Отец на Новый год, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Отецъ на Новый годъ.

Они вс вчетверомъ сидли передъ топившимся каминомъ. Впереди всхъ она, Евгенія Ивановна, какъ признанная хозяйка дома. Она сидла на обрубк дерева, по-мужски заложивъ ногу на ногу, курила коротенькую мужскую трубочку и сплевывала слюну тонкой струей въ огонь. Когда у нея начала кружиться голова отъ крпкаго табаку, она передала трубочку сосду слва.

— На, Старый…

‘Старый’ молча взялъ трубку, что-то проворчалъ и, закрывъ глаза, началъ усиленно курить, такъ что трубка захрипла.

Сколько лтъ было Евгеніи Ивановн? Изъ присутствующихъ никто этимъ не интересовался, а по наружности трудно было опредлить. Можно было сказать только одно, что Евгенія Ивановна пожила и пожила бурно. Это сказывалось въ ея поз, въ усталыхъ движеніяхъ, особенно въ лиц, еще на старомъ, но отмченномъ всми признаками преждевременной старости. Съ извстной вроятностью можно было допустить мысль, что это лицо когда-то было даже красиво, молодо, свже, а сейчасъ оно имло такой полинялый, старый видъ, какъ заношенная монета. Потухавшіе, неопредленнаго цвта глаза смотрли изъ-подъ припухшихъ вкъ какимъ-то мутнымъ взглядомъ, глубокія морщины обложили подглазницы, на лбу и дряблыхъ щекахъ остались блые шрамы, верхняя губа была разсчена, переднихъ зубовъ недоставало, давно нечесаные волосы уже сквозили сдиной,— и это въ какихъ-нибудь тридцать лтъ. Правда, Евгенію Ивановну много старилъ ея костюмъ, состоявшій изъ ситцевой полинялой и заплатанной юбки и рваной кацавейки. Въ общемъ она сама походила на старую заплату, иди, врне, тряпку. И все-таки она была въ этомъ обществ единственной женщиной и на этомъ основаніи всегда занимала лучшее мсто передъ каминомъ, какъ хозяйка дома.

— Я не люблю, когда завоетъ этотъ проклятый восточный втеръ…— проворчалъ Старый, набивая новую трубку.— И безъ него тошно…

Это метеорологическое замчаніе не встртило отклика. О чемъ тутъ говорить,— кому же можетъ нравиться сибирская вьюга? Старый длался болтливъ и говорилъ о такихъ вещахъ, о которыхъ изъ простого приличія лучше было молчать.

Изъ трехъ мужчинъ, сидвшихъ предъ каминомъ, Старый былъ моложе всхъ, а свою кличку получилъ въ качеств мужа Евгеніи Ивановны, слдовательно хозяина дома. Это былъ блокурый чахоточный субъектъ, умиравшій въ теченіе зимы и оживавшій на лто. Въ его срыхъ слезившихся глазкахъ мелькало временами жесткое выраженіе, какъ у попавшагося въ ловушку хищнаго зврька. Два другихъ субъекта являлись противоположностью Стараго, особенно сдой Капитанъ, сидвшій рядомъ съ Евгепіей Ивановной. Его бронзовое завтрлое лицо дышало несокрушимымъ здоровьемъ, какъ, и вся мощная фигура, точно подъ старымъ заношеннымъ сюртукомъ было не живое тло, а какая-то монументальная бронза. Щетинистые сдые усы придавали Капитану суровый видъ. Третій мужчина сидлъ прямо на полу, сложивъ короткія жирныя ножки калачикомъ. Добродушное русское лицо, обросшее клочковатой бороденкой, выдавало духовное родопроисхожденіе, хотя обладатель этой бороды и называлъ себя по неизвстной причин ‘оптикомъ’. Вс права на это названіе заключались только въ болзненно-пристальномъ взгляд узенькихъ срыхъ глазъ, точно Оптикъ все хотлъ что-то припомнить или кого-то узнать. Въ дйствительности Оптикъ былъ самымъ простымъ разстригой изъ монастырскихъ служекъ. Вообще, компанія была приличная…

Вспыхивавшее въ камин пламя точно выхватывало изъ окружавшей темноты то закоптлую стну, то покрытый сажей потолокъ изъ горбинника съ повисшими прядями чернаго моха, то простой деревянный столъ въ углу. Обстановка была не изъ богатыхъ, врне сказать — она совершенно отсутствовала. Да и дло было не въ обстановк, а въ тепл, которое давалъ топившійся каминъ. Печи не было, а былъ каминъ, по-мстному — чувалъ. Тепло длалось только во время его топки, потому что прямая труба чувала не задерживала этого тепла, а выносила, какъ вентиляторъ. Когда каминъ прогоралъ, одному изъ мужчинъ по очереди приходилось лзть на крышу и кутать трубу обледянлой старой рогожкой и пластомъ хвороста. Работа была непріятная, особенно когда тамъ, наверху, насквозь прохватывалъ ледянящій втеръ, а глаза слпило мелкимъ сухимъ снгомъ, точно кто бросалъ прямо въ лицо горсти песку. Сегодня была очередь Оптика, и онъ впередъ переживалъ жуткое и непріятное ощущеніе, которое получалось каждый разъ при быстрой потер накопленной у топившагося чувала теплоты.

А вьюга такъ и завывала, точно раскрылась какая-то громадная пасть и дышала всеубивающимъ холодомъ. Казалось, что кто-то ходилъ уже по крыш избушки и со стономъ чего-то искалъ, заглядывая въ трубу топившагося чувала. Это былъ настоящій концертъ изъ самыхъ разнообразныхъ звуковъ. И каждый изъ присутствующихъ въ смшанной полос звуковъ находилъ свое. Оптикъ слышалъ далекое церковное пніе, Капитанъ — веселый шумъ волжскаго парохода, Старый — кипнье расплавленнаго благороднаго металла и тонкій звопъ монеты, Евгенія Ивановна — шуршаніе какого-то необыкновенно громаднаго шелковаго платья. Да, всякій слышалъ свое, а Капитанъ даже закрывалъ глаза, поддаваясь впечатлнію. Онъ плылъ и плылъ… Грузно и тяжело работаетъ пароходная машина, бурлитъ весело вода подъ колесами, а впереди развертывается безконечной скатертью чудная волжская даль. Самъ онъ не ссыльный, а пароходный капитанъ. А вотъ замелькали вечерніе огоньки на судовыхъ мачтахъ, потянуло ночной свжестью отъ могучей рки, быстро падаетъ свтлая волжская ночь, точно опускается какой-то гигантскій занавсъ, и только за нимъ слабо мерещится переливающійся молочный свтъ… Вообще, хорошо, а главное — легко.

— Если бы я тогда не сходилъ съ валета бубенъ…— вслухъ думаетъ Старый, прерывая общее молчаніе.— Ну, да что тутъ говорить!

— За валета получилъ туза бубенъ,— остритъ Капитанъ, намекая на острожный желтый тузъ на спин.— Значитъ, выигралъ…

‘Если бы не проклятая церковная кружка…’ — уныло думалъ про себя Оптикъ, припоминая далекое прошлое, когда его погубило первородное любопытство.

Опять глухое молчаніе. Опять завываетъ вьюга. Старый подбрасываетъ нсколько полньевъ въ каминъ и съ презрніемъ смотритъ на Евгенію Ивановну, О чемъ думаетъ эта погибшая женщина? Какія тни проходятъ предъ ней?

Въ сущности, вс считаютъ себя правыми, больше — жертвами чужой несправедливости. Виноваты обстоятельства, слдователи, свидтели, присяжные засдатели, тюремные смотрители… Въ самомъ дл, что такое передернуть валета бубенъ? Кто не передергиваетъ? Или чего проще фабрикаціи фальшивыхъ ассигнацій? И вдругъ поднимаютъ гвалтъ, длаютъ обыски, судятъ, приговариваютъ къ ссылк въ отдаленнйшія мста… Ссылать, такъ ссылать всхъ, а не одного. Конечно, Капитана слдовало сослать, потому что онъ обокралъ свою пароходную компанію и устроилъ цлый рядъ подлоговъ. Тоже вотъ и Оптикъ хорошъ. Если каждый будетъ взламывать церковныя кружки — это ужъ святотатство, а не то, что поддлать какую-нибудь несчастную ассигнацію. Капитанъ и Оптикъ, въ свою очередь, оправдывали себя и обвиняли Стараго, какъ неисправимаго фальшиваго монетчика, судившагося уже нсколько разъ. Но всхъ праве чувствовала себя Евгенія Ивановна. Скажите ради Бога, она-то чмъ виновата, что любила мерзавца, который задушилъ какую-то старушонку и спряталъ у нея вещи ограбленной?.. Да, она не видала своего любовника, а ее обвинили въ сокрытіи слдовъ преступленія. Какъ это несправедливо… а сколько она натерплась по этапамъ и пересыльнымъ тюрьмамъ, она, которая боялась малйшаго шороха. Гд-то теперь онъ?..

Сегодня вс эти мысли и воспоминанія вставали съ особенной яркостью, потому, что тамъ, на далекой родин, вс готовятся къ встрч Рождества. Подъ завыванье лютой сибирской вьюги эти отверженцы опять видятъ себя маленькими, видятъ ту родительскую кровлю, подъ которой было такъ свтла и тепло, видятъ дорогія родныя лица… А сейчасъ они оторваны отъ этой родины, похоронены въ далекой сибирской глуши и забыты. Какое это страшное слово: забыты!.. И привычное сердце начинало завывать, точно и въ немъ завывала жестокая житейская вьюга…

И что самое скверное, такъ это то, что они вс презирали другъ друга, и каждый стыдился про себя за то, что долженъ проводить жизнь въ такомъ подозрительномъ обществ. Особенно нехорошо они вс относились къ своей дам, даже не называя вслухъ, что она такое. Въ душ у каждаго еще теплился слабой искрой женскій образъ — мать, сестра, возлюбленная, та гипотетическая двушка, съ которой должна была соединиться вся жизнь. Это смутное влеченіе къ женщин вообще отливалось здсь въ тяжелую форму презрнія къ настоящей женщин, къ той женщин, которая сидла сейчасъ на обрубк дерева и съ мужскимъ ухарствомъ плевала на огонь.

— У насъ теперь въ обители вотъ какъ хорошо,— думалъ вслухъ Оптикъ, перемняя позу.

— А у насъ на Волг?— прибавилъ Капитанъ.

— Нтъ, ужъ извините!— вмшался Старый.— Если гд хорошо, такъ это у насъ въ Москв… Матушка, блокаменная, златоглавая, хоть бы однимъ глазкомъ посмотрть на тебя! Не такъ ли, Евгенія Ивановна?..

Евгенія Ивановна что-то хотла отвтить, но только подняла палецъ кверху и издала предупреждающій шипящій звукъ.

Въ изб было еще пятое лицо.

II.

Эта пятое лицо очень скромно помщалось на лавк недалеко отъ камина, т.-е. на лавк стояла простая корзина изъ черемуховыхъ прутьевъ, а въ ней кучка довольно подозрительнаго тряпья. Сидвшіе передъ каминомъ время отъ времени поглядывали на корзину спрашивающими глазами. Вс чего-то ждали отъ нея.

— Какъ она долго сегодня спитъ,— замтилъ наконецъ Капитанъ, позвывая.— Вонъ и дровъ ужъ немного осталось…

— Куда ей торопиться-то,— отвтилъ Оптикъ.— Спитъ, покуда спится. Не на службу торопиться…

Имъ всмъ некуда было торопиться, потому что вс жили только казеннымъ пайкомъ. Работать мужицкую работу никто не умлъ, за исключеніемъ разв того, что по очереди нарубятъ дровъ и по очереди отгребутъ снгъ около своей избушки. Каждый точно боялся, чтобы не переработать за другихъ, и поэтому никто не работалъ. Нужно сказать въ оправданіе дйствующихъ лицъ, что главнымъ мотивомъ общей лни была нравственная апатія,— здсь работа была лишена нравственнаго смысла…

Наконецъ общее ожиданіе разршилось тмъ, что тряпки въ короб зашевелились, и показалось блдное дтское личико, обрамленное спутавшимися льняными волосенками.

— А вы не спите?— проговорилъ тоненькій дтскій голосокъ.

— Нтъ, крошка,— отвтила за всхъ Евгенія Ивановна.— Вс ждутъ, когда ты проснешься…

Двочка сладко потянулась, звнула, потерла глазки маленькой грязной ручонкой и соннымъ голосомъ проговорила:

— А подарки будутъ?..

— Будутъ, будутъ… Вставай.

Когда двочка вылзла изъ своего короба, она оказалась гораздо меньше, чмъ можно было бы предположить для ея четырехъ лтъ. Она казалась меньше ростомъ благодаря своимъ кривымъ ножкамъ и горбатой спин. Это была жертва золотухи и англійской болзни вмст. Кривыя ножки съ трудомъ держали худенькое безкровное тльце. Мужчины съ жаднымъ любопытствомъ слдили за каждымъ движеніемъ несчастнаго уродца и находили ее прекрасной, какъ ангелъ. Офиціально она считалась дочерью Стараго, какъ законнаго мужа Евгеніи Ивановны, но и Капитанъ, и Оптикъ почему-то предъявляли на нее свои права. Происходили оригинальные дебаты, когда предполагаемые отцы начинали находить въ ребенк свои черты и гордились этимъ органическимъ сходствомъ. Сказывалась мучительная потребность въ дтской чистой любви, жажда привязанности, желаніе продолжать себя въ этой чистой форм, еще не тронутой ни однимъ пятнышкомъ житейской грязи. Мужчины глухо ревновали другъ друга къ ребенку, а еще больше къ матери, которая была вн сомнній. Молчала и ничего не отыскивала одна Евгенія Ивановна, счастливая своимъ материнствомъ.

— Гд игрушки?— уже капризно спрашивала двочка, усаживаясь на колни къ матери.— Я хочу видть, что вы приготовили.

— Погоди, погоди…— успокаивала ее Евгенія Ивановна.— Не торопись, сначала пошь… Оптикъ, достаньте съ полки горшечекъ съ кашей. Сегодня у насъ, Мотя, кашка на молочк… Любишь кашку на молочк?

— Очень…— съ дтской серьезностью отвтила двочка.

Оптикъ торжественно досталъ горшечекъ съ кашей и приставилъ его къ огню, чтобы разогрть. Двочка выразила свое нетерпніе длинной нотой. Мужчины слдили за ней ревнивыми глазами,— вс они такъ любили этого уродца, врне сказать — любили въ ней лучшую часть самихъ себя, то, что оставалось въ нихъ живого, человчнаго, что не могли вытравить ни личные недостатки, ни пороки, не общественное осужденіе, ни ссылка. Да, было это святое, и оно воплотилось вотъ въ этомъ ребенк, несшемъ наказаніе за чужіе грхи. Въ присутствіи маленькой калки ни у кого не повертывался языкъ напомнить другому что-нибудь изъ его прошлаго,— она не должна была даже подозрвать, въ какомъ дурномъ обществ проводитъ свои дни. Присутствіе ребенка исключало самую возможность дикихъ сценъ, ругани, неприличныхъ шуточекъ. Это была живая совсть, въ присутствіи которой вс начинали чувствовать себя живыми людьми.

Кашка согрлась, а двочка ее съла съ завиднымъ аппетитомъ. Она, вообще, ла много, какъ вс дти-рахитики, хотя отъ этого и было мало толку.

— Игрушки…— повторила двочка, кончивъ кашку.— Завтра Рождество…

Капитанъ молча поднялся, добылъ изъ-за печи пукъ высохшей березовой лучины и торжественно его зажегъ. Грязная, запотлая избушка освтилась во всей своей неприглядности. Двочка знала, гд должны были быть игрушки, и сама заковыляла на своихъ кривыхъ ножкахъ къ столу. Дйствительно, на стол что-то было прикрыто грязнымъ полотенцемъ. Мужчины столпились около стола и ждали, когда Мотя заберется на лавку,— она не любила, чтобы ей помогали, и долго старалась взобраться сама. Наконецъ она поднялась, встала на ножки и вся превратилась во вниманіе. Капитанъ поднялъ горвшій пукъ лучины кверху, а Старый сдернулъ полотенце. Двочка издала неопредленный звукъ, по которому трудно было судить, какое впечатлніе на нее произвелъ общій видъ приготовленныхъ даровъ. На первомъ план стояла довольно искусно сплетенная изъ полосокъ бересты и лыка коробка. Она была до краевъ наполнена еще боле искусно приготовленной изъ той же бересты монетой: были тутъ и серебряные пятачки, маленькіе и тонкіе, какъ рыбья чешуя, и гривенники, и пятиалтынные, и двугривенные, и четвертаки, и полтиники, и рубли. Нужно отдать справедливость Старому,— онъ серьезно постарался, какъ самый добросовстный фальшивый монетчикъ. Вторымъ номеромъ былъ пароходъ, выдолбленный изъ коры. Настоящій пароходъ, съ черной трубой, съ рубкой для капитана, съ окошечками, перилами и скамейками. На кожух колеса было написано: ‘Забытый’. Это была работа, конечно, Капитана. Двочка мелькомъ взглянула на берестовую монету, полюбовалась пароходомъ и сосредоточила все свое вниманіе на третьемъ подарк. Это была довольно большая церковь изъ блой бересты. Да, настоящая церковь, съ крышей, съ главнымъ куполомъ, съ колокольней, съ отворявшимися дверями и даже иконостасомъ внутри. Чтобы усилить эффектъ, Оптикъ впередъ поставилъ въ своей церкви огарокъ восковой свчи и теперь зажегъ его. Двочка пришла въ восторгъ и радостно всплеснула худенькими ручонками.

— Которую игрушку возьмешь?— спрашивала Евгенія Ивановна.

Это былъ ршительный моментъ, какъ во всякой игр. Вс конкуренты переживали то волненіе, отъ котораго замиралъ духъ и мурашки шли по спин. Двочка еще разъ осмотрла вс три игрушки, запустила ручонку въ берестяную монету, пощупала вертвшееся колесо парохода и наконецъ ршила.

— Вотъ эта…— указала она на берестяную церковь.

Оптикъ весь покраснлъ. Это случилось еще въ первый разъ, что двочка выбрала его игрушку. Значеніе всей этой маленькой церемоніи заключалось въ томъ, что взятая ребенкомъ игрушка давала права отца на цлый годъ, до слдующаго Рождества. Такъ было установлено съ самаго появленія Моти на Божій свтъ.

Старый и Капитанъ старались не смотрть на счастливаго отца.

— Онъ передернулъ, церковная крыса!— ворчалъ Капитанъ.— Все дло въ свт… Если бы я освтилъ свои пароходъ, ну, тогда мы еще посмотрли бы…

— Это просто нечестно!— поддерживалъ Старый.— Это ужъ фокусы..

А Оптикъ былъ счастливъ, какъ никогда. У него была дочь на цлый годъ…

1883.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Отецъ на Новый годъ.

Читайте также: