Опыт объяснения трагедии Гете ‘Фауст’, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1884

Критика
Время на прочтение: 86 минут(ы)
Скачать в PDF

ОПЫТЪ ОБЪЯСНЕНІЯ ТРАГЕДІИ ГЕТЕ ‘ФАУСТЪ’

Предварительныя объясненія.

Великое произведеніе Гте, трагедія, не принадлежитъ только одному своему вку. Оно, возникнувъ изъ самыхъ центральныхъ стремленій духа человческаго и основныхъ вопросовъ, породившихъ направленія мыслей и идеалы какъ первой половины XIX вка, такъ и нашего времени, озаряетъ ихъ яркимъ свтомъ и раскрываетъ существенныя черты великаго ихъ синтеза.
Гте, обладая могучею обобщающею силою трансцендентальнаго мышленія, необычайно чуткою воспріимчивостью впечатлній, получаемыхъ изъ вншняго міра, и, въ то же время, глубокимъ, тонкимъ чувствомъ, осязающимъ, такъ сказать, движенія живыхъ силъ и слышащимъ ихъ гармонію въ жизни вселенной, былъ, равно далекъ какъ отъ того раціоналистическаго, холоднаго мистицизма, который мертвитъ жизнь логическою формулою, такъ и отъ того чувственно-узкаго пониманія жизни человчества и природы, для которыхъ они являются какимъ-то механическимъ сцпленіемъ явленій безъ свободы и живаго разума, а потому понималъ творческое прогрессивное движеніе человчества, конечную цль его развитія и царственный путь къ ней.
И все, что уразумлъ этотъ великій умъ, заключилъ онъ въ ‘воемъ произведеніи Фаустъ, а также частью и въ роман Wilhelm Meister’s Lehjrahreund который можетъ служить въ нкоторомъ смысл дополненіемъ къ трагедіи, разъясненіемъ нкоторыхъ мыслей въ ней.
Полагаемъ, что обозрніе, хотя и съ краткостью, обусловленною журнальною статьею, идей, заключающихся въ твореніи Гте, не можетъ почесться лишнимъ въ наше время, взволнованное столькими вопросами, которые также ставилъ и ршалъ всесторонне обозрвающій ихъ геніальный разумъ съ спокойствіемъ олимпійца, ясно созерцающаго жизнь. Не лишнимъ будетъ для тхъ, кто не прочиталъ съ должнымъ вниманіемъ’ всего творенія Гте, послушать этого мудраго учителя нашего вка, который, по слову поэта,
Могучею мыслью весь міръ облетлъ.
Въ трагедіи Гте Фаустъ въ художественной полнот слитовоедино все, что до половины девятнадцатаго вка понято о человк, о его творческихъ силахъ, его назначеніи и цляхъ на земл, о томъ идеальномъ совершенств, которое доступно его личнымъ силамъ. Передъ нами человкъ, обуреваемый стремленіемъ, переходящимъ мру силъ человческихъ, объять мыслью всю вселенную, проникнуть въ тайны жизни и самого Божества. Въ борьб съ непостижимыми для него силами, скрывающими отъ него истину, онъ предоставленъ только себ, только духу своей личной самодятельности. Изъ глубины мукъ духовной жажды, его сндающей, и борьбы съ непостижимымъ выходитъ онъ побдителемъ и самъ становится творческою силою въ жизни и затмъ причастникомъ жизни вселенской. Это твореніе Гте — побдная пснь духа человческаго, послднее слово той мудрости, которая, признавъ божественность личнаго духа человка, утвердила въ немъ, средоточіе всей истины. Оно закончило тотъ періодъ въ жизни человчества, за которымъ вступило въ свои права сознаніе, что полное удовлетвореніе духа человческаго и истинное блаженство для него — въ жизни для другихъ, что счастье обртается среди счастливыхъ и свободныхъ людей. Таково значеніе послднихъ словъ Фауста въ конц второй части трагедіи, которыя имютъ такой смыслъ: ‘величайшее блаженство есть жизнь на свободной почв среди свободнаго народа, самодятельно создающаго свою свободу и свое счастье. Предчувствіемъ такого высокаго блаженства я наслаждаюсь въ послднія минуты моей жизни’. Вотъ та ступень, на которую поднялся Фаустъ изъ глубины запертой въ своемъ ‘я’ и потому эгоистической жизни, и поднялся онъ на эту инымъ, какъ мощью его упругой воли и энергіею силъ его духа, направленныхъ къ познанію истины. До той же высоты нравственнаго пониманія поднялось и все передовое человчество путемъ могущественной самодятельности, такъ что твореніе Гте можетъ стать настольною его книгой и зеркаломъ, въ которомъ оно можетъ ясно видть самого себя, созерцать прямой путь къ великой цли и всевозможныя уклоненія отъ него. Эта трагедія создана тмъ міровымъ геніемъ, который объялъ весь вдомый въ его время міръ, ‘чувствовалъ травъ прозябаніе’, духомъ своимъ проникалъ глубины духа человческаго, своимъ сердцемъ извдалъ вс лучшія и высшія стремленія, своимъ всеобъемлющимъ міровоззрніемъ озарилъ высоты, доступныя развитію человчества, и освтилъ ему путь въ его движеніи впередъ.
Трагедія Гте возникла изъ глубины такъ называемой эпохи ‘бурныхъ стремленій’ (Sturm und Drangperiode) единовременно съ Гецъ ф. Берлихингенъ и Вертеромъ, по указанію самого Гте, около 1773 года, а по мннію Риммера Экермана, задумана еще въ 1769 г. и $ со включеніемъ второй части, окончена зимою 1832 г. въ эпоху философскаго и поэтическаго выясненія человчнаго (гуманитэтнаго) идеала.
Первая и вторая части составляютъ одно неразрывное цлое. Хотя первая часть была издана въ томъ вид, какъ мы ее имемъ, только въ 1808 г., но печаталась и выходила въ свтъ по частямъ, съ большими перерывами во времени. Вторая же часть, въ полтора раза больше первой, начата лтъ за семь до смерти поэта и писалась безпрерывно, за исключеніемъ нкоторыхъ сценъ ея, написанныхъ гораздо ране. Еще въ 1800 г., когда напечатанный въ этомъ году отрывокъ первой части, составлявшій только около половины ея, заключалъ въ себ лишь первый монологъ Фауста, разговоръ его съ Вагнеромъ, явленіе духа земли, сцену со школьникомъ, кухню вдьмы, сцены Гретхенъ, за исключеніемъ сцены въ тюрьм, сцену въ лсу и пещер, вопросъ о второй части былъ уже дломъ ршеннымъ, какъ это несомннно явствуетъ изъ письма Шиллера отъ 13 сентября этого года, слдовательно, гораздо ране появленія въ свтъ такихъ многознаменательныхъ сценъ, какъ прологъ въ неб, заключеніе договора Фауста съ Мефистофелемъ и заключительныя сцены первой части. И не только мысль о второй части трагедіи занимала поэта до 1808 г., но несомннно и то, что ко времени между 1797 и 1801 годами относится и созданіе нсколькихъ частей ея, а именно: первыхъ сценъ вторагоакта, начала третьяго и, какъ теперь положительно уже извстно, заключенія пятаго акта, впослдствіи измненнаго. Затмъ послдовалъ перерывъ въ обработк этой части и, только по минованіи долгаго промежутка посл окончанія первой части трагедіи, въ 1824 г. принялся поэтъ за написаніе второй и продолжалъ послднюю параллельно съ написаніемъ романа Wilhelm Meister‘s Lehrjahre und Wanderjahre, родственнаго трагедіи по иде, такъ что онъ можетъ служить, какъ мы сказали, къ выясненію многихъ идей послдней и въ этомъ смысл къ дополненію ея. Романъ приводитъ своего героя только инымъ путемъ къ счастію нравственнаго успокоенія въ сосредоточенной дятельности труда на пользу людей, но труда нормированнаго и освщеннаго красотою гармонически устроенныхъ, всесторонне развитыхъ душевныхъ силъ, и открываетъ кругозоръ на возможность будущаго въ жизни человчества, исполненнаго свободы, счастія и красоты. Изъ предъидущихъ данныхъ о томъ, какъ создавалась трагедія, необходимо слдуетъ, что вся идея уже жила въ поэт, хотя и не въ полномъ, окончательномъ еще развитіи, при самомъ начал этого произведенія, что вторая часть его была задумана, какъ ршеніе тхъ великихъ общечеловческихъ вопросовъ, томившимъ душу поэта, которыми былъ вызванъ въ его творческой фантазіи созданный имъ поэтическій образъ Фауста. На эти великіе вопросы Гте далъ отвтъ въ двухъ своихъ монументальныхъ произведеніяхъ, въ трагедіи Фаустъ и въ сказанномъ роман Wilhelm Meister s Lehrjahre und Wanderjahre. Эти произведенія мы не должны отдлять одно отъ другаго, если хотимъ понять самого Гте и ту высоту, на которую встала культурная мысль въ половин нашего вка. Разница между ними состоитъ, между прочимъ, въ томъ, что трагедія, объемля собою, такъ сказать, всю вселенную, все безконечіе доступныхъ человческой мысли и человческому чувству силъ, проникая, такъ сказать, въ первичныя основы судебъ жизни человка на земл и въ нравственныя основы мірозданія, поднимаетъ и ршаетъ вопросы неизмримо боле глубокіе и многообъятные, нежели романъ, который иметъ дло ‘съ фактами жизни изъ сферы боле ограниченной, обыденной.
Изъ предъидущаго также понятно, почему поэтъ отложилъ до позднйшаго времени окончательную обработку второй части своего произведенія, начатой до 1801 года. Поэтъ не былъ еще удовлетворенъ при начал своей работы тми ршеніями, которыя представлялись тогда его уму, онъ сознавалъ, что его міросозерцаніе ее развилось до желанной полноты и строгости, что оно не вырасло до той устойчивой силы и той поражающей читателя своей яркостью ясности, къ которымъ всегда стремился этотъ великій мыслитель и поэтъ.
Сравнивъ произведенія Гте до 1800 года съ тмъ, что написано имъ посл 1820 года, нельзя не увидть гигантскаго подъема въ богатств и широт его воззрній, въ высот его многообъемлющаго міросозерцанія. Изучая творенія Гте, поэтическія и ученыя, письма его, разныя замтки и, слдя, въ то же время, за его жизнью и работами, можно видть, какъ постепенно углублялось, уточнялось, расширялось и крпло его пониманіе жизни природы и человка, и созерцаніе вчныхъ, хотя таинственныхъ, но столь же реальныхъ, какъ все дйствительно существующее, силъ, строющихъ жизнь вселенной. Становится тогда понятнымъ, почему Гте оставилъ въ 1800 г. обработку второй части трагедіи Фаустъ и принялся за нее только въ 1824 г. Если все предъидущее уже доказываетъ, что вторая часть этого произведенія есть продолженіе первой, такъ что он составляютъ дв половины одного цлаго, то это становится непосредственно очевиднымъ изъ самаго содержанія всей трагедіи. Первая часть ея безъ второй — произведеніе безъ конца, въ которомъ коллизія — безъ положительнаго результата для героя, завязка — безъ развязки, вопросъ — безъ разршенія. Если отъ трагическаго героя по законамъ эстетики требуется вига его, состоящая въ разрушеніи гармоніи его духовныхъ силъ или гармоніи нормальнаго теченія жизни, отмщающаяся на немъ самомъ такъ, что на судьб этого героя осуществляется законъ природы жизни, высказанный неоднократно Шекспиромъ, ‘изъ противуестественнаго дла вытекаютъ и противуестественныя послдствія’, то Фаустъ первой части, если угодно, въ полномъ смысл такой герой, претерпвающій возмездіе за чрезмрность своихъ безконечныхъ стремленій, Переходящихъ мру силъ человческой природы.
Такую бы вину вмнилъ, Фаусту поэтъ классическаго греческаго міра, Эсхилъ или Софоклъ, для которыхъ нарушеніе равновсія душевныхъ силъ титаническимъ стремленіемъ овладть тайнами Божества — дло противуестественой гордыни, преступленіе, неминуемо ведущее къ гибели. Но не такъ взираетъ на это дло человкъ новаго времени, врующій въ безконечный прогрессъ человчества: въ пониманіи мыслителя и поэта XIX вка безконечность стремленій къ истин не есть дло, противное естеству природы человка, но существенная, положительная сила его бытія, и Гте не губитъ своего героя.
Въ душ Фауста живетъ внутренняя, положительная сила, спасающая его въ минуту самой гибели, превращающая его въ, возстановителя гармоніи въ жизни его духовныхъ силъ, нарушенной тмъ уклоненіемъ его отъ нравственной правды, которое можетъ быть дйствительно поставлено ему въ вину. Духъ христіанства, которымъ сознательно и несознательно живутъ новые вка, ведущіе человка къ жизни безконечной, не можетъ считать противуестественными стремленія человка познать абсолютную истину и проникнуть духомъ въ ндра жизни божественной, но вмняетъ въ вину человку эгоистическое направленіе его душевныхъ стремленій, эгоистическую отршенность его отъ прочихъ людей, его жизнь исключительно только для себя и видитъ въ этомъ нравственное извращеніе природы человка и, какъ дло противуестественное, источникъ его разрушенія
Вина Фауста — въ его полной отршенности отъ жизни людей, въ его полной сосредоточенности въ своемъ ‘я’. Эта замкнутость его, это нравственное одиночество заморили его чувства,— работалъ только его холодный умъ. Закрылась для него жизнь, и Божество, сійющее въ ней своими лучами, доступное только цлому духу, только гармонически соединеннымъ всмъ силамъ его, удалилось въ безотвтную для его запросовъ даль. Отсюда муки внутренняго разлада въ его душ. Подъ напоромъ титаническаго движенія его стремленій онъ мыслью хотлъ овладть тмъ, что недоступно для нея одной, что за предлами возможнаго для нея. Отсюда и разрастаніе пламени, сндающаго его стремленія, а съ нимъ и страстей, ничмъ неумряемыхъ въ томъ эгоистическомъ направленіи, какое приняло въ немъ стремленіе къ познанію жизни.
Во второй половин первой части мы застаемъ его въ минуты сильнйшаго разгара его эгоизма, принесшаго въ жертву себ невинное созданье, преступное только своею чистою, безкорыстною, беззавтною любовью къ нему, и въ самомъ конц оставляемъ его среди ада, созданнаго въ немъ самомъ и вокругъ него. Но онъ не умеръ, не погибъ. Что же дальше? Какая его судьба? Какой же исходъ? На страшной сцен въ тюрьм первая часть обрывается, и произведеніе — безъ конца. Этотъ конецъ трагедіи во второй части ея, которая съ эпилогомъ даетъ исходъ, развязку трагическихъ судебъ какъ Фауста, такъ и его жертвы. Стремленіе къ познанію истины и разума жизни, разрушительное для каждаго человка по своей неудовлетворенности, когда оно, обратившись исключительно въ страсть ума, не питается живыми нравственными силами, единящими людей между собою, становится, будучи управлено любовью къ человку и идеалами счастія людей, силою созидательною, ведущею человка отъ совершенства къ совершенству и вводящею его во святая святыхъ тайнъ жизни, полнаго удовлетворенія и блаженства.
Во второй части Фаустъ — въ круговорот общественной жизни, соприкасающейся съ высшими вопросами ея, и чувство и мысль его направлены къ идеаламъ красоты, правды и счастія въ жизни людей, объяты и управлены стремленіемъ къ обртенію ихъ и осуществленію этихъ идеаловъ въ жизни человчества. Въ его душ, разбуженной вліяніемъ на него любви къ Гретхенъ, постепенно просыпаются, какъ бы спавшія дотол, новыя живыя силы, единящія его съ жизнью всей природы, его духъ наполняется идеалами нравственной красоты, истины, добра, и, по мр такого нравственнаго его восхожденія, слабютъ въ немъ отрицательныя силы эгоизма, онъ проникается желаніемъ внести гармонію и счастіе въ жизнь людей и открытъ просторъ для ихъ творческихъ силъ. Изъ громителя неба Фаустъ становится побдителемъ земли. Сверхчеловческій титанизмъ, возстававшій противъ границъ, положенныхъ природою уму человка, превращается въ титанизмъ, стремящійся отворить для людей настежь двери въ храмъ счастія. Его духъ наполняется блаженствомъ предвиднія грядущаго рая на земл.
Но закваска прежняго эгоизма, переродившаяся въ новомъ его состояніи въ нетерпливое желаніе разрушать препятствія, замедляющія достиженіе желанной цли, не оставляетъ его до послдней минуты, и забота мрачитъ его послдніе дни,— забота, никогда не оставляющая человка въ его жизни, прикованной къ земл. Онъ слпнетъ и сходитъ въ могилу. Какъ новый Моисей, остановился онъ на краю обтованной земли, ему дано было только вкусить блаженство виднія обтованнаго края, но не вступить въ него. Обрадованный возможности наступленія дня предвидимаго имъ счастія для человчества, Фаустъ сходитъ въ могилу. Мефистофель, въ силу договора съ нимъ, хочетъ овладть его душой, но въ ней нтъ уже ничего отрицательнаго, въ ней уже царитъ одно положительное, и духу отрицанія нечего взять. Въ эпилог, происходящемъ въ пространств небесъ и раскрывающемъ передъ нами жизнь вселенскихъ силъ, Гретхенъ — въ числ кающихся женщинъ, у ногъ Богородицы получаетъ она прощеніе въ грхахъ ради той чистой любви, жертвой которой она пала, и своими молитвами въ всемилостивой Цариц небесъ помогаетъ Фаусту расти и восходить изъ силы въ силу и подниматься въ высшія сферы вднія и радости.
Несмотря на всю индивидуальность характера Фауста, несмотря на то, что процессъ его внутренняго развитія преобладаетъ надъ всмъ прочимъ въ трагедіи, несмотря на то, личность героя, такъ сказать, втянула въ себя вс событія фабулы драмы,— въ это произведеніе вошли вс высшія идеи развитія человчества, которыя выработаны философскимъ періодомъ, начиная съ трактатовъ Банта, относящихся къ философіи исторіи, я до кончины Гте, вс свтлыя чаянія, высказанныя въ сочиненіяхъ Лессинга и Гердера, въ особенности въ Воспитаніи человчества перваго и въ Идеяхъ въ исторіи человчества втораго, въ твореніяхъ Шиллера и другихъ. Въ этомъ твореніи, какъ въ фокус, собрано въ художественной форм все, что далъ опытъ сердца великаго поэта, которому не было чуждо ни одно движеніе души человка, все, что дала ему его проницательная наблюдательность, все, что уразумлъ его ясный умъ, господствующій надъ всми явленіями жизни человка и природы. Это великое произведеніе не отуманиваетъ ума измышленіями мистицизма, не мучитъ сердца горечью отрицательныхъ отношеній къ жизни, не дурманитъ сознанія безплодными, безъ всякаго дла, воплями такъ называемыхъ міровыхъ страданій (Weltschmerz), не разжигаетъ крови призывомъ въ насилію, но, отражая, какъ въ чистомъ зеркал, вс направленія стремленій, волнующихъ человчество, общихъ для всхъ народовъ и, такъ сказать, раздирающихъ его на враждебныя другъ другу части, раскрываетъ, вмст съ Wanderjahre передъ нами красоту ихъ синтеза, полнаго гармоніи и свта,— синтеза, въ которомъ они, оставаясь въ ихъ обособленности силами разрушительными, становятся въ своей гармонической совокупности силами консервативно движущими человчество впередъ къ свтлому будущему, но, наоборотъ, оно вселяетъ въ душу вру въ это великое будущее и призываетъ къ спокойной зиждительной работ на осуществленіе его. Такое твореніе, независимо отъ его художественныхъ красотъ, по одному уже содержанію своему вчно для всхъ временъ и поучительно для всхъ направленій.
Имя такое значеніе, трагедія Фаустъ должна быть доступною для всхъ во всей своей цлости, почти настольною книгой каждаго мыслящаго человка. Съ сожалнію, читается всми только первая ея часть, въ которой высказался Гте, будучи на полпути своего развитія, и даже читаются только первыя ея сцены и сцены съ Гретхенъ. Вторая же половина трагедіи, въ которой высказался весь Гте, со всею полнотою и ясностью, уже взойдя на самую вершину своего пониманія міра, своеговсеобъемлющаго міросозерцанія, остается для большинства книгою, запечатанною семью печатями. Для этого большинства эта вторая половина всего произведенія является какимъ-то непонятнымъ наборомъ произвольно измышленныхъ и аллегорически сопоставленныхъ фигуръ. Было даже время, когда раздавались у насъ голоса, изъ среды даже людей науки, будто Гте самъ не понималъ, что писалъ онъ, чуть ли не сойдя съ ума подъ старость. Хоть бы справились такіе господа, что многія сцены второй части, и самыя странныя съ виду, писались единовременно со многими сценами первой части, приводившими ихъ въ восторгъ. Слдовало бы имъ обратить вниманіе и на то, что вторая часть отличается отъ первой несравненно большимъ единствомъ и большей гармоніей стиля. Она какъ бы вылита изъ металла заразъ въ готовую уже форму. Тогда какъ первая часть написана на манеръ старинныхъ средневковыхъ нмецкихъ драмъ, состоитъ изъ ряда только идеально связанныхъ между собою сценъ, отрывочныхъ, какъ бы набросанныхъ мастерскою рукою эскизовъ, не развитыхъ, не оконченныхъ положеній, которые точно ждутъ еще отъ художника окончательной отдлки, во второй части вс подробности развиты и окончены, цлое раздлено на акты и на сцены, служащіе необходимыми членами общаго, крпко сплоченнаго организма пьесы. Конечно, это зависло, между прочимъ, и оттого, что первая часть трагедіи была, такъ сказать, тридцатилтнею спутницею жизни Гте и различные члены этой части отражали въ себ различныя фазы личнаго развитія самого поэта (мы увидимъ, что Гте имлъ и другое основаніе остановиться на такой форм первой части своей трагедіи), вторая же часть была плодомъ работы послднихъ лтъ великаго мыслителя-художника, завершившаго свое міросозерцаніе.
Причины большею частью боле холоднаго отношенія читателей ко второй части трагедіи Фаустъ и даже невниманія къ ней, то нашему мннію, слдующія:
1) Первая часть писана поэтомъ въ первую половину его жизни, когда ярче горла его фантазія и творческое вдохновеніе его было сильне согрто жаромъ молодости, а потому и дйствуетъ она неотразиме на читателя яркостью своихъ красокъ, вторая же часть создавалась въ старческіе годы подъ боле ими мене охлаждающимъ вліяніемъ спокойнаго размышленія.
2) Въ первой части произведенія реальные человческіе образы, взятые изъ дйствительной жизни, переплетаясь съ сказочными, взятыми изъ легенды, являются чаще передъ читателемъ, чмъ послдніе, и, притомъ, въ такіе моменты, въ такихъ коллизіямъ, что заставляютъ говорить вс струны сердца человческаго и, такимъ образомъ, преобладаютъ Надъ легендарно-фантастическими. Во второй же части наоборотъ, и при этомъ и т, и другіе, и реальные, и чудесные говорятъ преимущественно уму, вызываютъ и плняютъ такія чувства, которыя доступны только поднявшимся на извстную интеллектуальную высоту.
3) Смущаетъ также читателя ошибочное представленіе, что вс образы во второй части, взятые не изъ дйствительности, насъ окружающей, суть разсудочно придуманные поэтомъ, аллегорическіе, искусственно составленные, а все событіе, развивающееся въ этой половин произведенія, произвольно сочиненная фабула. Между тмъ, такое мнніе совершенно ошибочно. Почти все заключающееся во второй части трагедіи взято поэтомъ изъ народныхъ сказаній о Фауст и мнимая аллегорія есть ничто иное, какъ драматизированные факты легенды. Нкоторыя только, очень немногія, подробности взяты изъ другихъ народныхъ поврій. Поэтъ только сообщилъ фантастическимъ образамъ, взятымъ изъ легенды, символическое, но не аллегорическое значеніе, то-есть сдлалъ ихъ, отмтивъ ихъ надлежащими характерными, но согласными съ ихъ природою чертами, представителями тхъ силъ, которыя народная фантазія олицетворила въ ихъ образахъ, чувствуя дйствіе этихъ силъ въ себ или вліяніе ихъ, предполагая ихъ существующими вн себя. Дв, три или четыре изъ подобныхъ фигуръ, выведенныхъ поэтомъ, могутъ быть приняты за изобртенные имъ самимъ аллегорическіе образы, но сформованы они такъ, что являются какъ бы естественными продуктами естественныхъ явленій природы и смыслъ ихъ непосредственно явствуетъ или изъ ихъ словъ, или ихъ сочетанія ихъ съ другими окружающими ихъ образами. Мистическое, аллегорическое толкованіе трагедіи Гте Фаустъ можно, мн кажется, считать устраненнымъ трудами новйшихъ критиковъ и Б. Тайлоръ, прекрасный англійскій переводчикъ этого произведенія, могъ съ полнымъ правомъ сказать въ предисловіи къ своему переводу: ‘періодъ непониманія главнйшаго произведенія Гте миновался’. Лучшее разъясненіе отличія аллегоріи отъ символизма можно найти въ сочиненіи Fischer‘а, въ его книг Faustbuch, въ послднемъ его изданіи, въ сочиненіи Volkelf‘а: Symbol-Begriff in der neuesten 1886 г., въ стать Siebek‘а въ Zeitschrift fr Volker psychologie (Bd. X, I) и во второй части сочиненія Gustav‘а Theodor‘а Fechner’а: Vorshule der Aestetik.
Скажемъ нсколько словъ о самыхъ источникахъ фабулы трагедіи Фаустъ и о томъ, какъ воспользовался поэтъ ихъ сказаніями. Древнйшая Книга о Фауст относится къ 1587 году. Имются только три экземпляра этого изданія, изъ которыхъ сохранился лишь одинъ полнымъ. Эта книга была издана до 1592 г. до десяти разъ и, получивъ большое распространеніе, издавалась затмъ неоднократно и еще одинъ разъ въ послднее время. Въ ней говорится, что составлена она съ цлью ‘представить очамъ всхъ христіанъ, въ назиданіе имъ, какой ужасный конецъ постигъ Іоганна Фауста за его волшебства’. Въ ней разсказывается жизнь Фауста и, согласно духу реформаціоннаго времени, излагаются ‘диспутаціи’ этого чародя съ Мефистофелемъ, злымъ духомъ, служившимъ ему. Это сочиненіе было переведено до конца XVI ст. на англійскій языкъ и легло въ основаніе трагедіи Марлова Фаустъ, въ которой дйствуетъ и Мефистофель, и Вагнеръ, фамулусъ Фауста, въ которую также входятъ и многія событія, разсказанныя легендою, напримръ: явленіе съ того свта Елены и проч. Изъ этой трагедіи, во второй половин XVII ст., легенда о Фауст перешла въ нмецкія народныя театральныя представленія и на сцены маріонетокъ. Легендарная біографіи о Фауст разработана самымъ тщательнымъ и полнымъ образомъ нмецкими учеными, начиная съ сочиненія о Фауст Неймана, изд. въ 1599 г. въ Гамбург, и трудовъ Крейзенахи. 1682 г., до позднйшаго времени. Теперь несомннно, что Фаустъ дйствительно существовалъ. Онъ родился, по Кайл о Фауст, въ 1587 г. въ Род, близъ Веймара. Его жизнь приводить въ связь съ жизнью Франца фонъ-Сикингена. Ульманъ нашелъ въ старинныхъ актахъ Гейдельбергскаго университета имя нкоего Фауста, бакалавра теологіи, прибывшаго изъ Зиммера. Потомъ имются данныя, что Фаустъ проживалъ въ Маульброн, гд и башня его имени, что онъ изучалъ теологію и медицину въ Виттенберг и Краков, что онъ странствогалъ по Германіи, какъ ‘путешествующій студентъ’ (fahrender Schier), и прославился своими волшебствами, какъ великій чародй. Его выздъ на бочк изъ погреба Ауербаха въ Лейпциг изображался на гравюрахъ, причемъ ему давали въ спутники, какъ его Spiritus familiaris, дьявола въ образ собаки. Его современники были уврены, что этотъ дьяволъ-собака, всюду его неотлучно сопровождавшій, разорвалъ его на части въ послднюю минуту его жизни. Съ конца XV до половины XVIII ст. преданіе о Фауст, какъ о великомъ волшебник, весьма распространенное по всей Европ, въ Нидерландахъ, во Франціи, Англіи, Польш и въ особенности въ Германіи, гд оно было особенно любимою темою народныхъ представленій на маріонетныхъ сценахъ, стало центромъ народныхъ врованій во все чудесное, демоническое, въ магію, въ алхимію, въ таинства философскаго камня,— центромъ, къ которому пріурочивались вс невымершія древнія волшебныя сказанія о таинственныхъ сношеніяхъ съ нездшнею силой, съ душами умершихъ, злыми духами, съ самимъ сатаною и о возможности и условіяхъ договора съ послднимъ. Послднее послужило прототипомъ заключенія договора Фауста съ Мефистофелемъ въ трагедіи. Этотъ центральный образъ чудесныхъ врованій въ таинственныя, невдомыя силы, Фауста, избралъ Гте центромъ своего произведенія. Фантастическіе образы, которыми легенда окружила Фауста и въ которыхъ фантазія народа олицетворила ощущаемыя имъ дйствія невдомыхъ силъ, имютъ и въ трагедіи Гте то же значеніе олицетвореній этихъ таинственныхъ и непостижимыхъ для человка въ ихъ сущности силъ природы и души и въ этомъ смысл получаютъ символическое значеніе. Такимъ образомъ, Фауста поставилъ Гте въ своемъ произведеніи въ центр или, лучше сказать, въ фокус всхъ міровыхъ силъ, на рубеж, такъ сказать, осязаемыхъ явленій и невдомаго таинственнаго міра за предлами ихъ. При такой постановк героя драмы, представился для поэта полный просторъ раскрыть все его міросозерцаніе, какъ итогъ обширной его учености, геніальной опытности и ясновидящей проницательности, глубокаго, спокойнаго въ своемъ царственномъ величіи ума.
Въ такомъ сопостановленіи человческаго и чувственно земнаго съ сверхчеловческимъ и неземнымъ, въ трагедіи Гте и то, и другое переплетаются такъ между собою, что свободная воля человка нисколько не нарушается, также какъ и свобода всхъ дйствующихъ лицъ, и остается въ полной сил ихъ нравственная отвтственность за ихъ дйствія.
При всей символической типичности фантастическихъ лицъ въ драм, они такъ художественно созданы, съ такими характерно-индивидуальными и живыми чертами, что мы можемъ, не обращая вниманія на ихъ символическое значеніе, наслаждаться реальностью ихъ изображеній, какъ живыхъ существъ, взятыхъ изъ того міра, изъ котораго почерпнула ихъ фантазія поэта. Въ этой поэтической картин предъ нами не миъ, не сказаніе о богахъ, не сказка, въ которой уничтожена воля человка, а развертывается передъ нами легендарное событіе, многознаменательное происшествіе, въ которомъ развивается свобода дйствій человка, среди свободныхъ силъ, строющихъ жизнь человчества на фон жизни міра яри данномъ опредленномъ ея состояніи.
Сказаніе, послужившее содержаніемъ трагедіи, возникло на рубеж перехода изъ среднихъ вковъ въ новые, коренится въ основ и дух реформаціоннаго времени и развивалось среди народа подъ вліяніемъ сознанія нравственныхъ началъ, вызваннаго этимъ временемъ. Само сказаніе, бывшее предметомъ суеврнаго врованія, обратилось въ сказку, но духъ реформаціоннаго времени, которымъ оно было проникнуто, господствуетъ и въ настоящее время какъ въ народныхъ массахъ, врующихъ еще въ чудесное, такъ и въ умахъ, строющихъ все свое міросозерцаніе или на чистомъ разум, или только на чувственномъ опыт. Этотъ духъ проникнутъ несомннною увренностью, что вся истина лежитъ въ разум человка и потому онъ иметъ неотъемлемое царственное право на совершенно свободное отношеніе въ ней, на самостоятельное опредленіе ея, а, слдовательно, и человкъ — на свободное самоопредленіе на началахъ стремленія въ истин. Все твореніе Гте проникнуто тмъ же духомъ и въ основаніи трагедіи положена идея, что въ природу духа человческаго врождена сила стремленія къ истин, и что энергіей и мощью этого стремленія, безъ всякой посторонней помощи, побдоносно достигаетъ онъ возможнаго для него совершенства, превращая вс враждебныя ему силы, какія бы он ши были, стремящіяся извратить его путь, въ силы ему служебныя. Вслдствіе этого Гте долженъ былъ измнить окончаніе легенды, соотвтствовавшее средневковымъ врованіямъ: въ легенд Фаустъ погибаетъ за свой союзъ съ дьяволомъ, въ трагедіи Гтефаустъ спасается силою своихъ свободныхъ стремленій къ истин. Во всей прочей фактической сторон поэтъ не сходилъ съ почвы легендарныхъ народныхъ врованій и принялъ въ трагедію почти вс сообщаемые легендою факты. Въ трагедіи встрчаетъ читатель и сказанія прозаической Книги о Фауст, и сказанія, вошедшія какъ въ трагедію Марлоу, такъ и въ представленію маріонетокъ, и другіе факты, взятые изъ врованій народа, напр., договоръ Фауста съ Мефистофелемъ, пребываніе Фауста съ его адскимъ товарищемъ при двор императорскомъ, или княжескомъ, вызовъ духа Елены, битва, выигранная волшебными средствами, пріобртеніе цлой области во власть, женитьба Фауста на суккуб Елен, рожденіе у нихъ рано умершаго сына Юста Фауста и др. Изображая эти факты и оставляя, такъ сказать, неприкосновенною прагматическую сторону легендарнаго событія, Гте мотивируетъ вс дйствія выводимыхъ имъ лицъ и событія и полагаетъ въ глубокое основаніе всего произведенія вру въ Бога, въ безсмертіе души, въ свободу воли и нравственный долгъ.
Наполняя свою трагедію чудесными фактами и образами, взятыми изъ народныхъ врованій, соединяя ихъ съ реальными фактами изъ дйствительной, обыденной жизни, поэтъ требуетъ отъ читателя одного только, чтобы послдній допустилъ на время, существованіе такихъ явленій, какъ, напр., возможность помолодть отъ извстнаго волшебнаго питья, летаніе по воздуху на чудесной мантіи, явленіе дьявола въ образ человка-собаки, существованіе вдьмъ и т. д. Онъ требуетъ этого ради того, что въ возможность такихъ фактовъ вровалъ и еще вруетъ простой народъ, что во многихъ чудесныхъ образахъ, которые созидала фантазія народа, олицетворяетъ онъ вполн реальное чувство, испытываемое имъ при непостижимыхъ ему вліяніяхъ на него различныхъ сторонъ и явленій окружающей его жизни. Но, обрабатывая поэтически эти символическіе образы и представленія, Гте давалъ имъ, частью иногда нсколько видоизмняя ихъ, такую постановку и развитіе, чтобы они согласовались съ главною идеею и цлью всего произведенія или отдльной части, или отдльныхъ сценъ ея. Такъ, Мефистофель, духъ отрицанія, не является у него во всемъ величіи и неодолимой, безъ помощи свыше, силы зла, какъ во многихъ произведеніяхъ другихъ поэтовъ, а трагикомическимъ лицомъ, силою отрицательною, вчно стремящеюся разрушать, но на самомъ дл созидающею, на которую Фаустъ, косящій въ себ врожденную божественную силу высокихъ стремленій, не можетъ не взирать свысока. Фаустъ не можетъ не смотрть съ презрніемъ на эту кривляющуюся обезьяну Бога, какъ мтко назвалъ дьявола еще Лютеръ, холопа, только передразнивающаго своего Господа, но на перекоръ себ служащаго его цлямъ. Такою съ виду стріашною, но на самомъ дл смшною обезьяною Бога представился дьяволъ протестантскому сознанію посл паденія торжества римской церкви, вчно воевавшей съ нимъ, какъ съ равносильнымъ борцемъ, и изъ такого представленія выработался дьяволъ врод, Hanswurst’а нмецкихъ Fastnachtsspiele. Такой типъ собщидъ Гте своему Мефистофелю, обрисовавъ его выпукле и ярче въ первой части своей трагедіи и заставивъ поблднть во второй, на что мы укажемъ дальше, анализируя послднюю, причемъ постараемся объяснить тогда и необходимость этого. Идея договора человка съ дьяволомъ посл реформаціи получила другое значеніе, совершено отличное отъ того, которое она имла въ дореформаціонное время: протестантская совсть борьбу съ дьяволомъ, со зломъ не оставила на обязанности церкви, т.-е. духовенства, какъ представителя ея, а передала силамъ каждаго человка. Каждый долженъ былъ вести эту борьбу и отвчать за успхъ ея. По суеврнымъ понятіямъ, коренившимся въ прежнихъ вкахъ, каждый имлъ своего домашняго недобраго духа, съ нимъ онъ, по собственной вол, могъ вступать въ союзъ или вести войну на собственный страхъ и отвтственность и личной силой самодятельности побждать его. Такое протестантское отношеніе къ злому духу и такое значеніе договора съ нимъ вполн входили въ планъ и цль трагедіи Гте, который еще усиливаетъ это пренебрежительнымъ отношеніемъ Фауста къ такому договору съ Мефистофелемъ, а самый договоръ впослдствіи обращается въ путы для самого злаго духа, ставящія его во второй части трагедіи въ комическія положенія, въ которыхъ онъ, обязанный договоромъ, вынужденъ безпрерывно трудиться, въ противность его собственной природ, на исполненіе такихъ желаній Фауста, изъ которыхъ, ясно для него, должно истекать добро или при которыхъ онъ вынужденъ сознаться въ своемъ безсиліи. Символичность образовъ, взятыхъ Гте изъ народной фантазіи, даетъ ему возможность изображать сущность жизни цлыхъ слоевъ и отдловъ общественной и народной жизни, идей и силъ, управляющихъ жизнью человка или жизнью общества. Таковы картины въ первой части: кухни вдьмъ, Вальпургіевой ночи и во второй: классической Вальпургіевой ночи, взятой изъ эллинскихъ преданій, и др.
Въ драматической біографіи о Фауст, созданной Гте, чудесное, переплетаясь съ реальнымъ, не покидаетъ драмы до конца и это сплетеніе обращаетъ ее въ поэтическое произведеніе, которое, по справедливости, можетъ быть названо мистеріей, каковое названіе и далъ ей Айстеръ, одинъ изъ англійскихъ переводчиковъ ея. Этотъ характеръ драмъ, свойственный среднимъ вкамъ, вроятно, и былъ причиной, что Гте, между прочимъ, не сообщилъ первой части своего произведенія формы драмъ новйшаго времени, а оставилъ ее драматизованною біографіею героя, составленною изъ отрывочныхъ сценъ, какъ писались такія біографіи въ средніе вка. Событіе ея относится ко времени среднихъ вковъ, объемъ происшествія охватываетъ многія фазы жизни героя, не сосредоточивая ея на одной изъ нихъ. Средневковой характеръ фабулы указывалъ поэту на народную форму средневковыхъ драматическихъ представленій, которыя обнимали цлую жизнь Спасителя или цлыя біографіи святыхъ угодниковъ. Перенесеніе сказанія XVI в. въ область поэзіи сопровождалось, такимъ образомъ, въ творчеств Гте возведеніемъ драматическихъ представленій XVI в. въ форму художественнаго произведенія. Въ такой форм и написана первая часть трагедіи Фаустъ. Отсутствіе того, что въ тсномъ смысл называютъ узломъ драматическаго событія, интриги, отрывочность моментовъ дйствій, изображаемыхъ въ отдльныхъ сценахъ безъ промежуточныхъ, которыя могли бы изображать переходные моменты дйствій, наивность и простота многихъ картинъ и изображеній, несмотря на всю ихъ поэтическую глубину, наивность, съ какою сопоставляется человческое съ божественнымъ, сатира и намеки на современныя событія и даже полемика, карнавальная вольность въ словахъ и форм дйствій,— все это свойственно средневковой драм, допускавшей эпизодическія сцены и интермессы, и все это давало просторъ фантазій, уму и юмору великаго поэта, открывало ему возможность высказывать въ продолженіе 30 лтъ результаты его думъ и чувствъ, выражать въ художественныхъ образахъ все, что проникало въ его душу, превращалось въ яркое чувство и заканчивалось ясною мыслью и яркимъ образомъ. Такимъ образомъ могло создаваться въ продолженіе 30 лтъ и создалось высоко-художественное произведеніе, богатое по внутреннему содержанію и полное живаго разнообразія, въ новой оригинальной форм средневковыхъ германскихъ мистерій, гармонирующей съ характеромъ содержанія самой легенды. Этотъ послдній характеръ опредлилъ не только форму произведенія, но и съ многихъ существенныхъ сторонъ индивидуальный характеръ самого Фауста, какъ средневковаго ученаго и мыслителя. Въ лиц геніальнаго Фауста передъ нами второй Парацельсъ. Онъ отъ средневковой схоластики обращается къ природ, которую средніе вка признавали во власти дьявола и за жилище духовъ нейтральныхъ, витающихъ между небомъ и адомъ. Этими духами хочетъ онъ повелвать посредствомъ средневковыхъ же средствъ: астрологическихъ, алхимическихъ и теургическихъ, посредствомъ таинственныхъ заклятій. Движимый силою своего ума, не нашедшаго удовлетворенія въ самомъ себ, требованіями возбужденнаго желанія проникнуть умомъ’въ тайны жизни, изучитъ ея явленія и дла, и потомъ желаніемъ погрузиться въ пучину движеній и волненій міра, отреченія отъ котораго требовала аскетика римской церкви, Фаустъ ставится легендою въ тотъ исходный пунктъ, которымъ предопредляется путь его развитія и вносятся существенные элементы въ индивидуальность его характера.
Замтимъ, что Гте могъ взять героя для своей драмы и не изъ аскетической кельи средневковаго ученаго, а изъ потока жизни общественной или народной, одареннаго тми индивидуальными чертами характера, альтруистическими и эгоистическими, которыя воспитываются бурями и волненіями этого потока и, сосредоточивая постепенно его интеллектуальную дятельность, подъ импульсомъ стремленія въ истин, въ сфер идеальныхъ цлей и стремленій, привести его къ тому же синтезу жизни, какъ и Фауста, въ сознанію полнаго удовлетворенія и блаженства въ дятельной работ на осуществленіе царства правды, красоты и счастья въ жизни человчества. Но для Гте былъ нуженъ герой, одаренный такою индивидуальностью, какую онъ создалъ для Фауста, съ цлью, чтобы ходъ внутренняго развитія ея былъ необходимо аналогиченъ тому, какому слдовало сознаніе человчества отъ среднихъ вковъ и до новйшаго времени, отъ средневковой схоластики и аскетической мистики, которыми, такъ сказать, подавлялся человкъ, и отъ пониманія жизни среди людей источника зла до идеальныхъ стремленій нашего вка преобразовать эту жизнь по началамъ правды. Это сознаніе, перейдя черезъ вкъ Возрожденія, обновившій идеалы человчества изученіемъ античнаго міра и сознаніемъ правъ человка на свободу, независимость и самостоятельность, пришло къ постановк и ршеніямъ задачъ, касающихся общественной жизни, къ самодятельному стремленію примиренія идеаловъ добра и красоты съ свободою и требованіями жизни дйствительной. Такъ же точно и Фаустъ отъ стремленій въ міръ, доступный только отвлеченному мышленію, путемъ обртенія красоты, и внутренней, и вншней, въ лиц античной героини, достигаетъ до сознанія блаженства въ неустанно дятельной работ на счастье людей. Эту параллель иметъ поэтъ постоянно въ виду и пользуется въ высшей степени художественно всми подробностями фабулы о Фауст, записанными въ легенд для образнаго выясненія путей нравственное развитія народовъ и человчества. Съ этой тачки зрнія символичность фантастическихъ лицъ расширяется въ значеніи во второй части трагедіи. Первая часть вся относится къ среднимъ вкамъ. Принявъ прототипомъ для ея формы форму средневковыхъ карнавальныхъ пьесъ, въ сценахъ, написанныхъ по образцу пьесъ Розенблюта, напр., въ сценахъ: кухня вдьмъ, Вальпургіева ночь на Брокен, поэтъ предоставилъ просторъ своему юмору, сатир и полемик. Вторая же часть трагедіи, охватывающая въ томъ смысл, какъ мы сказали, время Возрожденія и новйшія времена, изображая развитіе Фауста, представляетъ и картину развитія европейскаго человчества отъ среднихъ вковъ до времени Гте. Такъ какъ только въ новйшее время, начиная съ вка Возрожденія, былъ выясненъ ходъ развитія сознанія идеаловъ красоты, выразившагося въ художественныхъ античныхъ созданіяхъ, Гте, для поэтическаго олицетворенія этого развитія и, въ то же время, стремленія и интеллектуальной и нравственной работы Фауста къ обртенію идеала красоты, вставилъ во вторую частъ изображеніе, взятое изъ разсказа Витрувія о таинственной Фарсальской ночи, въ которую, по преданію эллинскому, собирались на Фарсальскихъ поляхъ миическія божества и тни полубоговъ и героевъ.
Въ такой драм, въ которой фабула, служащая ей содержаніемъ, своими подробностями уже сообщаетъ символическое значеніе различнымъ образамъ, входящимъ въ нее, и самъ поэтъ художественными чертами, не нарушающими характерныхъ индивидуальностей этихъ образовъ, ярко оттняетъ ихъ символизмъ, въ такой драм, полагаемъ мы, объясненіе символическаго значенія сценъ, образовъ и дйствій не представляетъ особыхъ затрудненій, если только мы знакомы хорошо съ легендою, поврьями нмецкаго народа и греческими миическими сказаніями и отнесемся къ длу просто, руководствуясь главною идеей произведенія. Эта идея организовала вс подробности въ размщеніи и постановк всхъ образовъ и дйствій такъ, что даже самыя мста, занимаемыя въ драм различными сценами и дйствующими въ ней лицами, подсказываютъ, какое значеніе они имютъ. При этомъ, необходимо нужно не упускать изъ вида, что почти ни одного факта и образа не изобртено поэтомъ. Мы упоминаемъ объ этомъ въ особенности въ отклоненіе многихъ объясненій трагедіи Гте тми толкователями, которые, поражаясь чудесностью событій, изображаемыхъ особенно во второй части трагедіи, какою-то съ перваго взгляда кажущеюся нагроможденяостью разнаго рода странныхъ образовъ, принимали почти все произведеніе за какую-то искусственную аллегорію, скрывающую въ себ непонятный смыслъ, они забывали именно то, что поетъ не выдумалъ, повторяемъ, ни одного почти факта, взятаго не изъ реальнаго міра, ни одного миическаго образа, а бралъ ихъ непосредственно изъ легенды и соединенныхъ съ нею врованій народныхъ, такъ что трагедія, помимо символическаго значенія ея сценъ и другихъ подробностей, можетъ имть значеніе, какъ поэтическая передача въ драматической форм легенды, фабул которой дано только другое окончаніе. Ори ищутъ объясненій предполагаемой аллегоріи или въ другихъ сочиненіяхъ поэта, или выводятъ ихъ изъ разныхъ событій его жизни, или изъ различныхъ словъ и замчаній его въ разговорахъ съ друзьями, хотя бы эти замчанія сказаны были мимоходомъ, при различныхъ условіяхъ случайнаго разговора, или, наконецъ, предполагаютъ, что въ нкоторыхъ сценахъ подъ формою поэтическихъ изображеній Гте пускается въ ученые споры и пишетъ какъ бы ученые трактаты. Послднее намъ казалось всегда особенно страннымъ со стороны толкователей поэтическаго произведенія. Какъ будто Гте въ послдніе годы своей жизни, при полномъ развитіи его художественнаго такта и на вершин художественнаго пониманія, могъ допустить такую антихудожественную вещь, какъ, напр., предполагаетъ Дюнцеръ, объясняя одно мсто классической Вальпургіевой ночи, защиту научной теоріи нептунистовъ противъ научной же теоріи плутонистовъ, нчто врод ученаго трактата въ драматической форм. Другіе же совершенно произвольно, не справясь съ идеею, положенною поэтомъ въ основаніе его произведенія, подмняютъ послднюю своею собственною и съ этой точки зрнія объясняютъ значеніе мнимо-аллегорическихъ фигуръ. Такъ, толкователи, принадлежащіе къ философамъ гегеліанской школы, въ сцен акта второй части трагедіи, изображающей ходъ Фауста къ мистическимъ матерямъ, видятъ въ треножник, чудесномъ ключ и т. д. аллегорическое изображеніе діалектическихъ построеній ихъ учителя Гегеля.
Изъ объясненій трагедіи Гте составился цлый отдлъ нмецкой литературы. Многія изъ такихъ сочиненій, конечно, намъ неизвстны, но можемъ почти съ увренностью сказать, что за лучшія изъ нихъ въ отношеніи оцнки можно почесть слдующія: 1) Carrier‘а предисловіе къ его изданію Фауста, 2) соч. Сипа Ficher‘а, Gthes Faust. Ueber die Enstehuny und zion des Gedichts, 3) Hermann Grimm въ его Vorlesungen Ueber den Zweiten Theil des Faust, 4) Gervinus, въ его исторіи литературы, объясненіе первой части 5) В. Taylor: Faust, а tragedy by. J. W. von Goethe the second, и 6) замчательное по подробности и многосторонности объясненій соч. Dntzera: Gthes Faust. Erster und Zweiter Theil, zum ersten Mal vollstndig erlutert 1861 г. и Getes Faust als einheitliche Dichtung erlutert von Schreyer 1882, Halle.
Мы не имемъ намренія предлагать въ нашей стать подробнаго критическаго разбора трагедіи Фаустъ во всхъ частностяхъ сценъ, рчей и дйствій, всхъ мыслей, которыми съ такимъ обиліемъ преисполнена она. Мы желаемъ только доставить читателямъ возможность наслаждаться великимъ твореніемъ германскаго поэта, предложивъ и объясненіе идеи цлаго произведенія, идей сценъ, образовъ, выводимыхъ авторомъ, и символическаго значенія тхъ и другихъ, необходимое, по нашему мннію, для пониманія трагедіи. Ограничиваясь преимущественно необходимыми объясненіями, мы для дальнйшихъ подробностей рекомендуемъ читателямъ обратиться особенно къ вышеозначеннымъ сочиненіямъ. Мы останавливаемся съ большею подробностью только на тхъ сценахъ и образахъ, объясненіе которыхъ другими толкователями намъ показалось не совсмъ правильнымъ или было опущено во всхъ извстныхъ намъ сочиненіяхъ о занимающемъ насъ произведеніи.
Трагедія Гте начинается прологомъ въ неб, дале распадается на дв половины: первую и вторую и оканчивается эпилогомъ, въ которомъ Фаустъ поднимается молитвами Гретхенъ въ высшія небесныя сферы.

II.
Прологъ въ неб.

Прологъ этотъ служитъ введеніемъ въ трагедію, въ немъ высказывается идея цлаго произведенія. Разверзается небо и является самъ Богъ, окруженный тремя архангелами и сонмомъ небесныхъ силъ. Архангелы восхваляютъ твореніе Божіе, солнце, звзды, всю природу, которыя и нын такъ же прекрасны, какъ въ первый день ихъ созданія. Предъ Господа предстаетъ и дьяволъ Мефистофель — духъ отрицанія, духъ змя, ядущаго прахъ, обезьяна Божія. Ужь одно это вступленіе открываетъ всю широту кругозора трагедіи, для которой сценой служитъ вся вселенная. Такое начало далъ своей трагедіи Гте по образцу библейскаго сказанія объ Іов. Самую форму пролога избралъ онъ не произвольно: она была подсказана средневковою драмою. Въ XVI вк съ особою любовью драматизировались сказанія объ Іов. Намъ извстно нсколько драмъ изъ жизни этого библейскаго страдальца, относящихся къ годамъ 1522, 1546 и 1547, и мистерій реформаціоннаго времени 1571 г. Дьяволъ передъ Богомъ съ жалобой на человка, на основаніи евангелія отъ Луки 22, 31 и посланія Апостола Петра 5, 7. Всмъ лицамъ въ пролог Гте сообщилъ характеръ въ высшей степени осязательный, такъ что они являются лицами какъ бы вполн реальными. Небесныя силы, согласно средневковому пониманію, являются у него представителями божественной власти надъ природою, завдующими всми силами ея и порядкомъ теченія ея жизни. Вседержитель Господъ изображенъ отцомъ, любящимъ человка и спокойно увреннымъ, что никакая сила не можетъ поколебать основъ Его міросозданія, и что хорошій человкъ и въ неясныхъ стремленіяхъ своихъ знаетъ прямой путь и цль, для которой онъ созданъ, а вс враждебныя отрицательныя силы — не боле, какъ силы служебныя божественнымъ предначертаніямъ. Человкъ слишкомъ любитъ безусловный покой, и нужно тревожить его безпрестанно, чтобы будить его къ дятельности. Мефистофель, какъ жалкій плутъ, не понимающій божественной силы, живущей въ дух человка биться объ закладъ, что тщеславный въ своей гордости человкъ будетъ вчно жить въ прах и питаться только прахомъ, подобно тетк его, Мефистофеля, знаменитой зм. Богъ, увренный въ незыблемости положительныхъ основъ природы человка, охотно даетъ Фаусту такого товарища, который, вчно тревожа, его, только приведетъ его, вопреки своему намренію, къ цли, предустановленной Создателемъ. Небо затворяется, и ангелы разсеваются по разнымъ направленіямъ вселенной. Мефистофель остается одинъ и оканчиваетъ сцену словами: ‘Люблю я отъ времени до времени говорить со старикомъ, не остерегаясь полнаго разрыва съ нимъ. Прекрасно со стороны великаго господина такъ человчно говорить съ дьяволомъ’.
Изъ такой постановки характера Мефистофеля видно, что мы имемъ дло уже съ пониманіемъ дьявола, какъ злаго начала, видоизмненнымъ протестантскимъ духомъ. Мефистофель, безсильный въ своемъ состояніи отрицанія, не могъ оторвать свое существованіе отъ источника всякаго бытія, и даже чувствуетъ удовольствіе, замчая человчное отношеніе къ нему Верховнаго Владыки всего существующаго. Въ словахъ Бога: ‘хорошій человкъ и въ неясныхъ своихъ стремленіяхъ знаетъ истинный путь’ — вся идея трагедіи. Стремленіе къ познанію истины, къ осуществленію правды въ жизни, есть основная и центральная сила духовной природы человка, которая влечетъ его на высшія степени совершенствованія, къ высшимъ цлямъ его жизни. Это голосъ Бога въ его душ, незаглушимый, неистребимый никакими отрицательными силами, въ какія бы уклоненія ни отвлекали они его отъ прямаго пути, какими бы извилинами ни шелъ онъ въ своей жизни. Если только жива въ человк сила стремленія къ истин, если не погасла энергія его воли, онъ безъ всякой посторонней помощи, одною только этою силой, побдитъ все, ему противодйствующее, и обртетъ правду и насытится радостью въ самой работ на воцареніе ея — и этой радости ничто отнять у него не въ силахъ. Таковъ законъ природы человка, на которомъ зиждется вся жизнь человчества и твердое упованіе на постоянное и безконечное возрастаніе счастія на земл. Эта внутренняя, всепобждающая сила не только торжествуетъ надъ всмъ, ей враждебнымъ, но и это враждебное превращаетъ въ силу служебную возрастанію ея мощи. Передъ могуществомъ такого закона природы человческой смшны зати отрицательныхъ силъ, мечтающихъ затормазить побдоносное шествіе человчества впередъ, заглушить и уничтожить творческія силы въ человк, проникнутыя вчнымъ, неистребимымъ стремленіемъ къ правд въ жизни, смшны он въ своей слпот. Такое самообольщеніе силъ отрицательныхъ равносильно безумному желанію сдвинуть вселенную съ ея основъ. Комичность положенія силъ, желающихъ превратить человка, вопреки дйствующей въ немъ божественной силы, въ червяка, живущаго во прах и питающагося прахомъ, въ высшей степени художественно олицетворена въ постановк Мефистофеля, въ томъ комичномъ положеніи, въ которое самъ себя ставитъ во второй части трагедіи этотъ Schalk (плутъ), этотъ Kauz (чудакъ), какъ называетъ поэтъ этого злаго Hanswursl’а міровой трагедіи.
Посл пролога въ неб начинается самая трагедія на фон, объемлющемъ жизнь человка и человчества. Фаусту, ‘хорошему человку’, исполненному неодолимыми стремленіями къ истин, данъ въ товарищи Мефистофель, духъ лукавый и все отрицающій, желающій смшать съ прахомъ полубога, стремящагося овладть безконечнымъ.
Жизнь Фауста раздлена ‘на дв половины, составляющія дв части трагедіи. Въ первой части онъ взятъ въ его обособленной отъ всхъ другихъ людей, запертой въ свое эгоистическое ‘я’ жизни. Это могучій волею, чувствами и умомъ геніальный духъ, титаническая природа котораго погружена въ самое себя, въ свои ничмъ неудержимыя стремленія проникнуть въ тайны Божества и природы, насильственно и побдоносно вторгнуться въ таинственныя глубины мірозданія ни для чего иного, какъ для. удовлетворенія страстныхъ стремленій своего ‘я’,— стремленій, цли которыхъ лежатъ за предлами, доступными для человка. Весь видимый міръ для него — не боле, какъ предметъ для операцій ума, какъ средство для цлей, лежащихъ за міромъ этихъ явленій. Для людей онъ только предметъ суеврнаго благоговнія передъ его ученостью и благодарности за мнимую пользу, будто бы получаемую отъ него. Взаимнаго душевнаго сліянія любви между нимъ и остальными людьми нтъ. Онъ живетъ только для себя, онъ одинокъ. Въ этой жизни нтъ для него удовлетворенія: въ такомъ состояніи онъ самъ — сила разрушительная и въ конц всхъ, его стремленій и желаній — безнадежность и отчаяніе. Удовлетвореніе ждетъ его только въ жизни, общей съ человчествомъ, и вотъ онъ во второй части трагедіи въ центр историческихъ событій, въ центр сферъ, объемлющихъ жизнь и судьбы народовъ. Тутъ онъ весь погруженъ въ думы объ идеалахъ красоты и совершенствъ жизни, его душа полна неутомимою жаждою и неодолимою энергіею стремленія открыть глубокіе источники первичныхъ силъ, преобразующихъ жизнь по этимъ идеаламъ. Онъ живетъ не для себя, а для человчества, для счастья людей, и потому самъ превращается въ творческую силу, пролагающую путь къ этому счастію, и — обртаетъ Бога. И постановка Мефистофеля въ обихъ частяхъ, и въ первой, и во второй, получаетъ соотвтствующія ихъ значеніямъ измненія. Въ первой части, будучи спутникомъ Фауста въ его эгоистическомъ обособленіи, является Мефистофель во всеоружіи своей демонической отрицательной силы и владыкою всхъ катастрофъ. Во второй же части онъ блднетъ, мало-по-малу становится жалкимъ подневольнымъ слугою, принужденъ совершать даже то, что противно демонической его природ,— рабомъ, едва могущимъ слдовать за своимъ господиномъ.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ТРАГЕДІИ.

I.
Первыя сцены до сцены въ Ауербаховомъ погребк.

Трагедія открывается, какъ и въ представленіи театра маріонетокъ, монологомъ Фауста, изъ котораго развивается и вся пьеса. Онъ въ тсной готической комнат, въ кресл передъ пюпитромъ, окруженный свитками бумагъ, банками, стклянками, различными физическими инструментами, скелетами, покрытыми пылью, пожираемый ненасытной, неумолкающей жаждою проникнуть въ тайны мірозданія. Онъ разбитъ, уничтоженъ молчаніемъ природы, не отвчающей на его вопросы. Онъ подавленъ сознаніемъ своего безсилія проникнуть мыслью въ ея таинственную загадочность, отпереть изобртенными имъ орудіями ея двери, за которыми хранится невдомое для него. На этотъ безплодный трудъ пожертвовалъ онъ всми благами, радостями жизни, деньгами, почестями, которыя онъ могъ пріобрсти и т. д., скрылся отъ людей, заперся въ душную щель стны, куда едва проникаетъ свтъ Божій, обрекъ себя на жизнь среди червей, гнили, мертвыхъ костей,— на жизнь, какой не вынесла бы, какъ онъ говоритъ, собака, убилъ себя безплодно!… Убилъ? Но въ дух его живутъ могучія творческія силы, въ душ его, все-таки, громко звучитъ отвтный головъ на гармонію вселенной, которую чуетъ она, его сердце чувствуетъ движеніе жизни въ природ. Единственный печальный товарищъ душнаго его одиночества — лунный лучъ трепетно скользитъ по бумагамъ и книгамъ и манитъ его на просторъ, на выси горъ, въ хоры таинственныхъ духовъ природы, и въ прохладныя долины. Слабый свтъ солнца, проникающій сквозь раскрашенныя стекла его оконъ, говоритъ ему о широкошумной полнот жизни, окружающей стны его кельи, о роскоши, среди которой поставленъ человкъ природою. Но не этотъ внутренній голосъ властвуетъ надъ нимъ и покоряетъ его себ, а другой могущественно заглушаетъ вс другія пламенныя стремленія его сердца и, владычествуя безгранично надъ его духомъ, неодолимо влечетъ его не въ среду жизни, не къ наслажденіямъ всхъ прочихъ созданій, а за предлы міра явленій, въ т таинственныя безпредльныя пространства, гд исчезаютъ вс осязаемыя формы, гд таятся вс смена жизни, гд совершается первое движеніе живыхъ силъ, ткущихъ непосредственно осязаемую человкомъ живую одежду невдомой всеобъемлющей сущности. Уничтоженный недоступностью для мысли и науки того міра, въ которомъ скрыты тайны природы, онъ обращается въ магіи, призываетъ парящихъ вокругъ него незримо духовъ, ближе стоящихъ къ невдомымъ для него сферамъ, и раскрываетъ магическую книгу Нострадама, ученаго мага среднихъ вковъ, на знак Макрокозма. По мннію среднихъ вковъ, существуютъ два міра: Макрокозмъ, великій міръ — вся вселенная, и Микрокозмъ, малый міръ — человкъ. Эти два міра стоятъ лицомъ къ лицу, симпатизируютъ другъ другу и дйствуютъ другъ на друга. Зрлище знака Макрокозма, изображающаго сплетеніе и взаимнодйствіе всхъ силъ вселенной, приводитъ Фауста въ восторгъ. Передъ его духомъ раскрылись ясныя черты всемірной гармоніи творческихъ силъ. ‘Не Богъ ли я? Какой свтъ! Передо мною въ ясныхъ чертахъ вчно творящая, вчно дйствующая природа!’ — восклицаетъ онъ. Мудрецъ, написавшій таинственную книгу, словами ея говоритъ ему: ‘Міръ духовъ не закрытъ для тебя! Твое сердце мертво. Искупай твою земную грудь въ пурпур зари’. Купанье въ пупур зари означало въ средніе вка на язык ученыхъ, занимавшихся магіей, опредленный магическій экспериментъ, содйствующій образованію философскаго камня. Онъ въ связи съ кабалистической космогоніей, по которой Макрокозмъ состоитъ изъ трехъ міровъ. Выше всхъ міръ, окружающій непосредственно Бога, высшій міръ. За нимъ слдуетъ второй міръ — Люцифера, какъ самаго свтлаго ангела до его паденія, или. какъ говорили, созданнаго истеченіемъ божественной соли, т.-е. творческой силы Бога. Съ потокомъ этой соли изливался свтъ, сіяющій, какъ заря,— высшее таинственное знаніе. И въ этомъ знаніи книга приглашаетъ Фауста искупать свою душу. Затмъ третій міръ — міръ земли.
Для увядшей груди Фауста, какъ онъ говоритъ,— потому что работалъ до сихъ поръ только умъ, но чувство не питалось, не возрастало въ сил, не расширялось, а только подавлялось,— недоступны источники жизни. Ихъ жаждетъ его душа. Они текутъ, они нанояютъ все живое, а онъ томится безплодно. Онъ открываетъ книгу на знак земли. Духъ земли ему близокъ. При вид его поднимаются его душевныя силы. Онъ чувствуетъ пламя новаго вина въ своей крови, онъ ощущаетъ въ себ мужество, отважность погрузиться въ пучины земной жизни, вынесть на себ вс ея радости и страданія, выдержать вс битвы земныя и вызываетъ духа земли, произнося его знакъ. Духъ земли является въ огн, во всемъ своемъ пламенномъ величіи. Фаустъ не въ силахъ вынести его вида и въ трепет отступаетъ. ‘Гд-жь эта грудь,— говоритъ духъ,— которая создала цлый міръ, носила его въ себ и леляла? Какой жалкій ужасъ охватилъ тебя, того, кто ставилъ себя выше всхъ людей. Ты ли это Фаустъ, ошеломленный дыханіемъ моимъ? Ты ли корчишься, какъ червякъ?’ — вещаетъ духъ.— ‘Мн ли,— взываетъ Фаустъ,— бжать отъ тебя, созданіе пламени? Я равенъ теб’. Но духъ отвчаетъ: ‘Ты равенъ духу, котораго понимаешь,— не мн’, и исчезаетъ. ‘Кому-жь? Я образъ Божества — и не теб?’ — восклицаетъ, въ невыразимомъ отчаяніи, уничтоженный титанъ. Въ эту страшную для Фауста минуту появляется Вагнеръ, его famulus, въ шлафрок, въ ночномъ колпак и съ лампочкой въ рук, представитель того самодовольнаго, мелкаго знанія, которое не идетъ дале кропотливаго собиранія голыхъ фактовъ и словъ и нанизыванія ихъ на скудныя заимствованныя идеи, учености, гоняющейся за формой, умющей только стряпать нчто врод рагута на удивленіе дтямъ и обезьянамъ изъ остатковъ пира другихъ, дтски счастливой уже и малой искоркой, которую удастся ей вздуть въ груд пепла. Появленіе такого представителя заурядной, такъ сказать, цховой учености, въ минуту сильнйшаго паоса, глубочайшихъ потрясеній духа, стремящагося въ самую глубину основъ мірозданія и жизни, но оставленнаго, такъ сказать, на рубеж, отдляющемъ человка отъ безконечнаго, и сопоставленіе, двухъ такихъ личностей, какъ Фаустъ и Вагнеръ, въ бесд, которая открываетъ всю бездну, отдляющую мертвое знаніе отъ того, которое изливаетъ вокругъ себя неизсякаемые потоки жизни, глубоко знаменательно и въ высшей степени художественно. И преданіе, и Книга о сообщаютъ, что у Фауста былъ ученикъ, всюду ему сопутствовавшій, его famufiis, который и былъ его наслдникомъ по чернокнижію. Книга о Фауст называетъ его Кристофомъ, а преданіе, также какъ и Гте, Вагнеромъ. Этотъ famulus имлъ при себ дьявола Ауергана и въ жизни своей, хотя въ слабой степени, повторилъ жизнь Фауста. Фамулусы существуютъ даже въ наше время въ нкоторыхъ университетахъ Германіи. Названіемъ famulus означаютъ студента, который, будучи ученикомъ и секретаремъ профессора, въ то же время, помощникъ въ его ученыхъ трудахъ и по другимъ университетскимъ дламъ и посредникъ между нимъ и студентами.
Замтимъ въ этомъ разговор съ Вагнеромъ слова Фауста, обличающія себялюбящую надменность его духа, сложившуюся подъ вліяніемъ жизни, обособленной отъ другихъ людей. На восклицаніе Вагнера: ‘Міръ, сердце, духъ человка! Каждому хочется узнать что-нибудь объ этомъ!’ Фаустъ отвчаетъ: ‘А тхъ безумцевъ, которые, узнавъ кое-что объ этомъ, не сберегли для своего сердца, а открыли черни то, что узрли мыслью и познали сердцемъ, тхъ распинали и жгли’. Чернью называетъ Фаустъ людей и безумцами тхъ, которые сообщили этой черни открытыя ими тайны. Не для людей вообще, не для этой черни хотлъ Фаустъ проникнуть въ тайны жизни истинной, а имлъ въ виду только себя, и жаждалъ познанія только для насыщенія страсти своего гордаго духа, мряющагося силою съ Богомъ и всей вселенной. Передъ владычнымъ величіемъ гордыхъ стремленій этого духа замолкали въ Фауст вс силы, соединяющія его съ людьми, вс силы, влекущія его въ общую съ ними жизнь, и потому такъ ужасно его пораженіе громовымъ словомъ духа, который казался такъ родственно близкимъ ему. И даже передъ этимъ духомъ земли онъ не боле, какъ раздавленный червякъ. Теперь онъ вполн одинокъ во всей необъятной для него пустын вселенной. Онъ уничтоженъ окончательно:
‘Я — образъ Божества — воображалъ себя уже близъ лона вчной правды и думалъ, что, отбросивъ все земное, наслажуся ею въ сіяніи небесъ. Я — боле, чмъ херувимъ — дерзалъ мечтать, что, предвкушая жизнь боговъ, потеку свободной творческою силой по жидамъ всей природы. О, какъ жестоко долженъ я платить за дерзкія мечты! Одно громоносное слово,— и я во прах!’
Страшное безсиліе человка! За свои высокія стремленія онъ осужденъ на безъисходное мученіе. Какая иронія надъ нимъ природы и жизни! Въ лучшимъ дарамъ его духа примшивается чуждая имъ матерія и прекрасное чувство, которое даруетъ жизнь, каменетъ въ водоворот земномъ. А мысль о томъ, что выше того, чего можно достигнуть здсь,— лживая мечта, обманъ! ‘Богамъ не равенъ и! Глубоко чувствую я это! Червяку я равенъ, который роется въ пыли и питается лишь пылью. Нога путника давитъ его и погребаетъ!’ Вонъ изъ этой темницы, изъ этой щели! Приспла для Фауста минута разломать эти тснины, давящія его, дерзко сорвать запоры съ этихъ вратъ, скрывающихъ отъ него вчность, передъ которыми трепещетъ человкъ, настала минута смло переступить черезъ страшный порогъ, что бы тамъ, за нимъ, ни ждало его. Съ страстнымъ чувствомъ вперяетъ Фаустъ свой взоръ въ драгоцнный кубовъ, который когда-то обходилъ ряды его ддовъ за веселыми пирами, вливаетъ въ чашу убійственный ядъ, уже предвкушаетъ сладость освобожденія отъ мукъ, и подноситъ его къ устамъ своимъ, привтствуя утро новаго вчнаго дня. Въ это самое мгновеніе раздается благовстъ, знаменующій наступленіе радостнаго дня, свтлаго торжества Воскресенія Христова, и слышится воскресная пснь, которою нкогда небожители возвстили человчеству о новомъ союз Бога съ человкомъ. Эти звуки воскресили въ душ Фауста т чистыя, святыя чувства, которыми свтилась она въ дни дтства и юности, отняли роковой кубокъ отъ его губъ. ‘Что ищете меня въ прах, могущественные, небесные звуки? Звучите тамъ, гд живутъ мягкіе сердцемъ! Всть вашу слышу, но нтъ во мн вры, не дерзаю я стремиться туда, откуда звучитъ дорогая всть!’ Но эти звуки уже совершили свое дло, они воскресили въ сердц Фауста то сладкое чувство, которое когда-то наполняло раемъ его душу, манило въ лса и долы, вызывало горячія, полныя блаженства, слезы. ‘Звучите!— восклицаетъ Фаустъ.— Звучите! небесныя псни! Лейтесь, слезы! Я снова отдаюсь земл’. Это свтлое чувство, оснившее душу, наполнившее ее свтомъ младенческой чистоты, смирило ее, угасивъ огонь ея титаническихъ стремленій. Открылись въ его сердц источники такихъ чувствъ, для которыхъ стало доступно наслажденіе зрлищемъ ликованія людей. Онъ выходитъ за ворота города. Для его обновленнаго чувства раскрылась, во всемъ своемъ блеск красота обновившейся весенней природы и народнаго шумнаго движенія праздничной толпы, въ немъ засвтилось новое чувство радости быть человкомъ среди людей. ‘Здсь человкъ я и здсь имъ долженъ быть!’ — говоритъ онъ. Совершенно противуположное чувствуетъ Вагнеръ. Для холодной ограниченности его души невыносимы эти крики вокругъ, эти свирли, этотъ шумъ, эти бснованія. ‘И это,— говоритъ онъ,— называютъ весельемъ и радостью!’ Вагнеръ, какъ тнь, слдуетъ за Фаустомъ и художественно и сильно оттняетъ движенія души послдняго и, въ то же время, служитъ представителемъ, какъ бы символомъ духа мертвой учености, отвращающейся отъ движеній жизни.
Фаустъ отъ полноты чувства, роднящаго его съ людьми, осушаетъ за здоровье всхъ, столпившихся вокругъ него, дружественный бокалъ и на слова стараго крестьянина, склонившагося передъ нимъ съ словами благодарности за помощь, оказанную имъ во время мора, отвчаетъ: ‘Склоняйтесь только передъ Тмъ, Кто тамъ, въ неб. Онъ лишь одинъ учитъ помогать, Онъ и помощь посылаетъ’. Засвтилось въ сердц Фауста то чувство человчности, которое соединяетъ людей, и душу его озарилъ, какъ запавшій въ нее лучъ, свтъ вры, которую онъ еще такъ недавно въ стнахъ своего одинокаго жилища отрицалъ въ себ. Напоминаніе стараго крестьянина о бывшемъ мор вызвало въ Фауст воспоминанія о тхъ дняхъ, когда онъ еще былъ богатъ надеждами, когда онъ, полный вры, въ слезахъ и вопляхъ, ломая свои руки при вид страданій людей, молилъ небо о помощи имъ. Съ этими воспоминаніями воскресли въ немъ и другія, о томъ, какъ его отецъ, посвятивъ себя искусству леченія, по всмъ правиламъ науки, добросовстно морилъ людей, сильне, чмъ моръ. Это послднее воспоминаніе наполняетъ Фауста горестнымъ чувствомъ сознанія того, какъ призрачны надежды человка избгнуть океана заблужденій и знать то, что нужно человку. Но онъ гонитъ эту мрачную мысль, чтобъ не возмутить благодатнаго чувства, оснившаго его. Взирая на вечерній закатъ солнца, слдя за торжественнымъ теченіемъ его въ лазурныхъ пространствахъ неба,— теченіемъ, всюду будящимъ жизнь, слдя за полетомъ орла и пернатыхъ надъ торжественной красою природы, Фаустъ желалъ бы подняться на крыльяхъ и летть за божественнымъ свтиломъ, оставляя за собою мракъ ночи, и высказываетъ самую суть своей внутренней жизни, болзненное раздвоеніе его душевной природы.
‘Во мн,— говоритъ онъ,— живутъ дв души: одна изъ нихъ хочетъ отдлиться отъ другой. Одна силою грубой любви цпко держится за міръ, другая насильственно стремится вырваться изъ тумана къ тмъ предламъ, гд витаютъ высокія предчувствія мои. О! если существуете вы, духи, въ воздух и царите властно межъ небомъ и землею, перенесите меня въ новую жизнь. О! когда бы былъ у меня волшебный плащъ и перенесъ меня въ другія страны, былъ бы онъ дороже для меня королевской мантіи!’ Этимъ восклицаніемъ какъ бы указываетъ онъ ту брешь въ въ его-дух, сквозь которую проникаетъ сомнніе, а за нимъ и отрицаніе. Послднее близко къ нему. При боязливомъ замчаніи Вагнера, что въ ночи опасно призывать всмъ хорошо извстныхъ духовъ, со всхъ сторонъ стерегущихъ человка, Фаустъ указываетъ ему на страннаго пуделя, который мчится по полямъ и, описывыя спиральные круги, близится къ нимъ, оставляя за собою въ воздух свтъ въ вид свтлаго потока. Магическіе круги тсне и тсне стягиваются вокругъ ногъ Фауста и, наконецъ, пудель подл него. Фаустъ зоветъ его въ свое жилище. Лишь только созналъ онъ, подъ вліяніемъ возникшаго въ немъ свтлаго чувства, счастье быть человкомъ среди людей, лишь только затихли въ немъ самонадянно-гордыя стремленія силою только своей абсолютно-независимой мысли самостоятельно овладть всмъ безконечнымъ, лишь только наполнилась его душа благоговніемъ предъ высшею благодющей человку силою и сердце озарилось лучемъ смиренной вры, въ этотъ самый моментъ духъ отрицанія, въ образ, согласно легендарному преданію, пуделя, сталъ окружать его магическими кругами и затягивать мертвую петлю всесокрушающаго отрицанія,— отрицанія, которому оставленъ проходъ въ душу Фауста раздвоенностью ея на дв враждующія между собою половины, о которыхъ онъ только что говорилъ.
Вслдъ за приглашеніемъ пуделя мы видимъ Фауста въ его ученомъ уединеніи. Онъ оставилъ поля и долины съ возбужденнымъ въ немъ свтлымъ чувствомъ. Зажглись въ его душ, подъ вліяніемъ вспыхнувшаго въ немъ чувства, любовь къ человку и любовь къ Богу. Засвтилъ онъ въ своей темной кель дружественную лампу и стало свтло на его сердц, узнавшемъ себя. Въ немъ заговорилъ живой разумъ, воскресла надежда и духъ его пламенно рвется къ святому источнику жизни, къ роднику, изъ котораго бьетъ она ключемъ. Вотъ какимъ воротился онъ изъ среды жизни въ свою уединенную келью, разъ испытавши то чувство, которое объединяетъ людей въ минуты общей радости! Вотъ во что преобразило свтлое мгновенье среди людей неутомимую жажду проникнуть въ тайны родниковъ жизни! Но при всей доброй вод Фауста изъ груди его не истекаетъ удовлетворенія. Откуда возьметъ онъ то святое знаніе, котораго жаждетъ душа его? Нужно откровеніе свыше, которое бы насытило ее. ‘Нигд оно не высказано прекрасне и достойне, какъ въ книг Новаго Завта, Евангеліи’,— говоритъ онъ. Эту небесную книгу и раскрываетъ Фаустъ и хочетъ добросовстно, честно передать ея содержаніе родному ему народу на родномъ его язык онъ думаетъ о родныхъ ему людяхъ. Его заботливая мысль обращена уже не къ себ одному, а къ другимъ людямъ. Но на время только поднимались въ душ Фауста сладостные звуки, знакомые съ дтства, на время заговорившее въ ней свтлое чувство братской любви къ людямъ смирило непреклонную гордость его ума и передало въ руки высшей благодатной силы. Все это было въ противорчіи съ элементами, преобладающими въ его индивидуальности и характер. Лишь только коснулся онъ книги Откровенія, критическая сила ума подняла въ немъ свой голосъ. Фаустъ остался тмъ же Фаустомъ, какимъ онъ былъ и прежде.
Въ искреннее желаніе почерпнуть разумніе сущаго изъ чистаго божественнаго источника и добросовстно передать слово жизни на родномъ язык, ничего не примшивая отъ себя, вторгается незамтно и самоувренно критическая мысль. Фаустъ отвергаетъ точный переводъ слова — словомъ ‘слово’. ‘Ибо,— говоритъ онъ,— я не могу такъ высоко ставить слово’. Отвергаетъ и другое значеніе —разумъ, разумніе, и не хочетъ передавать его словомъ Sinn — смыслъ. ‘Заключаетъ ли въ себ Sinn,— говоритъ онъ,— творческую силу, дйствуетъ ли, творитъ ли оно разумніе?’ Затмъ Фаустъ уже совершенно отступаетъ отъ мысли книги Откровенія, замняя словомъ ‘сила’ и, наконецъ,That — дло (совершонное). На мсто Бога ставитъ онъ или Его творческую силу, или актъ Его творчества. Въ эту самую минуту полнаго извращенія святой истины отрицательною силою ума демонъ сбрасываетъ съ себя маску пуделя и изъ тумановъ (символтческое олицетвореніе сомнніи) возстаетъ Мефистофель. Фаустъ направляетъ на него ключъ Соломона. Въ средніе вка почитали еврейскаго царя Соломона первымъ заклинателемъ духовъ и потому разныя заклинанія послднихъ назывались ключами Соломона. Въ минуту появленія духа отрицанія передъ положительнымъ духомъ, говорящимъ изъ книги Откровенія и въ душ Фауста, духи, перелетающіе мимо, говорятъ на ходу: ‘Тамъ пойманъ одинъ! Останьтесь! Никто за нимъ. Въ оковахъ лисица. Въ страх адская рысь. Однако, внимайте! Носитесь туда и сюда, и вверхъ, и внизъ, и онъ освободится! Не оставляйте его въ поко! Онъ много намъ сдлалъ въ угоду’. Что это за духи? Поэтъ оставляетъ этотъ вопросъ безъ отвта. Врованія народныя, которыя представляли себ одушевленными вс явленія и силы природы, олицетворяли стихіи, признававшіяся элементарными: огонь, воздухъ и т. д., въ форм духовъ, властвующихъ ими и живущихъ между небомъ и землею. Эти духи были вполн нейтральными въ отношеніи добра и въ отношеніи зла, подобно тому, какъ одни и т же явленія и силы природы могутъ быть и созидательными, и разрушительными. къ нимъ относились въ старое время съ заклинаніями не какъ къ демонамъ, но какъ къ нейтральнымъ существамъ. Отъ ихъ дйствій Вагнеръ предостерегалъ Фауста, приглашая его въ сцен прогулки не оставаться въ сумерки за городомъ, ихъ Фаустъ умолялъ перенести его въ новую жизнь, съ ихъ хорами желалъ онъ въ первомъ монолог смшаться на высяхъ горъ и въ долинахъ. Этихъ духовъ заклинаетъ Фаустъ: Саламандру — духа огня, Ундину — духа воды Jncubus — домоваго, эльфовъ — духовъ воздуха. Эти духи, живущіе въ стихіяхъ природы, индифферентные и къ положительному, и къ отрицательному духу, въ настоящей сцен къ Фаусту, и къ Мефистофелю, присутствуя при начинающейся борьб между ними и замчая ослабленіе положительнаго начала въ Фауст, склоняются къ Мефистофелю и хотятъ помочь ему выпутаться изъ цпей, налагаемыхъ на него заклинаніями перваго. Фаустъ, испытавъ противъ Мефистофеля заклинанія, способныя подчинять только нейтральныхъ духовъ и оказавшіяся недйствительными, противъ адскаго духа, обращаетъ на него знаменіе креста и грозитъ спалить его тройнымъ лучемъ, исходящимъ изъ святаго знаменія. Въ предупрежденіе такой страшной угрозы Мефистофель открывается, являясь передъ Фаустомъ въ вид путешествующаго схоластика. По легенд о Фауст, Мефистофель является передъ нимъ въ образ аббата или монаха. Гте же заставляетъ его принять образъ одного изъ scholastici vagaotes, которые въ средніе вка до XVII столтія были распространителями некромантіи, астрологіи и т. д. и представителями тогдашней школьной мудрости. Понятно, почему образъ представителя отвлеченнаго, формальнаго мышленія, столь враждебный живому знанію, приличенъ представителю духа отрицанія. Припомнимъ, что и Шеллингъ, и Гте смотрли на раціоналистическую философію, какъ на отрицательную, и такъ ее называли. Мефистофель, является съ словами: ‘Къ чему шумть? (т.-е. къ чему хлопоты?). Я всегда съ тобой, въ теб самомъ’ и заявляетъ, что онъ часть той силы, которая вчно хочетъ зла, но вчно создаетъ добро. Слово, непонятное для средневковаго мыслителя, Фауста, для котораго непостижима тайна жизни, превращающей зло въ добро, силу разрушенія въ источникъ созиданія, загадка, неразршимая для него, привыкшаго врить въ истинность выводовъ отвлеченно формальнаго мышленія,— въ его сознаніи непримиримо логическое противорчіе между зломъ и добромъ, такъ, чтобы послднее стадо результатомъ перваго. Мефистофель точне опредляетъ себя, что онъ есть духъ отрицанія и что такъ быть должно по справедливости, ибо все, что возникаетъ, стоитъ лишь того, чтобъ обратиться въ ничто, и потому разрушеніе и зло есть его стихіи. На вопросъ Фауста, пораженнаго послднимъ заключеніемъ, болзненно согласнымъ съ его мучительнымъ сознаніемъ своего ничтожества: ‘Если ты только часть, какъ же ты предсталъ предо мною, какъ полное цлое?’ получается отъ духа зла отвтъ, убійственный по своей ироніи надъ гордыми мечтаніями человка. ‘Я скромно высказываю правду,— говоритъ Мефистофель.— Тогда какъ человкъ, этотъ маленькій мірокъ, этотъ жалкій шутъ, обычно считаетъ себя цлымъ, я только часть части, бывшей въ начал всмъ, часть мрака, породившаго для себя свтъ, тотъ гордый свтъ, который оспариваетъ пространство и старую честь у матери своей — ночи. Но въ этомъ нтъ ему удачи. Какъ ни хлопочетъ онъ, а все остается приклееннымъ къ тламъ. Изъ тла истекаетъ онъ, украшаетъ его, но тло преграждаетъ ему путь. Надюсь, недолго будетъ такъ. Съ тлами и погибнетъ онъ’. Отъ словъ Мефистофеля въ душ Фауста раскрылись раны съ жгучею болью, передъ нимъ развернулась страшная картина безплодной борьбы съ силою разрушающей. Мефистофель, такъ сказать, сдунувъ, съ души Фауста постившее его на мгновеніе свтлое чувство и воскресивъ въ ней съ большею силою прежнія муки, на этомъ хочетъ и оставить его. Фаустъ, желая удержать ‘чуднаго сына хаоса’, въ тоск отчаянія требуетъ, чтобъ онъ развлекъ его какой-нибудь сказкой, и получаетъ отъ него въ отвтъ, что онъ готовъ потшить его своимъ искусствомъ. ‘Ты въ этотъ часъ выиграешь боле, чмъ въ цлые годы твоей однообразной жизни. Т сладостныя псни, которыя споютъ теб духи, т очаровательные образы, которые въ нихъ принесутъ они теб, не простая волшебная игра. Они обольстятъ твое обоняніе, усладятъ твой вкусъ и вс твои чувства приведутъ въ восхищеніе. Они здсь!’ — говоритъ онъ и приказываетъ духамъ: ‘Начинайте!’ Элементарные духи матеріальной природы, равно готовые служить и добру, и злу, всюду присущіе, рисуютъ восхитительную картину, обаятельную для плотскихъ чувствъ, какъ и прилично ихъ природ. Подъ вліяніямъ чаръ, отуманившихъ Фауста представленіями чувственныхъ наслажденій, онъ погружается въ сонъ, полный невыразимо сладостныхъ грезъ. ‘Эти образы, очаровавшіе Фауста,— говоритъ Фишеръ,— суть слды тхъ чувственныхъ впечатлній, которыя вынесъ онъ изъ своей прогулки’, такъ сказать, заглянувъ на время м!’ веселыя движенія волнующейся жизни,— слды, единственно оставшіеся во мрак его души, опустошенной отчаяніемъ, разбуженнымъ въ ней съ новою силою Мефистофелемъ. Засвтившееся въ его душ свтлое чувство братскаго отношенія къ людямъ, довріе къ высшей благодатной сил, царящей надъ міромъ,— все это сгорло на огн новыхъ мукъ, поднявшихся подъ вліяніемъ духа отрицанія, и, при этомъ опустошенному состояніи его души, жизнь сказывается въ немъ только въ чувственныхъ раздраженіяхъ, возбуждаемыхъ чувственными представленіями его воображенія! Въ объятіяхъ такихъ чаръ оставляетъ Фауста Мефистофель. Это чарующее представленіе духовъ взято Гте также изъ Книги о Фауст. Мы не останавливаемся на объясненіи пентаграммы, начертанной на порог двери, ведущей въ кабинетъ Фауста, ни на крыс, прогрызающей по приказанію Мефистофеля одинъ изъ острыхъ угловъ пентаграммы для свободнаго выхода его. Полагаемъ, что всмъ читателямъ, хотя бы бгло заглядывавшимъ въ какіе-нибудь комментаріи къ трагедіи Гте, или знакомымъ съ врованіями среднихъ вковъ, извстно, что все это взято изъ этихъ послднихъ и составляетъ художественныя подробности, переносящія въ средневковую среду дйствія трагедіи. Фаустъ просыпается,— это наслажденіе, эти чарующія мечты исчезаютъ, какъ дымъ. Чмъ остре было сладостное чувство, тмъ тяжеле пустота, оставленная имъ въ воображеніи и сердц, тмъ ядовите горечь мукъ отчаянія, которыми переполнена душа Фауста, и тмъ сильне желаніе забыться въ буряхъ круговорота жизни, туманящихъ, убивающихъ сознаніе. Онъ готовъ бжать на встрчу ихъ изъ душной своей кельи. Но это — ршимость отчаянія, знающаго, что ни что не въ силахъ обмануть и уничтожить его мукъ. Въ эту самую минуту стучится Мефистофель. Онъ входитъ молодцомъ, аристократомъ, не въ прежнемъ вид, не въ одежд бродячаго схоластика, но въ красномъ плать, расшитомъ золотомъ, въ щегольской мантіи, съ длинной острой шпагой при бедр и въ шляп съ петушьимъ перомъ, и приглашаетъ Фауста сбросить оковы, наложенныя имъ на себя, и выдти на свободу щеголемъ и узнать, что такое жизнь. Видъ Мефистофеля и приглашеніе его ярче вызываютъ въ Фауст сознаніе самообмана въ желаніи утонуть въ поток наслажденій жизни, звучатъ ироніей надъ неистребимостью мученій его души, вонзаются жестокимъ ударомъ въ самое больное мсто его сердца, невыносимая боль одолваетъ его и вся горечь, накипвшая въ его душ, выливается отчаяннымъ воплемъ о невыносимо горькой участи человка: ‘Въ какой бы нарядъ ни нарядился я, мука отъ тсноты этой жизни -земной не оставитъ меня. Я слишкомъ старъ, чтобъ тшиться игрушками, и слишкомъ молодъ, чтобъ жить безъ желаній. Что можетъ доставить мн жизнь въ этомъ мір? Отказаться долженъ ты! Вотъ что, до хрипоты, кричитъ намъ вчная пснь и въ продолженіе всей нашей долгой жизни. Съ ужасомъ, обливаясь горячими слезами, просыпаюсь я каждымъ утромъ, зная, что наступающій день не дастъ исполниться ни одному желанію, что даже предвкушеніе каждаго наслажденія оборвано упрямо, что вс созданія моего живаго чувства исковерканы тысячами уродливыхъ кривляній жизни, что во мн живетъ тотъ Богъ, который, поднявъ на дыбы вс мои душевныя силы и царствуя надъ ними, не въ силахъ двинуть ими ничего, что вн меня. Мн тяжко быть! Желанна смерть и ненавистна жизнь’. Мефистофель замчаетъ, что ‘смерть не очень пріятный гость’. ‘О нтъ!’ — восклицаетъ Фаустъ,— блаженъ тотъ, вкругъ чьей головы обвивается побдный внокъ изъ лавровъ, обрызганный кровью, кто посл бшенаго, веселаго танца сжимаетъ красавицу въ рукахъ. О! если бы я могъ, восхищенный высшею силою духа., въ минуту самую восторга испустить послднее мое дыханіе!’ И это сладостное мечтаніе, еще доступное Фаусту, обрываетъ духъ отрицанія насмшливымъ замчаніемъ, что именно въ такую-то минуту онъ и испугался смерти и удалилъ смертельную чашу отъ своихъ губъ. Фаустъ, пораженный воспоминаніемъ, что его обмануло самое искреннее и свтлое чувство, что, видно, и смерть ему такъ же тяжка, какъ ненавистна жизнь, раздражается проклятіями: ‘Кляну все, что манитъ душу призрачной игрой и, льстиво ослпляя обманчивымъ свтомъ, гонитъ ее въ этотъ гробъ, называемый тломъ! Проклятіе высокому мннію о себ, которымъ поднимается духъ человка! Проклятіе всему блеску явленій, которыя слпятъ наши чувства! Проклятіе лживымъ мечтамъ о слав! Проклятіе всему, что имемъ! Проклятіе жен, ребенку, слуг! Проклятіе богатству! Проклятіе любви, дарующей высшія наслажденія! Проклятіе надежд! Проклятіе вр и, прежде всего, проклятіе терпнію!’ Тогда раздается какъ бы голосъ оскорбленной природы, страдающей за человка, отвергшаго ея лучшіе дары, рыдающее пніе невидимыхъ нейтральныхъ духовъ ея, стонущихъ о томъ, что человкъ разрушилъ для себя вс блага, даруемыя природой, и призывающихъ его къ возсозданію для себя разрушеннаго міра. ‘Горе, горе!— роютъ они.— Разрушилъ ты могучимъ ударомъ прекрасный міръ. Онъ рухнулъ, онъ распался. Полубогъ его разрушалъ. Мы плачемъ о погибшей крас. Могучій изъ сыновей земли! воздвигни его снова, воздвигни его въ лучшей крас въ твоей груди! Начни свою жизнь снова съ чувствомъ яснымъ въ душ, и новыя псни вновь зазвучатъ’. Нейтральные духи природы являлись какъ бы сочувствующими отрицательнымъ силамъ, въ этой же псн они являются родственными силамъ положительнымъ могущимъ возвратить его къ жизни. И силы разрушительныя, и силы созидательныя, и т и другія могутъ считать нейтральныхъ духовъ своими, а потому Мефистофель называетъ ихъ, въ томъ смысл, въ какомъ онъ въ состояніи понять ихъ, своими малютками и, объясняя по своему ихъ пснь, говоритъ: ‘Мои малютки вызываютъ тебя къ веселью и движенію. Вонъ изъ твоего одиночества, гд замираютъ въ недвижности твои чувства и останавливаются вс соки твоей жизни! Перестань играть твоимъ горемъ, не давай коршуну терзать твою жизнь, самое худшее общество заставить тебя почувствовать, что ты съ людьми — человкъ’ и призываетъ Фауста отправиться въ товариществ съ нимъ и общаетъ быть ему врнымъ, требуя за это отъ Фауста одного: за ту службу, которую сослужитъ онъ Фаусту въ здшней жизни, послдній въ другой долженъ будетъ стать его слугою.
Что значитъ для Фауста другая жизнь? ‘Что тамъ, мало заботить меня’,— говоритъ онъ, при невозможности узнать что-нибудь за предлами чувствъ, ему противно и думать о невдомомъ. ‘Изъ этой земли истекаютъ вс мои радости, только это солнце освщаетъ мои страданія. А разстанусь съ ними, пусть будетъ что хочетъ и можетъ быть. Не хочу и слышать о томъ, любятъ ли тамъ, ненавидятъ ли, существуетъ ли въ тхъ сферахъ верхъ или низъ!— восклицаетъ онъ. Онъ, такъ сказать, махнулъ рукой на все, что недоступно непосредственно осязанію его чувствъ. ‘Великій Духъ отвергъ меня съ презрніемъ,— продолжаетъ онъ.— Заперлась природа отъ меня. Оборвана и мысли нить. Давно противно мн и знанье. Утопимъ же пламенную страсть въ пучинахъ чувственности, бросимся въ гремящіе валы потоковъ временъ и въ бурныя волны событій! Пусть смняются, какъ хотятъ, страданія и радости. Лишь въ безустанной дятельности живъ человкъ’. ‘Слушай’ — говоритъ онъ духу отрицанія,— не объ радостяхъ идетъ рчь. Утомительному опьяннію отдаю себя, наслажденію, полному страданій и боли, любви, переполненной ненавистью, горю, закаляющему силы. Исцлился я отъ жажды знаній, отнын грудь моя открыта всмъ страданіямъ на свт. Всмъ существомъ моимъ хочу пережить все, что лишь дано человчеству въ удлъ, хочу объять моимъ духомъ вс высоты, вс глубины его и пережить и радости его, и муки, собравъ ихъ вс въ моей груди и, такъ себя расширивъ до его предловъ, слиться съ нимъ и, какъ оно, погибнуть вмст съ нимъ!’ Вотъ какимъ вдніемъ можетъ быть удовлетворенъ Фаустъ. Не вря уже въ возможность этого, онъ говоритъ духу лжи и отрицанія: ‘Въ тотъ мигъ, когда спокойно и лниво лягу на постель — мой конецъ. Тотъ день, когда съумешь ты льстиво налгать мн на самого меня и я собой доволенъ буду, когда ты сможешь наслажденьемъ обмануть меня — мой послдній день. Вотъ мой закладъ!’ Мефистофель согласенъ и Фаустъ заключаетъ съ нимъ такой договоръ: ‘Когда скажу мгновенію: стой…’ прекрасно ты!— тогда накладывай оковы на меня, тогда охотно я погибну, тогда пускай раздастся похоронный звонъ, часы свой остановятъ ходъ, и стрлка часовая упадетъ и минетъ время для меня! Тогда свободенъ ты, и я — твой рабъ’. Смясь въ душ, ударилъ Фаустъ съ Мефистофелемъ по рукамъ и, шутя, кровью подписалъ свой договоръ. ‘Съ чего начнемъ?’ — говоритъ онъ.— ‘Уйдемъ отсюда’,— отвчаетъ Мефистофель.— Что за жизнь здсь, среди мукъ и душевныхъ пытокъ? Что за жизнь — томиться скукой и надодать юношамъ и себ? Слышу кто-то идетъ сюда’. Фаустъ не въ силахъ вынести вида юноши и быстро уходитъ, Мефистофель, надвши на себя длинное платье Фауста, говоритъ ему вслдъ: ‘Презри только разумъ и науку, эти высшія силы людей! Попробуй укрпиться лживыми силами волшебныхъ чаръ, и ты — безусловно мой. Его одарила судьба духомъ, неукротимо рвущимся впередъ, спшитъ онъ, хочетъ перескочить черезъ вс радости жизни, оставя ихъ за собой, но я протащу его сквозь эту дикую жизнь, сквозь пошлую ея ничтожность. Онъ будетъ карабкаться, замирать въ оцпенніи, ползти, и, какъ ни томятъ его голодъ и жажда, при всей ненасытимости его, и пища, и питье проскользнутъ мимо его губъ. Вотще будетъ онъ молить объ утоленіи внутренняго его жара! Еслибъ не отдался онъ дьяволу, пропалъ бы все равно’. Затмъ входитъ ученикъ. Мы не останавливаемся на сцен Мефистофеля съ ученикомъ, замтимъ только, что этотъ юноша, исполненный неудержимаго стремленія быть посвященнымъ въ таинства наукъ, благоговйно внимающій словамъ учителя школьной средневковой мудрости, есть тотъ самый юноша, котораго мы встртимъ во второй части трагедіи и въ томъ же ученомъ кабинет Фауста, уже вырвавшимся на абсолютную свободу мысли. Тамъ онъ, исполненный вры во всемогущество разума, признаетъ за абсолютный источникъ истины и весь вншній міръ, представляющійся сознанію человка, за созданіе его собственнаго разума. Этотъ юноша служитъ въ трагедіи символомъ перехода средневковаго состоянія умовъ къ интеллектуальному воззрнію новаго времени. Замтимъ, что въ этой сцен въ основаніе характеристики факультетовъ университетовъ въ разговор Мефистофеля съ ученикомъ Гте положилъ свои собственныя наблюденія во время его трехгодичнаго пребыванія въ Лейпцигскомъ университет. Сопоставленіе рчей Мефистофеля съ пылкими запросами стремящагося впередъ юнаго духа служитъ геніальнымъ изображеніемъ состоянія науки, не удовлетворявшей уже требованіямъ умовъ въ переходную эпоху отъ среднихъ вковъ къ новымъ.
По удаленіи ученика входитъ Фаустъ, готовый покинуть свое одинокое жилище. ‘Куда же мы?’ — спрашиваетъ онъ Мефистофели — ‘Куда будетъ теб угодно,— отвчаетъ тотъ.— Мы увидимъ сперва малый, потомъ большой міръ. Съ какою радостью, съ какою пользою пройдешь ты этотъ веселый путь!’ ‘Подъ малымъ и большимъ свтомъ,— говоритъ Лперъ,— Мефистофель разуметъ простыхъ гражданъ и міръ придворныхъ и правящихъ’. Вейсе говоритъ въ своемъ сочиненіи о нмецкомъ театр (1765 г.): ‘Не знаютъ они ни большаго, ни малаго міра, ни сферы придворной жизни, ни частной’. Однимъ словомъ, подъ именемъ малаго міра и большаго должно разумть въ первомъ случа кругъ людей, занятыхъ только интересами частной жизни, а во второмъ сферу жизни, объемлющую боле широкій кругъ людей, въ который могутъ входить нсколько малыхъ міровъ. Затмъ Мефистофель и Фаустъ уносятся на волшебномъ плащ, какъ повствуетъ и легенда. Фаустъ отправился въ водоворотъ жизни за Мефистофелемъ, который поведетъ его отъ сферы малаго міра въ сферы большихъ міровъ.

ІІ.
Сцены въ погребк Ауербаха въ Лейпциг и въ кухн вдьмы.

Въ сцен въ Ауербаховомъ погребк Мефистофель переносить Фауста въ самый малый міръ, въ среду людей, преданныхъ чувственнымъ удовольствіямъ, ничтожную и по своему содержанію, и по размрамъ своихъ пороковъ, и по вліянію на другія слои общественной жизни,— въ среду, сравнительно, самаго невиннаго, самаго безвреднаго для другихъ эгоизма, живущаго только веселымъ, но грубымъ самоуслажденіемъ, виномъ, женщиной, гульбою и дале этого не думающаго ни о чемъ,— въ среду безпечныхъ, отданныхъ веселью студентовъ и юныхъ, какъ Фрошъ, и уже пожилыхъ съ толстымъ брюшкомъ и лысиной, какъ Зибель, прожигающихъ въ безпрерывномъ разгул свою юность и всю свои’ жизнь. Это народъ, въ сущности, добрый, искренній и въ извстномъ смысл честный. За это ручаются и ихъ веселость безъ оглядки, безъ всякой мысли о будущемъ, которой отдаются они преискренно всмъ существомъ своимъ, и откровенная наивность ихъ шутокъ между собою, и легкость, съ которою способны они переходить отъ недоврчивости, вспышекъ гнва къ добродушному, дружелюбному чувству. Но ихъ скорая, неудержимая податливость на то, что соблазняетъ ихъ плотскую похоть, напр., въ минуту, когда Мефистофель угощаетъ ихъ лучшимъ виномъ, ихъ увлеченіе возможностью потшиться пснями даже того, кого имъ хочется побить, грубость ихъ плоскихъ шутовъ, нкоторая тупость ихъ остроумія ясно говорятъ, что уже ими владетъ не столько разумъ, сколько стихійность плотской ихъ природы, что ихъ остроуміе и умъ потухаютъ, что сильно говоритъ въ нихъ уже животность, что полное нравственное разложеніе не за горами.
Такъ ихъ и рекомендуетъ Фаусту, такъ ихъ и опредляетъ Мефистофель, при вход въ погребокъ: ‘Прежде всего, я долженъ привести тебя въ веселое общество, чтобъ ты увидлъ, какъ легко можно жить на свт. Недалекъ умомъ, въ душ доволенъ, кружится каждый какъ кошка.молодая за своимъ хвостомъ. Не болитъ голова да вритъ въ долгъ хозяинъ — и счастливъ онъ и безъ заботъ. Не чуетъ этотъ народецъ дьявола никогда, даже какъ онъ и за воротъ ихъ схватитъ’. Мефистофель веселится адскимъ весельемъ среди этого общества. Ему пріятно видть, какъ молодое, чистое, свжее смя жизни тонетъ въ грязи, затопляется и сжигается виномъ, и онъ дурачитъ веселую компанію, превращая вино въ огонь, который ихъ и палитъ. Духу отрицанія весело, но Фаусту противно и скучно. ‘Мн бы хотлось уйти отсюда’,— говоритъ онъ. Мефистофель усмиряетъ огонь, но за то завершаетъ свою потху миражемъ, въ которомъ гуляки чуть не изуродовали другъ друга, не совершили безсознательно злато дла.
Въ этой сцен Гте, соединилъ въ одно два различныя сказанія — гейдельбергское и эрфуртское. Лерхеймейеръ разсказываетъ, что на одномъ пир въ Гейдельберг какой-то прозжающій кудесникъ, котораго имя впослдствіи замнили именемъ Фауста, заставилъ изъ верхней доски стола вырасти виноградныя лозы съ гроздьями винограда. По его приказанію, гости готовились срзать эти лозы, но вдругъ очарованіе миновало и каждый увидлъ подъ остріемъ своего ножа носъ своего сосда. По другому сказанію, Фаустъ на одномъ пир въ Эрфурт просверлилъ дыры въ верхней доск втола и изъ этихъ отверстій потекло вино. Фаустъ и Мефистофель узжаютъ на бочк изъ погребка, актъ путепіествія Фауста на бочк взятъ также изъ преданія.
Затмъ Мефистофель переноситъ Фауста въ высшую, сравнильно съ кабакомъ, сферу жизни — въ кухню вдьмы. Что эта сфера должна быть высшею противъ кабака, несомннно выпадаетъ изъ самаго хода развитія драмы и изъ общанія Мефистофеля переносить постепенно Фауста изъ малыхъ міровъ жизни въ высшіе. Какой же высшій кругъ жизни означаетъ кухня вдьмъ? Чему она служитъ символомъ? Изображеніе жизни вдьмъ, взятое само по себ, безъ всякаго значенія въ трагедіи, безъ внутренней необходимой связи его съ предстоящими и послдующими сценами, или съ идеей всего произведенія, и, притомъ, изображеніе, составляющее большую сцену, занимающую иного мста въ драм, было бы лишнею, ненужною вставкою, нарушающею художественныя пропорціи произведенія тмъ боле, что другія несравненно боле сильныя сцены написаны весьма сжато. Гте, въ высшей степени проницательный художникъ, обладавшій глубокимъ, ясновидящимъ художественнымъ тактомъ, не могъ не почувствовать такого диссонанса. Не могъ же онъ ршиться на такую ошибку только для того, чтобы имть удовольствіе изобразить домашнюю жизнь вдьмъ или только, чтобъ сказать, что Фаустъ приходилъ къ вдьм съ намреніемъ помолодть и усплъ въ этомъ. Для послдняго не стоило писать большой сцены, достаточно было упомянуть о томъ, выведя Фауста уже молодымъ. Боле знаменательные и важные моменты въ жизни Фауста, повторяемъ, стоившіе того, чтобы быть развитыми съ большею подробностью, стянуты въ коротенькія сцены. Почему сцена въ кухн вдьмы помщена второю, а не первою или не третьей) по выход Фауста изъ его ученаго кабинета? Или Гте бросилъ ее случайно въ то мсто трагедіи, въ которомъ она помщена? Но Гте строго обдумывалъ даже небольшія свои произведенія и не подчинился бы такой случайности въ произведеніи, надъ которымъ работалъ въ продолженіе почти всей своей жизни. Да и все ли въ обстановк быта вдьмъ въ этой сцен ограничивается подробностями, созданными народною фантазіей? Наоборотъ, многія частности, относящіяся къ быту изображенной поэтомъ вдьмы, изобртены, самимъ имъ и, притомъ, видимо, съ цлью служить олицетвореніемъ какой-то опредленной мысли, напр., катанье мартышкою стекляннаго шара, разломанная корона и друг. Не капризъ же воображенія, разнузданнаго, безъ цли и смысла, создавалъ эти подробности. Извстно, что Гте написалъ эту сцену въ кухн вдьмы въ Рим, въ саду Боргезе, въ то время, когда его мысль была занята изученіемъ созданій античнаго искусства и его фантазія не могла увлекаться безобразными образами сверной народной миологіи и находить особое удовольствіе ихъ изображать. Если кухня вдьмы написана въ такое время, то это свидтельствуетъ, по нашему мннію, о томъ, что мысль поэта о главномъ его поэтическомъ труд не покидала его никогда, даже при изученіи сокровищъ античнаго искусства. Можетъ быть даже, именно размышленіе о той общественной сред, которой фантазія и чувство питались постояннымъ созерцаніемъ произведеній античнаго искусства, вызвало въ поэт ясное, образное представленіе о той, которой могутъ служить выраженіями образы сверной демонологіи, слдуя тому психическому закону, по которому одно представленіе вызываетъ въ ум и ему противуположное. Изъ всего предыдущаго слдуетъ, что сцена въ кухн вдьмъ должна имть важное, существенное значеніе въ состав трагедіи и занимать въ ней мсто, необходимо ей принадлежащее, и мы удивляемся, почему комментаторы, насколько намъ это извстно, упустили это изъ вида. Какое же значеніе иметъ эта сцена? Чему она служить символическимъ изображеніемъ? Поэтическую картину чего развиваетъ она въ своемъ цломъ и въ своихъ подробностяхъ?
Дйствующія лица въ этой сцен, принадлежащія къ дому вдьмы, ея домочадцы и слуги — мартышки. Въ средніе вка признавали мартышекъ-обезьянъ за существа среднія между людьми и зврями, за полулюдей и полу животныхъ. Обезьянами всегда называли и называютъ людей, неспособныхъ жить самостоятельною жизнью, собственнымъ умомъ, а живущихъ только подражаніемъ другимъ. Слдовательно, подъ мартышками должно разумть и людей, отказавшихся отъ всякой самостоятельности, отъ всякой оригинальности, ставящихъ себ задачею походить во всмъ на другихъ въ образ мыслей и жизни, почитать порокомъ и добродтелью то, что принято почитать таковыми, обдлывать всю свою наружность, весь свой вншній бытъ такъ, какъ принято уставами среды, въ которой они вращаются:, въ этомъ смысл мартышками могутъ быть названы люди исключительно свтскіе, боле, чмъ кто-нибудь, вполн отдавшіеся такъ называемому большому свту. Мы увидимъ дале въ этой же сцен прямое подтвержденіе этому и со стороны самого Гте. На низкомъ очаг, на огн, стоитъ большой котелъ. Въ парахъ, поднимающихся съ кипятка въ котл, показываются разные образы. Мартышка-женщина сидитъ у котла, снимаетъ пну съ варева и наблюдаетъ, чтобъ эта пна не перелилась черезъ край. Мартышка-мужчина и юныя мартышки сидятъ у огня и грются. Въ котл варится супъ для нищихъ (Bettelsuppe) Bettelesuppe означаетъ варево, приготовляемое для бдныхъ и для слабыхъ желудкомъ. Гте употребляетъ это названіе здсь, какъ и въ другомъ мст, въ переносномъ смысл — пищи нравственной, удобно перевариваемой только слабыми духомъ и бдными умомъ. Такъ, въ одномъ изъ писемъ своихъ въ Шиллеру, напечатанномъ подъ No 351, въ извстномъ собраніи этихъ писемъ, Гте говоритъ объ одной плохой, пошлой по своему содержанію трагедіи такимъ образомъ: ‘Эта трагедія есть собственно супъ для нищихъ (Bettуlsuppe), весьма любезный для нмецкой публики и вполн по ея разумнію’. И такъ, мартышки, т.-е. свтскій людъ, заняты приготовленіемъ умственной и нравственно# пищи для нищихъ духомъ, съ кипятка которой женщина-мартышка снимаетъ пну, боясь, чтобъ эта пна не пролилась черезъ край. Безсодержательна, вообще безрезультатна эта стряпня свтскаго люда, она превращается въ пары, разлетающіеся въ воздух и ничего за собою не оставляющіе, хотя и образуются въ нихъ туманные призраки, подобные поднимающимся изъ котла, быть можетъ, весьма занимательные для свтскихъ мартышекъ. Но это варево подчасъ становится и опаснымъ, когда пна его выйдетъ изъ предловъ, въ которыхъ она терпима, и разольется жгучимъ потокомъ вокругъ. И старый, и молодой людъ этого круга жизни, какъ мартышки около огня, на которомъ кипитъ котелъ, безпечно, праздно и лниво грются жаромъ, создающимъ сказанные обманчивые призраки, пока послдніе по милости опрометчиваго легкомыслія женщины не обратятся въ горячій потокъ, который ее же и сожжетъ, пока, напр., не накипитъ изъ пустой, свтской игры въ такіе призраки какая-нибудь подлая сплетня, какъ пна, и не разольется злымъ или гнусно-позорнымъ скандаломъ. Мы увидимъ, что именно въ этомъ смысл опредляетъ пну отвратительнаго варева мартышекъ однимъ своимъ восклицаніемъ и вдьма, хозяйка кухни.
Если старый или зрлый годами мартышка лниво грютъ свою охладвшую или только охлаждающуюся кровь у вдьмовскаго очажка, если юность отъ того же огонька заимствуетъ жаровъ, разжигающій и ея молодую кровь, то послдняя тшится и такою забавою, убиваетъ свое время и на такую игрушку: нсколько дале въ этой сцен молодое поколніе мартышекъ занято катаніемъ взадъ и впередъ большаго стекляннаго шара. Онъ катится, гремитъ и пустъ внутри. На’немъ на мгновеніе отрываются окружающіе его предметы и тотчасъ исчезаютъ. Молодыя мартышки радуются такому громыханью, этой игр цвтныхъ предметовъ, безпрерывно смняющихся, безпрерывно возникающихъ и пропадающихъ безслдно. Не есть ли этотъ пустой стеклянный шаръ, глухо гремящій,— блестящій чужими цвтами, чужимъ сіяніемъ, безсмысленно, безцльно вертящійся и снующій туда и сюда, собственный образъ этой свтской молодежи, только забавляющейся въ продолженіе всей своей юности пустыми игрушками свтской жизни? Не такъ же ли безсознательно возникаетъ и безслдно исчезаетъ въ его душ все, что ни попадетъ въ нее, не такъ же ли постоянно, что называется, переливаетъ она изъ пустаго въ порожнее? Не такимъ ли образомъ создается и воспитывается то міровоззрніе, которое затмъ высказывается словами взрослаго мартышки, смотрящаго на время провожденіе молодежи,— міровоззрніе, облипающее всю его мелкую, эгоистическую природу? Этотъ взрослый мартышка — un homme blas! Для него весь міръ,— а онъ, кром міра, его окружающаго, такъ называемаго большаго свта, почти ничего не знаетъ,— пустъ. Онъ сознаетъ уже, что этотъ свтъ вполн подобенъ шару, который блеститъ, катаясь передъ нимъ- но сознаетъ это скукой, которую ощущаетъ въ себ. Ему все это надоло, но лучшаго онъ не можетъ знать. Скоро ли все это кончится? Жизнь онъ ощущаетъ только въ себ и осязаетъ ее только мелкимъ чувствомъ самосохраненія и только изъ этого чувства истекаетъ вся его опытность и вся его мудрость и онъ обращается къ молодежи, забавляющейся шаромъ, съ слдующими, по его мннію, весьма разумными предостереженіями: ‘Таковъ и міръ или таковъ и свтъ (das ist die Welt). Онъ поднимается, падаетъ и катится, звенитъ онъ, какъ стекло, скоро ли разобьется? Онъ пустъ внутри, здсь блеститъ онъ сильно, а здсь еще сильнй. Я живъ! Мой милый сынъ, берегись этого свта! Ты умрешь! Изъ хрупкой глины онъ, трещины на немъ!’ Лучшаго опредленія этого свта, пустаго, звучащаго, блестящаго эфемернымъ, призрачнымъ блескомъ, и трудно сдлать, лучше не можетъ характеризовать себя представитель бездушной жизни въ этомъ свт. Онъ чувствуетъ, что только онъ живъ. Въ немъ, когда молчатъ другія эгоистическія наклонности, преобладаетъ эгоистическое чувство самосохраненія, онъ знаетъ, что этотъ свтъ хрупокъ, что на немъ уже трещины, предостерегаетъ отъ нихъ молодежь, но указать на что-нибудь боле прочное не уметъ и не въ силахъ.
И такъ, въ этой сцен передъ нами сфера жизни людей безсодержательныхъ, праздныхъ, пустыхъ, способныхъ жить только подражательною, обезъяньею жизнью по установленнымъ образцамъ, играть и тшиться по-дтски минутнымъ, обманчивымъ блескомъ, питаться призраками, ими же создаваемыми, могущими по ихъ же легкомыслію обратиться въ сожигающіе ихъ потоки горячей пны скандала,— людей, чувствующихъ всю хрупкость ихъ существованія, но не находящихъ твердой почвы подъ собою, ни точки опоры въ себ. Въ этотъ-то малый по своему содержанію міръ приводитъ Мефистофель Фауста, чтобы добыть тотъ [волшебный напитокъ, отъ котораго послдній можетъ помолодть. Здсь ли, въ этомъ ли мір, создающемъ ложные, призрачные образы, не найдется средствъ придать кому угодно искусственную, обманчивую молодость, въ этомъ ли мір обмановъ не можетъ Мефистофель исполнить невозможное общаніе, состоящее въ томъ, что онъ доставитъ Фаусту то, чего не видывалъ человкъ, чего тщетно добивалась и блая, и черная магія, въ чемъ абсолютно отказываетъ намъ природа?
Но Фаусту противенъ весь видъ хозяйства и побыта вдьмы и онъ входитъ въ ея кухню съ словами: ‘Мн противны эти глупыя чары! Неужели ты общаешься вылечить меня этою кучею безумія? Неужели эта грязная стряпня можетъ снять съ плечъ моихъ тридцать лтъ? Горе мн, если ты лучшаго не знаешь! Исчезла моя надежда! Неужели природа не знаетъ лучшаго средства, благородный умъ не нашелъ иного бальзама, котораго каждый желаетъ, чего добивались и блая, и черная магіи, въ чемъ абсолютно отказываетъ намъ природа?!’ Мефистофель, однако, общался дать ему средства помолодть не дйствительнымъ образомъ, но кажущимся. Духъ лжи и не думалъ прибгать къ благороднымъ и честнымъ средствамъ. Онъ и привелъ Фауста въ ту среду, гд царить этотъ духъ лжи и обмана, гд все живетъ и довольствуется одною наружностью, какою бы ложью она ни была. Тутъ знаютъ одно искусство — казаться не тмъ, что на самомъ дл, обманывать вншнимъ обликомъ. Фаусту противны такія средства. Онъ называетъ ихъ глупыми и грязными. Онъ требуетъ не обманчиваго, но дйствительнаго обновленія силъ, и дивится, что природа не представляетъ такихъ. Мефистофель замчаетъ, что Фаустъ говоритъ дйствительно умно, что его удивленіе справедливо, что природа представляетъ естественныя средства къ обновленію силъ, но что они въ другомъ отдл жизни, въ другомъ направленіи, подразумвали, что такое направленіе діаметрально-противуположно стремленіямъ духа Фауста. На заявленіе послдняго, что онъ хочетъ знать эти средства, Мефистофель отвчаетъ: ‘Средства обновить свои силы, не прибгая ни къ деньгамъ, ни къ лекарямъ, ни къ искусству колдовства, такія: ступай ты въ поле, начни пахать и рубить, сожми свой духъ въ самомъ тсномъ пространств, питайся простой, безъ примси, пищей, киви скотомъ среди стада скотовъ, своимъ собственнымъ навозомъ удобряй поле и ты помолодешь на восемьдесятъ лтъ’. Фаустъ восклицаетъ: ‘Къ этому я не привыкъ! Этимъ довольствоваться я не въ силахъ! Такая жизнь не по мн’! И получаетъ въ отвтъ: ‘Ну, такъ ступай къ вдьм’, т.-е. въ среду призрачныхъ обмановъ. На вопросъ Фауста: къ чему ему идти въ этотъ призрачный міръ? Не можетъ ли Мефистофель самъ приготовить такое питье?— отъ этого предложенія отказывается бсъ и говоритъ, что ‘ему легче построить тысячу мостовъ въ одйу ночь, чмъ исполнить требованіе Фауста. Чтобы приготовить желанное питье, мало искусства, нужно терпніе. Надъ такимъ питьемъ приходится работать въ тишин цлые годы. Только время сообщаетъ крпость и остроту броженію, изъ котораго образуется такой напитокъ, хотя дьяволъ и научилъ его варить, но самъ не въ силахъ его приготовить’. Здсь Мефистофель говоритъ о томъ дух общественной жизни, который создалъ мало-по-малу тотъ образъ ея быта, породившій искусственную жизнь, которая способна жить обманчивой наружностью и сообщать крпость и силу такому обману. Дьяволъ, отрицательный духъ, указалъ только путь къ тому, а люди сами уже упорнымъ трудомъ добрались до дьявольской цли.
Замтивъ мартышекъ, Мефистофель говоритъ Фаусту: ‘Посмотри, какія приличныя, нарядныя созданія!’ Онъ спрашиваетъ у нихъ: ‘Гд вдьма?’ — ‘На пир, отвчаютъ ему мартышки,— улетла въ трубу’. Вдьма — полновластная законодательница этого міра и, какъ таковая, олицетворяетъ въ себ духъ, управляющій его бытомъ, установляющій его законы и обычаи. Призрачный блескъ этого свта и безпечно-праздная-жизнь людей, вращающихся среди только забавъ и удовольствій, обольстительно заманчивы для многихъ, не знающихъ сущности этой жизни, и потому вліяніе хозяйки этого міра не ограничивается только кругомъ тхъ, кто непосредственно ей подчиненъ, она — желанная гостья и вн своихъ владній: обычаямъ и образу жизни, ею установливаемымъ, стараются подражать и т, кто не живетъ всецло и исключительно въ сред кухни. Для Фауста отвратителенъ образъ мартышекъ, а духъ лжи и отрицанія, Мефистофель, чувствуетъ себя среди нихъ особенно хорошо, и ему пріятно поболтать съ ними. На вопросъ его мартышкамъ: ‘Что варите вы?’ он отвчаютъ ему: ‘Супъ для нищихъ’. И онъ замчаетъ: ‘Значитъ, у васъ многочисленная публика’. Почуяло это общество, отказавшееся отъ всякаго положительнаго внутренняго содержанія, присутствіе въ сред своей родственнаго ему но духу царя всякаго отрицанія, Мефистофеля. Разыгрались эгоистическія страсти этого общества и разоблачилась вся суть его внутренняго содержанія. Какой плодъ могли дать эти души, чувствующія и сознающія чмъ-то только себя однхъ и всецло отдавшіяся лнивой праздности, забавамъ, блеску и роскоши, что могло вырасти на этой безплодной почв, кром жадности пріобртенія для безмысленнаго удовлетворенія роскошныхъ прихотей’, кром тщеславнаго желанія даровой, безъ труда и полезнаго дла, власти для хищнаго ограбленія плодовъ чужаго труда, кром безразличнаго отношенія къ добру и злу? Все это раскрываютъ послдующіе факты разъясняемой нами сцены. Съ льстивой покорностью подходитъ къ Мефистофелю мартышка-мужчина и молитъ: ‘Поиграй со мною въ кости, обогати меня, дай мн выиграть. Плохо мн. Еслибъ были у меня деньги, я бы поумнлъ’. Безъ денегъ безпомощно положеніе этихъ существъ. Мефистофель замчаетъ: ‘Обезьяна почитала бы себя счастливой, если бы удалось ей ссть за лото’. Гте не разъ говоритъ въ своихъ сочиненіяхъ о страсти высшаго общества его времени къ азартной игр въ лото.
А вотъ и характеръ, и разборчивость нравственнаго чувства людей, дышащихъ и живущихъ атмосферою этого круга. Мефистофель, увидавъ ршето на стн, спрашиваетъ: ‘Что это за ршето?’ Мартышка-мужчина подбгаетъ, снимаетъ ршето и отвчаетъ: ‘Если бы ты былъ воръ, мы бы тотчасъ тебя узнали’. Потомъ, обращаясь къ мартышк-женщин и заставивъ ее посмотрть сквозь ршето на Мефистофеля, говоритъ: ‘Посмотри сквозь ршето! Узнаешь ты вора? Не смй его называть!’ Это извстное въ средніе вка колдовство, посредствомъ котораго сквозь ршето узнавали воровъ. Врованіе въ такого рода колдовство существовало и у древнихъ и называлось кискиномантіей. Еще до рчи о волшебномъ ршет, чутьемъ, по инстинкту нравственнаго сродства своего съ Мефистофелемъ, мартышка-мужчина понялъ, что это за господинъ, и потому обратился къ нему съ просьбою помочь обогатиться, хотя бы шулерской игрой, а теперь узнала сквозь ршето въ гост вора и женщина-мартышка, но должна молчать. Почему? Какое иметъ право этотъ господинъ на то, чтобъ, несмотря на его воровскія качества, должно было или даже необходимо было молчать, что онъ воръ, чтобъ приняли его въ общество какъ своего, съ распростертыми объятіями? Для мужчины-мартышки уже достаточно того, что онъ ожидаетъ быть по милости Мефистофеля въ непремнномъ выигрыш, и потому заставляетъ женщину-мартышку молчать о томъ, что она узнала, но для послдней этого еще мало. Ей нужно еще ршить вопросъ: знаетъ ли онъ принадлежности быта и уставы общества, уметъ ли онъ себя держать въ немъ какъ слдуетъ? Для женщинъ это самое важное. Мефистофель указываетъ на котелъ испрашиваетъ: ‘Что это за горшокъ?’ — ‘Вотъ глупый простофиля! Не знаетъ, что это за горшокъ, что это за котелъ’, т.-е. не знаетъ сосуда, тхъ формъ, въ которыхъ готовится общественная пища, та, которою питается и живетъ все это общество. Съ испытующимъ презрніемъ говоритъ это женщина-мартышка и Мефистофель съ оскорбленнымъ достоинствомъ восклицаетъ ей въ отвтъ: ‘Невжливый зврь!’ Изъ этого дерзкаго, но полнаго высокомрія восклицанія представители общества мартышекъ заключаютъ окончательно, что этотъ господинъ (Мефистофель) знаетъ себ цну и уметъ сохранить гордо свое достоинство и считаетъ себя не ниже, а, можетъ быть, и выше этого общества, значитъ въ его жилахъ течетъ, несмотря на его мошенничество, благородная кровь и этого мартышкамъ достаточно, этимъ покрываются въ ихъ глазахъ вс подлыя, воровскія качества, и мартышка-мужчина и мартышка-женщина усаживаютъ гостя въ покойныя кресла и вручаютъ ему помело, какъ скипетръ, въ знакъ того, что онъ вполн свой человкъ въ ихъ обществ, и получилъ право выметать изъ послдняго все, къ нему неподходящее, какъ соръ. И Мефистофель, развалясь господиномъ въ кресл и играя своимъ скипетромъ, говорить: ‘Сижу я какъ король на трон, держу мой скипетръ, не достаетъ короны только!’ т.-е. гд же у васъ знаки вашего властнаго преимущества предъ другими, на которыя я, какъ членъ вашего общества, имю право? Онъ какъ бы требуетъ отчета отъ людей этого общества, какъ бы спрашиваетъ ихъ: гд же та власть надъ другими людьми, которая была вамъ дана моею силою? Слова Мефистофеля, чувствительныя для всхъ мартышекъ, и для тхъ даже, продолженіе предъидущей сцены занимались и вареніемъ супа для нищихъ духомъ, и разными кривляньями, безсмысленными движеніями и скачками, поражаютъ ихъ всхъ и он съ визгомъ бросаются вс и приносятъ ихъ корону. Но, увы, эта корона чуть держится въ цлости, полуразломана и мартышки едва не въ слезахъ молятъ Мефистофеля: ‘О, будь же такъ добръ! Потомъ и кровью (конечно, людей) склей нашу корону!’ Но, не имя силъ удержаться отъ плясокъ и скаканій, мартышки носятся съ короною и ломаютъ ее окончательно пополамъ и кричатъ: ‘Покончено! Мы говоримъ и видимъ, и слышимъ, и римуемъ, и если намъ посчастливится, и если понадобится, складываются (у насъ) и мысли’, т.-е. мы, вдь, все видимъ и слышимъ, и складно умемъ говорить, и даже бываютъ у насъ и мысли, почему же намъ не властвовать? Отъ этой суетни, бготни и безсмысленныхъ скаканій даже у дьявола, у Мефистофеля, закружилась голова и затмъ онъ съ хохотомъ указываетъ на мартышекъ словами: ‘Если такъ, надо сознаться, все-таки, что это чистосердечные поэты’, т.-е. мечтатели. По нашему мннію, это значитъ: глупые скакуны, сами безсмысленно разрушившіе свою власть, пренаивные мечтатели, думая возстановить свое господство только потомъ и кровью людей, при такомъ втренномъ, легкомысленномъ образ жизни. Гте былъ современникомъ революціи во Франціи, былъ, такъ сказать, свидтелемъ крушенія французской аристократіи и тому, какъ она, упорствуя въ своемъ корыстномъ аристократическомъ эгоизм, сама себя разрушала, и многое высказалъ по этому поводу въ своихъ сочиненіяхъ, что могло бы служить иллюстраціей настоящей сцен.
Въ продолженіе того времени, какъ Мефистофель важно возсдалъ на кресл и тшился надъ глупою толпою мартышекъ, Фаустъ, остановись передъ большимъ зеркаломъ, не спускалъ глазъ съ того, что увидлъ въ немъ, то приближаясь къ нему, то удаляясь отъ него. Онъ увидлъ образъ женщины, сіяющей блескомъ ослпительной красоты. ‘Что вижу?— воскликнулъ онъ.— Какой небесный образъ является мн въ этомъ волшебномъ зеркал? О, любовь! Дай мн быстрйшія твои крылья, чтобы и могъ въ мигъ перелетть туда, гд она!’ Въ сред, изображаемый этою сценой, сред пустаго тщеславія, въ которой только случайно появляется нчто врод мыслей, въ сред полулюдей, полуживотныхъ, въ которой нравственное безобразіе сквозитъ сквозь наружный блескъ, въ сред, въ которой закружилась голова у самого дьявола, не могъ бы Фаустъ оставаться ни минуты, онъ бжалъ бы изъ нея, какъ изъ кабака Ауербаха, если бы образъ женской красоты, возвышенной всмъ тмъ изящнымъ блескомъ, который въ силахъ изобрсти вкусъ, направленный тщеславіемъ и роскошью въ возвышенію наружной красоты женщины, не приковалъ его въ себ. Почти вся нравственная дятельность женщины въ этомъ обществ преимущественно сосредоточена на созданіи блестящей оболочки для него, замаскировывающей внутреннюю его грязь и ничтожество. Прирожденное женщин желаніе нравиться и извстная тонкость и нжность чувства ея умряютъ грубыя и уродливыя проявленія страстей и прихотей праздно и разнузданно веселящихся людей и одваетъ саму ее искусственнымъ и обаятельнымъ сіяніемъ, наружно ее возвышающимъ. Этотъ блестящій, искусственный покровъ женщины, на созданіе котораго употреблена почти вся энергія ея ума, не въ силахъ и въ этой самой свтской красавиц, какъ гордо и торжественно ни блистаетъ она, скрыть пустоты ея тщеславнаго и эгоистическаго сердца, хаоса ея души, разбитой и разсянной въ окружающей ея жизни, но издали является она какъ бы существомъ, соединяющимъ въ себ цлый прекрасный міръ, существомъ, котораго недостойна земля. И потому образъ, который видитъ Фаустъ, издали кажется ему чмъ-то небеснымъ, но лишь приблизится онъ къ нему, кажется ему покрытымъ туманомъ. Отоя въ отдаленіи отъ зеркала, онъ восклицаетъ: ‘Возможно ли, чтобы женщина была такъ прекрасна? Существуетъ ли что-нибудь подобное на земл?’ Но, приблизясь къ зеркалу, онъ съ горемъ говоритъ: ‘Ахъ! лишь только дерзну подойти къ ней, вижу ее покрытою туманомъ’. Чудный образъ, котораго до этого виднія не могла создать его фантазія, зажигаетъ въ сердц его пламенное чувство любви и влечетъ къ себ неудержимо. Не безслдно постилъ Фаустъ этотъ ничтожный міръ презрнныхъ людей, живущихъ призраками, созданными ихъ мелкими страстями. Онъ увидлъ женщину въ этомъ обаятельномъ ореол красоты въ кругу блистательнаго свта. Пусть обманчивъ этотъ ореолъ, но онъ чаруетъ и зажигаетъ огнемъ восторга фантазію и сердца. Въ душ Фауста’засіялъ въ обаятельной прелести образъ женщины. Въ немъ загорлось чувство нетерпливаго желанія насладиться счастіемъ людей. Онъ восклицаетъ: ‘Горе мн! Я съ ума сойду! Грудь моя начинаетъ горть! Скорй отсюда!’ Въ описанныхъ нами сценахъ изображены отрицательныя стороны среды людей, гоняющихся только за матеріальнымъ довольствомъ жизни и за вншнимъ блескомъ ея, указано, хотя въ зародышномъ его состояніи, и то положительное, что можно встртить въ этой сред, стремленіе, хотя и къ призрачной, красот, и то вліяніе, которое можетъ оказать этотъ призракъ на душу человка, одареннаго силами могучей внутренней жизни. Въ то время, когда душа Фауста была охвачена чуднымъ видніемъ, когда въ ней возникъ высокій небесный идеалъ красоты, когда грудь его горла жаркимъ пламенемъ любви и желаніемъ обрсти такую красоту въ жизни, безумная ватага домочадцевъ вдьмы кружилась и прыгала, ломая окончательно свою ворону. Среди безсмысленныхъ скаканій забыла легкомысленнно и мартышка-женщина о котл, о вдьмовскомъ варев пищи для нищихъ духомъ, о пн его, которая грозила перелиться черезъ край. Горячая пна вышла изъ краевъ котла и скандалъ разлился и запылалъ. Пламя ударилось въ трубу. Сквозь это пламя съ крикомъ ужаса влетаетъ владычица-этого царства — вдьма. ‘Проклятые зври!— кричитъ она.— Свиное отродье! Вы сожжете женщину!’ Вдьма не говоритъ: сожжете меня или мою кухню или себя вообще, мартышекъ мужчинъ и женщинъ, а боится именно за женщину. Послднія слова восклицанія вдьмы именно опредляютъ точне, что должно разумть подъ пною варева, кипящаго въ котл. Чего, какихъ послдствій, какого результата свтской стряпни, подразумваемой подъ супомъ для нищихъ, боле всего боится свтская женщина? Скандала. За разливомъ его съ боязнью слдитъ она. Къ ней, прежде всего, немилосердно общество, которое ее же балуетъ, ее же длаетъ пустою. Вообще жизнь въ обществ, отданномъ одной вншности, можетъ быть, подъ покровомъ соблюденныхъ условныхъ приличій, порочною, какъ угодно, но разъ разорванъ этотъ покровъ, тотчасъ же вскипаетъ пной и загорается пламенемъ скандалъ и на этомъ огн сожигается, прежде всего, женщина безпощадно, мужчин же прощается многое, почти все. Распаленная гнвомъ, вдьма, замтивъ Мефистофеля и Фауста, принимаетъ ихъ за людей, совершенно чуждыхъ ея дому и ставшихъ случайными свидтелями происшедшаго скандала. Какъ охранительница репутаціи и чести своего дома, она бросается на нихъ съ бранью. Не помня себя отъ злобы, зачерпнувъ ложкою горячей пны, она брызжетъ ею на гостей и на свою челядь. Тогда Мефистофель объявляетъ себя тмъ, что онъ есть на самомъ дл. Въ гнв онъ бьетъ всю посуду вдьмы, ставитъ у ней все вверхъ дномъ. ‘Не узнашь меня, старый ты скелетъ, чудовище ты!— кричитъ онъ.— Не узнаешь меня, владыку и господина твоего? Въ дребезги разобью и тебя, и твоихъ обезьянъ-домочадцевъ! Не уважаешь краснаго камзола или ни во что ставишь ты птушьяго пера? Долженъ ли я сказать, кто я?’ Онъ, адскій духъ отрицанія, есть истинный властитель-царь этого міра, эгоистичнаго и всецло преданнаго алчности и вншнему блеску, лживымъ призракамъ и обманамъ, и онъ же — единственный, высшій законодатель его. Вдьма въ ужас отступаетъ и, трепеща всмъ тломъ, старается оправдаться тмъ, что не видитъ у него копытъ. ‘И гд же твои вороны?’ прибавляетъ она. По поврью среднихъ вковъ, лошадиныя ноги съ копытами были необходимою принадлежностью дьявола, также какъ и вороны — необходимыми спутниками его. На это слышитъ она въ отвтъ: ‘Правда, мы съ тобою нсколько времени не видались и я на этотъ разъ теб прощаю. Къ тому же, и культура, обольстительница цлаго міра, захватила въ свои тенета и дьявола. Уже нигд не удается встртить свернаго привиднія съ рогами, хвостомъ и когтями’. Вдьма отъ радости пляшетъ, припвая: ‘Въ восторг не помню себя, увидя аристократа (Junker-Satan) сатану!’ Мефистофель, къ удивленію вдьмы, запрещаетъ ей называть себя такимъ именемъ, потому что ‘оно давно уже перешло въ книгу басенъ’. ‘Но люди не стали отъ того лучше,— прибавляетъ онъ,— выгнали чорта, но сами остались чертями. Называй меня господиномъ бараномъ, и ты не ошибешься. Я кавалеръ такой же, какъ и вс другіе кавалеры’. И, длая неприличное тлодвиженіе, заканчиваетъ: ‘Не можешь сомнваться въ моей благородной крови. Смотри, вотъ мой гербъ’, т.-е. наглость. Вдьма заливается хохотомъ: ‘Ха, ха! это въ твоемъ дух! Ты такой же плутъ, какимъ и былъ всегда’. Цинизмъ и наглая дерзость — отличительные признаки знатнаго барона. Теперь отъ самого Гте мы слышимъ, съ какимъ общественнымъ кругомъ людей мы имемъ дло въ кухн вдьмы. Онъ опредлился вполн. Это свтскій аристократическій кругъ, но преимуществу называемый большимъ свтомъ. Мефистофель, обращаясь къ Фаусту, наставительно опредляетъ нравы этого круга людей и говоритъ: ‘Пойми, мой другъ, такъ слдуетъ вести себя въ обществ вдьмъ’. Вдьма готова исполнить все, что прикажетъ ей великій господинъ. Мефистофель требуетъ для Фауста волшебнаго напитка, который бы могъ ему возвратить молодость. Въ такой напитокъ врили въ Индіи и въ средніе вка, въ первой онъ былъ извстенъ подъ именемъ, а въ послдніе подъ именами Elixire d’araore, Fontaine de Jouvence и др. Составленіемъ этого elixire занимались, какъ мы уже знаемъ, блая и черная магія. Вдьма приступаетъ тотчасъ къ различнымъ обрядовымъ манипуляціямъ, очерчиваетъ кругъ, ставитъ въ него разныя странныя вещи и размщаетъ по окружности послушныхъ ей мартышекъ. Стаканы звенятъ, звучитъ котелъ и посуда издаетъ музыкальные тоны. Вдьма разгибаетъ большую книгу и приглашаетъ Фауста вступить въ очарованный кругъ. Фаусту противно подчиниться такой глупости, такому пошлому обману, но посл словъ Мефистофеля: ‘Сдлай это ради шутки. Не будь такъ строгъ. Надо же лекарю продлать какой-нибудь hocuspocus, чтобъ лкарство подйствовало’, Фаустъ ршается исполнить требованіе колдуньи. Вдьма съ большою напыщенностью читаетъ въ книг какую-то безсмыслицу, составленную изъ различныхъ сочетаній первыхъ чиселъ отъ единицы до десяти. Лперъ замчаетъ, что игра числами была обычною въ цсняхъ масоновъ. Вообще нкоторые комментаторы трагедіи видятъ въ этомъ мст пародію на разные обряды масонства, хотя самъ Гте и былъ нсколько времени масономъ. Такая пародія весьма понятна тутъ, потому что масонство было весьма распространено въ высшихъ аристократическихъ кругахъ Европы, современныхъ Гте. Посл словъ Мефистофеля: ‘Полное противорчіе представляется одинаково таинственно-истиннымъ, какъ для умныхъ, такъ и для дураковъ. Обыкновенно вритъ человкъ, когда слышитъ только одни слова. Вдь долженъ же онъ при этомъ что-нибудь да думать.’,— вдьма заканчиваетъ свои заклинанія: ‘Высокая сила науки, сокрытой отъ цлаго міра! Кто не думаетъ ничего, тому дается она. Безъ всякой заботы объ ней онъ получаетъ ее’. Фаустъ съ негодованіемъ восклицаетъ: ‘Что за безсмыслицу городитъ она? Право, лопнетъ голова. Точно слышу хоръ ста тысячъ дураковъ’. Мефистофель прерываетъ вдьму и торопитъ ее, а когда напитокъ выпитъ, онъ спшитъ увести Фауста туда, гд кипитъ жизнь, не замаскированная ничмъ. ‘Я научу тебя,— говоритъ онъ ему,— цнить благородную праздность’, которую Фаустъ не умлъ оцнить въ обществ вдьмы. ‘Скоро почувствуешь ты съ искреннимъ наслажденіемъ, какъ зашевелится въ теб купидонъ и запрыгаетъ рзво и тутъ, и тамъ’. Фаусту хочется еще разъ взглянуть въ зеркало, гд онъ видлъ столь прекрасный образъ, но Мефистофель торопитъ его и общаетъ дать ему въ объятія не призракъ только красавицы, но дйствительную женщину и образецъ всхъ женщинъ. Мефистофель, прощаясь съ вдьмою, общается въ благодарность угодить ей въ Вальпургіеву ночь, какъ только она тамъ скажетъ, чего ей хочется. Слдовательно, выведенная въ этой сцен вдьма принадлежитъ къ сонму тхъ, которыя собираются на Блоксберг въ Вальпургіеву ночь. Замтимъ при этомъ, что общества кухни вдьмы и погребка Ауербаха образуютъ два міра малыхъ сравнительно съ тмъ большимъ міромъ, который раскрывается на Брокен въ Вальпургіеву ночь, и могутъ быть признаны какъ бы за подчиненные ей отдлы ея. Въ шабаш на Блоксберг мы имемъ дло съ тми же страстями, что и въ кухн вдьмъ, и въ Ауербаховомъ погребк, но только взяты тамъ он на высшей ступени ихъ развитія и не ограничиваются тсными кругами жизни. Тщеславный эгоизмъ и жажда наживы для удовлетворенія тщеславной похоти, господствующіе въ дом вдьмы, въ обществ, изображаемомъ шабашомъ на Блоксберг, переходятъ въ неутолимую страсть демоническаго честолюбія и въ страсть къ золоту и обогащенію, а плотскій потшливый разгулъ въ кабак Ауербаха — въ ненасытимую жажду плотскихъ наслажденій до окончательнаго утопанія въ нихъ и превращенія человка въ скота.

III.
Сцены съ Гретхенъ и сцены въ лсу.

Фаустъ переносится на улицу въ среду безъискусственной народной жизни. Это — малый міръ, который живетъ интересами, не выходящими изъ предловъ частной жизни каждаго изъ лицъ, его составляющихъ. Его внутренніе содержаніе безъискусственно, но глубже того, которымъ живетъ міръ, изображенный въ кухн вдьмы. Искренность и правдивость сказывающейся въ немъ природы человка составляютъ отличительныя его черты. Въ нихъ ясне говорить, ничмъ не заглушаясь, голосъ Бога, живущій въ душ человка. Красотою небеснаго спокойствія проникнутъ и сіяетъ образъ двицы Гретхенъ, взятой поэтомъ изъ этой среды. Въ святой простот младенской невинности ея души горитъ огонь вры и открываетъ ей райскія тайны, недоступныя пытливому уму мудрецовъ. Въ этотъ міръ врывается Фаустъ со всей эгоистической хищностью его плотскихъ страстей, досел заглушенныхъ и сдавленныхъ его одиночествомъ. Только на мигъ, на праздник народномъ, Фаустъ почувствовалъ себя сердцемъ въ другихъ. Только на мигъ открылся ему человкъ. Теперь же онъ — голодный зврь, безпощадно требующій жертвъ для своей алчности. Такимъ поставленъ онъ лицомъ къ лицу съ лучшимъ созданіемъ того міра, въ который перенесъ его теперь Мефистофель, созданіемъ во всей прелести безъискусственной красоты, отражающей на себ всю чистоту ангельской души. Въ образ Маргариты геніемъ художника возсозданъ типъ идеальной двицы, взятый изъ народныхъ нмецкихъ псенъ. Въ художественномъ образ Маргариты, изображенномъ въ старинномъ народномъ стил, Фишеръ находитъ соединеніе красоты нравственнаго обычая, скромности и благочестія, какъ ихъ понимаетъ нмецкій народъ. Прелесть, ясность души и ангельская доброта соединены въ ней во едино, говоритъ онъ, ‘чувствуется’ родственная связь ея души съ святыми двами и Пресвятой Маріей, какъ он создавались благоговйно народною, врующею фантазіей. Въ первое же мгновеніе посл минутной встрчи Фауста съ этимъ чистымъ созданіемъ утонуло въ его страсти все человческое чувство и раздается его дьявольскій, по своей жестокой хищности и необузданной страсти, голосъ, обращенный къ Мефистофелю: ‘Ты долженъ доставить ма эту двицу!’ И посл замчанія послдняго, обличающаго всю эгоистичную дерзость Фауста: ‘Ты говоришь, какъ Гансъ безпутный, которому хочется сорвать для себя каждый цвтокъ и который думаетъ, что нтъ чести, нтъ чувства любви, какимъ бы онъ не имлъ права завладть ‘— Фаустъ вопіетъ: ‘Если въ эту ночь не будетъ она въ моихъ объятіяхъ, разстаюсь съ тобою навсегда!’ Понятны уже сами собою и катастрофа, и трагическій конецъ ея, которые неминуемо должны вытечь изъ такой коллизіи. Вс перипетіи этой трагедіи начертаны поэтомъ съ такою глубиною, яркостью и ясностью, что всякое объясненіе ихъ излишне. Замтимъ только, что, по замчанію Лпера, исторія любви Фауста въ ея противуположности съ монашескимъ воззрніемъ, господствовавшимъ въ Средніе вка, а также и переводъ Фаустомъ библіи составляютъ черты перехода изъ католическихъ врованій среднихъ вковъ къ новымъ временамъ, и обратимъ въ общихъ чертахъ вниманіе читателя на то вліяніе, которое имла на Фауста исторія его любви къ Маргарит. Чувство любви длаетъ для него драгоцннымъ прекрасное созданіе и, возбуждая въ сильной степени энергію его чувствъ, заглушаетъ ими запросы его ума и открываетъ его духу красоту наивнаго, чистаго сердца Маргариты. Онъ чувствуетъ счастье, доступное такой ангельской душ. Щадя драгоцнный внутренній рай души этого дорогаго ему существа, боясь нарушить святое его спокойствіе бурными порывами своей страсти, съ которыми онъ не въ силахъ совладать, Фаустъ бжитъ въ одиночество, въ лсъ, въ пещеру. Мрачныя силы его эгоизма надломлены въ немъ чистымъ вліяніемъ святыни дтски-простой души. Какъ нкогда мрачныя бунтующія чувства, въ ту ночь, когда онъ стремился разрушить преграды, отдляющія его отъ вчности, были разсяны при звукахъ святой воскресной псни чувствомъ, знакомымъ его сердцу еще въ дтств, такъ и теперь демоническія чувства, охватившія его, смирились передъ тихою благодатью чистой души. Какъ и тогда, при выход изъ уединеннаго кабинета въ народную празднующую толпу, почувствовалъ онъ въ себ человка и влеченіе къ Божеству, такъ и теперь его душ открылся Богъ. Онъ увидлъ его въ очахъ Маргариты, въ счастьи ея души, воспринятомъ его сердцемъ, въ чувств любви, въ блаженств, даруемомъ ею. Подъ могучимъ вліяніемъ этой любви раскрылись въ душ Фауста какъ бы вс шлюзы живыхъ его чувствъ, которыми проникъ онъ въ самую жизнь, въ самые нервы природы. Онъ уже почувствовалъ себя братомъ всхъ живыхъ существъ, населяющихъ лса, воду, воздухъ, всхъ силъ природы. Тотъ грозный духъ земли, который въ его, отршенной отъ всхъ людей, жизни на призывъ его являлся въ пламенномъ своемъ величіи и поразилъ его своей недоступностью и молчаніемъ, теперь открылъ его сердцу внутреннюю жизнь окружающей его природы и таинственную, родственную связь его съ ней. И Фаустъ въ новомъ своемъ уединеніи, въ пещер, говоритъ этому великому духу: ‘Великій духъ, ты далъ мн все, о чемъ я тебя молилъ. Не вотще тл одтый пламенемъ, обращалъ ко мн твое лице! Ты мн далъ царствовать въ природ, далъ мн силу чувствовать ее и наслаждаться ею. Не одно холодное удивленіе предоставилъ ты мн, но даровалъ силу проникать въ ея глубокую грудь, какъ въ грудь близкаго мн друга. Ты вывелъ предо мною цлый рядъ живыхъ существъ и научилъ познать въ нихъ братьевъ моихъ, населяющихъ лса, воды и воздухъ. Когда же бушуетъ буря, ломаются гигантскія сосны, трещатъ отъ ихъ паденія втви сосднихъ деревъ и отъ ихъ треска грохочутъ громы вокругъ, ты повелъ меня въ пещеру, гд, укрываясь въ одиночеств, я созерцаю тайны, совершающіяся въ моей груди, и — чудеса открываются моимъ взоромъ’. Но снова слышатся въ устахъ Фауста сожалнія, что полнаго удовлетворенія, полнаго совершенства, все-таки, не дано ему, что данъ ему въ спутники духъ отрицанія, который своимъ дуновеніемъ разрушаетъ счастіе, приближающее человка къ богамъ. Этотъ духъ отрицанія — тутъ, подл него, въ лиц Мефистофеля. Несмотря на отвращеніе, съ которымъ встрчаетъ его Фаустъ, адскій духъ адской ироніей уметъ поднять бурю страстныхъ вожделній въ своей жертв. Какъ въ мор девятый валъ, поднимается страшный приливъ страсти въ душ Фауста, и Гретхенъ становится жертвою ея.
Въ ночь убійства брата Гретхенъ собственно Мефистофелемъ, направившимъ шпагу Фауста, послдній пришелъ на свиданіе съ несчастной, чтобы утшить ее какимъ-нибудь подаркомъ, но муки упрековъ, совсти и горе о погубленномъ счасть невинной наполняютъ мракомъ его душу. Какъ тускло мерцаетъ свтъ лампады въ ризниц при церкви, которую онъ видитъ, одолваемый тьмою ночи, ‘такъ и въ душ моей… мракъ неприглядный’, говоритъ онъ. Но Мефистофель, въ то же время, чувствуетъ радость, что во всхъ его членахъ уже ‘возится’ приближающееся великолпіе празднества царю зла — Вальпургіева ночь.

IV.
Вальпургіева ночь. Заключеніе первой части трагедіи.

Посл непреднамреннаго отравленія несчастною Грехтенъ своей матери, посл убійства ею ребенка, посл мукъ ея на труп убитаго брата и подъ его упреками и проклятіями, посл мученій ея въ собор при паннихид, совершонной, вроятно, но ея матери, Фаустъ, погубившій чистую ангельскую душу, растерзанъ муками сознанія, что онъ разрушилъ небесное счастіе лучшаго созданія на земл. Онъ подавленъ сознаніемъ такого могущества зла, что даже самое высшее блаженство становится источникомъ злодйствъ и мукъ. Онъ хочетъ проникнуть въ корень этого владыки земли, этой силы, неодолимо разрушающей жизнь и прекрасное въ ней. Онъ хочетъ видть это зло лицомъ къ лицу и для этого отправляется въ Вальпургіеву ночь къ престолу, на которомъ возсдаетъ оно въ своемъ мрачномъ величіи и принимаетъ поклоненіе себ. Вотъ почему и съ какою цлью идетъ онъ на Брокенъ, въ ночь адскаго празднованія въ честь державнаго могущества зла. Что Фаустъ отправляется въ ночь шабаша на Брокенъ, на дьявольскій пиръ по собственной своей вол, а не слдуя туда только за Мефистофелемъ, свидтельствуетъ то мсто Вальпургіевой ночи, гд, при восхожденіи перваго на вершину Брокена къ престолу царя зла, не допускаетъ его до него, но послдній, увлекая въ сторону. Въ этомъ мст сцены, когда потокъ, стремящійся къ подножію царя зла, оттираетъ Фауста отъ Мефистофеля, послдній указываетъ первому на особый свтъ, мерцающій въ сторон, и зоветъ его туда. Фаустъ называетъ Мефистофеля духомъ противорчія и говоритъ съ ироніей: ‘Думаю, однако: умно! На Брокенъ мы пошли въ Вальпургіеву ночь, чтобъ тамъ уединиться!’ И когда Мефистофель обращаетъ его вниманіе на то, что тамъ, куда онъ его зоветъ, множество разнообразныхъ огней и собрался веселый клубъ, что тамъ онй будутъ не одни, Фаустъ восклицаетъ: ‘Я лучше быть хочу тамъ, на верху! Тамъ вижу я огонь раскаленный и дымъ столбомъ! Туда шумнымъ потокомъ стремится вся масса къ. самому злу! Тамъ можетъ разгадаться не одна загадка!’ Мефистофель не хочетъ этого и отвчаетъ: ‘И много тамъ завяжется новыхъ загадокъ!’ О значеніи этихъ послднихъ словъ Фауста, и Мефистофеля мы скажемъ въ своемъ мст, нсколько ниже. Намреніе и желаніе его увидть зло лицомъ къ лицу, разгадать его вытекаетъ, кром того, и изъ самаго духа Фауста, стремящагося проникнуть въ глубину причинъ всего существующаго. Это стремленіе есть одна изъ существенныхъ сторонъ природы Фауста. Участіе его въ Вальпургіевой ночи или, лучше, посщеніе ада, царства сатаны, Гте нашелъ въ самомъ преданіи народномъ, если не въ книг о немъ. Кром того, соединеніе легенды, разсказанной въ этой книг, съ миомъ посщенія Фаустомъ Брокена въ Вальпургіеву ночь вызвано и другою необходимостью, по замчанію Лпера. Онъ говоритъ: ‘Кто отдаетъ себя Богу, тотъ длается членомъ царствія Божія и хочетъ быть въ сообществ блаженныхъ. Кто даетъ на себя запись дьяволу, тотъ ищетъ противуположнаго общества. Онъ на земл ужь длается гражданиномъ дьявольскаго царства. Такъ и Фаустъ по милости своего договора съ дьяволомъ. На этомъ основаніи и сказаніе о Фауст, какъ объясняетъ книга объ этомъ чарод, заставляетъ его еще при жизни на время путешествовать въ адъ’. ‘Гте, соединивъ,— продолжаетъ онъ,— все свое произведеніе въ пролог съ небомъ и Богомъ на его трон, окруженномъ небесными силами, изобразилъ и противуположное ему царство. Адское пьесы требовало и послдняго слова, образнаго представленія служебныхъ аду силъ въ картин, объемлющей всю ихъ область (umfassende Darstellung). Дьяволъ, какъ передразнивающій Бога, долженъ былъ быть представленъ среди своего царства и своихъ вассаловъ, въ картин, подражающей Божьему царству такъ, какъ нарисовала это царство народная фантазія. Она дала для этого поэту и національное помщеніе дьявольскому національно-нмецкому пиру, и пляшущихъ и скачущихъ вдьмъ, дала ему все’. Соглашаемся съ Лперомъ, что и это соображеніе, касающеся боле, впрочемъ, фактуры драмы, чмъ его идеи, имло, частію, мсто при развитіи содержанія произведенія, т.-е. полная. или неполная картина шабаша вдьмъ на Блоксберг могла входить въ основный планъ первой части трагедіи. Но не думаемъ, чтобы поэтъ имлъ намреніе дать полное (umfassende) изображеніе этого адскаго царства или собранія слугъ сатаны. Въ сцен на Блоксберг, помщенной въ драм, не достаетъ существенной части, которая должна необходимо войти въ картину торжественнаго собранія слугъ адскаго царства, какъ противуположнаго небесному, въ которомъ у Гте выведенъ Богъ, окруженный небесными силами, не достаетъ изображенія того, что творится въ Вальпургіеву ночь на верху Брокена, около трона сатаны. Правда, Гте оставилъ посл себя планъ такой сцены на Брокен, въ которой на вершин горы появляется владыка дьявольскаго царства и Фаустъ съ Мефистофелемъ помщены у его престола въ числ ближайшихъ его слугъ, и даже написалъ небольшой отрывокъ этой сцены, но потомъ покинулъ мысль объ ней, остановивъ Фауста на средин горы. Конечно, послднее сдлалъ Гте для цли боле существенной, чмъ та, на которую указывала боле или мене вншняя сторона фактуры драмы. Можетъ быть, та сцена, которая осталась невыполненною, была задумана независимо отъ трагедіи Фауста. Вальпургіева ночь неоднократно приковывала къ себ вниманіе Гте и увлекала его фантазію, какъ созданіе германскаго духа. Тотчасъ посл посщенія имъ Гарца въ 1797 онъ написалъ свое Сновидніе въ Вальпургіеву ночь, а въ 1799 балладу, которой та же ночь послужила содержаніемъ. Что мудренаго, что онъ пожелалъ дать, не стсняясь ходомъ развитія идеи трагедіи, полное изображеніе Вальпургіевой ночи, а Фауста и Мефистофеля привелъ къ трону сатаны для того, чтобы ихъ устами выяснить мысль, заключающуюся въ народномъ врованіи въ шабашъ вдьмъ.
Мы уже указали, почему Фаустъ пожелалъ быть на шабаш на Брокен, и увидимъ также, почему Мефистофель отвлекъ его отъ вершины горы. Всмъ этимъ вполн устраняются и оказываются несостоятельными возраженія противъ необходимости этой сцены, сдланныя нкоторыми критиками, въ томъ числ и Фишеромъ, находившими ее излишнею, ненужною. Такое недоразумніе произошло оттого, что, во-первыхъ, они почему-то признавали, что Фаустъ не по собственной вол, не ради имъ самимъ предположенной цли отправился на Брокенъ, а былъ приведенъ туда Мефистофелемъ, и, пожалуй, безъ цли, потому что о предстоящей казни Гретхенъ могъ узнать Фаустъ и не ходя на шабашъ вдьмы, а увлечься безвозвратно всмъ тамъ происходящимъ онъ ршительно не могъ. Послдняго не понять врядъ ли могъ Мефистофель и погубить тамъ Фауста окончательно была для него слаба надежда. Во-вторыхъ, оттого, что они обсуждали все произведеніе Гте съ произвольно ими выбранной точки зрнія, а не съ точки идеи, которую положилъ Гте въ основаніе своего произведенія. Въ-третьихъ, наконецъ, пожалуй, и потому, что они не обратили должнаго вниманія на художественное соотвтствіе всхъ частей трагедіи.
Сцена Вальпургіевой ночи раскрываетъ передъ нами картину пира всхъ инстинктовъ зла, обуревающихъ человчество, отъ боле или мене слабыхъ ихъ проявленій до высшихъ степеней, возможныхъ для природы человка. Источникомъ всхъ этихъ инстинктовъ — сила инстинкта эгоизма, подавляющая альтруистическія чувства человка, господствуетъ ли этотъ инстинктъ въ духовно-нравственной сторон природы его, или подчиненъ его плотскимъ вожделніямъ. Въ первомъ случа проявляется этотъ инстинктъ съ сокрушающею силою страстнаго стремленія подняться выше другихъ, безпощадно подавить ихъ собою’, во второмъ — духовная сторона подавлена безпощадными къ другимъ стремленіями удовлетворить плотскимъ пожеланіямъ своимъ, поглощается животностью и человкъ превращается въ скота или въ хищнаго звря. Поэтому вся сцена на Брокен распадается на три части. Въ первой части передъ нами ближайшіе служители царствующаго здсь зла, демона Уріана, какъ называли въ средніе вка сатану, несущіеся на вершину Брокена, къ подножію его престола, въ вихр страстныхъ желаній встать ближе къ тому, кто въ безконечной гордын своей задумалъ нкогда вытснить Бога изъ міра и подчинить себ вселенную, истребить въ ней вс зачатки божественной силы любви. Обуреваемые страстью встать выше другихъ, они беспощадны другъ къ другу и въ стремленіи своемъ носятъ на себ печать образа ихъ страшнаго царя. Въ третьей части изображается человчество, утопающее въ грязномъ болот плотскихъ насажденій, ставшее вполн скотомъ и звремъ. Во второй выведены совершенно общіе типы людей, обманутыхъ жизнью, сброшенныхъ ею съ пути ихъ эгоистическихъ стремленій, не удержавшихся на той высот, которой они достигли. Для нихъ нтъ и не можетъ быть другаго утшенія, какъ окунуться въ омутъ плотскихъ наслажденій, все прочее недоступно ихъ опустошенной душ, которой была всегда чужда духовная, идеальная сторона ея жизни.
Сцена въ Вальпургіеву ночь открывается въ деревняхъ Ширке и Элендъ у подошвы Брокена, скалистой и безплодной мстности, въ двухъ съ половиною часахъ ходьбы отъ вершины горы. Фаустъ, разжигаемый желаніемъ достигнуть дли, которая привела его на Брокенъ, идетъ бодро и не чувствуетъ надобности въ помощи какихъ-нибудь предлагаемыхъ ему Мефистофелемъ вдьмовскихъ средствъ, ни въ помел, ни въ палк, ни въ козл. Для него пріятна свжесть наступающей весны. Но для Мефистофеля такое оживленіе природы невыносимо, онъ спотыкается на каждомъ шагу и призываетъ къ себ на помощь вожака но этой дорог — блуждающій огонекъ, который правилъ только ходить зигзагами. По темнымъ путямъ къ мрачнымъ цлямъ никто не ходитъ прямыми путями, да такихъ дорогахъ ждутъ проходящихъ обманчивые проводники. По народному поврью, блуждающіе огоньки были злыми духами, заводили путниковъ туда, куда послдніе и не думали, идти, потому эти огоньки и считались слугами дьявола. Блуждающій огонекъ даетъ Фаусту и Мефистофелю слово насиловать свою природу изъ уваженіи къ нимъ. Несмотря, однако, на такое общаніе и не зная, кто эти путники, онъ, все-таки, но своей природ замышлялъ и тутъ ихъ обмануть, но какъ только услышалъ, что Мефистофель поклялся именемъ дьявола затушить его, если собьется онъ съ дороги, тотчасъ, признавъ въ голос, которымъ произнесена была угроза, голосъ господина изъ дома сатаны, онъ уже въ самомъ дл общается угодить. Однако, не надясь, что вполн осилить себя, огонекъ предупреждаетъ, что теперь вся гора переполнена безумствомъ чаръ и потому нельзя требовать отъ него точнаго исполненія общанія. Фаустъ, Мефистофель и блуждающій огонекъ впереди всходятъ на гору Брокенъ и поперемнно поютъ строфы псни, описывающей народы природы, которыя они встрчаютъ на пути, и впечатлнія, получаемыя ими отъ этихъ картинъ. Поютъ они, вроятно, для того, чтобъ, развлекаясь, облегчить себ трудность восхожденія на гору, какъ это длаютъ вообще часто усталые пшеходы по трудному пути. Поэтъ не обозначилъ, какую строфу поетъ каждый изъ нихъ, можетъ быть, потому, что когда которую-нибудь изъ этихъ строфъ поетъ одинъ изъ нихъ, къ его голосу присоединяетъ свой голосъ и кто-нибудь изъ остальныхъ двухъ, соображаясь съ тмъ, насколько эта строфа соотвтствуетъ его настроенію. Напр., можно утверждать, что первую строфу поетъ преимущественно Мефистофель, побуждая блуждающій огонекъ вести ихъ старательно, а Фаустъ подтягиваетъ на послднихъ двухъ стихахъ строфы, означающихъ цль пути. Вторую строфу могутъ пть, вс трое: Третья строфа приличествуетъ одному Фаусту, который, несмотря на суровость пути, вслдствіе возбужденнаго въ предъидущихъ сценахъ въ его душ сочувствія въ жизни природы, любуется обновленіемъ послдней и переносится мыслью къ сказаніямъ древнихъ временъ. Четвертую строфу могутъ пть за разъ оба: и Фаустъ, и блуждающій огонекъ. Пятую строфу положительно поетъ одинъ Фаустъ. Путники Достигаютъ средней высоты горы и передъ ними дьяволъ Мамонъ (еврейское имя, означающее дьявола богатства) раскрываетъ внутри горы свое золотое жилище, наполненне драгоцнными сокровищами, которыми онъ соблазняетъ людей, наклонныхъ ко злу. Помщеніе жилища Мамона на средин горы иметъ то значеніе, что богатство разжигаетъ въ человк страсть себялюбія, жажду стоять выше всхъ и властолюбіе, а также и стремленіе къ плотскимъ наслажденіямъ, доставляя возможность удовлетворять и тмъ, и другимъ и поэтому золото и богатство — на пути ко злу. Указывая на сіяніе дворца Мамона, Мефистофель не могъ удержаться отъ восклицанія, обращаясь къ Фаусту: ‘Какое счастье, что ты это видлъ!’
Поднимается вихрь, порывы втра бьютъ въ спину Фауста, онъ чувствуетъ приближеніе шумныхъ, буйныхъ гостей. Туманъ, окутывающій всю гору, превращается въ первый мракъ ночи. Раздается трескъ деревьевъ кругомъ, поднимаются съ мста, испуганныя совы.. Стонутъ стволы сосенъ, трещатъ ихъ корану вой бурныхъ завываній втра, дикіе голоса вверху, внизу, вдали, вблизи, гремитъ полная бснованій волшебная псня, обезумвшая отъ страсти толпа вдьмъ, женщинъ и мужчинъ, несется на самую вершину горы Брокена, туда, гд возсдаетъ на своемъ, престол Уріанъ — само зло.
Съ воплемъ страстнаго безумства проносится на верхъ горы несмтная толпа вдьмъ и кричитъ: ‘Тамъ Уріанъ! Туда! Туда!’ Уріанъ, какъ мы уже сказали, имя самого сатаны, но собственно Уріаномъ называли того, кому нтъ имени. Толпа вдьмъ олицетворяетъ вс страсти, коренящіяся въ безпощадномъ эгоизм, стремящемся принести себ въ жертву вообще весь міръ задушить, если бы нужно было и возможно, всякую жизнь для своего, удовлетворенія — честолюбіе, властолюбіе и другіе виды этихъ эгоистическихъ страстей, готовыхъ подавить, сдлать себ рабами другихъ людей и безпощадно уничтожать все противящееся имъ. Въ этомъ проклятомъ хор, несущемся вверхъ, тснота, толкотня, давка, мчатся въ перегонку, кувыркаются, свистятъ, протискиваются, давятъ другъ друга, ‘горятъ’, какъ говоритъ Мефистофель, сыплютъ искры вокругъ и разливаютъ смрадъ кругомъ. Слышатся крики: ‘Царапаютъ меня! колютъ вилами! Задушенъ на рукахъ вдьмы ребенокъ! Лопнула раздутая, толстая мать!’. Истинная стихія дьявольскаго вдьмовства!
Вдьмовская среда въ кухн вдьмы есть только маленькій отдлъ того большого вдьмовскаго міра, который мы видимъ передъ нами въ этой сцен, а потому въ отношеніи этого міра, составляетъ малый міръ, согласно сказанному Мефистофелемъ нсколько ниже, и даже часть его. Въ этотъ большой міръ стекаются демоническія силы съ противуположной стороны и со всхъ сторонъ, но всмъ путямъ. Но въ этомъ безчисленномъ дьявольскомъ хор вс разступаются и вс даютъ дорогу знатнйшей въ немъ вдьм, Баубо. Баубо — старая кормилица классической Деметры, которая наглыми и безстыдными, шутками развеселяла послднюю въ ея гор о похищенной Прозерпин. Баубо почиталась въ средніе вка ночнымъ демономъ наглости. Эта праматерь безстыдства, проносясь, становится во глав неистоваго хора и нагло, впереди всхъ ведетъ его къ подножію возсдающаго владычно на верху горы зла. Безсовстность, безстыдство и наглость составляютъ необходимую, побдоносную силу на этомъ проклятомъ пути разнуздавшейся страсти эгоизма, олицетворяемую грязною Ваубо, передовымъ вождемъ дьявольскаго полчища, раздающагося передъ нею.
Въ этомъ адскомъ поток женщины мчатся впереди. За ними только несется мужская половина его, вдьмы-мужчины. Во всхъ страстныхъ движеніяхъ, по мннію Гете, женщина впереди мужчинъ, потому что преобладающій элементъ въ ея природ — страстность чувства. Женщина въ добр можетъ стать на высоту чистйшаго ангела или, въ противномъ случа, обратиться въ чистйшаго дьявола. Никто, какъ женщина, не можетъ вдохновить на добро или зло, никто, какъ она, не въ силахъ раздуть пламя добрыхъ и злыхъ страстей. На первыхъ порахъ страстнаго движенія по которому-либо изъ этихъ двухъ направленій не можетъ за нею угнаться ни одинъ мужчина. За то вспыхнувшая неестественнымъ огнемъ энергія страсти женщины оставляетъ скоре ее, чмъ мужчину, тогда какъ медленно возрастающая изъ колебаній страстность послдняго боле и боле набирается мощью силы,— и онъ сразу, наконецъ, однимъ мощнымъ шагомъ становится впереди женщины и идетъ безтрепетно, безъ устали, упорно впередъ, оставляя се позади себя. Припомните Макбета Шекспира и его жену. Послдняя, прочтя только письмо своего мужа, загорлась тотчасъ вся огнемъ властолюбія до уничтоженія въ себ всякаго женственнаго чувства, раздула властолюбивый пламень въ душ мужа, развяла вс его колебанія, устроила вс удобства для совершенія злодйства, оказалась мужественне мужа въ страшную ночь убійства, но затмъ лишилась всей энергіи и замучилась до смерти угрызеніями совсти. Макбетъ же, съ трудомъ ршавшійся на злое дло, умертвивъ короля, переходитъ отъ злодйства къ злодйству для упроченія за собою плодовъ его, вступаетъ въ борьбу даже съ мстящею Немезидою судьбы и не уступаетъ ей до послдняго дыханія своего. Тикъ и въ Вальпургіевой ночи, при бурномъ стремленіи къ престолу Уріана мужская половина хора вдьмъ, несущаяся за вдьмами-женщинами, тоскуетъ: ‘Полземъ мы какъ улитки. Когда идетъ рчь о пути къ обители зла, женщина опережаетъ насъ на тысячу шаговъ’. Другая половина вдьмъ-мужчинъ утшаетъ первую такими словами: ‘Мы не огорчаемся этимъ. Конечно, женщина опережаетъ насъ на тысячу шаговъ. За то одинъ скачекъ мужчины поставитъ его сразу впереди’. Умчавшіяся впередъ, передовыя вдьмы кричатъ отставшимъ: ‘Летите же съ нами, летите! Что вы тамъ засли въ озер?’ какъ бы говоря словами одной ксеніи (эпиграммы) Гте: ‘Что удерживаетъ ихъ? Гордость и незнаніе. Скачете, не упустите времени. Что за важность, что васъ ругаютъ, что вы натворили много бдъ! Все это останется позади васъ’. Но не столь безстыдныя, какъ первыя, вдьмы, засвшія въ озер, хотятъ прежде очиститься, хотя снаружи, чтобы явиться на высот боле приличными съ виду, и отвчаютъ снизу: ‘Хочется намъ очень подняться на верхъ! Мы моемся. Кажется, мы и чисты, ужь совсмъ, но выходитъ, что вчно трудимся напрасно’. Это боле слабыя вдьмы. Хотя вся ихъ природа одинакова съ вдьмами передовыми, но у нихъ не хватаетъ, достаточно безстыдства, этой силы, поднимающей на вдьмовскую высоту. Имъ нужно хоть съ виду казаться чистыми. Если послднихъ вдьмъ задержала на пути внутренняя причина, недостатокъ наглости, но одну изъ вдьмъ задержало ужъ чисто вншнее препятствіе. Она увязла внизу въ щели одной скалы на пути и кричитъ оттуда улетвшемъ вверхъ: ‘Стойте, стойте!’ — ‘Кто насъ зоветъ?— спрашиваютъ голоса сверху,— кто насъ зоветъ?’ Увязшая вдьма изъ щели съ отчаяннымъ воплемъ кричитъ: ‘Возьмите меня съ собою! Возьмите меня! Всхожу я ужь триста лтъ и все не могу добриться вершины. А какъ бы хотлось мн быть тамъ, гд равныя мн’… Какая это вдьма? Не нсколько вдьмъ, а одна вдьма. Кто же она? Въ этой вдьм, къ удивленію, Дюнцеръ видитъ олицетвореніе науки и говоритъ: ‘Эта вдьма, которая старается подняться въ продолженіе трехсотъ лтъ, не можетъ быть ничмъ инымъ, какъ наукою (со времени такъ называемаго возрожденіе наукъ протекло слишкомъ триста лтъ), которая еще и въ наше время не вполн двинулась впередъ, которая еще и теперь увязла въ педантизм и тискахъ школы, какъ въ щели’. Мы назвали удивительнымъ такое мнніе Дюнцера потому, во-первыхъ, что вообще вдьма въ разбираемой сцен олицетворяетъ, прежде всего, страсть эгоизма, одушевляемую влеченіемъ или стремленіемъ во злу,— на какомъ же основаніи можно науку считать въ дйствительномъ смысл какимъ-то сосудомъ зла и ея стараніе выбиться изъ оковъ педантизма и тисковъ школы приписать эгоистическому страстному стремленію или просто влеченію во злу? Во-вторыхъ, въ ксеніи, выписанной Дюнцеромъ въ подтвержденіе его мннія, лтъ и помина о наук. Мы ршительно отвергаемъ объясненіе Дюнцера и утверждаемъ, что Гте разумлъ здсь подъ именемъ вдьмы духовенство протестантской церкви или, лучше, клерикализмъ его. Не говоря уже о его фанатизм и невротерпимости, которыми оно, вопреки своему началу свободы вроисповданія, уподоблялось, духовенству католической церкви, напримръ, на первыхъ же порахъ своего существованія, въ борьб съ кальвинистами и другими разномыслящими съ нимъ, и потомъ съ представителями піетизма и раціонализма,— не говоря обо всемъ этомъ, мы имемъ два, такъ сказать, прямыя указанія самого Гте, подтверждающія наше пониманіе значенія вдьмы въ щели, а именно въ стихотвореніи подъ заглавіемъ: 31 осісъег, котораго дв первыя строфы означаютъ слдующее: ‘Триста лтъ ужь обличаетъ себя протестантъ, какъ неутшно, онъ огорченъ, что исходятъ повелнія отъ престоловъ лишь папы и властителя турокъ (главы мусульманства). Думаетъ хитрую думу и крадется папа, подкарауливаетъ протестантскій попъ, но дло всего нмецкаго народа, чтобъ исконный врагъ остался ни съ чмъ’. И въ ксеніи, озаглавленной Лютеранской духовенство, говорится: ‘Святый ты, Лютеръ любезный! Соскоблилъ ты масло съ хлба коллегъ твоихъ. Богъ теб прости!’ Въ неоконченномъ стихотвореніи Вчный жидъ Гте высказывается энергично противъ господства поповъ, отождествляетъ стремленія всхъ духовныхъ, къ какому бы они вроисповданію ни принадлежали, къ католическому или протестантскому, и съ удовольствіемъ и ироніей говоритъ, что послдніе осуждены преимущественно на болтаніе. Отдалъ Лютеръ во власть государства свое протестанство, и увязло оно въ государственномъ кулак, какъ въ щели.
Еще ниже чистящихся въ озер вдьмъ ковыляетъ полувдьма. Она только на половину могла сдлаться вдьмою, на половину отдаться вдьмовскому страстному желанію и старанію встать выше другихъ, нужда и домашнія заботы, которыхъ не можетъ она отклонить отъ себя, держатъ ее внизу насильно. И съ горемъ, и съ завистью смотритъ она на умчавшихся далеко впередъ. Она говоритъ: ‘Я ковыляю за ними давно! Какъ ужь далеко унеслись другіе! Нтъ мн покоя дома, и здсь нтъ удачи!’ Полагать надо, что эта вдьма представляетъ собою классъ бдныхъ людей, которые съ завистью смотрятъ на высшіе богатые классы. Наконецъ, хоръ всхъ вдьмъ оглашаетъ пространство крикомъ: ‘Когда мы достигнемъ вершины, спуститесь и покройте пустыню тучей вашей вдьмовщины!’ Толкотня и суматоха бурной массы вдьмъ, которыя мчатся вверхъ на козлахъ, метлахъ, вилахъ, палкахъ, оттснила Фауста отъ Мефистофеля. Послдній, замтивъ это, говоритъ: ‘Пустить надо въ ходъ право хозяина дома’ и кричитъ толп: ‘Мсто знатному господину Фоланду! Мсто, мсто, милый народъ! Здсь, докторъ, схватись за меня!’ Именами Фаландъ, Воландъ, Фоландъ въ XII и XIII вкахъ называли дьявола. Здсь Мефистофель увлекаетъ Фауста въ сторону, какъ мы уже говорили, чтобы не допустить его до сдалища Уріана, и на слова его: ‘Я лучше хочу быть тамъ. Тамъ разгадается не одна загадка!’ отвчаетъ: ‘И много тамъ завяжется новыхъ загадокъ’. Не за тмъ Мефистофель согласился идти съ Фаустомъ на Блоксбергъ въ Вальпургіеву ночь, чтобъ Фаустъ доискивался корня зла, чтобъ онъ увидлъ лицомъ къ лицу, уразумлъ сущность этого всемірнаго зла, которое само но себ не иметъ бытія, но существуетъ лишь какъ отрицаніе добра и правды, и только какъ отрицаніе, не имющее ничего поставить на мсто отрицаемаго. Не за тмъ прищедъ онъ сюда съ Фаустомъ, чтобъ послдній, понявъ безсодержательность зла, поставилъ себ новый вопросъ, новую загадку: какъ же этотъ безсодержательный призракъ, эта ложь можетъ править жизнью? Разршеніемъ этой загадки раскрылась бы Фаусту и сама истина. Этого уже никакъ не хочетъ Мефистофель, и пошелъ онъ на Блоксбергъ за Фаустомъ, вроятно, повинуясь договору и съ цлію въ удобную минуту отвлечь Фауста въ сторону, гд могла быть надежда хоть на время утопить его сознаніе, надежда, которая едва не сбылась потомъ и рушилась только по милости воспоминанія, какъ увидимъ, о Гретхенъ. Мефистофель надется, пользуясь безъисходнымъ, какъ онъ полагаетъ, опустошеніемъ души Фауста послднею катастрофой его любви къ Гретхенъ, заставить его погрузиться въ грязный, по способный привести въ самозабвеніе омутъ чувственности, обратить его въ животное, въ червяка, съ наслажденіемъ питающагося прахомъ, и тутъ же сразу выиграть закладъ. ‘Я слышу тамъ,— говоритъ онъ, указавъ на свтящееся въ сторон пространство,— инструменты звучатъ! Проклятое трещанье! Надо къ этому привыкнуть. Пойдемъ! Пойдемъ! Нельзя иначе, я тебя введу. Я обяжу тебя снова. Что скажешь, мой другъ? Не тсное пространство? Смотри туда: тамъ горятъ сотни рядовъ огней, почти не видно ихъ конца! Пляшутъ, болтаютъ, варятъ, пьютъ и любятъ. Скажи, можно ли придумать что-нибудь лучше этого?’ На вопросъ Фауста: ‘Подъ видомъ кого войдетъ онъ, Мефистофель, въ это общество: дьявола или чародя?’ отвтъ получается: ‘Правда, я привыкъ являться всюду инкогнито, но на торжеств необходимо выставлять знаки своего достоинства. Нтъ на моей ног ордена подвязки, но здсь лошадиное копыто въ большой чести’, на такъ какъ въ обществ кухни вдьмы, куда Мефистофель являлся въ вид аристократа-барона. Духъ отрицанія является всюду подъ маской, но здсь, въ этомъ мір животности, онъ является съ свойственнымъ ему отличительнымъ признакомъ, съ знакомъ его животности, потому что такой знакъ въ великомъ тутъ почет.
На самомъ краю этого царства плоти и разнузданнаго разгула, при самомъ вход въ него — группа четырехъ стартовъ. Мефистофель говоритъ имъ, что для нихъ похвальне быть въ самой середин шумнаго веселья и разгула молодежи, для каждаго человка достаточно и дома оставаться наедин. Это четыре дятеля, подвизавшіеся на четырехъ поприщахъ служенія: одинъ военный генералъ — дятель на поприщ защиты отъ враговъ и славы военной государства, другой — министръ, охранитель нравъ и закона, третій — парвеню, выскочка, пробравшійся на высоту положенія въ государств, гд вс пружины внутренней политики были въ его рукахъ, и четвертый — писатель, служившій муз, долженствующей питать народъ идеалами истины, блага и красоты. Но служили они не идеямъ добра, а себ самимъ, и любили они не государство свое и не народъ, а самихъ себя. Ничему они доброму въ жизни народа не сочувствовали и ничего въ ней не подымали, а потому непонятное имъ безпрерывное движеніе жизни народной впередъ выбросило, ихъ изъ своего потока, какъ лишнихъ, ненужныхъ людей. И вотъ генералу противны вс юныя силы, которыхъ избрала на смну ему эта народная жизнь, и онъ, сброшенный съ высоты, которою тшилось его самолюбіе, теперь шипитъ въ безполезной злоб: ‘Кто можетъ надяться на народъ, кто бы что ни сдлалъ, какъ бы ни работалъ для него? У народа, что у женщины, молодежь всегда впереди’. Вотъ министръ, котораго вс понятія перепуталъ измнившійся порядокъ въ государств. Онъ въ гор, что прошло золотое время, когда министръ значилъ все и могъ длать что ему угодно, по своему произволу. Одъ, негодуя, говоритъ: ‘Черезъ-чуръ ужь уклонились отъ прямого пути. Хвалю я добрыхъ стариковъ. По правд говоря, когда мы значили все — золотое было время!’ Вотъ парвеню, выскочка, который, войдя въ довріе верховной власти, давалъ совты и принималъ именно мры, усиливавшіе только это довріе къ нему и значеніе его самого, но противныя благу и пользамъ народа. Но жизнь перевернула все и сбросила его самого съ высоты, съ горемъ и ропотомъ онъ говоритъ: ‘Мы были, право, не глупы и длали часто то, чего (какъ люди честные), не должны были длать. Но вотъ все перевернулось вверхъ дномъ, и въ ту самую минуту, хода мы хотли все поддержать» Въ этимъ оставшимся за штатомъ старымъ знаменитостямъ присоединился и писатель, который служилъ только тщеславію моему и корысти, а не идеямъ правды и добра, былъ своимъ словомъ опорою для темныхъ замысловъ и пороковъ сильныхъ или льстилъ мимолетнымъ ихъ прихотямъ и низкимъ страстямъ, не умлъ въ сердц народа возбуждать благородныхъ. чувствъ, будить энергію его воли высокими помыслами и плнять его красотою истинъ, вчныхъ для всхъ временъ. Его теперь не слушаютъ, не читаютъ больше, и онъ сердите изливаетъ свою досаду такимъ образомъ: ‘Кто въ силахъ теперь прочесть ‘книгу, хотя съ мало-мальски умнымъ содержаніемъ? А что до милой нашей молодежи, такъ дерзка она теперь такъ, какъ не была прежде никогда’.
Мефистофель въ насмшку надъ этими господами уподобляется имъ, принявъ видъ старика, и высказываетъ то, что на душ у каждаго изъ нихъ: ‘Чувствую, точно, народъ ужь созрлъ для страшнаго суда! Всхожу я самъ на Блоксбергъ въ послдній уже разъ, слабо течетъ песокъ въ песочныхъ моихъ часахъ, и міръ склоняется къ концу’. Не остается этимъ старичкамъ ничего боле, какъ умирать, или, пока живется и можется, тшиться какими-нибудь плотскими утхами: обжорствомъ или другими удовлетвореніями животныхъ побужденій, все прочее залито и угашено себялюбіемъ, питавшимъ всю ихъ жизнь. Типы эти выдержаны въ самомъ общемъ тон и получили, такимъ образомъ, родовыя значенія, подъ которыя могутъ быть подведены, какъ виды ихъ, вс индивидуальности, обладающія подобными типическими чертами. Вдьма-торговка, завидя такую компанію, въ надеждъ сбыть этимъ развалинамъ за хорошую цну старыя вещи, когда-то бывшія для нихъ средствами, къ какимъ они и теперь не прочь бы прибгнуть, чтобъ воротить дорогое для нихъ минувшее. Она проситъ ихъ обратить вниманіе на ея товаръ: ‘У меня кинжалы, кубки, женскія украшенія, мечи, да еще какіе! Нтъ ни одного кинжала, который не обагрился бы кровью, нтъ ни одного кубка, который не влилъ бы въ какое-нибудь здоровое тло горячаго, пожирающаго яда, нтъ ни одного женскаго украшенія, которое бы не соблазнило, не утопило въ разврат, какую-нибудь милую женщину, и нтъ меча, который не разрубивъ бы крпкаго союза и не зарзалъ бы сзади противника’. ‘Тетушка,— говоритъ ей Мефистофель,— не донимаешь ты, что значить время. Что было, то прошло. Займись-ка новизнами, только новое привлекаетъ насъ въ себ’. Фаустъ едва можетъ выдержать одуряющее на него вліяніе этого круговорота стихійной бури разнузданныхъ страстей, среди котораго онъ находится и котораго прошелъ онъ только часть, тогда какъ впереди предстоитъ еще новая пучина. Онъ боится за свое сознаніе и восклицаетъ: ‘Какъ бы не потерять сознанія! Вотъ торжище!’ Но Мефистофель отвчаетъ: ‘Ты думаешь, что двигаешь ты что-нибудь? Обманываешься, двигаютъ тебя’. То-есть: что тутъ думать о сознань? Вся жизнь такова, она несется неудержимо впередъ и несетъ неудержимо тебя, а ты думаешь, что двигаешь ее, ты отдайся лучше безсознательно потоку безсознательныхъ силъ. Мефистофилевская философія, служащая лучшимъ прологомъ къ чисто животной жизни!
При первомъ вступленіи въ царство животности, при первомъ шаг въ немъ, Фаустъ пораженъ необычайнымъ видомъ встртившейся съ нимъ женщины. ‘Кто это?’ — спрашиваетъ онъ Мефистофеля. ‘Лилитъ, Адама первая жена’,— отвчаетъ ему послдній. По сказанію раввиновъ, Лилитъ или Лилисъ, или Лилисъ было имя первой женщины, созданной въ одно время съ Адамомъ (ни. Бытія, I, 27). Она, считая себя равною по происхожденію съ послднимъ, не хотла покориться ему. Евва, созданная посл изъ ребра Адама, вытснила эту первую его жену я замнила ее собою. Съ тхъ поръ дьяволы поселились въ волосахъ Лилитъ и владютъ ею. Она бродитъ, какъ злой духъ, соблазняетъ мужчинъ, злорадно расторгаетъ брачные союзы, вредитъ дтямъ и изводитъ ихъ. Поздне ее присоединили къ вдьмамъ, и Гте въ своей трагедіи перенесъ этотъ образъ изъ Палестины на Блоксбергь, слдуя народному поврію. Въ библіи имя Лилитъ встрчается у пр. Исаіи, 34, 14, семьдесятъ толковниковъ перевели его именемъ: Емпуза, а Vulgata: Ламія. Въ народныхъ повріяхъ именемъ Лилитъ называется бабушка дьявола. Лилитъ собственно значитъ ‘ночная’ и олицетворяетъ Полное нравственное извращеніе женщины. Лилитъ хотла отождествить себя съ мужчиною, забыла свою женственность. Это, такъ сказать, праматерь, прототипъ женщинъ, отказавшихся отъ женственности. ‘Берегись,— говоритъ Мефистофель Фаусту, указывая на Лилитъ,— ея обольстительныхъ волосъ, которыми она такъ сильно и чудно блеститъ. Когда удастся ей захватить молодого человка, она не скоро выпуститъ его’. Здсь, въ этомъ царств животности, женщина также на первомъ план, впереди всхъ, какъ была, мы видли, и впереди несущихся вверхъ къ престолу зла. За то, какъ увидимъ во второй части трагедіи, женщина же, не измнившая себ, вводитъ человчество въ высшія сферы сознанія красоты и добра, а въ эпилог — въ лоно святыхъ Таинъ блага и святости въ царств Бога. Такъ смотрлъ на женщину великій поэтъ и мудрецъ.
Не напрасно опасался Фаустъ потерять сознаніе среди омута обезумленной животностью толпы, которой не видно конца.
Оглушенный громомъ и шумомъ дикаго разгула кругомъ, съ закружившеюся головой, съ огнемъ въ крови, распаленный страстнымъ пламенемъ подъ демоническимъ вліяніемъ дьявольскихъ чаръ Лилитъ, подтолкнутый Мефистофелемъ, Фаустъ завидлъ молодую вдьму, пышащую жаромъ только что оконченнаго ею соблазнительнаго танца, кидается на нее и пускается съ пою въ бшеную пляску, а адскій товарищъ его — съ старою вдьмой. Въ самую горячую минуту безпутнаго самозабвенія, отмченную безстыдными рчами плясуновъ, раздается голосъ Проктофантасмиста и обливаетъ ихъ, какъ бы холодной водой: ‘Проклятый народецъ! Разв не доказало вамъ, что духи лишены настоящихъ ногъ, а вы пляшете какъ будто вы люди?’
Подъ видомъ Проктофантасмиста Гте вывелъ представителя того направленія мышленія, того Aufklaererei, которое, величая себя философіей здраваго смысла, отвергало и признавало несуществующимъ все, что выше самой обыденной разсудочности, что непонятно самой низшей степени ея,— мышленія, по способнаго подняться до идеи. Такое направленіе мышленіи совершенно родственно матеріалистическому, для котораго реально и истинно только то, что можно видть, слышать, нюхать и щупать, и не существуютъ ни духовныя силы, ни иныя, закрытыя для насъ видимостью осязаемыхъ непосредственно явленій. Проктофантасмистъ видитъ духовъ и сердится, зачмъ они тутъ, да еще пляшутъ, когда доказано, что ихъ нтъ или что они плясать не могутъ. Проктофантасмистъ — названіе, составленное Гте изъ двухъ греческихъ словъ, означающее: видящій духовъ спиною, заднею половиною своего тла. Комментаторы совершенно справедливо полагаютъ, что подъ этою фигурою поэтъ, разумлъ Николаи, извстнаго берлинскаго книгопродавца и писателя-раціоналиста. Николаи избавлялся отъ привидній гемороидальными піявками и былъ врагомъ Канта, Фихте, Шлегеля, Тика и Гте. При первыхъ звукахъ этого голоса вдьма спрашиваетъ: что ему нужно на этомъ бал? Фаустъ отвчаетъ: ‘Да онъ везд’, т.-е. люди съ такимъ пошлымъ образомъ мыслей всюду суютъ свой носъ, и такъ опредляетъ его отношеніи въ жизни, ‘Онъ сердится, когда идемъ впередъ. Когда же кружимся на одномъ мст, какъ лошади, вертящія жернова на старой мельниц, онъ находитъ это дломъ хорошимъ, особенно, если раскланиваемся передъ нимъ’. Эта рчь Фауста свидтельствуетъ, что онъ разумлъ подъ Проктофантасмистомъ не одного только Николаи, какъ утверждаютъ нкоторые, хотя намеки на него очень ясны, но общій типъ людей, къ категоріи которыхъ принадлежалъ и Николаи. Проктофаитасмистъ выходитъ изъ себя. ‘А вы все еще тутъ?— продолжаетъ онъ. кричать.— Это неслыхано! Исчезните! Мы давно ужь разъяснили и просвтили. Не слушается правилъ дьявольскій родъ! Мы стали такъ умны, а привиднія, все-таки, являются въ Тегел’ Тегель — имніе близъ Берлина, принадлежавшее семейству Гумбольдта, въ которомъ, говорили, являются привиднія. Пляшущая молодая вдьма съ досадой замчаетъ: ‘Когда же онъ перестанетъ намъ. надодать?’ Проктофантасмистъ гордо удаляется, успокоясь мыслію, что въ новомъ своемъ сочиненіи онъ одолетъ и духовъ, и дьявола, и поэтовъ. И поэтовъ хочетъ уничтожить Проктофантасмистъ потому, что они даже однимъ существованіемъ своимъ поддерживаютъ вру въ міръ, лежащій за предломъ осязаемыхъ явленій и холоднаго разсудка, и въ твореніяхъ своихъ открываютъ его людямъ. Въ бшеную минуту пляски Фаустъ вырывается изъ объятій молодой вдьмы съ крикомъ: ‘Ахъ, среди псни ея выскочила изъ ея рта красная мышь’, и, въ то же время, онъ увидлъ ужасный для него призракъ. Мефистофель отвчаетъ: ‘Такъ и быть должно! На это обыкновенно не обращаютъ большаго вниманія. Довольно, что выскочила не срая мышь. Кто спрашиваетъ объ этомъ въ пастушескій часъ?’ т.-е. въ часъ нжной любви, любви пастушка. Народъ врилъ, что при страстныхъ словахъ любви вдьмъ, увлеченныхъ страстью, изъ ихъ рта выскакиваютъ мыши кроваваго цвта. Это или служило предсказаніемъ кровавой катастрофы, или означало, что вдьма страстными словами, въ которыхъ она высказываетъ любовь, сетъ смена вражды и убійствъ. Для Фауста мышь, выскочившая изъ рта вдьмы, была предсказаніемъ бдъ.
Призракъ, который увидлъ Фаустъ въ одно время съ появленіемъ мыши, былъ призракомъ, похожимъ на Гретхенъ, съ связанными ногами, съ глазами мертвеца. Это та грудь, которую онъ обнималъ, это то прекрасное тло, которымъ онъ наслаждался. Призракъ этихъ сладостныхъ для него формъ и признаки въ нихъ страданія воскрешаютъ въ душ Фауста воспоминаніе чувств блаженства чистой любви, которое онъ испыталъ, и муки при вид страданій погубленнаго имъ существа. Но Мефистофель старается его отвлечь отъ этого, какъ онъ увряетъ, идола, тмъ, что стоить приблизиться къ нему и этотъ идолъ тотъ часъ обратится въ голову Медузы, при вид которой каменетъ человкъ.
Идолъ употребляется у Гомера въ смысл привиднія, какъ указываетъ Дюнцеръ, но не даромъ придалъ Мефистофелъ такое названіе призраку Гретхенъ. Онъ хотлъ напомнить Фаусту, что образъ Маргариты, который былъ для него божествомъ, былъ такимъ же ложнымъ богомъ, какъ языческій идолъ, и надо забыть его, но Фаустъ не въ силахъ совладать съ влеченіемъ къ этому идолу, не можетъ побдить мукъ своего сердца при вида красной полоски вокругъ шеи его, полоски, которая не шире разрза ножемъ. Мефистофель увряетъ, что этотъ призракъ медузы можетъ самъ носить свою голову въ рукахъ, потому что у нее Персей отрубилъ ее. Сказаніе о Персе извстно. Здсь сцена прерывается, она осталась неоконченною. Въ изданіи трагедіи она означается черточкою. Остался въ бумагахъ Гте планъ ненаписанной части сцены. Вотъ онъ, именно видніе Фауста: ‘Казнь. Голый идолъ. Руки назади. Голова падаетъ. Брызжетъ кровь и гаситъ огонь. Ночь. Шумъ. Болтовня подкинутыхъ чертенятъ, незаконныхъ дтей вдьмы, прижитыхъ съ чортомъ. Фаустъ узнаетъ изъ нея…’ За этимъ пропускомъ слдуютъ слова Мефистофеля, который приглашаетъ Фауста на одинъ холмикъ, потому что тамъ будетъ весело, какъ въ Пратер (и Вн). Тамъ дается спектакль. Servilibus (служебный духъ) возвщаетъ, что будетъ представлена новая пьеса, послдняя на семи. Диллетантъ ее написалъ и диллетанты представятъ. Услышавъ такое объявленіе, Мефистофель замчаетъ, что такой авторъ и такіе актеры очень у мста на Блоксберг, потому что принадлежать сюда. Онъ желаетъ успокоить волненіе Фауста, заставить забыть призракъ, развлекши его спектаклемъ, которымъ тшится общество, веселящееся на шабаш, то-есть та часть его, которая не отдалась демонической разнузданности честолюбиваго эгоизма и не утонула еще въ животности и составила себ изъ искусствъ, поэзіи, философіи, политики забаву, тшащую ея мелкое самолюбіе. Для развлеченія такого общества, пустаго по своему содержанію, пришлымъ находилъ Гте представленіе пьесъ, написанныхъ и разыгранныхъ диллетантами-драматургами и дилетантами-актера’.
Гте, какъ извстно, постоянно боролся съ диллентантизмомъ во всхъ направленіяхъ умственной дятельности и находилъ его вреднымъ и губительнымъ и въ поэзіи, и въ искусств, и во всякомъ дл, почиталъ его зломъ, развращающимъ общественное сознаніе. Посл смерти его остался подробный, составленный имъ, планъ большаго сочиненія, которое онъ хотлъ писать о диллетантизм. Понятно, что Гте, находя диллетантизмъ разрушительною силою, призналъ дилетантовъ, и драматурговъ, и актеровъ, и самыхъ зрителей, дале дилетантскихъ произведеній не идущихъ и боле ихъ ничего не требующихъ, принадлежащими къ обществу шабаша вдьмъ. Забаву шабашнаго общества дилетантскимъ представленіемъ вставилъ Гте въ сцену Вальпургіевой ночи въ форм интермеццо, подъ заглавіемъ: ‘Сонъ въ Вальпургіеву ночь или золотая свадьба Оберона и Титаніи‘, подражая такою вставкою средневковымъ мираклямъ или итальянскимъ interme’цамъ, ни испанскимъ entermes’амъ. Интеремеццо изображаетъ празднованіе эльфами примиренія ихъ царя и царицы, Оберона и Титаніи, посл пятнадцатилтней ихъ, ссоры изъ-за похищенія послднею маленькаго сына одного индійскаго царя. Оно не заключаетъ въ себ никакого дйствія и все состоитъ изъ танцевъ эльфовъ, нсколькихъ словъ Оберона, Титаніи, Аріеля и Пука и короткихъ монологовъ нкоторыхъ лицъ шабашной публики, преимущественно ученыхъ, писателей и художниковъ, которыхъ поэтъ включилъ въ это общество, двухъ вдьмъ и нкоторыхъ лицъ, представляющихъ личности, взятыя изъ сферы политической жизни. Рядъ краткихъ монологовъ, произносимыхъ этими зрителями, суть ничто иное, какъ рядъ ксеній (эпиграммъ), написанныхъ Гте и имющихъ боле или мене современный ему интересъ.
Мы говорили уже, что Гте, пользуясь формою средневковой драмы, принятой имъ для первой части трагедіи, давалъ просторъ своему юмору въ намекахъ на современныя ему явленія.
Согласился ли Фаустъ на приглашеніе Мефистофеля и пошелъ ли смотрть на диллетантское представленіе, или нтъ, объ этомъ ничего не сказалъ поэтъ, но, принимая въ соображеніе потрясеніе, испытанное Фаустомъ при вид призрака Гретхенъ, и потомъ на основаніи слдующей за интермеццо сцены необходимо заключить, что Фаустъ не принялъ предложеннаго ему развлеченія. Такъ какъ интермеццо не иметъ никакой внутренней связи ни съ Фаустомъ, ни съ ходомъ всей трагедіи, не представляетъ никакого общаго интереса для читателя, особенно современнаго, и, притомъ, вс частные намеки, заключающіеся въ эпиграммахъ, изъ которыхъ оно состоитъ, вполн разъяснены комментаторами, мы удерживаемся отъ объясненій ихъ, не желая безполезно растягивать нашу статью, и переходимъ къ послднимъ сценамъ трагедіи.
Затмъ мы видимъ Фауста съ Мефистофелемъ въ пол, въ сумрачный день. Онъ узналъ отъ дьявольскаго своего спутника, что Гретхенъ долгое время въ безпамятств отчаянія бродила кругомъ, затмъ схвачена и осуждена на казнь. Онъ потрясенъ до мозга костей, до послдняго нерва своего, его душа растерзана невыразимыми муками. ‘Какъ! это дорогое, несчастное созданіе, какъ злодйка, брошена въ тюрьму и отдана ужаснйшимъ мукамъ?!’ — восклицаетъ онъ. Съ ненавистью смотритъ онъ на адскаго товарища своего и въ отчаяніи стонетъ: ‘Схвачена! Зло непоправимое! Отдана злымъ духамъ и безчувственному человчеству, умющему только* судить!’ Когда же Мефистофель произноситъ: ‘Она не первая’, Фаустъ разражается проклятіями на духъ отрицанія, мольбою къ безконечному Духу, чтобъ онъ обратилъ проклятаго въ пса, въ червяка, который корчится въ песк, чтобы могъ онъ, Фаустъ, раздавить этого червяка своей ногою. ‘Не первая!— съ воплемъ отчаянія взываетъ онъ.— Не первая. О ужасъ и гор, которыхъ не въ силахъ объять душа ни единаго человка! Не одна, только на виду всхъ прочихъ будетъ корчиться въ мукахъ ужасовъ смертнаго часами это — предъ очами Вчнаго, Всепрощающаго!’ И Фаустъ велитъ Мефистофелю освободить погибающую. При отказ послдняго онъ заставляетъ его только помогать себ въ этомъ и спшить на спасеніе Гретхенъ.
Фаустъ всею глубиною души своей позналъ, боле чмъ на самомъ себ, на участи существа, единственно дорогого для него въ жизни, безнравственность человчества, жестокость его суда и безжалостность къ человку передъ взорами Вчной Любви и Всепрощающей Правды! Изъ души Фауста вырвался стонъ о нравственномъ состояніи человчества, столь далекомъ отъ идеала истинной правды, слитой воедино съ своимъ единственнымъ источникомъ — любовью, и этотъ стонъ, вызванный въ немъ любовью къ Гретхенъ, отмтилъ тотъ моментъ, въ который раскрылся въ его дух источникъ нравственныхъ силъ, преобразившихъ его прежнія стремленія въ ршимость на неустанную дятельность на будущее, на воплощеніе въ жизни человчества правды и братской любви.
Замтимъ, что, при этой сцен, Мефистофель не противится, собственно освобожденію Гретхенъ, а не хочетъ быть только самъ освободителемъ, такъ что когда онъ былъ вынужденъ принять участіе въ этомъ дл, взялъ на себя только приготовленіе средствъ къ тому. ‘Разв я имю всякую власть на земл?— говоритъ онъ Фаусту.— Я отуманю вншнія чувства стражей, я буду на-сторож у тебя, я приготовлю чудесныя капли. Это я могу. Но ты бери ключъ отъ тюрьмы и выводи несчастную твоею человческой рукой’. Ему не дано вторгаться въ окончательный исходъ судьбы человка, и если Гретхенъ можетъ и должна искупить свое преступленіе муками казни, совершенной надъ нею, онъ не можетъ помшать этому, избавивъ ее отъ этой казни. И къ совращенію Фауста онъ допущенъ Продержавною Волей.
Затмъ слдуетъ сцена, въ которой Фаустъ и Мефистофель несутся въ пол ночью на черныхъ коняхъ мимо Камня Вороновъ, такъ называемаго мста казни преступниковъ. Фаустъ видитъ, что носятся духи надъ камнемъ, то поднимаясь вверхъ надъ нимъ, то опускаясь внизъ, то склонясь надъ нимъ. ‘Он варятъ и хлопочутъ. Это вдьмы’ — говоритъ Мефистофель, напоминая о вареніи супа для нищихъ въ кухн вдьмы. Фаустъ видитъ другое и говоритъ: ‘Он чмъ-то усыпаютъ и освящаютъ’ Услышавъ это, заторопился Мефистофель: ‘Мимо, мимо!’ и спшитъ скоре прочь.
Мы полагаемъ, что правы комментаторы, которые въ духахъ, парящихъ надъ камнемъ казни, видятъ ангеловъ, освящающихъ мсто страданій, которыя ожидаютъ Гретхенъ на слдующее утро. Это подтверждается тмъ, что Мефистофель, посл словъ Фауста, видя, что послдній разсмотрлъ видніе, поспшилъ скоре промчаться мимо.
Затмъ слдуетъ сцена, оканчивающая первую часть трагедіи, удивительная но ея глубин, по неотразимо потрясающей читателя сил и по необычайной ясности, при всей своей сжатости. Вполн справедливо говоритъ Фишеръ: ‘Во всей исторіи драмы нтъ сцены, которую можно было бы поставить выше этой’. Кто же не знаетъ ея, кто же не былъ подъ мощнымъ ударомъ впечатлній, производимыхъ ею? Анализировать ее значитъ переводить ее столь же поэтически сильнымъ и яснымъ словомъ, какимъ она написана. Каждый стихъ въ ней есть новая мысль и образъ, открывающіе необходимое движеніе души, ясное для сердца и ума каждаго. Въ ней одной цлая трагедія. Запишемъ только тотъ результатъ для Фауста и Гретхенъ, который заключаетъ въ себ эта великая сцена. Изъ души Гретхенъ, охваченной ужасомъ сознанія совершенныхъ ею преступленій, ужасомъ передъ позоромъ и смертью, ея ожидающими ужасами, которые возбужденное и распаленное ея воображеніе рисуетъ съ такою яркостью, что образы, имъ создаваемые, принимаетъ она за дйствительность, изъ сердца ея, пронзеннаго и раздираемаго болью глубочайшаго раскаянія, изъ ея чувства, переполненнаго горемъ о невозвратно погибшемъ быломъ счастіи, о неотвратимой необходимости разстаться на всегда съ погубившимъ ее, но дорогимъ ей милымъ, изъ ея сознанія, что нтъ для нея спасеніи на земл, воскресаетъ несокрушимая сила младенческой вры въ спасающую силу любви Всевышняго Отца, и она отдаетъ себя всецло Ему и силамъ небеснымъ.
При словахъ духа отрицанія, знающаго только земное: ‘она осуждена’, слышенъ свыше другой голосъ: ‘она спасена’.
Фаустъ, съ трудомъ овладвъ чувствомъ страха при мысли увидть Гретхенъ въ цпяхъ, въ сырой темниц, едва былъ въ силахъ перешагнуть порогъ ужаснаго жилища несчастной жертвы ‘призрачнаго обаянія’, какъ онъ говоритъ. Онъ пришелъ избавить безцнное созданіе отъ публичнаго позора и ужаса насильственной смерти, но только пережилъ минуты адскихъ мученій. Онъ только измрилъ невыразимою болью собственнаго сердца всю глубину бездны, въ какую бросила съ любовью отдавшееся ему ангельское существо, дьявольская сила его страсти, жаждавшей только удовлетворенія, онъ испыталъ въ собственной душ своей муки сознанія, что не въ его власти уничтожить страшныя послдствія преступнаго дла, совершеннаго его эгоизмомъ, развивающіяся съ неумолимо-строгою послдовательностію. Муки его такъ велики, ‘что лучше бы не родиться ему’, какъ застоналъ онъ. Но онъ уразумлъ ясно, что есть нчто выше всхъ силъ земли: душа чистая, отдавшая безповоротно свои’ волю въ руки любви божественной. Правда, онъ, давно отказавшійся отъ вры, много извдавшій, многодумный мудрецъ, не могъ уже обратиться въ существо съ младенчески набожной душою, но онъ увидлъ всю красоту души, проникнутой чистой безпредльной врою въ объемлющую весь міръ безконечную Любовь, и силою своей любви къ прекрасному созданію онъ воспринялъ эту красоту въ свою душу. Въ ту минуту, когда онъ стоялъ, пораженный всмъ пережитымъ имъ и невозможностью спасти дорогое ему больше жизни созданіе, когда раздались слова Мефистофеля: ‘Ко мн! ко мн!’, онъ услышалъ призывный голосъ примиреннаго съ Богомъ созданія: ‘Гейнрихъ! Гейнрихъ!’, и этотъ голосъ связалъ его съ небомъ крпко.
Кто побдитъ — та или другая сила, зовущія Фауста къ себ? Тяжба между небомъ и адомъ не ршена.
На этомъ и оставляетъ насъ первая часть трагедіи.
Но Фаустъ разбитъ въ прахъ на всхъ путяхъ эгоизма, на всхъ путяхъ его себялюбивыхъ стремленій, видящихъ и знающихъ только себя и свою цль, раздавлена въ конецъ сознаніемъ полнаго своего безсилія эгоистическая гордость его ума, существующаго только для самого себя и стремящагося, помимо людей и жизни, только своей силою проникнуть въ тайны вселенной и овладть безконечностью, сожженъ огнемъ невыносимыхъ страданій эгоизмъ его страстныхъ стремленій, не обращающій вниманія на счастіе другихъ людей и превращающій высшее блаженство, возможное для человка на земл, въ источникъ бездоходнаго зла.
Испепеленъ въ конецъ его эгоизмъ пламенемъ адскихъ мукъ, имъ пережитыхъ, но на этомъ пепл засіялъ свтъ, которымъ озарила его душу любовь къ ангельски чистому-въ корн своей души существу. Эта любовь открыла въ сердц его живые и немолчно текущіе источники чувствъ, породнившіе его со всею природою, открывшей ему творческую тайну живыхъ ея силъ. Онъ почувствовалъ свое родство, свое братство со всмъ живущимъ на земл. Открылъ предъ нимъ свое лицо великій духъ земли, который когда-то его повергъ во прахъ. Онъ почувствовалъ всю глубину неправды въ жизни человчества, жестокаго къ человку, и это чувство, мучительно пережитое имъ, не можетъ умереть, не умретъ въ немъ, но необходимо воплотится въ неустанное, дятельное стремленіе преобразовать жизнь людей на началахъ правды.
Его душа осіялась видніемъ свта нравственной красоты и она наполнилась неумирающимъ стремленіемъ увидть и уразумть эту красоту во всей полнот и сил.
Такъ обновленный и пересозданный нравственно Фаустъ вступаетъ въ новую половину нравственнаго развитія его жизни, которую раскроетъ намъ вторая часть трагедіи. Объясненіемъ этой части мы займемся въ начал слдующаго года.

С. Юрьевъ.

‘Русская Мысль’, NoNo 11—12, 1884

Юрьев Сергей Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Об осуществлении или постановке драмы на сцене, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1890
  2. Несколько мыслей о сценическом искусстве, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1888
  3. Несколько мыслей о сценическом искусстве, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1888
  4. Несколько мыслей о сценическом искусстве, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1888
  5. Об осуществлении или постановке драмы на сцене, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1890
  6. Несколько мыслей о сценическом искусстве, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1888
  7. Об осуществлении или постановке драмы на сцене, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1890
  8. Турандот, принцесса Китайская, Венгерова Зинаида Афанасьевна, Год: 1904
Электронная библиотека