ Доминикипо.— И если бы монсиньоръ Монтанелли принялъ мсто въ Рим, когда ему представлялся случай къ этому, Риваресъ не надувалъ бы его.

— Онъ не принялъ его, потому что не хотлъ оставить свое здшнее дло.

— Гораздо вроятне потому, что не хотлъ быть отравленнымъ кмъ-нибудь изъ агентовъ Ламбрускини. Они имли что-то противъ него. Это несомннно. Если кардиналъ, въ особенности такой популярный, какъ Монтанелли, предпочитаетъ оставаться въ заброшенной дыр, какъ эта, то мы знаемъ, что это значить. Не правда ли, Риваресъ?

Оводъ пускалъ колечки изъ дыма.

— Можетъ быть, д…дло въ ‘р…разбитомъ и удрученнномъ сердц?’ — замтилъ онъ, откидывая голову, чтобы слдить за колечками дыма.— А теперь, господа, приступимъ къ длу.

Они стали подробно обсуждать различные планы для устройства контрабанды и укрывательства оружія. Оводъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, прерывая время отъ времени говорившихъ для того, чтобы исправить неправильное показаніе или отклонить неосторожное предложеніе. Когда вс высказали свое мнніе, онъ далъ нсколько практическихъ указаній, принятыхъ тотчасъ же безъ возраженій. Этимъ совщаніе закончилось. Было ршено, чтобы, по крайней мр до его возвращенія въ Тоскану, не устраивать очень позднихъ собраній, чтобы не привлекать вниманія полиціи. Посл десяти часовъ вс разошлись, за исключеніемъ доктора, Овода и Доминікино, оставшихся для обсужденія нкоторыхъ отдльныхъ пунктовъ. Посл долгаго и горячаго спора Доминикино взглянулъ на часы.

— Теперь половина одиннадцатаго, пора разойтись, чтобы насъ не замтилъ ночной сторожъ.

— Когда онъ проходитъ?— спросилъ Оводъ.

— Около двнадцати, я хочу вернуться домой до его возвращенія. Спокойной ночи, Джіордано. Мы съ вами вмст, Риваресъ?

— Нтъ, я думаю, по одиночк безопасне. Гд же мы снова увидимся?

— Въ Кастель-Болоньезе, я еще не знаю, въ какомъ я буду костюм, но у васъ есть пароль. Вы узжаете завтра, не правда ли?

Оводъ аккуратно надвалъ бороду и парикъ передъ зеркаломъ.

— Завтра утромъ вмст съ паломниками. На слдующій день я заболю и останусь одинъ въ пастушьей хижин, а затмъ возьму боле короткій путь черезъ горы. Я спущусь въ долину раньше васъ. Спокойной ночи!

Било полночь на соборной башн, когда Оводъ заглянулъ въ большой пустой сарай, отведенный для паломниковъ. Подъ былъ весь покрытъ неуклюжими человческими фигурами, большинство которыхъ храпли, и воздухъ былъ невыносимо тяжелый и душный. Онъ отшатнулся съ отвращеніемъ. Было бы совершенно безполезно пытаться уснуть здсь. Онъ ршилъ пойти поискать какой-нибудь овинъ или навсъ, гд было бы по крайней мр чисто и спокойно.

Ночь была дивная, и громадный полный мсяцъ сверкалъ на радужномъ неб. Онъ сталъ безцльно бродить по улицамъ, грустно размышляя объ утренней сцен и думая о томъ, что ему неслдовало соглашаться на предложеніе Доминикино, назначившаго свиданіе въ Бризигелл. Если бы въ самомъ начал онъ объявилъ этотъ планъ слишкомъ опаснымъ, то выбрано было бы какое-нибудь другое мсто, онъ и Монтанелли были бы избавлены тогда отъ этой отвратительной комедіи.

— Какъ измнился падре! а все-таки голосъ его былъ все тотъ же, какъ въ старину, когда онъ говорилъ ‘carino’.

На другомъ конц улицы появился ночной сторожъ съ фонаремъ, и фводъ свернулъ на узкую, извилистую улицу. Пройдя нсколько шаговъ, онъ очутился на соборной площади, около лваго флигеля епископскаго дворца. Площадь была залита луннымъ свтомъ, и на ней никого не было. Но онъ замтилъ, что боковая дверь собора была открыта. Ее, очевидно, забыли закрыть, никто вдь не могъ оставаться въ церкви такъ поздно ночью. Не войти ли туда и улечься на одной изъ скамеекъ? Тамъ, наврное лучше, чмъ въ душномъ сара. Утромъ онъ улизнулъ бы до прихода служителей, и если бы его даже кто-нибудь засталъ тамъ, то естественно предположилъ бы, что безумный Дьего молился гд-нибудь въ углу и его закрыли на ночь.

Онъ на минуту сталъ прислушиваться у дверей и затмъ вошелъ тихой походкой, сохранившейся у него, несмотря на хромоту. Лунный свтъ вливался въ окна и ложился длинными полосами на мраморный полъ. У алтаря въ особенности все было ясно видно, какъ днемъ. У подножья его стоялъ на колняхъ кардиналъ, съ непокрытой головой и сложивъ руки.

Оводъ отодвинулся въ тнь. Не лучше ли уйти прежде, чмъ его замтитъ Монтанелли. Это, конечно, самое благоразумное, и можетъ быть, самое благородное. И все-таки, кому онъ повредитъ тмъ, что подойдетъ ближе, чтобы взглянуть еще разъ, теперь, когда толпа ушла, и когда не нужно было повторять утреннюю комедію. Можетъ быть, это послдній случай взглянуть на него. Падре вдь не увидитъ его. Онъ тихо подкрадется и взглянетъ одинъ только разъ. Затмъ можно будетъ вернуться къ своему длу.

Держась въ тни колоннъ, онъ тихо пробрался къ ршетк у алтаря и остановился у бокового входа. Тнь епископскаго трона была достаточно широка, чтобы укрыть его, и онъ, затаивъ дыханіе, опустился на полъ.

— Мой бдный мальчикъ! о, Боже, мой бдный мальчикъ!

Отрывистый шопотъ былъ преисполненъ такого безконечнаго отчаянія, что Оводъ невольно вздрогнулъ. Затмъ послышались глубокія, тяжелыя рыданія безъ слезъ, и Монтанелли сталъ ломать руки, какъ человкъ, тяжко страдающій отъ физической боли.

Онъ не предполагалъ, что Монтанелли испытываетъ такія муки. Какъ часто онъ говорилъ себ съ горькой увренностью: ‘Нечего тревожиться о немъ. Эта рана давно зажила’. И вотъ теперь, посл всхъ этихъ долгихъ лтъ, рана обнажилась передъ нимъ, и онъ увидлъ, какъ она обливалась кровью. И какъ легко было бы теперь излчить ее. Ему стоило только поднять руку, выступить впередъ и сказать: ‘Падре, это я’. И Гемма тоже: съ ея прядью сдыхъ волосъ на голов.— О, если бы онъ умлъ прощать! Если бы онъ могъ убить въ своей памяти прошлое, которое такъ глубоко врзалось въ нее — матроса и сахарную плантацію и театръ маріонетокъ. Нельзя было придумать большаго страданія, чмъ желаніе, страстное желаніе простить, зная, что оно безвыходно, что онъ не могъ, не смлъ простить.

Монтанелли, наконецъ, поднялся, перекрестился и отошелъ отъ алтаря. Оводъ еще глубже вошелъ въ тнь, боясь, чтобы его не увидли, чтобы его не выдало біеніе сердца. Наконецъ, онъ вздохнулъ съ облегченіемъ. Монтанелли прошелъ около него такъ близко, что фіолетовая ряса задла его щеку.

Онъ прошелъ и не видлъ его.

Не видлъ его. О, что онъ сдлалъ? Вдь это послдній случай, единственное, драгоцнное мгновеніе, и онъ пропустилъ его. Онъ вздрогнулъ и вошелъ въ полосу свта.

— Падре!

Звукъ его собственнаго голоса, прозвучавшій и замершій подъ сводами храма, наполнилъ его безумнымъ ужасомъ. Онъ снова отступилъ въ тнь. Монтанелли стоялъ у колонны, неподвижный, вслушиваясь съ широко раскрытыми глазами, объятый смертельнымъ ужасомъ. Оводъ не могъ бы сказать, какъ долго длилось это молчаніе, былъ ли это моментъ или вчность. Онъ пришелъ въ себя отъ испуга, увидвъ, что Мовънелли шатается и губы его шевелятся сначала безъ словъ.

— Артуръ,— послышался затмъ тихій шопотъ.— Да, вода глубока.

Оводъ выступилъ впередъ.

— Простите, ваше преосвященство! Я думалъ, что это кто-нибудь изъ священниковъ.

— А, это паломникъ?— Монтанелли сразу пришелъ въ себя, хотя Оводъ видлъ по безпокойному блеску сапфира на его пальц, что онъ все еще дрожалъ.— Вамъ что-нибудь нужно, мой другъ? Теперь поздно, и соборъ закрывается на ночь.

— Простите, ваше преосвященство, если я не хорошо поступилъ. Я видлъ, что дверь открыта и вошелъ помолиться, и когда я увидлъ священника, какъ мн показалось, углубленнаго въ молитву, я ждалъ, чтобы испросить благословенія.

Онъ поднялъ маленькій жестяной крестикъ, который купилъ у Доминикино. Монтанелли взялъ его изъ рукъ Овода и, вернувшись къ алтарю, положилъ его на минуту на алтарь.

— Возьмите крестъ, сынъ мой.— сказалъ онъ,— и идите съ миромъ. Ибо Господь милостивъ и любвеобиленъ. Идите въ Римъ и попросите благословенія у Его служителя, святого отца. Миръ да будетъ съ вами.

Оводъ нагнулъ голову, чтобы получить благословеніе, и медленно повернулся къ выходу.

— Подождите,— сказалъ Монтанелли.

Онъ стоялъ, положивъ одну руку наиршетку.

— Когда вы получите святое причастіе въ Рим,— сказалъ онъ.— Помолитесь за человка, котораго постигло глубокое горе, за человка, на которомъ рука Господа тяжело почила.

Въ голос его послышались слезы, и ршимость Овода начала колебаться. Еще одна минута, и онъ выдалъ бы себя. На мысль о цирк снова овладла имъ, и онъ вспомнилъ, подобно он, что ему слдовало пребывать въ гнв.

— Кто я такой, чтобы Онъ услышалъ мои молитвы? Я прокаженный, бродяга, если бы я могъ принести въ его престолу, подобно вашему преосвященству, даръ святой жизни, душу безъ пятна или тайнаго позора.

Монтанелли рзко отвернулся.

— У меня есть только одинъ даръ.— сказалъ онъ:— разбитое сердце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ нсколько дней Оводъ вернулся во Флоренцію дилижансомъ изъ Пистои. Онъ прямо отправился въ Гемм, но ея не было дома. Оставивъ записку о томъ, что онъ вернется на слдующее утро, онъ пошелъ домой, надясь, что кабинетъ его будетъ свободенъ отъ вторженія Зитты. Ея ревнивые упреки раздражали его нервы, и онъ боялся ихъ снова услышать.

— Добрый вечеръ, Біанка,— сказалъ онъ, когда двушка ему открыла дверь.— Мадамъ Ренни сегодня была здсь?

Она взглянула на него съ изумленіемъ.

— Мадамъ Ренни? Разв она вернулась, сударь?

— Что это значитъ?— спросилъ онъ, останавливаясь въ изумленіи.

— Она внезапно ухала сейчасъ посл васъ я оставила здсь вс свои вещи. Она даже не сказала, куда детъ.

— Сейчасъ посл меня, т.-е. д…дв недли тому назадъ.

— Да, сударь, въ тотъ же день, и вещи ея лежатъ здсь въ полномъ безпорядк. Вс сосди уже объ этомъ говорятъ.

Онъ повернулся, не говоря ни слова, и быстро сошелъ по алле къ дому, гд жила Зитта. Въ комнатахъ ея все было по прежнему. Подарки его были вс на обычныхъ мстахъ. Нигд ни письма, ни записки.

— Сударь,— сказалъ Біанка, показываясь у дверей:— васъ спрашиваетъ тутъ старая женщина.

Онъ обернулся съ сердитымъ видомъ.

— Что вамъ нужно, чего вы идете слдомъ за мной?

— Васъ хочетъ видть какая-то старая женщина.

— Что ей нужно? Скажите ей, что я не м-могу видть ее. Я занятъ.

— Она приходила почти каждый вечеръ со времени вашего отъзда, сударь, и все спрашивала, когда вы вернетесь.

— Спросите, что ей нужно. Впрочемъ, нтъ, я лучше самъ пойду.

Старая женщина ждала его у входа. Она была бдно одта, лицо загорло и было покрыто морщинами, за голов она носила пестрый шарфъ. Когда онъ вошелъ, она поднялась и взглянула на него острыми черными глазами.

— Это вы хромой господинъ,— сказала она, оглядывая его съ головы до ногъ.— Я къ вамъ съ порученіемъ отъ Зитты Ренни.

Онъ открылъ дверь въ кабинетъ и пропустилъ ее. Войдя вслдъ за ней, онъ закрылъ дверь, чтобы Біанка не слышала ихъ разговора.

— Сядьте, пожалуйста. А т…теперь скажите, кто вы.

— Вамъ до этого нтъ дла. Я пришла сказать вамъ, что Зитта Ренни ушла съ моимъ сыномъ.

— Съ вашимъ сыномъ?

— Да, сударь, если вы не умете сохранить своей возлюбленной, то нечего жаловаться, когда другіе отнимаютъ ее. У моего сына въ жилахъ кровь, а не вода. Онъ цыганъ.

— Ахъ, такъ вы цыганка? Зитта, значитъ, вернулась къ своимъ.

Она взглянула на него изумленно и пренебрежительно. Очевидно, эти христіане не достаточно мужественны, чтобы даже сердиться, когда ихъ оскорбляютъ.

— Такой ли вы человкъ, чтобы она оставалась съ вами? Наши женщины иногда отдаютъ себя изъ двичьяго каприза, или если имъ хорошо платятъ. Но цыганская кровь зоветъ ихъ обратно въ цыганскому племени.

Лицо Овода оставалось такимъ же холоднымъ и безстрастнымъ, какъ прежде.

— Что же, она вернулась опять въ таборъ, или только ушла къ вашему сыну?

Старуха расхохоталась.

— Не собираетесь ли вы выслдить ее и вернуть обратно? Слишкомъ поздно, сударь, объ этомъ надо было раньше подумать.

— Нтъ, я только хотлъ знать правду, если вы мн можете сказать ее.

Она пожала плечами. Не стоило и ругать человка, который такъ кротко принималъ ея слова.

— Дло вотъ въ чемъ: она встртила моего сына на улиц въ тотъ день, когда вы оставили ее, и онъ заговорилъ съ ней на нашемъ язык, когда онъ увидлъ, что она наша, несмотря на свое красивое платье, онъ влюбился въ нее, какъ влюбляются наши мужчины, и взялъ ее съ собой въ таборъ. Она разсказала намъ свое горе, плакала и рыдала, бдняжка, и всхъ насъ растрогала. Мы утшали ее, какъ могли. И потомъ она сняла свои красивыя одежды и надла платье нашихъ женщинъ, и отдала себя моему сыну, чтобы быть его женой и считать его своимъ мужемъ. Онъ ей не говоритъ: ‘я не люблю тебя’, или ‘у меня есть свои дла’. Когда женщина молода, ей нуженъ любящій мужъ, а что же вы за мужъ, если не хотите даже поцловать красивую женщину, когда она обнимаетъ васъ?

— Вы сказали,— прервалъ онъ ее,— что пришли съ порученіемъ отъ нея.

— Да, я даже осталась посл ухода нашихъ, чтобы исполнить это порученіе. Она просила передать, что ей надоли вы вс со своей холодной кровью и разсужденіями. Она хочетъ вернуться къ своему народу и быть свободной. Скажи ему, сказала она, что я женщина и любила его, и вотъ почему я не хочу быть больше около него. Права была двчонка, что ушла. Нтъ ничего дурного въ томъ, чтобы получать деньги за свою красоту. Красота для того и создана. Но цыганк не слдуетъ любить человка вашего племени.

Оводъ поднялся съ мста.

— Это все, что она поручила сказать?— спросилъ онъ.— Такъ скажите ей пожалуйста, что она хорошо поступила. Я надюсь, что она будетъ счастлива. Вотъ все, что я хотлъ сказать. Прощайте!

Онъ стоялъ, не двигаясь, пока закрылась за ней калитка сада. Потомъ онъ слъ и закрылъ лицо обими руками.

Еще одна пощечина. Неужели у него не осталось ни тни гордости и самоуваженія. Онъ испыталъ все, что можетъ испытать человкъ. Сердце его втащили въ грязь и вс прохожіе топтали его. Не было ни одного мстечка въ душ, не затронутаго чьими-нибудь насмшками. И теперь даже у этой цыганки, которую онъ подобралъ на дорог, оказался для него бичъ въ рукахъ.

Шайтанъ жалобно вылъ у дверей, и Оводъ поднялся, чтобы впустить его. Собака бросилась въ хозяину съ обычнымъ шумнымъ проявленіемъ восторга, но вскор, понявъ, что случилось нчто необычное, улеглась на коверъ около него и положила холодный носъ на его безчувственную руку.

Часъ спустя Гемма подходила къ двери его дома. Никто не показался на ея стукъ. Біанка, увидвъ, что Оводу не нужно подавать обдать, убжала изъ дому къ сосдней кухарк. Она оставила дверь открытой, и въ передней зажженъ былъ свтъ. Гемма немного подождала, потомъ ршилась войти и попытаться самой отыскать Овода. Ей нужно было поговорить съ нимъ объ одномъ важномъ извстіи, полученномъ отъ Бэли. Она постучала въ его комнату, и голосъ Овода отвтилъ извнутри:

— Вы можете идти, Біанка, мн ничего не нужно.

Она тихо отворила дверь.

Въ комнат было совершенно темно, но лампа изъ передней бросала длинный свтовой лучъ черезъ всю комнату. Гемма увидла Овода, который сидлъ, опустивъ голову на грудь. У ногъ его спала собака.

— Это я,— сказала она.

Онъ вскочилъ.

— Гемма! Гемма! о, какъ я хотлъ васъ видть.

Прежде, чмъ она могла выговорить слово, онъ опустился на колни у ея ногъ и спряталъ лицо въ складкахъ ея платья. Все его тло судорожно дрожало, и видъ этотъ былъ страшне словъ.

Она молчала. Она не могла ничмъ помочь ему, совершенно ничмъ. Это было самое обидное. Ей приходилось смотрть пассивно на его горе, хотя она готова была умереть, чтобы избавить его отъ страданій. Если бы она осмлилась хоть нагнуться и обнять его, прижать его къ сердцу и защитить его своимъ собственнымъ тломъ отъ всхъ дальнйшихъ невзгодъ. Тогда онъ сталъ бы для нея новымъ Артуромъ, и, быть можетъ, наступилъ бы день, когда старыя тучи разсялись бы.

О, нтъ, нтъ! Разв онъ могъ забыть. Разв не она повергла его въ адъ? Она, своей собственной правой рукой.

Его минутная слабость прошла. Онъ быстро поднялся и слъ у стола, закрывъ глаза рукой и сталъ кусать губы, какъ бы пытаясь прокусить ихъ до крови. Потомъ онъ поднялъ глаза и сказалъ спокойнымъ голосомъ.

— Я, кажется, васъ напугалъ.

Она протянула ему об руки.

— Дорогой другъ — сказала она,— разв мы недостаточно близки, чтобы вы мн немного довряли. Что съ вами случилось?

— О, это личное горе, зачмъ васъ безпокоить имъ.

— Послушайте,— сказала она, взявъ его руку въ свою и стараясь успокоить его дрожь:— я не длала попытокъ коснуться того, на что не имю права. Но теперь вы сами добровольно оказали мн нсколько доврія. Такъ окажите мн его еще. Обращайтесь со мной, какъ съ сестрой. Носите маску на лиц, если это доставляетъ утшеніе, но не надвайте маску на душу ради самого себя.

Онъ еще ниже опустилъ голову.

— Будьте терпливы со мной,— сказалъ онъ:— я не особенно пріятный братъ. Но если бы вы только знали… Я совершенно обезумлъ за послднія недли. Во мн снова ожила Южная Америка, и иногда дьяволъ овладваетъ мною и…

Онъ не закончилъ фразы.

— Нельзя ли мн раздлить вашу печаль? прошептала она наконецъ.

Его голова опустилась на ея руку.

— Десница Господня тяжела.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Слдующія пять недль Гемма и Оводъ провели среди волненій и работы, оставлявшихъ имъ мало времени и энергіи думать о своихъ личныхъ длахъ. Когда оружіе было благополучно доставлено въ папскую территорію, оставалось еще боле трудное и опасное дло. Нужно было незамтнымъ образомъ перенести оружіе изъ тайныхъ складовъ въ горныхъ ущельяхъ и оврагахъ, распредлить его по различнымъ мстнымъ центрамъ, и оттуда уже по деревнямъ. Вся мстность кишла шпіонами, и Доминикиво, которому Оводъ поручилъ перевозъ аммуниціи, послалъ во Флоренцію встника, съ требованіемъ немедленной помощи или отсрочки. Оводъ настаивалъ, чтобы все было кончено къ средин іюня, а трудность перевоза по плохимъ дорогамъ, а также безконечныя препятствія и замедленія изъ-за необходимости постоянно прятаться, приводили Доминикино въ полное отчаяніе. ‘Я между Сциллой и Харибдой,— писалъ онъ,— не могу торопиться изъ боязни, что все откроется, а медлить невозможно, если нужно поспть къ сроку. Или пошлите мн тотчасъ же необходимую помощь или скажите венеціанцамъ, что мы не будемъ готовы ране первой недли въ іюл’.

Оводъ принесъ письмо Гемм, и пока она его читала, сидлъ, нахмурившись, на ковр и гладилъ кошку противъ шерсти.

— Это печально,— сказала она.— Едва ли можно задержать венеціанцевъ на дв недли.

— Конечно, нтъ, это полная нелпость. Доминикино с-слдовало бы п-понять это. Мы должны подчиняться венеціанцамъ, а не они намъ.

— Винить Доминикиво тоже нельзя. Онъ, очевидно, сдлалъ то, что могъ, и не можетъ длать невозможнаго.

— Дло не въ Доминикино, а въ томъ, что онъ одинъ, а не съ кмъ-нибудь вдвоемъ. Нужно было бы имть по крайней мр одного отвтственнаго человка, чтобы охранять складъ, а другого, чтобы наблюдать за перевозомъ. Нужно послать ему надежнаго помощника.

— Кого же мы можемъ послать? насъ во Флоренціи нтъ никого.

— Ну, такъ я с…самъ поду.

Она откинулась въ кресл и посмотрла на него.

— Нтъ, это невозможно. Слишкомъ рискованно.

— И все-таки п…придется хать мн, если мы не п-придумаемъ другого исхода.

— Продумаемъ другой исходъ — вотъ и все. О томъ, чтобы вы теперь опять ухали, не можетъ быть и рчи.

Упрямая складка обозначилась въ углахъ его нижней губы.

— Не з…знаю, почему объ этомъ не можетъ быть рчи.

— Вы поймете, если на секунду подумаете спокойно. Прошло только пять недль съ тхъ поръ, какъ вы вернулись. Полиція вся на ногахъ изъ-за исторіи съ паломникомъ, и обыскиваетъ окрестности, чтобы понять, въ чемъ дло. Я знаю, что вы замчательно умете мнять свою наружность, но вспомните, какая масса народа видла васъ и въ образ Діего, и въ одежд мужика, къ тому же нельзя скрыть ни вашей хромоты, ни шрама на лиц.

— Д…достаточно есть хромыхъ на свт.

— Да, но нтъ многихъ людей въ Романь, которые хромали бы, имли шрамъ на лиц, искалченную руку, и у которыхъ были бы голубые глаза при смугломъ цвт лица.

— Цвтъ глазъ можно измнить при помощи беладонны.

— Но трудно измнить все другое. Нтъ, это невозможно. хать вамъ теперь со всми вашими особыми примтами, значило бы открыто лзть въ западню, васъ наврное забрали бы.

— Но вдь н…нужно, чтобы кто-нибудь п… помогъ Доминикино.

— Какая помощь ему отъ того, что васъ заберутъ въ такой критическій моментъ. Вашъ арестъ погубилъ бы все дло.

Но Овода трудно было убдить. Споръ продолжался безъ всякаго результата. Гемма начинала понимать, какой неисчерпаемый источникъ спокойнаго упрямства былъ въ его характер, и если бы она не была такъ сильно убждена въ своей правот на этотъ разъ, она наврное уступила бы ему, чтобы прекратить споръ. Но на этотъ разъ она не могла подчиниться ему. Практическая польза предполагаемой поздки казалась ей недостаточно важной, чтобы подвергаться изъ-за нея такому риску: кром того она смутно подозрвала, что его ршеніе вызвано было не столько политической необходимостью, сколько болзненнымъ исканіемъ опасности и связаннаго съ нею возбужденія. У него вошло въ привычку играть своей жизнью, и жажда ненужныхъ опасностей казалась ей невоздержанностью, противъ которой нужно было спокойно, но твердо бороться. Увидвъ, что вс ея доводы безсильны противъ его упрямаго ршенія поступать по своему, она употребила послднее средство.

— Будемъ говорить откровенно,— сказала она,— и называть вещи своими именами. Вовсе не затрудненіе Доминикино заставляетъ васъ хать теперь, а ваша личная страсть къ…

— Неправда,— прервалъ онъ вспыльчиво,— я о немъ больше не думаю, я не хочу его больше видть.

Онъ замолчалъ, увидвъ по ея лицу, что выдалъ себя. Глаза ихъ встртились на минуту и опустились. И ни одинъ изъ нихъ не произнесъ имеви, о которомъ каждый думалъ.

— Дло не въ Д…доминикино,— пробормоталъ онъ, наконецъ, спрятавъ на половину голову въ густой шерсти кошки:— я чувствую, какой опасности подвергается дло, если не послать помощи.

Она пропустила эту слабую увертку безъ отвта и продолжала говорить, какъ будто бы ее не прерывали.

— Васъ толкаетъ туда обычное ваше влеченіе въ опасности. Вы жаждете опасности, когда что-нибудь васъ гнететъ, какъ тянулись въ опіуму, когда были больны.

— Не я просилъ опіуму,— сказалъ онъ запальчиво,— а меня просили, чтобы я принималъ его.

— Конечно, вы отчасти гордитесь своимъ стоицизмомъ, и просьба о физическомъ облегченіи оскорбила бы вашу гордость. Но вамъ пріятно рисковать своей жизнью, чтобы успокоить этимъ путемъ нервы… А въ сущности различіе тутъ самое условное.

Онъ взялъ въ руки голову кошки, откинулъ ее назадъ я взглянулъ въ ея круглые срые глаза.

— Это правда,— Паштъ?— сказалъ онъ.— Вс эти обвиненія твоей госпожи справедливы? Прикажешь мн покаяться въ своей вин? Вдь ты мудрый зврекъ, и никогда опіума не требуешь, не правда ли? Предки твои были богами въ Египт и никто не н-наступалъ имъ на хвостъ. Но не знаю, что бы сдлалось съ твоимъ величественнымъ спокойствіемъ, если бы я взялъ твою лапку и держалъ ее надъ с-свчей. Запросилъ бы опіума, да? Или, быть можетъ — смерти? Нтъ, кошечка, мы не имемъ нрава умирать по личному желанію. Можно выругаться иногда, если это облегчаетъ, но нельзя отдергивать лапку.

— Прочь.— Она сняла кошку съ его колнъ и уложила ее на скамейку.— У насъ еще будетъ время поговорить объ этомъ. Теперь надо подумать о томъ, какъ бы выпутать Доминикино изъ его ужаснаго положенія. Что теб, Кэтти? пришелъ кто-нибудь? Я занята.

— Пакетъ отъ миссъ Райтъ, сударыня.

Въ тщательно запечатанномъ конверт было письмо, адресованное къ миссъ Райтъ, но не раскрытое. На немъ была марка папской области. Нсколько подругъ Геммы жили во Флоренціи и много конспиративныхъ писемъ получалось ради безопасности на ихъ адреса.

— Это письмо отъ Микелле,— сказала она, быстро взглянувъ на письмо, въ которомъ рчь шла о цнахъ лтняго пансіона въ Аппеннинахъ, въ конц страницы было два маленькихъ пятна.

— Это химическія чернила. Возьмите пузырекъ въ третьемъ ящик стола. Тамъ жидкость для реакціи. Да, вотъ этотъ пузырекъ.

Онъ разложилъ письмо на стол и провелъ маленькой кисточкой по страницамъ. Когда настоящее содержаніе письма выступило на бумаг въ блестящихъ синихъ буквахъ, онъ откинулся въ кресл и расхохотался.

— Что съ вами?— спросила она торопливо. Онъ передалъ ей бумагу.

Доминикино арестованъ, прізжайте тотчасъ же.

Она сидла, держа письмо въ рукахъ а глядя безнадежнымъ взглядомъ на Овода.

— Н-ну,— спросилъ онъ своимъ ироническимъ протяжнымъ тономъ.— Теперь вы уже согласны на мой отъздъ.

— Да,— сказала она.— Вы должны хать, но и я тоже.

Онъ взглянулъ на нее съ нкоторымъ изумленіемъ.

— Вы? Но…

— Да, конечно, очень непріятно никого не оставить во Флоренціи. Но теперь приходится думать только о томъ, чтобы раздобыть лишнюю пару рукъ.

— Тамъ есть множество людей.

— Но имъ нельзя вполн доврять. Вы сами только что сказали, что надо имть двухъ отвтственныхъ людей, и если Доминикино нельзя было дйствовать одному, то, очевидно, и вамъ тоже. И человку такъ сильно скомпрометированному, какъ вы, еще трудне дйствовать, и онъ еще боле нуждается въ помощи. Вмсто васъ я Доминикино, нужно, чтобы были вы и я.

— Да, вы правы,— сказалъ онъ,— и чмъ скоре мы подемъ, тмъ лучше. Но вмст хать намъ нельзя. Если я отправлюсь сегодня ночью, то вы можете хать, скажемъ, завтра.

— Куда же?

— Это еще нужно обсудить. Я думаю, что самое лучшее прямо отправиться въ Фаенцу. Я выду сегодня вечеромъ въ борго Санъ-Лоренцо, тамъ пріобрту какое-нибудь платье и отправлюсь дальше.

— Другого исхода я въ самомъ дл не вижу,— сказала она съ тревогой въ голос,— но очень рискованно вамъ хать такъ поспшно и довриться контрабандистамъ въ пріисканіи костюма. Вамъ бы слдовало имть по крайней мр три свободныхъ дня, прежде чмъ переходить границу.

— Не безпокойтесь,— отвтилъ онъ, улыбаясь.— Меня могутъ захватить потомъ, но не на границ. Въ горахъ я въ такой же безопасности, какъ и здсь. Ни одинъ контрабандистъ въ Аппеннинахъ не выдастъ меня. Но я не совсмъ спокоенъ относительно вашего перезда черезъ границу.

— Это пустяки. Я возьму паспортъ Луизы Райтъ и отправлюсь какъ бы для отдыха въ горы. Меня въ Романь никто не знаетъ, а васъ каждый шпіонъ.

— Къ с…счастью и каждый контрабандистъ.

Она посмотрла на часы.

— Теперь половина третьяго: предъ нами конецъ дня и вечеръ, если вы подете сегодня ночью.

— Въ такомъ случа я отправлюсь теперь домой, все устрою и запасусь хорошей лошадью. Я поду верхомъ въ Санъ-Лоренцо. Это гораздо безопасне.

— Но вовсе не безопасно вамъ нанимать лошадь. Хозяинъ ея…

— Да я и не стану нанимать. Я знаю человка, который мн одолжитъ лошадь, и ему можно доврять. Онъ много длалъ для меня и раньше. Кто-нибудь изъ пастуховъ приведетъ ее обратно черезъ дв недли. И такъ, я вернусь сюда въ пять или въ половин шестого, А пока меня не будетъ, я хотлъ бы, чтобы вы пошли къ Мартини и объяснили, въ чемъ дло.

— Мартини?— Она обернулась и взглянула на него съ удивленіемъ.

— Да, нужно доврить ему нашу тайну, если вы не придумали кого ни будь другого.

— Я не совсмъ понимаю, что вы хотите сказать.

— Вамъ нужно имть здсь довренное лицо въ случа какого-нибудь затрудненія. Изъ всей здшней компаніи я боле всего довряю Мартини. Рикардо сдлалъ бы для насъ все, что могъ, но я думаю, на Мартини можно боле положиться. Впрочемъ, вы его лучше знаете: поступайте поэтому, какъ сами считаете лучшимъ.

— Я ни на минуту не сомнваюсь въ томъ, что на Мартини можно во всемъ положиться, и думаю, что онъ всегда согласится оказать вамъ всякую помощь, но…

Онъ сразу все понялъ.

— Гемма, что бы вы подумали, если бы близкій товарищъ не обратился къ вамъ за помощью, которую вы могли бы ему оказать, и поступилъ такъ изъ боязни огорчить васъ. Разв это было бы доказательствомъ истинной дружбы?

— Хорошо,— сказала она посл короткаго молчанія.— Я сейчасъ пошлю Кэтти за нимъ. Тмъ временемъ я схожу къ Луиз за паспортомъ. Она мн общала одолжить его въ случа надобности. А какъ насчетъ денегъ? Взять изъ моихъ въ банк?

— Нтъ, не стоитъ: у меня пока есть довольно для насъ обоихъ. Ваши деньги пригодятся когда не хватитъ моихъ. И такъ, до половины шестого? Я васъ наврное застану дома?

— О, да, я вернусь гораздо раньше.

Получасомъ позже назначеннаго времени онъ вернулся и засталъ Гемму и Мартини сидящими на террас. Онъ сразу увидлъ, что они вели тяжелый разговоръ, на ихъ лицахъ видны были слды волненія, и Мартини былъ боле угрюмъ и молчаливъ, чмъ обыкновенно.

— Вы успли все сдлать?— спросила Гемма.

— Да, и принесъ вамъ денегъ на дорогу. Лошадь будетъ ожидать меня у Понте-Россо въ часъ ночи.

— Не слишкомъ ли это поздно? Вамъ слдуетъ быть въ Санъ-Лоренцо прежде, чмъ поднимутся люди утромъ.

— Такъ оно и будетъ, лошадь у меня очень быстрая. Я хочу ухать отсюда съ полной безопасностью. Я больше не вернусь домой. У дверей моихъ сторожитъ шпіонъ, и онъ думаетъ, что я дома.

— Какъ вы ушли незамченнымъ изъ дому?

— Изъ кухоннаго окна въ садъ и черезъ стну сосдняго огорода. Вотъ почему я такъ опоздалъ. Мн нужно было надуть шпіона. Я оставилъ хозяина лошади въ кабинет на весь вечеръ, лампа будетъ горть до поздней ночи. Когда шпіонъ увидитъ свтъ въ окн и тнь на шторахъ, онъ будетъ совершенно увренъ, что я сижу дома.

— Такъ что вы останетесь здсь до отъзда.

— Да, я не хочу, чтобы меня видли на улицахъ сегодня вечеромъ. Есть у васъ сигара, Мартини? Я знаю, что синьора Болла позволяетъ курить.

— Да меня все равно не будетъ въ комнат. Я должна пойти внизъ помочь Кэтти приготовить обдъ.

Когда она ушла, Мартини всталъ со стулъ и стадъ ходить по комнат, заложивъ руки за спину. Оводъ глядлъ на улицу молча, наблюдая за моросившимъ дождемъ.

— Риваресъ,— сказалъ Мартини, остановившись противъ него, но не поднимая глазъ.— Въ какое дло вы ее втягиваете?

Оводъ вынулъ изо рта сигару и выпустилъ длинную струю дыму.

— Она дйствуетъ по собственной иниціатив,— сказалъ онъ.— Я ее не уговаривалъ.

— Да, да, я знаю. Но скажите…

Онъ остановился.

— Я вамъ скажу все, что могу.

— Я хотлъ бы знать о подробностяхъ вашего предпріятія въ горахъ. Ей предстоитъ серьезная опасность?

— Вы хотите знать правду?

— Хочу.

— Въ такомъ случа — да. Опасность есть.

Мартини отвернулся и сталъ ходить взадъ и впередъ. Потомъ оцъ опять остановился:

— Я долженъ васъ спросить еще объ одномъ. Конечно, если не хотите, то можете и не отвчать. Но ужъ если отвтите, то скажите правду. Вы ее любите?

Оводъ осторожно стряхнулъ пепелъ сигары и продолжалъ курить молча.

— Это значитъ, что вы не хотите отвтить мн на этотъ вопросъ.

— Нтъ, я думаю только, что имю право знать, почему вы меня объ этомъ спрашиваете?

— Почему? Великій Боже, разв вы сами не видите?

— А!— Онъ отложилъ сигару и твердо взглянулъ на Мартини.— Да,— сказалъ онъ наконецъ медленно и тихо,— я ее люблю, но не думайте, что я буду говорить ей о любви, или безпокоить ее своими чувствами, я только хочу…

Голосъ его замеръ, становясь слабымъ, страннымъ шопотомъ. Мартини подошелъ на шагъ ближе.

— Только хотите…

— Умереть.

Онъ смотрлъ прямо передъ собой холоднымъ, неподвижнымъ взглядомъ, какъ будто онъ уже былъ мертвымъ. Когда онъ, опять заговорилъ, голосъ его сталъ ровнымъ и безжизненнымъ.

— Вамъ нечего тревожить ее этимъ раньше времени,— сказалъ онъ,— но я твердо увренъ, что погибну на этотъ разъ. Опасность, конечно, есть для всякаго, она знаетъ это также, какъ и я. Но контрабандисты употребятъ вс усилія, чтобы укрыть ее. Они славные молодцы, хотя нсколько грубоваты. Чтоже касается меня, то веревка уже накинута на мою шею, и, перейдя черезъ границу, я только затяну узелъ.

— Риваресъ, что вы говорите? Конечно, опасность есть, въ особенности для васъ, я это понимаю. Но вы такъ часто переходили черезъ границу, и всегда благополучно.

— Да, а на этотъ разъ я попадусь.

— Но почему, откуда вы знаете?

Оводъ сухо усмхнулся.

— Помните нмецкую легенду о человк, который умеръ, встртивъ своего двойника? Нтъ? Онъ явился ему ночью, въ пустынномъ мст, ломая руки въ отчаяніи. Я тоже встртилъ моего двойника въ послдній разъ, когда былъ въ горахъ, и уже не вернусь, когда перейду еще разъ черезъ границу.

Мартини подошелъ къ нему и положилъ руку на спинку кресла.

— Послушайте, Риваресъ, я не понимаю всего этого метафизическаго вздора, но я знаю одно. Если у васъ есть такое предчувствіе, то вамъ не слдуетъ хать. Самое врное средство попасться, это быть заране увреннымъ въ неудач. Вы, вроятно, нездоровы и чмъ-нибудь встревожены, если думаете о такомъ вздор. И почему бы мн не похать вмсто васъ. Я могу исполнить все что нужно,— а вы можете послать письмо своимъ людямъ, объясняя…

— Для того, чтобы васъ убили вмсто меня. Какъ это было бы остроумно.

— О, меня то не убьютъ. Меня не такъ знаютъ, какъ васъ. И кром того, если бы даже…

Онъ остановился, и Оводъ взглянулъ на него медленнымъ, испытующимъ взглядомъ. Рука Мартини опустилась.

— Ей, вроятно, не такъ было бы тяжело потерять меня, какъ васъ,— сказалъ онъ совершенно просто,— кром того, Риваресъ, это дло общественное, и нужно глядть на него съ точки зрнія наибольшаго блага для наибольшаго числа людей. Ваша ‘рыночная цна’ кажется, такъ это называютъ экономисты — выше моей. Я это ясно понимаю, хотя и не имю особыхъ причинъ любить насъ. Вы боле значительный человкъ, чмъ я. Не знаю, лучше ли вы меня, но вы имете больше значенія, и ваша смерть была бы большой потерей, чмъ моя.

По тону его голоса можно было бы предположить, что онъ разсуждаетъ о биржевыхъ цнностяхъ. Оводъ взглянулъ на него, весь дрожа.

— Чего же вы хотите? чтобы я ждалъ, пока сама собою разверзнется могила, чтобы поглотить меня? Я встрчу мракъ смерти какъ невсту, если я долженъ умереть. Послушайте, Мартини, мы съ вами тутъ говоримъ глупости.

— По крайней мр, вы,— сказалъ Мартини угрюмымъ тономъ.

— Да, но и вы также. Ради Бога, безъ романтическихъ самопожертвованій, безъ подражаній Донъ-Карлосамъ и маркизамъ Поза. Мы живемъ въ девятнадцатомъ вк, и если мн предстоитъ умереть, то нужно это сдлать.

— А если мн предстоитъ оставаться въ живыхъ, то, очевидно, я долженъ покориться этому, не такъ-ли. Вы счастливецъ, Риваресъ.

— Да,— лаконически согласился Оводъ.— Я всегда былъ удачникомъ.

Они молча курили въ продолженіи нсколькихъ минутъ и затмъ стали обсуждать дловыя подробности. Когда Гемма пришла звать ихъ къ обду, на лиц ни того, ни другого не видно, было, что разговоръ ихъ былъ не обычнымъ.

Посл обда они сидли, обсуждая разные планы и длая необходимыя распоряженія. Въ одиннадцать часовъ Мартини поднялся и взялъ шляпу.

— Я пойду домой и принесу свой плащъ для васъ, Риваресъ. Я думаю, что въ немъ васъ будетъ трудне узнать, чмъ въ вашемъ свтломъ костюм. Кром того, я произведу рекогносцировку, чтобы убдиться до отъзда, что втъ шпіоновъ вблизи.

— Разв вы подете со мной до городскихъ воротъ?

— Да, лучше имть четыре глаза чмъ два, на случай погони. Я вернусь въ полночь. Пожалуйста, не узжайте до меня. Дайте мн ключъ, Гемма, чтобы не нужно было звонить, когда я вернусь.

Она взглянула ему въ лицо, когда онъ взялъ у нея ключъ. Она поняла, что это былъ предлогъ, чтобы оставить ее наедин съ Оводомъ.

— Мы съ вами переговоримъ еще завтра,— сказала она.— У насъ будетъ время утромъ, когда я покончу съ укладкой вещей.

— О, да, времени еще будетъ вдоволь Я еще хотлъ разспросить васъ кое о чемъ, Риваресъ, но объ этомъ мы можемъ поговорить по дорог. Вы лучше отправьте Кэтти спать, Гемма, и говорите оба потише. Итакъ, прощайте, до двнадцати часовъ.

Онъ ушелъ, слегка поклонившись и улыбаясь, и прихлопнулъ за собою дверь, чтобы сосди могли слышать, что гости синьоры Боллы уже ушли.

Гемма пошла въ кухню, пожелать спокойной ночи Кетти, и вернулась съ чашкой чернаго кофе на поднос.

— Не хотите ли немножко прилечь?— сказала она.— Вамъ не придется спать всю ночь.

— О, нтъ, я высплюсь въ Сенъ-Лоренцо, пока мн будутъ готовить костюмъ.

— Такъ выпейте хоть кофе. Подождите минутку, я вамъ достану бисквиты.

Когда она опустилась на полъ и открыла нижній шкапчикъ буфета, онъ вдругъ нагнулся надъ ея плечомъ.

— Что у васъ тамъ? Шоколадныя конфекты и карамель. Да вдь это царское лакомство.

Она взглянула на него, слабо улыбаясь его восторгу.

— Вы любите конфекты? Я всегда держу ихъ для Чезаре. Онъ настоящій ребенокъ въ этомъ отношеніе.

— Въ с…самомъ д…дл? Ну такъ вы достаньте ему другихъ конфектъ, а эти д…дайте мн съ собой. Я положу карамель въ карманъ. Это в…вознаградитъ меня за потерянныя радости жизни. Над…дюсь, что мн дадутъ погрызть леденцовъ, когда будутъ вести меня на казнь.

— Подождите, я вамъ найду коробку для конфектъ, а то он слишкомъ липкія. И шоколадъ тоже положить?

— Нтъ, я хочу его сть теперь съ вами.

— Но я не люблю шеколада, и хочу, чтобы вы сли теперь около меня и поговорили серьезно. Вдь намъ едва ли придется еще разъ поговорить другъ съ другомъ прежде чмъ одинъ изъ насъ будетъ убитъ, и…

— Она не любитъ шеколада!— бормоталъ онъ тихимъ голосомъ.— Ну такъ я буду лакомиться одинъ. Это вдь какъ бы ужинъ предъ казнью. Вы должны исполнять сегодня вс мои капризы. Прежде всего я хочу, чтобы вы сли на это кресло и такъ какъ вы предлагали мн лечь, то я улягусь здсь совсмъ удобно.

Онъ спустился на коверъ у ея ногъ,— оперся локтемъ на кресло и заглянулъ ей въ лицо.

— Какая вы блдная. Это потому, что вы такъ грустно смотрите на жизнь и не любите шеколода.

— Да будьте же серьезнымъ пять минутъ. Вдь все-таки дло идетъ о жизни и смерти.

— И двухъ минутъ не хочу быть серьезнымъ, дорогая. Этого не стоятъ ни смерть, ни жизнь.

Онъ завладлъ обими руками ея и слегка ударялъ ихъ пальцами.

— Да не будьте же серьезны какъ Минерва! а то я черезъ минуту расплачусь и вамъ же будетъ жалко. Я хотлъ бы, чтобы вы улыбнулись. У васъ такая неожиданная улыбка. Пожалуйста, не браните меня, дорогая, давайте сть вмст наши бисквиты, какъ благонравныя дти, не ссорясь изъ-за нихъ, вдь завтра придетъ смерть.

Онъ взялъ сладкій бисквитъ съ тарелки и тщательно переломилъ его пополамъ, аккуратно для и сахарныя украшенія на немъ.

— Пусть это будетъ нашимъ причастіемъ, какъ въ церкви. Возьмите и скушайте — это тло мое. А затмъ мы в…выпьемъ в…вина изъ одного стакана. Такъ полагается. Длайте это въ память…

Она поставила стаканъ на столъ.

— Перестаньте,— сказала она, почти рыдая. Онъ взглянулъ на нее и опять взялъ ея руки въ свои.

— Забудемте теперь вс заботы на время. Когда одинъ изъ насъ умретъ, другой вспомнитъ этотъ часъ. Забудемъ шумный, назойливый свтъ, который реветъ вокругъ, уйдемъ вмст, рука въ руку, въ тайные покои смерти и будемъ лежать среди красныхъ цвтовъ мака. Тише! Помолчимъ немного.

Онъ положилъ голову на ея колна и закрылъ лицо руками. Она тихо нагнулась надъ нимъ, положивъ руку на его черную голову. Такъ время проходило, и ни одинъ изъ нихъ не двигался и не говорилъ.

— Милый, теперь уже около двнадцати,— сказала она, наконецъ.

Онъ поднялъ голову.

— У насъ осталось всего нсколько минутъ. Мартини вернется сейчасъ и, быть можетъ, мы больше не увидимъ другъ друга. Вы ничего не хотите сказать мн?

Онъ медленно поднялся и пошелъ въ другой уголъ комнаты. Наступило минутное молчаніе.

— Я долженъ вамъ сказать одну вещь,— сказалъ онъ, едваслышно.— Одну вещь — сказать вамъ…

Онъ остановился и слъ у окна, закрывая лицо обіими руками.

— Какъ долго вы медлили и не хотли сжалиться.— сказала она тихо.

— Я не видлъ жалости къ себ въ жизни и думалъ — сначала — что вамъ безразлично…

— Теперь вы этого не думаете?

Она подождала минуту, ожидая, что онъ заговоритъ, потомъ перешла черезъ комнату и стала рядомъ съ нимъ.

— Скажите мн, наконецъ правду,— прошептала она.— Подумайте, если васъ убьютъ, а меня нтъ,— мн придется прожить всю жизнь,— и никогда не знать наврное…

Онъ крпко сжалъ ея руки въ своихъ.

— Если меня убьютъ… Видите ли, когда я отправился въ Южную Америку… А… Мартини!..

Онъ остановился, весь вздрогнувъ, и широко открылъ дверь въ переднюю. Мартини вытиралъ сапоги у входа.

— Минута въ м…мнуту, какъ всегда. Вы жив…вой хронометръ, Мартини. Это вашъ дор…рожный плащъ?

— Да и еще кое-какія вещи. Я старался, чтобы вн не промокли, но дождь идетъ проливной. Вамъ предстоитъ не особенно пріятная поздка.

— Все равно. На улиц все обстоитъ благополучно?

— Да, вс шпіоны, кажется, пошли спать. Да оно и понятно въ такую ненастную ночь. Это кофе, Гемма? Его нужно напоить чмъ-нибудь теплымъ прежде чмъ онъ отправится въ такую сырость — иначе онъ простудится.

— Это черный кофе и очень крпкій. Я вскипячу немного молока.

Она отправилась въ кухню, крпко сжимая губы и стараясь побороть свое волненіе. Когда она вернулась съ молокомъ, Оводъ надлъ плащъ и застегивалъ кожанные гетры, принесенные Мартини. Онъ выпилъ стаканъ кофе стоя, и взялъ широкополую дорожную шляпу.

— Я полагаю, что пора отправляться, Мартини. Нужно еще сдлать !!!!ободъ прежде, чмъ хать за городъ. А теперь прощайте, синьора, я встрчусь съ вами въ Форли въ пятницу, если не случится чего-нибудь особеннаго. Подождите минуту, в…вотъ адресъ.

Онъ вырвалъ листокъ изъ своей записной книжки и напиралъ нсколько словъ карандашемъ.

— У меня уже есть адресъ,— сказала она беззвучно и спокойно.

— Есть? Но я все-таки написалъ на всякій случай. Пойдемъ, Мартини. Тише. Не скрипите дверью.

Они осторожно спустились съ лстницы. Когда дверь на улицу захлопнулась за ними, Гемма вернулась въ комнату, и механически развернула бумажку, которую онъ вложилъ въ ея руку. Подъ адресомъ было написано: ‘я вамъ все скажу при свиданіи’.

II.

Въ Бринигелл былъ рыночный день и деревенское населеніе собралось туда изъ деревушекъ изъ селъ всего округа, привозя свиней, домашнихъ птицъ, молочные продукты и полудикій горный скотъ. Рыночная площадь была переполнена суетливой толпой, которая смялась, шутила, покупала сушеныя фиги, дешевые пряники и смечки. Смуглые босые ребятишки ползали лицомъ внизъ по земл подъ горячимъ солнцемъ, а матери ихъ сидли подъ деревьями съ корзинами масла и яицъ.

Монсиньоръ Монтанелли вышелъ поздороваться съ народомъ. Его сразу окружила шумная толпа дтей, протягивая ему огромные пучки ирисовъ, красныхъ маковъ и нжныхъ блыхъ нарцисовъ, сорванныхъ на холмахъ. Его любовь къ дикимъ цвтамъ была извстна, какъ одна изъ слабостей, которыя къ лицу очень мудрымъ людямъ. Если бы другой на его мст наполнялъ свой домъ травами и растеніями, надъ нимъ бы наврное смялись, но ‘святой кардиналъ’ могъ позволить себ нсколько невинныхъ странностей.

— А ты, Маріуччіа,— сказалъ онъ, гладя одну изъ двочекъ по голов,— выросла съ тхъ поръ, какъ я видлъ тебя въ послдній разъ. Что съ ревматизмомъ твоей бабушки?

— Ей теперь лучше, ваше преосвященство, но мать очень плоха.

— Какъ это грустно. Скажи матери, чтобы она зашла какъ-нибудь сюда. Можетъ быть, докторъ Джіордани сможетъ помочь ей. Я устрою ее здсь гд-нибудь. Можетъ быть, перемна мста, принесетъ ей пользу. А у тебя лучше видъ, Луиджи. Что глаза?

Онъ пошелъ дальше, болтая съ горными жителями. Онъ всегда помнилъ имена и годы дтей, заботы и тревоги ихъ родителей, и разспрашивалъ съ интересомъ о томъ, выздоровла ли корова, заболвшая на Рождество, и о томъ, что сдлалось съ куклой, попавшей подъ колеса на рынк въ прошедшій разъ.

Когда онъ вернулся во дворецъ, начался торгъ. Хромой человкъ въ синей блуз съ черными волосами, падающими ему на глаза, и глубокимъ шрамомъ на лвой щек, лниво приблизился къ одному изъ навсовъ и на скверномъ итальянскомъ язык попросилъ лимонаду.

— Вы не здшній?— сказала женщина, наливая ему лимонадъ и глядя ему въ лицо.

— Нтъ, я изъ Корсики.

— Ищете работы?

— Да. Скоро снокосъ, и одинъ человкъ, у котораго ферма близъ Равенны, былъ недавно въ Бастіи и сказалъ мн, что здсь можно достать работы сколько угодно.

— Давай вамъ Богъ счастья. Но времена здсь плохія.

— А въ Корсик еще хуже того, матушка. Не знаю, что и длать нашему брату.

— Какъ же вы одинъ сюда добрались?

— Со мной здсь товарищъ. Вотъ онъ. въ красной рубах. Эй, Паоло!

Микелле явился на зовъ лнивой походкой, засунувъ руки въ карманы. Изъ него вышелъ недурной корсиканецъ, несмотря на рыжій парикъ, который онъ надлъ для того, чтобы его не узнали. Что же касается Овода, то онъ великолпно подходилъ къ своей роли.

Они стали вмст бродить по площади. Микелле насвистывалъ, а Оводъ плелся за нимъ съ узелкомъ за плечами и тащилъ ноги по земл, чтобы меньше выдавать свою хромоту. Они ждали одного человка, который долженъ былъ привезти имъ важныя всти.

— Вотъ Марконе верхомъ въ томъ углу,— вдругъ прошепталъ Микелле. Оводъ, продолжая тащить узелъ, направился къ всаднику.

— Не нужно ли вамъ работника для снокоса, сударь?— сказалъ онъ, касаясь своей изорванной шапки и проводя пальцемъ по уздечк лошади.

Это былъ условленный знакъ, и всадникъ, который по виду похожъ былъ на деревенскаго управляющаго, сошелъ съ лошади и бросилъ поводья ей на шею.

— Что вы умете длать?

Оводъ продолжалъ мять шапку.

— Я могу сно косить, сударь, и заборы подстригать,— началъ онъ, и продолжалъ тмъ же голосомъ:— въ часъ ночи у входа въ круглый погребъ. Возьмите съ собой дв хорошихъ лошади и повозку. Я буду ждать въ погреб. А, кром того, я могу еще и землю копать, сударь, и…

— Хорошо. Мн нуженъ только работникъ для снокоса. Вы уже работали въ этихъ мстахъ?

— Одинъ только разъ, сударь.— Помните, что нужно придти хорошо вооруженнымъ. Мы можемъ встртить летучій отрядъ. Не идите лсной тропинкой. Другая сторона безопасне. Если встртится шпіонъ, не разговаривать съ нимъ. Сразу стрлять. Я буду радъ работать на васъ, сударь.

— Да, но мн нуженъ опытный работникъ.— Нтъ, у меня нтъ мелочи.

Къ нимъ подошелъ нищій въ лохмотьяхъ и сталъ говорить жалобнымъ, однообразнымъ голосомъ:

— Сжальтесь надъ бднымъ слпымъ во имя Пресвятой Двы… Скоре уходите. Сюда приближается летучій отрядъ… Пресвятая Царица Небесная. Два Пречистая. Они васъ ищутъ, Риваресъ, и будутъ здсь черезъ дв минуты… И да защитятъ васъ святые угодники… А теперь поспшите. Во всхъ углахъ шпіоны. Прокрасться незамченнымъ невозможно.

Марконе положилъ поводья въ руку Овода.

— Скоре! Позжайте къ мосту и бросьте лошадь. Тамъ можно спрятаться во рву. Мы вс хорошо вооружены и можемъ задержать ихъ здсь минутъ десять.

— Нтъ, я не хочу, чтобы васъ забрали. Станьте вс рядомъ со мной и стрляйте по очереди посл меня. Подойдемъ теперь ближе къ лошадямъ, он привязаны къ дворцовой лстниц. Приготовьте ножи. Мы будемъ отступать, сражаясь. И когда я брошу шапку на землю, отвяжите уздцы и вскочите каждый на ближайшую лошадь. Такимъ образомъ мы вс доберемся до лса.

Они говорили такъ спокойно и тихо, что даже стоявшіе вблизи не могли предположить, что дло идетъ о чемъ нибудь боле серьезномъ, чмъ снокосъ. Марконе, ведя свою собственную кобылицу за увдцы, подходилъ къ привязаннымъ лошадямъ, Оводъ шелъ, прихрамывая, рядомъ съ нимъ, а нищій слдовалъ за ними съ протянутой рукой и продолжая жалобно причитывать. Микелле подошелъ къ нимъ, насвистывая. Нищій предупредилъ его о положеніи дла, когда проходилъ мимо, и онъ спокойно передалъ извстіе тремъ товарищамъ, которые ли сырой лукъ, сидя подъ деревомъ. Они тотчасъ же встали и пошли за нимъ. И прежде чмъ кто-либо обратилъ на нихъ вниманіе, вс семь человкъ стояли вмст у дворцовой лстницы, каждый держа въ одной рук спрятанный пистолетъ, привязанныя же лошади были совершенно близко отъ нихъ.

— Не выдавайте себя, пока я не тронусь съ мста,— говорилъ Оводъ ясно и спокойно.— Они, можетъ быть, не узнаютъ насъ. Когда я выстрлю, начните по очереди. Не стрляйте въ людей, а только постарайтесь ранить лошадей, чтобы нельзя было погнаться за нами. Пусть трое стрляютъ, а трое снова заряжаютъ. Если кто-нибудь окажется между нами и нашими лошадьми, убивайте. Итакъ, когда я брошу шапку на землю, каждый дйствуетъ за себя. Только ни въ какомъ случа не останавливаться.

— Вотъ они,— сказалъ Микелле.— Оводъ оглянулся съ видомъ наивнаго и глупаго изумленія, между тмъ какъ вся толпа сразу побросала свои дла.

Пятнадцать вооруженныхъ людей медленно приближались верхомъ въ рыночной площади. Имъ очень трудно было пробраться сквозь густую толпу, и если бы не шпіоны по угламъ площади, вс семь заговорщиковъ. могли бы спокойно скрыться, пока вниманіе толпы было занято солдатами. Микелле приблизился въ Оводу.

— Не убжать ли намъ теперь?

— Нтъ. Насъ окружаютъ шпіоны, и одинъ изъ нихъ узналъ меня. Онъ только что послалъ человка сказать капитану, кто я. Наше единственное спасеніе въ томъ, чтобы стрлять въ ихъ лошадей.

— Который изъ нихъ шпіонъ.

— Первый, въ котораго я выстрлю. Вы вс готовы? Они намъ очистили путь. Теперь они собираются сразу кинуться на насъ.

— Прочь съ дороги,— крикнулъ капитанъ.— Во имя его святйшества!

Толпа поддалась, изумленная и встревоженная, и солдаты быстро направились къ маленькой групп, стоявшей у дворца. Оводъ вытащилъ пистолетъ изъ блузы и выстрлилъ не въ приближающихся солдатъ, а въ шпіона, который подходилъ въ лошадямъ и теперь упалъ съ пробитымъ затылкомъ. Тотчасъ же посл этого то выстрла раздалось еще шесть, и заговорщики быстро подошли въ привязаннымъ лошадямъ.

Одна изъ кавалерійскихъ лошадей пошатнулась и упала, а за ней упала другая съ пронзительнымъ крикомъ. Затмъ среди визговъ и криковъ испуганной толпы, раздался громкій властный голосъ командующаго офицера, который поднялся въ стременахъ и держалъ саблю надъ головой.

— За мной, ребята!

Вдругъ онъ пошатнулся въ сдл и откинулся назадъ. Оводъ выстрлилъ въ него съ намреніемъ убить на повалъ. Маленькая струйка крови текла по его мундиру, но онъ сдлалъ отчаянное усиліе, чтобы удержаться, и, схватившись за гриву лошади, крикнулъ,

— Убейте этого хромаго чорта, если нельзя его взять живымъ. Это Риваресъ!

— Скоре еще одинъ пистолетъ мн,— сказалъ Оводъ своимъ людямъ, и затмъ отправляйтесь.

Онъ бросилъ свою шапку. Это былъ крайній срокъ, потому что сабли взбшенныхъ солдатъ заблестли совсмъ близко отъ нихъ.

— Долой оружіе!— Кардиналъ Монтанелли показался вдругъ среди сражающихся, и одинъ изъ солдатъ крикнулъ смертельно испуганнымъ голосомъ.

— Ваше преосвященство! Господи, да вдь васъ убьютъ.

Мовтанелли подошелъ шагомъ ближе и сталъ противъ пистолета Овода.

Пять заговорщиковъ были уже верхомъ и мчались по холмистой дорог. Марконе вскочилъ на спину своей кобылы. Въ моментъ отъзда онъ оглянулся, чтобы посмотрть, нужна ли его помощь Оводу. Лошадь была, у него подъ рукой и чрезъ минуту онъ былъ бы спасенъ. Но когда выступила впередъ фигура въ пурпурной ряс, Оводъ вдругъ пошатнулся, и рука съ пистолетомъ опустилась. Эта минута все ршила. Его сразу окружили и бросили на землю. Оружіе было выбито изъ его руки ударомъ солдатской сабли. Марконе ударилъ хлыстомъ бока лошади. Копыта кавалерійскихъ лошадей слышались непосредственно за нимъ, и было бы боле чмъ безполезно ждать, чтобы его тоже забрали. Обернувшись на сдл, чтобы выстрлить въ послдній разъ въ своего ближайшаго преслдователя, онъ увидлъ Овода съ окровавленнымъ лицомъ подъ ногами лошадей, солдатовъ и шпіоновъ. Онъ услышалъ дикую брань побдителей, крики торжества и бшенства.

Монтанелли не замтилъ, что случилось. Онъ отошелъ отъ лстницы и старался успокоить возбужденную толпу. Когда онъ наклонился надъ раненымъ шпіономъ, крикъ толпы заставилъ его поднять глаза. Солдаты переходили черезъ площадь, таща за собой своего плнника за веревку, которою были завязаны его руки. Лицо его было почти безжизненнымъ отъ страданій и истощенія, и онъ съ трудомъ пытался вздохнуть. Но онъ взглянулъ на кардинала, улыбаясь блдными губами и прошепталъ:

— П…поздравляю, ваше п…преосвященство.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спустя пять дней, Мартини добрался до Форли. Онъ подучилъ отъ Геммы по почт пачку печатныхъ циркуляровъ. Это былъ условленный сигналъ на случай какой-нибудь крайности, и вспомнивъ разговоръ на террас, онъ сразу догадался о томъ, что произошло. По дорог онъ старался уврить себя, что ничего особеннаго не могло случиться съ Оводомъ и что глупо было придавать значеніе дтскому суеврію такого нервнаго и капризнаго человка. Но чмъ боле онъ самъ боролся противъ этой мысли, тмъ крпче она овладвала имъ.

— Я догадался въ чемъ дло: вроятно, забрали Ривареса,— сказалъ онъ, входя въ комнату Геммы.

— Онъ былъ арестованъ въ прошлый четвергъ въ Бризигелл: онъ отчаянно защищался и ранилъ капитана и шпіона.

— Вооруженное сопротивленіе? Плохая штука.

— Это уже все равно. Онъ такъ сильно скомпрометированъ, что лишній выстрлъ не можетъ измнить его положенія.

— Что же съ нимъ сдлаютъ по вашему?

Она сдлалась еще боле блдной.

— Я думаю,— сказалъ она,— что намъ нечего выжидать ихъ ршенія на этотъ счетъ.

— Вы полагаете, что мы можемъ устроить побгъ?

— Мы должны.

Онъ отвернулся и началъ свистать, заложивъ руки на спину. Гемма не мшала ему думать. Она продолжала сидть неподвижно, откинувъ голову на спинку стула, и глядла въ пространство неподвижнымъ, трагическимъ взглядомъ. Когда на лиц ея появлялось это выраженіе, она становилась похожей на Меланхолію Дюрера.

— Вы его видли?— спросилъ Мартини, останавливаясь на минуту.

— Нтъ, мы должны были встртиться здсь на слдующее утро.

— Да, я помню. Гд онъ теперь?

— Въ крпости. Подъ усиленной стражей, и, какъ говорятъ, закованный въ цпи.

Онъ сдлалъ пренебрежительный жестъ.

— О, это все равно. Хорошая пила справится со всякими цпями. Если только онъ не раненъ.

— Кажется, что онъ не сильно пострадалъ при арест. Но въ точности мы не знаемъ, Я полагаю, что лучше всего разспросить Микелле. Онъ былъ при арест.

— Какъ же его тоже не забрали? Неужели онъ убжалъ, оставивъ Ривареса въ опасности.

— Это не его вина, онъ сражался вмст со всми и буквально исполнилъ все, что было условлено. Такъ они вс дйствовали. Одинъ только изъ нихъ все забылъ или ошибся въ послднюю минуту. Это самъ Риваресъ. Тугъ есть что-то непонятное. Подождите минутку, я позову Микелле.

Она вышла изъ комнаты и вернулась съ Микелле и широкоплечимъ горцемъ.

— Это Марко.— сказала она.— Вы слыхали о немъ? Онъ одинъ изъ контрабандистовъ. Онъ только что пріхалъ сюда и, быть можетъ, съуметъ сообщить намъ что-нибудь новое. Микелле, вотъ Чезаре Мартини, о которомъ я вамъ говорила. Разскажите ему о томъ, что случилось на вашихъ глазахъ.

Микелле далъ краткій отчетъ о стычк съ эскадрономъ.

— Я не могу понять, что случилось,— сказалъ онъ.— Ни одинъ изъ насъ не оставилъ бы его, если бы мы могли предположить, что его заберутъ. Но его приказанія были совершенно точны. И никому изъ насъ не пришло въ голову, когда онъ бросилъ шапку на землю, что онъ подпуститъ въ себ солдатъ. Онъ стоялъ совершенно близко отъ лошади, я видлъ, какъ онъ отвязалъ ее, я еще далъ ему заряженный пистолетъ прежде, чмъ слъ самъ на лошадь. Единственное, что я могу предположить, это, что онъ оступился изъ за своей хромоты, когда садился на лошадь. Но даже и тогда онъ могъ выстрлить.

— Нтъ, дло было не въ этомъ,— сказалъ Марконе,— онъ не садился на лошадь. Я слъ на лошадь послдній, потому что моя лошадь боится выстрловъ, я оглянулся, чтобы посмотрть, спасся ли онъ, и онъ отлично могъ бы выбраться, если бы не кардиналъ.

— А,— вскрикнула Гемма, и Мартини повторилъ за нею въ изумленіи: кардиналъ?

— Да, онъ сталъ прямо противъ пистолета. Чтобъ его… Я полагаю, что Риваресъ смутился, онъ опустилъ руку, державшую пистолетъ, а другой закрылъ глаза, вотъ такъ… И конечно, вс на него накинулись.

— Я этого не понимаю,— сказалъ Микелле.— Такъ странно, чтобы Риваресъ потерялся въ критическую минуту.

— Вроятно, онъ опустилъ пистолетъ, чтобы не убить безоружнаго,— сказалъ Мартини.

Микелле пожалъ плечами.

— Безоружнымъ нечего совать носъ туда, гд люди дерутся. Воина остается войвой. Если бы Риваресъ пустилъ пулю въ его преосвященство вмсто того, чтобы дать словить себя, какъ ручного кролика, было бы на свт однимъ честнымъ человкомъ больше и однимъ священникомъ меньше.

Онъ отвернулся, кусая усы. Онъ былъ взбшенъ до слезъ.

— Какъ бы то ни было,— сказалъ Мартини,— но такъ оно случилось, и нечего тратить время на обсужденіе прошлаго. Весь вопросъ въ томъ, какъ устроить побгъ. Я полагаю, что вс вы согласны попытаться.

Микелле даже не отвтилъ на такой лишній вопросъ, и контрабандистъ только замтилъ съ усмшкой:

— Я бы застрлилъ своего собственнаго брата, если бы онъ не согласился.

— Прекрасно. Въ такомъ случа… Вопервыхъ, есть у васъ планъ крпости?

Гемма открыла яшикъ и вынула нсколько листовъ бумаги.

— Я изучила вс планы. Вотъ нижній этажъ крпости, а вотъ верхній и нижній этажи башенъ. А вотъ и планъ укрпленій. Вотъ дороги, ведущія въ долину, а затмъ потаенныя мста и дорожки въ горахъ, а также подземные ходы.

— Вы знаете, въ которой изъ башенъ онъ заключенъ?

— Въ западной. Въ круглой комнат съ ршетчатымъ окномъ. Я отмтила это на план.

— Какъ вы узнали это?

— Отъ одного человка, по прозванію Сверчокъ — солдата, служащаго въ страж. Онъ родственникъ одного изъ нашихъ людей — Джино.

— Какъ вы это однако быстро развдали.

— Времени терять некогда. Джино отправился сейчасъ же въ Бризигеллу, а нкоторые планы у насъ уже были. Списокъ тайныхъ убжищъ сдланъ самимъ Риваресомъ. Это видно по почерку.

— Какого рода люди солдаты крпостной стражи?

— Этого мы еще не знаемъ. Сверчокъ только что поступилъ на службу и не знакомъ со своими товарищами.

— Нужно узнать отъ Джино, что такое самъ Сверчокъ. Извстно ли что-нибудь о намреніяхъ правительства? Будутъ ли судить Ривареса въ Бризигелл или переведутъ его въ Равенну?

— Этого мы не знаемъ. Равенна, конечно, главный городъ Папской области, и по закону серьезныя дла должны разбираться только тамъ въ первой инстанціи. Но законы не особенно соблюдаются. Все зависитъ отъ прихоти того, кто случайно пользуется властью.

— Его не перевезутъ въ Равенну, сказалъ Микелле.

— Почему вы думаете?

— А въ этомъ увренъ. Полковникъ Феррари, военный губернаторъ въ Бризигелл, дядя офицера, котораго Риваресъ ранилъ. Онъ мстительная бестія и ни за что не упуститъ случая потшиться надъ врагомъ.

— Вы думаете, что онъ постарается удержать Ривареса здсь?

— Я думаю, что онъ постарается, чтобы его повсили.

Мартини быстро взглянулъ на Гемму. Она была очень блдна, но лицо ея не измнилось при этихъ словахъ. Очевидно, мысль эта была не нова для нея.

— Онъ едва ли сможетъ это сдлать безъ нкоторыхъ формальностей, сказала она спокойно,— но онъ, можетъ быть, доведетъ дло до военнаго суда подъ какимъ-нибудь предлогомъ и будетъ оправдываться тмъ, что этого требуетъ спокойствіе города.

— Ну, а кардиналъ? Согласится онъ на это?

— У него ніъ власти въ военныхъ длахъ.

— Но вліяніе его очень велико. Вдь губернаторъ не ршится на такой шагъ безъ его согласія.

— Онъ никогда не дастъ согласія,— прервалъ Марконе.— Монтанелли былъ всегда противъ военныхъ судовъ и всего такого. Пока Ривареса оставятъ въ Бризигелл, ничего серьезнаго не можетъ случиться. Кардиналъ всегда будетъ на сторон заключеннаго. Я только боюсь, чтобы его не перевели въ Равенну. Тамъ онъ потерянъ.

— Мы можемъ не допустить, чтобы его перевезли,— сказалъ Микелле: можно устроить побгъ во время пути, но пока онъ въ крпости едва ли удастся сдлать что нибудь.

— Мн кажется,— сказала Гемма,— что было бы совершенно безполезно ждать, отправки въ Равенну. Нужно сдлать попытку въ Бризигелл и нечего терять времени. Чезаре посмотритъ по плану крпости, что возможно сдлать. Я придумала кое-что, но не могу справиться съ однимъ пунктомъ.

— Идемъ, Марконе,— сказалъ Микелле, вставая.— Пусть они тутъ придумываютъ планы, мн нужно отправиться въ Фолиньяно сегодня, и я хотлъ бы взять васъ съ собой. Винченцо не прислалъ намъ патроновъ, а они должны были быть здсь еще третьяго дня.

Когда они оба ушли, Мартини подошелъ въ Гемм и молча протянулъ ей руку. Она на минуту положила въ нее свою.

— Вы всегда были добрымъ другомъ, Чезаре,— сказала она, наконецъ,— и всегда помогали мн въ тяжелыя минуты. А теперь давайте говорить о дл.

III.

— Я еще разъ серьезно увряю ваше преосвященство, что вашъ отказъ угрожаетъ безопасности города.

Губернаторъ старался сохранить почтительный тонъ въ разговор съ высокимъ церковнымъ сановникомъ. Но въ голос его слышалось замтное раздраженіе. У него была разстроена печень, жена его тратила много денегъ и за послднія три недли ему приходилось много волноваться. Онъ жилъ среди непріятнаго, мрачнаго населенія, настроеніе котораго становилось все боле и боле опаснымъ. Весь округъ кишлъ заговорами и отовсюду доходили всти о спрятанномъ оружіи, военный гарнизонъ былъ недостаточно великъ и на преданность его трудно было положиться. А теперь еще этотъ кардиналъ, котораго онъ описывалъ своему адъютанту, какъ воплощеніе ‘добродтельной тупости’. Все это уже довело до отчаянія губернатора, а теперь его еще мучилъ Оводъ, живое воплощеніе духа зла.

Начавъ съ того, что онъ ранилъ губернаторскаго любимаго племянника и еще кром него самаго нужнаго изъ шпіоновъ этотъ ‘хромой испанскій чортъ’ продолжалъ свои подвиги въ заключеніи: онъ подкупалъ тюремныхъ сторожей, глумился надъ допрашивавшими его чиновниками и превращалъ тюрьму въ мсто всякаго рода развлеченій. Онъ сидлъ въ крпости около трехъ недль и начальство Бризигеллы было совершенно измучено. Его подвергали допросу за допросомъ, и чтобы добиться какихъ-нибудь показаній, употребляли угрозы, убжденія и всякаго рода средства, какія только могли придти въ голову. Но, не смотря на это, они столько же знали, какъ и въ первый день его ареста. Они уже начинали понимать, что слдовало отправить его сразу въ Равенну, но теперь было слишкомъ поздно, чтобы исправить ошибку. Губернаторъ, посылая въ главное управленіе рапортъ объ арест, просилъ, въ качеств личной милости, позволенія заняться самому разслдованіемъ дла, и такъ какъ на его просьбу любезно согласились, то онъ не могъ теперь отказаться безъ унизительнаго признанія своей слабости.

Единственнымъ возможнымъ исходомъ, какъ и предвидли Гемма и Микелле, ему казался военный судъ, и упрямый отказъ кардинала Монтанелли былъ послдней каплей, переполнившей чашу его терпнія.

— Мн кажется,— сказалъ онъ,— что если бы ваше преосвященство знали, что я и мои приближенные выстрадали отъ этого человка, вы иначе посмотрли бы на это дло. Я отлично понимаю и уважаю добросовстное уклоненіе отъ всякихъ неправильностей въ судебныхъ длахъ, но это совершенно исключительный случай, требующій исключительныхъ мръ.

— Не можетъ быть случая,— отвтили Монтанелли,— требующаго несправедливости. Осудить гражданскаго преступника военнымъ судомъ — несправедливо и незаконно.

— Дло состоитъ въ слдующемъ, ваше преосвященство. Заключенный несомннно виновенъ въ нсколькихъ уголовныхъ преступленіяхъ. Онъ участвовалъ въ гнусномъ покушеніи въ Савиньо и военная коммиссія, созванная монсиньоронъ Спинолла, наврное разстрляла бы его или сослала на галеры, если бы онъ не убжалъ въ Тоскану. Съ тхъ поръ онъ не переставалъ устраивать заговоры. Онъ извстенъ, какъ вліятельный членъ одного изъ самыхъ зловредныхъ тайныхъ обществъ. Его сильно подозрваютъ въ томъ, что онъ содйствовалъ или даже, быть можетъ, былъ зачинщикомъ убійства не мене трехъ довренныхъ полицейскихъ агентовъ. Его почти накрыли въ контрабандномъ перевоз оружія въ папскую область. Онъ оказалъ вооруженное сопротивленіе властямъ и серьезно ранилъ двухъ офицеровъ при исполненія своихъ обязанностей. А теперь онъ составляетъ постоянную угрозу спокойствію и порядку города. Все это вполн оправдываетъ преданіе его военному суду.

— Что бы онъ ни сдлалъ,— отвтилъ Монтанелли,— онъ иметъ право, чтобы его судили по закону.

— Обычный ходъ закона включаетъ медленность, ваше преосвященство, а въ данномъ случа каждая минута иметъ значеніе. Кром того, я ежеминутно опасаюсь, что онъ убжитъ.

— Если есть какая-нибудь опасность этого, то отъ васъ зависитъ усилить надзоръ.

— Я длаю все, чо могу, ваше преосвященство, но я завишу отъ тюремнаго штата, а этотъ человкъ ихъ всхъ околдовалъ. Я уже четыре раза перемнилъ сторожей за три недли, и мн надоло уже наказывать солдатъ изъ-за него, и все это не помогаетъ. Я не могу устроить, чтобы они не носили писемъ отъ него и къ нему. Эти болваны влюблены въ него, какъ въ женщину.

— Какъ странно. Въ немъ, должно быть, есть что-нибудь особенное.

— Онъ сущій дьяволъ. Простите, ваше преосвященство, но этотъ человкъ вывелъ бы изъ терпнія святого. Трудно поврить, но, право, я долженъ самъ вести допросы, потому что чиновникъ, завдующій обыкновенно этой частью, не можетъ справиться съ нимъ.

— Въ чемъ же дло?

— Это трудно объяснить, ваше преосвященство, но вы бы поняли, если бы хоть разъ присутствовали при допросахъ. Можно подумать, что допрашивающій чиновникъ на самомъ дл обвиняемый, а онъ судья.

— Но что же онъ можетъ длать такого ужаснаго? Онъ, конечно, можетъ не отвчать на вопросы, но молчаніе — его единственное оружіе.

— У него языкъ, какъ бритва. Вс мы люди гршные, ваше преосвященство, большинство изъ насъ совершило въ свое время какія-нибудь ошибки, и вовсе непріятно, чтобы о нихъ кричали съ крышъ. Такова природа людская. И каково человку слышать, чтобы ему бросали въ лицо то, что онъ совершилъ двадцать лтъ тому назадъ.

— Разв Риваресъ узналъ о какихъ-нибудь личныхъ тайнахъ допрашивающаго его чиновника?

— Вотъ видите ли, бдняга запутался въ долгахъ, когда былъ кавалерійскимъ офицеромъ, и позаимствовалъ маленькую сумму изъ полкового фонда.

— То, есть, укралъ общественныя деньги, которыя ему были доврены?

— Конечно, это было очень нехорошо, ваше преосвященство, но друзья его заполнили сумму, и дло было замято. Онъ изъ хорошей семьи, и съ тхъ поръ велъ себя безупречно. Какъ Риваресъ объ этомъ узналъ, не могу себ представить, но на первомъ же допрос онъ выкопалъ этотъ забытый скандалъ, да еще въ присутствіи подчиненнаго, и съ такимъ невиннымъ лицомъ, какъ будто бы произносилъ молитву. Конечно, теперь вс знаютъ эту исторію. Если бы ваше преосвященство присутствовали хотя бы при одномъ допрос, я увренъ, что вы поняли бы. Ему вовсе не нужно знать объ этомъ. Вы можете слушать…

Монтанелли повернулся и взглянулъ на губернатора съ такимъ выраженіемъ лица, какое у него не часто бывало.

— Я служитель вры,— сказалъ онъ,— а не полицейскій шпіонъ, подслушиванье не входитъ въ мои обязанности.

— Я не хотлъ сказать ничего обиднаго.

— Мн кажется, что ничего не можетъ выйти изъ дальнйшаго обсужденія этого вопроса. Если бы вы прислали заключеннаго сюда, я съ нимъ поговорилъ бы.

— Осмливаюсь почтительно посовтовать вашему преосвященству не призывать его къ себ. Человкъ этотъ совершенно неисправимъ. Было бы гораздо безопасне и лучше поступиться одинъ разъ буквой закона и освободиться отъ него прежде, чмъ онъ надлаетъ новыхъ бдъ. Я едва ршаюсь настаивать на этомъ пункт посл того, что ваше преосвященство сказали. Но все-таки я отвтствененъ передъ монсиньоромъ папскимъ легатомъ за спокойствіе города.

— А я,— прервалъ Монтанелли,— ношу отвтственность передъ Богомъ и его святйшествомъ въ томъ, чтобы въ моемъ округ не было никакихъ противозаконныхъ поступковъ. Я не допущу тайнаго военнаго суда въ мирное время. Я приму заключеннаго здсь, наедин, завтра въ десять часовъ утра.

— Какъ вашему преосвященству будетъ угодно,— отвтилъ губернаторъ съ угрюмой почтительностью и ушелъ ворча про себя: ‘Они стоятъ другъ друга по упрямству’.

Онъ никому не говорилъ о предстоящемъ свиданіи, пока не наступило время снять съ заключеннаго цпи и повести его во дворецъ. Совершенно достаточно, какъ онъ замтилъ своему раненому племяннику, что этотъ преподобный сынъ валаамской ослицы поступается закономъ и излишне еще подвергаться опасности заговора между Риваресомъ, солдатами и его друзьями, которые способны устроить побгъ по дорог по дворецъ.

Когда Оводъ, подъ сильной охраной, введенъ былъ въ комнату, гд увидлъ Мовтанелли у стола, покрытаго бумагами, онъ внезапно вспомнилъ жаркій лтній день, когда онъ сидлъ, переворачивая листы рукописи, въ кабинет, весьма похожемъ на теперешный. Ставни были точно также прикрыты, какъ и теперь, чтобы защитить отъ жары, и съ улицы раздавался голосъ продавщицы плодовъ: ‘Fragola! Frаgola!’

Онъ сердито откинулъ волосы со лба и изобразилъ улыбку на лиц.

Монтанелли взглянулъ на него, поднимая глаза отъ бумаги.

— Подождите въ передней,— сказалъ онъ солдатамъ.

— Разршите доложить вашему преосвященству,— сказалъ сержантъ тихимъ голосомъ и, очевидно, сильно возбужденный,— что полковникъ считаетъ заключеннаго опаснымъ, и думаетъ, что было бы лучше…

Глаза Монтанелли внезапно вспыхнули.

— Подождите въ передней,— повторилъ онъ спокойно.

Сержантъ, кланяясь и бормоча извиненія, вышелъ съ испуганнымъ лицомъ изъ комнаты въ сопровожденіи солдатъ.

— Садитесь, пожалуйста,— сказалъ кардиналъ, когда дверь закрылась. Оводъ повиновался молча.

— Синьоръ Риваресъ,— началъ Монтанелли черезъ минуту,— я хотлъ бы предложить вамъ нсколько вопросовъ, и былъ бы вамъ очень благодаренъ, если бы вы отвтили мн на нихъ.

Оводъ улыбнулся.

— М…мое г…главное занятіе т…теперь выслушивать вопросы.

— Но не отвчать на нихъ? Такъ мн и передавали. Но т вопросы предлагались чиновниками, занятыми слдствіемъ по вашему длу. Они должны пользоваться вашими отвтами, какъ показаніями.

— А в…вопросы вашего преосвященства?

Слышно было какое-то скрытое оскорбленіе въ тон скоре, чмъ въ словахъ Овода, и кардиналъ сразу это понялъ. Но лицо его не утратило выраженія спокойной кротости.

— Мои вопросы,— сказалъ онъ,— все равно, отвтите ли вы на нихъ или нтъ, останутся между нами. Если они коснутся вашихъ политическихъ тайнъ, то, конечно, вы не отвтите, въ другомъ же случа, хотя мы совершенно чужіе другъ другу люди, я надюсь, что вы все таки отвтите лично ради меня.

— Я с…совершенно къ услугамъ вашего преосвященства.— Онъ сказалъ это съ легкимъ поклономъ и съ лицомъ, которое не особенно поощряло къ просьб о личныхъ услугахъ.

— Во-первыхъ, говорятъ, что вы перевозили оружіе въ папскую область? Зачмъ оно вамъ нужно?

— Ч…чтобы б…бить крысъ.

— Какой странный отвтъ. Неужели вы считаете крысами всхъ тхъ, кто не раздляетъ вашихъ убжденій?

— Н…нкоторыхъ изъ нихъ.

Монтанелли откинулся на спинку кресла, и нсколько времени глядлъ на него молча.

— Что это у васъ на рук?— спросилъ онъ вдругъ.

Оводъ взглянулъ на свою лвую руку.

— С…старые с…слды отъ зубовъ крысъ.

— Нтъ, я говорю о другой рук. Это свжій шрамъ.

Нжная, гибкая правая рука была вся въ ссадинахъ и царапинахъ. Оводъ показалъ ее. Кисть распухла, и на ней виднлся темный длинный синякъ.

— Это п…пустяки, какъ видите,— сказалъ онъ.— Когда меня арестовали тогда, благодаря вашему преосвященству,— онъ еще разъ слегка поклонился — одинъ изъ солдатъ наступилъ на руку.

Монтанелли взялъ руку Овода и внимательно разсматривалъ ее.

— Какимъ образомъ она теперь въ такомъ состояніи посл трехъ недль?— спросилъ онъ.— Она совершенно воспалена.

— Быть можетъ, т…треніе желза не было особенно полезно для нея.

Кардиналъ поднялъ глаза, нахмурившись.

— Неужели они накладывали цпи на свжую рану?

— К…конечно, ваше преосвященство, для этого свжія раны и существуютъ. Старыя раны ни къ чему, он только начнутъ болть. Но н…нельзя заставить ихъ горть, какъ слдуетъ.

Монтанелли взглянулъ на него опять пристальнымъ, испытующимъ взглядомъ, потомъ всталъ и открылъ ящикъ съ медицинскими приспособленіями.

— Дайте мн руку,— сказалъ онъ.

Оводъ, съ лицомъ, какъ бы выкованнымъ изъ желза, протянулъ руку, Монтанелли вымылъ рану и нжно забинтовалъ ее. Онъ, очевидно, привыкъ къ этому занятію.

— Я поговорю о цпяхъ,— сказалъ онъ.— А теперь я хочу предложить вамъ еще вопросъ. Каковы ваши планы?

— На это от…твтъ очень простой, ваше преосвященство. Постараюсь убжать, если смогу, а если нтъ — умру.

— Почему же умирать?

— Потому что если губернатору не удастся разстрлять меня, то меня пошлютъ на галеры, а для меня это одно и то же. Здоровье мое не вынесетъ галеръ.

Монтанелли оперся рукой о столъ и задумался. Оводъ ему не мшалъ. Онъ сидлъ, откинувшись назадъ съ полузакрытыми глазами, лниво наслаждаясь пріятнымъ физическимъ чувствомъ освобожденія отъ цпей.

— Предположимъ,— началъ опять Монтанелли,— что вамъ удастся бжать. Что вы будете длать тогда?

— Я уже сказалъ вашему преосвященству. Буду б…бить крысъ.

— Будете бить крысъ. Другими словами: если я освобожу васъ теперь,— предполагая, что у меня для этого достаточная власть — вы воспользуетесь своей свободой для того, чтобы распространять насиліе и кровопролитіе, вмсто того, чтобы предупреждать ихъ.

Оводъ поднялъ глаза къ Распятію, висвшему на стн.

— ‘Не миромъ, а мечомъ’. Какъ видите, я въ хорошей кампаніи. Впрочемъ, я лично предпочитаю пистолеты.

— Синьоръ Риваресъ,— сказалъ кардиналъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ,— я васъ не оскорблялъ и не говорилъ легкомысленно о вашей вр и друзьяхъ, нельзя ли и мн ожидать отъ васъ такой же вжливости, или же вы желаете, чтобы я думалъ, что атеистъ не можетъ быть джентльменомъ.

— Ахъ, да. Я с…совершенно заб…былъ, что ваше преосвященство вноситъ вжливость въ число христіанскихъ добродтелей. Я помню вашу проповдь во Флоренціи во время моей п…полемики съ вашимъ анонимнымъ защитникомъ.

— Объ этомъ я тоже хотлъ поговорить съ вами. Не можете ли вы объяснить мн причину вашего особаго озлобленія противъ меня. Ваши полемическіе пріемы, конечно, касаются только васъ, и мы теперь не говоримъ о политик, но мн казалось въ то время, что въ васъ проявляется личная вражда ко мн. А если это такъ, то я хотлъ бы знать, причинилъ ли я вамъ какое-либо зло и подалъ ли чмъ либо поводъ къ враждебному чувству?

— Причинилъ ли онъ ему какое-либо зло!— Оводъ поднялъ забинтованную руку въ горлу.— Я долженъ напомнить вашему преосвященству одно мсто изъ Шекспира,— сказалъ онъ съ усмшкой.— ‘Это такое же чувство, какъ у человка, питающаго вражду къ безвредной кошк’. Моя антипатія — священники. Видъ рясы мн прич…чиняетъ физическую боль.

— О если только въ этомъ дло…— Монтанелли равнодушнымъ движеніемъ отклонилъ продолженіе разговора на эту тэму.

— Все таки,— прибавилъ онъ: — не слдуетъ даже въ полемик извращать факты. Когда вы утверждали въ отвт на мою проповдь, что я зналъ моего анонимнаго защитника, вы ошиблись. Я не обвиняю васъ въ намренномъ обман, но вы утверждали неправду. Я до сихъ поръ не знаю, кто это былъ.

Оводъ наклонилъ голову на бокъ, взглянулъ на него съ минуту серьезно, потомъ вдругъ откинулся на стул и расхохотался.

— Святая простота! о невинный аркадійскій пастушокъ — и вы не догадались. Вы н…никогда не замчали раздвоеннаго копыта?

Монтанелли поднялся.

— Неужели, синьоръ Риваресъ, вы писали за обоихъ противниковъ?

— Это было не хорошо, я знаю,— отвтилъ Оводъ, поднимая на него свои большіе невинные голубые глаза. Но вы такъ легко все прог…глатывали, совсмъ, какъ устрицы. Это было очень дурно, но такъ заб…бавно.

Монтанелли закусилъ губы и опять слъ. Онъ сразу понялъ, что Оводъ старается вывести его изъ терпнія и ршилъ, что бы ни случилось, не терять самообладанія. Но онъ начиналъ находить раздраженіе губернатора понятнымъ. Человкъ, который проводилъ въ теченіе трехъ недль два часа въ день, допрашивая Овода, имлъ право ругаться.

— Оставимъ это,— сказалъ онъ спокойно.— Я хотлъ видть васъ главнымъ образомъ вотъ изъ за чего. Въ качеств кардинала я имю здсь нкоторую силу, и могу воспользоваться ею въ вопрос о вашей судьб. Я употреблю свое вліяніе и воспрепятствую всякому насилію надъ вами, не нужному для того, чтобы предупреждать ваше насиліе относительно другихъ. Я послалъ за вами, чтобы спросить, не жалуетесь ли вы на что-нибудь. На счетъ цпей я распоряжусь. Но, можетъ быть, у васъ есть еще что-нибудь сказать мн. А кром того, я считалъ необходимымъ, прежде чмъ высказать свое мнніе, узнать, что вы за человкъ.

— Я совершенно ни на что не жалуюсь, ваше преосвященство. На войн, какъ на войн. Я не ребенокъ и не думаю, чтобы правительство погладило меня по головк за т…тайный п…провозъ огнестрльнаго оружія. Совершенно естественно, что со мной поступаютъ такъ строго, какъ только могутъ. Если же вы хотли знать, что я за человкъ, то вы вдь выслушали однажды мою романтическую исповдь въ грхахъ. Разв этого не довольно? Иди вы хотите, чтобы я началъ сначала?

— Я не понимаю васъ,— сказалъ Монтанелли холодно, вертя карандашъ между пальцами.

— Неужели ваше преосвященство забыли стараго Діего, паломника.— Онъ вдругъ измнилъ голосъ и сталъ говорить какъ Діего: ‘Я бдный гршникъ…’

Карандашъ выпалъ изъ руки Монтанелли.

— Это уже слишкомъ,— сказалъ онъ.

Оводъ откинулъ голову съ легкой усмшкой и сидлъ молча, глядя, какъ Монтанелли тихо ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

— Синьоръ Риваресъ,— сказалъ Моитанелли. останавливаясь наконецъ передъ нимъ.— Вы поступили со мной, какъ ни одинъ человкъ, рожденный отъ женщины, не ршился бы поступить съ злйшимъ врагомъ. Вы вторгнулись въ мое личное горе и обратили въ предметъ насмшки и шутокъ печаль ближняго. Я только прошу васъ еще разъ сказать мн: сдлалъ ли я вамъ когда-либо зло? Если же нтъ, то зачмъ вы такъ безсердечно глумились надо мной?

Оводъ, откинувшись на спинку кресла, смотрлъ на него съ своей тонкой, холодной, непонятной улыбкой.

— Это меня заб…бавляло, ваше преосвященство. Вы такъ близко принимали это въ сердцу, и это мн н…напомнило немного представленіе въ цирк.

Монтанелли съ поблднвшими губами отвернулся и позвонилъ.

— Уведите заключеннаго,— сказалъ онъ вошедшимъ солдатамъ.

Когда они ушли, онъ слъ къ столу еще весь дрожа отъ необычнаго возмущенія и придвинулъ къ себ пачку докладовъ, присланныхъ ему священниками его округа.

Но онъ тотчасъ же оттолкнулъ ихъ и, опершись на столъ, закрылъ лицо руками. Оводъ, казалось, оставилъ посл себя какую-то страшную тнь, какой-то призрачный слдъ своего существа.

Монтанелли сидлъ дрожа и не ршаясь поднять глазъ, чтобы не видть призрака, хотя онъ зналъ, что его здсь нтъ. Призракъ этотъ не былъ вполн галлюцинаціей, а только воображеніемъ измученныхъ нервовъ. Но Монтанелли чувствовалъ непонятный страхъ какого-то призрачнаго виднія — раненой руки, улыбающагося жестокаго рта, таинственныхъ глазъ, подобныхъ глубокому морю.

Онъ сдлалъ усиліе, чтобы прогнать видніе и слъ за работу, въ теченіе всего дня у него не было ни одной свободной минуты, и видніе его больше не мучило. Но когда поздно ночью онъ отправился въ себ въ спальню, онъ остановился на порог съ внезапнымъ ужасомъ. Что если онъ опять увидятъ его во сн? Но онъ тотчасъ оправился и съ молитвой опустился на колни передъ Распятіемъ.

Всю ночь онъ не могъ уснуть.

IV.

Гнвъ Монтанелли не помшалъ ему однако помнить свое общаніе. Онъ такъ горячо возмутился противъ оковъ Овода, что несчастный губернаторъ, растерявшись, веллъ снять вс кандалы, совершенно не зная, что ему длать.

— Какъ знать,— сказалъ онъ своему адъютанту,— противъ чего его преосвященство возмутится въ слдующій разъ. Если онъ считаетъ простые ручные кандалы жестокостью, то онъ вскор начнетъ возставать противъ оконной ршетки или потребуетъ, чтобы я кормилъ Ривареса устрицами и трюфелями. Когда я былъ молодъ, то преступники считались преступниками, и такъ съ ними и обходились, никто не думалъ, что предатель лучше вора, но теперь возмущенія вошли въ моду и его преосвященство собирается покровительствовать всмъ негодяямъ въ стран.

— Я совершенно не понимаю, зачмъ онъ вмшивается въ это дло,— замтилъ адъютантъ.— Онъ не папскій летать, и не иметъ никакой власти въ гражданскихъ и военныхъ длахъ. Но закону…

— Да что тамъ толковать о закон? Неужели кто-нибудь станетъ уважать законы посл того, какъ святой оіецъ открылъ тюрьмы и натравилъ всхъ либеральныхъ проходимцевъ на насъ. Конечно, монсиньоръ Монтанелли проявляетъ теперь свою власть. Онъ держался совершенно, смирно при покойномъ пап, а теперь онъ хозяинъ. Онъ сразу вошелъ въ силу и длаетъ все, что хочетъ. Какъ я могу идти противъ него? Можетъ быть, у него есть секретное предписаніе изъ Ватикана. Все теперь идеть вверхъ дномъ. Нельзя сказать, что будетъ завтра. Въ доброе старое время можно было знать, какъ дйствовать, а теперь…

Губернаторъ покачалъ головой съ озабоченнымъ видомъ. Свтъ, въ которомъ кардиналы заботятся о мелочахъ тюремной дисциплины и говорятъ о правахъ политическихъ преступниковъ, казался ему слишкомъ сложнымъ.

Оводъ также вернулся въ крпость въ нервномъ состояніи, доходящемъ почти до истерики. Свиданіе съ Монтанелли напрягло его терпніе до крайней точки и его послдняя грубости относительно цирка сказана была имъ въ состояніи полнаго отчаянія, только для того, чтобы оборвать свиданіе, которое черезъ пять минутъ кончилось бы слезами.

Вызванный для допроса вечеромъ того же дня, онъ только истерически хохоталъ въ отвтъ на каждый вопросъ, когда губернаторъ, потерявъ терпніе, вышелъ изъ себя и сталъ ругаться, онъ началъ еще громче хохотать. Несчастный губернаторъ бсновался, бушевалъ и угрожалъ своему строптивому плннику всякими невозможными наказаніями, но въ конц концовъ пришелъ, какъ много лтъ тому назадъ Джемсъ Боргомъ, къ заключенію, что не стоило тратить душевныхъ силъ на разговоръ съ человкомъ, совершенно невмняемымъ.

Овода опять увели въ его камеру, и тамъ онъ легъ на кровать въ состояніи чернаго безнадежнаго отчаянія, которое всегда наступало посл его припадковъ воинственности. Онъ лежалъ до вечера, не двигаясь, почти ничего не думая. Посл сильнаго утренняго волненія онъ впалъ въ странное полубезсознательное состояніе: его собственное горе казалось ему только какой-то механической тяжестью, которая давила на деревянное нчто, забывшее быть душой. Въ сущности ему было безразлично, какъ все кончится. Ему хотлось только избавиться отъ невыносимой боли и совершенно все равно, явилось ли бы это облегченіе отъ измненныхъ условій или отъ утраченной способности чувствовать. Можетъ быть, ему удастся убжать или, можетъ быть, они убьютъ его, во всякомъ случа онъ больше не увидитъ падре, все это суета и томленіе духа.

Одинъ изъ сторожей принесъ ему ду, и Оводъ взглянулъ на него тяжелымъ равнодушнымъ взглядомъ

— Который часъ?

— Шесть часовъ. Вотъ вашъ обдъ, синьоръ.

Онъ взглянулъ съ отвращеніемъ за прсную, холодную, неаппетитную ду и отвернулъ голову. Онъ чувствовалъ себя физически больныхъ и нравственно разбитымъ и видъ ды внушалъ ему отвращеніе.

— Вы заболете, если не будете сть,— сказалъ солдатъ торопливыхъ голосомъ.— Съшьте во всякомъ случа кусочекъ хлба. Вамъ отъ этого станетъ лучше.

Онъ говорилъ съ особенной настойчивостью, поднимая кусокъ хлба съ тарелки и снова кладя его на нее. Въ Овод тотчасъ проснулся заговорщикъ. Онъ сразу понялъ, что въ хлб что-то спрятано.

— Оставьте обдъ, я съмъ его потомъ,— сказалъ онъ небрежныхъ тономъ.

Дверь была открыта, и онъ зналъ, что сержантъ, стоявшій на лстниц, слышалъ каждое слово. Когда дверь снова закрылась, и онъ удостоврился, что никто не наблюдаетъ за нихъ черезъ отверстіе въ двери, онъ взялъ хлбъ и осторожно началъ крошить его. По средин было то, что онъ и ожидалъ — связка тоненькихъ пилокъ. Он были завернуты въ кусокъ бумаги, на которомъ написано было нсколько словъ. Онъ тщательно разгладилъ бумагу и поднесъ ее къ свту. Надпись была сдлана на такомъ маленькомъ и тонкомъ листк бумаги, что трудно было прочесть написанное.

‘Дверь не закрыта, и ночь темная. Постарайтесь какъ можно скоре распилить ршетку и выйти между двумя и тремя часами. Мы готовы, и другой случай можетъ не представиться’.

Онъ лихорадочно скомкалъ бумагу въ рук. Итакъ, вс приготовленія сдланы. Ему нужно только перепилить ршетку. Какое счастье, что кандалы съ него сняты. Ему не приходилось терять времени на то, чтобы еще ихъ перепиливать. Сколько прутовъ въ ршетк? Два, четыре.. Каждый нужно перепилить въ двухъ мстахъ — значитъ восемь. Онъ успетъ сдлать это въ теченіе ночи, если только поторопится. И какъ это Гемма и Мартини успли такъ скоро все приготовить: костюмъ, паспорта, мсто для укрывательства. Они должны были работать, какъ вьючныя лошади, чтобы все это сдлать — и, конечно, ея предложеніе было принято, а не чье-либо другое Онъ улыбнулся своей собственной глупости. Не все ли равно, ея или нтъ, лишь бы самъ планъ былъ хорошъ. И все-таки, онъ рать былъ, что именно она посовтовала воспользоваться подземнымъ ходомъ вмсто того, чтобы онъ спустился по веревочной лстниц, какъ предполагали сначала контрабандисты. Ея планъ былъ боле сложный и трудный, но не представлялъ опасности для жизни часового у восточной стны. Поэтому, когда ему представили оба проекта, онъ не колеблясь выбралъ тотъ, который составила Гемма.

Преданный имъ сторожъ, по прозванію ‘Сверчокъ’, долженъ былъ, по этому плану, воспользоваться первымъ случаемъ, чтобы открыть безъ вдома своихъ товарищей желзныя ворота, которыя вели изъ двора къ подземному ходу подъ крпостными стнами. Затмъ онъ долженъ былъ повсить обратно ключъ на гвоздь въ дежурной комнат.

Оводъ, увдомленный объ этомъ, долженъ былъ перепилить ршетку, разорвать свою рубаху на полосы и сплести веревку, съ помощью которой онъ спустился бы по широкой восточной стн, окружающей дворъ Вдоль стны онъ долженъ былъ пробираться на рукахъ и колняхъ, пока часовой смотрлъ въ другую сторону, и лежать неподвижно, когда часовой обращался въ его сторону. Въ сверо-восточномъ углу была полуразрушеная башенка, она поддерживалась отчасти густо растущемъ плющемъ, но громадныя массы рыхлаго камня впали внутрь и лежали во двор, собранные въ кучу около стны. Съ этой башни онъ долженъ былъ спуститься по зелени и кучкамъ камней во дворъ, и, тихо отворяя незапертыя ворота, пробраться въ подземный ходъ, начинающійся тамъ. Въ прежніе вка, этотъ туннель образовалъ тайный ходъ между крпостью и башней за сосднемъ холм. Теперь онъ былъ совершенно безъ употребленія и въ нсколькихъ мстахъ загроможденъ камнями. Только контрабандисты знали одинъ тщательно скрытый выходъ въ горы, ведущій изъ туннеля. Никто не подозрвалъ, что цлыя партіи безпошлинныхъ товаровъ лежали иногда цлыми недлями подъ самыми стнами крпости въ то время, какъ таможенные чиновники напрасно обыскивали дома угрюмыхъ горцевъ. Черезъ это отверстіе Оводъ долженъ былъ въ темнот пробраться въ пустынное мсто въ горахъ, гд его ожидалъ Мартини и одинъ контрабандистъ. Единственная трудность заключалась въ томъ, что не каждую ночь представлялся случай открывать ворота посл вечерняго патруля и спускъ съ окна не могъ совершиться въ свтлую ночь безъ опасности быть замченнымъ часовымъ. Теперь, когда представлялась серьезная возможность успха, ее не слдовало упускать.

.Онъ слъ и началъ сть хлбъ, не внушавшій ему такого отвращенія, какъ остальная тюремная пища, ему нужно было състь что-нибудь для поддержки силъ.

Слдовало бы также немного прилечь и постараться уснуть. Нельзя было взяться за дло до десяти часовъ, а ночью ему предстояла серьезная работа.

Итакъ въ конц концовъ падре хотлъ дать ему случай убжать. Какъ это на него похоже. Но онъ самъ никогда бы на это не согласился. Все, кром этого. Если онъ убжитъ, то только по собственной вол и съ помощью товарищей. Онъ не желаетъ никакихъ благодяніи отъ патеровъ.

Какъ жарко!— наврное будетъ гроза, воздухъ такой душный и тяжелый. Онъ безпокойно ворочался на кровати и закинулъ забинтованную руку за голову на подушку, потомъ опять опустилъ ее. Какъ она горла и вздулась. И вс старыя раны начали болть съ мучительной назойливостью. Что съ ними такое? Какія глупости. Все дло въ приближеніи грозы. Онъ теперь немного заснетъ и отдохнетъ, прежде, чмъ начать работать.

— Восемь прутовъ. И вс толстые и крпкіе. Сколько еще осталось пилить? Наврное, немного. Онъ, вроятно, пилилъ уже цлые часы — безконечные часы, и вотъ почему такъ болла рука. О какъ больно — до самой кости. Но едва ли отъ этого болитъ и бокъ. А это жгучая боль въ хромой ног,— неужели тоже отъ работы пилой?

Онъ вскочилъ. Нтъ, онъ не спалъ. Онъ бредилъ съ открытыми глазами. Ему снилось, что онъ пилитъ, а онъ еще и не начиналъ. Ршетка еще стояла нетронутая, крпко сплоченная. Гд-то далеко пробило десять часовъ съ башни. Пора начать работу.

Онъ выглянулъ въ отверстіе у дверей, и убдившись, что никто за нимъ не наблюдаетъ, взялъ одну изъ пилокъ и принялся за работу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нтъ, онъ совсмъ здоровъ. Все это одно воображеніе. Боль въ боку была отъ желудка или отъ простуды, или отъ чего-нибудь другого. Да и что удивительнаго, если онъ чувствуетъ себя не по себ посл трехъ недль невыносимой тюремной пищи и затхлаго воздуха. А вс эти боли и учащенный пульсъ происходятъ отчасти отъ нервнаго разстройства и отчасти отъ отсутствія движенія. Да въ этомъ все дло — отсутствіе движенія. Какъ глупо, что онъ объ этомъ раньше не подумалъ.

Онъ лучше посидитъ немного и дастъ успокоиться боли прежде, чмъ начать работать. Черезъ нсколько минутъ все пройдетъ.

Но отъ сиднья гораздо хуже. Когда онъ спокойно сидитъ, онъ весь во власти нервовъ, и лицо его становится срымъ отъ ужаса. Нтъ, надо встать и взяться за работу, сбросить съ себя дурь. Отъ его собственной воли зависитъ чувствовать или не чувствовать. И онъ ршилъ совсмъ не чувствовать, оттолкнуть отъ себя всякія чувства.

Онъ опять всталъ и сказалъ самому себ громко и отчетливо:

— Я не боленъ, у меня нтъ времени быть больнымъ. Мн нужно перепилить ршетку, и я не хочу быть больнымъ.

Онъ началъ пилить.

Четверть одиннадцатаго — половина одиннадцатаго — три четверти одиннадцатаго. Онъ пилилъ и пилилъ, и скрипъ желза отзывался въ немъ такъ, какъ будто бы пилили его собственное тло и мозгъ.

— Хотлъ бы я знать,— сказалъ онъ себ съ усмшкой,— кто раньше будетъ перепиленъ: я или ршетка.

Онъ стиснулъ аубы и продолжалъ пилить.

Половина двнадцатаго. Онъ все еще пилилъ, хотя рука его окоченла, распухла и едва могла держать пилу. Онъ не ршается однако остановиться. Если онъ только на минуту выпуститъ изъ рукъ это страшное орудіе, онъ никогда не сможетъ взяться за него снова.

Часовой задвигался въ корридор, и штыкъ его ударился о дверь. Оводъ остановился и оглянулся, все еще держа пилу въ поднятой рук. Неужели все открылось?

Маленькій круглый комокъ вылетлъ изъ отверстія у двери и лежалъ за полу. Онъ положилъ пилу и нагнулся, чтобы поднять. Это былъ свернутый комокъ бумаги.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ тяжело было опускаться ниже и ниже, когда вокругъ него бушевали черныя волны. Какъ он клокотали!.

Ахъ, да, онъ только опустился, чтобы поднять бумагу. У него нсколько закружилась голова. Это бываетъ иногда, когда нагибаешься. Это все ничего, ничего.

Онъ поднялъ бумагу, поднесъ ее къ свту и развернулъ.

‘Выходите сегодня ночью, что бы ни случилось. Сверчокъ завтра будетъ переведенъ на другую службу. Сегодня послдній благопріятный случай’.

Онъ разорвалъ бумагу, какъ и первую, схватилъ опять пилу и вернулся къ работ упорно молча и съ полнымъ отчаяніемъ въ душ.

Часъ ночи. Онъ работалъ три часа, и шесть штукъ изъ восьми были перепилены. Еще дв, потомъ можно будетъ вылзть.

Онъ сталъ припоминать прежніе случаи, когда начинались ужасные приступы его болзни. Послдній приступъ былъ въ Новый годъ, и онъ содрогнулся, вспоминая т пять ночей. Но тогда болзнь не пришла такъ внезапно. Никогда она такъ не приходила.

Онъ опустилъ пилу и слпо протянулъ впередъ об руки, молясь отъ отчаянія въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ утратилъ вру. Онъ молился неизвстно кому.

— Не въ эту ночь. О, пусть я заболю завтра. Я все вынесу завтра, только не сегодня.

Онъ остановился на минуту и поднесъ об руки къ вискамъ. Потомъ онъ снова взялъ пилу и еще разъ вернулся къ работ.

Половина второго… Онъ началъ работать надъ послднимъ прутомъ. Рукавъ его рубашки былъ изгрызанъ на лохмотья, на губахъ была кровь, и глаза заволокло краснымъ туманомъ, нотъ лился градомъ съ его лба, а онъ пилилъ, пилилъ, пилилъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Посл восхода солнца Монтанелли заснулъ. Онъ былъ совершенно измученъ тяжелой безсонной ночью и нсколько времени спалъ спокойно. Потомъ ему стали видться сны.

Въ начал сны были смутные, туманные. Отдльные образы фантазіи слдовали одинъ за другимъ, безсвязные и мимолетные, но вс были полны одного и того же страннаго сознанія борьбы и страданія, той же тьмы и непонятнаго ужаса. Потомъ ему стала сниться безсонница, старый, страшный, знакомый ему сонъ, который былъ его кошмаромъ въ теченіе долгихъ лтъ. И во время сна онъ продолжалъ помнить, что уже все это онъ когда-то чувствовалъ раньше.

Ему казалось, что онъ бродилъ въ большомъ пустомъ мст, стараясь найти какой-нибудь уголокъ, гд бы лечь и заснуть. Повсюду ходили люди, разговаривая, смясь, крича, молясь, звоня въ колокола и ударяя въ металлическіе инструменты. Иногда онъ немного удалялся отъ шумнаго мста и ложился на минуту то на траву, то на деревянную скамью, то на каменную плиту. Онъ закрывалъ глаза, клалъ еще на нихъ руки, чтобы защитить ихъ отъ свта. И тогда онъ говорилъ себ: ‘теперь я засну’. Но въ это время подходили къ нему цлыя толпы людей, кричали, завывали и молили его: ‘проснись, проснись скоре! намъ нужно тебя!’

А то еще другой сонъ. Онъ въ большомъ дворц, съ великолпными рядами комнатъ. Повсюду кровати, диваны, низкія, мягкія постели. Наступаетъ ночь, и онъ говоритъ себ: ‘здсь, наконецъ, я найду спокойное мсто, чтобы уснуть’. Но когда онъ выбралъ темную комнату и легъ, кто то входить съ лампой, немилосердно свтитъ ему въ глаза и говоритъ: вставай, тебя намъ нужно!

Онъ встаетъ и идетъ дальше, шатаясь и оступаясь, какъ раненый на смерть. Онъ слышитъ, что пробило часъ, и знаетъ, что половина уже прошла, драгоцнной короткой ночи. Два, три, четыре, пять — въ шесть часовъ уже проснется весь городъ, и не будетъ больше тишины.

Онъ идетъ въ другую комнату и собирается лечь на постель, но кто-то подымается съ подушекъ и восклицаетъ: ‘постель мн принадлежитъ’. И онъ опять долженъ уйти съ отчаяніемъ въ душ.

Бьетъ часъ за часомъ, и все еще онъ блуждаетъ изъ комнаты въ комнату, изъ дома въ домъ, изъ корридора въ корридоръ. Страшная срая варя подползаетъ ближе и ближе. Часы бьютъ пять, ночь прошла и онъ не нашелъ покоя. О ужасъ, еще одинъ день — новый день.

Онъ въ длинномъ подземномъ корридор, въ вязкомъ сводчатомъ проход, которому нтъ конца. Онъ освщенъ яркими лампами и канделябрами, и черезъ ршетчатую кровлю доходятъ звуки танцевъ, и смха, и веселой музыки. Тамъ, наверху, въ мір живыхъ существъ, происходитъ, вроятно, какое-нибудь празднество. О, гд бы найти мсто, гд спрятаться и уснуть. Маленькое мсто, хотя бы могилу. И говоря это, онъ наткнулся за открытую могилу, откуда доносится валахъ смерти и тлна. Все равно, лишь бы заснуть.

— ‘Могила моя!’ — Это Гладисъ. Она подняла голову и смотритъ за него изъ за истлвшаго савана. Онъ становится на колни и протягиваетъ ей руки.

— Гладисъ. Гладисъ! сжалься надо мной. Позволь мн лечь въ это узкое мсто и уснуть. Я не прошу твоей любви, я не трону тебя, не буду говорить съ тобой, только лай мн лечь и уснуть. О, дорогая, я такъ давно не спалъ. Я не могу вынести еще одинъ день. Свтъ слпитъ мою душу, шумъ разбиваетъ мой мозгъ и превращаетъ его въ пыль. Гладисъ, дай мн лечь и уснуть!

И онъ хочетъ потянуть ея саванъ и закрыть себ глаза. Но она отстраняетъ его съ крикомъ: ‘это грхъ, ты священникъ!’

Онъ идетъ все дальше, и дальше, приходитъ въ морскому берегу, къ голымъ скаламъ, на которыя падаетъ ослпительный свтъ, вода стонетъ тихимъ вчнымъ и тревожнымъ стономъ.— ‘О, говоритъ онъ,— море сжалится надо мной. Оно тоже устало до смерти и не можетъ спать’. Тогда Артуръ поднимается изъ моря и громко кричитъ: море мое!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ваше преосвященство, ваше преосвященство.

Монтаннелли вздрогнулъ и проснулся. Раздался громкій стукъ у двери. Онъ машинально всталъ и открылъ дверь. Слуга увидлъ его дикій, испуганный взглядъ.

— Ваше преосвященство, вы больны?

Онъ провелъ рукой по лбу.

— Нтъ, я спалъ и испугался, когда постучали.

— Простите меня. Мн казалось, что вы рано проснулись утромъ, я предполагалъ…

— А теперь поздно?

— Девять часовъ. Пріхалъ губернаторъ. Онъ говоритъ, что у него важное дло, и зная, что ваше преосвященство рано встаетъ…

— Онъ внизу? Я сейчасъ сойду.

Онъ одлся и спустился внизъ.

— Простите, что я такъ безцеремонно явился къ вашему преосвященству,— началъ губернаторъ.

— Надюсь, что все благополучно?

— Совсмъ не благополучно. Риваресъ чуть не убжалъ.

— Пока онъ еще не убжалъ, ничего страшнаго нтъ. А какъ же это было?

— Его нашли во двор, у маленькой желзной калитки. Патруль вошелъ для осмотра во дворъ, въ три часа утра, и одинъ изъ людей споткнулся о что-то на земл. Когда принесли свтъ, оказалось, что это Риваресъ, лежащій въ безчувствіи. Сейчасъ подняли тревогу и позвали меня. Осматривая его камеру, я увидлъ, что вся ршетка подпилена, и на ней веревка, сплетенная изъ разрзаннаго на полосы блья. Онъ спустился внизъ и ползъ по стн. Желзная дверь, которая ведетъ въ подземелье, найдена была незакрытой. Все это доказываетъ, что стража была подкуплена.

— Но какъ же онъ очутился лежащимъ на дорог? Онъ упалъ со стны и ранилъ себя?

— Такъ я предполагалъ тоже сначала, ваше преосвященство, но тюремный докторъ не находитъ никакихъ слдовъ паденія. Солдатъ, бывшій вчера дежурнымъ, говоритъ, что Риваресъ очень плохо выглядлъ въ послдній вечеръ, когда ему принесли ужинъ, и ничего не лъ. Но это глупости, больной человкъ не могъ перепилить ршетки и пробраться по крыш. Это немыслимо.

— А что онъ самъ говоритъ?

— Онъ въ безсознательномъ Состояніи, ваше преосвященство.

— Все еще?

— Иногда онъ немножко приходитъ въ себя и стонетъ и потомъ опять впадаетъ въ бредъ.

— Это очень странно. Что думаетъ докторъ?

— Онъ не знаетъ, что и думать. Нтъ никакихъ слдовъ болзни сердца, которая бы объяснила его состояніе, но какъ бы то ни было, припадокъ, очевидно, случился внезапно, когда онъ уже былъ почти на свобод. Я лично считаю, что онъ сраженъ былъ вмшательствомъ милостиваго Провиднія.

Монтанелли слегка нахмурился.

— Что вы намрены теперь съ нимъ длать?— спросилъ онъ.

— Этотъ вопросъ я ршу черезъ нсколько дней. А пока мн былъ хорошій урокъ. Вотъ, что значитъ, снимать кандалы… Простите, ваше преосвященство.

— Надюсь,— прервалъ Монтанелли,— что вы не наложите опять оковъ, пока онъ боленъ. Человкъ въ такомъ положеніи, какъ вы описываете, едва ли можетъ пытаться убжать.

— Я уже постараюсь, чтобы онъ больше не пытался,— пробормоталъ про себя губернаторъ, выходя изъ комнаты.— Его преосвященство пусть думаетъ что хочетъ, а Риваресъ теперь закованъ какъ слдуетъ и останется въ такомъ вид, больной или здоровый.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Но какъ же это случилось? Упасть въ обморокъ въ самый послдній моментъ, когда все сдлано, когда онъ былъ уже у воротъ! Какая гнусная насмшка судьбы.

— Я могу только сказать,— отвтилъ Мартини,— что, вроятно, съ нимъ сдлался припадокъ, и онъ боролся противъ него, пока хватало силъ, а потомъ лишился чувствъ отъ истощенія, когда уже спустился во дворъ.

Марконе съ яростью стряхнулъ пепелъ со своей трубки.

— Какъ бы то ни было, а теперь конецъ. Мы уже ничего не можемъ сдлать для него, бдняга.

— Бдняга,— тихо повторилъ Мартини.

Онъ вдругъ понялъ, какъ для него самого міръ утратилъ смыслъ съ исчезновеніемъ Овода.

— Ну, а что она говоритъ?— спросилъ контрабандистъ, глядя въ другой конецъ комнаты, гд Гемма сидла одна, положивъ руки на колни и глядя передъ собой безцльнымъ взоромъ.

— Я ее не спрашивалъ, она еще ничего не сказала съ тхъ поръ, какъ я сообщилъ ей о томъ, что случилось. Лучше не безпокоить ее теперь.

Она, повидимому, не замчала ихъ присутствія, но они все-таки говорили тихимъ голосомъ, какъ въ присутствіи покойника. Посл тяжелой паузы, Марконе всталъ и отложилъ трубку.

— Я вернусь вечеромъ,— сказалъ онъ, но Мартини остановилъ его:

— Не уходите еще, мн нужно поговорить съ вами.

Онъ сталъ говорить еще тише и спросилъ почти шопотомъ:

— Неужели нтъ больше никакой надежды?

— Какая же можетъ быть надежда? Повторить попытку немыслимо. Даже если бы онъ былъ въ состояніи исполнить свою роль, мы не могли бы уже ничего сдлать. Часовыхъ всхъ перемнили по подозрнію. Сверчокъ не можетъ наврное ничего сдлать для насъ.

— А какъ вы думаете,— спросилъ вдругъ Мартини,— когда онъ выздороветъ, нельзя ли отвлечь часовыхъ и спасти его такимъ образомъ?

— Отвлечь часовыхъ? Что вы хотите сказать?

— Вотъ что мн пришло въ голову. Если бы я очутился возл губернатора во время процессіи, которая пройдетъ мимо крпости въ праздникъ Тла Господня и выстрлилъ ему въ лицо, вс часовые выскочили бы, чтобы схватить меня, а кто-нибудь изъ васъ тмъ временемъ помогъ бы Риваресу убжать среди общаго смятенія. Это, конечно, еще не обдуманный планъ, а такъ только мысль, которая пришла мн въ голову.

— Я не думаю, чтобы это можно было устроить,— отвтилъ Марконе съ очень серьезнымъ видомъ.— Конечно, нужно было бы серьезно обдумать, что изъ этого можетъ выйти, но…— Онъ остановился и взглянулъ на Мартини.— Если бы это было возможно, вы бы это сдлали?

Мартини былъ въ обыкновенное время очень сдержанный человкъ, но теперь было время не обыкновенное. Онъ взглянулъ контрабандисту прямо въ лицо.

— Сдлалъ ли бы я это?— повторилъ онъ.— Посмотрите на нее.

Не было надобности въ дальнйшихъ объясненіяхъ. Этимъ было все сказано. Марконе обернулся и посмотрлъ въ ея сторону.

Она не двинулась съ самаго начала разговора. Въ лиц ея не было слдовъ ни сомннія, ни ужаса, ни даже печали. Въ немъ была только смерть. Глаза контрабандиста наполнились слезами, когда онъ взглянулъ на нее.

— Скоре, Микелле,— сказалъ онъ, открывая дверь на веранду и выглядывая въ нее:— неужели вы оба еще не кончили? У насъ еще сто пятьдесятъ длъ.

Микелле показался въ сопровожденіи Джино.

— Я готовъ,— сказалъ онъ.— Я хотлъ только спросить синьору.— Онъ хотлъ приблизиться въ ней, но Мартини дернулъ его за рукавъ.

— Не мшайте ей, лучше оставить ее въ поко.

— Оставьте ее,— прибавилъ Марконе.— Мы ничего не поможемъ своимъ вмшательствомъ. Намъ всмъ довольно тяжело, но ей еще хуже, бдняжк.

V.

Въ теченіе недли Оводъ былъ въ ужасномъ состояніи. Припадокъ былъ очень сильный, и губернаторъ, разсвирпвшій отъ страха и неожиданности, не только заковалъ его по рукамъ и ногамъ, но настоялъ на томъ, чтобы его привязали въ постели кожаными ремнями, такъ что при каждомъ движеніи ремни врзывались ему въ тло. Онъ терплъ все съ упрямымъ озлобленіемъ въ теченіе шести дней. Потомъ гордость его поддалась, и онъ сталъ жалобно просить тюремнаго врача назначить ему опіумъ. Докторъ согласился, но губернаторъ, услышавъ о просьб, строго запретилъ ‘всякія глупости такого рода’.

— Откуда вы знаете, зачмъ ему опіумъ?— сказалъ онъ.— Весьма возможно, что онъ все время притворяется, и что опіумъ нуженъ ему для того, чтобы опоить кого-нибудь изъ часовыхъ или для какой-нибудь другой чертовщины. Риваресъ на все способенъ.

— Если я ему дамъ дозу опіума, то это наврядъ ли опоитъ часового,— отвтилъ докторъ, съ трудомъ удерживаясь отъ смха,— а что касается притворства, то этого бояться нечего. Онъ совсмъ близокъ къ смерти.

— Во всякомъ случа я не разршаю опіума. Если человкъ хочетъ, чтобы съ нимъ обходились нжно, онъ долженъ вести себя сообразно съ этимъ. Риваресъ же заслужилъ быть наказаннымъ. Это послужитъ ему урокомъ не выламывать оконъ.

— Законъ однако не допускаетъ пытокъ,— ршился возразить докторъ. А вдь это почти то же самое.

— Законъ, мн кажется, ничего не говоритъ относительно опіума,— сказалъ губернаторъ ворчливымъ тономъ.

— Конечно, ваше дло ршать, полковникъ. Надюсь, однако, что вы прикажете снять ремни. Они совершенно ненужнымъ образомъ увеличиваютъ страданія. Побга теперь опасаться нечего. Онъ бы не могъ стоять на ногахъ, если бы вы его теперь даже отпустили на свободу.

— Я полагаю, сударь, что докторъ такъ же можетъ ошибиться, какъ всякій другой смертный. Когда онъ связанъ, я спокоенъ за него и поэтому не намренъ ничего мнять.

— Во всякомъ случа, велите хоть ослабить ремни. Истинное варварство затягивать ихъ такъ туго.

— Они будутъ затягиваться совершенно такъ же, какъ теперь, и я вамъ буду благодаренъ, сударь, если вы превратите разговоръ о варварств. Если я длаю что-нибудь, то имю на это уважительныя причины.

Такимъ образомъ седьмая ночь прошла безъ всякаго облегченія, и солдатъ, стоявшій на часахъ у двери камеры, крестился отъ ужаса, слыша въ теченіе всей ночи раздирающіе стоны. Терпніе Овода совершенно ему измнило.

Въ шесть часовъ утра часовой передъ самой смной тихо пріоткрылъ дверь и вошелъ въ камеру. Онъ зналъ, что нарушаетъ дисциплину, но не могъ уйти, не выразивъ сочувствія, или не сказавши дружескаго слова.

Онъ засталъ Овода лежащимъ спокойно съ закрытыми глазами и полуоткрытыми губами. Онъ тихо постоялъ минуту, потомъ нагнулся и спросилъ:

— Не могу ли я чмъ-нибудь помочь вамъ, сударь? У меня только одна минута времени.

Оводъ открылъ глаза.

— Оставьте меня,— простоналъ онъ,— оставьте меня.

Онъ заснулъ почти раньше, чмъ солдатъ вернулся на свой постъ.

Десять дней спустя губернаторъ снова отправился во дворецъ, но не засталъ кардинала, который отправился навстить больного въ Піево Оттаво и долженъ былъ вернуться домой только черезъ нсколько часовъ. Въ тотъ же вечеръ, когда, губернаторъ садился обдать, вошелъ слуга съ докладомъ.

— Его преосвященство желаетъ видть васъ.

Губернаторъ быстро взглянулъ въ зеркало, чтобы убдиться, что все на немъ въ порядк, принялъ очень достойный видъ и отправился въ гостиную. Монтанелли сидлъ тамъ, глядя въ окно. Глубокая морщина на лбу его обличала тревогу.

— Вы зазжали ко мн сегодня,— сказалъ онъ, прерывая вжливыя рчи губернатора нсколько властнымъ тономъ, которымъ онъ никогда не говорилъ съ простымъ народомъ.— Вроятно, я вамъ нуженъ былъ по длу, о которомъ самъ хотлъ поговорить съ вами.

— Мое дло касается Ривареса, ваше преосвященство.

— Такъ я и полагалъ. Я много думалъ о немъ за послдніе дни, но прежде, чмъ говорить объ этомъ, я хотлъ бы знать, что вы мн скажете новаго.

Губернаторъ сталъ крутить усы съ нершительнымъ видомъ.

— Я въ сущности хотлъ узнать, что ваше преосвященство скажетъ мн. Если вы все еще противитесь моему плану дйствій, то я былъ бы вамъ искренне благодаренъ за совтъ въ этомъ дл, потому что, право, я не знаю, что теперь длать.

— Разв представляется какая-нибудь новая трудность?

— Только то, что четвергъ третьяго іюня праздникъ Тла Господня, и что дло это нужно такъ или иначе ршить раньше.

— Въ четвергъ праздникъ — это врно, но почему нужно ршить дло раньше?

— Мн очень жаль, ваше преосвященство, что я какъ будто противорчу вамъ, но я вамъ долженъ сказать, что не могу отвчать за безопасность города, если мы не избавимся раньше отъ Ривареса. Все населеніе горъ собирается сюда въ этотъ день, какъ извстно вашему преосвященству, и боле, чмъ вроятно, что будетъ сдлана попытка ворваться въ крпость и освободить Ривареса. Это не удастся. Я объ этомъ позабочусь, если бы даже мн пришлось пустить въ дло порохъ и пули. Но въ томъ, что произойдутъ безпорядки, нтъ сомннія. Населеніе Романьи, горячій народъ, и какъ только они выхватятъ ножи…

— Мн кажется, что при нкоторомъ стараніи можно не допустить дло до ножей. Мн всегда казалось, что съ здшнимъ населеніемъ легко ладить, если только обращаться съ ними разумно. Конечно, какъ только начать угрожать романьоламъ, они становятся нестерпимыми. Но какія у васъ причины думать, что готовится новая попытка освободить Ривареса?

— Я узналъ сегодня и вчера отъ моихъ агентовъ, что по всей стран ходятъ самые дикіе слухи, и что нчто готовится. Подробности узнать невозможно, а то бы конечно легче было принять мры предосторожности. А что касается меня, то посл послдней исторіи я предпочитаю дйствовать какъ можно осмотрительне. Отъ такой хитрой лисицы, какъ Риваресъ, всего можно ожидать.

— По моимъ послднимъ извстіямъ, Риваресъ слишкомъ боленъ, чтобы двигаться или говорить. Такъ онъ значитъ выздоравливаетъ?

— Ему, кажется, гораздо лучше, ваше преосвященство. Конечно, онъ былъ очень боленъ, если не притворялся.

— Вы считаете это возможнымъ?

— Докторъ убжденъ, что болзнь его настоящая, но она какая-то странная. Во всякомъ случа, теперь онъ поправляется, и съ нимъ еще трудне ладить, чмъ прежде.

— Что же онъ длаетъ?

— Длать то онъ, къ счастью, ничего не можетъ,— отвтилъ губернаторъ, улыбаясь, при воспоминаніи о ремняхъ,— но поведеніе его неописуемо. Вчера утромъ я отправился въ его камеру, чтобы предложить ему нсколько вопросовъ. Онъ недостаточно оправился, чтобы явиться ко мн для допроса, и, кром того, мн кажется, что лучше не показывать его никому, пока онъ не выздороветъ. А то всегда выдумаютъ разныя глупости.

— Значитъ вы отправились допрашивать его въ камеру?

— Да, ваше преосвященство. Я надялся, что теперь съ нимъ легче будетъ сговориться.

Монтанелли взглянулъ на него брезгливымъ взглядомъ, какъ будто передъ нимъ было невдомое и отвратительное животное. Къ счастью, однако, губернаторъ занятъ былъ тмъ, что прикрплялъ свою шпагу и не замтилъ его взгляда. Онъ продолжалъ спокойно:

— Я не подвергалъ его особеннымъ наказаніямъ, но принужденъ былъ проявить все-таки нкоторую строгость — вдь это военная тюрьма,— и думалъ, что, быть можетъ, теперь маленькое снисхожденіе окажетъ хорошее вліяніе. Я предложилъ ему значительно ослабить дисциплину, если онъ будетъ вести себя благоразумно, и какъ вы думаете, ваше преосвященство, что онъ мн отвтилъ? Онъ глядлъ на меня лежа съ минуту, какъ волкъ въ клтк и затмъ тихо сказалъ: ‘Полковникъ, я не могу подняться и задушить васъ, но зубы у меня еще хорошіе. Поэтому лучше держите подальше ваше горло’. У него нравъ, какъ у дикой кошки.

— Меня это не удивляетъ,— отвтилъ спокойно Монтанелли,— но я хотлъ предложить вамъ вопросъ: неужели вы серьезно думаете, что присутствіе Ривареса въ тюрьм серьезно мшаетъ спокойствію города?

— Я въ этомъ убжденъ, ваше преосвященство.

— Вы полагаете, что для предупрежденія кровопролитія необходимо освободиться отъ него до праздника.

— Я могу только повторить, что если онъ будетъ здсь въ этотъ день, то праздникъ не обойдется безъ побоища, и, какъ я полагаю, очень серьезнаго.

— И вы полагаете, что если его не будетъ, то опасность тмъ самымъ исчезнетъ?

— Въ такомъ случа или не будетъ никакихъ безпорядковъ, или только какія-нибудь невинныя вспышки и бросанье камней. Если ваше преосвященство найдетъ какой-нибудь другой способъ избавиться отъ него, то я возьму на себя сохраненіе спокойствія. Въ противномъ случа я ожидаю серьезныхъ безпорядковъ. Я увренъ, что готовится новая попытка освобожденія, и въ день праздника можно ожидать ея выполненія, но если окажется, что Ривареса въ этотъ день уже не будетъ въ крпости, то планъ его друзей разобьется самъ собой, и не будетъ никакого предлога начать побоище. Но если намъ придется сражаться и пойдутъ въ ходъ ножи среди такой толпы народа, нтъ сомннія, что до ночи подожгутъ крпость.

— Такъ почему же не послать его въ Равенну?

— Я бы этого желалъ всей душой, ваше преосвященство, но какъ избжать, чтобы его не освободили дорогой.

— Вы, значить, все еще требуете военнаго суда и просите моего согласія?

— Простите, ваше преосвященство, я прошу у васъ только одного — помочь мн предупредить безпорядки и кровопролитіе. Я готовъ допустить, что военные трибуналы врод тхъ, которые были при полковник Фредди, иногда судили слишкомъ строго и возбуждали населеніе вмсто того, чтобы успокаивать его, но я предполагаю, что въ настоящемъ случа военный судъ былъ бы мудрой и, въ конц концовъ, благодтельной мрой. Онъ предупредилъ бы мятежъ, который самъ по себ великое несчастіе, и который возобновилъ бы военное положеніе, уничтоженное его святйшествомъ.

Губернаторъ кончилъ свою маленькую рчь съ большой торжественностью и ожидалъ отвта кардинала. Посл долгаго молчанія кардиналъ спросилъ, наконецъ, совершенно нчто неожиданное:

— Полковникъ Феррари, вы врите въ Бога?

— Ваше преосвященство!— пробормоталъ полковникъ голосомъ, полнымъ восклицательныхъ знаковъ.

— Вы врите въ Бога?— повторилъ Монтанелли, поднимаясь и глядя на него твердымъ испытующимъ взглядомъ.

Полковникъ тоже поднялся.

— Ваше преосвященство, я христіанинъ, и мн еще никогда не отказывали въ причастіи.

Монтанелли поднялъ крестъ, висвшій у него на груди.

— Такъ поклянитесь крестомъ Спасителя, который умеръ за насъ, что вы мн сказали. правду.

Полковникъ стоялъ молча и растерянно глядлъ на распятіе. Онъ не могъ ршить, кто изъ двухъ сошелъ съ ума: онъ или кардиналъ.

— Вы меня просили,— продолжалъ Монтанелли,— дать согласіе на смерть человка, поцлуйте же крестъ, если осмливаетесь, и скажите мн, что вы въ самомъ дл не видите иного пути для предупрежденія большого кровопролитія, и помните, что если вы скажете ложь, вы этимъ губите свою безсмертную душу.

Посл короткаго молчанія губернаторъ наклонился и поднесъ крестъ къ губамъ:

— Я въ это врю,— сказалъ онъ.

Монтанелли медленно отвернулся.

— Я вамъ дамъ ршительный отвтъ завтра, но до того я долженъ видть Ривареса и поговорить съ нимъ наедин,

— Ваше преосвященство, если вы позволите мн посовтовать вамъ… Я увренъ, что вы будете раскаиваться. Онъ посылалъ ко мн вчера просить позволенія видться съ вами, но я оставилъ его просьбу безъ отвта, потому что…

— Оставили безъ отвта?— повторилъ Монтанелли.— Человкъ въ такихъ обстоятельствахъ обращается къ вамъ съ просьбой, а вы не обращаете на все вниманія?

— Мн очень печально, что ваше преосвященство недовольны мной, но я не хотлъ тревожить васъ изъ за подобной дерзкой просьбы. Я достаточно знаю Ривареса: онъ только хочетъ оскорблять васъ. Позвольте мн повторить вамъ, что было бы крайней неосторожностью для васъ приблизиться къ нему. Онъ въ самомъ дл опасенъ, настолько даже, что я счелъ нужнымъ принять нкоторыя мры предосторожности, очень мягкаго свойства, конечно.

— И вы въ самомъ дл думаете, что опасно приблизиться къ больному безоружному человку, относительно котораго приняты къ тому же вс свойства?

Монтанелли говорилъ совершенно спокойно, но полковникъ чувствовалъ уколы его спокойнаго презрнія и покраснлъ отъ злости.

— Ваше преосвященство можете поступитъ, какъ желаете,— сказалъ онъ самымъ церемоннымъ тономъ.— Я только желалъ избавить васъ отъ непріятности выслушивать ужасныя проклятія этого человка.

— Что вы считаете боле тягостнымъ для христіанина: услышать слова проклятія или оставить близкаго въ минуту крайности?

Губернаторъ стоялъ прямо и чопорно съ казеннымъ, деревяннымъ лицомъ. Онъ былъ оскорбленъ отношеніемъ къ себ Монтанелли и показывалъ это необычной сухостью тона.

— Когда ваше преосвященство желаетъ видть заключеннаго?— спросилъ онъ.

— Я отправлюсь сейчасъ

— Какъ вашему преосвященству угодно. Только, если вы подождете нсколько минутъ, я пошлю кого-нибудь предупредить заключеннаго.

Губернаторъ очень поспшно измнилъ свой оффиціальный тонъ. Онъ боялся, что Монтанелли увидитъ ремни.

— Благодарю васъ, я предпочитаю видть его безъ всякихъ предупрежденій. Я прямо отправляюсь въ крпость. Добрый вечеръ, полковникъ, я пришлю вамъ отвтъ завтра утромъ.

VI.

Услышавъ, что дверь въ камеру отворяется, Оводъ закрылъ глаза съ усталымъ равнодушіемъ. Онъ предполагалъ, что входитъ губернаторъ, который опять его будетъ мучить допросами.

Нсколько солдатъ поднимались на узкую лстницу. Ружья ихъ стучали объ стны и затмъ послышался заискивающій голосъ:

— Тутъ нсколько круто, ваше преосвященство.

Онъ судорожно вскочилъ и тотчасъ же откинулся назадъ, туго затянутые ремни не давали ему вздохнуть.

Монтанелли вошелъ съ сержантомъ и тремя солдатами.

— Соблаговолите подождать минуту, ваше преосвященство,— заговорилъ сержантъ нервнымъ голосомъ:— одинъ изъ моихъ людей принесетъ стулъ, онъ пошелъ за нимъ. Пусть ваше преосвященство извинитъ насъ, если бы мы ожидали васъ, мы были бы подготовлены.

— Никакихъ приготовленій не нужно, будьте любезны оставить насъ, сержантъ, и ждите внизу лстницы съ вашими людьми.

— Хорошо, ваше преосвященство. Вотъ стулъ, поставить его около кровати?

Оводъ лежалъ съ закрытыми глазами, но онъ чувствовалъ, что Монтанелли глядитъ на него.

— Мн кажется, что онъ спитъ, ваше преосвященство,— заговорилъ сержантъ, но Оводъ открылъ глаза.

— Нтъ,— сказалъ онъ.

Когда солдаты уходили изъ камеры, ихъ остановило внезапное восклицаніе Монтанелли. Обернувшись, они увидли, что онъ нагнулся и разглядываетъ ремни.

— Это кто позволилъ?— спросилъ онъ.

Сержантъ смущенно мялъ въ рукахъ фуражку.

— Это было сдлано по спеціальному приказу губернатора,— сказалъ онъ.

— Я понятія не имлъ о ремняхъ, синьоръ Риваресъ,— сказалъ Монтанелли, съ глубокимъ отчаяніемъ въ голос.

— Я вдь говорилъ вашему преосвященству,— отвтилъ Оводъ съ жесткой усмшкой,— что я никогда не ожидалъ, чтобы меня погладили по головк.

— Сержантъ, съ которыхъ поръ онъ связанъ?

— Съ времени побга, ваше преосвященство.

— То-есть, около двухъ недль? Принесите ножъ и тотчасъ же снимите ремни.

— Простите, ваше преосвященство, докторъ тоже хотлъ снять ихъ, но полковникъ Феррари не дозволилъ.

— Принесите тотчасъ же ножъ.

Монтанелли не возвысилъ голоса, но солдаты видли, что онъ весь поблднлъ отъ гнва.

Сержантъ вынулъ складной ножъ изъ кармана и нагнулся, чтобы перерзать ремень на рук, но по неловкости только боле туго затянулъ его, такъ что Оводъ невольно вскрикнулъ я закусилъ губу.

Монтанелли быстро подошелъ къ постели.

— Вы не умете это длать, дайте мн ножъ.

— А-а-а!— Оводъ вытянулъ руки съ глубокимъ вздохомъ облегченія, когда упали ремни.

Въ слдующую минуту Монтанелли перерзалъ ремни на другой рук и на ногахъ.

— Снимите кандалы, сержантъ, и тогда подойдите сюда, мн нужно поговорить съ вами.

Онъ стоялъ у окна и молча глядлъ, сержантъ снялъ оковы и подошелъ къ нему.

— А теперь,— сказалъ онъ,— скажите мн все, что здсь длалось.

Сержантъ, ничего не скрывая, сказалъ ему о болзни Овода, о дисциплинарныхъ мрахъ, и о безуспшной попытк доктора заступиться за Ривареса.

— Но я полагаю, ваше преосвященство, прибавилъ онъ,— что полковникъ употреблялъ ремни, какъ средство добыть нкоторыя показанія.

— Показанія?

— Да, ваше преосвященство. Третьяго дня я слышалъ, какъ онъ предлагалъ ему снять оковы, если онъ,— сержантъ взглянулъ на Овода,— отвтитъ на одинъ вопросъ.

Монтанелли ударилъ кулакомъ по подоконнику, и солдаты съ изумленіемъ взглянули другъ на друга. Они никогда не видли кроткаго кардинала въ такомъ гнв. Что касается Овода, то онъ совершенно забылъ объ ихъ существованіи. Онъ забылъ обо всемъ, кром физическаго чувства свободы. У него свело вс члены, и теперь онъ вытягивался и вертлся и двигался въ восторг отъ облегченія.

— Можете идти теперь, сержантъ,— сказалъ кардиналъ.— Не тревожтесь о томъ, что нарушили дисциплину. Вы были обязаны отвчать мн на вопросы. Пусть никто намъ не мшаетъ. Я выйду самъ, когда кончу свое дло здсь.

Дверь закрылась за солдатами. Монтанелли оперся о подоконникъ и сталъ глядть на заходящее солнце, чтобы датъ Оводу время совершенно оправиться.

— Я слышалъ,— сказалъ онъ, отойдя отъ окна и садясь рядомъ съ кроватью Овода,— что вы желали поговорить со мной наедин. Если вы чувствуете себя въ состояніи сказать мн то, что хотли — я къ вашимъ услугамъ.

Онъ говорилъ очень холодно, сухимъ и церемоннымъ тономъ, совершенно неестественнымъ въ немъ. Пока оковы не были сняты, Оводъ былъ для него просто измученнымъ человческимъ существомъ, жертвой несправедливой жестокости, но теперь онъ вспомнилъ ихъ послднее свиданіе и смертельное оскорбленіе, которымъ оно закончилось.

Оводъ поднялъ глаза, небрежно опираясь головой на руку. У него былъ особенный даръ принимать изящныя позы, и когда голова его оставалась въ тни, трудно было догадаться о томъ, сколько этотъ человкъ пережилъ на своемъ вку. Но когда онъ поднялъ глаза, при ясномъ вечернемъ свт видно было, какимъ онъ сталъ блднымъ и измученнымъ за послднія дв недли. Гнвъ Монтанелли сразу прошелъ.

— Вы,— кажется, были ужасно больны,— сказалъ онъ — я глубоко сожалю, что не зналъ этого, я прекратилъ бы эти истязанія.

Оводъ пожалъ плечами.

— На войн вс средства хороши. Ваше преосвященство теоретически противъ оковъ, но нельзя вдь ожидать отъ полковника такого же взгляда. Онъ, конечно, предпочиталъ бы не испытать этого на себ самомъ — какъ, впрочемъ, и я, но это дло личнаго удобства. Въ эту минуту я побжденный, и чего же другого слдовало ожидать. Очень любезно, что ваше преосвященство пришли сюда, но, можетъ быть, это сдлано было изъ христіанскихъ побужденія. Навщать заключенныхъ… ахъ, да, вдь я забылъ, ‘по сколько вы длаете для самаго низшаго изъ нихъ’. Для меня это, конечно, не очень лестно, но ‘одинъ изъ низшихъ’ благодаренъ, какъ и полагается.

— Синьоръ Риваресъ, прервалъ кардиналъ,— я пришелъ сюда, думая о васъ, а не о себ. Если бы вы не были ‘побжденнымъ’, какъ вы это называете, я никогда больше не говорилъ бы съ вами посл того, что вы сказали въ наше прошлое свиданіе, но у васъ двойное преимущество, заключеннаго и больного человка, и я не могъ не придти, когда вы позвали меня. Есть у васъ что-нибудь сказать мн теперь, или вы только для того послали за мной, чтобы тшить себя, оскорбляя старика?

На это отвта не послдовало. Оводъ отвернулся и лежалъ, закрывъ глаза рукой.

— Мн очень совстно васъ безпокоить,— сказалъ онъ наконецъ отрывистымъ голосомъ,— но нельзя ли дать мн немного воды.

Кувшинъ съ водой стоялъ у окна, Монтанелли поднялся и принесъ его. Когда онъ обнялъ одной рукой больного, чтобы помочь ему подняться, онъ вдругъ почувствовалъ что влажные и холодные пальцы Овода крпко сжали его руку.

— Дайте мн вашу руку, скоре — за минуту,— прошепталъ Оводъ.— Вамъ вдь это все равно только на минуту.

Онъ прислонился головой къ плечу Монтанелли и дрожалъ съ головы до ногъ.

— Выпейте немного воды,— сказалъ Монтанелли черезъ минуту.

Оводъ молча послушался, потомъ легъ за спину и закрылъ глаза. Онъ самъ не могъ бы объяснить, что случилось съ нимъ, когда рука Монтанелли коснулась его щеки. Онъ только почувствовалъ, что ничто въ мір не могло быть боле ужаснымъ.

Монтанелли пододвинулъ стулъ ближе къ постели и слъ. Оводъ лежалъ безъ движенія, какъ трупъ, и лицо его было безжизненное и вытянутое. Посл долгаго молчанія онъ открылъ глаза и посмотрлъ на кардинала блуждающимъ взглядомъ.

— Благодарю васъ,— сказалъ онъ.— Простите, кажется, вы что-то спрашивали.

— Вы не въ состояніи говорить. Если у васъ есть что нибудь сказать мн, я постараюсь придти завтра.

— Пожалуйста, не уходите, ваше преосвященство. Право, я совсмъ здоровъ, я былъ только нсколько разстроенъ въ послдніе дни, да и то на половину это было баловство. Полковникъ вамъ это подтвердитъ, если его спросить.

— Я предпочитаю длать собственныя заключенія,— отвтилъ спокойно Монтанелли.

— П…полковникъ тоже, иногда онъ очень остроуменъ въ своихъ выводахъ. Эт…то трудно предположить, глядя на него, но, право, иногда у него зарождаются ор…ригинальныя идеи. Въ прошлую пятницу, напримръ,— кажется это было въ пятницу, но я какъ-то совсмъ спутался въ счет дней — я попросилъ у него д…дозу опіума. Я это отлично помню: онъ пришелъ сюда и сказалъ, что я м…могу получить опіумъ, если только скажу ему, кто от…тпиралъ ворота? Я помню, какъ онъ говорилъ: если въ самомъ дл, вамъ больно и нуженъ опіумъ, вы согласитесь. Если же нтъ, то это будетъ д…доказательствомъ, что вы притворяетесь. Я н…никогда не предполагалъ раньше, что это такъ забавно. Это одна изъ самыхъ з…забавныхъ вещей.

У него начался внезапный припадокъ рзкаго смха, потомъ быстро обернувшись къ молчавшему кардиналу, онъ сталъ говорить все боле и боле быстро и такъ заикаясь, что слова его были едва новятны.

— Вы не в…видите, что это з…забавно? Конечно нтъ. У васъ, людей в…врящихъ, н…нтъ, чувства юм…мора. Вы ко вс…сему относитесь тр…трагично. Н…напримръ, въ ту ночь въ собор какой у васъ былъ торжественный видъ. Кстати, какую пат…тетическуго фигуру я из…зображалъ въ роли паломника. Я не д…думаю, что вы понимаете, какъ с…смшно то, что вы п…пришли сегодня.

Монтанелли всталъ.

— Я пришелъ услышать то, что вы хотите сказать мн, но вы, кажется, слишкомъ возбуждены, чтобы говорить сегодня. Пусть лучше докторъ дастъ вамъ что-нибудь успокоительное, и мы поговоримъ завтра, посл того, какъ вы выспитесь.

— В…высплюсь? О, я успю выспаться ваше преосвященство, когда вы д…дадите ваше с…согласіе на планъ полковника. Унція с…свинца великолпное снотворное.

— Я васъ не понимаю,— сказалъ Монтанелли, глядя на него пораженный.

Оводъ опять расхохотался.

— Ваше преосвященство, ваше преосвященство! Правда гл…лавная христіанская добродтель. Н…неужели вы додумаете, что я не знаю, какъ г…губернаторъ добивается вашего с…согласія на военный судъ. Вамъ бы л…лучше дать его, ваше преосвященство. Вс…с ваши соб…братья по церкви сдлали бы это на вашемъ мст. Cosi fan tutti: этимъ вы сдлали бы т…такъ много добра и такъ мало зла. Пр…раво это не с…стоитъ тхъ безсоннымъ ночей, которыя вы провели въ раздумьи.

— Ради Бога, перестаньте смяться на минуту,— прервалъ Монтанелли,— скажите, какъ вы объ этомъ узнали? Кто вамъ объ этомъ сказалъ?

— Р…разв полковникъ не говорилъ вамъ, что я ч…чортъ, а не человкъ. Нтъ? Мн онъ говорилъ это довольно часто. И я въ самомъ дл имю д…дьявольскій даръ уг…гадывать немножко мысли людей. Ваше преосвященство ужасно тяготится мною. Вы хотли бы, чтобы кто-нибудь другой ршилъ, что длать со мной, не тр…ревожа вашу чувствительную совсть. Вдь я уг…гадалъ, не правда ли.

— Послушайте,— сказалъ кардиналъ, садясь около него съ очень серьезнымъ лицомъ.— Какимъ бы образомъ вы это ни узнали, но это совершенная правда. Полковникъ Феррари боится, чтобы ваши друзья не сдлали новой попытки побга и хотлъ бы предупредить это тмъ средствомъ, о которомъ вы говорите. Я совершенно открыто сообщаю это вамъ, какъ видите.

— Ваше преосвященство были всегда з…знамениты своей правдивостью.— съ горечью отвтилъ Оводъ.

— Вы знаете, конечно,— сказалъ Монтанелли,— что по закону я не имю никакой власти въ свтскихъ длахъ. Я епископъ, а не представитель свтской власти, но я пользуюсь большимъ вліяніемъ здсь, и полковникъ, я увренъ, не ршится на такую крайнюю мру безъ моего, по крайней мр, молчаливаго согласія. До сихъ поръ я безусловно возставалъ противъ его плана, и онъ старался убдить меня опасностью вооруженной попытки бгства въ день праздника, когда толпа соберется для процессіи, онъ увренъ, что попытка кончится кровопролитіемъ. Вы слушаете меня?

Оводъ глядлъ отсутствующимъ взглядомъ въ сторону окна. Онъ оглянулся и отвтилъ усталымъ голосомъ.

— Да, я слушаю.

— Можетъ быть, вы въ самомъ дл недостаточно здоровы сегодня для такого разговора. Не вернуться ли мн завтра? Все это очень серьезно и требуетъ вашего полнаго вниманія.

— Мн бы хотлось покончить съ этимъ теперь,— отвтилъ Оводъ тмъ же тономъ.— Я слышу все, что вы говорите.

— Если это врно,— продолжалъ Монтанелли,— и если въ самомъ дл изъ за. васъ могутъ произойти безпорядки и кровопролитія, то я беру на себя страшную отвтственность, идя противъ полковника, мн кажется, что есть нкоторая правда въ томъ, что онъ говоритъ. Съ другой стороны, я склоненъ предположить, что сужденія его въ нкоторой зависимости отъ его личнаго недружелюбія къ вамъ. Весьма вроятно, что онъ преувеличиваетъ опасность. Это мн кажется боле возможнымъ съ тхъ поръ, какъ я увидлъ эту гнусную жестокость.

Онъ взглянулъ за ремни и цпи, лежавшія на полу, и продолжалъ:

— Если я соглашусь, я убиваю васъ, если я откажусь — я подвергаюсь риску убить невинныхъ людей. Я серьезно обдумалъ это дло и искалъ всей душою выхода изъ этого ужаснаго столкновенія, теперь, наконецъ, я пришелъ къ твердому ршенію.

— Убить меня и с…спасти невинныхъ людей, конечно? Это единственное ршеніе, къ которому можетъ придти христіанинъ. ‘Если п…правая рука позоритъ тебя’ и т. я Я не имю ч…чести. быть правой рукой вашего преосвященства, и я причинилъ вамъ зло, з…заключеніе ясно. Нельзя ли было бы мн сказать его безъ всякихъ предисловій?

Оводъ говорилъ усталымъ, равнодушнымъ и презрительнымъ тономъ, какъ человкъ, которому все это надоло.

— Такъ какъ же,— прибавилъ онъ посл короткаго молчанія,— я угадалъ ваше ршеніе, ваше преосвященство?

— Нтъ.

Оводъ повернулся, заложилъ руки за голову и взглянулъ на Монтанелли полузакрытыми глазами. Кардиналъ, опустивъ голову въ тяжеломъ раздумьи, ударялъ слегка пальцами по спинк стула. О, это старое привычное движеніе.

— Я ршилъ,— сказалъ онъ, поднимая наконецъ голову,— поступить какъ никогда еще не поступали. Когда я узналъ, что вы зовете меня, я ршилъ придти сюда, разсказать вамъ все, какъ я и сдлалъ, и отдать дло въ ваши руки.

— Въ мои руки?

— Синьоръ Риваресъ, я пришелъ къ вамъ не какъ кардиналъ, не какъ епископъ, не какъ судья, я пришелъ къ вамъ, какъ человкъ къ человку. Я не прошу васъ сказать мн, знаете ли вы что-нибудь о план, котораго опасается полковникъ: я отлично понимаю, что если вы знаете, то это ваша тайна, и вы не можете мн сказать ее. Но я прошу васъ поставить себя на моемъ мст. Я старъ я, вроятно, мн не долго остается жить. Я хотлъ бы сойти въ могилу безъ крови на моихъ рукахъ.

— А разв на нихъ до сихъ поръ не было крови, ваше преосвященство?

Монтанелли нсколько поблднлъ, но продолжалъ спокойнымъ голосомъ:

— Во всю свою жизнь я всегда возставалъ противъ жестокости и строгихъ мръ, гд только встрчался съ ними. Я всегда былъ врагомъ смертной казни я часто и серьезно противодйствовалъ военнымъ мрамъ послдняго царствованія,— изъ-за этого я былъ даже долгое время въ немилости. До сихъ поръ все вліяніе и нея сила, какую я имлъ, направлена была на дло милосердія. Я прошу васъ поврить, по крайней мр, что я говорю правду. Теперь же я поставленъ въ слдующую дилемму. Не давая своего согласія, я подвергаю городъ опасности мятежей со всми ихъ послдствіями, и длаю это для спасенія жизни человка, который проклинаетъ ною вру, который оскорблялъ и клеветалъ на меня лично, хотя это сравнительно пустяки, и который, какъ я твердо врю, употребитъ свою жизнь на зло, если эта жизнь будетъ ему возвращена. И все-таки дло идетъ о спасеніи жизни человка.

Онъ на минуту остановился и потомъ продолжалъ:

— Синьоръ Риваресъ, все, что я знаю о вашей жизни, мн кажется дурнымъ и зловреднымъ, и я долго считалъ васъ безсовстнымъ, жестокимъ и безпощаднымъ человкомъ. До нкоторой степени я это считаю и теперь, но за послднія дв недли я все-таки убдился, что у васъ благородная душа и что вы умете быть врнымъ своимъ друзьямъ. Вы съумли внушить любовь къ себ даже солдатамъ. А это можетъ сдлать не всякій. Мн кажется, что я, быть можетъ, ошибался относительно васъ, и что вы лучше, чмъ кажетесь. И вотъ почему я обращаюсь и торжественно заклинаю васъ отвтить мн по совсти и вполн искренно, что бы вы сдлали на моемъ мст.

Послдовало долгое молчаніе. Потомъ Оводъ взглянулъ на него.

— Во всякомъ случа я ршалъ бы свои собственныя сомннія самъ и бралъ бы на себя послдствія своихъ дйствій. Я не приходилъ бы къ другимъ людямъ, и не просилъ бы ршать за меня жизненныя задачи.

Выходка была столь неожиданна и страстная злоба, сказавшаяся въ ней, была такимъ поразительнымъ контрастомъ мирнаго равнодушія Овода за минуту передъ тмъ, что казалось, будто говорящій сбросилъ маску.

— Мы неврующіе,— продолжалъ онъ страстно,— понимаемъ, что если у человка есть тяжелая нравственная ноша, онъ долженъ нести ее, какъ уметъ, если же онъ упадетъ подъ ней, то тмъ хуже для него. Но разв у меня не довольно собственнаго горя, чтобы еще вы взваливали мн на плечи свою отвтственность.

Онъ остановился, задыхаясь, и потомъ продолжалъ:

— И вы еще говорите о жестокости! Да вдь этотъ п… пустоголовый оселъ, если бы онъ цлый годъ бился, не могъ бы меня измучить, какъ вы. У него ума не хватаетъ. Все, что онъ могъ выдумать, это затянутые крпче ремни, а если отнять у него власть, онъ совершенно не будетъ знать, что длать. А вдь это можетъ сдлать всякій дуракъ. Но вы: ‘подпишите, пожалуйста, сами вашъ смертный приговоръ, у меня слишкомъ мягкое сердце’. О, нужно быть, чтобы додуматься до этого — мягкимъ, сострадательнымъ человкомъ, который блднетъ отъ вида оковъ. Я могъ бы это предвидть, когда вы вошли, подобно ангелу милосердія — возмущаясь ‘варварствомъ’ полковника. Нужно было знать, что тогда-то и начнется настоящая мука. Чего вы на меня смотрите такимъ образомъ? дайте согласіе, конечно, и идите домой обдать. Изъ всего этого не стоитъ волноваться. Скажите вашему полковнику, что онъ можетъ разстрлять меня, или повсить, или даже сжарить меня живымъ, если это ему интересне, и пусть будетъ конецъ.

Оводъ былъ почти неузнаваемъ. Бшенство и отчаяніе охватило его, онъ весь дрожалъ и задыхался, и въ глазахъ его сверкали зеленыя искры, какъ у разъяренной кошки.

Монтанелли всталъ и глядлъ на него молча. Онъ не понималъ смысла его бшенныхъ нападокъ, но онъ понималъ какимъ крайнимъ возбужденіемъ он должны были быть вызваны, и, понявъ это, онъ забылъ вс прошлыя оскорбленія.

— Успокойтесь,— сказалъ онъ,— я не хотлъ причинить вамъ боли. Право, я не думалъ свалить свою тяжесть на васъ, которому и безъ того тяжело. Я никогда въ жизни не длалъ этого.

— Это ложь,— вскрикнулъ Оводъ, съ горящимъ взоромъ,— а епископство?

— Епископство?

— Да, вы забыли? какъ легко забывать? ‘Если желаешь, Артуръ, я скажу что не могу хать’. Я долженъ былъ направлять вашу жизнь за васъ въ девятнадцать лтъ. Если бы это не было такъ гнусно, это было бы смшно.

— Замолчите!— Монтанелли поднялъ руки къ голов съ безумнымъ крикомъ. Потомъ онъ опустилъ ихъ и тихо подошелъ къ окну, положивъ одну руку на ршетку и прижимая къ ней лобъ. Оводъ лежалъ и слдилъ за нимъ, весь дрожа. Монтанелли поднялся и вернулся съ поблвшими губами.

— Мн очень жаль,— сказалъ онъ, тщетно пытаясь заговорить въ своей обычной спокойной манер.— но я долженъ уйти, я не совсмъ здоровъ.— Онъ вссь дрожалъ, какъ въ лихорадк.

Все бшенство Овода упало.

— Падре, разв вы не видите.

Монтанелли отшатнулся и молчалъ.

— Только не это,— прошепталъ онъ, наконецъ.— Господи, все кром этого! Если я съ ума схожу.

Оводъ приподнялся одной рукой и взялъ его дрожащія руки въ свои.

— Падре, разв вы не понимаете, что я не утонулъ?

Руки вдругъ сдлались холодными и недвижными. На минуту все погрузилось въ молчаніе, и потомъ Монтанелли опустился на колни и скрылъ лицо на груди у Овода.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда онъ поднялъ голову, солнце уже опустилось, и яркій закатъ умиралъ на запад. Они забыли время и мсто, жизнь и смерть, они даже забыли, что были врагами.

— Артуръ,— шепталъ Монтанелли,— неужели это ты, неужели ты вернулся во мн изъ мертвыхъ?

— Изъ мертвыхъ,— повторилъ Оводъ дрожа. Онъ положилъ голову на руку Монтанелли и лежалъ какъ больное дитя въ объятіяхъ матери.

— Ты вернулся, вернулся ко мн, наконецъ.

Оводъ тяжело вздохнулъ.

— Да,— сказалъ онъ и вы должны бороться со мной или убить меня.

— О молчи, carino, къ чему все это? Мы были какъ двое дтей, заблудившихся въ потемкахъ, принимавшихъ другъ друга за призраки. Теперь мы нашли другъ друга и вышла на свтъ. Мой бдный мальчикъ, какъ ты измнился, какъ страшно измнился. Какъ будто океанъ человческаго горя прошелъ надъ этой головой! А ты былъ такъ полонъ радости и жизни. Артуръ, неужели это ты? Мн такъ часто снилось, что ты вернулся ко мн, а потомъ я просыпался и видлъ полную темноту и пустоту. Какъ знать, что я не проснусь и не узнаю, что все это сонъ. Дай мн что-нибудь осязательное, скажи, какъ это случилось.

— О, совершенно просто, я спрятался на торговомъ судн и попалъ въ Южную Америку.

— Ну, а тамъ?

— Тамъ я жилъ… если это можно такъ назвать, пока… о я многое видлъ, кром духовныхъ семинарій, съ тхъ поръ, какъ вы обучали меня философіи… Вы говорите, что видли меня во сн… да, и я также, видлъ васъ.

Онъ остановился содрагаясь.

— Однажды,— началъ онъ отрывисто, я работалъ въ рудник.

— Вдь не какъ рудокопъ.

— Нтъ, только какъ носильщикъ, вмст съ индійскими кули. У насъ былъ сарай для спанья у самаго спуска въ рудникъ, и я разъ ночью — я былъ очень боленъ той же болзнью, какъ теперь — и, носилъ камни подъ палящимъ солнцемъ… У меня, вроятно, закружилась голова, и мн показалось, что вы входите въ дверь. Вы молились и прошли мино меня, не оборачиваясь. Я взывалъ къ вамъ о помощи, просилъ дать мн ядъ или ножъ, что-нибудь, чтобы покончить съ собой, прежде чмъ сойти съ ума… А вы, о!..

Онъ закрылъ глаза одной рукой, Монтанелли все еще крпко сжималъ другую.

— Я видлъ по вашему лицу, что вы слышали, но вы ни разу не обернулись, а прошли мимо, продолжая молиться. Когда вы кончили, оглянулись и прошептали: Мн очень жаль тебя, Артуръ, но я не смю показать это.

Когда я пришелъ въ себя и увидлъ сарай и гнусныхъ кули, я все понялъ. Я это запомнилъ, я забылъ объ этомъ теперь, когда вы дотронулись до меня.

Я вдь былъ боленъ и когда-то васъ очень любилъ. Но между нами не можетъ быть ничего кром войны, войны и войны. Зачмъ вы держите мою руку?

Монтанелли опустилъ голову и поцловалъ искалченную руку.

— Артуръ, какъ мн не врить въ Него? Я сохранилъ свою вру въ теченіи этихъ ужасныхъ лтъ, какъ же я усомнюсь теперь, когда онъ вернулъ тебя мн. Пойми, вдь я думалъ что убилъ тебя.

— Вамъ еще придется это сдлать.

— Артуръ! — Въ голос Монтанелли слышался ужасъ, но Оводъ продолжалъ, не обращая на него вниманія:

— Будемъ говорить честно, безъ увертокъ. Вы и я стоимъ на двухъ краяхъ пропасти, и безполезно пытаться протянуть другъ другу руку черезъ нее… И вы должны согласиться на то, чтобы полковникъ…

— Согласиться! Боже мой,— согласиться,— Артуръ, но вдь я люблю тебя.

Лицо Овода исказилось отъ боли.

Монтанелли медленно поднялся, вся душа его была охвачена ужасомъ, и онъ, казалось, весь съежился, сдлался слабымъ, старымъ и поблекшимъ какъ листъ пораженный морозомъ. Онъ очнулся отъ сна и опять тьма глядла на него изъ пустоты.

— Артуръ, сжалься надо мной.

— А вы сжалились надо мной, когда ваша ложь заставила меня сдлаться рабомъ негровъ въ сахарныхъ плантаціяхъ. Теперь вы содрагаетесь, мягкосердечный святой. Никто не умретъ кром его сына. Вы говорите, что любите меня. Эта любовь мн дорого стоила. Вы думаете, что я могу все забыть изъ за нсколькихъ мягкихъ словъ. Забыть то, что я мылъ посуду въ грязныхъ притонахъ и былъ конюхомъ у креоловъ-фермеровъ, которые хуже ихъ собственнаго скота. Забыть, что я былъ шутомъ и носилъ шапку съ побрякушками въ цирк и былъ на побгушкахъ у матадоровъ во время боя быковъ, былъ рабомъ всякаго негра, которому вздумалось бы толкнуть меня ногой. Я голодалъ, и вс меня ногами топтали, я просилъ подаянія, и мн отказывали въ куск хлба, чтобы дать его собак. Да къ чему все это. Какъ я могу сказать вамъ, что вы сдлали мн. А теперь… теперь мы меня любите. Насколько вы любите меня?

Онъ разорвалъ рубашку и показалъ свои страшные шрамы.

Онъ упалъ на подушку въ изнеможеніи. Монтанелли сидлъ, подобный каменному изваянію, или сидящему мертвецу. Сначала, подъ пламеннымъ потокомъ отчаянія Овода онъ дрожалъ, какъ невольно дрожитъ тло отъ удара бича, но теперь онъ былъ совершенно спокоенъ. Посл долгаго молчанія онъ поднялъ глаза я заговорилъ безжизненно и терпливо.

— Артуръ, говори ясне, ты меня такъ смущаешь и ужасаешь, что я не понимаю тебя, чего ты требуешь?

Оводъ взглянулъ на него безумнымъ взглядомъ.

— Я ничего не требую. Нельзя насильно требовать любви.

— Я не понимаю,— повторилъ Монтанелли упавшимъ голосомъ.— Какъ я могу выбирать? Я не могу передлать прошлаго.

— Вы должны выбрать между нами. Если вы любите меня, вы должны уйти со мною. Мои друзья хотятъ устроить новую попытку высвободить меня, и съ вашей помощью она имъ легко удастся. Потомъ, когда мы переберемся черезъ границу, вы открыто признаете меня сыномъ. Но если вы недостаточно любите меня для этого, пойдите въ полковнику и заявите ему о своемъ согласіи. Только идите скоре и избавьте меня отъ страданія видть васъ. Съ меня и безъ того довольно мукъ.

Монтанелли взглянулъ на него весь дрожа. Онъ начиналъ понимать.

— Я могу снестись съ твоими друзьями, конечно, но идти съ тобой не могу — я священникъ.

— А я не приму никакихъ милостей отъ священника, я не хочу больше компромиссовъ падре, ихъ было довольно. Или откажитесь для меня отъ церкви, или откажитесь отъ меня.

— Какъ я могу отказаться, Артуръ, какъ я могу отказаться?

— Такъ, откажитесь отъ церкви. Вы должны выбрать между мами. Неужели вы хотите предложить мн половину любви — половину мн, половину вашей церкви, я не хочу милостей. Если вы принадлежите ей, вы не принадлежите ма.

— Ты хочешь, чтобы я душу разбилъ надвое, Артуръ, Артуръ! ты меня съ ума сведешь.

Оводъ ударилъ кулакомъ объ стну.

— Выбирайте между нами,— повторилъ онъ еще разъ.

Монтанелли вынулъ хранившуюся у него на груди маленькую коробку, въ которой была смятая, поблекшая бумажка.

— Посмотри — сказалъ онъ.

‘Я врилъ въ васъ, какъ врилъ въ Бога, а вы обманули меня’.

Оводъ засмялся и вернулъ ему бумагу.

— Какъ люди молоды въ девятнадцать лтъ. Взять молотъ и разбивать вещи кажется имъ такимъ легкимъ. Теперь я самъ очутился подъ молотомъ.

— Можетъ быть, на твоемъ мст.— сказалъ Монтанелли,— я былъ бы такъ же безпощаденъ, но я не могу длать того, чего ты требуешь, Артуръ. Я сдлаю только то, что могу. Я устрою побгъ, и когда ты будешь въ безопасности, со мной случится приключеніе въ горахъ, или я по ошибк возьму не то питье на ночь — какъ захочешь. Удовлетворитъ это тебя? Это все, что я могу сдлать. Это большой грхъ, но я думаю, что Онъ проститъ меня. Онъ боле милосердъ.

Оводъ съ крикомъ всплеснулъ руками.

— О, это слишкомъ, слишкомъ! Что я сдлалъ, чтобы вы такъ думали обо мн. Какое право вы имете? Разв я хотлъ мстить вамъ, разв вы не понимаете, что я хочу спасти васъ? Неужели вы никогда не поймете, что я васъ люблю?

Онъ схватилъ руки Монтанелли и покрывалъ ихъ горячими поцлуями и слезами…

— Падре, пойдемъ съ нами! Падре, въ насъ жизнь, молодость. Мы — вчная весна, въ насъ будущее. Падре, заря близка, неужели вы уйдете отъ восходящаго солнца? Проснитесь, забудемъ страшные кошмары. Проснитесь, и начнемъ новую жизнь. Падре, я всегда любилъ васъ. Всегда, даже когда вы убивали меня. Неужели вы опять убьете меня?

Монтанелли отдернулъ руки.

— Господи помилуй!— воскликнулъ онъ,— у тебя глаза твоей матери.

Странное молчаніе, долгое, глубокое и внезапное, охватило ихъ обоихъ. Они глядли другъ на друга въ срыхъ сумеркахъ и ужасъ былъ въ сердцахъ ихъ.

— Что еще ты мн скажешь,— прошепталъ Монтавелли,— какая надежда остается мн?

— Никакой. Моя жизнь нужна мн только для того, чтобы бороться противъ католической церкви, я не человкъ, а ножъ. Возвращая мн жизнь, вы освящаете ножъ.

Монтанелли обернулся къ распятію.

— Господи, Ты слышишь это…

Голосъ его замеръ въ пустой тишин.

Насмшливый дьяволъ проснулся въ Овод.

Монтанелли вздрогнулъ, какъ будто его ударили. Одну минуту онъ стоялъ, глядя прямо передъ собой, потомъ опустился на край постели, закрылъ лицо руками и сталъ рыдать. Долгая дрожь охватила Овода и все тло его покрылось влажнымъ холодомъ. Онъ зналъ, что означали эти слезы.

Онъ натянулъ одяло на голову, чтобы не слышать. Достаточно, что онъ долженъ былъ умереть, онъ, еще такой способный жить. Но онъ не могъ не слушать рыданій. Они звучали въ его ушахъ, отдавались въ мозгу, бились во всхъ жилахъ. Монтанелли рыдалъ, рыдалъ, и слезы его лились неудержимо.

Наконецъ, онъ пересталъ рыдать и осушилъ глаза платкомъ, какъ ребенокъ, переставшій плакать. Когда онъ всталъ, платокъ скатился у него съ колнъ, и упалъ на полъ.

— Больше говорить нечего,— сказалъ онъ:— ты понялъ?

— Я понялъ,— отвтилъ Оводъ съ мрачной покорностью.— Вина не ваша!..

Монтанелли повернулся къ нему. Могила, которую должны были скоро вырыть, не могла быть тише, чмъ они. Молча они глядли въ глаза другъ другу, какъ двое любящихъ передъ разлукой глядли бы черезъ границу, которую нельзя было переступить.

Оводъ первый опустилъ глаза. Онъ задрожалъ и закрылъ лицо руками. И Монтанелли понялъ, что жестъ этотъ означалъ: Уходи!— онъ повернулся и вышелъ изъ камеры.

Черезъ минуту Оводъ вскочилъ.

— О, я не могу этого вынести! Падре, вернитесь, вернитесь!

Дверь закрылась. Онъ медленно оглянулся вокругъ себя широкимъ тихимъ взглядомъ и понялъ, что все кончено

Въ теченіе всей ночи трава тихо шевелилась за двор внизу, та трава, которая вскор должна была занять подъ ударами лопаты, и всю ночь Оводъ лежалъ одинъ въ темнот и рыдалъ.

VII.

Военный судъ происходилъ во вторникъ, утромъ. Это было очень короткимъ и простымъ дломъ. Пустая формальность, занимающая не боле двадцати минутъ. Нечего было тратить на это много времени, защита не допускалась, а единственными свидтелями были раненый шпіонъ, офицеръ, и солдаты. Приговоръ былъ ршенъ заране, Монтанелли прислалъ требуемое согласіе, судьямъ (полковникъ Ферарри, мстный драгунскій маіоръ и два офицера швейцарской гвардіи) оставалось мало дла. Обвиненіе было прочитано вслухъ, свидтели дали свои показанія, приговоръ былъ подписанъ и прочтенъ осужденному съ подобающей торжественностью. Онъ слушалъ одну минуту молча, и когда его спросили, по обычаю, иметъ ли онъ что-либо сказать, онъ только отвтилъ на вопросъ нетерпливымъ движеніемъ руки. У него на груди спрятанъ былъ платокъ, который обронилъ Монтанелли. Онъ всю ночь плакалъ надъ нимъ и цловалъ его, какъ живое существо. Теперь видъ у него былъ безжизненный и изможденный, и слды слезъ были видны на его рсницахъ Слова ‘разстрлять’, казалось, не произвели на него большого впечатлнія. Когда он были произнесены зрачки его глазъ расширились, но это было все.

— Отведите его обратно въ камеру,— сказалъ губернаторъ, когда кончены были формальности, и сержантъ съ убитымъ отъ горя лицомъ дотронулся до плеча неподвижной фигуры, Оводъ вздрогнулъ и оглянулся вокругъ себя.

— Ахъ, да,— сказалъ онъ,— я забылъ.

Въ лиц губернатора показалось что-то похожее на жалость. Онъ не былъ жестокимъ человкомъ по природ и втайн стыдился своей роли за послдній мсяцъ. Теперь, когда главное было достигнуто, онъ готовъ былъ сдлать ту уступку, которая была въ его власти.

— Не нужно опять накладывать кандалы,— сказалъ онъ, глядя на вспухшія кисти рукъ Овода, пусть онъ останется въ своей камер. Камера осужденныхъ страшно темная и мрачная,— прибавилъ онъ, обращаясь къ своему племяннику.

Онъ кашлянулъ и зашаркалъ ногами въ очевидномъ смущеніи. Потомъ онъ позвалъ обратно сержанта, который уходилъ изъ комнаты вмст съ осужденнымъ.

— Подождите сержантъ, мн нужно поговорить съ нимъ.

Оводъ не двигался, и голосъ губернатора, казалось не доходилъ до него.

— Быть можетъ, у васъ есть какое-нибудь порученіе къ друзьямъ или родственникамъ — у васъ есть родственники, я полагаю?

Отвта не послдовало.

— Подумайте еще и скажите мн. Или, быть можетъ, вамъ нуженъ духовникъ. Я позабочусь объ этомъ. Передайте лучше вс ваши порученія духовнику. Онъ придетъ сейчасъ же и останется съ вами ночь. Если у васъ есть еще желанія…

Оводъ поднялъ глаза.

— Скажите священнику, что я предпочитаю быть наедин съ собой. Нтъ у меня ни друзей, ни порученій.— Онъ сказалъ это спокойнымъ тихимъ голосомъ, безъ всякаго раздраженія или вызова въ тон.

У дверей онъ опять остановился.

— Я забылъ, полковникъ. Я хотлъ у васъ попросить одного. Пусть мн завтра не завязываютъ глаза,— я буду стоять совершенно спокойно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При восход солнца въ среду утромъ его вывели на дворъ. Его хромота была боле замтна, чмъ всегда: онъ ходилъ съ видимымъ усиліемъ и болью, и тяжело опирался на руку сержанта. Но унылая покорность совершенно исчезла съ лица его. Смутные ужасы, которые одолвали его въ пустот и тишин, виднія и сны изъ міра тней исчезли вмст съ ночью, которая ихъ породила. Какъ только солнце засіяло, и враги его были на лицо, возбуждая въ немъ воинственный духъ, онъ уже не боялся ничего.

Шесть солдатъ, которыхъ назначили для исполненія казни, выстроились въ рядъ у поросшей плющемъ стны, той самой, съ которой онъ спускался въ ночь своего неудачнаго побга. Они едва удерживались отъ слезъ, выстроившись съ ружьями въ рукахъ. Быть орудіями казни Овода казалось имъ ужаснымъ. Его остроумныя выходки и его постоянный смхъ, его свтлая и заразительная бодрость внесли въ ихъ мрачную тоскливую жизнь лучъ свта. То, что онъ долженъ былъ умереть, да еще отъ ихъ рукъ, казалось имъ помраченіемъ свтлаго небеснаго свтила.

Подъ большой ивой во двор была вырыта для него могила. Она приготовлена была ночью руками, работавшими противъ воли, слезы падали на лопаты во время работы. Проходя мимо, Оводъ заглянулъ въ нее, улыбаясь при вид черной ямы и увядающей травы около нея. Онъ глубоко вздохнулъ, чтобы впитать въ себя запахъ свже взрытой земли. Около дерева сержантъ остановился, и Оводъ оглянулся вокругъ со свтлой улыбкой.

— Гд мн стать, сержантъ?

Сержантъ сдлалъ знакъ головой. У него что-то стало поперекъ горла, и онъ не могъ выговорить ни слова. Губернаторъ и его племянникъ, стрлковый офицеръ, который долженъ былъ командовать, докторъ и священникъ были уже во двор и приблизились съ серьезными лицами, смущенные свтлымъ, вызывающимъ видомъ Овода и его смющимися глазами.

— Д…доброе утро господа. А, и его преподобіе встали такъ рано. Какъ поживаете, капитанъ. Вотъ боле пріятная встрча для васъ, чмъ наша первая, не правда ли? Я вижу, что ваша правая рука все еще на повязк, это потому, что я плохо сдлалъ свое дло. Надюсь, что эти молодцы будутъ ловче меня. Не правда ли, братцы?

Онъ взглянулъ за мрачныя лица стрлковъ.

— На этотъ разъ повязки ужъ во всякомъ случа не понадобится. Да нечего такъ горевать. Станьте твердо, сдвинувъ пятки, и покажите, какъ умете стрлять. Вскор вамъ предстоитъ такъ много работы, что трудно будетъ справиться. Нужно поупражняться заране.

— Сынъ мой,— прервалъ священникъ, подходя къ нему, въ то время, какъ другіе отступили назадъ, чтобы оставить ихъ вдвоемъ.— Черезъ нсколько минутъ вы должны предстать предъ лицомъ Создателя. Неужели вы не имете никакого другого употребленія для послднихъ минутъ, которыя оставлены для раскаянія. Подумайте, молю васъ, какой ужасъ умереть безъ отпущенія, со всми грхами на душ. Когда вы предстанете передъ верховнымъ судьей, будетъ слишкомъ поздно раскаиваться. Неужели вы приблизитесь къ его грозному престолу съ шуткой на устахъ?

— Шуткой, ваше преподобіе? Мн кажется, что вы больше нуждаетесь въ такой маленькой проповди. Когда придетъ наша очередь, мы будемъ употреблять пушки вмсто полудюжины подержанныхъ ружей, и тогда вы увидите, какъ мы шутимъ.

— Вы будете употреблять пушки? О, несчастный, разв вы еще не понимаете, у какой пропасти вы стоите?

Оводъ оглянулся черезъ его плечо на вырытую могилу.

— Ваше преподобіе думаетъ, что, уложивъ меня туда, вы со мной покончите. Вы, быть можетъ, еще положите плиту сверху, чтобы быть совсмъ спокойными. Не безпокойтесь, ваше преподобіе, я буду лежать тихо, какъ м…мышка, когда улягусь тамъ, и все-таки мы будемъ дйствовать пушками.

— О, милосердый Боже, воскликнулъ священникъ,— прости этому несчастному.

— Аминь,— пробормоталъ офицеръ глубокимъ басомъ, между тмъ какъ полковникъ и его племянникъ набожно крестились.

Такъ какъ, очевидно, не было никакой надежды, чтобы дальнйшія настоянія поколебали Овода, священникъ отказался отъ безплодныхъ усилій и отошелъ, качая головой и бормоча молитву. Короткія и простыя приготовленія совершились безъ дальнйшихъ препятствій, и Оводъ всталъ самъ въ требуемое положеніе, повернувъ только одинъ разъ голову для того, чтобы оглянуться на красныя и желтыя полосы солнечнаго восхода……

——

Такъ какъ кардиналъ не выходилъ изъ своего окаменнія, полковникъ Феррари повторилъ боле громко: Ваше преосвященство!

Монтанелли взглянулъ на него.

— Онъ умеръ.

— Умеръ, ваше преосвященство. Не лучше ли вамъ уйти. Это тяжелое зрлище.

— Онъ умеръ,— повторилъ Монтанелли и опять взглянулъ на лицо Овода.— Я коснулся его. Онъ умеръ.

— Какъ не умереть, когда въ человка влпили полдюжину пуль?— презрительно сказалъ офицеръ.

И докторъ прошепталъ въ отвтъ:

— Кажется, видъ крови его разстроилъ…

Губернаторъ коснулся руки Монтанелли.

— Ваше преосвященство, лучше не глядть больше на него. Не позволите ли вы капеллану проводить васъ домой.

— Да, я иду.

Онъ медленно отвернулся отъ окровавленнаго мста и ушелъ въ сопровожденіи священника и сержанта. У воротъ онъ опять остановился и посмотрлъ назадъ съ тихимъ изумленіемъ и ужасомъ.

— Онъ умеръ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нсколькими часами позже Марконе подошелъ къ одному домику на холмахъ, чтобы сказать Мартини, что нтъ больше надобности рисковать своей жизнью.

Вс приготовленія во второму побгу были сдланы, тмъ боле, что планъ побга былъ на этотъ разъ гораздо проще. Было только условлено, что на слдующее утро, когда процессія пройдетъ мимо крпостного вала, Мартини выйдетъ изъ толпы, вынетъ пистолетъ и выстрлитъ въ лицо губернатора. Во время суматохи, которая неизбжно должна послдовать, двадцать вооруженныхъ людей должны были вдругъ кинуться въ воротамъ, ворваться въ крпость и, силой завладвъ ключами, войти въ камеру къ заключенному и увезти его, одолвая или убивая всякаго, кто попадется по пути. Отъ воротъ они ршили отступать, сражаясь, чтобы прикрыть такимъ образомъ отступленіе второй партіи вооруженныхъ контрабандистовъ, которымъ поручено было увезти его въ надежное убжище въ горахъ.

Гемма одна не была посвящена въ этотъ планъ. Отъ нея все скрыли по спеціальной просьб Мартини.

— Она достаточно скоро будетъ изъ за этого убиваться,— сказалъ онъ.

Когда контрабандистъ вошелъ въ садовую калитку, Мартини открылъ стеклянную дверь и вышелъ на веранду къ нему на встрчу.

— Какія новости, Марконе? А!

Контрабандистъ снялъ свою широкополую соломенную шляпу.

Они оба сли на веранду. Ни слова не было сказано съ той минуты, какъ Мартини увидлъ лицо Марконе. Онъ все понялъ.

— Когда?— спросилъ онъ посл долгаго молчанія, и его собственный голосъ звучалъ такъ уныло въ его ушахъ, какъ все другое.

— Сегодня на зар. Мн сержантъ сказалъ. Онъ былъ тамъ и видлъ.

Мартини опустилъ глаза и снималъ какую-то ниточку съ рукава сюртука.

— Суета суетъ,— и это тоже была суета. Онъ самъ долженъ былъ умереть на слдующее утро, а теперь обтованная страна исчезла, какъ волшебная страна солнечнаго заката исчезаетъ при настунленіи темноты. Онъ опять возвращенъ къ будничной жизни, въ міръ, гд живутъ Грассини и Галли, къ шифрованнымъ письмамъ и памфлетамъ, къ партійнымъ распрямъ между товарищами, и низкимъ интригамъ между австрійскими шпіонами, въ будничной революціонной сует, отъ которой ему становилось тоскливо на душ.

И гд-то въ глубин, на дн его совсти, было большое пустое мсто. Оно уже никогда никмъ не можетъ быть заполнено, потому что Оводъ умеръ.

Кто-то предложилъ ему вопросъ, и онъ поднялъ голову, удивляясь, о чемъ еще можно было спрашивать.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что, конечно, вы должны извстить ее.

— Какъ я это могу сдлать,— крикнулъ онъ.— Вдь это значитъ пойти и убить ее. О, какъ я ей скажу, какъ я могу ей сказать.

Онъ закрылъ глаза руками. Но, не поднимая глазъ, онъ почувствовалъ, какъ вздрогнулъ около него контрабандистъ.

Онъ поднялъ глаза. Гемма стояла въ дверяхъ.

— Вы слышали, Чезаре,— сказала она:— все кончено. Они его разстрляли.

VIII.

‘Introibo ad altare Dei’. Монтанелли стоялъ у высокаго алтаря среди своихъ аколитовъ и читалъ Introit твердымъ голосомъ. Весь соборъ сіялъ отъ свта и яркихъ красокъ. Начиная съ праздничныхъ одеждъ священниковъ до колоннъ, обвитыхъ пурпурными тканями и внками цвтовъ не было ни одного темнаго пятна. Надъ открытыми дверями висли длинныя пурпуровыя завсы, сквозь складки которыхъ сіяло горячее іюньское солнце, какъ сквозь лепестки красныхъ маковъ во ржи. Монашескіе ордена со свчами и факелами въ рукахъ, отдльныя депутаціи церквей, со своими крестами и флагами блестли въ темныхъ боковыхъ часовняхъ, а въ приходахъ спускались шелковыя складки знаменъ, приготовленныхъ для прецеесіі. Золотыя палки и кисти блестли ізъ подъ арокъ. Рясы пвчихъ сіяли въ радужныхъ краскахъ подъ цвтными стеклами оконъ. Солнечный свтъ ложился на полъ разноцвтными красными, оранжевыми и зелеными пятнами. За алтаремъ вислъ сіяющій покровъ серебряной парчи, и на фон этой завсы, среди всхъ украшеній и алтарныхъ свчей выступала фигура кардинала въ длинныхъ блыхъ одеждахъ, похожая за ожившую мраморную статую.

Какъ всегда во время празднествъ съ процессіями онъ долженъ былъ только присутствовать при обдн, но не служить ее и, когда прочтена была ‘Indulgeatiain’, онъ отошелъ отъ алтаря и медленно приблизился къ епископскому престолу. Священнослужители низко кланялись, когда онъ проходилъ.

— Боюсь, что его преосвященству не но себ,— прошепталъ одинъ изъ священниковъ своему сосду,— онъ кажется очень страннымъ.

Монтанелли наклонилъ голову, чтобы надть украшенную камнями митру. Дьяконъ, который надвалъ ему ее, взглянулъ на него на минуту, потомъ нагнулся и тихо прошепталъ.

— Ваше преосвященство, вы больны?

Монтанелли слегка отвернулся отъ него. Въ глазахъ его не было никакого отвта.

— Простите, ваше преосвященство,— прошепталъ дьяконъ, и, преклонивъ колно, вернулся за свое мсто, упрекая себя въ томъ, что нарушилъ молитву кардинала.

Шла обычная служба. Монтанелли сидлъ молча и прямо, его сіяющая митра и обшитыя золотомъ одежды отсвчивали солнечный свтъ, и тяжелыя складки его блой праздничной мантіи спускались на красный коверъ. Тысячи свчъ искрились въ сафирахъ на его груди и отражались въ его глубокихъ тихихъ глазахъ, не встрчая отвтнаго луча, и когда, при словахъ: Benedicite, pater emcnditissime. онъ наклонился, чтобы благословить кадильницу съ ладономъ и солнечные лучи заиграли въ драгоцнныхъ камняхъ, онъ казался какимъ то сіяющемъ и страшнымъ ледянымъ духомъ горъ, увнчаннымъ радугой, одтымъ въ снжные покровы и разсыпающимъ съ простертыми впередъ руками благословенія или проклятія.

При поднятіи дароносицы онъ сошелъ съ трона и опустился на колни у алтаряю Движенія его были странно ровныя. И когда онъ всталъ и вернулся къ своему мсту, драгунскій маіоръ, сидвшій въ праздничномъ мундир за губернаторомъ, шепнулъ раненому капитану:

— Кардиналъ, кажется, старется. Онъ совершенно машинально продлываетъ свое дло.

— Тмъ лучше,— шепнулъ капитанъ въ отвтъ. Со времени проклятой амнистіи онъ сидитъ у насъ на ше, какъ камень.

— Онъ однако согласился на военный судъ.

— Да въ конц концовъ. Но онъ очень долго не ршался. Господи, какъ здсь жарко. Во время процессіи у насъ всхъ будетъ солнечный ударъ. Какъ жаль, что мы не кардиналы, и надъ нами не будутъ носить балдахина во время всей процессіи. Однако тише, дядя глядитъ за васъ.

Полковникъ Феррари взглянулъ строгимъ взглядомъ на двухъ молодыхъ офицеровъ. Посл торжественнаго событія, случившагося наканун, онъ былъ въ серьезномъ и набожномъ настроеніи, ему не понравилось, что молодые люди не достаточно почтительно отнеслись къ тому, что онъ считалъ ‘тяжелой государственной обязанностью’.

Церемоніймейстеръ началъ собирать и устанавливать всхъ, кто долженъ былъ принять участіе въ процессіи. Полковникъ Феррари поднялся съ своего мста и подошелъ въ ршетк алтаря, длая знакъ другимъ офицерамъ, чтобы они слдовали за нимъ. Когда обдня кончилась и чаша поставлена была за хрустальнымъ щитомъ въ Геліос, священники удалились въ ризницу мнять одежды, и по всей церкви раздались тихіе разговоры. Монтанелли продолжалъ сидть на своемъ трон, неподвижно глядя передъ собой. Море человческой жизни и движенія поднималось и опускалось вокругъ него и умирало у его ногъ. Ему принесли кадильницу. Онъ поднялъ руку автоматическимъ движеніемъ и положилъ куренія въ сосудъ, не глядя ни вправо, ни влво.

Священники вернулись изъ ризницы и ждали его въ алтар, но онъ продолжалъ недвижимо сидть. Почетный діаконъ, нагибаясь, чтобы снять съ него митру, снова прошепталъ нершительнымъ голосомъ:

— Ваше преосвященство!

Кардиналъ оглянулся.

— Что вы сказали?

— Уврены ли вы, что сможете перенести процессію. Очень жарко. Солнце слишкомъ палитъ.

— Что за дло до солнца.

Монтанелли говорилъ холоднымъ спокойнымъ голосомъ, священнику снова показалось, что онъ недоволенъ имъ.

— Простите ваше преосвященство. Мн казалось, что вы нездоровы.

Монтанелли поднялся, ничего не отвчая. Онъ остановился на верхней ступени трона и спросилъ тмъ же спокойнымъ голосомъ:

— Что это?

Длинный шлейфъ его мантіи спускался со ступеней, и легъ на полъ у алтаря. Кардиналъ указывалъ на яркое пятно на бломъ атлас.

— Это свтъ солнца сквозь цвтное стекло, ваше преосвященство.

— Солнечный свтъ? Такой красный?

Онъ сошелъ со ступеней и опустился на колни передъ алтаремъ, медленно двигая кадильницей. Когда онъ отдалъ ее обратно, пестрый солнечный свтъ упалъ на его обнаженную голову и широко раскрылъ глаза, и бросалъ пурпурное сіяніе на блую мантію, которую укладывали складками вокругъ него. Онъ взялъ у дьякона священный золотой геліосъ и поднялся, въ то время, какъ хоры и органъ исполняли торжествующую псню:

Pange, lingua, gloriosi

Corporie inysterinm,

Sanguinisque pretioei

Quern in mundi pretium,

Fructue ventrie generoei

Rex effudit gentium *).

*) ‘О, языкъ, скорй

Тайну славнаго Тла

И драгоцнной крови,

Которую во искупленіе міра

Пролилъ Царь народовъ

Плодъ благороднаго чрева.

Служители медленно выступили впередъ и подняли шелковый балдахинъ надъ его головой, въ то время, какъ почетные дьяконы подходили къ своимъ мстамъ направо и налво и откидывали назадъ длинныя складки мантіи. Когда аколиты наклонились, чтобы поднять его одежды съ полу алтаря, монашескіе ордена, которые должны были идти во глав процессіи, открыли шествіе стройнымъ двойнымъ рядомъ съ зажженными свчами по правую и лвую стороны.

Онъ стоялъ, возвышаясь надъ всми у алтаря, неподвижный подъ блымъ балдахиномъ, высоко держа чашу съ Евхаристіей и смотрлъ, какъ они проходили мимо. По двое, со свчами, знаменами и факелами въ рукахъ, съ крестами, образами и знаменами, они медленно спускались со ступенекъ алтаря по широкому среднему кораблю церкви, между увшанными внками колоннами и выступили изъ подъ поднятыхъ пурпуровыхъ занавсей въ ослпительный солнечный свтъ на улиц. Звуки ихъ пнія замирали въ общемъ рокотаніи, заглушенные пніемъ все новыхъ псалмовъ, по мр того, какъ протекала мимо безконечная струя людей и все новые шаги спускались со ступенекъ на середину церкви.

Прошли церковныя общины со своими блыми саванами и закутанными лицами, потомъ братья милосердія въ черномъ съ головы до йогъ, со смутнымъ блескомъ глазъ сквозь отверстія масокъ. Затмъ потянулись монахи торжественными рядами: нищенствующіе ордена въ темныхъ капюшонахъ съ голыми загорлыми ногами, степенные доминиканцы въ блыхъ одеждахъ. Затмъ послдовали представители свтской власти, драгуны и стрлки и чиновники мстной полиціи, губернаторъ въ праздничномъ мундир, окруженный офицерами. За ними слдовалъ дьяконъ, держа большой крестъ и рядомъ съ ними два аколита съ зажженными свчами. Когда занавсъ высоко поднялась, чтобы дать имъ пройти изъ дверей, Монтанелли увидлъ на минуту съ своего мста подъ балдахиномъ залитую солнцемъ, украшенную коврами площадь, стны, покрытыя праздничными знаменами, и дтей въ блыхъ одеждахъ, разсыпающихъ розы. О, эти розы, какія он были красныя.

Процессія продолжала двигаться спокойно. Пестрли формы и цвта. Длинныя блыя одежды, благочестивыя и торжественныя, смнялись пышными платьями и вышитыми плащами. Пронесли высокій, тонкій золотой крестъ, высоко поднятый надъ зажженными свчами, за ними шли соборные каноники, важные въ своихъ мертвенныхъ блыхъ плащахъ. Капелланъ спустился съ алтаря, неся крестъ среди двухъ пылающихъ факеловъ. За нимъ медленно двигались аколиты, колебля кадильницы въ тактъ музыки, носильщики балдахина шли, считая шаги: разъ, два, разъ два, и Монтанелли началъ крестный ходъ.

Онъ сошелъ со ступеней алтаря и прошелъ по среднему кораблю, подъ галлереями, откуда раздавались громовые звуки органа, подъ дверьми, завшанными такими красными, такими страшно красными завсами. Онъ вступилъ на сіяющую площадь, гд лежали красныя, какъ кровь, розы, и увядали, превращаясь въ красный коверъ подъ шагами столькихъ ногъ. На минуту онъ остановился у дверей, подошли свтскіе служители, чтобы смнить носильщиковъ балдахина. Потомъ процессія снова отправилась въ путь, и онъ съ нею, твердо держа въ рукахъ Геліосъ съ Евхаристіей, и голоса пвчихъ поднимались и замирали вокругъ него вмст съ ритмичнымъ движеніемъ курильницъ и топотомъ ногъ.

Tantum ergo Sacramentmn

Yeneremur cernai *).

*) ‘Итакъ, почтимъ великое таинство.

Онъ взглянулъ сквозь хрустальный щитъ на Евхаристію?

Неужели ты спишь дорогой? Неужели ты никогда не проснешься? Разв могила такъ ревниво оберегаетъ свою добычу, и неужели темная яма подъ деревомъ не отпуститъ тебя даже на минуту, о радость сердца моего?

О, Артуръ, Артуръ! Есть большая любовь, когда человкъ отдаетъ жизнь того, кто ему дороже всего. Разв эта не выше?

Когда они кончили пть, онъ вошелъ въ двери и прошелъ между тихими рядами монаховъ и священниковъ, гд они стояли на колняхъ, каждый на своемъ мст съ поднятыми вверхъ зажженными свчами. И онъ увидлъ, какъ ихъ глаза устремлены были на Тло, которое онъ несъ.

Такъ онъ прошелъ до ршетки алтаря. Тамъ носильщики остановились и онъ вышелъ изъ подъ балдахина и сталъ подниматься но ступенькамъ алтаря. По правую и лвую сторону аколиты въ блыхъ одеждахъ становились на колни со своими кадильницами и капелланы съ факелами и глаза ихъ жадно сіяли въ яркомъ свт, когда они глядли на Тло Искупительной жертвы.

Когда почетный дьяконъ помстилъ священный сосудъ на алтарь, Монтанелли опустился тамъ, гд онъ стоялъ, на колни на ступеньки. Голоса пвчихъ зазвучали подъ арками сводчатаго крова.

Уныло и покорно онъ заканчивалъ служеніе, исполняя механически, по старой привычк, обряды. Потомъ, посл благословенія, онъ снова опустился передъ алтаремъ и закрылъ лицо руками. Голосъ священника, громко читавшаго отпущеніе, поднимался и опускался, какъ далекіе отзвуки міра, которому онъ больше не принадлежалъ.

ЭПИЛОГЪ.

— Гемма, васъ спрашиваетъ какой-то человкъ.— Мартини говорилъ тихимъ голосомъ, которымъ они вс безсознательно говорили послдніе десять дней.

Только это и какая-то особая ровность движеній и рчи были единственнымъ выраженіемъ ихъ скорби.

Гемма въ передник и съ оголенными руками стояла у стола, распредляя маленькіе пакеты съ патронами. Она работала надъ этимъ съ самаго утра и теперь въ жаркій полдень, на лиц ея выражалась усталость.

— Какой человкъ, Чезаре? Что ему нужно?

— Не знаю, милая. Онъ не хотлъ сказать мн. Ему нужно поговорить съ вами наедин.

— Хорошо.

Она сняла передникъ и спустила рукава.

— Нужно выйти къ нему, что ли, хотя это наврное шпіонъ.

— Во всякомъ случа, я буду въ слдующей комнат. Какъ только вы отъ него отдлаетесь, подите прилечь. Вы цлый день сегодня на ногахъ.

— О, нтъ, я предпочитаю работать. Она медленно пошла внизъ по лстниц и Мартини молча пошелъ за ней. Она постарла на десять лтъ за эти нсколько дней, и сдая нолоса въ волосахъ сдлалась совсмъ широкой. Она, большею частью, держала глаза опущенными, но когда она случайно поднимала ихъ, онъ содрогался отъ выраженія ужаса въ нихъ.

Въ маленькой пріемной внизу она застала неуклюжаго человка, который стоялъ среди комнаты и переминался съ ноги на ногу. По его виду и полуиспуганному выраженію, съ которымъ онъ взглянулъ на нее, она догадалась, что это кто-нибудь изъ швейцарской стражи. Онъ одтъ былъ въ крестьянскую рубаху, очевидно, чужую, и озирался, боясь, что его накроютъ.

— Вы говорите по-нмецки?— спросилъ онъ на неразборчивомъ цюрихскомъ нарчіи.

— Немного. Вамъ меня нужно было?

— Вы синьора Болла? Я принесъ вамъ письмо.

— Письмо?

Она задрожала и оперлась рукой о столъ, чтобы удержаться на ногахъ.

— Я одинъ изъ сторожей оттуда.

Онъ указалъ на виднвшуюся изъ окна крпость на холм.

— Это письмо того человка, котораго разстрляли на прошлой недл. Онъ написалъ его наканун казни. Я общалъ ему передать вамъ въ руки.

Она опустила голову.

— Значить онъ все-таки написалъ.

— Вотъ почему я и не приносилъ его такъ долго,— продолжалъ солдатъ,— онъ сказалъ, чтобы я никому не отдавалъ, кром васъ, а я не могъ раньше выбраться, за мной очень слдили. Мн пришлось одолжить эти вещи, чтобы явиться сюда.

Онъ засунулъ руку за воротъ рубашки. Погода была жаркая и сложенный листъ бумаги, который онъ вынулъ, былъ не только грязный и скомканный, но весь сырой. Онъ постоялъ еще минуту, потомъ поднялъ руку и почесалъ затылокъ.

— Вы вдь не выдадите меня,— началъ онъ снова робкимъ голосомъ и глядя на нее недоврчиво. Я рисковалъ жизнью, идя сюда.

— Конечно, ничего не скажу. Но, подождите минутку.

Когда онъ повернулся къ двери, она остановила его и вынула кошелекъ, но онъ обиженно запротестовалъ.

— Мн не нужно вашихъ денегъ,— сказалъ онъ рзко,— я сдлалъ это для него, онъ меня объ этомъ просилъ. Онъ былъ такъ добръ ко мн.

Въ комнат наступило молчаніе. Онъ выпрямился, сдлалъ неловкій военный поклонъ и ушелъ. Она стояла нсколько времени съ бумагой въ рукахъ. Потомъ сла къ окну читать. Письмо было написано карандашемъ и въ нкоторыхъ мстахъ неразборчиво. Но первыя два. слова были написаны совершенно четко. Они были написаны по англійски:

‘Дорогая Джиммъ!

Остальное на минуту заволоклось туманомъ передъ глазами ея. Она не могла читать дальше. Итакъ, она опять потеряла его, опять потеряла! При вид знакомаго дтскаго выраженія, которое онъ повторилъ посл столькихъ лтъ, она снова почувствовала безнадежность потери и протянула впередъ руки въ безмолвномъ отчаяніи, какъ будто тяжесть земли, давившая его, опустилась на ея сердце.

Потомъ она снова взяла бумагу и стала читать:

‘Завтра на разсвт меня разстрляютъ. Чтобы сдержать общаніе и все вамъ сказать, я долженъ сдлать это сейчасъ! Но, въ сущности, нтъ нужды въ длинномъ объясненіи между нами: мы всегда понимали другъ друга, даже когда были дтьми.

‘Итакъ, вы видите, дорогая, нечего было убиваться изъ-за того, что вы когда-то ударили меня. Тогда это было тяжело снести, но потомъ пришлось испытать еще много тяжелаго, и я все-таки со всмъ справился. Мн удалось даже отомстить за нкоторые удары. И теперь я опять, какъ рыбка въ нашей дтской псенк (вотъ не помню ея заглавія) ‘живъ и веселъ, и рзвлюсь’. Рзвлюсь-то я, впрочемъ, въ послдній разъ. Наступитъ завтрашнее утро и… Finita la commedia. Мы съ вами должны сказать: ‘кончилось представленіе въ балаган’ и должны благодарить боговъ, за то хорошее, что они намъ дали. Немного его, но кое-что было и за это возблагодаримъ ихъ.

‘Что касается завтрашняго утра, то я хотлъ бы, чтобы вы и Мартини поняли, что я вполн доволенъ и счастливъ и ничего лучшаго не желалъ бы отъ судьбы. Скажите это Мартини отъ моего имени. Онъ добрый малый и хорошій товарищъ и это онъ пойметъ.

‘Есть у меня, однако, еще одно желаніе. Человкъ, идущій на смерть, иметъ право на послдній капризъ, мой капризъ въ томъ, чтобы объяснить вамъ, почему я всегда былъ такъ строптивъ по отношенію къ вамъ, почему я такъ медленно мирился со старыми обидами. Конечно, вы сами понимали причину, но я высказываю ее, чтобы имть радость писать эти слова. Я васъ любилъ, Гемма, когда вы еще были невзрачной двочкой въ коротенькомъ платьиц и со спущенной косой и я продолжаю любить васъ до сихъ поръ. Помните, я разъ поцловалъ вамъ руку и вы такъ жалобно просили меня ‘никогда этого больше не длать’.

Это была дерзкая выходка, я знаю, но простите ее. А теперь я цлую бумагу, на которой написано ваше имя. Я, такимъ образомъ, два раза поцловалъ васъ — и оба раза безъ вашего согласія.

‘Вотъ и все. Прощайте, дорогая’.

Подписи въ письм не было, но въ конц приписано было четверостишіе, которое они вмст учили дтьми,

‘Живу ли я,

Умру ли я,

Я мошка все-жъ

Счастливая’.

Получасомъ позже Мартини вошелъ въ комнату. Полжизни онъ провелъ около Геммы въ молчаніи, теперь онъ уже потерялъ власть надъ собой. Выронивъ изъ рукъ бумагу, съ которой онъ вошелъ въ комнату, онъ обнялъ молодую женщину.

— Гемма, что случилось? Не рыдайте такъ, вы, вдь, никогда не плакали. Гемма, Гемма! Дорогая, любимая моя.

— Ничего, Чезаре. Я вамъ все разскажу потомъ. Я не могу теперь еще говорить объ этомъ.

Она быстро сунула мокрое отъ слезъ письмо въ карманъ и, поднявшись, подошла къ окну, чтобы не показывать лица. Мартини закусилъ губу. Посл долгихъ лтъ выдержки, онъ какъ мальчишка выдалъ себя, а она даже не замтила.

— Звонятъ въ большой соборный колоколъ,— сказала она немного погодя, снова овладвъ собою.— Должно быть, кто-нибудь умеръ.

— Вотъ объ этомъ-то я и пришелъ сказать вамъ,— отвчалъ Мартини своимъ обычнымъ голосомъ. Онъ поднялъ съ полу выпавшій у него листокъ и подалъ Гемм,— это было напечатанное крупнымъ шрифтомъ объявленье, окруженное черной рамкой: ‘Нашъ глубоко уважаемый Епископъ, Его Преосвященство Монсиньоръ Кардиналъ Лоренцо Монтанелли внезапно скончался отъ разрыва сердца’.

Она быстро перевела глаза съ бумаги за Мартини, и онъ, пожавъ плечами, отвтилъ на ея нмой вопросъ:

— Что-жъ, мадонна? Разрывъ сердца ничмъ ее хуже всякаго другого названія.

Конецъ.

‘Міръ Божій’, NoNo 1—6, 1898

ОВОДЪ.

З. ВЕНГЕРОВОЙ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

V.

VI.

VII.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Черезъ тринадцать лтъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

ЭПИЛОГЪ.

Читайте также: