Джек Реймонд, Войнич Этель Лилиан, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 144 минут(ы)

ДЖЕКЪ РЭЙМОНДЪ.

Романъ Е. Л. Войничъ.

Переводъ съ англійскаго Л. Я. Сердечной.

I.

— И это вы здсь называете хорошей дорогой?— сказалъ докторъ Дженкинсъ.

Онъ остановился на полу-гор, чтобы оглядться и дать Тимоти, рыбаку, который встртилъ его на станціи желзной дороги, поставить на землю тяжелый чемоданъ и отдохнуть немного, прежде чмъ взбираться выше. Крутая дорога за ихъ спиной избивалась между дикими гранитными глыбами и низкорослыми кустами дрока.

Передъ ними она круто, поднималась, усыпанная камнями и окаймленная мокрыми кустиками вереска, и исчезала изъ глазъ, повернувъ за покрытый мохомъ утесъ.

Кругомъ безплодное, высохшее болото, перерзанное холмами, красное, словно сердитое солнце, готово уже спуститься за горизонтомъ, пронзительный сверный втеръ съ визгомъ носится кругомъ, а тамъ, за прибрежными утесами, угрюмое, отчаянное, стонущее море — и больше ничего. Можетъ быть, въ хорошій лтній день, когда высохшее болото залито золотыми и пурпуровыми цвтами, оно выглядитъ привтливе, безъ сомннія, въ ясное утро, посл теплаго лтняго дождя это свинцово-срое море блещетъ голубыми и зелеными переливами, но д-ръ Дженкинсъ въ первый разъ увидлъ его въ декабрьскій вечеръ, когда все казалось ему такимъ холоднымъ, мрачнымъ и безнадежнымъ. Солнце скрылось, оставивъ на вод длинный огненный слдъ, точно слдъ окровавленной руки, который волны поспшили смыть. Тимоти снова поднялъ чемоданъ.

— Теперь уже недалеко, сэръ, мы дойдемъ до темноты. Э, да это мастеръ Ричардсъ, съ Гурнадсъ-Хэда, и старуха съ нимъ. Добрый вечеръ, хозяинъ!

Телжка, запряженная косматымъ пони и нагруженная яблоками, показалась изъ-за утеса, подпрыгивая на камняхъ. Фермеръ и пони шли рядышкомъ, и если бы не разница въ количеств ногъ, ихъ можно было-бы принять за близнецовъ: такъ они были похожи, оба задумчивые, кругленькіе, оба выступали неторопливою, солидною поступью. Въ телжк, среди яблокъ, сидла старуха и дремала.

— Это новый докторъ для Порткэррика,— сказалъ Тимоти. Теперь у насъ будутъ два доктора, потому что и старикъ д-ръ Вильямсъ остается, хотя онъ уже не можетъ много работать. Вы отдохнули, сэръ?

Они стали взбираться выше, а фермеръ Ричардсъ и его пони тихонько спускались съ холма.

— Алло!— сказалъ докторъ, оглянувшись.— Съ телжкой старика что-то не ладно. Смотрите, онъ машетъ намъ. Въ чемъ дло?

Фермеръ длалъ отчаянные жесты кнутомъ и старался перекричать вой втра.

— Грабятъ!— вопилъ онъ въ отчаяніи.— Грабятъ! Помогите! Полицію!

— Помяни, Господи, царя Давида!— визжала старуха, складывая руки.— Это разбойники!

Съ холма во всю прыть летлъ здоровый, мускулистый, черноволосый мальчикъ съ темно-коричневой отъ загара кожей и съ лицомъ, поразившимъ доктора своимъ отталкивающимъ безобразіемъ.

Цлая шайка другихъ бсенятъ слдовала за нимъ по пятамъ, размахивая дубинами и вопя дикими голосами. Маленькіе разбойники появились такъ внезапно, что, прежде чмъ фермеръ усплъ оглянуться, пони былъ выпряженъ изъ оглобель, старуха очутилась на дорог, плача и ломая руки, телжка была опрокинута, и яблоки дождемъ посыпались въ грязь.

Когда Тимоти и докторъ прибжали на помощь, фермеръ уже пришелъ въ себя и размахивалъ кнутомъ направо и налво. Посл жаркой стычки шайка отступила и разсыпалась во вс стороны съ холма, визжа и крича, съ оттопыренными карманами, набитыми яблоками. Преслдовать ихъ было невозможно, но на бгу одинъ изъ мальчишекъ, длинноногій, съ лицомъ, покрытымъ веснушками, шалопай, зацпился ногою за камень и свалился. Фермеръ набросился на него.

— Джекъ!— завизжалъ плнникъ.— Джекъ!

Предводитель однимъ скачкомъ вернулся назадъ, ловко подставленной ногой сбилъ на землю тяжеловснаго фермера, ухватилъ упавшаго мальчика за шиворотъ и однимъ толчкомъ въ спину отправилъ его внизъ съ холма. Затмъ онъ быстро оглянулся, чтобы убдиться, не нужна ли еще кому-нибудь его помощь. Очевидно, у нихъ былъ уговоръ, что онъ долженъ первымъ нападать и послднимъ бжать.

Когда онъ повернулся и собирался послдовать за своей шайкой, чья-то рука опустилась на его плечо.

— Я изловилъ, по крайней мр, одного,— сказалъ д-ръ Дженкинсъ.— Нтъ, не бейте его,— прибавилъ онъ, отводя кулакъ фермера.— Если вы будете ругаться, пріятель, это не: подниметъ вашей телжки. Тимоти, помогите ему поднятъ ее и предоставьте мн расправиться съ мальчикомъ.

Фермеръ, громко ругаясь, присоединился къ Тимоти, который старался поднять опрокинутую телжку, пока старуха, собирала разсыпавшіяся яблоки.

— Однако, ты ловкій чертенокъ,— сказалъ д-ръ Дженкинсъ своему плннику, который вертлся, какъ угорь, стараясь вырваться изъ его крпкихъ рукъ.— Какъ тебя зовутъ?

— А васъ какъ зовутъ?

— Ей Богу, сэръ,— сказалъ Тимоти,— вдь это Джекъ Рэймондъ. Онъ племянникъ нашему викарію.

— И сынъ самого сатаны,— проворчалъ фермеръ.

Черномазый чертенокъ ухмыльнулся при этомъ комплимент, показавъ рядъ ослпительно-блыхъ зубовъ.

— Племянникъ викарія?— недоврчиво повторилъ д-ръ. Дженкинсъ.— Стой смирно, мальчишка, не брыкайся. Я теб ничего не сдлаю.— Глаза Джека широко раскрылись съ выраженіемъ сердитаго недоумнія, и докторъ замтилъ, какіе они мрачные и въ то же время сверкающіе.

— Такъ я вамъ и поврилъ!

Однако, онъ пересталъ брыкаться и выпрямился.

Его безобразное лицо было страннаго, варварскаго типа, но въ немъ не было ничего порочнаго, не смотря на выдающуюся нижнюю челюсть, форма головы была очень благо, родная, а глубокіе глаза были бы прямо великолпны, если бы не ихъ угрюмое, недоврчивое выраженіе. Большое разстояніе между ними и черная линія сросшихся бровей придавали лицу выраженіе силы и напряженія, боле свойственное дикому бизону, чмъ ребенку.

— Такъ ты атаманъ шайки скверныхъ мальчишекъ?— спросилъ докторъ — Какое же ваше спеціальное занятіе, смю спросить? Грабить бдныхъ людей и до полу-смерти пугать, старухъ? А?

— Да,— отвтилъ Джекъ, прямо смотря ему въ лицо,— и жалить при случа, какъ та оса, что запуталась въ вашей бород.

Д-ръ Дженкинсъ, забывъ, что стоитъ зима, инстинктивно провелъ рукой по лицу. Въ ту же минуту онъ получилъ сильный ударъ, нанесенный съ замчательной быстротой, и прежде чмъ онъ усплъ сообразить, что его одурачили, Джекъ уже стрлой летлъ съ холма, рискуя сломать себ шею.

Докторъ прислонился къ скал и хохоталъ до слезъ. Сердиться было невозможно, слишкомъ ужъ ловко была разыграна вся эта сцена.

— Вотъ чертенокъ!— проговорилъ онъ, наконецъ, продолжая хохотать.

Когда, телжка была наконецъ, поднята, и они пошли дальше, Тимоти сказалъ:

— И подумать, что этотъ мальчишка воспитывается въ богобоязненномъ дом и съ дтства видитъ христіанскіе примры и наставленія! Да, все это ни къ чему. Что тамъ ни говорятъ, а яблоко отъ яблони не далеко падаетъ.

— Сдается мн, что хорошая порка принесла бы мальчику куда больше пользы, чмъ христіанскіе примры и наставленія,— замтилъ докторъ.— Весь этотъ вздоръ выбить бы слдовало!

— Что вы, сэръ! Да во всемъ Порткэррик не найдется мальчишки, котораго бы пороли чаще, чмъ Джека Рэймонда, по крайней мр, съ тхъ поръ, какъ умеръ капитанъ.

— Кто?

— Капитанъ Джонъ, младшій братъ викарія. Онъ утонулъ, три года минуло въ октябр, спасая погибающихъ въ бурю около Лэндсъ-Энда, по дорог къ Лонгшипу. У викарія своихъ дтей нтъ, вотъ онъ и взялъ сиротокъ, потому что они остались безъ всякихъ средствъ, и заботится о нихъ, какъ истый христіанинъ.

— Значитъ дтей нсколько?

— Двое, есть еще двочка, сэръ, такъ лтъ восьми, милое, кроткое дитя, такъ же мало похожее на это отродье сатаны, какъ сардина на акулу. Она вся въ Реймондовъ.

— Такъ викарій держитъ мальчишку въ строгости?

Тимоти только свиснулъ.

— Вотъ видите ли, сэръ, нкоторые господа изъ училищнаго совта говорятъ, что онъ слишкомъ строгъ, даже палачемъ его зовутъ, потому что онъ настаиваетъ, чтобы въ школ сильне драли. Только, по моему, онъ правъ, сэръ, человческая природа грховна и безнадежно дурна, и какъ же вы можете иначе внушить страхъ Божій?

— Однако, этому-то онъ плохо внушенъ!

— Охъ, дурная кровь въ немъ говоритъ. Не мало слезъ онъ стоитъ бдной миссисъ Рэймондъ! Надо вамъ сказать, сэръ, что она принадлежитъ къ очень почтенному семейству изъ Сентъ-Айва, они вс такіе благочестивые и вовсе не привыкли къ подобнымъ чертенятамъ. Она сама такая богомольная женщина, помогаетъ бднымъ, какъ и подобаетъ жен священника, и заботится объ этихъ сиротахъ, точно они ея собственныя дти, хотя они даже не изъ ея семьи. Маленькая Молли ей дороже глаза. Она старалась лаской изгнать дьявола изъ мальчика, а викарій — палкой, а тому все, какъ стн горохъ. Настоящее отродье своей матери.

— Кто она была?

— Отчаянная женщина, сэръ, актриса изъ Лондона, сэръ Джонъ привезъ ее, когда былъ еще молодъ и необузданъ, и покрылъ позоромъ свой честный домъ. Господь знаетъ, чмъ она была, пока онъ не женился на ней. Поврите ли, сэръ, она курила, какъ мужчина, и нога ея никогда не переступала порога храма Божьяго. А ея нарядныя платья и безстыдный видъ! Было отъ чего старикамъ въ гробахъ перевернуться! Она таскалась по скаламъ подъ дождемъ, распвая псни, распустивъ волосы по плечамъ, точно сумасшедшая. Ей-Богу, я самъ видлъ, какъ она сидла полу-раздтая, полоща въ луж на скалахъ голыя ноги, а какой-то безумный художникъ изъ Лондона срисовывалъ ее. Дурна она была, какъ смертный грхъ, вы можете по мальчику судить, а капитанъ Джонъ по ней съума сходилъ. А все-таки она пошла на путь погибели посл рожденія двочки, ‘взяла ангажементъ’, какъ она говорила, да и умчалась въ Парижъ ломаться, какъ говорится въ священномъ писаніи: ‘песъ возвращается къ своей блевот и свинья валяется въ грязи’. Въ Париж она заболла холерой и умерла нераскаянной гршницей, какъ я слышалъ. Судъ Божій! А капитанъ, бдный безумецъ, вмсто того, чтобы возблагодарить Провидніе за то, что оно избавило его отъ этой вавилонской блудницы, такой видъ принялъ, точно изъ него душу вынули, и уже никогда больше не поднималъ головы.

— Это Порткэррикъ?— перебилъ его докторъ, когда за крутымъ поворотомъ открылась рыбачья деревушка, пріютившаяся между двумя громадными срыми утесами.

— Точно такъ, сэръ. Вонъ тамъ маякъ на Скал Мертвеца. Блый домъ — это школа м-ра Хюйтта. Многіе дворяне присылаютъ сюда своихъ дтей, викарій — попечитель школы, а вотъ въ томъ большомъ дом по выше, на Вересковомъ холм, живетъ сквайръ.

— А этотъ старый домъ около церкви, весь покрытый плющемъ?

— Это церковный домъ, гд викарій живетъ.

——

На слдующее утро, когда д-ръ Дженкинсъ вернулся домой посл своей первой прогулки по деревн, онъ нашелъ на своемъ стол визитную карточку: ‘Преподобный Джозана Рэймондъ, викарій, Порткэррикъ, Корнуэль’.

— Викарій сказалъ, что еще разъ зайдетъ,— заявила хозяйка. Онъ казался очень разстроеннымъ, опять врно этотъ чертенокъ Джекъ выкинулъ новую штуку, люди говорятъ, что онъ вчера на скалахъ чуть не до смерти напугалъ бдную миссисъ Ричардсъ, разбилъ телжку, переломалъ ноги пони и…

— Довольно, довольно,— перебилъ докторъ.— Ничего ужаснаго не случилось. Я самъ тамъ былъ. Что, фермеръ жаловался?

— Да, сэръ, говорятъ, викарію пришлось уплатить ему сегодня утромъ длинный счетъ. Фермеръ грозился, что будетъ жаловаться въ судъ за грабежъ и увчье.

— Ахъ, какъ это глупо! Я зайду къ викарію посл обда и самъ разскажу ему, какъ было дло.

Когда докторъ входилъ въ садъ церковнаго дома, топотъ быстро бгущихъ ножекъ донесся изъ-за живой изгороди. Прежде, чмъ онъ усплъ посторониться, маленькая фигурка въ большомъ полотняномъ передник выскочила изъ-за угла, налетла на его ноги и отскочила, отбросивъ назадъ цлую гриву золотистыхъ локоновъ.

— О, мн такъ жаль! Я не ушибла васъ, сэръ?

Докторъ посмотрлъ на нее, удивляясь, неужели это прелестное дитя могло быть родной сестрой Джека Рэймонда.

— Ушибла меня? Полно, крошка. Я боюсь, что я зашибъ тебя. Ты племянница м-ра Рэймонда?

— Я — Молли. Вы пришли къ дяд?

Она повела его въ домъ, а онъ безуспшно старался заставить ее вступить въ разговоръ. Докторъ очень любилъ дтей, и здоровенькая, чистенькая Молли, застнчивая, но не дикая, загорлая и покрытая веснушками отъ солнца и втра, казалась ему очаровательнымъ созданьицемъ.

Она была прелестна, но не общала быть красивой въ будущемъ, у нея былъ тотъ же упрямый ротъ, что и у брата, хотя съ боле мягкимъ выраженіемъ, и выдающаяся нижняя челюсть, но глаза ея не походили на глаза Джека: они были восхитительно-ясные и голубые.

Преподобный м-ръ Рэймондъ былъ сдой, серьезный, холодный человкъ, съ такими же безцвтными, лишенными жизни глазами, какъ и его сдые волосы. Онъ держался прямо, какъ солдатъ. Манеры его были деревянныя, но не лишенныя нкотораго скромнаго достоинства, казалось, онъ всегда помнилъ, что созданъ по образу и подобію Божію.

Онъ былъ гладко выбритъ, и въ углахъ его рта видна была чисто китайская безчуственность. Если бы черты его были нсколько опредленне и рзче, лицо его можно было бы назвать если не симпатичнымъ, то, по крайней мр, интереснымъ, теперь же оно казалось просто раскрашенной діаграммой добродтели.

Викарій выслалъ Молли изъ комнаты и началъ изысканно извиняться за дурное поведеніе Джека. Видя, какъ близко къ сердцу принимаетъ онъ вчерашнюю проказу, гость добродушно прервалъ его извиненія, по своему изобразивъ происшедшее, какъ простую шалость школьниковъ, и перевелъ разговоръ на другую тему.

Подали чай, и вмст съ нимъ появилась миссисъ Рэймондъ, полная, добродушная, покорная на видъ женщина, повидимому, старше своего мужа, съ неопредленными бровями, приподнятыми въ застывшемъ выраженіи какого-то вчнаго жалобнаго удивленія. Ея черное платье было образцомъ чистоты и аккуратности, волоса причесаны волосокъ къ волоску. Молли въ чистомъ бломъ передничк, съ тщательно расчесанными и связанными лентой локонами, робко прижималась къ тетк. Казалось, настроеніе мира и довольства вошло въ комнату вмст съ женщиной и ребенкомъ. Хлбъ, масло и пирожное были превосходны и, очевидно, домашняго приготовленія, а когда посл чая миссисъ Рэймондъ сла къ окну, чтобы докончить вышивать платьеце для Молли, гость могъ убдиться, что она такая же искусная рукодльница, какъ и хозяйка.

Миссисъ Рэймондъ была добра къ бднымъ, если судить по красной шерстяной душегрйк, которую вязала Молли, очевидно, двочк внушили, что снабженіе бдныхъ теплой одеждой — долгъ всякаго.

Доктору пришло въ голову, что этой добродтельной женщин тяжело приходится служить буферомъ между мужемъ и племянникомъ.

— Сара,— сказалъ викарій, когда чай былъ убранъ,— я выразилъ доктору Дженкинсу, какъ глубоко мы сожалемъ о томъ, что случилось вчера на холм. Онъ былъ такъ добръ, что легко отнесся къ этому, и не требуетъ формальнаго извиненія.

Миссисъ Рэймондъ подняла на постителя свой кроткій взглядъ.

— Намъ такъ жаль, что съ вами случилась такая непріятность. Право, мы сдлали все, что отъ насъ зависитъ, вы очень добры, что не требуете, чтобы мальчикъ былъ наказанъ.

— Онъ будетъ наказанъ во всякомъ случа,— спокойно произнесъ викарій.— Его поступокъ уже внесенъ въ книгу поведенія.

— Надюсь, не изъ-за меня?— вступился д-ръ Дженкинсъ.— Право, я смотрю на это, какъ на мальчишескую выходку, и не подумалъ бы жаловаться, если бы вы сами не услышали объ этомъ.

— Вы очень добры,— отвтилъ викарій,— но я никогда не прощаю оскорбленій.

— Господи, Боже! Какой счетъ долженъ быть у мальчика!— подумалъ докторъ. При первой возможности, онъ постарался перевести разговоръ съ прегршеній Джека на постороніе предметы. Оказалось, что викарій очень интересный собесдникъ, опытный, умный и хорошо образованный. Онъ очень интересовался мстной благотворительностью и благочестивыми предпріятіями, въ особенности дятельностью миссіонеровъ. Онъ только что началъ разсказывать гостю о своемъ участіи въ миссіи Рыбаковъ дальняго плаванія, какъ входная дверь съ громомъ захлопнулась, и миссисъ Рэймондъ съ нервнымъ испугомъ подняла глаза съ работы.

— Джекъ,— позвалъ викарій, поднявшись съ мста и открывъ дверь.— Иди сюда… Молли, милочка,— обратился онъ къ двочк,— ты можешь идти играть на верхъ.

— Не забудь перемнить передникъ,— сказала миссисъ Рэймондъ въ догонку уходяшей двочк,— и скажи Мери-Анн… О, Джекъ, гд ты былъ, что ты въ такомъ вид!

Джекъ вошелъ въ комнату, засунувъ руки въ карманы. Онъ однимъ взглядомъ окинулъ комнату и остановился у двери, глядя нахмурившись на гостя.

Надутый, грязный и нечесанный, съ вызывающимъ видомъ выставивъ свой упрямый подбородокъ, въ запачканной и разорванной куртк, оставляя мокрые, грязные слды на ковр, онъ выглядлъ настоящимъ разбойникомъ, проклятіемъ порядочной семьи.

— Помнишь ли ты этого господина?— спросилъ викарій съ хладнокровіемъ, не предвщавшимъ ничего хорошаго.

— Онъ-то, наврное, меня помнитъ,— отвтилъ Джекъ.

Голосъ его былъ замчательно низкій и звучный для его лтъ.

— Конечно, помню,— сказалъ весело гость, стараясь отвести готовую разразиться грозу.— Иди сюда и дай мн руку, мальчикъ, чтобы показать, что мы не сердимся другъ на друга.

Джекъ молча посмотрлъ на него изъ-подъ опущенныхъ рсницъ.

— Иди и дай руку,— сказалъ викарій попрежнему спокойно, но съ горящими гнвомъ глазами.— Твоя тетка и я, мы извинились за тебя, такъ какъ ты самъ не догадался это сдлать.

Джекъ подошелъ къ гостю своей неловкой походкой и протянулъ лвую руку, не вынимая правой изъ кармана.

— Почему же не правую руку?— спросилъ докторъ.

— Не могу.

— Что ты опять натворилъ?— спросила миссисъ Рэймондъ съ безсознательнымъ пафосомъ въ голос.— Да у тебя весь рукавъ въ грязи, ты изорвалъ всю новую куртку!

— Вынь руку изъ кармана,— приказалъ викарій. Рзкій голосъ его звучалъ сдержаннымъ раздраженіемъ.

Рука, завернутая въ грязный, окровавленный носовой платокъ, оказалась расцарапанной и въ ссадинахъ.

— Какъ ты это сдлалъ?

Джекъ угрюмо взглянулъ на дядю.

— Когда взбирался на Утесъ Мертвеца.

— Куда теб строго запрещено ходить?

— Да.

— О, Джекъ!— безпомощно взвывала тетка,— Какъ ты можешь быть такимъ непослушнымъ?

Викарій вынулъ черную книгу и сдлалъ новую замтку.

— Иди въ свою комнату и жди, пока я приду,— было все, что онъ сказалъ Джеку.

Джекъ повернулся, пожимая плечами, и, посвистывая, вышелъ изъ комнаты. Миссисъ Рэймондъ вышла вслдъ за нимъ, бросивъ на мужа испуганный взглядъ.

— Шила въ мшк не утаишь,— сказалъ викарій со вздохомъ, обращаясь къ своему гостю.— Вы сами были свидтелемъ. Дурной характеръ моего племянника — тяжкій крестъ для моей жены и для меня, самый тяжкій изъ всхъ, какіе угодно было Провиднію взвалить на наши плечи.

— Онъ, вроятно, исправится, когда подростетъ,— попробовалъ сказать докторъ примирительнымъ тономъ.— Многіе очень хорошіе люди были въ дтств скверными мальчишками.

— Шалунами, да, но, къ несчастью, въ моемъ племянник не дтская шаловливость, это наслдственная порочная наклонность.

Онъ съ минуту глядлъ на огонь, затмъ добавилъ съ покорнымъ жестомъ:

— Если Тимоти не разсказалъ вамъ этой несчастной исторіи, вы скоро познакомитесь съ ней изъ деревенскихъ сплетенъ. Джекъ наслдовалъ отъ своей матери характеръ, который невозможно исправить, порокъ пустилъ въ его душ слишкомъ глубокіе корни. Ни убжденія, ни строгости не дйствуютъ на него, посл цлыхъ годовъ стараній и серьезныхъ усилій возбудить въ немъ хоть искру лучшихъ чувствъ, онъ постоянно становится все хуже и хуже. Мы благословляемъ Бога, что до сихъ поръ въ Молли нтъ порочныхъ наклонностей, что касается до мальчика, то онъ безнадеженъ.

При первой возможности д-ръ Дженкинсъ распрощался. Ему надоло слушать о Джек и его прегршеніяхъ.

— Чортъ возьми,— думалъ онъ,— если вс будутъ меня угощать разсказами объ этомъ проклятомъ щенк, то мн придется повсить на дверяхъ объявленіе: ‘просятъ не говорить о преступленіяхъ племянника викарія’.

Въ конц сада былъ дровяной сарай. Проходя мимо него, докторъ услышалъ шумъ надъ своей головой и посмотрлъ вверхъ. Джекъ, спокойный сознаніемъ своего, хотя опаснаго, но неприступнаго положенія, сидлъ верхомъ на углу покатой крыши, держа въ одной рук большой ломоть хлба, въ другой — зеленое кислое яблоко, по всей вроятности, остатокъ вчерашней добычи, и по очереди откусывая отъ обоихъ.

— Алло!— сказалъ докторъ.— Какъ ты сюда забрался? Мн казалось, что тебя послали на верхъ

Чертенокъ молча взглянулъ на него и молча откусилъ отъ яблока. У доктора заныли зубы, когда онъ услышалъ этотъ хрустящій звукъ.

— У тебя заболитъ животъ, если ты будешь сть незрлые фрукты.

— Некогда мн разговаривать,— отвчалъ Джекъ съ полнымъ ртомъ.— Черезъ минуту я долженъ быть дома, чтобы получить порку, и мн нужно сначала закусить.

— Ожиданіе порки не портитъ твоего аппетита?

Джекъ пожалъ плечами и принялся за другое яблоко.

Миссисъ Рэймондъ, задыхаясь, бжала по дорожк, ломая руки.

— Джекъ, Джекъ! Гд ты? Иди сейчасъ же домой, гадкій мальчикъ! Ой, голубчикъ, иди скоре, дядя разсердится!

Она только теперь замтила гостя и остановилась.

Джекъ посмотрлъ на нее и оскалилъ зубы.

— Неправда-ли, какое у нея нжное сердце? Она всегда реветъ, когда меня дерутъ.

— Ну, а ты, конечно, не ревешь?

— Я?!— гордо отвтилъ Джекъ.— Разв я старая баба? Дядя уже пошелъ наверхъ, тетя Сара? Держу пари, что я поспю раньше его.

Онъ спрыгнулъ съ крыши и однимъ скачкомъ, съ ловкостью записного акробата, очутился на окн перваго этажа.

По стволу плюща онъ добрался до карниза, шедшаго вдоль всего дома между обоими этажами, и, какъ кошка, влзъ въ одно изъ оконъ на верху.

Миссисъ Рэймондъ съ отчаяніемъ обратилась къ гостю:

— Что намъ съ нимъ длать?

II.

Мальчики толпой выходили изъ школы. День былъ полупраздничный, погода стояла чудесная, и вс, или почти вс, были въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.

Джимъ Гривсъ, одинъ изъ старшихъ учениковъ — ему было семнадцать лтъ и онъ считался особой значительной, потому что всегда имлъ много денегъ — прохаживался подъ руку со своимъ лучшимъ другомъ Робертомъ Польуиллемъ, прозваннымъ ‘бараномъ’ за его привычку приставать къ малышамъ.

Оба пріятеля не пользовались популярностью въ школ, но такъ какъ Джимъ былъ богатъ, а Робертъ значительно сильне остальныхъ, то имъ многое прощалось, а если и не прощалось, то сносилось молча. Скука школьной жизни въ Порткэррик заставила ихъ примкнуть къ шайк Джека Рэймонда, къ которой принадлежали мальчики самыхъ разнообразныхъ характеровъ, возрастовъ и сословій, и хотя они оба были гораздо старше своего атамана, онъ держалъ ихъ въ строгомъ повиновеніи. Но ни у одного изъ нихъ не было естественной наклонности къ мародерству, и они оба не долюбливали Джека, они твердо помнили, хотя и прикидывались, что забыли, какъ онъ въ прошломъ году вызвалъ ихъ одного за другимъ на драку за то, что они мучили щенка.

Хотя оба пріятеля были сильне Джека и одолли его, онъ, благодаря своей обезьяньей ловкости, усплъ хорошенько отколотить ихъ и съ распухшимъ носомъ и подбитымъ глазомъ безпечно вернулся домой, гд дядя, по обыкновенію, жестоко выскъ его за драку.

Съ тхъ поръ они оба обращались съ нимъ со всмъ уваженіемъ, подобающимъ столь воинственному атаману, и высказывали скрытое недоброжелательство только въ намекахъ, которые привели бы его въ ярость, если бы онъ могъ понять ихъ тайный смыслъ. Въ отсутствіи Джека вся шайка помирала отъ хохота, что предводитель всхъ шалостей и проказъ такъ еще ‘зеленъ’, что не понимаетъ шутокъ Роба Польуилля. Весьма возможно, что всеобщее наслажденіе такимъ комическимъ положеніемъ еще больше, чмъ страхъ передъ тяжелыми кулаками Джека, повело къ тому, что его не просвщали.

Джекъ, съ своей стороны, совершенно забылъ о происшествіи со щенкомъ. Побои были такимъ обыкновеннымъ дломъ, а кром того, Джекъ еще стоялъ на той варварской степени развитія, когда дерутся изъ удовольствія драться больше, чмъ изъ-за какой-нибудь сантиментальной причины. Впрочемъ, онъ инстинктивно не долюбливалъ Гривса и Польуилля, какъ не любилъ. Чарли Томсона, жирнаго, страдавшаго одышкой мальчика, руки котораго, Джекъ самъ не зналъ почему, возбуждали въ немъ отвращеніе.

Джекъ, какъ многія первобытныя натуры, чувствовалъ странное, чисто физическое отвращеніе ко всему, что не было вполн здорово. Странно, что онъ не испытывалъ того же къ викарію, по отношенію къ нему чувство его было просто и крайне элементарно: онъ ненавидлъ дядю такъ же, какъ любилъ животныхъ, какъ презиралъ тетку Сару…

М-ръ Хюйттъ, учитель, ходилъ взадъ и впередъ по лугу, опустивъ глаза въ землю: онъ не раздлялъ общаго радостнаго настроенія. Профессіональная отвтственность тяжело лежала на немъ, потому что онъ былъ человкъ добросовстный, и природа не создала его школьнымъ учителемъ.

— Опять вмст!— пробормоталъ онъ, глядя вслдъ двумъ большимъ мальчикамъ, которые подъ руку прошли мимо него.

— Они всегда что-то замышляютъ,— сказалъ помощникъ священника, подойдя къ нему. Мистеръ Хюйттъ быстро обернулся со вздохомъ облегченія: онъ и молодой священникъ были старинные друзья.

— Эта исторія меня ужасно мучитъ, Блэкъ,— сказалъ онъ.

— Какъ вы думаете, подозрваетъ викарій что-нибудь?

— Я увренъ, что нтъ, онъ бы все перевернулъ вверхъ дномъ, если бы подозрвалъ. Вы знаете, какъ строго онъ относится ко всякой безнравственности. Да, вотъ еще на дняхъ, по поводу этой двочки Роско, я думалъ, что съ ней припадокъ сдлается отъ страха. Все это прекрасно, Хюиттъ, но онъ заходитъ слишкомъ далеко. Двочка еще очень молода и неопытна, и было неблагородно такъ допрашивать ее.

— Я не согласенъ съ вами. Какъ викарій прихода, онъ долженъ знать имя соблазнителя, чтобы предостеречь другихъ двушекъ. Только упрямство заставило ее отказаться назвать его…

— Или ужасъ. Какъ бы тамъ ни было, мальчики…

Учитель такъ и подскочилъ.

— Ради самого неба!— закричалъ онъ,— неужели вы подозрваете, что въ исторіи съ двушкой Роско замшанъ кто нибудь изъ моихъ мальчиковъ?

— Нтъ, нтъ, конечно, нтъ! Виноватъ, врно, одинъ изъ молодыхъ рыбаковъ. Дло въ томъ…— оба съ минуту молчали.

— Я не думалъ объ этомъ,— продолжалъ священникъ съ разстроенннымъ лицомъ,— хотя Гривсъ и Польуилль… Однако, нечего выдумывать разные ужасы, которыхъ на самомъ дл нтъ. Господь вдаетъ, довольно намъ и той грязной исторіи.

— Да, черне ея и не придумаешь, хуже всего, боюсь я, что все зло идетъ отъ племянника викарія. Хюиттъ, вы въ этомъ уврены? Джекъ, безъ сомннія, доставляетъ больше хлопотъ, чмъ вс т мальчики, съ которыми мн приходилось имть дло, но все-таки, мн кажется, онъ не способенъ на такое грязное дло.

— Теперь, если вы говорите, что Томсонъ…

— О, что касается до Томсона, у меня нтъ ни малйшаго сомннія. Но я боюсь, что и Джекъ на дурной дорог, его совсть совершенно огрубла, и его вліяніе на другихъ мальчиковъ крайне опасно. Вы сами знаете, онъ всегда является коноводомъ во всхъ проказахъ. Я просто не знаю, какъ мн сказать о своихъ подозрніяхъ м-ру Рэймонду, посл всего, что онъ сдлалъ для школы, Въ одномъ я твердо увренъ: если у насъ произойдетъ скандалъ, если мальчики будутъ исключены, и имя его племянника попадаетъ въ газеты, это убьетъ викарія…— Кто это? Греггсъ?

Худенькій, незначительный на видъ мальчикъ, съ робкими глазами, слишкомъ выпуклыми и слишкомъ близко поставленными, вышелъ изъ-за куста и со сконфуженной улыбкой снялъ фуражку. Это былъ сынъ деревенскаго кузнеца, постоянный спутникъ Джека Рэймонда, безъ пагубнаго вліянія котораго у него никогда не хватило бы смлости на обкрадываніе чужихъ фруктовыхъ садовъ. Врожденный торгашъ, онъ зарабатывалъ довольно много денегъ, принимая участіе въ мародерскихъ экспедиціяхъ школьниковъ подъ предводительствомъ Джека и продавая имъ при случа птичекъ, хорьковъ и рыболовныя снасти.

— Можешь сбгать по моему порученію посл обда?— спросилъ священникъ.

— Если мастеръ Джекъ отпуститъ меня, сэръ. Онъ веллъ мн подождать его здсь: онъ хочетъ идти рыбу ловить.

— Видите!— вздохнулъ м-ръ Хюиттъ, идя дальше со своимъ другомъ.

— Джекъ веллъ ему ждать, и онъ скоре прождетъ цлый день, чмъ ршится ослушаться его. Подобный мальчикъ — покорный воскъ въ рукахъ Джека.

Дйствительно, Билли Греггсъ долго ждалъ, прежде чмъ появился его командиръ, не въ дух, со злыми глазами, и отпустилъ его короткими словами: ‘Билль, мы не идемъ’.

— Какъ, Джекъ, ты не идешь?

— Не могу… Эта старая скотина заставляетъ меня переводить цлую кучу чортовой латыни, нарочно потому, что сегодня такая хорошая погода.

— Старина Хюиттъ? Почему?

— Нтъ, дядя, конечно, это его всегдашняя манера.

— А ты опять разозлилъ его?

— Ахъ, вчная исторія! Недостаточно уваженія къ епископу. Хотлъ бы я, чтобы онъ воскресъ хотя на пять минутъ, я бы далъ ему хорошенько по ше.

Епископъ, важный и ученый праддъ Рэймондовъ и единственный членъ ихъ семьи, достигшій столь высокихъ почестей, былъ домашнимъ божкомъ въ церковномъ дом. Вс предметы, связанные съ воспоминаніемъ о немъ, были окружены величайшимъ почтеніемъ, и ненависть Джека къ нему была, очевидно, результатомъ многочисленныхъ ‘стиховъ’, которые ему приходилось писать въ свободные дни въ наказаніе за высказанное имъ неуваженіе къ домашнему ‘табу’.

— Ты знаешь ножикъ съ зеленымъ черенкомъ, о которомъ дядя такъ заботится, потому что какой-то герцогъ когда-то подарилъ его епископу? Я взялъ его сегодня, чтобы починить удочку, а дядя въ это время пошелъ и поймалъ меня. Вотъ разозлился-то! Я улизнулъ черезъ заднюю дверь, только чтобы сказать теб. А теперь побгу, чтобы скоре кончить проклятый урокъ. Прощай.

— Джекъ!— закричалъ ему вслдъ Билль.— Когда кончишь, иди за нашъ сарай, мы повеселимся.

Джекъ остановился.— Ты что затялъ?

— Блоножка должна телиться, да что то не въ порядк. Батька за ветеринаромъ послалъ. Онъ меня не пускаетъ, да тамъ сзади есть щель, и если влзть на навозную кучу, можно…

Джекъ внезапно вспыхнулъ.

— Билль Григгсъ, если я поймаю тебя за подсматриваніемъ того, что тебя не касается, ветеринару придется чинить тебя, грязный поросенокъ!

Билли трусливо ретировался, внутренно посмиваясь надъ тмъ, что можно было вытварять безопасно и говорить подъ самымъ носомъ атамана

— Ладно,— сказалъ онъ коротко.— Нечего на меня наскакивать. Не хочешь — не надо. А хочешь пеструшку?

— Ручную?

— Можешь самъ приручить. Я поймалъ вчера одну въ долин, прямо красота! Отдамъ теб за девять пенсовъ.

— А гд мн взять девять пенсовъ?

— Вдь у тебя на дняхъ было полъ-кроны?

Джекъ пожалъ плечами, деньги никогда долго не лежали въ его карманахъ.

— У меня теперь только два пенса и полъ-пенни.

— Ну ладно! Я отдамъ птицу Гривсу,— онъ просилъ меня. Я выколю ей глаза сегодня вечеромъ.

Густыя брови Джека грозно сдвинулись.

— Не смй, говорю теб!— сказалъ онъ сердито.— Зачмъ теб выкалывать ей глаза? Она и такъ будетъ хорошо пть.

При этой второй слабости атамана, Билли позволилъ себ слегка фыркнуть.

— Ого, Джекъ, я не зналъ, что ты такой нженка! Конечно, я выколю ей глаза, такъ всегда длаютъ. И ничего въ этомъ нтъ такого, чтобы шумъ поднимать, надо вколоть иголку въ пробку, потомъ раскалить ее и…

— Покажи мн птицу прежде, чмъ ты это сдлаешь, повелительно прервалъ его Джекъ.— Я приду посл чаю.

Онъ ушелъ, нахмурившись. Можетъ быть, наслдованная отъ матери цыганская кровь была виновата въ томъ, что его личная гордость такъ возставала противъ малйшаго подозрнія, что онъ можетъ быть смшенъ въ глазахъ другихъ, что это подозрніе было такъ мучительно.

Онъ горько бранилъ себя за то, что его такъ возмущало подглядываніе или выкалываніе глазъ какой-то дикой птицы. Какое ему до этого дло? Вдь никто не обращаетъ вниманія на подобныя вещи.

Какъ бы тамъ ни было, но воспоминаніе о пеструшк и о раскаленной игл мшало Джеку длать латинскій переводъ, и его настроеніе становилось все хуже и хуже. Его воспитаніе и окружающая обстановка, нравственное закаливаніе, которому его подвергали, почти уничтожили въ немъ природную мягкость, и, гордясь своей репутаціей самаго закоренлаго негодяя въ околотк, онъ испытывалъ жгучее чувство стыда, когда кто-нибудь касался до тхъ маленькихъ чувствительныхъ точекъ, о существованіи которыхъ не зналъ никто, кром него самого.

Когда латынь, наконецъ, была осилена, въ сердц Джека накипло желаніе совершить какое-нибудь неслыханное злодяніе, которое бы отплатило дяд за испорченный свободный день и возстановило бы его репутацію въ собственныхъ глазахъ и въ глазахъ Билля Греггса. Онъ вытеръ замазанные чернилами пальцы о чистую скатерть тетки, провелъ ими по своимъ спутаннымъ волосамъ и сталъ обдумывать планъ дйствій. Въ сосдней комнат викарій работалъ надъ проповдью для будущаго воскресенья. Онъ писалъ быстре, чмъ обыкновенно, и тонкія губы его были сжаты въ одну характерную линію. Проповдь должна была быть ударомъ для всего Порткэррика, грозное обличеніе дочери, фермера Роско и ея неизвстнаго соблазнителя. Сама двушка и ея гордый безпомощный старикъ отецъ, наврное, будутъ присутствовать, потому что вс Роско всегда усердно посщаютъ церковь, но м-ръ Рэймондъ былъ нечувствителенъ. Онъ строго порицалъ то, что называлъ ‘ея преступленіемъ’, въ молодости и онъ былъ не чуждъ искушенія, но Мэгги Роско врно не поняла бы его.

——

— Эй, Билль!

Билли Греггсъ тыкалъ папочкой жирную улитку, онъ обернулся на зовъ и увидлъ Джека, который галопомъ летлъ къ нему черезъ холмъ, поросшій верескомъ.

— Кончено съ латынью?

Джекъ во всю длину растянулся на трав.

— Да, наконецъ!

Билли снова занялся улиткой. Нсколько минутъ Джекъ лежалъ, роскошно раскинувшись, болтая въ воздух ногами, потомъ онъ вдругъ слъ, вытащилъ изъ кармана ножикъ, открылъ его грязнымъ, сломаннымъ ногтемъ и сталъ строгать палочку, насвистывая псенку.

— Алло!— сказалъ Билль, присматриваясь къ его занятію.— Откуда у тебя этотъ ножикъ?

— А теб что за дло?

— Да такъ. Покажи-ка.

Джекъ протянулъ ему ножикъ. Это былъ дорогой инструментъ съ малахитовымъ черенкомъ и вензелемъ, вырзаннымъ на золотой пластинк.

— Какъ… да вдь это ножикъ епископа! Джекъ?!

Джекъ, ухмыляясь, засунулъ ножикъ въ карманъ.

— Какъ ты его добылъ?

— А можетъ самъ дядя далъ за то, что я пай мальчикъ.

— Врешь!

— А можетъ я самъ взялъ!

Билли тихонько свиснулъ.— Святители! задастъ онъ теб!

— Понятно!— кратко подтвердилъ Джекъ, ломая верескъ. Затмъ, посл недолгаго молчанія, сказалъ: слушай, Билль!

— Ну?

— Хочешь мняться?

— Мняться чмъ?

— Отдай мн птицу за ножикъ.

Билли сидлъ и смотрлъ, разинувъ ротъ. Пеструшка, обыкновенный пестрый дроздъ, стоилъ не больше шиллинга, а ножикъ могъ стоить тому, у кого его найдутъ…

— Джекъ, да вдь онъ будетъ драть тебя цлую недлю!

Джекъ пожалъ плечами.— Разв я двчонка, чтобы обращать вниманіе на порку?

— Ну?!— Билль повернулся на локтяхъ и съ любопытствомъ посмотрлъ на него.— Вдь тебя, часто дерутъ? Говорятъ, твой дядька здоровъ драться?

— Онъ говоритъ, что больше не будетъ бить меня палкой. Когда онъ билъ меня въ послдній разъ, онъ сказалъ, что въ слдуюхцій разъ возьметъ хлыстъ и посмотритъ, не будетъ ли это полезне для меня.

— А что ты натворилъ?

Джекъ становился все боле и боле лакониченъ.

— Забылъ. Запрошлый разъ пороли за то, что укралъ груши съ чердака и швырялъ ихъ съ крыши въ сестру сквайра, старую дву, когда она пришла въ гости. Испортилъ ея новый чепецъ.

— Грушами?

— Гнилыми. Хорошія я сълъ, частью до порки, частью посл, чтобы засть ее.

— Однако, ты спокойно говоришь это!

— Неужели ты думаешь, что мн не все равно?— сердито спросилъ Джекъ.

Билли задумался. Мальчикъ, равнодушно относившійся къ жестокой ‘порк’, заслуживалъ глубокаго къ себ уваженія, какъ бы его ‘невинность’ и случайные припадки ‘нжности’ ни казались смшны.

— Ты и вправду хочешь мняться?

— Ну понятно. Гд птица?

— Дома. Только… послушай…

— Что еще?

— Ты наврное не…

— Что ‘не’?

— Не втравишь меня?

Тяжелый кулакъ Джека опустился на его шею и свалилъ его съ ногъ въ траву.— А ну-ка поговори еще!

— Да нтъ, я не то… если твой дядя…

— Билль Греггсъ, когда я мняюсь, такъ мняюсь. Понялъ? А теперь поворачивайся, маршъ, тащи птицу.

— А, ну ладно, коли ты не боишься, такъ мн и подавно все равно.— Онъ побжалъ домой. А Джекъ лежалъ на трав, лниво постукивая каблуками по земл и обдумывая свое положеніе. Онъ вовсе не былъ такъ равнодушенъ къ послдствіямъ, какъ хотлъ казаться. Теперь, когда его никто не видлъ, лобъ его снова нахмурился, въ глубин души онъ боялся. Но нужно было поддержать свою репутацію ‘чертенка’, и кром того, побои, разсуждалъ онъ, въ жизни неизбжны, нельзя вырости, не испытавъ ихъ, въ особенности сирот съ дурными задатками, съ двойной дозой первороднаго грха и порочнаго сходства съ матерью, которая проклята на вки, поэтому, не все ли равно за что и когда побьютъ. А если подумать, что выжгутъ глаза и заставятъ пть въ темной клтк… Наконецъ, вдь прелюбопытно видть, какъ дядя придетъ въ ярость.

Кража ножа епископа, наврное, будетъ отмчена въ книг поведенія большимъ чернымъ крестомъ, очевидно, дядина память очень слаба. Джеку, съ его стороны, записи не нужны были, онъ имлъ многое противъ дяди и все отлично помнилъ.

Если викарій не достигъ положительныхъ результатовъ въ воспитаніи своего племянника, онъ, по крайней мр, научилъ его буйную натуру строгой сдержанности.

Когда былъ живъ еще капитанъ, Джекъ всегда дйствовалъ по первому побужденію, онъ царапался и кусался, когда былъ сердитъ, и жестоко дрался, когда его обижали. Теперь онъ былъ хронически сердитъ и привыкъ къ обидамъ, онъ научился крпко сжимать зубы и ждать удобнаго случая.

Случай обыкновенно представлялся рано или поздно, и онъ никогда не забывалъ отплатить за обиду ‘съ процентами’.

Билль прибжалъ и принесъ несчастнаго дрозда, который бился въ клтк изъ щепочекъ, едва больше его величиною.

Джекъ ушелъ, неся клтку подъ мышкой, и, незамтно проскользнувъ въ домъ, спряталъ ее въ своей комнат.

Посл ужина онъ попрощался, собралъ свои книги и пошелъ на верхъ, сказавъ викарію, что ему еще нужно готовить уроки къ понедльнику. Комнатка у него была маленькая и низкая, но онъ любилъ ее больше всхъ остальныхъ комнатъ въ дом, потому что оба ея окна выходили одно на востокъ, а другое на западъ, такъ что онъ могъ видть восходъ и закатъ солнца. Заперевъ дверь, онъ вынулъ клтку изъ уголка, въ которомъ спряталъ ее, и поставилъ на подоконникъ выходившаго на западъ окна.

— Ну чего ты, дурачекъ?— ворчалъ онъ, видя, какъ испуганная птичка бьется о прутики клтки.— Никто тебя не тронетъ. Влетитъ мн, а не теб.

Джекъ просунулъ въ клтку листикъ салата, ловко спрятанный въ карманъ во время ужина. Но дроздъ продолжалъ отчаянно биться крыльями о стнки клтки.

Джекъ слъ на подоконникъ, спиною къ закату, и задумался, что теперь длать. Первая мысль его была — оставить птичку у себя и приручить ее. Конечно, дроздъ былъ не особенно забавенъ, онъ предпочелъ бы имть скворца, котораго можно было бы выучить браниться и ругать епископовъ, и миссіонеровъ. Но все же лучше дроздъ, чмъ ничего, и если онъ изъ-за дрозда попадетъ въ бду, то было бы только справедливо, чтобы онъ имлъ отъ него какое-нибудь удовольствіе.

Съ другой стороны, дикія птицы рдко привыкаютъ къ невол, да и дядя, разсердившись, можетъ убить птицу просто отъ злости, если найдетъ ее. Вдь утопилъ же онъ прошлой зимой любимаго котенка Молли, чтобъ наказать ее за то, что она запачкала платье? Глаза Джека потемнли при этомъ воспоминаніи, онъ ненавидлъ викарія той молчаливой, ядовитой ненавистью, которая все запоминаетъ и ждетъ своего времени, а въ длинномъ и подробномъ списк винъ его врага эта послдняя была отмчена крупными буквами. Прежде Джекъ относился къ Молли съ олимпійскимъ равнодушіемъ, какое ему могло быть дло до двченки, которая боится темной комнаты и не уметъ даже бросить камня какъ слдуетъ?

Но въ тотъ день, когда онъ, вернувшись изъ школы, нашелъ ее въ сара, съ распухшими глазами, задыхающуюся отъ слезъ, потому что Тиддльсъ умеръ (ахъ, бдный Тиддльсъ, какъ онъ пищалъ!), въ душ Джека появилось новое сознаніе, что онъ долженъ оберегать и защищать свою маленькую сестренку.

Нтъ, ничего не оставалось, какъ выпустить птичку на свободу. Судьба Тиддльса должна была послужить ему предостереженіемъ, нельзя заводить животныхъ, если не въ силахъ защищать ихъ. Разъ дроздъ будетъ свободенъ, пусть самъ заботится о себ.— Если ты снова попадешься, дурашка,— замтилъ Джекъ, вставая и открывая окно,— я больше не буду выручать тебя, довольно одного раза.

Долина Треванны лежала облитая мягкимъ золотымъ свтомъ заходящаго солнца. Небо было ясно и чисто, только нсколько легкихъ розовыхъ облачковъ протянулось по западному его краю. Съ бухты доносился тихій плескъ воды о прибрежные камни, да изрдка жалобный крикъ чайки.

Когда Джекъ отворилъ дверцу клтки, птичка въ ужас затрепетала и забилась въ уголъ. Онъ отошелъ подальше, и дроздъ стрлой пролетлъ мимо него. Джекъ услыхалъ радостный крикъ, трепетанье легкихъ крылышекъ и, высунувшись изъ окна, долго слдилъ глазами за двигающейся черной точкой, становившейся меньше и меньше и, наконецъ, исчезнувшей по направленію къ долин.

Джекъ отошелъ отъ окна и слъ на кровать. Внутри его что-то дрожало, горло судорожно сжималось. Онъ закрылъ глаза и снова увидлъ верхушки деревьевъ, желтый свтъ заката и развернутыя крылышки живого существа, которое посадили въ клтку и которое теперь было свободно… Наконецъ, Джекъ открылъ глаза и со страхомъ оглянулся. Обычный видъ комнаты поразилъ его, все осталось попрежнему, онъ одинъ измнился. Его учебники лежали на стол, на окн стояла пустая клтка, и листикъ салата вислъ на прутикахъ. Надо будетъ разломать клтку, а то дядя спроситъ…

Ахъ, какое ему дло до дяди теперь!

Онъ вернулся къ окну и сталъ смотрть, прислонившись плечомъ къ косяку и подперевъ голову рукою. Такъ онъ стоялъ, пока не погасъ послдній лучъ заката. Все обширное пространство между небомъ и землею наполнилось фіолетовыми тнями, въ долин верхушки деревьевъ тихонько покачивались и, наконецъ, остановились неподвижно, чайки покричали, покричали, потомъ забрались въ свои гнзда, и весь міръ заснулъ. Потомъ взошли звзды: одна, другая, тысячи звздъ засіяли, какъ ясные удивленные очи, надъ призраками деревьевъ и таинственнымъ, полу-заснувшимъ болотомъ и, глядя въ знакомое лицо природы, казалось, любовались имъ.

III.

Съ тхъ поръ, какъ Джекъ помнилъ себя, онъ всегда любилъ и животныхъ, и растенія, и грозныя срыя скалы, и желтую морскую пну.

Да больше, казалось ему, и любить нечего. Человческія существа, особенно взрослые, занимали въ его взглядахъ на жизнь незначительное и низкое мсто. Они, конечно, были неизбжны и иногда полезны, но не интересны, не забавны и обыкновенно мшали ему. Въ послдніе три года новое чувство вкралось въ его отношенія къ старшимъ: онъ началъ видть въ нихъ своихъ естественныхъ и, такъ сказать, наслдственныхъ враговъ. Все грубое и тупое, каждая низость, каждое оскорбительное вмшательство въ его дла казались ему вполн естественными со стороны существъ, отъ природы нелогичныхъ, злобныхъ и невжественныхъ, и, разъ ставъ на подобную точку зрнія, онъ уже не сходилъ съ нея. Онъ никогда не утруждалъ себя разсужденіями о причинахъ запрещенія: разъ вещь запрещена, то, безъ сомннія, только потому, что не было никакого повода запрещать ее. Онъ не зналъ другихъ мужчинъ или женщинъ, кром своихъ глубоко презираемыхъ родныхъ и наставниковъ.

Лишившись своей чернобровой матери, которую онъ помнилъ только смутно, Джекъ и Молли провели четыре года въ Сентъ-Айвс подъ присмотромъ бабушки и тетки, причудливой старой двы. Об эти женщины смотрли на дтей, какъ на особое наказаніе, ниспосланное Провидніемъ за ихъ грхи, которыхъ он должны въ опредленное время кормить и мыть, особенно мыть, ни одного мальчика не терли такъ героически, какъ Джека. Но хотя холодная вода и грубыя полотенца превосходны для здоровья, они давали мало пищи для ума и сердца подростающаго мальчика, еще совсмъ малюткой онъ просыпался ночью, садился на кроватк и обращался къ великому неизвстному Существу, которому его учили покланяться, съ горькимъ упрекомъ.

— Это не справедливо: зачмъ ты создалъ меня, если я никому не нуженъ?— Конечно, морякъ-отецъ любилъ его, пріятно было знать, что есть на свт хотя одинъ человкъ, который не считаетъ позоромъ для мальчика быть смуглымъ и безобразнымъ и имть черные глаза матери, хотя этотъ человкъ былъ постоянно въ мор. Но однажды ночью разыгралась буря, сигналы бдствій были видны по всему берегу, а на слдующее утро пріхала тетя Сара, блдная, какъ смерть, и привезла телеграмму. Съ тхъ поръ сироты жили въ церковномъ дом въ Порткэррик.

Дядя Джозана и тетя Сара выказывали серьезную заботу о тлесномъ и душевномъ здоровьи необузданнаго мальчика, но очень мало ласки и любви, и онъ скоро началъ относиться къ незначительнымъ проблескамъ симпатіи со стороны дяди — съ ненавистью, со стороны тети — съ презрніемъ. Люди должны вести честную игру и не стараться подкупить притворной лаской. У взрослыхъ есть два законныхъ оружія, такъ пусть и пользуются ими.

Одно изъ нихъ — выговоры, ‘отчитыванія’, другое — наказанія. Эти послднія, хотя крайне непріятны, казались Джеку наиболе логичнымъ оружіемъ. Сколькихъ хлопотъ избгли бы взрослые, прямо начиная съ наказаній, если все-таки въ конц концовъ кончали ими!

Викарій былъ бы крайне удивленъ, если бы зналъ, что его наставленія раздражали мальчика гораздо больше, чмъ наказанія. Безчисленныя порки вселяли въ Джека невольное уваженіе къ тому, кто больно бьетъ, и если бы его отношенія къ дяд ограничивались палкой, въ нихъ было бы съ его стороны меньше озлобленія, но наставленія возбуждали въ немъ презрніе, а случайныя попытки ласки, доброжелательства наполняли его жгучимъ отвращеніемъ. Тетю Сару онъ просто презиралъ. Она, бдняжка, конечно, была неповинна въ грубомъ обращеніи, врядъ-ли она во всю свою жизнь сказала кому-нибудь рзкое слово.

Ея мечта была видть вокругъ себя улыбающіяся лица довольныхъ слугъ и дтей, смотрящихъ со счастливой покорностью на своего и ея повелителя, и единственнымъ горемъ, кром того, что у нея не было дтей, было то, что лица окружающихъ, всегда выражавшія должную покорность, не казались счастливыми.

Джекъ, въ хроническомъ состояніи непослушанія и мятежа, былъ для нея совершенно неразгаданной загадкой. Она всегда была добра къ нему, какъ ко всмъ живымъ существамъ вообще, но смотрла на него съ нкоторымъ страхомъ и съ чувствомъ, которое можно было бы назвать нелюбовью, если бы оно было ясне выражено, вс ея маленькія ухищренія, чтобы все шло гладко, вчно разбивались о его невозможный необузданный нравъ.

Если бы у нея мелькнула мысль, что мальчикъ одинокъ и несчастенъ, она бы искренно пришла въ ужасъ, ей достаточно было прочесть въ газетахъ о дурномъ обращеніи съ ребенкомъ, чтобы проливать надъ нимъ слезы, и, не смотря на всю свою застнчивость, она часто рисковала вызвать неудовольствіе своего земного божества, заступаясь за Джека и стараясь избавить его отъ многочисленныхъ наказаній. Если бы онъ хоть разъ самъ попросилъ прощенія, она бы больше любила его, его черствое равнодушіе отталкивало ее.

Однажды она, самая правдивая изъ всхъ женщинъ, даже удалилась отъ истины, чтобы защитить мальчика отъ гнва викарія. Она, конечно, была выведена на свжую воду, такъ какъ Джекъ, спрошенный о своей продлк, какъ всегда, сейчасъ же сказалъ правду, хуже было то, что его привычка сознаваться во всхъ своихъ преступленіяхъ, казалось, была слдствіемъ особаго молодечества, а вовсе не любви къ истин, потому что онъ беззастнчиво лгалъ каждый разъ, когда это входило въ его планы.

Однако, онъ никогда не лукавилъ: когда онъ лгалъ, то длалъ это чрезвычайно развязно, смотря прямо въ глаза, и это тоже тетя Сара не могла понять. Поэтому она перенесла всю свою любовь на Молли и предоставила Джеку справляться самому, какъ онъ хочетъ.

Джекъ не завидовалъ сестренк, что ее вс предпочитали ему. По своему, застнчиво и тщательно скрывая свое чувство, онъ любилъ малютку. Но у нихъ было мало общаго. Она была не только ребенокъ и двочка, это еще можно было простить ей, но и ‘хорошая двочка’. Она сидла на колняхъ у гостей, закрывала за собой двери, ей давали конфекты, гладили ее по головк, цловали и хвалили. Джекъ иногда удивлялся, какъ ее не тошнитъ отъ этихъ ласкъ, и почему она не острижетъ своихъ волосъ ножницами тети Сары и не броситъ ихъ ей въ лицо? Онъ бы вырвалъ свои волосы съ корнями, если бы кто-нибудь осмлился погладить его.

Единственныя человческія существа, имвшія на него, по его мннію, нкоторыя права, были т мальчишки, предводителемъ которыхъ онъ состоялъ уже около двухъ лтъ. Нравственныя понятія Джека были варварскія и первобытныя, ему никогда не приходило въ голову, что непорядочно и недостойно разбивать окна, воровать яблоки и опустошать чужіе огороды, онъ не считалъ нужнымъ соображаться съ личными желаніями своихъ подданныхъ, онъ былъ господинъ, и его желанія должны были быть для нихъ закономъ, но покинуть свою шайку въ бд или допустить, чтобы одного изъ ея членовъ побили, когда онъ могъ подставить подъ удары свою собственную спину, показалось бы ему просто чудовищнымъ. Онъ управлялъ своимъ маленькимъ царствомъ съ абсолютнымъ деспотизмомъ, въ его глазахъ долгъ подданнаго состоялъ въ повиновеніи, долгъ повелителя — въ врности, онъ былъ всегда вренъ въ отношеніи къ мальчикамъ, но въ душ презиралъ ихъ. Отъ общества людей, большихъ или малыхъ, Джекъ всегда уходилъ съ чувствомъ облегченія къ своимъ пернатымъ и четвероногимъ друзьямъ, къ скаламъ, болоту и морю. Щенки, кролики, деревенскія собаки и кошки знали Джека съ такихъ сторонъ, которыя были неизвстны викарію. Даже т немногіе изъ людей, которымъ Джекъ оказывалъ покровительство, никогда не знали настоящаго Джека, съ Биллемъ Греггсомъ онъ былъ презрительно терпливъ, съ Молли снисходителенъ, съ животными, особенно если они были малы и безпомощны, онъ могъ быть полонъ нжной доброты и любви.

Но то, что было въ немъ лучшаго, знала только одна Спотти. Это была старая рыжая дворовая собака, жалкое созданіе, не имвшее, кром Джека, друзей на свт. Даже въ лучшіе свои дни она не могла похвастаться красотой: простая дворняжка, куцая, съ кривыми ногами, съ блымъ пятномъ на оборванномъ ух. Къ старости она ослпла и не могла больше стеречь домъ. Было бы дломъ милосердія, если бы ее отравили, она такъ ослабла, что едва могла двигаться и стала обузой для самой себя и предметомъ отвращенія для всхъ. Но миссисъ Рэймондъ не допускала и мысли убить живое существо, а викарій былъ слишкомъ справедливый человкъ, чтобы прогнать стараго слугу только потому, что онъ не могъ больше работать, поэтому Спотти оставалась во двор, ее кормили, давали ей уголъ и терпли ее, какъ терпятъ нищихъ.

Все скрытое сокровище любви Джека изливалось на это старое, безобразное, несчастное существо, которое сама смерть, казалось, забыла. Джекъ никогда не забывалъ вымыть и вычесать Спотти, заботливо размочить сухари, которыми ее кормили, и никогда не прощалъ тхъ, кто смялся надъ ея немощами.

Подъ его кажущимся равнодушіемъ и грубостью скрывалась глухая, сильная, горячая ненависть ко всякой людской несправедливости. Вс были несправедливы къ Спотти, потому что она была глухая и слпая. Никто не былъ справедливъ и къ нему самому, потому что онъ былъ безобразный и дурной, а вдь онъ не былъ виноватъ въ этомъ, какъ не виновата была Спотти, что ослпла. Ихъ общее несчастье связало ихъ, и одна Спотти знала тайну Джека.

У Джека была тайна, только одна, и та была такъ несложна, такъ ясно написана на его лиц, что ее могъ прочесть каждый, кто взглянулъ бы на него не предубжденными глазами. Но въ церковномъ дом не было такихъ глазъ, и тайна Джека оставалась неразгаданной. Тайна эта заключалась въ томъ, что онъ былъ несчастенъ. Онъ никогда не сознавалъ этого самъ и пришелъ бы въ негодованіе и изумленіе, если бы кто-нибудь предположилъ это, но все-таки это была правда.

Хотя разными способами, не всегда похвальными, онъ умудрялся наслаждаться жизнью, но среди всхъ своихъ удовольствій онъ испытывалъ тупую боль, чувство пустоты, которую ничто не могло наполнить.

Радоваться, что наступилъ вечеръ, потому что еще одинъ день прошелъ, скрывать каждую маленькую обиду и боль изъ страха, что кто-нибудь о ней узнаетъ, быть противъ всхъ и имть всхъ противъ себя, казалось ему самымъ обыкновеннымъ дломъ, если ему случалось думать объ этомъ, онъ только выводилъ заключеніе, что все на свт очень нелпо устроено и безпокоиться объ этомъ не стоитъ, такъ какъ все равно лучше отъ этого не станетъ.

Этотъ тайный голодъ души и заставилъ его искать участія и любви вн человческаго общества.

Холодное срое болото было ему боле нжной матерью, чмъ тетя Сара съ ея нжнымъ сердцемъ.

Въ самые тяжелые для него дни, когда проказы не помогали и даже драка не могла исцлить его болзненнаго безпокойства и душевной тревоги, онъ ускользалъ изъ дому и часами бродилъ одинъ среди скалъ. Потомъ онъ ложился на землю въ какомъ-нибудь тихомъ тнистомъ ущельи, зарывался въ сырой папоротникъ и находилъ нкоторое утшеніе. И какъ слпой, ищущій дорогу въ темнот, онъ научился познавать и любить исцляющее вліяніе природы.

Теперь, въ ту минуту, какъ улетлъ дроздъ, глаза Джека открылись, и если прежде онъ былъ слпъ, теперь онъ прозрлъ. Долго сидлъ онъ у окна и смотрлъ, наконецъ, онъ раздлся въ темнот и легъ въ постель, очень серьезный и подавленный. Къ счастью, не было никого на свт, кто бы настолько заботился о немъ, чтобы посмотрть, какъ онъ спитъ, какъ бываетъ съ мальчиками, у которыхъ есть мать, поэтому гордость его не пострадала: никто не видлъ, что его рсницы были влажны отъ слезъ. Онъ, однако, самъ открылъ это утромъ, и ему на мгновеніе стало стыдно. Но онъ взглянулъ въ окно и забылъ о самомъ себ, увидавъ новое небо и новую землю.

Послдовали чудесные дни, долгіе дни чудесъ и радости, сіяющіе свтомъ, звуками, красками, или подернутые торжественной тайной. Конечно, обычныя непріятности не исчезли: хожденіе въ церковь въ воскресенье, въ школу въ будни, семейныя молитвы и чтеніе библіи, тетя Сара и дядя Джозана, но эти непріятности, въ конц концовъ, были временныя и не мшали ему. Прежде Джеку никогда не приходило въ голову, какъ мало времени они занимали изъ двадцати четырехъ часовъ, и какъ чудесны были остальные часы. Прошли воскресенье, понедльникъ, вторникъ и среда, а первое очарованіе пробужденія все еще окружало его, съ субботы онъ не дрался и не ссорился, не проказничалъ и не сердилъ никого ни дома, ни въ школ. Четыре дня безъ малйшаго замчанія были новостью въ его жизни и, сообразно съ его общественными традиціями и правилами, постыдной новостью, но онъ даже не думалъ объ этомъ, онъ велъ себя какъ ‘пай-мальчики’, которыхъ онъ презиралъ, и самъ не замчалъ этого: такъ онъ былъ поглощенъ радостью жизни, сіяніемъ солнечныхъ лучей и звздъ на неб, блескомъ прибрежнаго песку и сверканіемъ морской пны. Въ понедльникъ была гроза, Джекъ ушелъ незамтно изъ дому, убжалъ на болото въ бушующей темнот и зарылся съ непокрытой головой въ верескъ подъ проливнымъ дождемъ. Потомъ наступилъ вторникъ, мягкій, прохладный, сренькій день, съ нжными тнями на земл и мор, посл сверкающей красоты грозы. Наврное, никогда еще міръ не былъ прекрасне, и не было никогда другого такого счастливаго мальчика, счастливаго отъ сознанія, что онъ живетъ.

Но самымъ чуднымъ днемъ была среда. Отъ огненно-опаловаго восхода солнца и вплоть до аметистовыхъ облачныхъ сумерекъ, весь день былъ полонъ драгоцнными камнями: сапфировое море и брилліантовая роса, пніе жаворонковъ въ далекой синев неба и игра золотистыхъ лучей на прибрежномъ песк, на земл миръ и благоволеніе даже къ людямъ. Невозможно было ненавидть даже дядю въ такой день.

Джекъ всталъ съ разсвтомъ и еще до восхода солнца былъ на берегу моря. Былъ отливъ, и онъ вскарабкался на длинный, острый рифъ, причинившій столько кораблекрушеній, что его прозвали ‘Утесомъ мертвецовъ’. Когда Джекъ усталъ скользить по морской трав и рзать ноги объ острые камни, онъ прилегъ около наполненнаго водою углубленія въ скал и сталъ смотрть на освщенную солнцемъ поверхность воды. Лужа была полна яркими морскими анемонами, зелеными, розовыми и оранжевыми, широко раскрывшимися и протягивавшими сотни разноцвтныхъ щупалецъ. Въ одномъ конц былъ цлый яркій лсокъ зоофитовъ, и морская улитка усиленно старалась пробраться сквозь него. Вдругъ что-то ярко блеснуло за кустикомъ морской травы, и мягкая рябь пробжала по поверхности лужи. Джекъ лежалъ смирно и наблюдалъ. Крошечная рыбка, дюйма въ два длиною, выскользнула изъ широкой травы и стала плавать все кругомъ и кругомъ, переливаясь розовыми и серебряными тонами. Джекъ быстрымъ, врнымъ движеніемъ опустилъ руку въ воду и схватилъ рыбку.

Онъ поднялъ крошечное созданіе и держалъ его на солнц, любуясь переливами цвтовъ на его спинк, въ то время, какъ оно билось и извивалось въ его рук. Вдругъ онъ понялъ, какъ оно прекрасно, тихонько опустилъ его въ воду и смотрлъ, какъ оно исчезло въ глубин. Никто не имлъ права мшать жить созданію, тло котораго было соткано изъ радуги.

Рука Джека оставалась въ вод, и онъ безпечно смотрлъ на нее. На ней не было радуги, но все-таки она была прекрасна, прекрасне даже, чмъ рыбка. Онъ сжималъ и разжималъ руку подъ водой, наблюдалъ за игрой мускуловъ и смотрлъ на сильный изгибъ кисти. Да, рука была прекрасна и была частью его.

Посл полудня Джекъ опять былъ свободенъ. Билли Греггсъ предложилъ идти ловить рыбу, такъ какъ субботняя ловля не удалось, но Джекъ отказался: онъ хотлъ быть совсмъ одинъ, лазать по скаламъ и смотрть внизъ черезъ глубокія трещины на игру прибоя.

Уходя посл ранняго обда, съ карманами, набитыми вишнями, и съ сачкомъ для изслдованія глубокихъ лужъ на скалахъ, онъ увидлъ Молли въ саду. Она сидла одна, зарывшись головою въ лавендовый кустъ.

— Алло, Молли!— весело крикнулъ онъ, проходя мимо нея.

Отвта не было, и онъ увидлъ, что ея плечи вздрагивали:

Молли плакала. Джекъ подошелъ къ ней.

— Что случилось? Дядя опять задалъ?

Она подняла свое личико, облитое слезами.

— Я должна остаться… дома цлый день!.. А мн такъ хотлось погулять и выкупать Дэзи, д-ръ Дженкинсъ прописалъ ей морскія купанья!

Дэзи, кукла съ разбитымъ носомъ, лежавшая подл Молли на трав, была въ такомъ положеніи, что морскія купанья уже не могли ни помочь, ни даже повредить ей, но, конечно, нельзя было ожидать, чтобы Молли понимала это.

— Это просто стыдъ!— съ негодованіемъ сказалъ Джекъ, его такъ часто засаживали дома, что онъ не могъ не сочувствовать Молли.— Бдная двочка! Что же ты натворила?— Вопросъ этотъ вызвалъ новый потокъ слезъ.

— Ничего я не натворила!.. Я бы не плакала, если бы это было такъ, но я не виновата! Мэри-Анна стряпаетъ, а дядя сказалъ, что мн нельзя гулять одной!

— Но вдь ты не всегда гуляешь съ Мэри-Анной. Гд же т двочки, съ которыми ты играешь?

— Элленъ дома нтъ, а Дженни Скоттъ не могла придти. Что же мн длать! Если бы я была гадкой двочкой, а то вдь это не справдливо!

Джекъ нахмурился. Горе Молли было отголоскомъ его собственнаго. Или не должно быть вовсе ни наградъ, ни наказаній, или наказанія должны быть заслужены. Дядя и, повидимому, дядинъ Богъ имли строго выработанную систему наказаній за провинности, но практическій результатъ былъ таковъ, что если вы были несчастны, вы несли наказаніе за свое несчастье. Джекъ со вздохомъ взглянулъ на освщенные солнцемъ утесы, онъ разсчитывалъ провести этотъ чудный день самъ съ собою.

— Не плачь, сестренка,— сказалъ онъ.— Пойдемъ, попросимъ тетю Сару, чтобы она пустила тебя со мной.

По счастью, викарія не было дома, а тетя Сара, хотя была немного удивлена такой необычайной просьбой Джека, который обыкновенно былъ самымъ нелюбезнымъ изъ всхъ мальчишекъ, не противилась.

Братъ и сестра вмст сошли по крутому спуску, Джекъ старался не чувствовать разочарованія, а Молли бжала рядомъ съ нимъ, сіяя отъ счастья.

Черезъ десять минутъ Джекъ совершенно забылъ о своемъ разочарованіи. Радость Молли была еще очаровательне, чмъ сіяющее на солнц море. Онъ съ удивленіемъ замтилъ, что это маленькое созданіе, на которое онъ смотрлъ свысока, въ девять лтъ обладало сознаніемъ красоты, которое онъ, въ своемъ превосходств большого мальчика, только теперь открылъ въ себ.

Молли приходила въ какой-то экстазъ при вид изумрудныхъ волнъ, набгавшихъ на мокрыя скалы и разсыпавшихся снопами сіяющихъ на солнц брызгъ. Джекъ повелъ ее въ свой любимый уголокъ, на маленькую площадку въ скалахъ, гд можно было стать на колни около трещины въ гранит и смотрть сквозь нее въ пещеру, далеко внизу, гд прибой ревлъ и пнился.

Когда онъ стоялъ на колняхъ рядомъ съ нею, обнявъ ее одной рукой и заботливо держа ее, чтобы она не упала, онъ чувствовалъ, какъ дрожало у его груди ея маленькое тло, и тихонько отодвинулъ двочку отъ трещины.

— Не бойся, я не дамъ теб упасть!

Но онъ увидлъ, что она дрожитъ не отъ страха. Ея глаза были широко открыты и ярко блестли, когда она взглянула на него.

— Джекъ,— сказала она,— какъ ты думаешь, тамъ внизу Богъ живетъ?

Когда насталъ отливъ, Джекъ свелъ Молли на рифъ и показалъ ей много чудесъ. Они вмст кормили морскіе анемоны кусочками мертвыхъ улитокъ, привязавъ ихъ на волоски, которые Молли въ пылу возбужденія вырвала изъ своей головы, и вытаскивали проглоченную уже добычу, чтобы посмотрть, какъ анемоны сердятся, втягивая щупальцы и обращаясь въ безформенные комки.

Они раздли Дэзи и торжественно выкупали ее, вытерли ее носовыми платками и залпили тиной ея провалившійся носъ, о, если бы шайка видла, какъ ея атаманъ играетъ въ куклы съ сестренкой! Они поймали рака, подразнили его и снова отпустили. Наконецъ, услись рядышкомъ, опустивъ босыя ноги въ воду, и стали сть вишни. Молли бросила косточку въ воду, и Джекъ услышалъ, какъ она начала сама себ разсказывать сказку, наклоняясь къ вод, вся ея обычная сдержанность въ его присутствіи исчезла. ‘И вотъ въ мор выросло вишневое дерево, а на немъ висли морскія вишни… Однажды пришелъ ракъ, увидлъ морскія вишни и подумалъ: надо ихъ взять домой для моихъ дтокъ…’

— Молли,— вдругъ сказалъ Джекъ,— ты когда-нибудь разсказываешь сказки тет Сар про раковъ, про вишни и про всякую всячину?

Молли взглянула на него, изумленная подобнымъ вопросомъ.

— Конечно, нтъ!

Джекъ былъ пораженъ.— Понятно,— сказалъ онъ, будто извиняясь.— Я не могъ знать… Я думалъ — можетъ быть, потому что ты послушная, и она любитъ тебя…

— Это выгодне всего,— серьезно отвтила Молли.— Если ведешь себя хорошо, такъ тебя оставляютъ въ поко…

Этотъ отвтъ былъ откровеніемъ для Джека. Такъ значитъ Молли живетъ тоже своей особой жизнью и держится подальше отъ взрослыхъ! Ея послушаніе, также какъ и его скверное поведеніе, были средствами, ведущими къ одной цли, разница была только въ способахъ!

— Ай да умница!— подумалъ онъ и посмотрлъ на Молли съ новымъ уваженіемъ.

Когда вс вишни были съдены, Молли улеглась на нагртой солнцемъ скал и заснула, прислонившись головкой къ его плечу. Джекъ закрылъ ей лицо своей шляпой, чтобы защитить ее отъ солнца, и сидлъ смирно, глядя вдаль, на голубую сверкающую воду. Вдругъ онъ повернулся и взглянулъ на Молли. Она крпко спала, поджавъ подъ себя одну босую ножку, другая была вытянута на скал, и ея нжная, еще влажная кожа блестла на солнц. Джекъ долго сидлъ тихо, серьезно глядя на сестру, потомъ онъ нагнулся и тихонько погладилъ маленькую голую ножку.

Это была первая въ его жизни ласка, оказанная имъ добровольно человческому существу.

IV.

Въ четвергъ утромъ м-ръ Хюиттъ былъ крайне молчаливъ и серьезенъ въ класс. Онъ пропускалъ ошибки и неврно списалъ задачу на доску, подъ глазами его были темные круги, точно онъ плохо спалъ, или у него болли зубы. Посреди урока исторіи въ классъ быстро вошелъ помощникъ священника съ разстроеннымъ лицомъ и сказалъ:

— Выйдите на минутку, Хюиттъ, мн нужно поговорить съ вами.

Они вышли изъ комнаты, а школьники стали возиться и звать, развалясь на скамейкахъ.

— Алло!— сказалъ Чарли Томсонъ, глядя въ окошко.— Вдь это дочка Роско!

Джимъ Гривсъ вскочилъ съ мста съ подавленнымъ восклицаніемъ и снова слъ. Джекъ беззаботно взглянулъ въ окно.

Мэгги Роско шла по дорог, опершись на руку молодого священника, и горько рыдала.

— Что съ ней такое?— подумалъ Джекъ.— Да что случилось со всми? Вс въ школ сегодня носы повсили.

М-ръ Хюиттъ вернулся и продолжалъ урокъ, но рука его дрожала, когда онъ взялъ книгу. Потомъ онъ встряхнулся и сталъ съ раздраженіемъ спрашивать мальчиковъ и придираться къ ошибкамъ. Обыкновенно это былъ терпливый, хотя и скучный учитель, но сегодня все, казалось, раздражало его. Когда утренніе уроки кончились, онъ вызвалъ Джека и сдлалъ ему строгій выговоръ передъ всей школой. Одно изъ оконъ оказалось разбитымъ.

— Видли, какъ вчера ты собиралъ камни на дорог. Уже третье стекло за этотъ семестръ!

Джекъ пожалъ плечами. Онъ не бросалъ камней, онъ только подобралъ нсколько пестрыхъ камешковъ, которые бросились ему въ глаза, но м-ръ Хюиттъ увренъ, что онъ виноватъ, такъ стоитъ ли разубждать его?

— Окно разбила кошка, сэръ,— вступился одинъ изъ мальчиковъ.— Я самъ видлъ. За ней гналась собака, она прыгнула на окно и свалила горшокъ съ цвткомъ.

— Въ самомъ дл?— разсянно сказалъ учитель.

Джекъ вышелъ съ нахмуреннымъ лицомъ, какого у него не видали съ субботы. Какіе они вс подлые! Не взлюбятъ кого-нибудь и рады все валить на него, не потрудятся даже спросить, кто виноватъ. И онъ долженъ повиноваться такому ослу!..

Да, но когда-нибудь онъ будетъ человкомъ, и тогда не будетъ никому подчиняться. Пусть дядя и прочіе негодяи длаютъ, что хотятъ, какое ему до этого дло, если ихъ время такъ коротко? Ему все равно, когда-нибудь онъ будетъ свободенъ. Онъ никогда не думалъ объ этомъ, теперь эта мысль блеснула яркимъ лучемъ надежды. Джекъ пошелъ черезъ лугъ, и глаза его ярко сіяли: еще нсколько лтъ, и онъ будетъ человкомъ!

Во время послобденныхъ уроковъ самообладаніе вернулось къ м-ру Хюитгу, но онъ сталъ еще мрачне и давалъ короткіе, нетерпливые отвты на предлагавшіеся ему вопросы.

Нкоторые изъ старшихъ мальчиковъ, казалось, были разстроены не меньше учителя, по окончаніи уроковъ классъ разошелся въ молчаніи, безъ обычныхъ шутокъ и смха.

Джекъ захватилъ свои книги и бгомъ побжалъ домой. Если онъ поторопится приготовить уроки, онъ успетъ кончить ихъ до захода солнца.

Онъ перескочилъ черезъ живую изгородь однимъ легкимъ прыжкомъ, которому завидоваліи вс мальчики Порткэррика, и оглянулся, чтобы измрить глазами его длину. Она была очень солидна для четырнадцатилтняго мальчика, и это сознаніе наполнило Джека восторгомъ. Разв не счастье быть такимъ ловкимъ, сильнымъ и хорошо сложеннымъ? Джекъ взглянулъ на свои сильныя загорлыя руки, раздумывая, какой толщины втку онъ можетъ отломить отъ живой изгороди изъ фуксій однимъ поворотомъ кисти? Но когда онъ уже протянулъ руку, чтобы попробовать свою силу, красота изящныхъ, пунсовыхъ бутоновъ остановила его, онъ никогда раньше не замчалъ, какъ живописно они висли, какъ нжно закрывали ихъ молодые листочки, точно протянутыя крылья морской чайки. Джекъ осторожно поднялъ втку, встряхнулъ прелестные цвты и провелъ ими по щек. Вдругъ раздался ужасный крикъ, и Джекъ выпустилъ изъ рукъ втку фуксіи. Крикъ повторился, онъ шелъ съ задняго двора: это былъ голосъ Спотти. Врно, чужая собака напала на нее, вдь Спотти — слпая. Джекъ повернулся и со всхъ ногъ бросился во дворъ. Крики старой собаки звучали въ ушахъ все жалобное и пронзительне, по мр того, какъ онъ приближался. Теперь онъ услышалъ новые звуки: острый, размренный свистъ хлыста. Джекъ на мгновеніе остановился у забора, у него перехватило дыханіе, потомъ онъ толкнулъ калитку и вошелъ во дворъ. Спотти лежала на земл, въ намордник, привязанная цпью къ конур. Она уже не могла двигаться и только стонала и вздрагивала, когда хлыстъ опускался съ ровнымъ, пронзительнымъ свистомъ. Викарій, казалось, вкладывалъ въ каждый ударъ всю свою силу.

Джекъ бросился впередъ съ бшенымъ крикомъ. При вид принятыхъ предосторожностей, намордника и укороченной цпи, кровь его вскипла отъ негодованія. Слпая собака и такъ была совершенно безпомощна. Еще одна минута, и онъ выхватилъ бы хлыстъ и ударилъ бы имъ дядю въ лицо, но онъ взглянулъ на это лицо, попятился и остановился неподвижно. Викарій, казалось, помолодлъ на двадцать лтъ. Безжизненные глаза его сверкали, ноздри расширились, дрожь наслажденія играла въ углахъ его рта. Онъ походилъ на человка, только что выпившаго жизненный элексиръ. Вдругъ викарій взглянулъ кверху, поднявъ хлыстъ, и увидлъ блдное лицо Джека. Онъ вздрогнулъ, остановился на мгновеніе и сильно, со свистомъ, въ послдній разъ опустилъ хлыстъ. Спотти не стонала больше, она лежала неподвижно.

Викарій нагнулся надъ собакой, тяжело дыша. Рука, державшая хлыстъ, слегка дрожала. Когда онъ поднялся, его лицо приняло обычное безжизненное выраженіе.

— Такъ!— сказалъ онъ,— свертывая хлыстъ.— Я думаю, она не забудетъ этого урока.

Джекъ не двигался и ничего не говорилъ. Спотти зашевелилась и слабо застонала, высунувъ языкъ сквозь проволоки намордника.

Викарій сталъ передъ ней на колни, снялъ намордникъ и цпь, принесъ воды и держалъ чашку, пока собака пила.

— Поправится,— сказалъ онъ, продолжая смотрть въ сторону.— Мн это было очень непріятно, но гораздо милосердне одинъ разъ какъ слдуетъ прибить собаку и не имть надобности повторять наказаніе. Она будетъ слушаться въ другой разъ!

Тутъ онъ спохватился, что точно извиняется передъ Джекомъ, и рзко повернулся къ нему.

— Что ты длаешь во двор, когда ты не приготовилъ уроковъ? Я не хочу, чтобы ты пренебрегалъ своими занятіями, Джекъ, я сколько разъ говорилъ тебя это. Изволь все приготовить къ моему приходу.

Викарій ушелъ, а Джекъ продолжалъ стоять, блдный и неподвижный, съ дрожащей собакой у его ногъ.

Наконецъ, Спотти подняла голову, робко понюхала воздухъ и узнала своего единственнаго друга. Она ближе подползла къ нему, точно ища утшенія, лизнула его ногу и тихонько завизжала.

Тогда Джекъ бросился на землю рядомъ съ ней и зарыдалъ, положивъ голову на ея спину. Онъ не плакалъ такъ съ тхъ поръ, какъ былъ маленькимъ.

Онъ кое-какъ приготовилъ свои уроки, когда дядя вернулся къ сараю.

Викарій всегда спрашивалъ ихъ и, обыкновенно, не безъ основанія оставался недоволенъ, но сегодня онъ ничего не сказалъ, хотя уроки были приготовлены еще хуже, чмъ всегда. Вечеръ длился безъ конца, Джеку казалось, что часы никогда не пробьютъ девять. Когда, наконецъ, пришло время ложиться спать, Джекъ поднялся въ свою комнату и слъ въ темнот на кровать. Весь вечеръ онъ вглядывался въ лицо дяди, стараясь найти т черты, что поразили его во двор. Теперь, сидя неподвижно, закрывъ глаза рукой, онъ снова видлъ ихъ. Он выступали передъ нимъ въ темнот, этотъ жесткій дрожащій ротъ, раздутыя ноздри, полные жизни, сверкающіе глаза… Значитъ, была на свт одна вещь, доставляющая удовольствіе дяд? Потому что на лиц его было удовольствіе, а не гнвъ. Онъ совсмъ не такъ выглядлъ, когда сердился. Онъ разсердится, напримръ, когда узнаетъ, что ножъ пропалъ… Холодный потъ облилъ все тло, Джека. Онъ вытянулъ впередъ об руки точно для защиты.

Наконецъ, онъ всталъ, зажегъ свчку и раздлся. Онъ легъ въ постель, забытая свчка догорла до конца и потухла, а онъ все лежалъ неподвижно и смотрлъ въ темноту, такъ тихо, что можно было подумать, что онъ спитъ. Онъ лежалъ, а ужасная мысль стучала въ мозгу и жгла его. Когда кража ножа откроется, его тоже будутъ бить. Съ нимъ поступятъ такъ, какъ со Спотти, и эти жадныя губы растянутся насмшкой, никто не прикасался до него съ того дня, когда дроздъ улетлъ. Все, что было раньше, не считалось: онъ равнодушно, какъ на чужого, оглядывался на то, чмъ онъ былъ недлю тому назадъ, онъ сознательно жилъ ровно пять дней.

Спасенія не было, никто не пойметъ его. Никто никогда не пойметъ, что онъ не тотъ, что былъ недлю тому назадъ, что мальчикъ, котораго такъ часто били, и который смялся надъ этимъ, умеръ, и что новаго Джека, который возродился вмсто того, никто никогда не трогалъ и не позорилъ. Его чистому, незапятнанному новому я не было спасенія, оно начало жить только въ прошлую субботу, а теперь дядя наложитъ на него руки, и оно умретъ…

Проснувшись на другое утро, Джекъ слъ на постели и старался припомнить, что случилось съ нимъ наканун.

Ему казалось непонятнымъ, что онъ, Джекъ Рэймондъ, пролежалъ безъ сна въ темнот весь вечеръ и часть ночи, повторяя себ еще и еще разъ, что его побьютъ, точно это было что-то новое и ужасное. Онъ пожалъ плечами и вскочилъ съ постели.

— Я, должно быть, съ ума сошелъ,— подумалъ онъ и постарался прогнать изъ головы подобныя мысли, позволительныя только бабамъ и двченкамъ.

Какъ только онъ былъ готовъ, Джекъ спустился во дворъ, чтобы взглянуть на Спотти. Онъ еще вчера вечеромъ заботливо смазалъ ея раны мазью, приготовилъ ей мягкую подстилку, и теперь она привтствовала его, слабо помахивая хвостомъ, когда онъ ласкалъ ее.

— Ничего, старушка,— говорилъ онъ, утшая ее,— онъ — скотина, но мн тоже придется имть съ нимъ дло, и мн это ршительно все равно.

Утшивъ Спотти, какъ только могъ, Джекъ побжалъ въ садъ посмотрть, какъ поживаютъ щенки. Утро было прелестное, свжее и росистое, и чистый морской воздухъ разсялъ послднія мрачныя мысли Джека.

Сарайчикъ для садовыхъ инструментовъ, гд жили щенки, былъ кругомъ закрытъ густыми зарослями тамариска и фуксій. Въ ту минуту, какъ Джекъ нагнулся, чтобы схватить веселаго толстенькаго щенка, гравій захрустлъ подъ чьими-то шагами по ту сторону кустовъ, и голосъ дяди раздался надъ самымъ его ухомъ:

— Вы не видали моего племянника сегодня утромъ, Мильнеръ?

Гд-то застучалъ тяжелый молотъ, застучалъ такъ сильно, что земля заколебалась и весь воздухъ наполнился грохотомъ. Но это длилось только мгновеніе, прежде, чмъ шумъ шаговъ замеръ на дорожк, Джекъ понялъ, что молотомъ стучало въ его собственныхъ вискахъ. Онъ безсильно прислонился къ живой изгороди. Значитъ, ужасный бредъ прошлой ночи былъ не бредъ, а истина. Это было смшно, невозможно, въ этомъ не было смысла, но эта была истина. Онъ измнился, но міръ не измнился вмст съ нимъ. Самыя обыденныя въ глазахъ другихъ вещи для него звучали позоромъ и смертью.

Но день прошелъ, и ничего не случилось, очевидно, викарій еще не хватился ножа. Три дня провелъ Джекъ въ ожиданіи, что вотъ сейчасъ, сію минуту гроза разразится. При каждомъ звук, при каждомъ движеніи въ дом, сердце его замирало, при каждомъ взгляд дяди холодный потъ выступалъ у него на лбу. Разъ ночью онъ даже всталъ, поспшно одлся, хотлъ бжать къ викарію, сказать: ‘Проснитесь! Посмотрите въ стол. Я укралъ вашъ ножикъ’!— Все равно, что будетъ потомъ, по крайней мр, это мучительное ожиданіе кончится. Джекъ отворилъ уже дверь, но безмолвіе темнаго дома наполнило его суеврнымъ страхомъ, и онъ вернулся. Въ понедльникъ, на четвертый день, онъ вышелъ къ завтраку такой блдный, съ такими воспаленными глазами, что миссисъ Рэймондъ испугалась.

— Мальчикъ боленъ, Джозана, онъ похожъ на привидніе.

Джекъ сталъ устало уврять ее, что онъ совсмъ здоровъ, да онъ и не сумлъ бы опредлить, что съ нимъ, если бы даже и ршился попробовать.

— Лучше не ходи сегодня въ школу,— снисходительно сказалъ викарій, онъ всегда старался быть снисходительнымъ, когда кто-нибудь былъ боленъ, и Джекъ еще больше ненавидлъ его за это.— Ты можешь заняться немного латынью дома, если чувствуешь себя въ силахъ, если же у тебя голова болитъ, то лучше не надо. Ты, врно, вчера бгалъ слишкомъ много по солнцу.

Джекъ молча пошелъ въ свою комнату. Прошло нсколько времени, пока ему удалось избавиться отъ тетки: она доброжелательно суетилась вокругъ него, пока звонокъ у входной двери и звуки голосовъ не вызвали ее внизъ посмотрть, кто могъ придти въ такой необычайный часъ. ‘Къ барину, по важному длу’, услышалъ Джекъ отвтъ прислуги. Онъ заперъ дверь и слъ къ столу, радуясь, что, наконецъ, онъ одинъ. Его латинская хрестоматія лежала на стол, онъ безсознательно взялъ ее, лучше заняться уроками, какъ бы скучны и нелпы они ни были, чмъ мучить себя разными ужасами. Онъ просмотрлъ оглавленіе: отрывки изъ Цицерона, отрывки изъ Горація, отрывки изъ Тацита, одинъ скучне другого. Онъ открылъ книгу на удачу и попалъ на исторію Лукреціи. Джекъ прочиталъ ее, уже не въ первый разъ, небрежно, какъ обыкновенно школьники читаютъ классиковъ, точно весь смыслъ ихъ въ словахъ и фразахъ, а не въ описаніи живыхъ людей. Что была ему Лукреція, и что былъ онъ Лукреціи? Да если бы ея исторія происходила въ его время, среди его народа, онъ и тогда не понялъ бы ее.

Деревенскій мальчикъ, воспитанный среди собакъ, кошекъ и лошадей, Джекъ силою обстоятельствъ былъ знакомъ съ нкоторыми элементарными физіологическими фактами, но ему никогда не приходило въ голову сопоставлять эти факты съ людскими радостями и горестями. Вполн здоровое и чистое тло, правильная жизнь на чистомъ воздух, гимнастика, плаванье, крикетъ, футъ-болль, разгромъ садовъ и огородовъ, отвтственность капитана шайки разбойниковъ, сдлали то, что Джекъ остался настоящимъ ребенкомъ въ томъ возраст, когда большинство мальчиковъ перестаетъ быть дтьми. Единственная человческая страсть, знакомая ему, была ненависть, относительно другихъ страстей онъ проявлялъ въ четырнадцать лтъ полное невдніе, безмятежное равнодушіе шестилтняго ребенка.

Джекъ весь углубился въ переводъ трудной фразы, когда дверь отворилась, и вошла миссисъ Рэймондъ.

Она остановилась и молча смотрла на него, и онъ вдругъ замтилъ, что ея лицо было блдно и разстроено, какъ четыре года назадъ, когда пришла телеграмма, что его отецъ утонулъ. Джекъ вскочилъ съ мста.

— Тетя Сара!..

Она, наконецъ, заговорила быстро, испуганнымъ голосомъ:

— Иди внизъ. Дядя тебя зоветъ, онъ въ кабинет.

Въ ушахъ Джека шумло, когда онъ шелъ по лстниц: какой-то клубокъ подымался у него въ горл и душилъ его.

Онъ открылъ дверь въ кабинетъ. У окна, повернувшись къ нему спиной, стояли помощникъ священника и м-ръ Хюиттъ и говорили серьезно въ полголоса. Викарій сидлъ у письменнаго стола, опустивъ свою сдую голову и закрывъ лицо руками.

Джекъ смотрлъ то на одного, то на другого. Стихійный ужасъ послднихъ дней вылетлъ изъ его головы, должно быть, пришло какое-нибудь страшное извстіе, первая мысль его, какъ всякаго мальчика, выросшаго на берегу моря, была о кораблекрушеніи. Но все время стояла такая чудная погода, что этого не могло быть, врно, умеръ кто-нибудь?

Онъ подошелъ къ викарію, забывъ въ эту минуту о ихъ старой вражд.

— Дядя, что случилось?

М-ръ Рэймондъ поднялъ голову, подобнаго выраженія

Джекъ еще никогда не видлъ на его лиц. Викарій всталъ, нетерпливымъ движеніемъ смахнулъ слезы съ глазъ и медленно повернулся къ священнику и учителю:

— Господа,— сказалъ онъ,— прошу прощенія за мою слабость, я любилъ мое стадо въ продолженіе столькихъ лтъ, и если я не исполнилъ своихъ обязанностей, Господь свидтель, что я тяжело наказанъ.

— Никто не можетъ обвинять васъ, сэръ,— сказалъ молодой священникъ,— какъ могли вы, да и кто-бы то ни было, подозрвать это?

— Если кто-нибудь виноватъ, такъ это я,— вставилъ м-ръ Хюитгь:— вдь я всегда съ мальчиками.

— Мы вс виноваты,— грустно сказалъ викарій,— и я больше всхъ. Я не уберегъ Христово стадо, оно разбрелось, и многія овцы упали въ яму.

Она досталъ Библію изъ ящика стола.

— Теперь, господа, я исполню свой долгъ, очищу пшеницу отъ плевелъ, какъ повелваетъ слово Божіе. Будьте уврены, я разслдую дло до дна и не пощажу мою собственную плоть и кровь.

Когда постители молча вышли изъ комнаты, викарій заперъ за ними дверь и повернулся къ племяннику съ ужаснымъ выраженіемъ лица.

— Джекъ,— сказалъ онъ,— я все знаю.

Джекъ въ изумленіи смотрлъ на него, онъ ничего не понималъ.

— М-ръ Хюиттъ скрывалъ отъ меня свои подозрнія, пока не имлъ ясныхъ доказательствъ,— продолжалъ викарій тмъ же рзкимъ, монотоннымъ голосомъ.— Сегодня утромъ онъ произвелъ допросъ въ школ, и многіе изъ твоихъ сообщниковъ сознались. Какъ только мы узнаемъ вс подробности, виновные будутъ исключены. Что касается человка, съ которымъ ты имлъ сношенія, онъ уже въ тюрьм. Давно ли ты распространялъ эту отраву между твоими товарищами?

Джекъ схватился руками за голову.

— Я… я не понимаю,— сказалъ онъ, наконецъ.

— Ты не понимаешь?— викарій открылъ ящикъ стола.

— Если это помшаетъ теб усугубить твою вину безполезной ложью, такъ вотъ ножикъ, который ты укралъ и продалъ, и вотъ то, что ты купилъ на эти деньги.

Онъ бросилъ на столъ ножъ епископа и большой конвертъ.

— Видишь,— сказалъ онъ съ холоднымъ негодованіемъ,— лучше сразу сознайся.

Пока Джекъ еще ничего не понималъ, но теперь являлось нчто опредленное, осязаемое. Онъ взялъ конвертъ, его содержимое, что бы въ немъ ни было, объяснитъ ему, по крайней мр, въ чемъ его обвиняютъ. Онъ вынулъ сначала маленькую книженку, грязно напечатанную на скверной бумаг, и прочелъ заглавіе. Оно было по-англійски, но онъ также мало понялъ его, какъ если-бы оно было по-китайски. Тряхнувъ головой съ безнадежнымъ чувствомъ, что все это какой-то кошмаръ, Джекъ вынулъ изъ конверта нсколько раскрашенныхъ фотографій. Онъ просмотрлъ ихъ одну за другой, сначала въ какомъ-то недоумніи, но потомъ, когда онъ понялъ, что он изображаютъ, недоумніе его обратилось въ безмолвный, паническій ужасъ, и онъ съ внезапнымъ отвращеніемъ бросилъ ихъ на полъ.

— Что это? Дядя, я не понимаю… Зачмъ, зачмъ это все?.. Сдержанная ярость викарія вырвалась наружу.

Онъ быстро обернулся и такъ ударилъ мальчика по лицу, что тотъ отлетлъ на другой конецъ комнаты.

— Здсь не театръ!— закричалъ викарій.— Теб мало разврата, я долженъ еще переносить лицемріе и ложь!

Рука его медленно опустилась, онъ отвернулся, слъ и разсмялся горькимъ смхомъ.

— Поздравляю тебя, мой мальчикъ, ты умешь играть также, какъ и твоя мать.

Джекъ стоялъ, опершись обими руками о стну, онъ инстинктивно вытянулъ ихъ, чтобы не упасть. Лицо его было блдно, какъ полотно.

— Я не могу понять,— безпомощно повторялъ онъ,— я не могу понять…

— Ты сейчасъ поймешь,— спокойнымъ голосомъ сказалъ викарій.— Иди сюда и сядь.

Джекъ молча повиновался, полъ началъ уходить у него изъ-подъ ногъ, и онъ былъ радъ, что можетъ приссть на минуту, что бы тамъ ни было. Онъ не чувствовалъ удара, не понялъ словъ, сопровождавшихъ его, все это казалось ему частью кошмара. Викарій облокотился на столъ и закрылъ глаза рукой. Когда онъ заговорилъ, въ голос его звучала полная безнадежность, и каждое его слово отдавалось смертнымъ приговоромъ въ ушахъ мальчика.

— Я долженъ сразу сказать теб, что вс твои тайны открылись. Мы все знаемъ про карточную игру, про распространеніе этой заразы, про то, что происходило въ пещер у Треванна-Хэда, и про паденіе дочери Мэтью Роско. Она сама созналась, что виновникъ — одинъ изъ учениковъ м-ра Хюитта, но не сказала имени. Я предполагаю, что не ты совершилъ эту послднюю подлость, часъ тому назадъ я былъ увренъ, что это даже не допустимо въ твой возрастъ, но, кажется, мн надо еще многому научиться.— Онъ остановился. Джекъ смотрлъ прямо передъ собой, губы его были полуоткрыты, взглядъ большихъ глазъ лишенъ всякаго выраженія. Въ его ум больше не было мста даже для изумленія, ему казалось, что онъ попалъ въ міръ призраковъ, темный, страшный міръ, гд онъ, и дядя, и вс двигались, подобно неяснымъ тнямъ, мелькающимъ по стнамъ освщенной каминомъ комнаты, не имющимъ ни формы, ни значенія.

— Вроятно, кто-нибудь изъ твоихъ старшихъ товарищей погубилъ двушку,— продолжалъ викарій,— но не можетъ быть сомннія, что нравственная гибель маленькихъ школьниковъ лежитъ на твоей душ. Томсонъ сознался, Гривсъ и Польуилль тоже, ихъ показанія прямо обвиняютъ тебя, не говоря уже о свидтельств ножа…

— Ножа…— повторилъ Джекъ, ухватившись за первое слово, вызвавшее опредленное представленіе въ его наполненной чудовищными видніями голов.

— Его нашли въ рукахъ того человка, который снабжалъ тебя книжками и… другими предметами. Онъ заявилъ полиціи, что получилъ его въ уплату денегъ за его товаръ отъ школьника изъ Порткэррика, съ которымъ онъ довольно долго имлъ дло. Никто, кром тебя, не зналъ, гд хранится ножъ.

Черезъ минуту викарій поднялся и пошелъ къ двери, онъ остановился и взглянулъ на Джека, положивъ руку на ручку двери:

— Джекъ,— сказалъ онъ,— когда твой отецъ умеръ, я, въ память его, взялъ тебя и твою сестру, но я сдлалъ это съ тяжелымъ сердцемъ, потому что въ жилахъ вашихъ течетъ кровь блудницы. Я кормилъ васъ, одвалъ, заботился о васъ, какъ о собственныхъ дтяхъ, теперь я вознагражденъ за это. Ты внесъ позоръ и отчаяніе въ мой домъ и обратилъ его въ преддверіе ада, осрамилъ меня передъ моими сосдями и наложилъ на меня несмываемое пятно передъ лицомъ моихъ прихожанъ. Я благодарю Бога, что твой отецъ умеръ.

Онъ повернулся и вышелъ.

Джекъ медленно поднялъ голову и оглянулся кругомъ.

Нкоторыя представленія начали ясне выдляться изъ хаоса въ его ум. Одно было ясно: его сдлали козломъ отпущенія за кого-то другого, можетъ быть, за всю шайку, но скоре всего за Билли Греггса, Томсона, Гривса и Польуилля.— Конечно,— устало разсуждалъ онъ,— они знали, что дядя повритъ всему, что ему наговорятъ про меня. Все это было такъ просто: онъ предводительствовалъ мальчиками во всхъ проказахъ и часто бралъ всю вину на себя, выгораживая ихъ, принимая на свою долю, какъ капитанъ, наименьшую часть добычи и наибольшее наказаніе, а въ это время товарищи обдлывали свои грязныя длишки и смялись надъ нимъ за его спиной. А теперь они его предали и продали его врагу, чтобы спасти собственную шкуру.

Джекъ поднялъ съ полу фотографіи и началъ ихъ разсматривать, устало стараясь понять, какую пользу или удовольствіе можно было извлечь изъ такихъ безобразныхъ и пошлыхъ вещей.

Вдругъ ему пришелъ на память разсказъ, который онъ читалъ у себя въ комнат, и онъ понялъ, почему Лукреція убила себя. Теперь Джекъ все понялъ, понялъ таинственный ужасъ послднихъ дней, все это было такъ просто, такъ ужасно просто и легко! Ты идешь своей обычной дорогой, живешь своей обычной жизнью, пока дядя, или Тарквиній, или кто-нибудь другой — не все ли равно кто и какъ?— кто-нибудь, кто сильне тебя, нападетъ на тебя и ужасно осквернитъ твое тло, а потомъ пойдетъ своимъ путемъ, а ты, чистый прежде, никогда больше не будешь чистъ. Если ты можешь перенести это, ты будешь жить, не можешь — кончишь, какъ Лукреція…

Когда вошла миссисъ Рэймондъ, съ лицомъ, облитымъ слезами, и обняла его, онъ съ удивленіемъ посмотрлъ на нее — чего она такъ огорчается?

— Милый мой мальчикъ,— рыдала она,— отчего ты не хочешь сознаться?

Джекъ оттолкнулъ ее и всталъ. Онъ посмотрлъ на фотографіи, лежавшія на стол, потомъ на плачущую тетку.

— Тетя Сара, вы врите, что это все сдлалъ я?

— О, Джекъ!— вырвалось у нея,— если бы ты былъ всегда хорошимъ мальчикомъ, я бы поврила теб, если бы даже вся очевидность была противъ тебя, но ты самъ знаешь…

Она остановилась и стала вытирать глаза платкомъ.

— Да, я знаю,— медленно отвтилъ Джекъ.— Я всегда былъ такой скверный, да? Я думаю, что я уже родился такимъ. Тетя Сара, если бы я умеръ теперь, вы думаете, моя душа пойдетъ прямо въ адъ?

Она подошла къ нему и ласково взяла его за руку.

— Послушай, голубчикъ, я не такая умная и ученая, какъ твой дядя, но я желаю теб добра. Право, врь мн, и я думаю… можетъ быть… это отчасти наша вина, что ты попалъ въ сти дьявола. Я думаю… мы были немножко строги… иногда… ты побоялся сознаться въ первой вин, а потомъ пошло хуже и хуже, теперь ты видишь, ты не можешь не видть, что этотъ путь ведетъ въ адъ. Ахъ, голубчикъ мой, я знаю, какъ теб тяжело сознаться… и дядя такъ страшно сердитъ… впрочемъ, онъ правъ, вдь это смертельный грхъ! Но онъ со временемъ проститъ тебя, я уврена въ этомъ. А я, Джекъ, сдлаю все, что отъ меня зависитъ, я стану между нимъ и тобой, только сознайся.

Джекъ серьезно слушалъ ее, пока она не кончила своей жалобной, нескладной рчи, тогда онъ вырвалъ свою руку и молча выпрямился. Джекъ былъ высокаго роста для своихъ лтъ, и глаза его были на одномъ уровн съ ея глазами.

— Тетя Сара, лучше будетъ, если вы меня оставите въ поко. Конечно, это смертельный грхъ. Правда, что моя мать была блудница?

Она отшатнулась отъ него, слегка вскрикнувъ отъ ужаса.

— Джекъ!

— Дядя это сказалъ. Это слово изъ Библіи. А если она была блудница, что же мн длать? Во всякомъ случа плакать не стоитъ, мн это не поможетъ. Ахъ, лучше уйдите!

— Уйди,— раздался сзади нихъ рзкій голосъ.— Христіанская женщина не должна ничего знать объ этихъ мерзостяхъ!— Викарій взялъ фотографіи и спряталъ ихъ въ столъ.— Уйди,— строго повторилъ онъ.— Здсь не мсто теб, Джекъ суметъ разсказать теб о вещахъ, которыхъ моя жена не должна знать.

— Джозана!— вскрикнула она, схвативъ его за руку,— Джозана, ради самого Бога, вспомни, что онъ ребенокъ!

— Хорошъ ребенокъ! Ребенокъ, который можетъ научить меня, сдого старика, такимъ вещамъ, что я… Уходи, уходи! Съ такими дтьми мужчины должны расправляться.

Она вышла изъ комнаты, горько плача. Джекъ поднялъ голову и понялъ. Онъ спокойно, съ полнымъ самообладаніемъ подошелъ къ викарію.

— Дядя, я хочу сказать вамъ. Все это — ошибка, я ничего не знаю объ этихъ вещахъ, я въ жизни никогда не видлъ ихъ раньше, я не слышалъ ни слова о нихъ.

Викарій взялъ въ руки ножикъ:

— А это?

— Да, я взялъ ножикъ, это правда, и продалъ его, но не за эти вещи, и не тому человку, про котораго вы говорите.

— Зачмъ ты его продалъ?

— Я продалъ его одному мальчику, чтобы…

Джекъ вдругъ остановился. Сердце его сильно забилось и замерло. Онъ вновь увидлъ широко раскрытую дверцу клтки, счастливую птичку съ распущенными крыльями, улетающую, какъ стрла, навстрчу золотому солнцу, точно библейская голубка, которая не вернулась назадъ…

— Зачмъ ты его продалъ?

Джекъ съ минуту молчалъ, выискивая, какое бы выдумать объясненіе, потомъ онъ покорился. Онъ не могъ выдумать никакой лжи, да никакая ложь не могла спасти его, а правда была боле, чмъ безполезна. Если бы даже онъ могъ заставить себя высказать словами такую священную для него тайну, не было никого на свт, кто бы поврилъ ему.

— О!— воскликнулъ онъ,— это невозможно! Я не могу сказать вамъ, а если бы и сказалъ, вы не поймете меня!

— Я довольно понялъ,— возразилъ викарій.— Да защититъ меня Христосъ, если я пойму больше!

Онъ слъ къ столу, знакомъ приказалъ мальчику ссть напротивъ, вынулъ часы и положилъ ихъ между ними на стол.

— Я потерялъ надежду заставить тебя сознаться другими средствами, кром силы. Теперь я долженъ подумать, какъ очистить школу отъ заразы и защитить тхъ, чья невинность еще не омрачена, и прежде всхъ твою собственную сестру.

Его голосъ на мгновеніе измнилъ ему, но затмъ онъ твердо продолжалъ.— Я долженъ знать всю правду и добыть ее отъ тебя, чего бы мн это ни стоило. Ты понялъ меня? Даю теб теперь десять минутъ, чтобы ршить, сознаешься ли ты добровольно, или я долженъ заставить тебя.

Онъ откинулся въ кресл. Въ комнат была мертвая тишина, только часы тикали.

Джекъ зналъ, что положеніе его безвыходное, самый фактъ невинности его былъ въ глазахъ дяди не только невроятенъ, но даже недопустимъ.

Викарій понималъ и цнилъ цломудренное поведеніе, его собственное было строго цломудрено, потому что его строгія религіозныя убжденія поддерживали его во время долгой, терпливой борьбы съ порочными страстями, которыя обурвали его во время его холодной, тоскливой юности. Подобно многимъ средневковымъ святымъ, онъ выучился молитвою и умерщвленіемъ плоти бороться съ искушеніями, которыхъ не знаютъ вполн здоровые люди, если бы онъ онъ не устоялъ передъ искушеніями, это было бы несравненно лучше для тхъ беззащитныхъ существъ которыя были въ его власти. Больное воображеніе, которому нтъ исхода, питаетъ само себя, и жажда жестокости выросла, какъ ядовитый грибъ, на гнилыхъ остаткахъ другихъ пороковъ.

Много лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ въ личной жизни его была одна страница, отъ которой онъ сгорлъ бы со стыда, если бы чьи-нибудь глаза прочли ее, викарій былъ увренъ, что каждый человкъ, если только хочетъ, можетъ побороть въ себ нечистыя желанія плоти, но онъ не могъ представить себ, что можетъ быть отъ природы чистое и двственное воображеніе.

Мысли его обратились къ его собственной юности, къ тому времени, когда онъ, шестнадцатилтній мальчикъ, тоже стоялъ на краю пропасти. Но даже въ самые гршные свои дни онъ никогда не былъ повиненъ въ тхъ ужасахъ, что открылись сегодня утромъ, однако, его все-таки чуть не исключили изъ школы за нравственное развращеніе младшихъ школьниковъ. Непоправимаго зла онъ не сдлалъ, однако, при этомъ воспоминаніи кровь бросилась ему въ голову, не смотря на то, что уже прошло боле тридцати лтъ. Онъ вспомнилъ свое злобное упрямство, когда былъ обличенъ, свое запирательство лицомъ къ лицу съ неопровержимыми доказательствами, увренія, что онъ ничего не знаетъ, свой паническій ужасъ, когда онъ узналъ, что послали за его отцомъ. Онъ припомнилъ, какъ пришелъ отецъ, старый пуританинъ съ желзнымъ лицомъ, гнвный и безмолвный, и физическимъ насиліемъ вырвалъ у него сознаніе.

— Это излчило меня разъ навсегда,— думалъ онъ,— и это вылчитъ Джека, не смотря на вс его пороки.

Что касается Джека, то онъ ни о чемъ не думалъ, по крайней мр, не думалъ сознательно. Его искалченный умъ безпомощно хватался то за одну, то за другую знакомую мысль. Розовый бутонъ колотился въ окно, и онъ думалъ: ‘Втеръ перемнился, дуетъ съ юга’.— Потомъ онъ вспомнилъ о бур, которая была въ прошломъ январ, когда проливной дождь побилъ живую изгородь, потомъ ему пришла на умъ Молли, какъ она сидла въ сарайчик и оплакивала смерть Тиддльса… Часовая стрлка была уже между девятью и десятью минутами. Онъ вспомнилъ, какъ разъ влзъ на Утесъ Мертвеца и нашелъ тамъ кролика, котораго кто-то подстрлилъ, но не убилъ, который упалъ въ недоступное мсто и лежалъ, истекая кровью. Онъ ясно увидлъ, какъ судорожно вздрагивали его лапки и блый куцый хвостикъ, какъ алая кровь медленно, тонкимъ ручейкомъ текла по срой скал. Теперь тоже что-то истекало кровью, а часы тикали. Когда стрлка дойдетъ до десяти минутъ, это что-то умретъ, а посл этого все въ мір потеряетъ смыслъ.

Десять минутъ прошли. М-ръ Рэймондъ всталъ и взялъ мальчика за руку.

— Пойдемъ наверхъ,— сказалъ онъ.

Они въ молчаніи вошли въ комнату Джека, и ключъ былъ повернутъ въ замк.

V.

Въ пятницу вечеромъ, посл семейной молитвы, м-ръ Рэймондъ, какъ всегда, поднялся наверхъ, въ запертую на замокъ комнату на чердак. Солнце уже сло, но было еще довольно свта. Джекъ, полуодтый, лежалъ на полу, въ самомъ дальнемъ углу комнаты. Онъ иногда часами лежалъ такъ безъ движенія. На стол стояла тарелка съ хлбомъ и кувшинъ съ водой.

Тутъ же лежала Библія, такъ какъ на допрос пытка всегда должна смняться молитвой и торжественными увщаніями, иначе она обращается въ обыкновенную бойню. Хлбъ былъ сегодня не тронутъ, но вода изъ кувшина вся выпита. Джекъ все это время держалъ себя совершенно безучастно. Онъ даже не пробовалъ спастись черезъ окно, это было бы довольно опасно, но вполн возможно и выполнимо, если бы подобная мысль пришла ему въ голову. Во вторникъ вечеромъ, однако, онъ внезапно бросился на дядю и началъ душить его. На одну минуту, почувствовавъ на своей ше пальцы мальчика, сжимавшіе его, какъ желзные тиски, викарій чуть не обезумлъ отъ страха, но въ слдующее мгновеніе онъ одоллъ Джека и бросилъ его на полъ. А затмъ послдовала отвратительная сцена, которая будетъ долгіе годы тревожить покой обоихъ.

Посл этого покушенія руки Джека были связаны, но это была ненужная предосторожность: у него больше не было и мысли сопротивленія. Было нсколько маленькихъ безпомощныхъ усилій и больше ничего. Когда его развязали, онъ лежалъ въ своемъ углу молча, ничего не понимая. Теперь, когда дядя подошелъ къ нему и заговорилъ, онъ бросился лицомъ въ полъ и забился въ истерическихъ судорогахъ.

Если бы викарію съ самаго начала могло придти въ голову, что мальчикъ выдержитъ такъ долго, онъ, наврное, оставилъ бы его въ поко, но теперь, сдлавъ одну ошибку, онъ рисковалъ потерять свой авторитетъ, если бы прекратилъ дло, не доведя его до конца. Однако ему приходилось уступить, его положеніе становилось совершенно невыносимымъ. Въ деревн уже начинали перешептываться и переглядываться, когда онъ проходилъ, а теперь еще это… Викарій принесъ воды изъ сосдней комнаты и попробовалъ напоить мальчика. Но губы Джека были крпко сжаты. Когда, наконецъ, судороги прекратились, Джекъ началъ неудержимо рыдать.

— Слава Богу!— прошепталъ викарій. Безъ сомннія, это былъ послдній взрывъ упрямой воли, которую онъ поклялся сломить, никогда еще побда не доставалась ему съ такимъ трудомъ. Викарій поднялся со вздохомъ облегченія. Онъ исполнилъ, не отступивъ ни на шагъ, крайне тяжелый долгъ.

Онъ презрлъ не только собственное, вполн естественное отвращеніе, но слезы и жалобы всего дома и даже серьезную опасность скандала, но онъ спасъ живую душу мальчика.

Онъ вспомнилъ о моряк, погибшемъ на скалахъ Лонгшикъ-Лайфа.— Этого не случилось бы, если бы капитанъ Джонъ былъ живъ,— не дальше, какъ сегодня утромъ, онъ слышалъ, какъ сказала эти самыя слова жена одного рыбака другой женщин. Она была права. У бднаго Джона никогда бы не хватило твердости изгнать бса упорства, овладвшаго мальчикомъ, но онъ будетъ благодаренъ ему, викарію, когда, въ день страшнаго суда, увидитъ своего сына среди спасенныхъ.

Рыданья прекратились, наконецъ, Джекъ неподвижно лежалъ на своей подстилк, спрятавъ лицо въ подушку. Викарій слъ рядомъ съ нимъ и тихонько дотронулся до его руки.

— Довольно, Джекъ, перестань плакать. Сядь и выслушай меня.

Джекъ покорно слъ, но отодвинулся какъ можно дальше. Глядя на его глаза, нельзя было сказать, что онъ плакалъ. Въ нихъ былъ какой-то странный зловщій блескъ.

— Мой милый мальчикъ,— началъ викарій съ кроткой торжественностью — все это было для меня не мене ужасно, чмъ для тебя, мн никогда не случалось выполнять такой тяжелой, мучительной обязанности. Но какъ христіанинъ, какъ служитель Божій, я не смю потворствовать нечистот. Самой тяжелой минутой въ моей жизни была та минута, когда я узналъ, что мой домъ сдлался очагомъ проказы и разврата, откуда отрава распространилась среди моего стада, что сынъ Моего покойнаго брата виновенъ въ гибели невинныхъ членовъ христіанской церкви.

Онъ остановился на минуту. Джекъ не шевелился.

Чувство страха закралось въ душу викарія, когда онъ замтилъ, какъ широко раскрыты глаза Джека, какъ напряженъ его взглядъ. Голосъ викарія слегка дрогнулъ.

— Я знаю,— сказалъ онъ,— ты считаешь меня жестокимъ и немилосерднымъ, но когда-нибудь ты будешь благодаренъ мн за это. Дитя мое, ты подвергался опасности геены огненной!

Мальчикъ попрежнему сидлъ неподвижно, казалось, онъ едва дышалъ. Викарій взялъ его за руку.

— Но я вижу, что твоя дурная гордость сломлена, и что ты раскаиваешься въ твоемъ грх. Положи руку твою на святую книгу Божію и общай мн, что ты исправишься. Тогда мы вмст преклонимъ колна и помолимся, чтобы Господь соблаговолилъ простить теб твой смертный грхъ и направилъ твои стопы на путь правый.— Онъ всталъ, продолжая держать руку мальчика, но рука была молча, украдкой отдернута.

— Джекъ!— воскликнулъ викарій,— ты все еще не раскаялся?

Джекъ всталъ и нсколько разъ оглянулся круговъ, какъ зврь, пойманный въ западню. Онъ тяжело, прерывисто дышалъ.

— Вы скоро… кончите?— спросилъ онъ. Это были первыя слова, сказанныя имъ съ вечера вторника.

— Джекъ!— снова воскликнулъ викарій. Лобъ его медленно покрылся густой краской, губы сжались въ одну тонкую, прямую линію. Что-то атавистическое, что-то чувственное и жестокое появилось на его лиц. Ноздри раздулись и за, дрожали.

— Джекъ,— повторилъ онъ еще разъ и остановился.— Ты, кажется… вызываешь меня?

Они молча смотрли другъ на друга. Вдругъ глаза викарія медленно опустились и остановились на обнаженномъ плеч Джека, перерзанномъ кровавымъ рубцомъ. Старинная жажда крови, которую онъ такъ хорошо зналъ, снова внезапно овладла имъ: безумное физическое наслажденіе видть, какъ бьется въ рукахъ живое существо. Онъ протянулъ жадную дрожащую руку и дотронулся до раны. При этомъ прикосновеніи огонь пробжалъ по его жиламъ. Но прежде, чмъ предаться во власть роковой страсти, онъ усплъ замтить, что его жертва отшатнулась отъ него, какъ отъ прокаженнаго, и подумалъ: ‘мальчикъ понялъ!’

Джекъ медленно подошелъ къ спинк кровати и протянулъ дяд руки, чтобы онъ привязалъ ихъ.

——

Поздно ночью, когда въ дом вс уже спали, Джекъ съ трудомъ приподнялся съ полу. Онъ лежалъ тутъ, вздрагивая и закрывъ голову руками, съ тхъ поръ, какъ ушелъ дядя.

Джекъ оглянулся. Ему не давали свчи, но ночь была ясная, и мсяцъ свтилъ въ окно. Въ полночь, за окномъ, сонно чирикала какая-то птичка. Джекъ съ трудомъ дотащился до стола и выпилъ воды. Теперь онъ могъ пройти по комнат, не спотыкаясь, онъ умудрился открыть дверь шкафа и достать спички и огарокъ, которые спряталъ тамъ недли дв тому назадъ. Онъ сдлалъ это тогда съ какой-то опредленной цлью, но забылъ — съ какой, вдь намренія и желанія того Джека, который жилъ дв недли тому назадъ, вовсе не касались его.!

Зажегши свчку, онъ открылъ Библію и старался отыскать текстъ, который вертлся у него въ голов.

Хотя Джекъ хорошо зналъ священное писаніе, онъ долго возился: руки его онмли, распухли и сильно дрожали, когда онъ переворачивалъ листы. Кром того, его тошнило, и голова кружилась, ему пришлось закрыть глаза и подождать, пока буквы перестанутъ прыгать. Наконецъ, онъ нашелъ, это была 27-ая глаза Второзаконія, глаза о гор проклятія. Онъ съ трудомъ очнулся и поднялъ хлыстъ. Викарій швырнулъ его на землю, когда его жажда крови была утолена. Джекъ положилъ хлыстъ поперекъ и прижалъ окровавленный ремень подъ девятнадцатымъ стихомъ: ‘проклятъ тотъ, кто превратно судитъ пришельца, сироту, вдову. И весь народъ скажетъ: аминь’.

Потомъ Джекъ вылзъ изъ окна и сталъ спускаться по плющу. Онъ часто продлывалъ это, не думая объ опасности, но сегодня, когда онъ добрался до карниза, голова его снова закружилась, стна закачалась и двинулась впередъ, клумба съ цвтами внизу вдругъ стала подниматься, Джекъ рознялъ руки и упалъ. Въ продолженіе остатка ночи смутныя ощущенія смнялись странными представленіями безъ всякаго порядка и послдовательности, ощущеніе сильнаго жара смнилось ледянымъ холодомъ, громадная толпа народа шумно всплыла откуда-то и внезапно растаяла, что-то раскаленное жгло его правую руку, въ ушахъ его шумло, молніи сверкали, гд-то съ громомъ лилась вода, а между всми этими представленіями — черные промежутки безмолвія.

На разсвт онъ очнулся и заползъ въ дровяной сарай.

Въ этомъ поступк было мало сознательнаго намренія, оно, казалось, было слдствіемъ слпого инстинкта животнаго заползти въ темный уголъ и тамъ умереть.

Джекъ сознавалъ, что правая его рука сломана, остальное все было неясно, кром того, что ему было холодно, голова кружилась, и хотлось скоре умереть.

А если онъ умретъ нераскаяннымъ посл того, какъ былъ такимъ сквернымъ мальчикомъ, то, конечно, попадетъ прямо въ адъ, но до страшнаго суда далеко, а когда чувствуешь себя такимъ больнымъ и несчастнымъ, то и въ аду будетъ не хуже, чмъ въ другомъ мст.

Около восьми часовъ утра викарій вышелъ въ садъ. Взглядъ его былъ жестокъ и сверкалъ гнвнымъ стальнымъ блескомъ, онъ только что былъ на чердак, видлъ Библію съ отмченнымъ текстомъ и обломанный плющъ на стнк.

Что, если мальчикъ убжалъ на деревню или къ диссидентскому священнику? Вроятне всего, онъ постарается пробраться въ Фальмутъ и поступитъ юнгой на корабль. А, можетъ быть…

Викарій заломилъ руки.— Если бы я только не касался до него…— думалъ онъ и сердито покраснлъ, вспомнивъ объ обнаженномъ плеч и о кровавой ран, возбудившей въ немъ безумное желаніе. Онъ не смлъ, даже мысленно, назвать по имени того, что случилось съ нимъ вчера, но онъ хорошо зналъ, что это было. Всю ночь онъ видлъ сны, которые, онъ думалъ, никогда не вернутся къ нему, и это снилось ему, чья жизнь была такъ строга, чье воображеніе въ продолженіе столь долгихъ лтъ было подъ такимъ строгимъ контролемъ.

Когда онъ былъ совсмъ молодымъ человкомъ, только что посвященнымъ въ санъ, разъ вечеромъ, еще въ Лондон, онъ поймалъ въ своей комнат крысу, которая доставила ему много хлопотъ. Долгая охота разсердила его, и несчастное животное, попавъ въ его руки, погибло мучительной смертью. Посл этого онъ убжалъ изъ дому, и, возвращаясь уже на разсвт, разбитый, измученный раскаяніемъ, онъ говорилъ самъ съ собой,— виновата крыса!— Теперь онъ былъ полонъ гнва противъ Джека, который послужилъ причиной паденія и оскверненія его непорочной старости и вызвалъ воспоминанія и желанія, которыхъ онъ стыдился.

Открытая дверь дровяного сарайчика привлекла его вниманіе, и онъ заглянулъ въ него. Существо, притаившееся между вязанками дровъ, проползло еще дальше, въ самый темный уголъ.

Викарій подошелъ и нагнулся.

— Джекъ, что ты здсь длаешь?— Мальчикъ забился еще дальше.

— Что случилось? Ты упалъ и разбился?

— Нтъ.

— Ты вылзъ изъ окна? Ты хотлъ убжать? Вставай!

Онъ остановился и ждалъ исполненія своего приказанія, но ничто не шевелилось. Викарій чувствовалъ, что самообладаніе готово его покинуть снова, это малодушное безсиліе, этотъ безотчетный ужасъ — опять ужасно искушали его.

— Вставай!— повторилъ онъ.

Джекъ чуть-чуть приподнялся и взглянулъ на дядю. Глаза его блеснули кровавымъ блескомъ, какъ угли, вспыхивающіе внезапно подъ золой умирающаго огня.

— Что же!— спросилъ онъ,— вы хотите убить меня, или я долженъ убить васъ?

Кровавый туманъ застлалъ глаза викарія, онъ, не глядя, со всей силы ударилъ кулакомъ.

Когда Джекъ свалился неподвижно, какъ мертвый, къ его ногамъ, викарій понялъ, что онъ сдлалъ.

Въ первую минуту, отъ страха, ему показалось, что онъ сломалъ себ руку, такъ силенъ былъ ударъ. На его крики о помощи миссисъ Рэймондъ выбжала изъ дому.

— Джозана, что случилось?

— Помоги мн внести его въ домъ и поскорй пошли за докторомъ. Торопись!

Она нагнулась, чтобы войти въ сарайчикъ, но внезапно остановилась при вид распростертаго на полу мальчика.

Она молча стояла нсколько мгновеній, глядя на Джека, потомъ повернулась къ мужу:

— Что ты сдлалъ?

Викарій опустилъ глаза подъ ея взглядомъ.

— Я не знаю.

Миссисъ Рэймондъ наклонилась, не прибавивъ больше ни слова, помогая ему поднять мальчика, а онъ, какъ король Филиппъ Испанскій, понялъ, что его подданные осудили его. Въ продолженіе нкотораго времени Джекъ изъ одного обморока впадалъ въ другой. Спшно призванный д-ръ Дженкинсъ сдлался крайне серьезенъ посл того, какъ пощупалъ пульсъ мальчика.

— Дайте водки и горячихъ салфетокъ, скоре! И пошлите за д-ромъ Вилльямсомъ, мн необходимъ его совтъ.

Викарій былъ такъ же блденъ, какъ Джекъ.

— Разв есть… опасность?— едва могъ онъ выговорить.

— Пульсъ страшно слабъ. Почему меня раньше не позвали?

Викарій облизалъ свои сухія губы.

— Не знаю,— сказалъ онъ, наконецъ.

Д-ръ Дженкинсъ внимательно смотрлъ на него, не отнимая руки отъ пульса Джека.

— Вы не знаете, когда и какъ это случилось?

— Не знаю.

Докторъ занялся своимъ паціентомъ.

Когда пришелъ д-ръ Вильямсъ, опасность смерти отъ упадка силъ миновала, и старикъ былъ немного удивленъ, что коллега счелъ необходимымъ послать за нимъ. Операція вправленія сломанной кости вызвала новый обморокъ, но на этотъ разъ мальчикъ скоро пришелъ въ себя и лежалъ съ полуоткрытыми глазами, по временамъ равнодушно взглядывая на суетившихся вокругъ его дивана людей. Ему хотлось, чтобы его оставили въ поко, но онъ слишкомъ усталъ, чтобы протестовать, да на его протестъ никто, вроятно, не обратилъ бы вниманія: оставалось только покориться.

Когда дядя подходилъ къ нему, онъ вздрагивалъ и отворачивалъ голову, остальное время онъ былъ совершенно безучастенъ и кротокъ, но не отвчалъ ни на одинъ вопросъ.

— Помнить ли онъ, какъ онъ упалъ? Откуда? Когда? Какъ это случилось?

Джекъ только молча трясъ головою.

Ему дали чего-то выпить, и онъ послушно выпилъ, удивляясь, почему его не могутъ оставить въ поко, и почему стаканъ такъ стучитъ объ его зубы? Посл этого онъ почувствовалъ себя сильне и живе, но ему было все равно.

Положеніе, въ которомъ онъ лежалъ, было очень неудобно и заставляло его страдать,— и онъ длалъ терпливыя усилія, чтобы перемнить его, поневол останавливаясь, когда искры слишкомъ плясали передъ его глазами, и упрямо пробуя вновь, какъ только ему удавалось перевести дыханіе. Но онъ отказался, наконецъ, отъ своихъ усилій и лежалъ смирно, прикусивъ губу и отъ души желая смерти. Ему не пришло въ голову попросить кого-нибудь помочь ему.

— Можетъ быть, теб поправить подушку?— спросилъ викарій.

Джекъ молча посмотрлъ на него, и д-ръ Дженкинсъ, стоявшій рядомъ съ нимъ, прочелъ въ черныхъ глазахъ мальчика такую смертельную ненависть, что поскоре нагнулся надъ нимъ.

— Что, рука очень болитъ теперь?

— Нтъ, не такъ сильно, когда не трогаютъ.

— А еще что-нибудь, кром руки, болитъ?

Джекъ медленно оглянулся кругомъ съ серьезнымъ неудовольствіемъ на лиц.

— Почему вы это думаете? Разв я ною?

— Еще бы, вдь ты маленькій спартанецъ,— сказалъ д-ръ Вилльямсъ, съ улыбкой обращаясь къ нему. Онъ слышалъ только послднія слова.— Хотлъ бы я, чтобы вс взрослые паціенты такъ ныли, какъ ты, не такъ ли, коллега?

Д-ръ Дженкинсъ ничего не отвтилъ. Его глаза были боле зорки, чмъ глаза старика, и ему было просто страшно смотрть на строгій, испытанный стоицизмъ ребенка. Знаки веревки на рукахъ Джека сразу возбудили его подозрніе, и онъ все время наблюдалъ. Онъ замтилъ, что мальчикъ украдкой подносилъ къ губамъ лвую руку и кусалъ ее, когда думалъ, что никто не смотритъ на него. Это объяснило ему, почему смуглая кожа на рукахъ Джека была испещрена маленькими ранками, очевидно, просто стискивать зубы не всегда помогало.— Ты не могъ выучиться этой штук въ одну ночь,— подумалъ онъ,— и ты больше знаешь, чмъ хочешь сказать. Мы еще не добрались до дна всей этой исторіи.

Джекъ продолжалъ молчать, но губы его судорожно вздрагивали. Ему довольно было разыгрывать спартанца, и онъ радъ былъ бы кричать и рыдать, какъ вс дти. Но теперь ужъ поздно было начинать, и, кром того, онъ такъ усталъ! Онъ крпко прикусилъ губу, повернулся и сталъ смотрть въ окно.

— Лучше теб теперь?— спросилъ д-ръ Вилльямсъ, видя, что мальчикъ пересталъ дрожать.— Такъ мы тебя разднемъ, чтобы убдиться, что у тебя все цло.

— Мн кажется, я видлъ порзъ на правомъ плеч,— вмшался д-ръ Дженкинсъ.

Въ его голос было что-то особенное, такъ что Джекъ кинулъ на него быстрый взглядъ и снова опустилъ глаза.

— О, мы, конечно, найдемъ нсколько царапинъ и синяковъ посл такого паденія,— сказалъ старый докторъ.

— Нечего дрожать, мальчуганъ, я больше не сдлаю теб больно, вотъ и все. Алло!?

Онъ снялъ куртку и обнаружилъ залитую кровью рубашку.

— Чортъ возьми, мальчикъ, что ты съ собой натворилъ? Въ продолженіе мсяца, каждый день леталъ изъ окошекъ, что ли? Не можетъ быть, чтобы… Дженкинсъ, подите сюда, посмотрите на плечо этого ребенка! Господи, да это…

Наступило мертвое молчаніе, оба доктора и священникъ смотрли другъ другу въ лицо. Наконецъ, Джекъ внезапно взглянулъ на дядю, и глаза ихъ встртились.

— Джекъ,— хрипло прошепталъ священникъ, такими же безкровными губами, какъ губы мальчика.— Ради самого Бога, почему ты не сказалъ мн, что рука сломана?

Джекъ только посмотрлъ на него и засмялся.

VI.

Какъ ни былъ возмущенъ докторъ Дженкинсъ, онъ, однако, держалъ языкъ за зубами. Первое побужденіе его было предать все дло гласности, и онъ согласился молчать только посл горячаго спора со своимъ коллегой.

— Профессіональная тайна!— перебилъ онъ разглагольствованія старика, когда они оба вмст шли черезъ лугъ.— А если бы меня позвали къ больному, и я бы увидалъ, что совершено убійство, вы тоже потребовали бы отъ меня сохраненія профессіональной тайны? Да и теперь мы не далеко ушли отъ убійства. Вс эти разговоры о викаріи и его порядочности… слава Богу, что не вс порядочные люди похожи на него! Мн никогда не приходилось наталкиваться на такой ужасный случай даже въ самыхъ трущобахъ Ливерпуля, когда я практиковалъ тамъ. Можно подумать, что этотъ несчастный ребенокъ истерзанъ дикимъ звремъ.

— Это ужасное дло, я не отрицаю,— кротко отвтилъ д-ръ Вилльямсъ,— но какую пользу вы принесете, предавъ его гласности? Вы разрушите карьеру викарія — разразится ужасающій газетный скандалъ и положеніе мальчика станетъ еще невыносиме. Вы только подумайте о несчастной жен викарія!

Однако сдержанность обоихъ врачей принесла мало, толку. Вроятне всего, что всю исторію первоначально разгласила прислуга, но какъ бы тамъ ни было, а въ понедльникъ вечеромъ въ Норткэррик и во всхъ окружныхъ деревняхъ только и разговору было, что о скандал въ церковномъ дом. Даже нетерпимый, больной подагрой, старый сквайръ, отличавшійся необычайно сквернымъ характеромъ и принадлежавшій къ партіи тори, выползъ изъ своего совинаго гнзда на вершин утеса, чтобы торжественно обсудить случившееся вмст съ помощникомъ священника и школьнымъ учителемъ.

Видя, что теперь уже скрывать нечего, и что молчаніе только способствуетъ распространенію преувеличенныхъ слуховъ, оба врача согласились сообщить то, что было извстно имъ. М-ръ Хюиттъ подробно объяснилъ имъ чудовищную вину Джека, а священникъ серьезно выразилъ, что поступокъ викарія, ‘какъ сильно мы ни оплакиваемъ его’, былъ, собственно говоря, слдствіемъ слишкомъ ревностныхъ заботъ объ общественной нравственности.

— А мн то что за дло до всего этого?— рычалъ сквайръ.— Не предполагаете ли вы, что я самъ не знаю, что Джекъ Рэймондъ — отптый негодяй? Да каждая корова въ Норткэррик знаетъ это, и мн до этого дла нтъ! Если мальчишка слишкомъ плохъ, чтобы жить среди приличныхъ людей, отошлите его въ исправительное заведеніе, вдь содержимъ же мы ихъ для чего нибудь? Но пока я — владлецъ помстья, я не допущу на своей земл вивисекціи и испанской инквизиціи, а не то я всмъ покажу!

Конечно, дло удалось замять, хотя не безъ бурной сцены въ церковномъ дом. Во всякомъ другомъ случа м-ръ Рэймондъ былъ бы жестоко оскорбленъ вмшательствомъ постороннихъ въ свою домашнюю жизнь, но ударъ, полученный имъ въ ту субботу, когда онъ понялъ, какъ близко онъ былъ отъ убійства, нарушилъ его душевное равновсіе.

Сидя у стола, опустивъ голову на руку и нервно постукивая ногою по полу, онъ выслушалъ все, что говорили его обвинители, и, наконецъ, со вздохомъ поднялъ голову.

— Я не сомнваюсь, что вы правы, господа. Я заслужилъ порицаніе, но я хотлъ сдлать все къ лучшему. Поврежденіе смертнаго тла кажется мн ничтожнымъ въ сравненіи съ погибелью столькихъ безсмертныхъ душъ. Можетъ быть, зная скверный характеръ моего племянника, которымъ Провидніе такъ жестоко наказало меня, я не долженъ былъ посылать его въ школу, гд онъ имлъ случай развращать другихъ. Я слышалъ,— прибавилъ онъ, повернувшись къ д-ру Дженкинсу,— что нкоторые врачи признаютъ, будто подобныя порочныя наклонности поддаются спеціальному гигіеническому лченію, но идея эта, по моему мннію, основывается на глубоко безнравственномъ положеніи. Какъ можетъ гигіена излчивать грхъ?

— Я не богословъ,— рзко замтилъ докторъ,— я старался спасти жизнь мальчика и, надюсь, его разсудокъ, о нравственности его я не думалъ.

Блдное лицо викарія сдлалось срымъ.

— Вы опасаетесь за его разсудокъ?— спросилъ онъ.

Д-ръ Дженкинсъ спохватился, чувствуя, что говорилъ слишкомъ рзко.

— Нтъ,— сказалъ онъ,— дло не такъ ужъ плохо, но я опасаюсь истеріи. Мальчикъ слишкомъ нервенъ.

Войдя въ кабинетъ черезъ нсколько времени посл этого разговора, миссисъ Рэймондъ нашла своего мужа за столомъ, со смертельно блднымъ лицомъ. При ея появленіи онъ быстро всталъ, сознаніе, что онъ потерялъ уваженіе своихъ прихожанъ, было уже достаточно тяжело, а тутъ еще распухшіе отъ слезъ глаза жены…

— Джозана,— сказала она съ усиліемъ въ ту минуту, какъ онъ выходилъ изъ комнаты. Онъ повернулся и гордо взглянулъ ей въ лицо.

— Что теб, Сара?

— Когда ты пойдешь наверхъ… пожалуйста… не говори въ корридор… Это… это такъ волнуетъ Джека…

— Мой голосъ волнуетъ его, хочешь ты сказать?

— Я… помнишь, вчера вечеромъ ты позвалъ Мэри-Анну? Джекъ услышалъ, и съ нимъ сдлался припадокъ… Онъ… онъ очень боленъ, Джозана…

Голосъ ея оборвался. Посл столькихъ лтъ подчиненія и покорности ей теперь было стыдно за своего мужа. Она скоре согласилась бы умереть, чмъ сказала бы ему это, да и не надо было говорить: онъ самъ прочелъ въ ея глазахъ.

——

Единственнымъ лицомъ въ Порткэррик, ничего не слышавшемъ о всей этой исторіи, былъ самъ Джекъ. Само собою разумется, что о ней не упоминали въ его присутствіи, да онъ не былъ бы въ состояніи слушать, если бы при немъ и говорили объ этомъ. Въ продолженіе двухъ недль онъ бредилъ каждый вечеръ и каждую ночь. Днемъ онъ обыкновенно лежалъ совершенно безучастно, иногда начиналъ потихоньку стонать, но чаще находился въ какомъ-то забытьи. Когда съ нимъ заговаривали, онъ съ трудомъ открывалъ глаза, бросалъ равнодушный, утомленный взглядъ, выражавшій холодное неудовольствіе, и снова молча опускалъ глаза.

Присутствіе дяди въ комнат Джека вызывало такіе припадки ужаса, что д-ръ Дженкинсъ принужденъ былъ запретить викарію входить къ больному, ничто другое не волновало его. Даже ежедневная пытка перевязки ранъ не выводила его изъ равнодушія. Первый разъ миссисъ Рэймондъ, помогавшая доктору, разрыдалась отъ ужаса и стыда, когда сняли повязки, мальчикъ только быстро взглянулъ на нее и прошепталъ слабымъ, прерывающимся голосомъ: ‘оставьте меня въ поко’!

Болзнь Джека затянулась дольше, чмъ ожидали вначал. Осложненій никакихъ не было, но въ продолженіе нкотораго времени онъ просто не могъ поправиться. Сломанная рука сросталась правильно, раны заживали хорошо, а онъ все лежалъ въ состояніи полной простраціи, съ постоянной изнурительной лихорадкой. Но время и тщательный уходъ сдлали свое: Джекъ началъ медленно поправляться и, наконецъ, уже въ август, безучастный, блдный призракъ прежняго Джека, самъ добрался внизъ и былъ уложенъ на диван въ гостиной. Хотя Джеку и было все равно, но онъ чувствовалъ маленькое утшеніе, что поправился. Во-первыхъ, домашніе перестали суетиться вокругъ него, сидть въ его комнат, приставать съ вопросами: ‘Не болитъ-ли у тебя голова? Удобно-ли теб лежать’? Дйствительно, когда д-ръ Дженкинсъ сказалъ:— Теперь онъ здоровъ, ему нужно только силъ набраться,— тетя Сара, да и вс остальные, почувствовали съ облегченіемъ, что могутъ избгать его. Они все еще обращались съ нимъ, какъ съ больнымъ, заботливо оправляли подушки на диван и въ опредленные сроки давали ему лкарство и бульонъ, но въ остальное время вставляли его въ поко. Молли онъ видлъ изрдка и только на минуту, и она робко смотрла на него изъ-подъ своихъ спутанныхъ локоновъ. Чувство ужаса и какой-то тайны въ дом сообщилось и ей, и она безсознательно связала ихъ съ болзнью брата. Джекъ, съ своей стороны, мелькомъ взглядывалъ на нее и отворачивался, она перестала интересовать его. Хуже всего было то, что, вернувшись въ семейную жизнь, онъ принужденъ былъ снова встрчаться съ дядей. Но, не смотря на всю свою прежнюю агонію ужаса, когда пришло время встртиться, Джекъ былъ совершенно равнодушенъ. Они поговорили о пустякахъ, избгая смотрть другъ на друга.

Отъ апатіи и равнодушія Джекъ перешелъ къ какому-то мрачному любопытству. Его умъ, остановившійся, какъ часы во время землетрясенія, снова неохотно заработалъ, но только въ узкомъ кругу, какъ рабъ, принужденный повторять одну и ту же безсмысленную работу. Ему представлялась одна и та же вчная загадка: какая можетъ быть внутренняя связь между гадкими вещами, столь различными по вншности? У него не было сомннія, что такая связь существуетъ, въ чемъ она заключалась — ему было все равно, но онъ день за за днемъ возвращался къ той же задач, напрягая умъ и вырабатывая мало-по-малу одну изъ тхъ безформенныхъ, чудовищныхъ теорій, такъ хорошо знакомыхъ психіатрамъ.

Подслушанные давно-давно, еще прежде, чмъ улетлъ дроздъ, отрывки разговоровъ въ полголоса между другими школьниками, которые казались такими же мальчиками, какъ и онъ самъ, изреченія изъ Библіи, которыя онъ такъ часто читалъ, что созвучіе ихъ словъ стало ему близкимъ и знакомымъ, хотя смысла ихъ онъ не понималъ, случайно виднная сцена на сосднихъ крестьянскихъ дворахъ, отрывки старыхъ исторій изъ латинской хрестоматіи, фотографіи, которыя показали ему, что были вс эти вещи,— все это приходило ему на память и заставляло работать его воображеніе. Онъ вспоминалъ также выраженіе лица дяди въ ту страшную ночь на чердак и смутное предчувствіе того же выраженія, когда глаза ихъ встртились надъ безпомощной собакой на заднемъ двор. Наврное, такое выраженіе было на лиц Тарквинія, когда онъ стоялъ у постели Лукреціи…

Въ послднее августовское воскресенье докторъ Дженкинсъ зашелъ въ церковный домъ. Церковная служба уже кончилась, но семья викарія еще не вернулась изъ церкви.

Джекъ былъ одинъ, онъ лежалъ на кушетк у окна и безнадежными большими глазами смотрлъ на залитое дождемъ болото.

Какъ и вс остальные, докторъ поврилъ истин обвиненія и до сихъ поръ чувствовалъ по отношенію къ мальчику холодное сожалніе, но въ эту минуту онъ забылъ все, кром желанія утшить его.

— Не думаешь ли ты,— сказалъ онъ,— что ты скоре поправишься, если удешь отсюда?

Что-то замерло на трагическомъ лиц Джека.

— Да, конечно. Но именно поэтому дядя не отпуститъ меня.— Это было сказано безъ всякой истерической горечи, просто, какъ подтвержденіе факта.

— Ты говорилъ съ нимъ объ этомъ?

— Я спросилъ его, нельзя ли мн будетъ поступить въ школу въ какомъ-нибудь другомъ мст.

— Онъ противъ этого?

— Понятно!

— Джекъ,— началъ докторъ посл краткаго молчанія,— ты понимаешь, почему дядя не хочетъ отдавать тебя въ школу?

— Я никогда не думалъ, что онъ меня отпуститъ, разъ онъ можетъ позабавится мною здсь. Вы никогда не наблюдали за нимъ, когда онъ дрессируетъ щенка? Дядя любитъ смотрть, какъ что-нибудь живое бьется въ его рукахъ.

Тонъ мальчика заставилъ доктора содрогнуться: онъ былъ такъ спокоенъ и такъ жестокъ!

Наступило недолгое молчаніе, докторъ задумчиво нахмурился, а мальчикъ вернулся къ своему безнадежному разглядыванью мокрыхъ полей.

— Я думаю,— сказалъ, наконецъ, д-ръ Дженкинсъ,— что я могъ бы убдить его.

— Конечно, могли бы, вы слишкомъ много знаете.

— Послушай, мальчикъ, я не люблю циниковъ, даже взрослыхъ. Предположимъ, что я поговорю о теб?

Губы Джека сжались, и лицо приняло еще боле жестокое выраженіе.

— Зачмъ? Какое вамъ дло?

— Никакого, разв только то, что я вижу, что ты несчастливъ, и мн жаль тебя.

Джекъ внезапно повернулся и слъ, что-то глубоко затаенное блеснуло въ его глазахъ.

— Значитъ, вы хотите помочь мн?

— Если могу,— сказалъ докторъ очень серьезно, хотя былъ въ недоумніи.

Джекъ крпко сжималъ руки, голосъ его звучалъ хрипло и отрывисто.

— Возьмите меня отсюда! Отправьте меня, куда хотите, только бы мн не видать дядю! Я… не могу жить здсь… вы не понимаете, конечно… я буду терпть, пока могу, но у меня не на долго силъ хватитъ…— голосъ его вдругъ оборвался. Докторъ съ удивленіемъ смотрлъ на него.

— Будемъ говорить откровенно, мальчикъ,— сказалъ онъ, наконецъ.— Я знаю, теб все это было тяжело, очень тяжело, я тебя жалю больше, чмъ сумю сказать. Я думаю, что если бы дядя доврялъ теб сначала, вмсто того… ну, не будемъ говорить объ этомъ. Предположимъ, мы теперь попробуемъ поврить теб. Вроятне всего, истинная причина, почему онъ не хочетъ отдать тебя въ школу, та, что онъ боится… что ты не будешь хорошимъ товарищемъ тхъ мальчиковъ, которыхъ ты тамъ встртишь… Разв это не…

Говоря это, онъ взглянулъ на мальчика и остановился, не кончивъ вопроса, Джекъ молча наблюдалъ за нимъ, и при его взгляд, холодномъ, хитромъ, пристальномъ взгляд изъ-подъ опущенныхъ рсницъ, у доктора захватило дыханіе.

— Вы думаете — поэтому?— При звук волоса Джека докторъ пришелъ въ себя и серьезно спросилъ:

— А ты какъ думаешь?

Мальчикъ медленно опустилъ глаза, онъ убдился, что д-ръ Дженкинсъ ничего не понимаетъ.

— Онъ сказалъ теб свои причины?— настаивалъ докторъ.

Опять наступило тягостное молчаніе.

— Онъ сказалъ, что долженъ оставить проклятіе себ, а не навязывать его другимъ,— отвтилъ Джекъ своимъ равнодушнымъ, апатичнымъ голосомъ, точно говорилъ о совершенно постороннемъ предмет.

— Я такъ и думалъ. Вотъ что: одинъ изъ моихъ друзей директоръ прекрасной школы въ Іоркшир. Я думаю, если я переговорю съ дядей, онъ разршитъ мн рекомендовать тебя на мою собственную отвтственность. Это будетъ тяжелая отвтственность, Джекъ, посл всего того, что случилось, но я попробую поврить теб. Вдь ты не заставишь меня жалть объ этомъ, не правда ли?

Мрачный огонь загорлся въ глазахъ Джека. Подождавъ съ минуту и не получивъ отвта, докторъ мягко прибавилъ:

— Видишь, мой мальчикъ, я долженъ и о другихъ подумать. Если кто-нибудь изъ мальчиковъ погибнетъ черезъ тебя, и я буду виноватъ въ этомъ, я никогда не прощу себ.

— Такъ зачмъ мн поступать въ хорошую школу, если я такой скверный?— прервалъ его Джекъ.— Довольно съ меня хорошихъ людей! Неужели нтъ на свт такого сквернаго человка, котораго бы я уже не могъ испортить? Да зачмъ мн вообще поступать въ школу? Я лучше начну зарабатывать себ хлбъ. Я довольно силенъ, и я…— Онъ прервалъ свою рчь и съ горькимъ смхомъ прибавилъ:— Я готовъ поступить юнгой на невольничій корабль, если хотите, только бы тамъ дяди не было.

— Послушай, мальчуганъ, не говори пустяковъ,— кротко остановилъ его докторъ.— Обдумай все это и общай мн, что перевернешь страницу, оставишь эти привычки, и я…

Джекъ дико вырвалъ руку, которую взялъ докторъ.

— Я ничего не общаю. Я самъ сумю выбиться.

— Мн очень жаль, Джекъ,— серьезно замтилъ д-ръ Дженкинсъ.— Лучше бы ты позволилъ мн помочь теб… Онъ больше ничего не усплъ сказать, потому что вся семья вернулась изъ церкви, и Молли завладла его вниманіемъ.

Она была лучшимъ другомъ д-ра Дженкинса въ Порткэррик, и онъ привязался къ ней и полюбилъ ее серьезной, братской любовью, которую одинокіе холостяки нердко чувствуютъ къ очень невиннымъ маленькимъ двочкамъ.

Джекъ погрузился въ обычное ему унылое молчаніе. Пока чай не былъ конченъ, онъ не сказалъ ни слова.

— Дядя!— вдругъ началъ онъ.

Джекъ такъ рдко говорилъ теперь съ викаріемъ, что вс насторожились.

— Совсмъ ршено, что я не поступлю въ школу?

Лицо м-ра Рэймонда приняло жесткое выраженіе.

— Совсмъ, и ты знаешь почему. Я уже сказалъ теб, а теперь довольно объ этомъ предмет.

— Хорошо. Я только хотлъ быть увренъ.

— Лягъ теперь, Джекъ,— робко сказала миссисъ Рэймондъ.— Когда Молли ляжетъ спать, я приду и почитаю теб.

Джекъ легъ, онъ сталъ очень послушенъ во время болзни.

— Д-ръ Дженкинсъ общалъ почитать мн теперь,— небрежно сказалъ онъ.

Докторъ оглянулся съ удивленіемъ: онъ ничего подобнаго не общалъ. Джекъ пристально смотрлъ на него, и онъ снова подумалъ, какъ неестественно было это скрытое напряженіе на дтскомъ лиц.

— Не надодай д-ру Дженкинсу,— сказала тетя Сара.— Я почитаю теб.

— Д-ръ Дженкинсъ общалъ,— повторилъ Джекъ.

Лицо его было неподвижно и походило на маску, въ черныхъ глазахъ выражалась неприступная воля.

Д-ръ Дженкинсъ подошелъ къ дивану. Эта великолпная выдержка противъ воли притягивала его.

— Я почитаю теб, если хочешь, мой мальчикъ. Но что же — разсказъ?

— Главу изъ Библіи, пожалуйста, по воскресеньямъ мы читаемъ только Библію.

— Вы уврены, что это не затруднитъ васъ, д-ръ Дженкинсъ?— спросила миссисъ Рэймондъ.

Когда докторъ повернулся, чтобы отвтить ей, онъ почувствовалъ, какъ пальцы Джека впились въ его руку.

— Нисколько,— началъ онъ.— Я буду очень доволенъ, если вы и м-ръ Рэймондъ снисходительно отнесетесь къ моему чтенію: я плохой чтецъ. Позвольте,— подвигая ей стулъ, онъ тихонько прибавилъ:— Не раздражайте его, его еще лихорадитъ къ вечеру.

Миссисъ Рэймондъ сла и взяла Молли на колни.

— Я отыскалъ мсто, сэръ,— сказалъ Джекъ, протягивая Библію.— Не можете ли вы немножко повернуть диванъ. Мн больно глазамъ отъ свта. Да, такъ хорошо, благодарю васъ.

Теперь онъ смотрлъ прямо въ лицо дяди. Докторъ Дженкинсъ слъ рядомъ съ нимъ и взялъ Библію. Она была открыта на глав съ отмченнымъ стихомъ.

— Неужели ты хочешь эту главу?— съ изумленіемъ спросилъ докторъ.— Вдь это глаза проклятій.

Викарій забезпокоился.— Лучше прочтите дневное Евангеліе,— сказалъ онъ.

— Я читалъ его сегодня утромъ,— отвтилъ Джекъ своимъ равнодушнымъ голосомъ.— Пожалуйста, сэръ, эту главу, если вамъ все равно. Мн надо выучить ее наизусть, и я не увренъ, что твердо знаю ее.

Контрастъ между выраженіемъ лица Джека и его словами возбудилъ любопытство доктора.

— Однако, Джекъ не безъ характера,— подумалъ онъ.— Хорошо, что не я его воспитываю.— Онъ началъ читать, не возражая. Его удивляло и не мало забавляло, что имъ такъ командуетъ провинившійся школьникъ.

Губы Джека беззвучно шевелились, когда онъ лежа наблюдалъ за дядей, казалось, онъ повторялъ про себя то, что читали.

Докторъ продолжалъ читать, перескочивъ черезъ отмченный кровавой полосой 19-й стихъ и пропуская слишкомъ рискованныя выраженія, хотя его слушатели и знали ихъ наизусть. Онъ чувствовалъ себя очень неловко.

— Мн кажется, мы могли бы выбрать что-нибудь боле подходящее,— сказалъ онъ, когда глаза была кончена.— Хочешь, я прочту теб исторію…

— Пожалуйста, слдующую главу.— Джекъ произнесъ это очень кротко, не шевелясь и не отводя глазъ отъ фигуры въ кресл.

— Не приставай, Джекъ,— рзко замтилъ викарій.— Пусть д-ръ Дженкинсъ самъ выберетъ.

Пальцы Джека впились въ руку доктора.— Пожалуйста, продолжайте,— прошепталъ онъ, не шевелясь.— Слдующую главу!

Лицо Джека было совершенно безкровно и точно окаменло.

— Хотлось бы мн знать, что на ум у мальчишки?— думалъ д-ръ Дженкинсъ,— наврное, опять какая-нибудь чертовская выдумка! Онъ не былъ знакомъ съ Библіей такъ, какъ ее знали Рэймонды. Просмотрвъ первые стихи 28-ой главы, онъ сталъ читать, очень обрадованный тмъ, что проклятія кончились, и онъ дошелъ до благословеній. Прочтя первую страницу, онъ понялъ, что было въ этой глав.

‘Проклятъ ты будешь въ город, и проклятъ въ пол, прокляты будутъ житницы твои и кладовыя твои. Проклятъ будетъ плодъ чрева твоего и плодъ земли твоей, плодъ воловъ твоихъ и плодъ овецъ твоихъ. Проклятъ ты будешь при вход твоемъ, и проклятъ при выход твоемъ’… Докторъ опустилъ Библію на колни, онъ не въ состояніи былъ продолжать.

Миссисъ Рэймондъ поблднла, какъ полотно, и губы ея дрожали. Двочка у нея на колняхъ тоже поблднла, испугавшись, сама не зная чего.

Джекъ не спускалъ съ лица дяди напряженнаго взгляда своихъ большихъ, широко открытыхъ глазъ.

Жуткая тишина воцарилась въ комнат. Докторъ снова взялъ книгу и продолжалъ читать съ ужаснымъ сознаніемъ, что онъ принимаетъ участіе въ казни. Наконецъ, онъ добрался черезъ все усиливающіеся проклятіе до грознаго зазаключенія: ‘Отъ трепета сердца твоего, которымъ ты будешь объятъ, и отъ того, что ты будешь видть глазами твоими, утромъ ты скажешь: ‘о, если бы пришелъ вечеръ! а вечеромъ: о если бы наступило утро!…’

Викарій поднялся съ кресла съ подавленнымъ стономъ. Открытая Библія упала на полъ. Джекъ стоялъ на колняхъ на диван, стиснувъ одной рукой его спинку, пристально смотря прямо въ глаза дяд. Вдругъ Молли громко заплакала.

— Благодарю васъ,— сказалъ Джекъ, снова ложась на диванъ.— Теперь дядя позволитъ мн поступить въ школу.

VII.

Дйствительно, когда каникулы окончились, Джекъ поступилъ въ школу. Разъ добившись своего, онъ очень покорно отнесся ко всмъ второстепеннымъ вопросамъ. Выборъ м-ра Рэймонда палъ на хорошую среднюю школу невдалек отъ Лондона, и когда Джеку сказали объ этомъ ршеніи, онъ согласился съ покорностью полнаго равнодушія. Въ послднее утро, когда пора была уже отправиться на поздъ, викарій позвалъ его въ кабинетъ.

— Я считаю необходимымъ предупредить тебя,— сказалъ онъ,— что, сообщивъ д-ру Кроссу разныя подробности о твоемъ характер, я умолчалъ о моемъ послднемъ открытіи. Если бы я не сдлалъ этого, онъ, конечно, отказался бы принять тебя: но теперь я сомнваюсь, хорошо ли я длаю, оставляя его въ невдніи… Главная причина, почему я остановился на его школ, та, что, какъ я слышалъ, онъ крайне строго слдитъ за поведеніемъ своихъ воспитанниковъ, и я надюсь, что у тебя не будетъ случая развращать твоихъ товартцей… Такимъ образомъ, твоя репутація чиста, и отъ тебя зависитъ заставить забыть прошлое. Но ты долженъ твердо помнить, что это твой послдній шансъ: если д-ръ Кроссъ пришлетъ тебя обратно, я отдамъ тебя въ исправительное заведеніе.

Джекъ стоялъ неподвижно и слушалъ, опустивъ глаза въ полъ. Такъ какъ онъ ничего не отвчалъ, викарій продолжалъ, понизивъ голосъ:

— Я думаю излишне взывать къ твоему чувству естественной привязанности, въ противномъ случа я бы просилъ тебя не огорчать тетку и не опозорить имени, которое носить твоя сестра. Но для твоей собственной пользы я совтую теб одуматься, пока еще не поздно. Отъ исправительнаго заведенія до тюрьмы одинъ шагъ.

Отвта не послдовало, викарій вздохнулъ и всталъ.

— Я надялся, что ты, наконецъ, раскаешься и сознаешься. Джекъ, ты стоишь на поворот твоей жизни, неужели теб нечего сказать мн на прощанье?

Джекъ медленно поднялъ на него глаза.

— Да, одну вещь.

Онъ былъ серьезенъ, но спокоенъ и вжливъ.

— Пошлете ли вы меня въ исправительное заведеніе, или нтъ, я думаю, я какъ-нибудь проживу и выросту. Молли у васъ въ рукахъ, и я не могу взять ее отъ васъ, потому что вы сильне меня. Но когда я стану человкомъ, я буду сильне васъ, и если вы будете дурно обращаться съ нею, я вернусь и убью васъ. Что касается до Спотти, то она больше не въ вашей власти: я утопилъ ее сегодня утромъ. Прощайте.

——

Джекъ быстро свыкся со школьной рутиной и прожилъ первую четверть, не наживъ ни друзей, ни враговъ. Никто не обращался съ нимъ дурно, ничего особеннаго не случилось, онъ даже не чувствовалъ себя несчастнымъ.

— Я привыкаю,— думалъ онъ съ мрачнымъ удовлетвореніемъ.— Существо, способное жить посл такого поруганія души и тла, не заслуживало, въ его глазахъ, даже ненависти. Вроятно, нервы его притупились.

Отъ прежняго буйнаго нрава не осталось и слдовъ. Изъ самаго шаловливаго мальчишки на двадцать миль въ окружности онъ обратился въ образецъ покорности, но ни учителя, ни школьники не любили его. Его товарищи, въ общемъ добродушные, заурядные мальчики, сначала длали попытки подружиться съ нимъ, но онъ оттолкнулъ ихъ, не сердито, а съ какимъ-то мрачнымъ равнодушіемъ. Ни игры, ни спортъ больше не зажимали Джека, но прилежанія къ ученію въ немъ было также мало, онъ приготовлялъ заданные уроки, но нисколько не интересовался ими. Единственно, что доставляло ему, повидимому, наслажденіе и къ чему онъ стремился, былъ сонъ. Если бы ему только позволили, онъ способенъ былъ спать по пятнадцати часовъ въ сутки.

И учителя, и школьники начали на него мало-по-малу смотрть, какъ на скучнаго, апатичнаго увальня, у котораго не было ни достаточно ума для ученья, ни достаточно энергіи для шалостей. Они даже считали его трусомъ.

Передъ Рождествомъ осматривали зубы у всхъ мальчиковъ, и Джекъ, всегда такъ храбро переносившій физическую боль, задрожалъ и поблднлъ, когда дантистъ сказалъ, что надо ему запломбировать зубъ.

Викарій просилъ директора, чтобы Джекъ проводилъ рождественскія и пасхальныя каникулы въ школ и вернулся бы домой только на лто. ‘Путешествіе, писалъ онъ,— слишкомъ продолжительно, чтобы стоило его предпринимать ради нсколькихъ дней’.

Д-ръ Кроссъ, хотя и былъ нсколько удивленъ подобными объясненіями въ нашъ вкъ дешеваго и скораго желзнодорожнаго сообщенія, но согласился, и на Рождество, когда вс товарищи Джека веселились дома, Джекъ одиноко бродилъ по опустлому двору и спалъ одинъ въ большомъ пустомъ дортуар.

Именно въ это время онъ началъ думать. Процессъ мышленія былъ для него труднымъ, тяжелымъ процессомъ. Умъ его раньше никогда не упражнялся въ этомъ направленіи, и у него не было привычки думать, которая является незамтно отъ общенія съ людьми интеллигентными. Врядъ-ли кто-либо изъ обитателей церковнаго дома когда нибудь занимался размышленіями: семейныя мннія и традиціи передавались тамъ отъ отца къ сыну, какъ фамильное серебро, черты лица и добродтели. Рэймонды жили, какъ жили до нихъ другіе Рэймонды, и никогда не спрашивали Провидніе: почему?

Но Джекъ, покинутый, одинокій на развалинахъ своего разбитаго дтства, погрузился въ ршеніе страшныхъ вопросовъ. Міръ казался ему обширнымъ прудомъ, въ которомъ крупная рыба пожираетъ маленькихъ, потомъ ей самой вонзается подъ жабры крючокъ, и ее въ свою очередь пожираетъ ужасное двуногое существо, имя которому — Смерть.

Видя, что отъ этого ужаснаго финала нтъ спасенія, онъ считалъ признакомъ высшей мудрости отворачивать отъ него взоры и устремлять ихъ на т опасности, которыхъ можно избжать.

Дядя оказался больше и сильне его, совсмъ такъ, какъ Тарквиній, который былъ больше и сильне Лукреціи, и это одно уже служило удовлетворительнымъ объясненіемъ всего того, что случилось съ нимъ прошлымъ лтомъ. Не было поводовъ къ упрекамъ, жалобамъ или гнву, все было вполн естественно. Какъ Сетебосъ, богъ Калибана, сильнйшее существо поступало такъ, какъ ему нравилось.

Для слабйшаго оставался одинъ исходъ: закалить свои мускулы, развить грудь, чтобы, когда другое хищное существо встртится на его пути, перевсъ силы былъ бы на его сторон. Поэтому, когда школьники вернулись съ каникулъ, они нашли въ Джек перемну: онъ былъ несообщителенъ, мраченъ и равнодушенъ, покоренъ начальству попрежнему, но, казалось, пробудился отъ своей сонной апатіи и интересовался хотя однимъ предметомъ: физическимъ развитіемъ.

— Дти,— сказалъ д-ръ Кроссъ въ первый же вечеръ,— я бы желалъ, чтобы старшіе мальчики присматривали за новичкомъ, который прідетъ завтра, и не позволяли бы дразнить его. Это маленькій иностранецъ, единственный сынъ вдовы, и говорятъ, что онъ маленькій музыкальный геній. Ему только одиннадцать лтъ, и я думаю, что онъ порядочно избалованъ, особенно потому, что довольно слабаго здоровья. Конечно, его надо закалять понемножку, и я прошу васъ быть ему хорошими товарищами.

Джекъ пожалъ плечами, когда директоръ вышелъ. Значитъ школа обратится въ дтскую для грудныхъ младенцевъ и комнатныхъ собакъ?

Первый взглядъ на новичка возбудилъ въ немъ холодную и скрытую непріязнь. Ломаный англійскій языкъ и скрипка были уже достаточной причиной для этого, но съ этимъ Джекъ еще могъ бы примириться. Чего онъ не могъ выносить — это наружности ребенка. Англійское личико, окруженное ореоломъ золотистыхъ кудрей, большіе, серьезные, испуганные голубые глаза заставили Джека злобно стиснуть зубы.

У мальчика, наврное, всегда была мать, готовая каждую минуту стать между нимъ и Сетебосомъ.

Школьники любили д-ра Кросса, и его желанія обыкновенно уважались, поэтому ‘малыша’, какъ прозвали мальчика, меньше преслдовали, чмъ можно было ожидать. Но не смотря на это, когда ‘старшины’ были подальше, его жестоко дразнили, и первыя недли, проведенныя имъ въ школ, врядъ-ли могли назваться счастливыми. Мальчикъ замтно боялся этихъ большихъ, шумливыхъ созданій, которые то обижали, то защищали его, и онъ терялся въ новой, чужой ему обстановк, такъ не похожей на мирную, тихую жизнь, которую онъ велъ съ дтства подъ крылышкомъ матери, съ ея вчною скорбью, окруженный отголосками прошедшихъ трагедій. Цлый мсяцъ онъ провелъ въ водоворот продлокъ и насмшекъ, одинокій маленькій человкъ, несчастный, но не смвшій жаловаться, поврявшій свои горести только скрипк и съ нетерпніемъ ожидавшій того блаженнаго дня, когда мать прідетъ навстить его.

Она общала прізжать разъ въ мсяцъ, чаще ей невозможно было. Она была слишкомъ бдна, чтобы позволить себ частыя путешествія, и слишкомъ слабаго здоровья, чтобы поселиться по близости школы. У нея былъ маленькій домикъ въ Шенклин и ровно столько средствъ, чтобы прожить и дать сыну хорошее воспитаніе. Все, что она могла съэкономить изъ своихъ личныхъ расходовъ и заработать, разрисовывая вера и экраны, она откладывала для сына, когда онъ выростетъ. Во время ея перваго посщенія Джекъ случайно проходилъ черезъ переднюю, когда она вошла, и равнодушно окинулъ взглядомъ ея стройную фигуру въ траур.

‘Тео!’ услышалъ онъ ея возгласъ, когда мальчикъ съ бурной радостью промчался мимо него, а онъ повернулся и выбжалъ вонъ, чтобы не видть, какъ она его цловала. Сердце Джека было ожесточено противъ этого любимца несправедливыхъ боговъ, такъ богато одарившихъ его красотою, талантомъ и любовью матери. ‘Молли двумя годами моложе этой восковой куклы’,— думалъ онъ,— ‘а между тмъ, она должна рости въ дядиномъ дом, и некому защищать се, кром тети Сары’.

Два дня спустя, Джекъ сидлъ одинъ на лугу и читалъ.

Нсколько школьниковъ играли по ту сторону изгороди, и ихъ крики и смхъ раздавались въ его ушахъ, но не возбуждали его. Игра, выбранная ими, была не изъ тхъ, что развиваютъ мускулы, поэтому не представляла для него интереса, онъ принималъ участіе только для своего физическаго развитія, а не для удовольствія.

— Я не знаю, чего вы хотите!— закричалъ вдругъ жалобный голосъ.— Мн надо идти упражняться!

Джекъ поднялъ голову. Недалеко отъ него, у калитки, соединявшей оба луга, стоялъ большой школьникъ, по фамиліи Стеббсъ, и держалъ Тео за руку. Испуганное личико мальчика вывело Джека изъ его размышленій. Онъ положилъ книгу и сталъ наблюдать. Никто изъ мальчиковъ не замтилъ его присутствія.

— Не будь такимъ дуракомъ,— услышалъ Джекъ слова Стеббса.— Я не сдлаю теб больно…— Конецъ былъ сказанъ такъ тихо, что разслышать его нельзя было, но Джекъ понялъ по выраженію лица большого мальчика. Онъ вспомнилъ Гривса, Томсона и Польуилля, и на лиц его выразилось холодное недоброжелательство.

Вотъ когда нужна защита матери! Должно быть боги все таки справедливы и одинаково ведутъ къ погибели и любимыхъ, и нелюбимыхъ, къ подобному концу всегда приходитъ невинность, слишкомъ слабая, чтобы защищаться.

— Ты не знаешь, что все это значитъ,— думалъ онъ,— ты чистъ, къ теб прізжаетъ мать и цлуетъ тебя. Но когда она прідетъ въ слдующій разъ, ты уже не будешь такъ чистъ.

— Я не понимаю, чего вамъ нужно!— снова закричалъ Тео и, вырвавъ руку, стрлой пустился къ калитк.

— Ты изумительно невиненъ для каторжника!— закрича ему въ догонку Стеббсъ.

Тео сразу остановился, съ минуту, молча, большими глазами смотрлъ на него и вдругъ залился горькими слезами.

Джекъ поднялся и стоялъ у изгороди. Что то выплыло изъ темноты передъ его глазами: онъ увидлъ долину Треванны, заходъ солнца и дрозда… Затмъ все смшалось, и заволоклось туманомъ, въ ушахъ зашумло, въ глазахъ его сверкали молніи, онъ стоялъ на колняхъ на груди кого-то, кто отчаянно брыкался и задыхался, и судорожно сжимая руками чье-то горло. Припадокъ бшенства прошелъ черезъ минуту. Джекъ увидлъ себя среди цлой толпы школьниковъ, очевидно, привлеченныхъ съ сосдняго луга воплями Стеббса. Три мальчика лежали на земл, а четвертый, одинъ изъ ‘старшинъ’, говорилъ задыхающимся, обиженнымъ голосомъ:— Однако, Рэймондъ, ты ловко работаешь кулаками!

Джекъ безпомощно оглянулся кругомъ, на Стеббса, который рыдалъ и задыхался въ углу, на другого мальчика у котораго изъ носу шла кровь, на блднаго, испуганнаго Тео. Онъ стиснулъ обими руками голову, голова его кружилась и ему казалось, что онъ снова очутился въ Порткэррик.

— Мн очень жаль,— сказалъ онъ, наконецъ,— я вышелъ изъ себя…

Джекъ медленно пошелъ прочь, повсивъ голову и еле передвигая ногами по трав. Изумленные школьники смотрли другъ на друга.

— Довольно, перестань ревть!— рзко сказалъ ‘старишина’ Стеббсу.

— А ты, мальчуганъ — обратился онъ къ Тео,— бги за Рэймондомъ и отдай ему книгу, онъ забылъ ее.

Когда Тео убжалъ съ книгой, ‘старшина’ снова обратился къ Стеббсу.

— Слушай! Рэймондъ не сталъ бы душить тебя даромъ. Въ слдующій разъ, если я поймаю тебя, что ты слоняешься и пристаешь къ малышамъ, я самъ тебя отдую. А теперь проваливай, намъ не нужно негодяевъ!

Стеббсъ покорно пошелъ прочь.— Этакая скотина!— проворчалъ старшина.

Посл этого инцидента Джекъ не могъ не замтить, что положеніе его въ школ измнилось. Онъ прежде относился такъ равнодушно ко всему окружающему, что не замчалъ, какъ мальчики ненавидли Стеббса и какъ не довряли ему. Если учителя и услышали кое-что о случившемся, они хранили молчаніе, но Джекъ медленно началъ понимать, что его неожиданная защита Тео привлекла къ нему симпатіи товарищей и вызвала страстное обожаніе со стороны малыша. Тео везд бгалъ за нимъ, какъ собаченка, часто приводя свой кумиръ въ жестокое смущеніе особыми проявленіями своей нжности, ночная рубашка Джека была тщательно сложена и разглажена, въ башмакахъ вдернуты новые шнурки, книги открыты на заданныхъ страницахъ и первые весенніе цвточки лежали на его тарелк за завтракомъ. Это послднее вниманіе переполнило, однако, чашу терпнія, и Джекъ такъ безжалостно выбранилъ мальчика, что ‘старшины’, вообще неохотно допускавшіе дружбу между старшими и младшими учениками, только пожимали плечами, но удержались отъ вмшательства.— Малышъ просто идіотъ,— ршили они,— и Рэймондъ способенъ поставить его на мсто.— Но преданность Тео выдерживала даже самыя жестокія насмшки и брань.

— Маленькій негодяй,— сердито ворчалъ Джекъ, когда при немъ упоминали о Тео, однако, съ теченіемъ времени онъ покорился, хотя крайне неохотно, и постепенно вс стали на него смотрть, какъ на присяжнаго защитника Тео.— Лучше не тронь малыша,— говорилъ одинъ школьникъ другому,— а то Рэймондъ задастъ теб.

Что касается Тео, то, освободившись отъ преслдованія и заручившись двумя необходимыми ему вещами: кумиромъ для обожанія и свободой спокойно играть на скрипк, онъ расцвлъ и распустился превыше всхъ ожиданій и даже научился браниться и обзавелся громаднымъ складнымъ ножомъ, къ счастью, слишкомъ тугимъ для его слабыхъ пальчиковъ, такъ что онъ не могъ самъ открывать его.

Письма Тео къ матери были наполнены похвалами Джеку. Она не могла составить себ опредленнаго понятія о причинахъ драки со Стеббсомъ, потому что Тео, къ счастью, самъ слишкомъ мало понялъ, чтобы сумть объяснить. Однако, въ слдующій свой пріздъ она добилась того, что онъ передалъ ей слова Стеббса, въ своей невинности совершенно не понимая ихъ смысла. Въ этотъ день, посл обда, д-ръ Кроссъ вошелъ въ классъ и сказалъ Джеку:— Рэймондъ, иди внизъ. Мать Мирскаго хотла бы поговорить съ тобой, прежде чмъ удетъ.

Джекъ послушался, но лицо его нахмурилось. Точно ему еще недостаточно скверно было, надо еще, чтобы къ нему приставали чужія маменьки!

Джекъ нашелъ ее одну, она сидла, сложивъ на колняхъ свои тонкія руки. Когда онъ вошелъ, она посмотрла на него, а онъ остановился и опустилъ глаза, чувствуя приливъ ревнивой ненависти къ ея сыну. По какому праву Тео имлъ мать, когда у другихъ никого не было?— Никого, никого,— мысленно повторялъ онъ съ болзненной настойчивостью. Джекъ никогда не понималъ, до чего онъ одинокъ, пока не увидлъ лица этой ‘чужой матери’. Ея глаза походили на спокойную глубокую воду тнистаго озера въ долин Треванны.

— Вы Джекъ?— спросила она.— Я столько слышала о васъ отъ Тео, онъ теперь ни о чемъ, кром васъ, и говорить не можетъ.

— Онъ дуракъ,— сердито вспыхнулъ Джекъ. Онъ отдалъ бы вс карманные деньги за цлый годъ, чтобы только уйти изъ комнаты. Ея присутствіе дйствовало на него очень странно, онъ даже не сумлъ бы объяснить какъ, тихій голосъ съ иностраннымъ акцентомъ противъ воли проникалъ въ его душу и заставлялъ его думать о Молли, о пн на срыхъ прибрежныхъ скалахъ, о кружащихся въ воздух чайкахъ. Какое право имла она являться сюда и заставлять его чувствовать себя снова несчастнымъ, когда онъ только что началъ забывать? Ей-то было все равно: у нея былъ ея Тео!

— Онъ еще совсмъ дитя,— сказала она,— и не иметъ понятія объ опасности, отъ которой вы его спасли. Я не могла ухать домой, не поблагодаривъ васъ.

Джекъ сжалъ зубы. Долго ему еще терпть? Теперь она смотрла на него серьезнымъ, испытующимъ взглядомъ.

— Сначала я хотла взять его изъ школы, но я переговорила съ д-ромъ Кроссомъ, и онъ предложилъ мн попросить васъ помочь мн, потому что вы были всегда такъ добры къ моему мальчику. Вы позволите мн отдать его подъ ваше покровительство? Д-ръ Кроссъ общалъ объяснить ‘старшинамъ’, такъ что вамъ не будетъ никакихъ затрудненій, а я уврена, что такъ будетъ лучше всего для Тео. Старшій товарищъ, особенно такъ сильно любимый имъ, можетъ защищать его несравненно лучше, чмъ учитель, и я уврена, что онъ будетъ слушаться васъ. Если вы согласны присмотрть за нимъ и не допустите его видть или слышать то, что не долженъ знать мальчикъ его возраста, вы снимите большую тяжесть съ моей души.

Когда она остановилась, ожидая отвта, Джекъ поднялъ на нее глаза. Онъ готовъ былъ расхохотаться надъ жестокой шуткой, которую сыграла надъ нимъ судьба. Онъ подумалъ о нож епископа, о фотографіяхъ, объ угроз исправительнаго заведенія… Вдругъ клубокъ поднялся у него въ горл, когда его глаза встртились съ ея глазами, и онъ снова опустилъ взглядъ въ землю.

— Ладно,— сказалъ онъ отрывисто.— Я присмотрю за нимъ. Съ нимъ ничего не случится, пока я здсь.

Она протянула ему руку:— Благодарю васъ,— сказала она и встала, но остановилась и взглянула на него.

— Тео сказалъ, что мальчикъ, котораго вы побили, назвалъ его каторжникомъ. Это правда?

— Да.

— Знаете вы, почему?

Джекъ колебался. Онъ слышалъ смутные слухи объ отц Тео.

— Нтъ,— сказалъ онъ,— я… мало… разговариваю съ другими, и, во всякомъ случа, это не мое дло.

— Читали ли вы когда-нибудь исторію Польши?

— Я… нтъ, не думаю.

— Тео врно сказалъ что-нибудь, и его не такъ поняли. Онъ плохо понимаетъ все случившееся, онъ былъ слишкомъ малъ тогда. Мой мужъ былъ политическій ссыльный… знаете ли вы, что это значитъ?.. онъ былъ сосланъ въ Сибирь. Когда онъ умеръ тамъ, я увезла моего ребенка во Францію. Я всегда старалась скрывать эти грустныя воспоминанія отъ Тео, онъ узнаетъ ихъ, когда выростетъ.

Джекъ вернулся на гимнастику, молчаливый и подавленный. Елена Мирская и все, что она ему сказала, принадлежала къ свту, о которомъ онъ ничего не зналъ. Онъ понималъ только, что она говорила съ нимъ, ухала и оставила его еще боле несчастнымъ. Она, между тмъ, ждала на станціи позда и снова спрашивала себя: что таитъ въ своей душ этотъ мальчикъ, почему онъ такъ несчастенъ? Она видла его лишь въ теченіе десяти минутъ и говорила съ нимъ только о своемъ собственномъ дл, а между тмъ она читала въ его душ такъ, какъ не въ состояніи были прочесть т, съ которыми онъ прожилъ всю свою жизнь.

Въ гимнастическомъ зал Джекъ съ обычной добросовстностью продлывалъ свои упражненія съ гирями, но на этотъ разъ они не интересовали его.

Тео, стоя въ сторон, широко открытыми, восторженными глазами смотрлъ на фокусы, которые продлывалъ его кумиръ. Когда Джекъ закинулъ руки назадъ, сводя гири за спиной, пуговица на воротник его гимнастической рубашки оторвалась отъ сдланнаго имъ усилія, а когда онъ остановился, чтобы отдохнуть, и опустилъ руки, рубаха соскользнула съ его лваго плеча.

— Какой странный рубецъ у тебя на плеч, Рэймондъ,— сказалъ мальчикъ, стоявшій рядомъ съ нимъ.— Это обжогъ?

Онъ протянулъ руку, чтобы стащить рубаху пошире, но съ крикомъ отскочилъ. Джекъ повернулся къ нему съ поблвшими отъ гнва губами и замахнулся тяжелыми гирями надъ его головой.

— Я убью тебя, если ты дотронешься до меня!

Вс мальчики остановились и смотрли на него съ безмолвнымъ недоумніемъ. Строгій, голосъ учителя прервалъ молчаніе:

— Что ты, Рэймондъ, Рэймондъ!

Кто-то взялъ гири изъ рукъ Джека. Онъ покорно отдалъ ихъ, шатаясь, добрался до ближайшей скамейки и слъ. Снова появилось это ужасное головокруженіе, круги передъ глазами и звонъ въ ушахъ…

— Я не нарочно…— сказалъ онъ.

Когда урокъ кончился, учитель гимнастики пошелъ къ д-ру Кроссу и разсказалъ ему, что случилось. Джекъ, призванный въ кабинетъ директора, пошелъ мрачный, хмурый, приготовившись къ самому худшему.

— Рэймондъ, мой мальчикъ, мать Мирскаго сообщила мн, что ты взялся присматривать за ея сыномъ и оберегать его,— сказалъ д-ръ Кроссъ.,— Я сказалъ ей, что мальчикъ не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ. Ты уже сдлалъ ему много добра, я только что говорилъ объ этомъ со ‘старшинами’. Ты славный мальчикъ, если только будешь немножко сдерживаться. Кстати, если у тебя произойдутъ какія-нибудь недоразумнія съ товарищами, никто не будетъ имть противъ того, чтобы вы разршили ихъ кулаками, по старин, если вы не будете заходить слишкомъ далеко, но лучше не угрожать товарищамъ гирями, это не по-англійски.

— Слушаю, сэръ,— покорно отвтилъ Джекъ.

Въ корридор маленькая ручка обхватила его руку.

— Джекъ,— прошепталъ Тео, глядя на него нжными глазами, такъ похожими на глаза матери,— что съ тобой? Ты весь дрожишь?

Джекъ остановился, почувствовавъ въ своей рук нжные дтскіе пальчики. Онъ грубо вырвалъ руку.

— Что можетъ быть со мной? Все было бы хорошо, если бы меня оставили въ поко!

Онъ оттолкнулъ Тео и весь день ходилъ съ жесткимъ, сердитымъ, вызывающимъ лицомъ. Но поздно ночью, когда и воспитатели, и школьники крпко спали, онъ лежалъ съ открытыми глазами, погруженный въ свои грустныя, безнадежныя думы въ продолженіе долгихъ часовъ. Онъ думалъ, что привыкаетъ и начинаетъ забывать, но онъ ошибался, онъ былъ такъ же несчастенъ, какъ и раньше. Можетъ быть, такъ будетъ всю жизнь и онъ никогда не привыкнетъ? Да и зачмъ? Вдь шрамы не исчезнутъ, какъ же онъ можетъ забыть?

——

Прошло довольно много времени, прежде чмъ смуглое лицо Джека поблднло отъ безсонныхъ ночей. Онъ всегда пользовался такимъ прекраснымъ здоровьемъ, что если бы ему случилось заболть, то онъ не такъ скоро показалъ бы это, какъ другіе мальчики. Но онъ не былъ боленъ, онъ былъ просто глубоко несчастенъ. Недли шли, и онъ становился все блдне и угрюме, въ глазахъ его вернулось снова то выраженіе, которое было въ нихъ въ прошломъ август.

Наконецъ, директоръ обезпокоился и повелъ его къ доктору, который внимательно и серьезно осмотрлъ его и спросилъ:

— Вы чмъ-нибудь разстроены?

— Нтъ, сэръ,— отвтилъ Джекъ съ неподвижными лицомъ. Докторъ нашелъ его состояніе слегка угнетеннымъ и прописалъ ему возбуждающее средство, которое, однако, пользы не принесло.

— Хотлъ бы я знать, что съ этимъ мальчикомъ Рэймондъ,— говорилъ д-ръ Кроссъ учителю математики.— Не думаете ли вы, что онъ тоскуетъ?

— Врядъ ли, онъ кажется слишкомъ тупымъ, чтобы тосковать. А впрочемъ, кто знаетъ, можетъ быть, онъ скучаетъ по дому.

А между тмъ каждую ночь Джекъ переживалъ ужасныя мученія. Днемъ еще не было такъ тяжело: онъ былъ занятъ уроками и играми, окруженъ товарищами.

Хотя Джекъ не обнаруживалъ большого интереса къ занятіямъ, но они наполняли его время и отстраняли то, другое. Но случалось, что даже среди игры въ мячъ или крокетъ, сердце его сжималось при одной мысли о томъ, что наступитъ ночь. Вечеромъ, когда мальчики собирались въ спальняхъ, Джекъ бросался на постель съ деревяннымъ лицомъ и угрюмымъ ‘спокойной ночи’ и лежалъ, закрывъ голову одяломъ и стараясь ровно дышать, пока другіе раздвались. Ему казалось, что онъ сойдетъ съ ума при взгляд на гладкія, блыя, неизраненныя плечи этихъ счастливыхъ созданій. Они прозвали его ‘суркомъ’ и шутили, что онъ всегда первый засыпаетъ и послдній просыпается. Когда же свтъ былъ потушенъ, когда смолкалъ шопотъ мальчиковъ, Джекъ садился на постели и одинъ въ темнот боролся съ демонами, безсильный справиться съ цлой оргіей ужасныхъ призраковъ, закрывалъ ротъ простыней и учился беззвучно рыдать, чтобы другіе не слыхали.

Иногда его самого поражало, что можно быть такъ разнообразно несчастнымъ, и все-таки не умереть.

Бывали ночи страха, когда фуріи, казалось, сидли у его изголовья. Онъ съ вечера засыпалъ спокойно, какъ и вс, чтобы проснуться отъ ужаснаго кошмара, что онъ снова въ Порткэррик, зубы его стучали отъ страха, холодный потъ выступалъ на лбу, и волосы становились дыбомъ.

Бывали ночи злобы и бшенства, когда онъ сжималъ кулаки и скрежеталъ зубами, и ненависть противъ Божества, кто бы оно ни было, за то, что оно создало міръ такимъ несправедливымъ, а людей такими несчастными.

Были ночи отчаянія, когда онъ могъ только рыдать и рыдать, пока не разбаливалась голова, глаза горли, а горло такъ сжималось, что онъ едва могъ дышать.

Были ночи проклятія и ужаса, когда безобразныя фантазіи преслдовали его, а изъ темноты, куда бы онъ ни повернулся, смотрли на него знакомыя ему фотографіи. Но хуже всего были ночи стыда.

Самой ужасной пыткой для Джека былъ видъ спящихъ товарищей. Днемъ онъ то завидовалъ имъ, то презиралъ ихъ, но ночью онъ стыдился ихъ. Онъ сидлъ на краю своей постели, всматриваясь въ длинный рядъ спокойныхъ лицъ, прислушиваясь къ ихъ ровному дыханію. Иногда одинъ изъ нихъ со вздохомъ поворачивался, другой закидывалъ за голову обнаженную руку, и видъ этой руки былъ ударомъ ножа для молчаливаго наблюдателя. Вс они казались ему такими презрнными, такъ невыносимо блыми и чистыми, какое право имлъ онъ быть среди нихъ? У нихъ не было дурныхъ сновъ, тайныхъ ужасовъ, имъ не надо было скрывать позорныхъ рубцовъ, ихъ никто не осквернилъ познаніемъ проклятія человчества… Тогда онъ бросался на постель, зарывался лицомъ въ подушку и твердилъ себ, что пора привыкнуть, что прошлаго не воротишь, что тло его осквернено навки, что оно никогда опять не будетъ чистымъ…

Пасхальныя каникулы были у дверей, и все въ школ пришло въ радостное волненіе. Для Джека перспектива тишины и одиночества казалась то облегченіемъ, то новымъ ужасомъ. Вдругъ ему пришло въ голову, что осталось только четыре мсяца до длинныхъ лтнихъ каникулъ, и тогда ему придется вернуться домой. Прежде онъ какъ то не думалъ объ этомъ. Теперь этотъ новый страхъ такъ овладлъ имъ, что заглушилъ вс остальные. Страхъ преслдовалъ его цлый день, душилъ его каждую ночь.— Четыре мсяца!— повторялъ онъ мысленно.— Четыре мсяца!— Только четыре мсяца, чтобы ршить, собраться съ духомъ, выработать какой-нибудь планъ дйствій. Онъ долженъ убжать, утопиться, какъ нибудь спастись, все равно — какъ. Если онъ вернется въ Порткэррикъ, онъ съ ума сойдетъ!

— Рэймондъ,— сказалъ Д-ръ Кроссъ въ послдній понедльникъ передъ каникулами,— ты помнишь, было ршено, что ты проведешь здсь пасхальныя каникулы? Но теперь я вижу, что это невозможно, по случаю весенняго ремонта, я писалъ твоему дяд, чтобы онъ взялъ тебя домой, и онъ телеграфировалъ, что ждетъ тебя въ субботу. Я этому очень радъ, я думаю, что теб принесетъ большую пользу побгать по полямъ.

Весенній ремонтъ былъ только добродушной выдумкой, потому что Д-ръ Кроссъ ршилъ, что мальчикъ тоскуетъ по дому.

Джекъ вышелъ на лужайку для игръ съ совершенно каменнымъ лицомъ. Четыре лтніе мсяца исчезли, нужно было сейчасъ же ршить, что длать. Онъ шелъ прямо впередъ, задумавшись, опустивъ глаза въ землю.

Убжать? Но его могутъ поймать и насильно отправить домой. Кром того, убжать, когда нтъ друзей, у которыхъ можно скрыться, было слишкомъ трудно, надо думать, разсчитывать, устраивать, а онъ такъ усталъ! А между тмъ, былъ еще одинъ способъ спастись, такой врный и простой, который никому не доставитъ хлопотъ.

Онъ дошелъ до пруда, лежащаго въ углубленія, въ самомъ конц поля. Глубокая вода казалась такой спокойной и черной, окруженная кустами еще безлистнаго терновника и сухимъ прошлогоднимъ камышомъ. Джекъ бросилъ камень въ середину пруда и смотрлъ, пока не разошлись по вод круги, потомъ влзъ на дерево, совсмъ повисшее надъ прудомъ, и посмотрлъ внизъ, на воду. Да, это будетъ совсмъ легко. Но въ ту же минуту его охватилъ страхъ смерти. Джекъ закрылъ глаза, чтобы не видть воду, и обими руками обхватилъ стволъ дерева.— Не могу!— умолялъ онъ то неизвстное, что, казалось, стояло сзади него и толкало его въ прудъ.— Ахъ, не могу! Не могу! Не могу!

Кое-какъ онъ добрался до твердой земли и открылъ глаза. Еслибы у него хватило храбрости только на одну минуту, все было бы кончено теперь, но онъ трусъ! Вс развращенныя существа — трусы, онъ вспомнилъ, что гд-то читалъ объ этомъ. У него не хватило храбрости, чтобы утопиться и убжать, значитъ онъ долженъ покориться, трусы всегда покоряются. Онъ долженъ вернуться въ Порткэррикъ, снова увидть дровяной сарай, лицо дяди и лстницу, по которой они вмст поднялись. Его, врно, положатъ спать въ той же комнат, и онъ долженъ будетъ проводить въ ней одинъ безконечныя ночи, видть разсвтъ и восходъ солнца, которое напомнитъ ему его позоръ, будетъ освщать то мсто, гд его связывали, какъ собаку…

— Рэймондъ, что съ тобой, мой мальчикъ?

Джекъ протянулъ об руки по направленію голоса.

— Я… мн нездоровится.

Д-ръ Кроссъ взялъ его за руку.— Пойдемъ домой,— сказалъ онъ,— теб лучше лечь.

Въ дортуар было такъ тихо и прохладно. Джекъ легъ на постель, а директоръ принесъ ему стаканъ воды.

— Покажи-ка мн языкъ. Нтъ, все въ порядк, лихорадки у тебя, кажется, нтъ…

— Право, у меня ничего нтъ, только голова немножко закружилась.— Д-ръ Кроссъ съ минуту внимательно смотрлъ на него.

— Хотлось бы мн знать, можетъ быть, ты чувствовалъ себя очень одинокимъ, съ тхъ поръ, какъ ухалъ изъ дому? Я помню, когда самъ былъ новичкомъ, не очень-то мн нравилась школа.

Джекъ стиснулъ зубы. О, если бы только его оставили въ поко! Какое имъ всмъ до него дло? Вдь онъ не пристаетъ къ нимъ. Онъ готовъ вынести все, что угодно, лишь бы его оставили въ поко.

— Въ слдующій семестръ теб будетъ легче,— продолжалъ м-ръ Кроссъ.— Теперь ты себя еще чувствуешь чужимъ, но, врно, скоро привыкнешь.

Прошло нкоторое время, прежде чмъ Джекъ отвтилъ:

— О, да,— сказалъ онъ,— я, конечно, привыкну.

Позвонилъ классный звонокъ, и Джекъ поднялъ голову съ подушки. Д-ръ Кроссъ ласково уложилъ его опять.

— Нтъ, лучше полежи еще немножко и постарайся заснуть.

Наконецъ, дверь закрылась за нимъ. Джекъ поднялъ свою лвую руку и такъ укусилъ ее, что слезы показались изъ-подъ его опущенныхъ вкъ. Потомъ онъ прижалъ рукой глаза, пока передъ ними не заходили огненные круги, которые скрыли другія изображенія. Слды зубовъ блыми полукругами отпечатались на смуглой кож.

VIII.

— Рэймондъ!— кричалъ Тео, врываясь въ классъ.— Мама пріхала.

Джекъ низко опустилъ голову надъ алгеброй.

— Перестанешь-ли ты шумть, поросенокъ! Разв ты не видишь, что я готовлю уроки?

— Нечего огрызаться на меня, коли ты злишься!— Тео длалъ быстрые успхи въ англійскомъ язык, и необычайная изысканность его рчи исчезла вмст съ золотистыми локонами.

— Я пришелъ только сказать, что мама хочетъ тебя видть.

— О, чортъ возьми!— произнесъ Джекъ, швырнувъ книгу въ ящикъ.

Онъ вошелъ въ комнату съ дланнымъ выраженіемъ лица, равнодушнымъ и скучающимъ. Глубокіе, серьезные глаза Елены остановились на немъ съ выраженіемъ сочувствія.

— Джекъ,— сказала она,— Тео и мн хотлось бы, чтобы вы провели пасхальныя каникулы съ нами на о-въ Уайт. Хотите?

Джекъ отступилъ назадъ, медленно поднялъ глаза и взглянулъ на нее. Не стоило играть роль: онъ могъ обмануть кого угодно, но только не ее, она съ перваго же раза разгадала вс его тайны.— Зачмъ я вамъ нуженъ?

Она улыбнулась.

— Главнымъ образомъ затмъ, что мы любимъ васъ.

— Подемъ,— вмшался Тео.— Ты выучишь меня грести.

— Зачмъ я вамъ нуженъ?— упрямо повторилъ Джекъ.

Онъ подошелъ и пристально посмотрлъ ей въ лицо.

Имъ овладло безумное желаніе расхохотаться. А вдругъ она встртится съ его дядей, м-ромъ Люиттомъ, или д-ромъ Дженкинсомъ, и услышитъ о томъ, что случилось прошлымъ лтомъ? Что если онъ самъ ей разскажетъ, пусть она тогда выбираетъ: приглашать ли его, или нтъ?

Онъ весь трясся отъ какого-то ужаснаго внутренняго веселья при мысли о томъ, какъ она схватитъ своего драгоцннаго сыночка и убжитъ. Джекъ уже зналъ, что есть вещи, въ которыхъ достаточно только обвинить человка, и никто даже слышать не захочетъ, что онъ не виноватъ.

Она подошла къ нему и положила руку ему на плечо.

Что же, онъ ведетъ себя какъ подлецъ, плаваетъ подъ чужимъ флагомъ? Но это спасетъ его отъ Порткэррика. А разъ онъ такой презрнный трусъ, что не сумлъ спастись иначе…

— О, да, я съ удовольствіемъ поду,— сказалъ онъ,— если только дядя позволитъ.

Елена осталась до сумерекъ въ деревенской гостиниц, и каждый разъ, какъ Джекъ смотрлъ на нее, ея кроткіе, ласковые глаза заставляли его краснть отъ стыда.

‘Точно пощечину получилъ’,— думалъ онъ.

Джекъ былъ въ ежечасномъ ужас, что викарій прикажетъ ему отказаться отъ приглашенія, и найдетъ нужнымъ объяснить д-ру Кроссу причину отказа. Но м-ръ Рэймондъ не сдлалъ никакихъ затрудненій, онъ былъ бы благодаренъ за всякое предложеніе, избавляющее его отъ тлетворнаго присутствія племянника въ Порткэррик. Онъ успокоилъ свою совсть, написавъ мальчику длинное посланіе, въ которомъ заклиналъ его не злоупотреблять добротою новыхъ друзей. Джекъ прочиталъ письмо, швырнулъ его въ огонь и отправился съ Еленой и Тео въ Соутгэмптонъ, съ холоднымъ отвращеніемъ повторяя про себя: ‘Этакій подлецъ! Онъ вритъ, что я негодяй, и пускаетъ меня! Да и я не лучше!’

Всю дорогу до Шенклина Джекъ уврялъ себя, что слдуетъ воспользоваться тми удовольствіями, которыя богамъ угодно было послать ему, и отложить вс остальныя мысли до конца праздниковъ. Въ продолженіе четырехъ мсяцевъ онъ будетъ въ безопасности, и, конечно, можетъ позволить себ повеселиться хотя три недльки. Вдь бываютъ же другіе счастливы цлые годы.

Первые дни Джекъ утомлялъ всхъ своей бурной веселостью, но однажды, вернувшись домой съ берега моря и войдя въ садикъ, онъ увидлъ какъ Тео, лежа на трав подъ большимъ деревомъ и положивъ голову на колни матери, читаетъ ей вслухъ. Одной рукой Елена обнимала сына, а другой приглаживала его локоны.

Въ эту ночь Джекъ рыдалъ до тхъ поръ, пока у него не закружилась голова, пока ему не сдлалось дурно.

О, какъ это несправедливо, несправедливо!

Черезъ недлю пріхалъ новый гость, сдой старикъ, звавшій Елену просто по имени, и котораго Тео называлъ ‘дядя Конрадъ’. Однако, онъ былъ не родственникъ, а просто старинный другъ семьи Елены и товарищъ ея мужа по ссылк. Онъ поселился въ Париж, гд скоро сталъ извстнымъ и уважаемымъ музыкальнымъ критикомъ. Онъ строго проэкзаменовалъ Тео изъ гармоніи, и нашелъ столько недостатковъ въ его игр на скрипк, что мальчикъ посл экзамена убжаіъ въ садъ, гд Джекъ нашелъ его въ слезахъ.

— Это безсовстно!— рыдалъ онъ.— Англійскіе учителя просто олухи, они сами ничего не знаютъ! Учитель говорилъ, что я длаю успхи, а дядя Конрадъ разбранилъ меня. Я и смычокъ держу слишкомъ крпко, и считать не умю, и играю какъ сапожникъ!..

— А можетъ, онъ самъ олухъ,— попробовалъ замтить Джекъ, не зная, какъ утшить своего пріятеля. Но Тео даже подскочилъ и пересталъ плакать, ошеломленный такой ересью.

— Джекъ! Дядя Конрадъ всегда правъ, когда дло идетъ о музык. И на этотъ разъ онъ правъ, я самъ это знаю: я игралъ сегодня отвратительно. Я всегда буду только любителемъ, и никогда, никогда не буду играть, какъ Іоахимъ!

Тео снова зарыдалъ съ такимъ страстнымъ отчаяніемъ, что Джекъ кинулся на веранду позвать на помощь Елену, такъ какъ его усилія успокоить Тео оставались безплодны.

Стекляная дверь въ гостиную была отперта, Елена съ Конрадомъ сидли въ комнат, серьезно и оживленно разговаривая на родномъ язык. Джекъ не понялъ, что они говорятъ, но инстинктивно отступилъ назадъ, увидвъ выраженіе ихъ лицъ.

— Елена,— говорилъ старикъ,— вдь это же призваніе! Кто осмлится утверждать, что оно мене свято? Я не хотлъ настаивать, пока не убдился вполн. Въ прошломъ году я сказалъ вамъ, что у ребенка есть способности. Теперь я утверждаю: у него талантъ.

— Если это его призваніе,— тихо отвчала она,— онъ долженъ слдовать ему, больше ничего. Я надялась…

— Помоги мн, Боже!— сказала Елена и закрыла лицо руками, Джекъ тихонько удалился. Изъ всего онъ только понялъ, что она несчастна, но и этотъ фактъ заставилъ его призадуматься, до сихъ поръ, ему никогда не приходило въ голову, что кто-нибудь другой, кром него, можетъ носить въ душ затаенное горе.

Передъ своимъ возвращеніемъ въ Парижъ, Конрадъ снова проэкзаменовалъ Тео, на вс лады испытывая его слухъ. Въ послдній вечеръ, когда они вс сидли въ саду, онъ обратилъ вниманіе мальчика на особенности гармонизаціи пнія нкоторыхъ птицъ.

— Помни, Тео, ты не перестаешь учиться музык, когда оставляешь скрипку и идешь гулять, каждая птичка можетъ научить тебя чему-нибудь. Моимъ лучшимъ учителемъ былъ ручной жаворонокъ.

— Что вы, Конрадъ!— сказала Елена.— Неужели вы держали жаворонка въ клтк?

Конрадъ разсмялся.

— Мы оба сидли въ одной клтк… подобралъ какъ-то во двор птичку со сломаннымъ крыломъ, и мн позволили оставить ее въ моей камер. Она стала совсмъ ручной, пока ея крыло не зажило.

— А потомъ она жила съ вами?— спросилъ Тео.

— Нтъ, она улетла, счастливое маленькое созданіе.

Джекъ, казалось, не слушалъ, онъ вырзывалъ ножикомъ свой вензель на кор толстаго дерева, но оставилъ его недоконченнымъ и вдругъ порывисто вскочилъ со скамейки.

— Пойду взглянуть на кроликовъ.

Небрежно раскачиваясь, онъ пошелъ черезъ лужайку, засунувъ руки въ карманы и рзко насвистывая сквозь зубы псенку. Въ послднее время онъ вчно насвистывалъ, но фальшивилъ немилосердно, потому что у него совсмъ не было слуху.

— Джекъ!— закричалъ Тео, бросаясь догонять его,— опять неврно! тутъ фа діэзъ.

— Довольно шумный товарищъ у Тео. Онъ, кажется, очень привязанъ къ нему?— спросилъ Конрадъ, когда мальчики удалились.

— Кажется,— разсянно отвчала Елена.

Тео прибжалъ назадъ.

— Мамочка, Джекъ ужасно не въ дух!

— Неужели?

— Да я хотлъ идти съ нимъ смотрть кроликовъ,— а онъ сказалъ, чтобы я убирался къ чорту.

— Не выдумывай,— проговорилъ Конрадъ.

Елена съ безпокойствомъ встала.

— Куда онъ пошелъ?

— Въ комнаты. Лучше оставить его въ поко, мамуся, на него иногда находятъ припадки мрачности, это было съ нимъ и въ школ. Онъ потомъ успокоится.

— Покажи дяд Конраду кроликовъ,— отвтила на это Елена.

Она вошла въ домъ и поднялась къ Джеку. У дверей она остановилась и прислушалась. Изъ комнаты донесся тотъ же заглушенный стонъ, который она иногда слышала по ночамъ. Она тихонько открыла дверь.

Джекъ лежалъ на постели лицомъ внизъ, сжавъ подушку обими руками и тихо, сдавленно, не по дтски рыдая.

Елена подошла къ нему и положила ему руку на голову.

— Джекъ, что случилось?

Онъ не вздрогнулъ, не вскрикнулъ отъ неожиданности, только какъ-то съежился и задрожалъ, едва переводя дыханіе. Потомъ онъ поднялъ голову, глаза его были воспалены, но сухи, на щекахъ не было слезъ.

— О, со мной ничего!

Елена сла на кровать и обняла его.

— Ты не хочешь сказать мн? Я знаю, ты часто не спишь по ночамъ, вдь я все слышу изъ моей комнаты.

— Право, ничего особеннаго не случилось, благодарю васъ. Мн было немножко не по себ, а Тео такой дурень,— не можетъ оставить человка въ поко.

— Я ничмъ не могу помочь теб?.. Вдь это ужасно, въ твоемъ возраст носить тайное горе! Если ты не довряешь мн, такъ кому же ты можешь довриться?

— Нечего мн говорить. Это было… давно, прежде чмъ я поступилъ въ школу.

— Въ прошломъ году, значитъ? Разв твои родные не знаютъ?

Джекъ засмялся.— Весь Порткэррикъ знаетъ, вотъ отчего меня и отдали въ школу.

Она крпче прижала его къ себ.

— Ты не хочешь сказать мн!

Джекъ не смотрлъ на нее и тяжело дышалъ.

— Спросите Дженкинса, онъ вамъ все разскажетъ,— глухо проговорилъ онъ.

— Кто такой Дженкинсъ?

— Новый докторъ въ Порткэррик. Онъ и д-ръ Вильямсъ оба пришли, когда я сломалъ руку, и онъ тоже хотлъ меня обойти, какъ и вы. Я сказалъ ему, чтобы онъ лучше выручилъ меня, чмъ причитать, что ему жалко меня, однако, онъ видно мало жаллъ, если не захотлъ помочь.

Елена задумалась на минуту.

— Позволишь ты мн написать д-ру Дженкинсу, попросить его, чтобы онъ разсказалъ? Видишь, ты былъ такой добрый къ моему Тео, что я не могу не думать о теб.

Джекъ вырвался изъ ея объятій и отошелъ къ окну.

Когда онъ повернулся къ ней черезъ нсколько мгновеній, брови его были сдвинуты и все лицо искажено, такимъ она еще никогда его не видла: губы его совершенно поблли.

— Ладно,— сказалъ онъ.— Пишите, если хотите: д-ръ Дженкинсъ, Клиффъ-Коттэдаръ, Порткэррикъ.— Скажите ему, что я позволяю написать вамъ все, что онъ знаетъ про меня. Я думаю, вы тогда не будете просить меня дружить съ Тео. Ну, да мн все равно.

Джекъ засунулъ руки въ карманы и пошелъ внизъ, снова громко насвистывая.

Ни онъ, ни Елена больше не возвращались къ этому предмету. Она написала д-ру Дженкинсу, объяснивъ въ чемъ дло.

Въ послдній день каникулъ пришло толстое письмо изъ Порткэррика. Елена быстро опустила его въ карманъ, чтобы Джекъ не замтилъ, и посл завтрака ушла читать въ свою комнату. Д-ръ Дженкинсъ подробно описалъ все, что видлъ своими глазами и что слышалъ отъ викарія, учителя и миссисъ Рэймондъ. Письмо кончалось серьезнымъ предостереженіемъ противъ тхъ опасностей, которымъ можетъ подвергнуться Тео, благодаря близости съ Джекомъ.

‘Какъ врачъ, лчившій мальчика,— прибавлялъ докторъ,— я длалъ вс усилія пріобрсти его довріе, но безуспшно. Его характеръ показался мн угрюмымъ, упрямымъ, мстительнымъ и скрытнымъ. Еще раньше, чмъ открылось это несчастное дло, онъ, не смотря на свои четырнадцать лтъ, усплъ пріобрсти во всей окрестности крайне дурную репутацію. Я далекъ отъ того, чтобы считать, что этотъ фактъ можетъ извинить поведеніе м-ра Рэймонда, я увренъ, что именно онъ виноватъ во всемъ случившемся, благодаря своей систематической жестокости, и что нравственная гибель мальчика всецло на его душ. Можетъ быть, я несправедливъ къ викарію, но я до сихъ поръ сомнваюсь, чтобы онъ не зналъ о сломанной рук’.

Елена читала и перечитывала письмо, она услала мальчиковъ на длинную прогулку, желая подумать на свобод. Уже подъ вечеръ, когда чай былъ конченъ, а Тео игралъ на скрипк въ столовой, она пошла искать Джека, но его не было въ дом. Она вышла на веранду. Удары молотка раздавались изъ сада, Джекъ сидлъ на крыш бесдки и чинилъ ее. Елена нсколько времени наблюдала, съ какимъ увлеченіемъ онъ работалъ, какъ ловко дйствовалъ инструментами. Несомннно, у него были способности къ плотничанью.

— Джекъ!— позвана она его, наконецъ.

Онъ оглянулся.

— Что?

— Поди ко мн на минутку!

— Сейчасъ,— сердито пробормоталъ онъ, соскакивая на землю однимъ прыжкомъ. Онъ взбжалъ на ступеньки веранды и неуклюже вошелъ въ комнату, съ шумомъ захлопнувъ стекляную дверь и оставляя на ковр грязные слды.

— Въ чемъ дло?

— Присядь на минутку, я хочу поговорить съ тобой.

— О,— сказалъ Джекъ, неловко присаживаясь на кончик стула.— Я думалъ, вамъ нужно что-нибудь починить.

Елена молча смотрла на огонь, а Джекъ качался на стул, нахмуривъ брови и барабаня каблуками по ковру.

— Ты помнишь,— начала она, устремивъ глаза на красные уголья,— что ты позволилъ мн написать д-ру Дженкинсу?

Джекъ вдругъ выпрямился и пересталъ болтать ногами

— Я написала ему и сегодня утромъ получила отвтъ.

Джекъ тяжело дышалъ. Она не смотрла на него.

— Онъ разсказалъ мн все, что знаетъ.

Наступило молчаніе, слышно было только прерывистое дыханіе мальчика.

— Гд письмо?

— Здсь, только я не хотла бы, чтобы ты читалъ его.

Онъ всталъ и подошелъ къ ней:— Дайте мн письмо!

Она молча протянула ему. Джекъ отошелъ къ окну, слъ и началъ читать. Елена наблюдала за его лицомъ, Оно было блдно, приняло страдальческое выраженіе, морщины собрались вокругъ рта, и она вспомнила сказку объ оборотняхъ, постарвшихъ, измученныхъ дтяхъ, которымъ ничмъ нельзя вернуть юность.

Наконецъ, Джекъ положилъ письмо на столъ.

— Ладно,— сказалъ онъ,— что же дальше?

Елена не отвтила. Онъ, дрожа, подошелъ на шагъ ближе.

— Вы узнали все, что хотли? Я не выспрашивалъ никого о вашихъ длахъ. Дженкинсъ подлецъ, что сказалъ вамъ.— Глаза его горли, какъ раскаленные уголья.— Вдь я говорилъ вамъ: вы уже не захотите, чтобы я возился съ вашимъ ненагляднымъ любимчикомъ, побоитесь, какъ бы я не испортилъ его. Теперь вы все знаете, знаете, что я лгалъ, длалъ всякія мерзости, училъ гадостямъ мальчиковъ, и за это меня чуть не убили, и очень жаль, что не убили! Вы желаете еще что-нибудь знать?

Елена встала и положила ему руку на плечо.

— Только еще одно, дитя мое: обращался-ли кто-нибудь съ тобою по-человчески, поврилъ-ли кто-нибудь твоему слову, хотя разъ въ жизни?

Онъ выскользнулъ изъ подъ ея руки и смотрлъ ей въ лицо, весь блдный, задыхаясь.

— Вы думаете…, вы врите?..

— Я даже не требовала твоего слова.

Джекъ все еще не понималъ. Онъ поднесъ руку къ горлу, и пальцы его дрожали.

— Если я скажу… что я не сознавался, потому что… не въ чемъ сознаваться было… потому что… А если я скажу вамъ… это все ложь… сначала до конца?

Елена вдругъ обняла его.

— Голубчикъ, и говорить мн нечего. Я сама знаю.

Джекъ рыдалъ, беззвучно, безъ слезъ, какъ рыдаютъ взрослые мужчины.

Потомъ они сли вмст,— она на низенькомъ кресл у камина, онъ на ковр у ея ногъ, пристально глядя на красные угли, и она услышала исторію дрозда, по крайней мр, то, что Джекъ сумлъ выразить словами, а это было немного.

Онъ говорилъ спокойно, безъ слезъ, но съ паузами и долгими молчаніями, такъ, какъ ей давно, давно разсказывали тамъ далеко, въ Сибири…

Если бы не Сибирь, она, какъ и д-ръ Дженкинсъ, не сумла бы понять. Но она жила среди отчаянія, и глаза ея видли много обнаженныхъ ранъ. Мсяцъ за мсяцемъ ежедневныхъ сношеній съ преступниками, идіотами, безумными, года, проведенные среди ужаснаго населенія дегенератовъ, научили ее многому. Для нея болзнь викарія не была ужасной новостью, она видла подобныхъ ему во всхъ видахъ и стадіяхъ, начиная со страшныхъ дтей, хохочущихъ и радующихся при вид мученій блки, которую они жгутъ живьемъ, и кончая убійцами-маньяками, бросающимися въ ужасныя оргіи съ окровавленными руками, еще не обсохшими посл совершеннаго убійства.

Разсказъ былъ конченъ, и оба нкоторое время сидли молча.

Въ комнат темнло. Елена нжно гладила голову, лежавшую у нея на колняхъ.

— Скажи мн еще одно, сынъ мой. Что ты собирался длать, когда вылзъ изъ окна? Убжать и поступить на корабль?

— Нтъ, я хотлъ дойти только до утеса. Я больше не могъ терпть…

Голосъ его звучалъ не по-дтски безжизненно и устало.

— А все-таки Дженкинсъ не правъ,— прибавилъ онъ.— Дядя не зналъ, что у меня рука сломана, я изо всхъ силъ старался, чтобы онъ не замтилъ.

Ея рука крпче сжала его руку.— Почему же?

— Видите-ли, мн не удалось его убить, я разъ попробовалъ, да ничего не вышло. Такъ я думалъ: не могу-ли я заставить его убить меня, его тогда повсили бы.

Елена наклонилась и поцловала мальчика. Сумерки медленно уступали мсто темнот, потухающіе уголья въ камин чуть свтили.

— А вдь все это такая чепуха,— вдругъ началъ Джекъ и остановился. Елена продолжала обнимать его.

— Что, дорогой?

— Вы ласкаете меня и возитесь со мной, точно я — Тео. Понятно, я забочусь о малыш, стараюсь сдлать его человкомъ и не даю обижать другимъ, онъ такой нженка! Но его желаніе быть моимъ другомъ и все такое — чушь и чепуха.

— Тео совсмъ ребенокъ и… ему не случалось еще спускаться въ адъ. Его придетъ очередь, когда онъ выростетъ. Но мн кажется, я понимаю тебя.

Джекъ расхохотался. Голосъ его казался рзкимъ и такимъ старымъ въ темнот.

— Вы?— сказалъ онъ.— Славная штука!

Онъ вырвался изъ ея объятій и началъ мшать кочергой потухающія головешки.

— Вы думаете, если вы видли тюрьмы и всякіе… Что вы знаете? Вы чисты. Вашихъ родныхъ разстрливали и вшали и все такое, но ихъ не связывали, не…

Она закрыла ему ротъ рукой.

— Тише! Чьимъ же сыномъ теб быть, какъ не моимъ?

——

Когда Джекъ пришелъ на другое утро угрюмый и неловкій, чтобы проститься съ Еленою, она привтствовала его такъ просто и весело, точно ихъ новыя отношенія существовали много лтъ.

— Такъ, значитъ, ты будешь проводить здсь вс каникулы, если твои родные ничего не будутъ имть противъ. Я съзжу къ нимъ и постараюсь сама уладить дло, можетъ быть они позволятъ мн усыновить тебя. Что же касается до карманныхъ денегъ, то ты раздлишь ихъ съ Тео, а я дамъ побольше, для обоихъ. Доходы мои не особенно велики, и намъ придется жить очень скромно, пока оба мои сына не выростутъ и не начнутъ сами зарабатывать.

Джекъ угрюмо пробормоталъ, что ‘чертовски долго’ ждать двадцати одного года. Онъ боялся разрыдаться, поэтому выражался отрывисто и не особенно изысканно.

На глазахъ Елены были слезы, когда она поцловала его.

— Ты вдь будешь присматривать за Тео? Съ тхъ поръ, какъ я осталась одна, я такъ боюсь за него, у меня никого нтъ, на кого бы я могла положиться. Онъ будетъ музыкантомъ, а музыканты не всегда могутъ назваться счастливыми людьми. Но теперь я совсмъ спокойна, ты У меня есть, а ты любишь пвчихъ птичекъ. Да хранитъ тебя Богъ, сынъ мой!

Это было послднее упоминаніе объ исторіи съ дроздомъ.

IX.

Годъ совершеннолтія Джека былъ для него годомъ испытаній. Онъ выросъ и вступалъ въ жизнь, это всегда бываетъ критическимъ моментомъ, а для него этотъ моментъ былъ особенно мучителенъ.

Онъ изучалъ медицину въ Лондон, и особенно наблюдательные изъ профессоровъ начинали съ интересомъ слдить за его развитіемъ. Когда Джеку случалось увлечься, и онъ сбрасывалъ съ себя напускную холодность и преувеличенную добросовстность, которая обыкновенно мшала ему работать, онъ высказывалъ необычайную для его лтъ широту взгляда и увренность мысли. Не одинъ профессоръ, демонстрируя препараты или производя вскрытіе, съ удивленіемъ смотрлъ на него при его вопросахъ, спрашивая въ свою очередь ‘какъ вы дошли до этого?’

Но эти вспышки геніальности никогда не помогали ему на экзаменахъ. Въ это время онъ снова становился покорнымъ и глуповатымъ ученикомъ, какимъ зналъ его докторъ Кроссъ. Онъ былъ слишкомъ настойчивымъ и усерднымъ работникомъ, чтобы провалиться, но выдерживалъ экзамены безъ всякой славы, только благодаря своему трудолюбію, не выказывая и слдовъ тхъ исключительныхъ способностей, которыя длали его врожденнымъ врачомъ.

Мечтой его жизни, о чемъ онъ, однако, никому не говорилъ, кром Елены, было — сдлаться знаменитымъ дтскимъ врачомъ. Онъ не отдавалъ себ яснаго отчета почему онъ къ этому стремится, но глубоко въ его душ, скрытое подъ кажущимся равнодушіемъ, жило ощущеніе, что именно въ этомъ его призваніе. Онъ полубезсознательно требовалъ у боговъ награды за прошлыя страданія. Боги будутъ справедливы хоть разъ и не отвергнутъ его законнаго требованія. Онъ покорно принялъ проклятіе, наложенное ими на его дтство, не ропталъ противъ ихъ воли, не упалъ безъ силъ при дорог,— и будетъ только дломъ справедливости, если они дадутъ ему исключительное пониманіе болзней и страданій дтей, исключительное право исцлять и помогать. Если бы д-ръ Дженкинсъ умлъ понять…

Во всхъ другихъ отношеніяхъ дтство оставило на немъ даже меньше слдовъ, чмъ опасалась Елена. Оно отразилось только исключительной сдержанностью сужденій, серьезнымъ, рано возмужавшимъ взглядомъ на жизнь. Но горечи не было въ его характер, и если онъ былъ нсколько старше своихъ лтъ, то все-таки казался теперь моложе, чмъ въ 14 лтъ.

Джекъ рдко, говорилъ о Молли даже съ Еленой, и она часто оплакивала его сдержанность, боясь, что за нею скрывается тайное горе. Но какъ ни хорошо она умла читать въ его душ, на этотъ разъ она ошиблась. Джекъ выучился не тратить силъ на безполезное сокрушеніе, но сберегать ихъ до тхъ поръ, когда придетъ время дйствовать. Спасти сестру было его твердымъ намреніемъ, а не пустымъ мечтаніемъ, когда онъ самъ станетъ на ноги, тогда придетъ пора протянуть ей руку помощи, а пока онъ не можетъ этого сдлать, онъ предпочиталъ, чтобы мысль о безпомощности сестры въ рукахъ врага не отвлекала его отъ дла.

Джекъ не видлъ сестру семь лтъ. Онъ зналъ, что ее отдали въ школу въ Труро, а теперь, въ 16 лтъ, она считалась уже взрослой. ‘Будущее лто,— писала тетя Сара въ своемъ рождественскомъ письм,— она вернется домой и займется благотворительностью, я уже стара и не могу работать, какъ прежде, а дядя страдаетъ ревматизмомъ въ сырую погоду. Молли пришла фантазія сдлаться сидлкой, но дядя ршилъ, что она можетъ быть полезна дома и вдали отъ искушеній, поэтому она больше не говорила о своемъ желаніи. Она всегда была хорошей, очень послушной двочкой, и дядя доволенъ его.’

Рождественскія письма, одно отъ тети Сары, другое отъ самой Молли, были, въ продолженіе этихъ семи лтъ, единственной связью между Джекомъ и его прежней жизнью, кром тхъ формальныхъ отчетовъ объ успхахъ, которые онъ посылалъ викарію, и пространныхъ отвтовъ на нихъ, переполненныхъ мудрыми совтами и благочестивыми воззваніями, со вложеніемъ скуднаго чека. Наставленія мало трогали Джека, денежная помощь была черной тнью, омрачавшей его юность, тнью, о которой даже Елена не ршалась заговаривать, такъ какъ не въ силахъ была удалить ее. Только однажды, на Пасх,— Джеку въ то время минуло уже 16 лтъ,— выраженіе его лица, когда онъ отдавалъ ей чекъ, заставило ее нарушить молчаніе. Она протянула свою тонкую руку и погладила его по щек.

— Дорогой мой, ты не увидишь его, пока не станешь совсмъ взрослымъ человкомъ.

— Но я долженъ сть его хлбъ,— отвтилъ онъ медленно, задумчиво.— Бездомныя собаки на улиц счастливе меня: он не знаютъ, кто бросаетъ имъ объдки.

——

Когда Джекъ вернулся въ школу, Елена, не смотря на свое слабое здоровье, снова ршилась на утомительную поздку въ Порткэррикъ, и повторила не имвшую въ первый разъ успха, просьбу, чтобы викарій разршилъ ей усыновить мальчика.

— Я въ состояніи содержать его, пока онъ не встанетъ на ноги,— говорила она,— и это уничтожило бы много осложненій. Разъ вы позволяете ему жить со мной, зачмъ вы платите за его ученье? Будетъ только справедливо, чтобы я, пользующаяся всей его привязанностью, приняла на себя и расходы. Это слишкомъ ничтожная плата за ту пользу, которую онъ принесъ моему собственному сыну. И самъ мальчикъ чувствовалъ бы себя счастливе.

Только крпко сжатыя губы викарія показывали, что Елена оскорбила его, лицо же оставалось неподвижно.

— Дло не въ счастіи Джека, а въ справедливости или несправедливсти,— отвтилъ онъ.— Сынъ моего покойнаго брата иметъ право на то, чтобы я одвалъ, кормилъ его далъ бы ему приличное христіанское воспитаніе, и я не сброшу съ себя своихъ обязанностей. Довольно того, что я согласился отступиться отъ него, дозволилъ постороннимъ занять то мсто, которое, передъ лицомъ божіимъ, принадлежитъ мн и моей жен. Что мальчикъ оказался недостойнымъ, что онъ заплатилъ мн злобой и ненавистью — къ длу не относится. Мой долгъ — заботиться о немъ.

Елена покорилась, настаивая дольше, она рисковала разбудить въ викаріи враждебныя чувства, а если бы онъ захотлъ взять мальчика домой, она не имла бы права бороться.

— Я снова пыталась, дитя мое,— сказала Елена Джеку въ свое ближайшее посщеніе школы,— и меня снова постигла неудача. Придется теб потерпть.

Взглянувъ, Елена увидла складку, появившуюся вокругъ его рта, и была поражена этимъ сходствомъ съ викаріемъ. Въ голос его тоже звучали дядины ноты, когда онъ отвтилъ:

— Очень жаль, что вы здили такъ далеко по пустякамъ. Если бы вы спросили меня, я бы впередъ могъ сказать, что не стоитъ.

Въ день своего совершеннолтія Джекъ получилъ отъ дяди приглашеніе пріхать въ Порткэррикъ, чтобы познакомиться съ положеніемъ оставленнаго капитаномъ Рэймондомъ, маленькаго состоянія, которымъ управлялъ викарій. ‘Я сохранилъ его неприкосновеннымъ для тебя и для твоей сестры,— писалъ викарій,— и для этого принялъ на свой счетъ вс расходы по вашему воспитанію. Такъ какъ вы мои ближайшіе родственники, то наслдуете и то немногое, что я имю, поэтому теб необходимо знать, какъ помщенъ капиталъ, Я предполагаю также, что теб пріятно будетъ, посл столькихъ лтъ, свидться съ сестрой’.

Джекъ отвтилъ холодно, но вжливо, отклонивъ приглашеніе.

‘Прошу васъ восполнить изъ моей части все, что вы издержали на мое воспитаніе, если же еще что-нибудь останется, то сохраните для моей сестры. Я постараюсь вернуть и то, что она стоила вамъ. Что же касается тхъ денегъ, которыя вы желаете оставить мн, я не нуждаюсь въ нихъ’.

Письмо кончалось короткимъ: ‘Преданный вамъ и т. д’.

На лтніе каникулы Джекъ похалъ, какъ всегда, въ Шенклинъ. Елена не встртила его на платформ, и когда онъ вышелъ со станціи, глубокія морщины прорзались вокругъ его рта. Онъ уже давно безпокоился о ея здоровьи и зналъ, что ничто, кром серьезной болзни, не могло удержать ее дома, когда его ждутъ. Подойдя къ котеджу, Джекъ вдругъ остановился, дыханье замерло въ его груди: длинная втка жасмина, оторванная отъ стны ночной бурей, валялась на ступенькахъ лстницы, на клумбахъ полегли пунсовыя гвоздики,— любимые цвты Елены, которая ухаживала за ними, какъ за дтьми.

Прислуга сказала Джеку, что барыня лежитъ въ гостиной на диван. Ей вс эти дни нездоровилось, но она настояла на томъ, чтобы встать сегодня, потому что онъ долженъ былъ пріхать. Тихонько войдя въ комнату, Джекъ нашелъ ее спящей и неподвижно стоялъ, глядя на нее. Морщины вокругъ его рта стали еще рзче: она перемнилась больше, чмъ онъ боялся.

Когда Елена проснулась, Джекъ поцловалъ ее безъ видимыхъ признаковъ волненія и заговорилъ о постороннихъ вещахъ.

Она украдкой присматривалась къ нему и видла, что онъ все понялъ. ‘Онъ самъ врачъ и долженъ знать,— подумала она,— съ Тео будетъ другое дло’.

— Когда прідетъ Тео?— спросилъ Джекъ, точно читая ея мысли.

— На будущей недл. Каникулы въ консерваторіи начнутся въ субботу, а онъ еще долженъ остановиться въ Париж. Конрадъ хочетъ, чтобы Сенъ-Сансъ прослушалъ его.

Тео учился въ Берлин у Іоахима. Осенью онъ долженъ былъ въ первый разъ выступить публично, и отъ него ожидали очень многаго.

— Я очень рада, что ты побудешь со мной одинъ нсколько дней до его прізда,— продолжала Елена,— есть много вопросовъ, о которыхъ я хотла поговорить съ тобой.

— О Тео?

— Главнымъ образомъ, да. Онъ не такой… взрослый, какъ ты, мой дорогой, можетъ быть это потому, что онъ — геній, а геніи всегда остаются дтьми. Теб придется быть взрослымъ за него и за себя, когда…

Она прервала свою рчь, незачмъ было кончать, она видла, что Джекъ понялъ. Онъ молча сидлъ съ минуту, потомъ посмотрлъ на нее и заставилъ себя улыбнуться.

— Да, ему будетъ тяжело. Однако, надо кому нибудь быть геніемъ, чтобы мы, остальные, могли наслаждаться музыкой. Хорошо, что судьба не наградила меня талантомъ, при такомъ положеніи вещей.

Елена тихонько засмялась и взяла его руку.

— Это было бы меньшимъ проклятіемъ? Однако, эти проклятія стали благословеніемъ для старухи, которая любитъ тебя, мой врный и почтенный совтникъ. Придетъ время, когда молодая женщина полюбитъ тебя, и ты самъ съ нею станешь молодъ. Я бы хотла видть тебя молодымъ, хоть на пять минутъ.

— Совсмъ не нужно, разъ у насъ есть Тео. Онъ не только молодъ, онъ вчно будетъ юнъ.

— Бдный Тео!— Она вздохнула, а Джекъ, вмсто отвта, поцловалъ ея руку.

— Мама,— сказалъ онъ, стараясь не смотрть ей въ глаза,— ты что-то общала мн прошлый мсяцъ?

— Да, дорогой, и сдержала общаніе.

Онъ вздрогнулъ и взглянулъ на нее.

— Ты здила въ Лондонъ и… не сказала мн?

— Конечно, нтъ. Случайно одинъ изъ спеціалистовъ, о которыхъ ты упоминалъ, пріхалъ на прошлой недл въ Вентноръ, я и подумала, что лучше ужъ сдлаю это дло, достала рекомендацію и…

— Кто такой?

— Профессоръ Бруксъ. Не стоило писать теб объ этомъ, потому что ты долженъ былъ и такъ пріхать.

— И онъ?..

— Да, это ракъ.

Послышался странный звукъ, точно кто захлебнулся, потомъ настала тишина. Джекъ сидлъ молча, неподвижно глядя передъ собой, какъ каменное изваяніе.

— Неужели ты такъ пораженъ, дорогой? Я давно думала объ этомъ и мн казалось… мн казалось, что ты… догадываешься.

Онъ медленно поднялъ глаза, блдный, какъ полотно.

— Я подозрвалъ, но другое дло — знать. Онъ думаетъ?..

— Онъ хочетъ повидать тебя. Я сказала ему, что ты прідешь, и онъ назначилъ завтра. Онъ отказался сообщить мн какія-нибудь подробности, даже самый фактъ не отрицалъ лишь потому, что видлъ, какъ я сама уврена въ этомъ.— Снова наступило молчаніе. Когда Елена опять заговорила, голосъ ея былъ еще тише и слегка дрожалъ.

— Я хочу сказать теб одну вещь, и ты долженъ помнить ее всю жизнь. Самъ того не зная, ты былъ мн утшеніемъ въ тяжеломъ гор. Удлъ каждой матери — создавать въ своемъ воображеніи такого сына, о какомъ она мечтала, и когда уже состарится — увидть, что сынъ не похожъ на ея мечту, можетъ быть, онъ и лучше, но не такой, какъ она мечтала. Я не имю права упрекать судьбу, что она надлила моего сына артистическимъ талантомъ и ограниченностью, которая часто идетъ объ руку съ талантомъ. Можетъ быть, онъ для меня еще дороже, потому что его натура такъ странна и чужда моей. Но ты, въ комъ нтъ ни капли моей крови, былъ другимъ моимъ сыномъ, сыномъ моихъ тайныхъ надеждъ, и я спокойне иду навстрчу смерти, потому что я вижу осуществленіе моихъ желаній, вижу сына, на котораго могу положиться.

Вмсто отвта, Джекъ опустился передъ ней на колни и прижался лицомъ къ ея груди.

— Я могу положиться на тебя,— она еще разъ повторила эти слова:— Я могу положиться на тебя, доврить теб Тео. Если бы у меня не было тебя, я должна бы умереть и — подумай только!— оставить его одного…

Джекъ внезапно поднялъ голову, и она увидла, какъ онъ блденъ.

— А разв ты не оставишь меня одного? Тео — у Тео буду я, а кто будетъ у меня? Кто на свт есть у меня, кром тебя? Какая была твоя жизнь? А теперь, когда я могъ бы доставить теб счастье и покой… Это несправедливо! Несправедливо! Ахъ, ради Бога не будемъ говорить!

Онъ вырвалъ свою руку изъ руки Елены и поспшно вышелъ.

Елена слышала, какъ хлопнула выходная дверь, какъ поспшные шаги раздались по дорожк сада, потомъ все стало тихо, и она, задыхаясь, откинулась на подушки.

Взрывъ скорби Джека заставилъ ея сердце забиться отъ страха: это было такъ не свойственно ему.

А Джекъ лежалъ въ это время на земл, подъ деревомъ, уткнувшись лицомъ въ траву. Наконецъ, онъ всталъ и, походивъ взадъ и впередъ по саду, вошелъ на веранду съ обычнымъ видомъ.

— Мама,— сказалъ онъ,— я подвяжу жасминъ, а потомъ и велю Элиз дать чай и помочь теб лечь въ постель. Ты не должна утомляться.

На слдующій день Джекъ пошелъ къ Бруксу и съ неподвижнымъ лицомъ выслушалъ приговоръ.

Больная, по словамъ профессора, могла еще прожить годъ и даже больше, или только нсколько мсяцевъ. Нельзя сказать опредленно, когда имешь дло съ внутреннимъ ракомъ.

Онъ не совтуетъ операціи, она можетъ продолжить жизнь, но лишь на нсколько мсяцевъ, милосердне ничего не длать.

— Если бы это была моя мать,— осторожно сказалъ профессоръ,— я бы не хотлъ операціи.

Голосъ Джека былъ твердъ и не дрожалъ, когда онъ спросилъ:

— Вы думаете, что она не будетъ слишкомъ страдать?

Профессоръ колебался.

— Это зависитъ… Можетъ быть, не очень, если болзнь пойдетъ быстро, но ракъ всегда останется ракомъ, и возможно что…

Онъ остановился съ чувствомъ глубокаго изумленія при вид безучастнаго лица Джека.

— Что это — безчувственность или самообладаніе?— подумалъ онъ. Но тутъ онъ замтилъ мелкія капли пота, выступившія на лбу Джека. ‘Бдный мальчикъ’!

На слдующей недл явился Тео, сіяющій, какъ воплощенный солнечный лучъ, существо, незнакомое съ горемъ и смертью. Елена написала ему въ Парижъ, что была больна и еще недостаточно окрпла, чтобы выходить, поэтому онъ былъ подготовленъ къ тому, что его встртилъ на станціи только Джекъ, и что онъ нашелъ мать лежащею на диван. Онъ влетлъ съ сіяющимъ лицомъ, въ ореол золотистыхъ локоновъ, со скрипкой въ рукахъ, бросился передъ Еленой на колни, горячо обнималъ и цловалъ ее, усыпая диванъ привезенными подарками.

— Какъ ты смешь, мамочка, хворать, когда мы узжаемъ? Разв для того, чтобы доставить Джеку случай проявить свое искусство? Но это ужъ слишкомъ далеко распространять материнскую предусмотрительность! А какъ ты похудла! Однако, торопись выздоравливать, пока еще стоитъ хорошая погода, вдь мы должны покатать тебя на лодк. Постой-ка, у меня тамъ есть что-то, что сразу вылчитъ тебя однимъ своимъ видомъ!

Онъ вылетлъ въ переднюю и вернулся съ громаднымъ снопомъ блыхъ лилій, который онъ съ трудомъ держалъ двумя руками, и засыпалъ ими диванъ.

— Видли-ли вы когда нибудь такую красоту? Я былъ проздомъ въ Гавр, тамъ украшаютъ лиліями статуи мадонны въ церквахъ, и крестьянки продаютъ ихъ на рынк. А я скупилъ ихъ вс для моей собственной мадонны.

— И везъ ихъ все время? Вмст со скрипкой?

— Что же, мамуся, вдь ангелы въ неб носятъ лиліи и музыкальные инструменты? Чмъ же я хуже? Море сегодня было точно небо, блыя чайки летали, какъ серафимы, а блестящія рыбы веселились, какъ души праведниковъ посл смерти. Джекъ, что ты какой мрачный? Слишкомъ много мертвецовъ рзалъ, а?

Джекъ стоялъ у окна, смотрлъ на цвтущій садъ и удивлялся, какъ много можетъ вынести человкъ. Онъ повернулъ къ Тео свое окаменлое лицо:

— О, я въ порядк, благодарю тебя.

— А не лучше-ли поставить лиліи въ воду?

— Да, только придется поставить ихъ, должно быть, въ ванну.

— Мамуся, да ты просто красавица! Теб всегда надо лежать такъ, засыпанной лиліями.

Когда онъ наклонился и сталъ собирать цвты, Елена обвила его руками, притянула къ себ и прижалась щекой къ его щек.

— Коханку мой!— Глаза ея сіяли тмъ свтомъ, который всегда зажигало въ нихъ появленіе Тео, голосъ звучалъ еще задушевне, произнося родныя слова.

А Джекъ, чужой, смотрлъ на нихъ безъ горечи, безъ зависти, но съ болью въ сердц. Онъ привыкъ къ этому много лтъ тому назадъ, но чувствовалъ каждый разъ боль. Это было неизбжно, и онъ долженъ былъ покориться и страдать молча. Въ конц концовъ, его безграничная преданность доставляла ей меньше радости, чмъ одно прикосновеніе этого жизнерадостнаго созданія, однако, она и его любила такъ сильно, какъ только могла любить того, кто былъ не Тео, и въ чьихъ жилахъ текла не польская кровь.

— Она видитъ въ немъ родину,— думалъ онъ,— а ему до родины столько же дла, какъ мн до Эльдорадо.

Тео убжалъ со смхомъ, съ руками, полными лилій, неся на плечахъ мурлыкающаго черненькаго котика, съ головы до хвоста осыпаннаго ихъ золотою пылію.

Дверь закрылась за нимъ, и свтъ потухъ въ глазахъ Елены.

— Джекъ, какъ мы скажемъ ему? Будетъ святотатствомъ омрачить его радость, онъ — свтлый Бальдуръ.

Джекъ поправилъ подушку подъ ея головой, нагнулся и сталъ собирать разсыпанные по полу лепестки лилій.

Онъ заговорилъ, не глядя на нее.

— Позволь мн сказать ему, мама, это меньше поразитъ его отъ меня, да и Бруксъ запретилъ теб волноваться.

На лиц Елены выразилась борьба.

— Нтъ милый!— сказала она, наконецъ.— Мы ничего не скажемъ ему. Пусть онъ проведетъ это лто беззаботно. Вспомни, онъ выступаетъ осенью, а это можетъ потрясти его нервы и испортить первый концертъ, который такъ много значитъ! Сейчасъ нтъ надобности торопиться, я… я пока еще не часто страдаю, а онъ опять удетъ въ Германію въ сентябр, до тхъ поръ онъ самъ догадается…

Джекъ наклонился надъ ней и крпко поцловалъ ее.

— Какъ хочешь, мама. Пусть это будетъ наша тайна, твоя и моя.

X.

Каникулы проходили, и Тео ничего не подозрвалъ.

Слабость матери и невозможность для нея принять участіе во всхъ задуманныхъ имъ прогулкахъ были для него горькимъ разочарованіемъ, его нжная, свтлая душа не понимала удовольствій, которыхъ нельзя раздлить съ другими, онъ свято сберегалъ свои немногія лишнія деньги, чтобы попутешествовать съ матерью лтомъ. Не имя возможности выполнить свои планы, онъ теперь тратилъ деньги на персики и оранжерейный виноградъ для Елены, а время — на поиски за цвтами и раковинами, устраивая морской акваріумъ, чтобы позабавить ее. Въ сумерки онъ часами просиживалъ за роялемъ, импровизируя нжныя фантазіи, а она лежала и слушала его, держа въ своихъ рукахъ руку Джека.

— Слышишь, мамочка, какъ плещетъ вода о дно лодки,— говорилъ онъ,— въ будущемъ году мы подемъ съ тобой кататься, и ты услышишь настоящій плескъ, вмсто моего подражанія.

— Я предпочитаю твое подражаніе, мой дорогой,— весело отвчала она и крпко сжимала руку Джека…

Для Елены и Джека это было тяжелое лто, по временамъ настолько тяжелое, что мужество Джека иногда готово было измнить ему, если бы она не поддерживала его своимъ безконечнымъ терпніемъ. Болзнь еще не достигла самой мучительной степени, но и теперь уже бывали нердко долгія безсонныя ночи, когда Джекъ сидлъ у ея постели, читая ей вслухъ, или, когда ей бывало очень худо, молча глядя на нее. Часто она умоляла его уйти и лечь въ постель. ‘Право, мн будетъ совсмъ хорошо’,— говорила она, втайн боясь остаться одной среди ужасовъ долгой ночи страданья и не мене опасаясь, что недостатокъ сна подорветъ его здоровье.

— Позволь мн какъ можно дольше быть съ тобой, мама,— нжно отвчалъ онъ, и она сдавалась съ легкимъ вздохомъ облегченія.

Наконецъ, наступалъ день, а съ нимъ являлся Тео, веселый и сіяющій, съ длинными, осыпанными росой втками жимолости, которыми онъ заплеталъ спинку ея постели.

— Ты хорошо спала, мамочка?— Иногда онъ, замчая утомленное лицо Джека, говорилъ: — Ты слишкомъ много работаешь, старина.

Однажды Тео вышелъ за Джекомъ въ садъ и просунулъ подъ его руку свою гибкую, сильную руку съ подвижными пальцами музыканта.

— Джекъ,— сказалъ онъ,— я безпокоюсь о теб. Мн кажется, у тебя есть какія-то заботы.

Джекъ задумался на мгновеніе, потомъ взглянулъ ему въ лицо, улыбнувшись своей серьезной улыбкой.

— Сердечныя заботы, думаешь ты? Милый мой мальчикъ, вдь я самая обыкновенная ломовая лошадь, я не могу сбросить съ себя хомутъ и влюбляться, какъ вы, артисты. А кстати, куда двалась та двица, которой ты посвятилъ романсъ прошлымъ лтомъ?

Способность Тео постоянно влюбляться служила вчнымъ предметомъ шутокъ для его домашнихъ. Мене любящей матери, чмъ Елена, могли бы немножко наскучить его вчные восторги по адресу то одной, то другой двушки, съ которой онъ сидлъ рядомъ въ концерт или встртился на улиц. Онъ умлъ находить сходство то съ ливійской Сивиллой, то съ мадонной della Ріа, или Notre Dame des roches тамъ, гд Джекъ видлъ только женщину, похожую на всхъ другихъ. Однажды, бродя по берегу моря, они увидли босоногую рыбачку, сидвшую на низкой скал у самой воды и чинившую отцовскую сть, ея растрепанные втромъ волосы висли по плечамъ, за ея спиной разливался багровый свтъ заката, мокрый песокъ блестлъ кругомъ.

Въ продолженіе цлой недли Тео волновался и страдалъ, не смотря на проливной дождь онъ ежедневно путешествовалъ по скользкимъ скаламъ въ деревню, гд она жила, и возвращался вечеромъ, промокшій до костей, блдный отъ усталости и разочарованный, что ему не удалось увидть ее. Но пришло воскресенье, и онъ встртилъ ее, когда она шла въ церковь въ лучшемъ своемъ плать, въ блестящихъ неуклюжихъ сапогахъ, жавшихъ ей ноги, съ гладко причесанными густыми волосами подъ чудовищной шляпкой, на которой качались большія, безобразныя искусственныя розы. Онъ вернулся домой съ трагическимъ выраженіемъ лица, но излчился.

Отъ его страсти къ босоногой незнакомк не осталось ничего, кром восхитительнаго романса для скрипки, названнаго имъ ‘Сти рыбачки’.

Когда каникулы прошли, Тео вернулся въ Германію.

Елена настояла на томъ, чтобы отъ него скрыли истину.

— Мама,— сказалъ, наконецъ, Джекъ,— вдь онъ узнаетъ же когда-нибудь. Не приберегай этотъ ударъ къ самому концу. И… Германія такъ далеко.

— Время еще есть, пусть онъ спокойно дастъ свои первые концерты. Мы можемъ послать за нимъ, когда мн станетъ хуже. А когда онъ прідетъ, ты долженъ скрыть отъ него тяжелое зрлище, мой дорогой. Я… я видла., какъ умираютъ отъ рака, и не хочу, чтобы Тео…

— Мама!— прервалъ ее Джекъ,— это несправедливо! Онъ тоже человкъ, и ты не имешь права лишать его человческихъ чувствъ. Ты стоишь передъ нимъ со щитомъ, а вдь такимъ образомъ онъ никогда не выучится жить.

— Онъ успетъ выучиться — посл.

— Посл… а ты будешь одинока эту послднюю зиму!

— Нтъ, дорогой, я не буду одинока, разъ ты со мной.

— Да, конечно, я съ тобой, но я не Тео. Мама, ты жертвовала собой всю жизнь, а теперь въ конц… Не хорошо доводить свое безкорыстіе до этого, не справедливо даже.

— Было бы несправедливе съ моей стороны мшать ему совершенствоваться. Артистъ — высокій служитель божій, онъ принадлежитъ всмъ людямъ и никому. Я не имю права отрывать его отъ музыки, только потому, что я умираю, такъ могутъ поступать матери, у сыновей которыхъ нтъ таланта.

Джекъ смотрлъ въ землю, крпко сжавъ зубы.

— Слава Богу, что у меня нтъ таланта!— сказалъ онъ, наконецъ. Елена притянула его къ себ и поцловала въ лобъ.

— И я готова благодарить Бога за это.

Когда Тео ухалъ, Джекъ перевезъ Елену въ Лондонъ и поселился вмст съ нею недалеко отъ Нью-Гардена. Ежедневное путешествіе въ городъ и обратно было лишнимъ утомленіемъ въ его рабочей жизни, но тамъ Елена могла дышать свжимъ воздухомъ и видть передъ собой деревья, и это давало имъ возможность провести вмст т немногіе мсяцы, которые ей суждено было еще прожить.

Въ эту зиму Джекъ провалился на экзаменахъ, это была единственная неудача въ его студенческой жизни.

Прежде чмъ начался экзаменъ, онъ уже чувствовалъ, что не выдержитъ его, онъ провелъ ужасную ночь у постели Елены, голова его болла, въ вискахъ такъ стучало, что полъ, казалось, колебался подъ ногами. Занявъ свое мсто, онъ оглянулся на товарищей-студентовъ. Нкоторые изъ нихъ были нервно возбуждены, другіе имли угнетенный и только немногіе — спокойный, дловой видъ. Джекъ нкоторое время наблюдалъ за ними съ какимъ-то смутнымъ любопытствомъ, они казались ему такими далекими, озабоченными такими пустяками. Право, ничто не иметъ значенія, кром безнадежныхъ вещей, какъ, напримръ, ракъ, можетъ быть, ихъ спросятъ о немъ, экзаменаторы, предлагающіе вопросы, и студенты, отвчающіе на нихъ, будутъ думать, что имъ что-нибудь извстно о немъ, точно человку можетъ быть что-нибудь извстно о рак, пока любимый близкій не будетъ умирать отъ него. Тогда лишь онъ узнаетъ единственную вещь, которую можно знать: что мы ничего, ничего не можемъ сдлать!

Джекъ закрылъ глаза, невыносимый ужасъ прошлой ночи напалъ на него и снова началъ душить его. ‘О, не стоитъ!— думалъ онъ.— Я никуда не гожусь сегодня, лучше уйти.’ Потомъ онъ постарался встряхнуться и тупо погрузился въ заданную работу. Въ конц дня одинъ изъ экзаменаторовъ съ дружескимъ участіемъ подошелъ къ нему.

— Вы сегодня на себя не похожи, Рэймондъ, боюсь, что вы несовсмъ здоровы.

— Да, несовсмъ,— отвтилъ Джекъ.— Было глупо съ моей стороны приходить. Я, конечно, провалился.

— Боюсь, что да. У васъ такой видъ, что вамъ лучше всего лечь въ постель. Что съ вами?

— О, ничего особеннаго, благодарю васъ.

Черезъ два или три дня посл этого тотъ же экзаменаторъ встртилъ его на улиц, подошелъ къ нему и заговорилъ.

— Рэймондъ, профессоръ Бруксъ вчера обдалъ со мной и говорилъ о васъ. Отчего вы не сказали, что провели ночь при больной ракомъ? Вы были не въ состояніи держать экзаменъ. Мн очень жаль, онъ сказалъ, что вамъ очень тяжело.

Глаза Джека загорлись.

— Да, женщин, которая моетъ полы въ препаровочной тоже тяжело. У нея умеръ ребенокъ на прошлой недл, и я видлъ, какъ она плакала на лстниц надъ кускомъ хлба съ сыромъ. Но она не бросила работу, личныя огорченія людей не должны имть ничего общаго съ ихъ дломъ.

Экзаменаторъ съ изумленіемъ посмотрлъ на него.

— Мн очень жаль,— снова кротко повторилъ онъ.— Больная — ваша мать? Есть-ли у васъ друзья въ Лондон?

— Благодарю васъ, профессоръ Бруксъ былъ очень добръ ко мн, а также докторъ, который лчитъ ее. Что касается до друзей, никто ничего не можетъ сдлать.

— А если бы можно было что-нибудь сдлать, вы дадите мн знать? Объ экзаменахъ, не заботьтесь, вы выдержите ихъ въ будущемъ году. У васъ вс задатки прекраснаго врача.

А въ это время Тео покорилъ Берлинъ, Парижъ и Вну. Энтузіазмъ, вызванный его игрой, могъ бы вскружить и боле мудрую голову, но характеръ Тео былъ чуждъ мелкаго тщеславія и самообожанія.

Первый мсяцъ или два — слава тшила его, онъ посылалъ домой восхитительныя каррикатуры перомъ и карандашомъ, изображая себя или въ вид ‘послдняго новйшаго Мумбо-Джумсо’ на трон, съ львиной гривой, но еще короткой, неотросшей, не закрывающей длинныхъ ослиныхъ ушей, или въ вид неловкаго деревенскаго парня, ухмыляющагося изъ за скрипки передъ очарованными музыкальными критиками въ очкахъ.

Очень скоро оваціи публики опротивли ему. ‘Люди глазютъ на меня,— писалъ онъ,— какъ на гориллу въ клтк, и такъ хлопаютъ, когда я выхожу, что меня подмываетъ сказать, какъ клоуны въ цирк: ‘вотъ и мы!’, и перекувырнуться на эстрад. Не стоитъ даже и пробовать играть порядочно! Разв можно увлечься музыкой передъ публикой, которая только и думаетъ о томъ, на какой ног ты стоишь и какой у тебя проборъ на голов.

Я ненавижу женщинъ! Он во время концерта не въ тактъ хлопаютъ верами, а посл окружаютъ тебя, декольтированныя и затянутыя, говорятъ о своей душ, шурша атласными и бархатными шлейфами, такъ, что готовъ отдать лучшую струну, только бы он подобрали ихъ и прикрыли ими свои плечи. Я увренъ, что он дурно обращаются со своими горничными’.

Въ слдующемъ письм былъ присланъ чекъ и изображеніе весело пляшущаго на одной ног человчка.

‘Дорогая мамуся!— начиналась наскоро нацарапанная записка.— Это теб на виноградъ и на катанье въ карет. Гауптманъ (импрессаріо) раскошелился и скоро у меня будетъ еще куча денегъ. Торопись, торопись, торопись поправляться и носи т кружева, которыя я посылаю по почт. Теперь довольно теб копить и лишать себя всего, а старина Джекъ можетъ купить себ столько скелетовъ, сколько, захочетъ.’

— Мама,— сказалъ Джекъ, складывая письмо,— жестоко оставлять его дольше въ неизвстности:

Слезы медленно потекли изъ-подъ опущенныхъ рсницъ Елены, даже чтеніе письма было уже утомительнымъ для нея, и голосъ ея дрожалъ отъ слабости.

— Можешь теперь сказать Тео, если хочешь, мой дорогой, это уже не повредитъ его успху.— Голосъ ея оборвался, и она нервно прибавила:— И… Джекъ…

— Что, мама?

— Ты не скажешь ему, что это такая ужасная болзнь? Ты знаешь, слово ‘ракъ’ бываетъ такимъ ударомъ… Конечно, мн можетъ стать еще хуже… Но морфинъ такъ облегчаетъ…

— Да, я такъ и скажу ему.

Джокъ написалъ Тео и звалъ его домой, какъ только позволитъ ангажементъ, онъ не сказалъ ему всей правды, однако и того, что онъ написалъ было достаточно, чтобы подготовить Тео ко всему. Въ отвтъ пришла телеграмма: Тео былъ уже въ дорог, предоставивъ импрессаріо извиниться передъ взволнованной парижской публикой.

Когда, наконецъ, Тео узналъ всю правду, онъ перенесъ ее съ большимъ достоинствомъ и терпніемъ, чмъ предполагалъ Джекъ. Казалось, неожиданный ударъ разбудилъ въ его душ отголоски материнскаго характера. Въ ея присутствіи онъ ни разу не потерялъ самообладанія, но однажды Джекъ, войдя поздно ночью къ нему въ комнату, нашелъ его у окна, забившагося въ уголъ, блднаго и дрожащаго отъ ужаса. Онъ вскочилъ при вид своего всегдашняго покровителя и, какъ испуганное дитя, уцпился за руку, Джека.

— О, какъ я радъ, что ты пришелъ! Мн такъ страшно!

Джекъ слъ рядомъ съ нимъ на кровать и обнялъ рукою, чтобы успокоить его нервную дрожь.

Онъ не понималъ, его собственное горе не походило на это, но въ немъ говорилъ врачъ, и онъ былъ счастливъ, если могъ помочь и облегчить страданіе, даже не понимая его.

Черезъ нсколько минутъ Тео поднялъ голову, онъ еще былъ блденъ, но пересталъ дрожать, зубы его больше не стучали.

— Какъ ты добръ ко мн, старина,— проговорилъ онъ,— я задерживаю тебя, когда ты такъ усталъ.

— Ничего, я привыкъ.

— Джекъ, теб никогда не бываетъ страшно, никогда?

— Я не понимаю. Страшно чего?

— Смерти.

Брови Джека сдвинулись.

— Ну,— медленно сказалъ онъ,— если ужъ бояться, то есть вещи пострашне смерти.

— Я не о собственной смерти думалъ, это пустяки, я хотлъ сказать…

— О смерти близкихъ? Да, это хуже. Но со временемъ и къ этому можно привыкнуть.

— Нтъ, все не то! Я думалъ… вчное присутствіе ея, одна мысль о томъ, что она всегда здсь, всегда ждетъ и караулитъ того, кого мы любимъ. Я… никогда прежде не думалъ объ этомъ, это точно яма, вырытая подъ нашими ногами и говорящая: ‘перешагни черезъ меня, если смешь.’ Кажется, будешь всю жизнь бояться любить: если боги увидятъ, они возьмутъ любимаго человка…

Джекъ сидлъ, молча, задумавшись, горькія морщины прорзались вокругъ его рта.

— Все равно,— сказалъ онъ, наконецъ.— Мы должны быть счастливы, если съ тми, кого мы любимъ, не случится чего-либо похуже, чмъ смерть. Мн кажется, смерть довольно ничтожная вещь, принимая во вниманіе, какъ люди сокрушаются надъ ней. И разв стоитъ ломать себ надъ ней голову? Слушай, Тео, если на тебя нападетъ ужасъ или тоска, не сиди одинъ, держись крпко за меня, и я какъ-нибудь вытащу тебя.

— Разв у тебя самого мало ужаса и тоски? А кром того, не могу же я всю жизнь держаться за тебя!

— Почему же нтъ? Для чего же я здсь? Я не умю играть на скрипк.

Тео со вздохомъ всталъ, вытянувъ руки надъ головой.

— Благодари боговъ за это,— сказалъ онъ.— Знаешь-ли ты, что Гауптманъ опять телеграфировалъ? Онъ хочетъ, чтобы я завтра вечеромъ вернулся въ Парижъ и игралъ въ Бетховенскомъ концерт въ Шателэ.

— Да, и ты долженъ хать и играть, какъ можно лучше, иначе твоя мать будетъ разочарована. А теперь ложись въ постель и изволь спать черезъ пять минутъ, ты долженъ хать рано утромъ, чтобы захватить пароходъ. Я тебя разбужу, я все равно не лягу.

Игралъ ли Тео на слдующій вечеръ въ концерт, какъ могъ лучше или нтъ,— однако онъ игралъ такъ, что удовлетворилъ и публику, и своего импрессаріо.

Онъ сжималъ зубы при гром апплодисментовъ, нервы его были напряжены до той степени, когда каждый звукъ кажется угрозой, а толпа — разъяреннымъ звремъ.

Возбужденная публика, кричащая, апплодирующая, машущая афишками и платками, заставляла его страдать и приводила въ ужасъ, онъ въ отчаяніи закрылъ глаза.

— Бисъ! Бисъ!— ревла толпа.— Бисъ!

Дыханіе замерло въ его груди, ему хотлось обими руками зажать уши, чтобы не слышать. Крики звучали, какъ удары кнута, какъ святотатство, ему хотлось крикнуть: ‘замолчите! Сжальтесь! Я не могу играть, моя мать умираетъ’!

Онъ хотлъ сойти съ эстрады, но на ступенькахъ импрессаріо вложилъ ему въ руки скрипку. Онъ оттолкнулъ ее.

— Не могу… Усталъ.

— Что нибудь, что хотите, скорй! Или мы никогда не освободимся сегодня! Только такъ и можно заставить ихъ замолчать!

Тео машинально взялъ скрипку и вернулся на эстраду. Крики и апплодисменты мгновенно смолкли, какъ только онъ взмахнулъ смычкомъ. Наступило молчаніе, и онъ увидлъ, что ему нечего играть. Онъ печально смотрлъ на море головъ, память его казалась чистой, вымытой доской, ни одной ноты, ни одного названія піесы не сохранилось въ ней.

Однако, онъ долженъ что-нибудь сыграть, слушатели замерли въ напряженномъ ожиданіи, а ему нечего дать имъ. Тонкимъ туманомъ заволоклись передъ его глазами сіяющія люстры, въ конц залы было какое-то темное пятно, и онъ устремилъ на него свой взглядъ, стараясь вспомнить. Вдругъ изъ тни выплыла комната, полутемная, грустная, полная скорби, мать съ блднымъ, измученнымъ лицомъ, со слабыми, исхудавшими руками, рядомъ съ кроватью молчаливо, сидящая фигура съ утомленными глазами…

Тео началъ играть. Что ему было до публики — онъ забылъ ее, онъ игралъ не для парижанъ, не въ концерт, а для Елены и Джека. Когда онъ окончилъ, все было тихо, затмъ внезапно раздался громъ апплодисментовъ. Онъ вздрогнулъ и быстро спустился съ эстрады.

Въ ‘артистической’ комнат Конрадъ схватилъ его за рукавъ.

— Тео,— хрипло сказалъ онъ,— это было… твое?

Тео съ отчаяніемъ оглядывался, неумолкающій громъ апплодисментовъ наполнялъ его ужасомъ, казалось, невозможно было убжать отъ этого злораднаго преслдованія.

— Я… Это вышло по мр того, какъ я игралъ. Разв очень плохо? Дядя Конрадъ, останови ихъ, пусть оставятъ меня въ поко! Я…

Онъ былъ блденъ и дрожалъ. Конрадъ тоже поблднлъ, но по другой причин. Онъ торжественно положилъ руку на плечо юноши.

— Воздай хвалу Богу,— сказалъ онъ,— за его великій даръ — твой талантъ.

Тео вдругъ разразился страстными рыданіями.

— А мама умираетъ…

На послдніе зимніе мсяцы Тео не принялъ ангажемента на континент. Напрасно импрессаріо убждалъ, умолялъ и грозилъ, ему все-таки пришлось покориться, и онъ сталъ устраивать концерты въ Лондон.

Къ счастью, сборы давали настолько достаточно, чтобы поддержать довольство въ скромномъ хозяйств и окружить Елену тмъ комфортомъ, который могъ хотя нсколько скрасить тяжелыя предсмертныя страданія.

Приближаясь къ концу,Елена сбросила съ себя грустную сдержанность, лежавшую на ней, какъ саванъ, во все время ея вдовства. Конрадъ прізжалъ дважды изъ Парижа навстить ее и по временамъ она опять напоминала ему ту двочку Елену, которую онъ зналъ, когда самъ былъ молодъ.

Иногда по вечерамъ, держа руки Джека, сидвшаго у ея низенькой кушетки передъ огнемъ, въ то время какъ Тео лежалъ, вытянувшись во всю длину на ковр, и смотрлъ на нее влюбленными глазами, Елена разсказывала обоимъ юношамъ отрывки изъ своей жизни въ полярныхъ пустыняхъ, о смерти своего мужа, о своей трагической молодости, о скорбномъ зрломъ возраст. Но все-таки у нея рдко хватало силъ на что-нибудь, кром молчаливаго страданія. Она терпла свои мученія съ геройской ясностью, но они тмъ не мене изнуряли ее.

Въ эту послднюю зиму къ ней вернулся даръ импровизаціи, которымъ она отличалась въ молодости. Въ рдкіе счастливые дни, когда она не особенно страдала и не чувствовала себя обезсиленной и утомленной, говоря съ Джекомъ или Тео, Елена переходила на размренную рчь, то римованную, то блыми стихами, напоминавшую своимъ неправильнымъ ритмомъ старинныя былины.

Въ послдній разъ она вышла изъ своей комнаты въ конц марта. Между двумя періодами скверной погоды настало нсколько безоблачныхъ весеннихъ дней, и ранніе цвты вдругъ сразу распустились. Въ Нью-Гарден, въ тнистыхъ мстечкахъ между деревьями блые подснжники граціозно покачивали своими поникшими головками, а на лужайкахъ ярко сверкали въ лучахъ солнца золотыя рюмочки желтыхъ крокусовъ.

Въ самый теплый день Джекъ и Тео вынесли Елену на кушетк въ паркъ, чтобы она передъ смертью могла въ послдній разъ полюбоваться пробужденіемъ весны.

Они положили ее на открытой полянк, гд десятки тысячъ блыхъ, золотыхъ и фіолетовыхъ крокусовъ прямо подымали свои яркія головки изъ густой травы, пронизанной цлымъ лсомъ ихъ серебристыхъ стебельковъ.

Джекъ сидлъ на скамейк около Елены, Тео, по обыкновенію, бросился во всю длину на траву, подложивъ сложенныя руки подъ голову. Елена лежала и смотрла на море крокусовъ, неподвижность ея лица заставляла обоихъ юношей молчать, точно въ присутствіи смерти.

— Мама,— сказалъ, наконецъ, Джекъ,— боюсь, что теб слдуетъ вернуться домой.

— Еще минуточку, дорогой, вдь я этого никогда больше не увижу. Посмотри!

Ея глаза снова обернулись къ цвтамъ и она заговорила…

Когда Елена закончила свою импровизацію послдовало долгое молчаніе. Елена со вздохомъ повернулась.

— Пора домой, дти, наша весна еще не настала.

Джекъ продолжалъ молчать, пока они несли ее домой, и глаза его были мрачны. Вроятно, ея мечта осуществится. Смена взойдутъ, и жатва наступитъ. Но что пользы, когда смена такъ горьки, и жатва — смерть.

XI.

Посл смерти Елены, Джекъ два года занимался въ Париж. Потомъ онъ вернулся въ Лондонъ и годъ работалъ въ больницахъ, прежде чмъ похать въ Вну, гд онъ хотлъ закончить свое медицинское образованіе. Небольшой капиталъ, завщанный ему Еленой, благодаря скромнымъ привычкамъ Джека, съ избыткомъ могъ покрыть его расходы, пока ему не удастся получить мста въ больниц, но онъ не пренебрегалъ никакой представляющейся работой, чтобы увеличить его: длалъ микроскопическіе препараты, опыты, литературныя справки, откладывая каждый заработанный грошъ для Молли.

Сначала Джекъ надялся, что Молли прідетъ къ нему въ Парижъ и будетъ учится вмст съ нимъ, но на вс его приглашенія она отвчала холодными отказами, ссылаясь, что ‘не можетъ оставить дома.’ Они продолжали переписываться, но холодно, формально, какъ чужіе. Джекъ нсколько разъ пробовалъ сломить возникшую между ними преграду, но не встртилъ сочувствія, письма ея приходили въ опредленные сроки, были составлены въ обычныхъ, оффиціальныхъ выраженіяхъ, натянутыя и жестко сдержанныя. Вроятно, ее выучили смотрть на него, какъ на отверженнаго, родство съ которымъ клало на нее пятно. Джеку было очень горько отъ этой мысли, но онъ примирился, какъ примирился со многими вещами.

Однажды, вскор посл возвращенія изъ Парижа, Джекъ получилъ письмо, адресованное рукою Молли, но съ городской маркой. Это было краткое увдомленіе, что она пріхала слушать лекціи при амбулаторіи св. Іоанна, живетъ въ Кенсингтон у родныхъ тети Сары, и если онъ зайдетъ въ воскресенье днемъ, то застанетъ ее дома.

Конечно, Джекъ пошелъ, но съ безнадежнымъ чувствомъ безполезности своего визита. Вотъ она, та сестра, ради которой онъ отказывалъ себ во всемъ, копилъ, работалъ, мечталъ столько лтъ, а теперь ему приходится идти къ ней съ церемоннымъ визитомъ, какіе онъ изрдка длалъ женамъ профессоровъ! Единственная разница была въ томъ, что онъ былъ мене увренъ въ ласковомъ пріем.

Джекъ нашелъ,— въ страшно-безвкусной гостиной временъ начала царствованія Викторіи,— высокую, серьезную, сдержанную двушку, окруженную старыми сплетницами съ тонкими губами, глаза которыхъ съ леденящимъ любопытствомъ впились въ него, какъ только онъ появился въ дверяхъ. Глаза Молли были упорно устремлены въ полъ, густыя рсницы совсмъ закрывали ихъ, сжатыя губы придавали жесткое выраженіе. Джекъ вытерплъ получасовую пустую болтовню, прислушиваясь къ рдко звучавшему голосу сестры.

Она произносила самыя обыденныя фразы, предоставляя нить разговора хозяйкамъ дома, но когда она говорила, звукъ ея глубокаго, звучнаго контральто, ласкающая интонація мягкаго западнаго діалекта казались ему, среди сухой и жеманной болтовни, свжимъ родникомъ въ безплодной пустын. У ворота ея былъ приколоть букетикъ вереска.

Когда Джекъ собрался уходить, Молли обратился къ хозяйк:

— Миссисъ Пеннингъ, я провожу брата черезъ паркъ, я вернусь домой къ ужину.

Миссисъ Пеннингъ прикусила губу. Викарій, поручая ей племянницу, предупредилъ ее, что братъ, который живетъ въ Лондон и наврное явится, ‘не подходящее общество для молодой двушки’. Ей вовсе не хотлось позволить Молли гулять съ этимъ козлищемъ семьи, а послать съ ними одну изъ приживалокъ — значило нарушить весь заране установленный порядокъ дня. Право, какое невниманіе со стороны двушки!

— Къ сожалнію, мн нельзя выйдти сегодня, моя милая,— сказала она,— но если вамъ очень хочется идти, то, я думаю, Мильдредъ не откажется сопровождать васъ. Однако, вы должны вернуться черезъ полчаса, потому что она хочетъ идти въ церковь.

— Благодарю васъ, но не стоить утруждать Мильдредъ.

— Моя милая, я не могу позволить вамъ возвращаться одной. Это неприлично для молодой двушки, особенно такъ мало знакомой съ Лондономъ, какъ вы.

Молли подняла глаза и посмотрла на Джека. Онъ сейчасъ же вмшался:

— Я провожу сестру домой.

— Конечно,— нервно отвтила миссисъ Пеннингъ,— но… я думаю… Молли не слдуетъ выходить иначе, какъ въ сопровожденіи почтенной особы, пока она на моемъ попеченіи. М-ръ Реймондъ такъ требователенъ, я уврена, что ему не понравится, если ее увидятъ въ парк съ молодымъ человкомъ…

— Даже съ братомъ?

Молли внезапно повернулась къ ней, и глаза ея загорлись недобрымъ огонькомъ.

— Въ особенности съ братомъ, конечно. Вы очень добры, миссисъ Пеннингъ, но намъ съ братомъ надо переговорить о семейныхъ длахъ, и мы хотли бы быть одни. Идемъ, Джекъ.

Они молча вышли, а миссисъ Пеннингъ просто окаменла отъ изумленія. На порог Молли обернулась къ брату.

— Эти женщины — шпіонки,— сказала она.

Онъ серьезно принялъ это заявленіе, въ душ соглашаясь съ ней, и они пошли.

— Ты знаешь зачмъ я пріхала въ Лондонъ?— начала оно, наконецъ, не поднимая головы.

— Я ничего не знаю, Молли, я даже не знаю, какая у меня сестра…

— Я пріхала посмотрть на тебя.

Джекъ повернулся и взглянулъ на Молли. Выраженіе его лица было жесткое, оскорбленное.

— Я тоже не знаю, какой у меня братъ, и подумала, что пришла пора узнать. Очевидно, во мн больше любопытства, чмъ въ теб.

Около рта его появились глубокія морщины, и двушка, наблюдавшая изъ-подъ опущенныхъ рсницъ, замтила, что уколола его. Джекъ помолчалъ немного, прежде чмъ отвтить:

— Я радъ, что ты пріхала.

Молли бросила на него быстрый взглядъ. Ноздри ея страстно расширились, и выраженіе лица мгновенно преобразилось.

— Въ самомъ дл? А я не уврена въ томъ, рада-ли я. Это зависитъ отъ…

Она остановилась, затмъ безпощадно продолжала:

— Каковъ бы ты ни былъ — ты мой единственный близкій родственникъ. Какъ теб кажется, намъ не мшаетъ познакомиться другъ съ другомъ теперь, когда мы выросли, а не принимать на вру то, что говорятъ другіе? Или ты думаешь, что кровное родство — нелпость?

— Нтъ, Молли, я этого не думаю, и я никогда ничего не принимаю на вру.

— Ничего? Такъ почему же ты отказался отъ приглашенія пріхать и повидаться со мной посл — сколькихъ?— семи или восьми лтъ разлуки?

— Это было приглашеніе въ домъ дяди. А что касается до желанія видть тебя, то я такъ долго ждалъ, что мн ничего не стоило потерпть, пока ты прідешь ко мн, вмсто того…— Посл короткой паузы, онъ добавилъ:— Я не могъ войти въ его домъ. Когда мы хорошо узнаемъ другъ друга, ты поймешь, почему я не могу объяснить теб.

— Джекъ,— внезапно вырвалось у нея.— Что произошло между тобой и дядей? Нтъ, не говори мн, если не хочешь! Я не должна тебя спрашивать, это не мое дло. Но вдь приходится слышать кое-что… разные слухи…

— Ты имешь полное право спрашивать,— серьезно отвтилъ Джекъ.— Но, мн кажется, я не имю права отвтить теб.

— Разв это справедливо по отношенію ко мн?

— Нтъ, да и все кругомъ несправедливо. Но, мн кажется, пока ты пользуешься всмъ отъ дяди, онъ иметъ право требовать, чтобы его враги не возстановляли тебя противъ него!

— Ты хочешь сказать, что ты — его врагъ? Въ полномъ смысл слова? Разв ты ничего не можешь сказать про него, кром дурного?

— Ничего.

— И ничего про тетю Сару? Ты тоже и ея врагъ?

Джекъ помолчалъ.

— Мн нечего сказать про нее ни дурного, ни хорошаго.

— Джекъ, что бы тамъ ни случилось, но вдь уже прошло больше десяти лтъ, а она до сихъ поръ не спитъ по ночамъ и плачетъ о теб. Прошлой зимой, когда мы вс думали, что она умретъ,— у нея былъ плевритъ,— она прижималась ко мн и повторяла, что длала для тебя все, что могла. Что она могла сдлать теб дурного? Я не врю, чтобы тетя Сара въ жизни своей обидла даже муху. Я допускаю, что ты могъ имть что-нибудь противъ дяди, но за что ты ненавидишь тетю Сару?

— Я не ненавижу ее.

— Ну такъ презираешь,— быстро сказала двушка.

— Въ этомъ не я виноватъ. Она тепла, какъ ангелъ Лаодикіи, я хотлъ бы, чтобы она была горяча или холодна.

Гнвныя слезы заблистали на глазахъ Молли.

— Ты заставишь меня возненавидть тебя!— сказала она сдавленнымъ, страстнымъ голосомъ.— Больная, нравственно разбитая старуха, а ты заставляешь ее мучиться и сокрушаться надъ какой-то давнишней ссорой, случившейся въ твои школьные дни. На дняхъ она просила простить ее, если она длала ошибки, воспитывая меня. Простить ее, единственнаго на свт человка, который заботился обо мн! Она вбила себ въ голову, что ты сталъ ‘дурнымъ’, потому что былъ несчастливъ дома, и отчасти по ея вин. Разв ты былъ несчастливъ, Джекъ?

— Несчастливъ!— Джекъ повторилъ это слово съ такимъ внезапнымъ содроганіемъ въ голос, что двушка сама вздрогнула и повернулась къ нему.

— Послушай, Молли,— продолжалъ онъ съ замтнымъ усиліемъ.— Стоитъ-ли перебирать все это? Я ничего не имю противъ тети Сары, кром того, что она оказалась трусомъ и передалась на ту сторону. Во всякомъ случа, она была добра къ теб, и я благодаренъ ей за это, объ остальномъ пусть она не безпокоится. Что касается до дяди, мн нечего сказать о немъ, кром такого, что лучше не говорить. А если ты хочешь знать, почему я не могу войти въ его домъ, то знай, что я хотлъ однажды убить его, а это, мн кажется, достаточная причина.

— Я разъ спросила его объ этомъ, и онъ сказалъ, что ты…

— Довольно,— прервалъ Джекъ.— Я ничего не хочу слышать отъ тебя, и самъ теб ничего не скажу. Не суди о дяд по моимъ словамъ, это было бы несправедливо. А обо мн суди по тому, что сама видишь, а не потому, что теб говорятъ другіе, если я негодяй — ты это скоро узнаешь и безъ чужихъ словъ!

Молли съ улыбкой повернулась къ брату. Во внезапно смягчившихся чертахъ ея грустнаго, наивнаго лица была какая-то особенная прелесть.

— Никто не говорилъ мн, что ты негодяй, а если бы и говорили, я бы не поврила. Я думаю, что ты злопамятенъ, но это фамильная черта. Я тоже кое-что помню.

Она остановилась.

— Тиддльса?— спросилъ Джекъ.

Лицо Молли вдругъ прояснилось.

— Почемъ ты знаешь?

Оба засмялись, потомъ наступило молчаніе, оба они только теперь поняли, какъ близки другъ другу.

— Дядя очень несчастный человкъ,— сказала Молли, глядя задумчивыми, мрачными глазами на разстилавшееся передъ ними море зелени.— Онъ всю свою жизнь старался перекраивать человческія души по своему образцу, и нтъ ни одного живого существа, которое бы любило или уважало его.

— Кром тети Сары…

— Тетя Сара всю свою жизнь покланялась созданію своего собственнаго воображенія. Теперь она состарлась, устала, подозрваетъ истину и страдаетъ.

— Какую истину?

— Что въ душ она презираетъ его.

— Потому ты и не могла пріхать въ Парижъ?— рзко спросилъ Джекъ.

Молли взяла его подъ руку и прижалась къ нему.

— Ты врно угадалъ. Я не могла бросить тетю, ты не можешь себ представить, какое запустніе у насъ въ дом! Они живутъ вмст и избгаютъ встрчаться взглядами, они похожи на людей, видящихъ всегда передъ собою ужасный призракъ. Дядя представляется, что онъ забылъ о твоемъ существованіи, а тетя длаетъ видъ, что онъ не представляется.

— А ты?

— Я длаю видъ, что ничего не вижу. А сосди стараются показать, что съ тобой никогда не было никакого скандала. Мы вс представляемся.

— Молли, неужели ты не видишь, чмъ это кончится? Придетъ время, когда между тобой и дядей произойдетъ разрывъ, смертельный разрывъ. Это неизбжно, потому что ты тоже человкъ.

— Возможно, но этого не будетъ, пока тетя жива.

— Она не такъ стара, она можетъ прожить еще лтъ тридцать. А какъ, по твоему, она поступитъ, если это случится?

— Такъ, какъ велитъ дядя.

— А если онъ велитъ ей выгнать тебя?

— Она, конечно, такъ и сдлаетъ. Но это убьетъ ее. Да и не будетъ этого никогда! Пойми, у нея нтъ на свт никого, кром меня, даже если она тепла, какъ ангелъ Лаодикіи. И дядя это знаетъ, и благодаренъ мн за то, что я привязана къ ней. Бдняжка, она не виновата, если родилась такой, какъ не виноватъ, я думаю, и Лаодикійскій ангелъ. Отчего Господь не далъ ему большаго мужества, вмсто того, чтобы обвинять его въ трусости?

Онъ тихонько засмялся.

— По крайней мр, никто не станетъ обвинять тебя за то, что ты ‘родилась такой’, дорогая моя.

Они вернулись назадъ, какъ старые друзья, толкуя объ. его планахъ и будущей работ. Со смерти Елены онъ ни съ кмъ не говорилъ такъ откровенно.

Весь слдующій мсяцъ міръ, казалось, улыбался Джеку.

Онъ даже меньше работалъ и провелъ много счастливыхъ часовъ, бродя вмст съ Молли по Національной галлере и по Вестминстерскому аббатству. Иногда случалось, что за ними увяжется Мильдредъ Пеннингъ, и тогда подъ ея инквизиторскимъ взглядомъ ихъ радость исчезала. Чтобы избжать этого, Молли однажды предложила провести слдующее воскресенье съ Джекомъ на его квартир. Посл краткой, но бурной сцены съ миссисъ Пеннингъ братъ и сестра взобрались одни, на верхушку омнибуса.

— Я думаю, она напишетъ дяд и будетъ жаловаться на тебя?— сказалъ Джекъ. Молли только пожала плечами.

— Пожалуй. Я уже многимъ пожертвовала въ угоду дяд, но я не желаю жертвовать ему моимъ единственнымъ братомъ, и чмъ скоре онъ пойметъ это, тмъ лучше. Онъ посердится, а потомъ уступитъ. Онъ всегда уступаетъ, когда видитъ, что я не расположена уступать.

Сердце Джека забилось сильне, когда онъ вынулъ свой ключъ. Если даже только одинъ разъ она будетъ сидть съ нимъ вдвоемъ, у его огня, и онъ почувствуетъ ея присутствіе…

— Войди, Молли. У меня только одна комната. О, миссисъ Смитъ затопила каминъ! Какъ это внимательно съ ея стороны!

Вдругъ онъ отступилъ назадъ и остановился на порог, съ изумленіемъ глядя въ комнату. Тео лежалъ, растянувшись на ковр передъ каминомъ, слдя за пляской тней на потолк. Горячій отблескъ пылающихъ углей освщалъ его голову, его гибкія, стройныя руки съ нервными пальцами, характерныя неправильныя линіи подбородка и лба. Казалось, онъ наслаждался тепломъ, какъ змя на солнц.

— Алло, Джекъ!

Даже въ первую минуту изумленія Джекъ не могъ не замтить красивую небрежность позы и свободу движеній артиста. Тео не сдлалъ никакого усилія, поднимаясь на ноги. Казалось, вставая съ пола, онъ просто перемнилъ одну граціозную позу на другую.

— Моя сестра,— представилъ Джекъ.— Теодоръ Мирскій.

Его собственный голосъ прозвучалъ въ его ушахъ утомленно и грубо. Онъ усплъ замтить, какъ застыло лицо Молли, принявъ жесткое выраженіе, усплъ замтить, какъ она мгновенно замкнулась и ушла въ себя, и почувствовалъ, что сердце его стало тяжело, словно свинецъ.

— Я думалъ, ты въ Вн,— сказалъ Джекъ.

— Іоахимъ не могъ пріхать и мн телеграфировали, прося играть завтра вмсто него въ Джемсъ-Голл. Я очень обрадовался случаю повидать тебя. Послушай, Джекъ, ты никогда не выглядлъ такъ хорошо, и въ то же время такъ мрачно. Я теб не нуженъ? Вы можете выгнать меня, миссъ Рэймондъ, если я здсь лишній.

— Я думаю,— скоре я здсь лишняя,— отвтила Молли.

Голосъ ея звучалъ такъ холодно, что заморозилъ даже Тео.

Онъ пробормоталъ нсколько обычныхъ любезностей, съ изумленіемъ глядя на нее, и они вс солидно услись, чувствуя себя угнетенными и неловкими.

Джекъ добросовстно старался смягчить эту странную принужденность своихъ гостей. Но, посмотрвъ на Молли, на Тео, и снова на Молли, онъ понялъ, какъ безнадежны его старанія.

Оба существа, между которыми раздлялась вся его привязанность, казались олицетворенными противоположностями: одинъ артистъ, полу-богъ, полу-ребенокъ, по отношенію къ которому онъ былъ заботливой матерью и поклонникомъ, другая — несформировавшаяся, нетерпимая, страстная двочка-пуританка, державшая его на благородномъ разстояніи, ради которой онъ готовъ былъ умереть. Онъ былъ точно скованъ съ обоими, и ему казалось, что ихъ взаимное отталкиваніе разорветъ его на куски.

Наконецъ, вс жалкія усилія Джека завязать разговоръ разбились безнадежно, и онъ съ отчаяніемъ смотрлъ на горящіе угли, думая, что предпринять, прежде чмъ молчаніе станетъ невыносимымъ.

На лиц Тео было какое-то странное волненіе, выраженіе Молли было серьезно и непроницаемо.

Джекъ оглянулъ комнату, и взглядъ его упалъ на футляръ скрипки.

— Тео,— сказалъ онъ,— мн бы хотлось, чтобы ты поигралъ. Сестра еще никогда не слышала тебя.

Артистъ сейчасъ же всталъ и схватилъ скрипку. Онъ почувствовалъ большое облегченіе.

— Что же ты хочешь?— спросилъ онъ, опять опускаясь на коверъ и прижимая скрипку къ подбородку.— Народную псню? Он не требуютъ акомпанимента.

— Славянскую, пожалуйста. Слыхала ты когда-нибудь польскую народную псню, Молли?

— Ты знаешь, что я ничего не слыхала.

Молли откинулась въ кресл и заслонилась каминнымъ экраномъ, лобъ ея былъ слегка наморщенъ, глаза серьезны и широко раскрыты на затуманенномъ внимательномъ лиц, а народныя псни разливали свои нжные напвы въ полутемной комнат, наполняя ее безплотными призраками давно умершей музыки.

— Джекъ,— сказалъ Тео, опуская скрипку на колни.— Помнишь, мамину фантазію о крокусахъ? Ну, такъ все это я недавно себ представилъ, и фантазія вылилась въ звукахъ. Я думаю, что напишу ее для оркестра, не знаю наврное еще, но я долженъ сыграть теб нкоторые отрывки. Миссъ Рэймондъ, видли-ли вы когда-нибудь крокусъ, т. е. я хочу сказать, разсматривали-ли вы его?

— Да,— отвтила Молли изъ-за экрана,— но не часто. Нкоторыми цвтами можно всегда любоваться и чувствовать себя счастливымъ при этомъ, но я боюсь крокусовъ: они состоятъ изъ трехъ копій и похожи на ангеловъ съ пламенными мечами, ‘а мои двери заперты’.

Братъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее, ему казалось, что это говоритъ Елена. Она повернула теперь голову и пламя камина свтило ей прямо въ лицо. Она и Тео молча смотрли другъ на друга долгимъ взглядомъ людей, смотрящихъ въ пропасть и боящихся того, что они видятъ.

Тео началъ играть очень нжно, не сводя глазъ съ лица двушки. Черезъ нсколько времени онъ безсознательно перешелъ на импровизацію, то останавливаясь съ поднятымъ смычкомъ, то снова наполняя комнату тихимъ, ритмическимъ пніемъ. Тихая жалоба, нжный, мрный ропотъ скрипки, мерцаніе огня, бдная темная комната— все потеряло свой характеръ, слилось въ какой-то фонъ для сновидній. Блистающія копья призрачныхъ воиновъ, видъ и звукъ приближающагося великаго воинства росли и оживали передъ глазами артиста и его слушателей.

Наступило глубокое молчаніе. Тео сидлъ, опустивъ голову, вздрагивая, еще держа въ рукахъ скрипку. Молли все еще была въ тни, неподвижная, точно спящая съ открытыми глазами. Джекъ первый заговорилъ, вставая и зажигая лампу.

— Голубчикъ мой,— сказалъ онъ,— постарайся вспоминать иногда одну вещь.

— Да?— разсянно прошепталъ Тео. Онъ еще не спустился на землю.

— Не забывай, что обыкновенные смертные — твои ближніе, хотя они и не помазанники божіи, могутъ такъ же видть, когда ты открываешь имъ глаза.

— Помазанники?.. Джекъ, какъ теб не стыдно? Ты думаешь, я не отдалъ бы все — скрипку и все остальное, чтобы походить на тебя? Кто можетъ скоре назваться помазанникомъ божіимъ — тотъ, кто видитъ въ цвтахъ воиновъ божіихъ, или тотъ, кто одинъ изъ нихъ? А что я такое — только скрипачъ!

Онъ отвернулся, голосъ его дрожалъ горькимъ разочарованіемъ и сдержанными слезами. Молли медленно подняла голову и взглянула на брата. Лицо его было торжественно, почти мрачно, но въ ту же минуту онъ увидлъ свое изображеніе въ зеркал и расхохотался, какъ школьникъ, которому пришла въ голову смшная мысль. Молли вдругъ поразило то, что онъ никогда не смялся такъ, когда былъ ребенкомъ.

— Какъ теб нравится, Молли, воображеніе этого артиста? Я — похожъ на крокусъ, это съ моей-то рожей? Тео, поставь на огонь котелокъ, сынъ мой, пора пить чай. И не будь такимъ безграничнымъ осломъ, если можешь избжать этого… Какъ, а что случилось съ масломъ? Гд же бисквиты? Ты вс сълъ?

Джекъ перерылъ весь шкафъ.

— Не вс я, хозяйская кошка мн помогала. Мы съ нею здсь пировали, пока ждали тебя. Она насорила на полу, а я былъ слишкомъ голоденъ, чтобы оставить даже крошки, я ничего не лъ съ утра, съ завтрака въ Париж.

— Отчего же ты не пообдалъ на пароход?

— Денегъ не было. У меня хватило только на извозчика, и еще, кром этого, осталось два пенса. Я хотлъ купить на нихъ булочку, но буфетчикъ былъ слишкомъ внушителенъ.

— Куда же ты двалъ послдній чекъ Гауптамана?

— О… почемъ я знаю?

— Ну, а я знаю,— сердито сказалъ Джекъ.— Когда къ теб въ слдующій разъ придетъ какой-нибудь проситель и разскажетъ чувствительную исторію, пошли-ка его ко мн: я ужъ позабочусь, чтобы у тебя осталось кое-что на прожитіе. У тебя добрыя намренія, Тео, но ты — юродивый отъ рожденія: теб нельзя доврять чековую книжку. Сиди смирно, и я добуду чего-нибудь пость. Ужъ переночуешь здсь, а завтра телеграфируешь Гауптману, чтобы онъ прислалъ теб денегъ.

Джекъ вышелъ, оставивъ Тео и Молли у огня. Ихъ снова охватило то же смертельное замшательство, что и часъ назадъ.

— Вы знаете брата лучше, чмъ я,— сказала вдругъ Молли, глядя на Тео своими серьезными глазами.— Я не поняла, что вы сейчасъ подразумевали.

Онъ улыбнулся, но тотчасъ же снова сталъ серьезенъ.

— А я не сумю вамъ объяснить, вы сами поймете, когда лучше его узнаете. Я думаю, я хотлъ сказать, что онъ… самъ не сознаетъ…

— Не сознаетъ?

— Да, какъ вс люди, поступающіе по законамъ своей собственной природы, а не руководствуясь этическимъ закономъ другихъ. Понимаете? Напримръ… возьмемъ справедливость — ему не нужно развивать этого качества. Это у него врожденная, вчно неудовлетворенная страсть, какъ музыка для меня. Поэтому-то онъ кажется мн самымъ печальнымъ феноменомъ изъ всхъ извстныхъ мн. Онъ всю жизнь будетъ жаждать справедливости, а ее нтъ…

Тео колебался съ минуту, не глядя на нее, потомъ вдругъ шопотомъ спросилъ:

— Значитъ ‘вс ваши двери заперты’?

Молли вскочила, протянувъ руки, точно желая остановить его, потомъ медленно опустила ихъ и отвернулась съ полнымъ безнадежнымъ равнодушіемъ.

— Да, вс, и ни у кого нтъ ключа къ нимъ.

Она отошла къ окну и стала смотрть въ него, повернувшись спиною къ Тео. Джекъ вернулся домой, нагруженный пакетами, увидлъ ее въ этомъ положеніи и, тихонько вздыхая, началъ варить яйца. Сестра была такъ близка къ нему, а Тео вспугнулъ ее въ ту минуту, когда чувство ея готово было робко распуститься, и она снова спряталась въ свою раковину, какъ улитка. Она удетъ въ Порткэррикъ такой же чужою, какъ пріхала, и онъ лишится друга, который такъ нуженъ ему, благодаря другу, которому онъ самъ необходимъ.

XII.

Въ продолженіе нсколькихъ мсяцевъ, проведенныхъ въ Вн, Джекъ почти ничего не слыхалъ о сестр. Онъ разстался съ ней съ робкой надеждой, что завязавшаяся во время пребыванія Молли въ Лондон дружба ихъ будетъ развиваться и крпнуть. Но съ той минуты, какъ Молли очутилась снова въ Порткэррик, она вернулась къ прежнимъ натянутымъ, формальнымъ родственнымъ отношеніямъ. Письма ея, рдкія и короткія, казалось, были написаны школьницей, черезъ плечо которой смотритъ гувернантка. Черезъ нкоторое время и эти письма прекратились.

Горечь разочарованія была для Джека еще сильне посл того короткаго, счастливаго мсяца взаимнаго доврія. Онъ достаточно узналъ внутренній міръ двушки и не могъ сомнваться, что ея лучшія силы безцльно глохнуть въ тсныхъ рамкахъ жизни въ Порткэррик, что она сама сознаетъ узость, фальшь и низкое лицемріе этой жизни.

Выраженіе лица Молли ясно показывало, что она несчастна и не находитъ себ удовлетворенія, а у него были еще и другія доказательства. Если бы не Тео, ему, можетъ быть, удалось бы вырвать ее изъ-подъ мертвящаго вліянія церковнаго дома или, по крайней мр, поддержать въ неравной борьб за личную свободу, за боле широкое, боле полезное, боле достойное жизненное поприще. Но бдный Тео, это кротчайшее, радужно-настроенное созданіе, нечаянно разстроилъ все. Казалось, онъ возбуждалъ въ душ Молли какую-то рзкую, сильную антипатію,— тотъ Тео, къ которому ласкалась каждая бездомная собака на улиц, котораго до сихъ поръ обожало каждое знавшее его живое существо!

Посл Вны Джекъ отправился въ Эдинбургъ,— получить ученую степень. Достигнувъ этого съ честью, но безъ особаго блеска, онъ вернулся въ Лондонъ и сталъ искать работы въ больницахъ. Онъ не боялся, что останется безъ дла, многіе профессора, знавшіе его еще студентомъ, общали ему рекомендаціи, если представится вакансія.

Въ скоромъ времени дйствительно открылись дв вакансіи, и изъ нихъ Джекъ выбралъ ту, гд вознагражденіе было меньше, такъ какъ это мсто представляло ему возможность больше учиться и имло то преимущество, что онъ не долженъ былъ жить при больниц.

Джекъ поселился въ бдномъ Блумсбери и работалъ какъ ломовая лошадь, стараясь наполнить каждую минуту своего времени тяжелымъ трудомъ, до смертельной усталости, чтобы не чувствовать ужаса и отчаянія своего одиночества. Онъ походилъ на человка, вошедшаго изъ темнаго коридора въ освщенную залу и торопящагося закрыть двери, чтобы за нимъ не прокралась тьма. Елена спасала его отъ власти ужаса, въ ея исцляющемъ присутствіи онъ забывалъ, что на немъ тяготетъ проклятіе, но теперь, когда она покинула его, ужасы дтства снова протягивали ледяные пальцы воспоминаній и кошмаровъ и охватывали его, беззащитнаго. Пока онъ работалъ, онъ ничего не боялся, но безъ трепета не могъ думать о досуг и связанномъ съ нимъ одиночеств.

Да, онъ былъ совершенно одинокъ. Тео совершалъ артистическое турне по Америк, а оттуда собирался прямо въ Австралію и Новую Зеландію, его отсутствіе могло продолжиться цлый годъ. Да и будь онъ въ Лондон, это не принесло бы Джеку облегченія. Какое-то облако спустилось на ихъ дружбу, не мене теплая и не мене искренняя, она омрачалась со стороны Тео какой-то нервной раздражительностью, со стороны Джека,— глубокимъ, грустнымъ, все возраставшимъ въ его душ сознаніемъ своей неспособности понять натуру Тео, столь непохожую на его собственную. Елену онъ всегда понималъ.

Въ начал марта въ Лондон наступила бурная и втряная погода съ внезапнымъ пониженіемъ температуры, вызвавшая много болзней и горя и, сообразно съ этимъ, очень тяжелую работу въ госпиталяхъ.

Однажды вечеромъ, когда Джекъ, усталый и мокрый, возвращался домой подъ проливнымъ дождемъ, прямыми нитями падавшимъ на землю, при мерцающемъ свт фонарей онъ замтилъ женскую фигуру, которая прильнула къ ршотк какого-то двора, въ то время какъ втеръ трепалъ на ея голов промокшій капюшонъ плаща. Онъ перешелъ черезъ улицу, чтобы помочь ей въ борьб противъ свирпой бури, но когда добрался до противоположнаго тротуара, женщина повернула за уголъ и исчезла.

Онъ, наконецъ, добрелъ до дому, перемнилъ промокшее платье и услся у своего дымившаго камина въ ожиданіи обда.

Вроятно, потому что онъ продрогъ и усталъ, ему въ этотъ вечеръ было еще трудне стряхнуть съ себя гнетъ, всегда лежавшій весною на его душ. Онъ сидлъ праздно, что рдко случалось съ нимъ, прислушиваясь къ сердитому шипнью дождевыхъ капель, падавшихъ сквозь трубу на горячіе угли въ камин.

— Какая-то женщина справлялась о васъ,— сказала хозяйка, подавая обдъ.

— По такой погод? Кто такая?

— Она не хотла назвать своего имени, сказала, что опять зайдетъ. Она все ходила взадъ и впередъ по улиц, поджидая васъ. Выглядитъ она очень плохо.

— Паціентка, которая ходитъ въ такую ночь по улиц. А какова на видъ?

— Не могла я разглядть,— она такъ закутана, но промокла насквозь. Странная такая,— дрожитъ, трясется, вся въ грязи, волосы растрепаны, а одта барыней. Сдается мн, что она не въ своемъ ум.

— А можетъ просто у нея горе. Вроятно, что-нибудь серьезное, если…

Кто-то постучалъ во входную дверь, очевидно дрожащей рукой.

— Это врно она,— сказала хозяйка.— Впустить ее, сэръ?

— Конечно.

Женщина вошла и остановилась въ полусвт у двери, совершени о промокшее платье съ какимъ-то свистящимъ звукомъ хлопало вокругъ ея ногъ. Хозяйка вышла, покачивая головою и бросивъ быстрый, подозрительный взглядъ.

— Мн очень жаль, что меня не было дома, когда вы заходили ко мн,— началъ Джекъ, вставая навстрчу.

Онъ не могъ разглядть свою постительницу, потому что она закрыла лицо рукою, точно свтъ лампы ослплялъ ее, но онъ узналъ плащъ, который разввался по втру у ршотки.

— Вы наврное насквозь промокли,— сказалъ онъ.— Вы желали видть меня…

Рчь Джека оборвалась, и онъ отступилъ назадъ. Женщина медленно направилась къ нему нетвердой, спотыкающейся походкой, точно она была слпая. Маленькіе ручейки воды текли съ ея плаща, съ ея юбокъ, съ распустившейся массы волосъ, упавшей на плечи. Капюшонъ плаща былъ надвинутъ на лобъ, но когда она опустила руку, Джекъ увидлъ, что ея наполовину закрытое лицо было совершенно блдно, растерянно и безумно.

— Молли!— закричалъ онъ.

Молли откинула капюшонъ и безсмысленно уставилась на брата. Она сдлала два или три безполезныхъ усилія заговорить, прежде чмъ изъ устъ ея вырвался звукъ.

— Да,— сказала она,— ты былъ совершенно правъ!

— Молли! Что случилось?..

— Дядя выгналъ меня изъ дому. Ты говорилъ, что это такъ будетъ. Я пришла къ теб… Мн больше некуда идти. Примешь-ли ты меня на одну или дв ночи… пока я придумаю… что нибудь… приму мры… Я устала… мн спать хочется… Я ничего не вижу…— Голосъ ея перешелъ въ невнятное бормотанье. Джекъ усплъ подхватить ее на руки.

— Сядь. Ты посл разскажешь. Теперь надо снять промокшія вещи.

Его прикосновеніе, казалось, привело Молли въ сознаніе, она вырвалась изъ его объятій.

— Я не сяду, пока ты не поймешь. Почемъ ты знаешь, захочешь-ли принять меня?.. Я говорю теб, онъ выгналъ меня, потому что…

— Богъ съ тобою, дитя, что мн за дло до этого? Снимай скоре твой плащъ, изъ него можно выжать ведро воды,— Джекъ сталъ растегивать ея плащъ. Молли вдругъ сорвала его съ себя и выступила въ освщенное пространство.

— Смотри,— сказала она.

Джекъ стоялъ неподвижно и смотрлъ на нее, прошла минута, прежде чмъ онъ понялъ, въ чемъ дло, Молли отвернулась съ медленнымъ, почти торжественнымъ жестомъ и нагнулась поднять свой мокрый плащъ, кучей лежавшій на полу, но онъ выхватилъ его изъ ея рукъ съ крикомъ:

— О, моя бдная двочка… и во власти дяди!

Съ внезапнымъ порывомъ нжности онъ схватилъ ее на руки и уложилъ на диванъ, покрывая поцлуями ея руки. Но его краснорчивое волненіе не вызвало въ ней отвта, она только слегка вздрагивала, безучастно лежа въ его объятіяхъ. Черезъ мгновеніе онъ опомнился:

— Какая ты холодная! Надо сейчасъ же снять вс эти мокрыя вещи. Подожди, я запру дверь и уйду въ спальню, покаты разднешься у огня. Я сейчасъ принесу что нибудь сухое, теб придется пока обойтись моимъ бльемъ и одяломъ. Дай, я сниму прежде твои башмаки. Я думаю, придется разрзать ихъ.

Придвинувъ диванъ къ огню и завернувъ Молли въ свое одяло, Джекъ побжалъ внизъ за горячими бутылками, кипяченымъ молокомъ и водкой.

Вернувшись, онъ нашелъ Молли въ какомъ-то оцпененіи, въ полуобморк, полусн, слишкомъ разбитой отъ усталости и холода, чтобы понимать, что ей говорятъ. Черезъ нсколько времени легкая краска выступила на ея посинвшихъ губахъ. Она открыла глаза и серьезно посмотрла на Джека.

— Джекъ,— сказала она — ты понялъ?

Джекъ сидлъ на краю дивана и грлъ ея руки. Онъ нагнулся и поцловалъ сперва одну, потомъ другую руку.

— Да, дорогая моя.

— И ты… примешь меня?

Онъ откинулъ съ ея лба мокрые волосы.

— Что ты, дурочка! выпей горячаго молочка и не говори глупостей!

— Нтъ, нтъ!— Молли отодвинулась отъ Джека и сла съ горящими глазами.— Ты хочешь быть милосерднымъ, какъ тетя Сара. Она пробовала вмшаться вчера, говорила дяд о женщин, взятой въ прелюбодяніи, и о кающейся гршниц… Мн не въ чемъ каяться, и я не стыжусь. Ты долженъ понять это, прежде чмъ примешь меня. Моя жизнь принадлежитъ мн, я могу сохранить ее и отдать, и если я предпочла погубить себя и поплатиться за это…

— Ты все это разскажешь мн посл, дорогая. Теоріи могутъ подождать, а твой ужинъ не ждетъ. Кушай, пока онъ горячій.

Она съ жадностью схватила чашку и попробовала пить. Теперь, въ первый разъ, силы измнили ей.

Джекъ стоялъ на колняхъ передъ диваномъ, прижимая къ себ сестру, и ему казалось, что прошло нсколько часовъ, а она все рыдала на его плеч. Наконецъ, Молли нсколько успокоилась, и онъ съ нжной настойчивостью заставилъ ее проглотить немного молока.

— Когда ты ла въ послдній разъ?

— Я… не помню. Какъ-то вчера. Все открылось днемъ… мн кажется, или это было вечеромъ?.. Ахъ да! было темно. Я старалась найти немножко воды… на болот было такъ холодно, а горло мое горло… Должно быть, отъ втра… Я нашла лужу… но вода отзывала могилой.. шла изморозь… у меня кружилась голова… я нсколько разъ падала… Вотъ отчего у меня руки такъ исцарапаны…

— Ты всю ночь провела на болот?— Джекъ говорилъ сдавленнымъ голосомъ, грубо и едва слышно.

— Да… я дошла до Пенрика къ утру и захватила ранній поздъ… знаешь, тотъ, дешевый. Мн посчастливилось, правда? У меня бы не хватило денегъ на экспрессъ.

— Неужели онъ выгналъ тебя одну на болото, ночью, въ непогоду, безъ денегъ?

— Это произошло потому, что я не хотла отвчать на его вопросы. Тетя Сара дала мн нсколько шиллинговъ, которые ей принесли съ чего-то сдачи. Она такъ горько плакала, бдняжка. У меня самой было полъ-соверена. Мн не хватило трехъ пенсовъ на билетъ, но у меня было нсколько почтовыхъ марокъ…

— Отчего у тебя синякъ на лбу?— прервалъ Джекъ.

Лвый високъ Молли былъ разсченъ и распухъ, если бы ударъ пришелся однимъ дюймомъ ниже, она была бы убита. Она колебалась одно мгновеніе, потомъ молча обнажила правую руку. Около локтя синими пятнами отпечатались слды пальцевъ.

— Я… не думаю, чтобы онъ сдлалъ это нарочно,— кротко сказала она и опять опустила рукавъ.

— Онъ ударилъ тебя?— спросилъ Джекъ тмъ же беззвучнымъ, мертвымъ голосомъ.

— Онъ хотлъ заставить меня сознаться. Я отказалась сказать ему… кто отецъ. Онъ точно постепенно терялъ разсудокъ. Онъ все повторялъ,— кто? и все сильне и сильне сжималъ мою руку. Тогда тетя Сара попробовала остановить его… онъ повалилъ меня на землю…

— Перестань, довольно!

При страстномъ звук голоса брата, Молли повернулась къ нему. Она еще никогда не видла его въ гнв, и видъ его заставилъ ее замолчать.

— Лучше не говори мн больше ничего о дяд,— сказалъ Джекъ снова спокойно, своимъ обыкновеннымъ голосомъ.— Ты вдь знаешь, что мы уже разъ чуть не убили другъ друга, а теперь я долженъ позаботиться о теб. Заключимъ условіе — никогда не упоминать его имени. Я думаю, пора приготовить теб постель, дорогая, а о нашихъ планахъ мы поговоримъ завтра!

— А гд же ты ляжешь, если я займу твою комнату?

— Здсь, на диван, конечно. Мы устроимся пока такъ, на недльку на дв, а тамъ подыщемъ другую квартиру. Какъ только теб станетъ лучше, надо будетъ теб купить платье.

— Но Джекъ, не могу же я оставаться на твоихъ рукахъ. Все это прекрасно на одну ночь, но завтра я должна пріискать себ какую-нибудь работу.

— Голубчикъ, сразу найти работу не такъ-то легко, да ты и не въ состояніи работать, если бы она даже нашлась. Отдохни нсколько дней, а тамъ посмотримъ.

— О, ты не понимаешь! Еще больше двухъ мсяцевъ… а когда время настанетъ… Какъ ты думаешь, меня примутъ въ пріютъ, Джекъ?

Онъ повернулся къ ней, объятый смертельнымъ страхомъ.

— Молли, неужели ты покинешь меня?

— Ты хочешь, чтобы я осталась здсь, была бы теб обузой, пока не родится ребенокъ? Нтъ, нтъ! Ни за что на свт!

— Отчего же нтъ? Разв тебя научили такъ ненавидть меня, что ты не можешь придти ко мн, когда теб нужна поддержка и помощь?

— Ты видишь, я пришла, не знаю почему. Я… думала, что ты все-таки не прогонишь меня. Если бы ты меня выгналъ, я бы…

— Что же, ты думаешь, у меня такъ много радостей въ жизни, что я могу прогнать солнечный лучъ, когда онъ заглянетъ ко мн? Молли! Молли! Я принужденъ былъ жить вс эти годы безъ тебя. Теперь ты здсь, и твоя первая мысль — снова уйти! Я не отпущу тебя. Останься, хоть пока все кончится, если ты посл этого должна будешь уйти, ты, по крайней мр, немножко поживешь со мной.

— Ты въ самомъ дл хочешь меня? Для тебя самого? Не изъ жалости? Мн не нужна ничья жалость!

Джекъ засмялся и обнялъ ее.

— Такъ ты останешься?

— Постой немного.— Молли оттолкнула его, и лицо ея приняло жесткое выраженіе.

— Если я останусь съ тобой, ты долженъ общать мн, никогда не спрашивать, кто онъ, вообще не задавать никакихъ вопросовъ.

— Молли! Дареному коню въ зубы не смотрятъ! Если онъ когда-нибудь отниметъ тебя у меня, я узнаю его, если же нтъ…

— Этого никогда не будетъ. Онъ меня забылъ.

Глаза Джека снова потемнли.

— Забылъ? Бросилъ тебя нести одной…

— Молчи!— крикнула она съ загорвшимися глазами.— Я люблю его!

Джекъ наклонилъ голову, молча, съ внутренней яростью.

— Не смй ни слова говорить противъ него, я сама сдлала свой выборъ. Онъ захотлъ меня, и я отдалась ему, я не торговалась, не требовала, чтобы онъ женился на мн. Онъ былъ счастливъ, а я плачу за это. И почему мн не платить, разъ я согласна? Это былъ свободный даръ!

Молли остановилась и поднесла руку къ разбитому виску.

— О, эта боль въ голов! Я почти ослпла!.. Слушай, Джекъ, если я струшу въ конц, если я буду бранить его, когда буду вн себя, помни всегда, что все, что я скажу — ложь. Мн не на что жаловаться, не на что!

Вдругъ глаза ея наполнились слезами. Она обняла Джека обими руками.

— Ахъ, какая я безсовстная! Я пришла къ теб, какъ умирающая съ голоду собака, просящая защиты, а когда ты принялъ меня, я же ставлю условія.

— Сокровище мое, ставь какія хочешь условія, только останься со мной!

— Такъ дай мн сказать еще одно — ужасное!

Она схватила его за об руки: ея пальцы горли.

— Общай мн, если я умру, а ребенокъ останется въ живыхъ, что ты усыновишь его, убьешь его, что хочешь съ нимъ сдлаешь, только спаси его отъ дяди.

Джекъ торжественно поцловалъ ее въ лобъ.

— Не надо и брать такого общанія.

— Вроятно, теб не придется исполнить его. Нтъ…

Голосъ ея вдругъ оборвался, но затмъ она спокойно продолжала:

— Нтъ надежды на это. Мы, Рэймонды, ужасно выносливы.

— И ужасно одиноки иногда. Постарайся остаться въ живыхъ, Молли.

Ея большіе, задумчивые глаза смотрли прямо на него.

— Разв ты такъ одинокъ? Я думала… у тебя есть друзья.

— У меня есть Тео. Но Тео…

Джекъ не окончилъ фразы и разсянно уставился на огонь. Вдругъ онъ, вздрогнувъ, пришелъ въ себя.

— Молли, голубка, какъ ты дрожишь! О чемъ я думалъ, что сразу не уложилъ тебя въ постель!

XIII.

— Джекъ,— сказала Молли, входя въ его убогій маленькій кабинетъ,— оставилъ бы ты свой микроскопъ на полчасика, ты выглядишь до смерти усталымъ.

Джекъ поднялъ голову отъ микроскопа, надъ которымъ онъ портилъ глаза съ той минуты, какъ возвращался изъ больницы. По субботамъ было всегда много работы въ переполненныхъ амбулаторіяхъ, а сегодня онъ чувствовалъ себя особенно усталымъ и больнымъ, благодаря густому ноябрьскому туману и тяжелому запаху газа, человческихъ тлъ и мокрыхъ лохмотьевъ.

— Нечего теб браться за препараты до обда,— продолжала Мошли,— ты ихъ, усталый, сдлаешь слишкомъ грубо, и у тебя разболится голова.

— О, я здоровъ, только вс эти приходящіе паціенты такъ неблагоразумны: они имютъ привычку говорить вс заразъ, особенно въ такіе туманные дни. Шлепанье по грязи, кажется, приводитъ этихъ бдняковъ въ такое же волненіе, какъ ломовыхъ лошадей. Я самъ сегодня вернулся забрызганный съ головы до ногъ.

Молли обвила его шею руками. Они прожили вмст почти четыре года и привыкли читать мысли другъ друга, какъ могутъ ихъ читать только самые лучшіе друзья. Никто другой, кром Молли, не увидлъ бы по выраженію его рта, что онъ не только усталъ физически, но и нравственно угнетенъ.

— Дурныя всти?— спросила она тихонько, прижимаясь щекой къ его волосамъ.

— Нтъ, ничего особеннаго. Съ моей стороны просто глупо вшать голову въ ту минуту, когда я, наконецъ, добился хорошаго содержанія, да еще мн такъ повезло съ медицинскимъ конгрессомъ.

— А можетъ быть, въ этомъ-то и кроется причина твоего угнетенія. Въ т дни, когда намъ почти нечего было сть, меня никогда такъ не угнетали недльные счеты, какъ теперь, когда я могу тратить на хозяйство три фунта въ недлю.

— Нечего теб безпокоиться, родная,— послдній шиллингъ долга будетъ уплаченъ въ будущемъ мсяц. Ты вдь знаешь, вс наши матеріальныя затрудненія кончились, даже частная практика начинаетъ развиваться.

Молли со смхомъ поцловала брата.

— Поэтому-то ты носъ вшаешь? Мы съ тобой курьезные люди, Джекъ: нашего мужества хватаетъ только на тяжелыя времена, но при первой же удач у насъ руки опускаются.

— Ты права,— серьезно отвтилъ Джекъ,— я не стою ни гроша. Два года тому назадъ, когда мальчикъ былъ такъ боленъ, а въ дом не было ни копйки, мелкія заботы и туманъ не привели бы меня въ разстройство. Я избаловался, и это твоя, вина, Молли, если ты будешь такъ няньчиться со мной, я растолстю, расчувствуюсь, начну капризничать, какъ старый богатый паціентъ, придумывающій болзни отъ нечего длать.

— Лучше и не пробуй, а то я отдамъ тебя на расправу Джонни. Онъ найдетъ для тебя дло!

— Да, однако, у меня и теперь есть дло, а я болтаю о пустякахъ и теряю время. Стоило конгрессу приглашать меня для демонстраціи препаратовъ, если мн нечего будетъ показать ему. Все должно быть готово и отправлено въ Эдинбургъ къ 15-му.

Молли продолжала обнимать его.

— Постой минуточку: ты не сказалъ мн, какія у тебя мелкія заботы? Паціенты въ больниц?

— Да, паціенты, и Тео…

— Ты получилъ письмо сегодня утромъ?

Голосъ ея вполн повиновался ей, и она такъ нагнулась надъ Джекомъ, что онъ не могъ видть выраженія ея глазъ.

— Да, онъ меня безпокоитъ. Онъ пишетъ изъ польскихъ танцевъ сюиту для струнныхъ инструментовъ и увряетъ, что звуки облекаются въ образы и всю ночь пляшутъ вокругъ его постели. Почеркъ его опять сталъ такой нетвердый, а ты знаешь, что это у него значитъ.

Молли глядла куда-то мимо головы брата большими, серьезными глазами. Онъ вздохнулъ и прибавилъ съ покорнымъ видомъ:

— Тео не говоритъ на этотъ разъ, кто она, но я увренъ, что она существуетъ, это неизбжное условіе его творчества. Трудненько понять, чтобы привязанность человка могла такъ скакать съ одного предмета на другой.

— Можно сказать одно: если радуга не постоянна, она все же чиста и прекрасна. Каждый артистъ — великое дитя, его талантъ защищаетъ его отъ грязныхъ увлеченій.

— Тмъ хуже,— мрачно прервалъ Джекъ.— Если бы онъ затвалъ обыкновенныя интриги, свтскій флиртъ, какъ длаютъ 99 процентовъ пользующихся успхомъ музыкантовъ…

— Онъ никогда не написалъ бы ‘Симфоніи крокусовъ’.

— Да, правда, его музыка опошлилась бы. Но, по крайней мр, никто бы не страдалъ. А теперь… Молли, у меня сердце болитъ за тхъ женщинъ, что любили его. Напримръ, эта молоденькая австрійская принцесса — помнишь, въ тотъ годъ, какъ Джонни родился?— я долго говорилъ съ нею. Бдная двочка серьезно врила, что онъ будетъ вренъ ей, и что хуже всего, онъ самъ врилъ этому. Я не сомнваюсь, она пережила свое разочарованіе и вышла замужъ по желанію отца, но думаешь-ли ты, что она осталась прежней двушкой? Онъ разбилъ на куски ея юность и нашелъ себ другую игрушку.

— Совсмъ такъ, какъ сдлалъ бы Джонни, если бы ты далъ ему поиграть какую-нибудь драгоцнную вещь. Это привилегія младенцевъ и боговъ, всхъ беззащитныхъ и божественныхъ существъ, они берутъ наше счастье и разбиваютъ его, а мы утшаемся обломками.

Братъ внезапно обернулся и обнялъ ее.

— Какъ ты смягчилась, Молли, посл рожденія ребенка! Иногда ты напоминаешь мн мать!

— Мать Тео?

— Да, или мать Христа. Она казалась мн всегда воплощеніемъ католической идеи Мадонны: всеобщая мать.

— Съ тхъ поръ, какъ я мать Джонни, Джекъ, какъ могу я жестоко относиться къ кому бы то ни было? когда у меня есть ребенокъ?

Она сла у камина и пододвинула корзину съ бльемъ для починки.

Джекъ, насвистывая, снова принялся за свои препараты, Молли начала серьезно штопать чулокъ, никто изъ нихъ не былъ въ настроеніи продолжать разговоръ.

— Мама!— запищалъ изъ сосдней комнаты тонкій голосокъ.— Мой домъ развалился!

Молли встала и открыла дверь. Кирпичики разсыпались по ковру, среди развалинъ сидлъ Джонни, съ отчаяніемъ вытаращивъ глаза, готовый расплакаться. Мать подхватила его и внесла въ кабинетъ.

— Ничего, сыночекъ, мы завтра другой домъ выстроимъ. Иди, играй здсь, пока твое молочко будетъ готово, только не толкай стола: Джекъ длаетъ препараты.

Джонни вырвался изъ ея объятій и побжалъ къ столу, весело и вопросительно блестя синими глазками.

— Дядя!— онъ протянулъ къ микроскопу пухлую рученку,— хочу посмотрть! Дядя!

Слово ‘дядя’ было совершенно новое въ его словар, и онъ гордился имъ. Сусанна, служанка, только что внушила ему, что маленькіе мальчики не должны звать дядю просто Джекомъ.

Джекъ быстро поднесъ къ губамъ лвую руку и укусилъ ее. Черезъ минуту онъ вспомнилъ, что даже боги имютъ состраданіе, и что его дтство прошло.

— Я хочу посмотрть!— повелительно повторилъ Джонни. Онъ не привыкъ ждать.

— Не надодай Джеку, голубчикъ,— сказала мать.— Онъ занятъ.

— Онъ мн не мшаетъ, я люблю, когда онъ со мной.

Джекъ наклонился и поднялъ ребенка на колни.

— Что ты хочешь посмотрть, буянъ? Сегодня нтъ ничего интереснаго.

— Заставь зврьковъ прыгать.

— Зврьковъ?

— Онъ хочетъ сказать инфузорій,— вмшалась Молли.— Ты на дняхъ показывалъ ему каплю воды.

— А, вотъ что! Нтъ, цыпленокъ, сегодня у меня нтъ воды изъ канавы, а въ вод изъ нашего графина зврькамъ прыгать не позволяютъ.

— Отчего?

— Чтобы они не прыгнули теб въ горлышко, а то оно можетъ заболть у тебя. Ну, влзай на этотъ стулъ и садись рядомъ со мной, только не толкай меня подъ локоть. О, чортъ возьми, этотъ винтъ!

Джекъ нагнулся, нахмуривъ брови, и сталъ подвинчивать микроскопъ. Домашній кумиръ критически смотрлъ на него.

— Ты не такъ вертишь,— замтилъ онъ строгимъ голосомъ.

— Ты правъ, сынокъ, а заслоняя головой свтъ, ты не можешь помочь мн.

— Кажется, идетъ Сусанна,— вмшалась Молли.— И я думаю, горячія булочки къ чаю уже готовы. Бги скорй, вымой свои грязныя лапки.

Она открыла дверь, и Джонни, сіяющій при мысли о горячихъ булочкахъ, побжалъ къ Сусанн.

Тотчасъ же изъ кухни раздались восторженные крики.

— Молли,— сказалъ Джекъ, низко нагнувшись надъ микроскопомъ,— не позволяй ребенку звать меня дядей, ради Бога!

——

Эпидемія дифтерита, распространяясь на юг Англіи, дошла до Корнуэлля. Въ Порткэррик и въ окрестныхъ деревушкахъ дти заболвали и умирали одинъ за другимъ. Осень была мокрая и бурная, тяжелая для рыбаковъ. Много жизней погибло въ мор, и ничтожное количество рыбы, которую по затопленнымъ дорогамъ тащили на рынокъ, не оплачивало труда и опасности ловли.

Бдность, заботы и утомленіе тяжело ложились на бдныя деревушки еще въ сентябр, а теперь, подъ самое Рождество, пришла ужасная болзнь.

Положеніе жителей Порткэррика было бы еще хуже, если бы не викарій. Д-ръ Дженкинсъ, постарвшій, заработавшійся, преслдуемый вчной заботой о громадной семь при незначительныхъ доходахъ, длалъ, что могъ, но какъ ни былъ онъ добросовстенъ и старателенъ, онъ ничего не могъ бы сдлать безъ поддержки боле смлаго человка. Викарій вербовалъ добровольныхъ помощниковъ, собиралъ пожертвованія, безъ устали ходилъ по залитому болоту отъ одного коттеджа къ другому, навщая больныхъ и несчастныхъ, разслдуя положеніе бдняковъ, находя временныя убжища, вдали отъ зараженныхъ мстъ, для сестеръ и братьевъ заболвшихъ дтей. Въ эти тяжелые дни онъ съ утра до ночи былъ на ногахъ, совсмъ сдой и не такой подвижный, какъ въ то время, когда Джекъ зналъ его, но такой же прямой и неутомимый.

Что касается до миссисъ Рэймондъ, она осталась той же преданной женой. Она стала слишкомъ слаба, отяжелла и страдала астмой, поэтому не могла бгать цлый день по деревнямъ, какъ ея мужъ, у нея не хватило мужества для самой себя, не то что для помощи другимъ, она не смла искушать боговъ, утшая женщинъ, потерявшихъ своихъ дтей, но она безъ сожалнія, покорно отдавала несчастнымъ то немногое, что могла дать. Она еще разъ перевернула свое старое шелковое платье, чтобы оно могло прослужить еще годъ, и робко сунула въ руку викарія скопленныя на покупку платья деньги, со словами: ‘на угли, на одяла, Джозана’. Утро она проводила въ стряпн суповъ и желе для больныхъ, день — въ шить и вязань для нихъ же, но раздавалъ пособія самъ викарій.

Въ старости, какъ и въ молодости, она пряталась за своего господина и спрашивала его одобренія каждому своему шагу, терпливая Гризельда, состарвшаяся въ повиновеніи, въ глазахъ которой постоянно мелькалъ призракъ ужаса.

Надрывавшій душу дождь, наконецъ, прекратился, и въ одно прекрасное утро, накрывая на столъ, миссисъ Рэймондъ замтила на скатерти солнечный отблескъ. Первымъ ея движеніемъ — было вознести горячую благодарность за милосердный отвтъ на ея молитвы: если наступить сухая погода, болзнь, можетъ быть, наконецъ, прекратится. Второе — явилось слдствіемъ многолтней привычки: она разложила на полу газеты, чтобы коверъ не выцвлъ.

Членъ санитарнаго правленія въ Труро зашелъ къ викарію вмст съ нимъ самимъ, чтобы наскоро закусить, они оба должны были присутствовать на засданіи комитета, а потомъ хотли обойти нсколько домовъ, неблагополучныхъ въ санитарномъ отношеніи.

— Я, вроятно, вернусь поздно,— сказалъ викарій жен,— недалеко отъ Зенноръ-Кросса опять покойникъ, и я долженъ зайти туда, когда мы кончимъ осмотръ.

— Не душите себя работой,— замтилъ поститель,— что тогда будетъ съ Порткэррикомъ?

— Надюсь, что мы задушимъ дифтеритъ,— мужественно отвтилъ викарій,— и мы очень скоро сдлаемъ это, если Всемогущій въ милосердіи своемъ пошлетъ намъ хорошую погоду.

Санитарный чиновникъ одобрительно закивалъ головой. Онъ самъ былъ серьезный дятель и любилъ хорошихъ работниковъ. Неукротимая энергія викарія приводила его въ восторгъ. ‘Что за славный старикъ!— говорилъ онъ д-ру Дженкинсу.— По виду черствый и жесткій, какъ старый сухарь, а какъ работаетъ!’ Онъ съ искреннимъ восхищеніемъ смотрлъ на суровое лицо старика.

— А кстати о дифтерит,— заговорилъ онъ.— Не родственникъ-ли вамъ д-ръ Рэймондъ изъ Блумсбери, который въ послднее время длалъ опыты съ дифтеритнымъ ядомъ? Я видлъ объ этомъ статью въ ‘Ланцет’, онъ будетъ читать докладъ на конгресс въ Эдинбург. Его теорія возбудила всеобщій интересъ.

Если бы онъ обернулся къ миссисъ Рэймондъ, ея испуганные глаза заставили бы его замолчать, но онъ смотрлъ на викарія, въ неподвижномъ лиц котораго ни одинъ мускулъ не дрогнулъ.

— Да, это родственникъ.

— Неужели? Однако, какъ свтъ не великъ! Я прожилъ цлую недлю въ одномъ пансіон съ д-ромъ Рэймондомъ, прошлымъ лтомъ я проводилъ свой отпускъ на южномъ берегу, и онъ тоже былъ тамъ съ сестрой, молодой вдовой, я думаю, и ея маленькимъ сыномъ, прелестнымъ ребенкомъ!

Вдругъ онъ замтилъ принужденное молчаніе окружающихъ, и самъ замолчалъ.

— Это родственники,— повторилъ викарій,— но мы не знаемъ ихъ.

Разговоръ неловко замялся на нсколько минутъ, потомъ поститель взглянулъ на часы.

— Пора идти, я думаю.

Въ саду викарій вдругъ остановился.

— Простите,— сказалъ онъ своему спутнику,— я забылъ дать жен одно порученіе. Я догоню васъ по дорог.

Онъ вернулся въ домъ. Жена опустивъ глаза въ полъ, неподвижно стояла на томъ же мст, гд онъ ее оставилъ.

— Сара,— началъ онъ и остановился въ дверяхъ.

Она вздрогнула, но сейчасъ же подобралась и подошла къ нему.

— Ты забылъ что нибудь?

Онъ медлилъ отвтомъ, смотря мимо нея.

— Можетъ быть, ты чувствуешь себя одинокой, когда я ухожу?

— Нтъ, Джозана, я привыкла.

— Да.— Онъ снова остановился.

— Я думалъ… не хочешь-ли ты, чтобы къ теб иногда приходила посидть двочка д-ра Дженкинса? Она славная, спокойная малютка, а ты всегда такъ любила дтей… Слова замерли на устахъ викарія, когда онъ увидлъ, какъ она отшатнулась отъ него, вытянувъ руки, съ широко-раскрытыми глазами полными ужаса.

— Нтъ, нтъ, Джозана! О, не приводи сюда дтей!

Лицо его, какъ будто, окаменло.

— Ты хочешь сказать, Сара…

Они стояли и смотрли другъ на друга. Онъ оказался храбре,— ея взглядъ опустился, худыя, старыя руки безсильно повисли.

— Я… я не такъ сильна, какъ прежде… а дти такъ шумятъ…

Онъ не сдался.— Какъ хочешь,— сказалъ онъ и вышелъ.

Она смотрла на него изъ окна, пока онъ шелъ по лугу: черная, мрачная фигура на фон пейзажа, корректная, прямая, съ упрямыми плечами, которыхъ ни года, ни тяжесть позора не могли согнуть… Потомъ она услась къ своему рабочему столику и стала штопать носки.

На колокольн пробили часы, двери школы раскрылись, и толпа маленькихъ двочекъ, смясь, болтая и размахивая сумками, высыпала на улицу.

Миссисъ Рэймондъ сложила работу.

— Что-то мои глаза ослабли за послднее время,— сказала она вслухъ, точно въ комнат былъ какой-то невидимый слушатель, передъ которымъ она должна лицемрить.

— Они болятъ отъ шитья.— И она украдкой провела по нимъ рукой. Потомъ встала, раздвинула накрахмаленныя блыя занавски, осторожно, чтобы не измять ихъ, и выглянула въ окно на дтей. Он бжали по лугу, нкоторыя мимо окна даже не взглянувъ на него, другія равнодушно глядли на нее, какъ она, старая и одинокая, стоитъ и смотритъ такимъ взглядомъ, какимъ, бывало, смотрла на Спотти…

Миссисъ Рэймондъ вздрогнула, какъ вздрагивала Спотти, когда кто-нибудь проходилъ мимо нея по двору, и поспшила задернуть занавски. Но бахрома занавсей не мшала ей видть дтей. Это были чужія дти, съ холодными неласковыми глазами, но у многихъ изъ нихъ были атласныя щечки съ золотистымъ загаромъ, и у всхъ — быстрыя ножки и смющіеся голоса, а у одной малютки, (но она отвернулась, когда та бжала мимо) — золотисто-каштановые локоны, блествшіе на солнц, рука другой женщины расчесывала ихъ и связывала ленточкой.

——

‘Джонни опасно боленъ. Дифтеритъ. Зоветъ тебя’.

Джекъ еще и еще разъ повторялъ эти слова.

Ихъ выстукивали колеса позда, дребезжаніе оконъ, дыханіе спящихъ пассажировъ, тяжелая тупая боль въ груди или въ голов (онъ не отдавалъ себ отчета — гд) — все утомляло и раздражало его безсмысленнымъ повтореніемъ тхъ же словъ. Иногда они обрывались на минуту, и онъ слышалъ другія, едва внятныя, но назойливыя и несмолкающія: ‘ты опоздаешь, опоздаешь, опоздаешь’! Наврное это ст. Альбансъ,— этотъ клубокъ темныхъ улицъ, промелькнувшій за окномъ. Скоро онъ будетъ дома. Но прошло уже много времени съ тхъ поръ, какъ телеграмма Молли вызвала его съ завтрака въ Эдинбург и заставила мчаться съ первымъ же поздомъ обратно въ Лондонъ. Все могло случиться съ тхъ поръ! Если бы онъ только не похалъ на медицинскій конгрессъ! Если бы…

Джекъ опустилъ окно и высунулся. Уже стемнло, но зимою такъ рано темнетъ… Тамъ и сямъ на плоской равнин слабо блестли снжныя пятна.

Какъ-то вышло, что до послдняго дня онъ не отдавалъ себ отчета, чмъ былъ для него ребенокъ.

Ему некогда было раздумывать о своихъ личныхъ привязанностяхъ, у него всегда было такъ много дла: и больница, и микроскопъ, и подготовка студентовъ къ экзаменамъ, чтобы свести концы съ концами. Нельзя же было пренеберегать представлявшимися случаями заработать нсколько лишнихъ фунтовъ, когда нужно прокормить три рта и еще откладывать на воспитаніе Джонни. Когда онъ, наконецъ, освобождался, онъ чувствовалъ себя такимъ усталымъ, а тутъ еще звали къ паціентамъ, или приходилось мчаться на экспресс черезъ всю Европу въ отвтъ на отчаянныя телеграммы Тео. Бдный Тео! Періодическія трагедіи его съ графинями и герцогинями всегда случались въ самое неудобное время, но онъ относился къ нимъ такъ горячо, пока он разыгрывались! Только годъ тому назадъ пробовалъ онъ удушить себя угаромъ вмст съ непонятой красавицей, молоденькой женой какого-то плшиваго посланника. Прощальная телеграмма его застала Джека въ жестокой инфлуенціи, но онъ вскочилъ съ постели и съ курьерскимъ поздомъ помчался въ Брюссель (Весьма благоразумно было со стороны природы создать его выносливымъ какъ ломовая лошадь!).

Джекъ пріхалъ какъ разъ во время, чтобы открыть окна, скрыть скандалъ отъ репортеровъ и подать первую помощь, а затмъ утшенія и совты обоимъ взрослымъ дтямъ.

Вроятно, они теперь забыли даже о существованіи другъ друга…

— ‘Ты опоздаешь, опоздаешь, опоздаешь…’

Жестоко, однако, что это дифтеритъ, та самая болзнь, надъ которой онъ работалъ въ послдніе три года, побдить которую втайн надялся. Онъ былъ почти убжденъ теперь, что стоитъ на порог великаго открытія, но какая польза въ открытіяхъ, если они не могутъ спасти любимаго ребенка? Какая польза въ нихъ, если уже слишкомъ поздно.

Джекъ снова поднялъ окно, прижался въ свой уголъ и закрылъ глаза. Онъ чувствовалъ себя усталымъ, когда узжалъ изъ Эдинбурга, а теперь въ вискахъ его стучало точно молотками. Надо посидть смирно нсколько минутъ и стараться не слышать стука колесъ.

А вотъ и лстница… дверь заскрипла, когда дядя толкнулъ ее… чердачная комната съ покатымъ потолкомъ… дв балки на потолк…

Онъ вздрогнулъ и открылъ глаза. Воображеніе перенесло его назадъ, къ дтству, въ церковный домъ въ Порткэррик, въ комнату ужасовъ и мученій.

Уже нсколько лтъ къ нему не возвращался тотъ кошмаръ, который мучилъ его посл смерти Елены. Онъ провелъ рукой по лбу: лобъ былъ мокрый.

Вдь это безсмысленно: не можетъ же человкъ, у котораго столько дла, распускать свои нервы и впадать въ истерики, точно Тео.

— Если бы только ребенокъ выжилъ…

— Позвольте билеты!

Когда дверь распахнулась, Джекъ выпрямился, онъ смутно сознавалъ, что въ полузабытьи торговался съ какимъ-то неизвстнымъ божествомъ, общая забыть Порткэррикъ, уничтожить въ своей памяти картину комнаты на чердак, если только ребенокъ будетъ жить…

——

Сестра встртила его на лстниц, на перилахъ которой висла простыня, пропитанная дезинфицирующей жидкостью. На лиц ея было странное, безучастное выраженіе, точно ее только что разбудили и глаза ея еще слипаются отъ сна.

— Молли,— началъ Джекъ, и замеръ, потомъ прошепталъ опять:— Молли?..

Она опустила голову на его плечо.

— Ты опоздалъ…

——

Они вошли въ комнату. Тамъ все уже было прибрано, лампа подъ абажуромъ горла у кроватки, въ которой лежалъ Джонни, точно большая восковая кукла, золотые локоны его разсыпались по подушк, въ правую ручку былъ вложенъ букетъ подснжниковъ.

Джекъ опустился на колни и долго стоялъ безмолвно и неподвижно. Наконецъ, онъ открылъ лицо маленькаго покойника и поцловалъ холодную ручку ребенка.

Когда Джекъ поднимался, онъ задлъ рукавомъ за абажуръ и отодвинулъ его. Полоса яркаго свта упала на кроватку и освтила восковое личико: оно какъ дв капли воды походило на лицо Елены.

Джекъ замеръ. Минуты медленно текли, а онъ все стоялъ и смотрлъ. Точно что-то оборвалось и умерло внутри его. Въ жизни длаешь столько ошибокъ, а когда он обнаружатся, оказывается, что он ровно ничего не значутъ, да разв что-нибудь въ мір иметъ значеніе?

Что-то пошевелилось по ту сторону кроватки. Это была Молли. Джекъ поднялъ голову, и глаза ихъ встртились. Она протянула руки передъ собой, точно онъ хотлъ ударить ее.

— Ахъ, не смотри такъ сурово! Онъ хотлъ сказать теб, онъ не виноватъ, вина моя!

— Моя вина,— устало отвтилъ Джекъ и отвернулся.— Я долженъ былъ видть.

Джекъ отошелъ къ пустому камину и облокотился на него, глядя въ пустую ршотку. Молли подошла къ нему.

— Я не могла сказать теб, дорогой. Ты бы возненавидлъ его. Никто на свт не любитъ его врно и преданно, кром тебя и меня, а меня онъ забылъ… Если ты измнишь ему…

Она остановилась. Джекъ не шевелился, и лицо его было попрежнему сурово. Молли обвила его шею рукой, какъ всегда это длала Елена.

— Вспомни, вдь онъ не то, что обыкновенный человкъ. Несправедливо порицать его, если даже онъ длаетъ намъ больно. Онъ не понимаетъ отвтственности такъ же, какъ дитя или жаворонокъ. Не его вина, что онъ геній. И если я родила ему сына, онъ тоже подарилъ мн свое дитя, свою первую симфонію. Какъ бы тамъ ни было, пусть даже есть что прощать, я уже давно простила. Кто-нибудь долженъ платить за музыку.

Джекъ безнадежно покачалъ головой.

— Ты не понимаешь. Я не о теб думалъ Ты не будешь покинута, пока я живъ, и, въ худшемъ случа, ты взрослая женщина — сумешь отстоять себя, насколько это возможно живому созданію. Но если бы ты и я вдругъ умерли, а ребенокъ остался бы въ живыхъ и попалъ въ руки дяди… Подумалъ-ли онъ объ этомъ?

Молли прижалась щекой къ его лицу.

— Голубчикъ, это нехорошо и несправедливо, не похоже на тебя, ты всегда былъ справедливъ. Опасности для Джонни никогда не было, наврное ты или я сумли бы спасти его, хотя бы капелькой хлороформа. Во всякомъ случа судьба была милосердна: что она ни сдлала намъ, она пощадила ребенка. Джекъ, ты не имешь права ожесточаться противъ него: ребенокъ не пострадалъ. Онъ сдлалъ зло только мн, но я не жаловалась.

— Не бойся,— отвтилъ Джекъ, вздыхая.— Разницы не будетъ, ничто не можетъ измнить нашихъ отношеній. Онъ ея сынъ и иметъ право на меня. А я долженъ пережить это какъ-нибудь.

Въ наружную дверь постучали.

— Должно быть телеграмма. Изъ Эдинбурга, вроятно, я долженъ былъ демонстрировать препараты сегодня вечеромъ. Мн, Сусанна? Нтъ, отвта не будетъ.

Дверь затворилась и въ комнат воцарилось молчаніе.

— Изъ Эдинбурга?— спросила Молли. Джекъ все еще стоялъ, держа телеграмму въ рукахъ. Когда онъ повернулся къ Молли, выраженіе его лица точно ударило ей по сердцу. Что-то слабое и горькое, какая-то тнь улыбки мелькнула на его лиц и исчезла.

— Нтъ,— сказалъ онъ.— Опять, должно быть, что-то стряслось съ одной изъ герцогинь.

Джекъ протянулъ Молли телеграмму. Она была изъ Парижа.

— ‘Случилось ужасное несчастіе. Прізжай. Тео.’

Молли молча положила бумагу на столъ и вернулась къ сыну.

Джекъ провелъ рукой по глазамъ. Слабое, смутное отраженіе былого дтскаго горя вспыхнуло передъ нимъ и исчезло, полузабытый образъ птички, улетающей изъ открытой клтки… Онъ тоже подошелъ къ кроватк.

— Молли, сколько у насъ денегъ въ дом?

— Три соверена и сколько-то мелочи.

Джекъ взглянулъ на часы.

— Я возьму золото и напишу теб чекъ. Гд карболовая кислота? Вели, дорогая, Сусанн позвать извозчика, пока я дезинфецируюсь, я только, только успю захватить курьерскій поздъ: онъ отходитъ въ 9 часовъ отъ Чэрингъ-Кросса.

Онъ съ минуту молча стоялъ, опустивъ глаза, потомъ наклонился и закрылъ простынею личико Джонни.

‘Русское Богатство’, NoNo 5—7, 1902