Несколько мыслей о сценическом искусстве, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Нсколько мыслей о сценическомъ искусств.

I.
Значеніе сценическаго искусства.

Предлагая нсколько мыслей, относящихся къ сценическому искусству, предупреждаемъ читателя, что мы не намрены его поучать и высказать много новаго, но имемъ цлью напомнить о многомъ старомъ, легко забываемомъ въ погон за новымъ, хотя это старое и составляетъ вчныя, нестарющіяся основы изящнаго вообще и въ частности сценическаго искусства, какимъ бы оно измненіямъ ни подвергалось при прогрессивномъ развитіи художественнаго пониманія и вкуса. Такое напоминаніе почитаемъ мы необходимымъ въ настоящую минуту. Такъ много произвольныхъ, ни на чемъ не основанныхъ взглядовъ высказывается о сценическомъ искусств, предъявляется столько разнорчивыхъ, другъ другу противорчащихъ требованій, основанныхъ только на произвол личнаго вкуса и на случайныхъ раздраженіяхъ ничмъ не контролируемаго чувства! Но, прежде чмъ приступить къ изложенію содержанія нашихъ мыслей, мы желаемъ разсять предубжденія противъ темы нашего очерка. Время ли теперь, скажутъ многіе, когда русская жизнь проходитъ одинъ изъ труднйшихъ моментовъ своего историческаго существованія, когда насталъ кризисъ ея перерожденія на новыхъ экономическихъ и общественныхъ основаніяхъ, когда со всхъ сторонъ возстаютъ передъ сознаніемъ каждаго быстро одинъ за другимъ и почти неожиданно труднйшіе вопросы и захватываютъ вс интересы,— время ли теперь серьезно говорить о томъ, что относится къ области забавъ?— ‘Отдохновеніе намъ нужно,— скажутъ одни,— отъ проклятыхъ мыслей, сдавившихъ насъ своею тяжестью, отдохновеніе безъ всякихъ усилій труда и мысли, въ наше время жизнь смотритъ сурово’. ‘Возможно ли,— скажутъ другіе,— останавливать вниманіе читателей на томъ, что служитъ только украшеніемъ жизни, когда она сіяетъ довольствомъ, возможно ли сосредоточивать мысль на предмет, хотя и почтенномъ въ нкоторомъ отношеніи, но лишенномъ большаго значенія, когда вс интеллектуальныя силы должны быть сосредоточены на важнйшихъ вопросахъ жизни, когда должны быть возбуждаемы вс силы духа къ трезвой дятельности на поприщ добра и правды?’ Потому-то и почитаемъ мы не только своевременнымъ, но даже нужнымъ говорить о прекрасномъ и о сценическомъ искусств, что, вполн признавая законность и справедливость желаній и требованій отдохновенія, снимающаго съ мысли и души тяжелое бремя суроваго труда, и, въ то же время, опасаясь ослабленія силъ души и опошленія ея постоянною безсодержательностью развлеченій, считаемъ необходимымъ говорить о такомъ отдохновеніи, которое, доставляя полнйшее наслажденіе и не требуя при этомъ особыхъ интеллектуальныхъ усилій съ нашей стороны, не только не ослабляетъ, не усыпляетъ духа, но освжаетъ его силы, вдохновляетъ ихъ идеалами и укрпляетъ волю на энергическое дло. Мы хотимъ говорить объ одной изъ могущественнйшихъ силъ, дйствующихъ на сознаніе человка, о воплощеніи драмы,— этого высшаго созданія поэзіи,— на сцен. Рчь наша идетъ о всенародной каедр, о всенародномъ краснорчіи, говорящемъ не одному уму, а всмъ сторонамъ духа,— о томъ краснорчіи, въ которомъ соединились вс искусства, чтобы овладть всми инстинктами души. Не дло ли великой важности, чтобы это краснорчіе, служащее высокимъ началамъ правды, передавало идею, которая его одушевляетъ, во всей обаятельной сил, которая только доступна ему? Можно ли обсужденіе такого вопроса почитать излишнимъ, ненужнымъ или несвоевременнымъ?

Неудовлетворительная постановка драмы на сцен лишаетъ ее нравственной силы, которую вложилъ въ нее поэтъ, лишаетъ зрителя одного изъ величайшихъ художественныхъ наслажденій и заставляетъ искать развлеченія въ мимолетныхъ забавахъ, способныхъ только усыпить умъ и сердце, отравленное горечью, готовя имъ страшное сознаніе безъисходности душевныхъ мукъ. Такое искаженіе поэтическаго произведенія, скрывающее его красоту, притупляетъ пониманіе прекраснаго, искажаетъ вкусъ, сценическое искусство, вмсто того, чтобы служить прекрасному, поступаетъ на службу къ другимъ цлямъ, и извращаются самыя понятія о немъ. Въ виду важности нравственнаго воздйствія на человка истинно-художественныхъ произведеній, а, слдовательно, и такого воплощенія драмы на сцен, мы желаемъ нсколько остановиться на этомъ вопрос, добровольно подчиняясь упреку въ повтореніи всмъ извстной истины, къ несчастію, часто забываемой.

Нравственное и художественно-прекрасное тсно связаны другъ съ другомъ, какъ дв стороны одной и той же истины. Истины нравственныя, вдохновляясь внутреннимъ голосомъ, требующимъ правды, и утверждаясь въ немъ, постигаются нашимъ разумомъ путемъ теоретическаго мышленія, логическаго сочетанія понятій, художественно-прекрасное создается фантазіей, вдохновляемою внутреннимъ эстетическимъ чувствомъ. Дятельность фантазіи есть мышленіе образами и, наоборотъ, какъ говорить Вундтъ, ‘теоретическое мышленіе можетъ быть названо фантазированіемъ посредствомъ понятій’. Различіе этихъ двухъ функцій духа состоитъ въ томъ, что одна изъ нихъ (фантазія) сочетаетъ образы, получаемые изъ впечатлній вншняго міра, такъ что въ нихъ отражается чувственная жизнь) его во всей ея дйствительности, для другой (мышленія) отдльныя представленія вещей и явленій, вытекающихъ изъ ихъ связи, служатъ только выразителями отвлеченныхъ понятій и вступаютъ между собой въ различныя логическія соединенія. Въ масс эти представленія утрачиваютъ наглядность и, наконецъ, въ мышленіи о совершенно абстрактныхъ предметахъ пріобртаютъ значеніе абстрактныхъ символовъ. Это различіе двухъ функцій дятельности духа есть, разумется, только рефлексъ глубже лежащаго различія двухъ формъ мышленія. Истинно-художественное произведеніе даетъ законченное изображеніе дйствительнаго міра въ образахъ, такъ что оно заставляетъ насъ жить его жизнью, теоретическое же мышленіе превращаетъ весь міръ въ отвлеченное понятіе и въ окончательныхъ выводахъ своихъ обнаруживаетъ въ формулахъ законовъ, правящихъ міромъ, формулы законовъ мышленія нашего разума.

Слдовательно, и истина — одна и та же и для теоретическаго мышленія, и для мышленія художественнаго. Нравственное для одного нравственно и для другаго, но различны они по впечатлнію, какое производятъ, и по сил и результатамъ ихъ усвоенія человкомъ. Чмъ истина теоретическая, тмъ многосложне путь къ ея раскрытію и пониманію и, во всякомъ случа, она говоритъ преимущественно холодному уму, искусство же, открывая въ осязательныхъ образахъ сущность явленій міра матеріальнаго и духовнаго, даетъ намъ истину съ такою очевидностью, которая овладваетъ и умомъ, и чувствомъ. Не поучая, не сообщая истины въ теоретической форм, а только плняя слухъ и зрніе и доставляя наслажденіе, искусство становится неотразимою силой. Идеализируя всю жизнь нашихъ чувствъ, оно превращаетъ въ нашемъ сознаніи весь чувственный міръ въ символъ духовный и, очищая наше чувство отъ всего случайнаго, наполняетъ его неизмнно-вчнымъ. Личное чувство всегда эгоистично, но художественное, какъ идеальное, парализуя себялюбивую сторону чувствъ, будитъ въ душ великодушные инстинкты и утверждаетъ въ насъ сознаніе, что все истинное вчно, а все ложное минуетъ какъ тнь. Это вщаютъ вамъ вс художественныя созданія и утверждаютъ насъ въ томъ. Если мы не принадлежимъ къ числу новйшихъ буддистовъ-пессимистовъ, для которыхъ единый исходъ изъ всхъ золъ жизни человчества — уничтоженіе ея въ безразлично-общемъ, въ которомъ разумъ не можетъ открыть никакого содержанія, мы не можемъ не быть уврены въ побдоносной сил истины, въ конечномъ торжеств ея, въ превращеніи всей жизни человчества въ царство Божіе, въ немъ же живутъ правда, любовь и радость. Не видть, что пришествіе этого царства нудится всми импульсами, всею работой поступательнаго движенія впередъ, что такое міровоззрніе есть альфа и омега художественнаго созерцанія, значитъ отрицать центральную силу наслажденія, которымъ искусство даритъ духъ человка, безъ которой извращается смыслъ существованія и духа, и искусства.

Вс искусства, каждое на свойственномъ ему язык, ясно проповдуютъ ту же идею,, но нигд эта идея не раскрывается съ такою ясностью, какъ въ драм, которая, если она истинно-художественна, т.-е. не лжетъ на жизнь, изображая борьбу нравственно-положительныхъ актовъ воли съ нравственно-отрицательными, заставляетъ даже въ самой видимой гибели представителей первыхъ чувствовать несокрушимую силу правды и добра и сознавать окончательное торжество ихъ, какъ результатъ жизни человчества. Но нигд эта великая борьба силъ не выступаетъ такъ наглядно, какъ въ драматическомъ воплощеніи на сцен, гд вс искусства соединяютъ свои обаятельныя чары. Воля человка есть та центральная сила, которая движетъ человчествомъ и ведетъ его къ высокой цли его бытія. Сила энергіи пролагаетъ къ этой цли трудный и тернистый путь, среди ужасовъ борьбы съ оковами, налагаемыми на нее вншнимъ міромъ, и постепенно выводитъ человчество изъ хаоса жизни въ гармонію, изъ нужды и страданій въ довольство и радость, изъ тьмы въ свтъ. Будить, ободрять, укрплять и вдохновлять нужно волю человка, чтобъ онъ не заснулъ, не погибъ нравственно, не забылъ, что онъ есть сила, творящая жизнь. Вотъ высокая нравственная сторона призванія драмы, этой живой, наглядной феноменологіи води. Въ драм все мотивировано внутренними мотивами душевной волевой жизни дйствующихъ лицъ, все вытекаетъ изъ движенія ихъ воли, все опредляется работою ея. Дйствующія лица страдаютъ и радуются, стонутъ и смются, но въ нашихъ ушахъ раздаются не одни лишь ихъ стоны или звуки ихъ радости,— мы слышимъ ихъ рчи, въ которыхъ они высказываютъ вс движенія ихъ чувствъ и мыслей. Внимая имъ, мы проникаемъ въ глубины духа человка, въ источники воздйствія вншней природы на него, мы видимъ, какъ изъ сокровенныхъ импульсовъ воли человка складываются событія и судьба. Будучи такою, драма не можетъ получить полнаго, истинно-художественнаго значенія, если она не проникнута и не управлена нравственнымъ идеаломъ. Мы далеки отъ того, чтобы сказать, что она должна быть создаваема преднамренно съ нравоучительною цлью. Такая преднамренность сочиненія уничтожила бы въ самомъ корн его художественность. Нравственная идея, составляющая душу драмы, обнаружится помимо води поэта и отложится въ сознаніи читателя или зрителя нравственнымъ идеаломъ, какъ собственнымъ его выводомъ. Но къ такимъ выводамъ, скажутъ, способенъ не всякій и для того требуется извстная степень образованія. Конечно, для того, чтобы быть въ состояніи облечь такой выводъ въ сознательную форму какого-нибудь сужденія или афоризма, нужны размышленія и извстная степень умственнаго развитія и образованія, но результатомъ созерцанія драмы можетъ быть безсознательный выводъ чувства, тождественный съ тмъ, который сознательно, логически построитъ и выскажетъ мыслящая сила, лишь бы воспринижатель впечатлній былъ въ душ одаренъ поэтическимъ чувствомъ, или, что, въ извстной степени, одно и то же, даромъ поэзіи. Но, говоря словами Гте: ‘даръ поэзіи есть достояніе всхъ людей’, а, слдовательно, всмъ должно быть доступно сознательное и инстинктивное пониманіе красотъ, создаваемыхъ ею. На низшей уже ступени развитія души человка, фантазія, коренная творческая сила поэзіи, работаетъ, по крайней мр, въ форм поэтическихъ грезъ. При каждомъ возбужденномъ, повышенномъ настроеніи рчь уже изобилуетъ образами, и мимика голоса, чертъ лица и движеній становится выразительнй, и богатство символической рчи возростаетъ вмст съ силою аффектовъ. Такимъ превращеніемъ чувствъ и мыслей обличается способность души къ художественному (поэтическому) творчеству. Правда, на боле низшихъ ступеняхъ этой способности нтъ еще свободы самостоятельнаго творчества, въ собственномъ смысл этого слова. Истинный поэтъ или художникъ есть, въ то же время, и иниціаторъ, свободный создатель поэтической идеи. Возбуждая своимъ созданіемъ въ читател, слушател или зрител художественныя творческія силы, врожденныя природ послдняго, онъ руковортъ фантазіей его въ минуту чтенія или созерцанія и заставляетъ повторять весь процессъ творчества. Впечатлніе, производимое художественнымъ созданіемъ на человка, есть ничто иное, какъ передача въ душу его самаго акта творчества. Созерцатель, воспринимающій впечатлніе отъ художественнаго произведенія, чувствуетъ въ душ своей движеніе творческихъ силъ, разбуженныхъ и управленныхъ созерцаемо-художественнымъ созданіемъ. Недаромъ, не безъ^причины чувствуетъ созерцатель посл воспріятія впечатлительныхъ силъ художественнаго произведенія какъ бы разсмотрннымъ и увеличеннымъ свое духовное состояніе, боле энергіи, свободы и смлости въ свой интеллектуальной жизни, чувствуетъ себя мене ограниченнымъ и этимъ чувствомъ обрадована его душа. И чувство этой радости есть, по нашему мннію, одинъ изъ главныхъ безсознательно дйствующихъ факторовъ испытываемаго нами наслажденія художественнымъ произведеніемъ. Во всякомъ случа, не подлежитъ сомннію, что созерцаніе художественнаго и поэтическаго произведенія возбуждаетъ въ насъ тотъ же психическій процессъ, т же чувства, т же идеи, то же нравственное настроеніе, т же, наконецъ, убжденія и то же міровоззрніе, которыя художникъ воплотилъ въ свое созданіе, и наша душа какъ бы становится его душой. Разсматривая и съ этой стороны драматическое произведеніе, обнаруживаемъ всю важность вопроса о сценическомъ искусств. Въ поэзіи весь видимый и слышимый міръ съ его внутреннею жизнью раскрывается въ образахъ фантазіи и остается въ ней. Слово, въ которомъ воплощаетъ эти образы поэтъ въ письменномъ или печатномъ символ его, только переводитъ ихъ изъ фантазіи ихъ творца въ фантазію читателя,— слдовательно, они не выходятъ за границы области интеллектуальной. Весь пламень творчества, которымъ была согрта мысль поэта,боле или мене остается сокрытымъ подъ словеснымъ выраженіемъ, е Печатное слово,— говоритъ Гте Эккерману по поводу представленія его трагедіи Ифигенія, — есть только блдное отраженіе той жизни, которую я въ себ ощущалъ въ минуту творчества, но актеръ долженъ перенести зрителя въ тотъ огонь, которымъ была согрта душа моя, вдохновляемая образами, создаваемыми ею. Драма, остановившись на границахъ фантазіи, остается произведеніемъ не оконченнымъ въ отношеніи того впечатлнія, которое она можетъ и должна производить, и требуетъ новаго самостоятельнаго искусства, чтобы исполнить свою задачу. Нравственная сила драмы становится неотразимою при ея художественномъ осуществленіи на сцен. Эту великую службу и можетъ исполнить лишь сценическое искусство. Только съ помощью его чаръ (повторяемъ мысль Гте) ‘поэтъ можетъ достигнуть того, что мощь и свтъ его помысловъ, которыми проникнуто его твореніе, овладютъ сознаніемъ зрителей и душа его созданія станетъ душою народа’. Могутъ ли, повторяемъ мы, быть неумстными когда-нибудь, особенно въ наши дни, столь занятые образованіемъ и воспитаніемъ народа, разсужденія о тхъ условіяхъ, которымъ должно удовлетворять художественное воплощеніе драмы на сцен? Обращая вниманіе на то, что во власти сценическаго искусства — особый, ему принадлежащій матеріалъ, не звуковое колебаніе воздуха, не краска, не твердое мертвое вещество, но самъ живой человкъ, со всми движеніями его психической жизни, съ краснорчіемъ слова и мимики, что это искусство, какъ осуществленіе поэтическаго произведенія на сцен, есть особаго рода синтезъ всхъ искусствъ,— нельзя смотрть на него только какъ на дополнительное къ драматической: поэзіи, подобно тому, какъ нкоторые эстетики, отправляясь съ другихъ произвольно выбранныхъ точекъ зрнія, хотятъ смотрть на него. И живопись, и музыка служатъ также дополненіемъ драматической поэзіи при постановк драмъ на сцен, но это нисколько не отнимаетъ у нихъ значенія самостоятельныхъ искусствъ. Мы намрены обратить вниманіе читателя исключительно на высокую драму, разумя подъ этимъ словомъ и трагедію, и комедію, именно на сил ихъ обаянія и нравственнаго значенія, о чемъ такъ иного и краснорчиво было говорено и до насъ, дале намрены говорить о художественномъ ихъ выполненіи на сцен. Мы убждены, что искусство, поднявъ ихъ на высоту вполн художественнаго осуществленія на сцен, непремнно облагородитъ эстетическій вкусъ, который окажетъ вліяніе на поэтическое творчество и въ другихъ мене значительныхъ родахъ драматической поэзіи, и на постановку пьесъ на сцен. Вмст съ тмъ, намъ хотлось бы замолвить слово и за истинное значеніе художественнаго произведенія, видимо забываемое потому, что наша драматическая литература все боле и боле спускается до фотографической передачи дйствительности, лишенной всякой поэзіи и неодушевленной никакою идеей. Соразмрно съ такимъ пониженіемъ драматической поэзіи падаетъ вкусъ, и критика, говоря вообще, и публика, восхищающаяся врностью, рабскою передачей, не имющихъ никакого значенія, формъ дйствительности, забываютъ, что такой реализмъ лжетъ на жизнь человка и на природу его, выдавая чисто-вншнія ея частныя и случайныя черты за внутреннее и общее.

II.
Мсто, занимаемое сценическимъ искусствомъ въ ряду другихъ искусствъ.

Посмотримъ, какую роль играетъ сценическое искусство въ ряду другихъ искусствъ.

Каждое искусство отличается отъ другихъ родомъ фантазіи, ему свойственнымъ, и матеріаломъ, изъ котораго оно создаетъ свои произведенія, опредляющимъ о образы, которые оно можетъ изъ него формовать. Матеріаломъ для музыки служатъ звуки, производимые періодическими колебаніями воздуха, возбуждающими въ душ чувство удовольствія своею правильностью и порядкомъ. Въ этихъ движеніяхъ воздуха душа выражаетъ характеръ и настроеніе чувствъ, невыразимые непосредственно въ другой форм съ такою полнотой и ясностью. Въ звукахъ воплощаются состоянія души, начиная съ такихъ, которыя обусловлены вншними впечатлніями, до такихъ, которыя соприкасаются съ безконечностью, проникая въ душу путемъ симпатическаго воздйствія на чувства, музыка растворяетъ въ слушател, сладостнымъ ощущеніемъ гармоніи, все жесткое, въ себя замкнутое, эгоистическое, и превращаетъ для него жизнь вншняго міра въ мелодію, одухотворенную чувствомъ безконечнаго. ‘Музыка,— говоритъ Науманъ,— невыразимому даетъ выраженіе и открываетъ безконечное чувству‘. Но музыка не въ силахъ изобразить ни одного вещественнаго предмета, ничего, осязаемаго зрніемъ, ни передать или выяснить ни одного теоретическаго понятія. Ничто — ни въ мір предметовъ, ни въ мір отвлеченной мысли — не кладетъ на звуки отчетливо-яснаго и опредленнаго понятія. Слдовательно, изъ языка музыки исключаются изображенія вещественныхъ предметовъ и сообщеніе опредленныхъ понятій, за нимъ остается только область чувствъ. Посмотримъ, въ чемъ состоятъ сила и безсиліе музыкальнаго языка и въ этой области. Мы будемъ говорить словами психолога-эстетика Лазаруса. Отправляясь отъ положенія, признаваемаго всми, что задача музыки состоитъ въ выраженіи чувствъ, онъ разсматриваетъ ее въ двухъ отношеніяхъ. Музыка выражаетъ чувства, овладвшія душою композитора. Онъ, такъ сказать, освобождаетъ свою душу отъ нихъ. Что же происходить съ душою слушающаго эти звуки? Казалось бы, отвтъ очень простъ. Чувства, взволновавшія фантазію композитора и создавшія мелодію, гармонію и ритмъ его произведенія, проникаютъ въ душу слушателя и наполняютъ ее. Хоралъ, дышащій религіознымъ чувствомъ, отражается въ душ слушателя соотвтствующимъ подъемомъ религіознаго чувства. Идиллическое настроеніе, выразившееся въ звукахъ, переливается въ душу слушающаго эти звуки И отражается въ ней тмъ же строемъ чувствъ. Но такъ бываетъ въ рдкихъ случаяхъ. Чувства, возбуждаемыя музыкальнымъ произведеніемъ, отличны во многомъ отъ тхъ, которыя одушевляли композитора въ минуту его творчества. Если какая-нибудь тяжкая потеря поразила музыкальнаго художника, если глубокое горе захватило его сердце и это горе выразить онъ въ звукахъ, будутъ ли поражены слушатели такимъ же чувствомъ горя? Если овладло композиторомъ, вслдствіе чего-нибудь испытаннаго имъ, отчаяніе и онъ выразитъ его звуками, должны ли слушатели придти въ такое же состояніе отчаянія? Францъ Шубертъ высказался съ наивною откровенностью: ‘Вс мои сочиненія суть произведенія моего ума и боли сердечной. И т изъ нихъ, которыя созданы и проникнуты болью сердечной, кажется, наиболе восхищаютъ и радуютъ слушателей. Если музыкальный художникъ, ощущая горе, выразитъ его въ эстетически-прекрасной форм, какъ же можетъ оно не восхищать, эстетически не радовать нашего чувства? Разв онъ облекалъ въ звуки свои душевныя страданія и муки только для того, чтобы заставить насъ не чувствовать красотъ его созданія, а страдать душевно и мучиться вмст съ нимъ? Положимъ, что, слушая его звуки, мы не будемъ ощущать свтлой радости и веселья,— положимъ, что чувство нашего наслажденія будетъ проникнуто грустью,— но художникъ не въ силахъ своими звуками заставить насъ страдать вмст съ нимъ. Разсмотримъ другую форму отношеній чувствъ къ звукамъ музыкальнымъ. Какое бы чувство ни руководило творцомъ музыкальнаго произведенія, оно должно быть связано съ предметомъ, возбудившимъ его. Положимъ, этимъ предметомъ будетъ мать въ неутшномъ гор о потер ребенка. Композиторъ, выражающій горе этой матери, не былъ матерью и никакого ребенка не лишался и въ своемъ произведеніи высказываетъ, въ этомъ случа, только то чувство, которое внушило ему художественное созерцаніе его, и въ душ слушателя вызовется не образъ матери, потерявшей ребенка, но иной. Во всякомъ случа, выражаетъ ли композиторъ дйствительно переживаемыя имъ въ минуту творчества чувства или такія, которыя возбуждены въ его душ воспоминаніемъ пережитаго, или такія, которыя вызваны созерцаніемъ образа, созданнаго его воображеніемъ,— слушатель воспринимаетъ не представленія, овладвающія фантазіей художника, но только рядъ звуковъ, созданныхъ послднимъ, которые о самыхъ представленіяхъ, ихъ возбудившихъ, не говорятъ ничего,— ихъ не знаютъ’. Музыкальные же звуки и ихъ сочетанія производятъ только извстное нервное раздраженіе, вызывающее соотвтствующій имъ строй чувствъ. Эти звуки могутъ вызывать въ сознаніи творца ихъ т представленія, которыя ихъ породили, но въ сознаніи слушателя они могутъ вызывать совсмъ другіе образы и воспоминанія, боле или мене соотвтствующіе чувствамъ, вызываемымъ звуками. Выражаетъ ли композиторъ субъективное чувство или такое, которое возбуждено развернувшеюся въ его фантазія картиною, во всякомъ случа, его произведеніе будетъ носить на себ печать или лирическаго строя чувствъ, или эпическаго, или драматическаго. Лишь возбужденіемъ и выраженіемъ настроенія чувствъ въ душ слушателя ограничивается музыкальное искусство. Весь объективный міръ выпадаетъ изъ области его. Онъ переходитъ въ область образовательныхъ искусствъ, которыя имютъ дло не съ звуками, матеріаломъ до безконечности гибкимъ и подвижнымъ, котораго формы измняются безпрерывно и исчезаютъ безслдно, во съ матеріаломъ упорнымъ, сохраняющимъ сообщенныя ему формы и способнымъ воспроизводить очертанія вншнихъ предметовъ.

Обращаясь къ вншнему міру, человкъ непосредственно пораженъ сочувственною ему красотой пространственныхъ формъ, ихъ очертаній и красокъ, весь этотъ міръ говоритъ ему образами, непосредственно имъ ощущаемыми, высказываетъ ими идеальную сущность природы. Это эстетическое впечатлніе возбуждаетъ его художественныя, творческія силы, и возникающіе въ его дух идеальные образы онъ воплощаетъ въ осязаемыхъ формахъ. Пластическое искусство, вообще имя дло съ матеріаломъ вещественнымъ, не измняющимъ во времени данныхъ ему формъ, принуждено въ поток развивающихся явленій природы ограничиваться однимъ моментомъ его жизни. Выдляя этотъ моментъ изъ движенія послдней и увковчивая его въ своемъ произведеніи, художникъ можетъ только отмтить на послднемъ моменты явленія, предшествующіе настоящему и послдующіе за нимъ, при помощи признаковъ, указывающихъ на первыя, какъ на причины его, и на вторыя, какъ на послдствія. Все прочее изъ жизни созерцаемаго предмета устраняется для художника самимъ матеріаломъ, изъ котораго онъ формуетъ свое произведеніе. Этими предлами ограничивается кругъ прямыхъ воздйствій, которыя можетъ производить пластическое произведеніе на зрителя.

Оставляя въ сторон утилитарныя цли архитектуры, искусство это, не имя прямого дла съ формами органической природы или пользуясь ими только для разныхъ подробностей декоративныхъ украшеній, открываетъ въ неорганическомъ мір условія красоты, плняющей насъ ритмомъ и гармоніею своихъ частей. Архитектурное произведеніе, характеромъ [этого ритма и этой гармоніи частей и ихъ формами, возбуждаетъ въ нашей душ, подобно музык, извстныя настроенія чувствъ: чувство благоговнія или трепета передъ невдомымъ и таинственнымъ, или пріятныя и сладостныя, веселящія сердце ощущенія и т. д. Не даромъ Фридрихъ Шлегель назвалъ архитектуру застывшею музыкой. Дале общаго настроенія чувствъ въ эстетическомъ отношеніи архитектура не можетъ идти.

Скульптура, переступая уже за предлы общаго настроенія чувствъ, иметъ предметомъ свободную красоту формъ (живыхъ, одушевленныхъ созданій. Высшимъ же предметомъ для нея служитъ красота формъ (человческаго тла, какъ выраженіе душевной жизни его. Имя дло съ матеріаломъ твердымъ и обрабатываемымъ со всхъ сторонъ, скульпторъ создаетъ формы, наполненныя веществомъ, осязаемыя не только зрніемъ, но и прикосновеніемъ. Эта обозрваемость скульптурнаго произведенія со всхъ сторонъ есть одно изъ важнйшихъ условій скульптурнаго искусства, вытекающее изъ сущности идеи его. Въ силу этого условія, скульптура иметъ дло преимущественно съ отдльно взятымъ индивидуумомъ, отршеннымъ отъ окружающаго _#его міра, съ индивидуальностью, въ себ замкнутою, въ себ законченною. Поэтому, идеальными предметами въ смысл художественнаго совершенства и, слдовательно, удовлетворяющими идеалу скульптурнаго искусства, служатъ идеальные образы боговъ греческаго Олимпа. Если стильность скульптуры и допускаетъ группы индивидуумовъ, то непремннымъ условіемъ полагаетъ, чтобы одно изъ сгруппированныхъ лицъ, идеально преобладая надъ прочими въ избранный моментъ, всею полностью своей жизни было независимо въ самомъ себ, а другія, окружающія его, опредлялись жизнью его. Такъ въ извстной групп ‘Лаокоонъ’ отецъ весь живетъ въ своихъ мукахъ и въ борьб съ одолвающимъ змемъ и составляетъ какъ бы независящую отъ окружающихъ erq, дтей центральную фигуру, старшій же его сынъ весь ушелъ въ страданія отца, обратился какъ бы въ воплощеніе впечатлній, получаемыхъ имъ отъ этихъ страданій. Такъ въ извстномъ тоже изваяніи ‘метатель диска’, несмотря на всю сложность движеній, законченъ самъ въ себ. Скульптурное изображеніе лица, живущаго въ избранный художникомъ моментъ не внутри себя, а вн, подъ вліяніемъ какого-нибудь впечатлнія отъ предмета, вн его находящагося, не удовлетворяетъ, какъ бы оно ни было прекрасно сформовано, строгому скульптурному стилю и не производитъ полнаго художественнаго впечатлнія. Оно является какъ бы членомъ, оторваннымъ отъ группы, которую зритель не видитъ. Такъ Аполлонъ Бельведерскій въ Ватикан, блистающій необычайною красотою формъ, всею мимикой лица и положенія тла живетъ вн себя, пластическое произведеніе въ форм барельефа, образующееся изъ группъ выпуклыхъ фигуръ, расположенныхъ на плоскости, уже иметъ эпическій характеръ, переходитъ въ картинность и, теряя стильную самостоятельность, становится декоративнымъ украшеніемъ, что и иметъ въ виду художникъ, формующій барельефъ. Скульптурное творчество ограничено предлами изображенія внутренней жизни индивидуума въ ритмической красот его тла, насколько оно возможно, изъ твердаго матеріала.

Въ живописи художникъ уже иметъ дло съ матеріаломъ, которымъ можетъ располагать съ несравненно большею легкостью и свободою, чмъ архитекторъ и скульпторъ. Онъ осуществляетъ свои художественные замыслы красками, не требующими отъ него никакихъ физическихъ усилій, игрою цвтности, тней и свта, отдающею во власть его всю безпредльную область видимости, отражающейся въ его взор. За то творчество живописи такъ же, какъ и творчество архитектора и скульптора, лишено слова, и фантазія живописца ограничена во времени однимъ моментомъ, а въ пространств иметъ въ своей власти только два протяженія. Несмотря на это, вдохновенной кисти художника дано посредствомъ характернаго начертанія линій, красокъ, свта и тни открыть для чувства зрителя внутреннюю жизнь созданныхъ искусствомъ образовъ съ большею глубиной и силой, чмъ возможно рзцу скульптора, и обнаружить такія тайны внутренней ихъ жизни, которыя разоблачаются только движеніемъ чертъ лица и молчаливымъ трепетаніемъ нервъ, и недоступныхъ въ такой же ясности ни музык, ни скульптур, но доступныхъ живописи. Передъ живописцемъ открывается все безконечное богатство, сила, краснорчіе, мимика всей природы, въ которой она высказываетъ душ художника тайны внутренней своей жизни и, сообщая его чувствамъ свойственный его индивидуальности строй, освщаетъ передъ нимъ особымъ поэтическимъ колоритомъ (разумемъ подъ этимъ не одинъ собственно цвтной колоритъ) всю природу. Этимъ строемъ чувствъ художника проникнуто все творчество его фантазіи, вс части и подробности картины, создается и дышетъ колоритъ ея. Безъ того картина была бы холодна для насъ, не приковывала бы нашего вниманія, не овладвала бы нашими чувствами и идея [художника и его міровоззрніе не передавались бы съ полною силой нашему сознанію.

Молчаливая природа говорить намъ только тмъ настроеніемъ чувствъ, которое^вызываетъ ея красота, раскрывающаяся нашимъ взорамъ. Тогда какъ жанровая, историческая и портретная живопись, которая можетъ быть поставлена въ извстномъ отношеніи параллельно скульптур, открываетъ состояніе движеній души человка, невыразимыхъ ни музыкой, ни скульптурой, ландшафтная живопись говоритъ нашей душ нмымъ краснорчіемъ природы: игрою цвтности, свта и тни, созданною фантазіей художника,— игрою, которой элементы взяты изъ природы. Ландшафтъ, художественно переданный, возбуждаетъ, подобно музык, извстный строй чувствъ, отражающій въ себ чувства, одушевлявшія художника при созерцаніи природы. Въ этомъ настроеніи души высказывается и мотивъ ландшафта, изображеннаго на картин. Мелодіей безъ звуковъ несется къ намъ въ душу художественная сила картины и овладваетъ нашимъ чувствомъ.

Если архитектура, по выраженію Фридриха Шлегеля, есть застывшая музыка, то ландшафтная живопись есть музыка, облекшаяся въ формы молчаливой красоты природы. И]такъ, живопись, владя всми чарами воздйствія на наше сознаніе, какими владетъ видимый нами міръ, лишена звуковъ, обречена на молчаніе и не въ силахъ распространять своего творчества во времени, будучи прикована къ одному моменту его.

Музыка лишена предметности, она передала ее произволу фантазіи слушателя, свободно создающей образы подъ вліяніемъ звуковъ. Образовательное искусство, сосредоточивъ свое творчество на видимыхъ предметахъ, приковало воображеніе зрителя къ одному моменту времени и предоставило его фантазіи разорвать эти оковы и переносить его воображеніе по поводу того, что онъ видятъ, въ прошедшее и будущее совершенно свободно, безъ всякаго руководства со стороны художника. Эта недоконченность обоихъ родовъ искусствъ, музыкальнаго и образовательнаго, указываетъ на необходимость ихъ синтеза. Они стремятся къ нему, такъ сказать, его ищутъ, о чемъ свидтельствуютъ боле или мене удачныя попытки ихъ соединенія, котораго, однако, стсненные вещественностью ихъ матеріаловъ, они не могутъ найти. Возможность такого синтеза открывается въ новомъ род творчества фантазіи и въ новомъ матеріал, свободномъ отъ оковъ вещественности.

Мы уже сказали, что фантазія есть мышленіе въ образахъ, согртое пламенемъ чувствъ, создающее образы, дышащіе полнотою жизни, и превращающее общія понятія въ образы идеальные. Такое мышленіе въ овальныхъ образахъ становится поэтическою фантазіей. Фантазія первымъ актомъ своего творчества создала и невещественный матеріалъ для своей творческой дятельности — слово, рчь, языкъ. Рчь словесная есть система членораздльныхъ звуковъ. Она сочетаніемъ словъ, образованныхъ соединеніемъ гласныхъ съ согласными, разорвала сплошной звукъ, указывающій на предметъ и на связь предметовъ между собою или выражающій чувства. Но слово не указываетъ непосредственно на тотъ или этотъ предметъ, не опредляетъ съ точностью чувства, окрашеннаго такимъ или другимъ характернымъ оттнкомъ, а служить выраженіемъ общаго понятія, извлеченнаго изъ множества однородныхъ единичныхъ предметовъ, однородныхъ единичныхъ чувствъ.

Творчество фантазіи поэта проникаетъ въ глубины жизни и въ поэтическомъ созданіи облекаетъ свое міросозерцаніе въ прозрачную одежду слова съ полнотою, недоступною ни для музыки, ни для пластики. Одинъ поэтъ можетъ въ своемъ произведеніи не только возсоздавать въ форм образовъ, но и объяснять въ форм понятій. Весь міръ, со всмъ разнообразіемъ явленій и содержаніемъ жизни, соединяется въ душ поэта, какъ въ идеальномъ пункт выраженіе, и въ этомъ пункт (говоря словами Фишера) даже молчаливая природа обртаетъ слово, стихійныя силы одушевляются чувствомъ и волею и раскрываютъ разумъ жизни вселенной. Поэтъ или изливаетъ въ одушевленномъ слов движенія внутреннихъ силъ своего духа, или выводитъ передъ нами образы, которые движутся, чувствуютъ, мыслятъ, желаютъ и дйствуютъ. Онъ говоритъ за нихъ и заставляетъ ихъ высказывать внутренніе и вншніе мотивы, управляющіе ихъ силами и ихъ дйствіями. Вс волненія сердца, вс его радости и страданія, вся борьба человческаго духа съ другими человческими силами, энергія воздйствія на него окружающаго міра, чувства, движущія массами, столкновенія ихъ между собой, обусловливающія жизнь обществъ, народовъ и человчества,— все это въ области поэтическаго творчества озаряется поэзіей. Творчество поэта вполн свободно во всемъ объем жизни міра видимаго и невидимаго, но мыслимаго, и міра духовнаго. Оно свободно и въ отношеніи точки зрнія, съ которой поэтъ можетъ созерцать жизнь. Въ музык художникъ не можетъ выйти изъ своей субъективной жизни, онъ выражаетъ только внутренній міръ чувствъ. Въ пластик художникъ вынужденъ оставаться вн созерцаемаго имъ предмета и относиться къ явленіямъ міра, какъ вн его совершающимся. Поэтъ же можетъ или заикнуться въ свою субъективную жизнь и выражать лишь отношенія ея къ міру объективному, или, отршась отъ субъективности и ставъ вн предметнаго міра, созерцать его жизнь, которой онъ не причастенъ, также какъ и дятель образовательныхъ искусствъ, сверхъ того, онъ можетъ избрать и новую точку зрнія, которая служитъ синтезомъ и субъективнаго, и объективнаго творчества, гд онъ самъ становится какъ бы участникомъ созерцаемой имъ жизни.

Становясь на точку зрнія вн созерцаемаго имъ предмета и наблюдая его жизнь, которой онъ самъ не причастенъ, поэтъ можетъ только разсказать событіе, какъ прошедшее и закончившее циклъ дйствій, его составляющихъ. Онъ занимаетъ положеніе безпристрастнаго свидтеля всего, что совершилось отъ начала до конца событія, обозрваетъ его въ цломъ и въ подробностяхъ, судитъ и высказываетъ поэтическій синтезъ того, что открылось передъ его взоромъ. Такое поэтическое творчество, которое можетъ быть поставлено въ параллель съ пластическимъ творчествомъ, создаетъ эпосъ. Поэтъ можетъ и не оставаться безпристрастнымъ зрителемъ того, что созерцаетъ его взоръ. Энергіею движеній внутренней жизни своего духа, мыслящимъ чувствомъ проникаетъ онъ въ жизнь окружающаго его міра и обращаетъ послдній въ элементъ своей внутренней жизни, въ выраженіе своихъ чувствъ и своей поэтической мысли. Этотъ видъ поэтическаго творчества — лирическій — можетъ быть поставленъ въ параллель съ музыкальнымъ творчествомъ, съ тою разницей, что содержаніе музыки совершенно отршено отъ объективнаго міра. Въ третьемъ вид поэтическаго творчества, который исключительно принадлежитъ области поэзіи въ драм, поэтъ ставитъ себя на мсто лицъ, волею которыхъ создается событіе, созерцаемое имъ. Ни одно изъ выводимыхъ поэтомъ лицъ не остается на одномъ пункт своей жизни, но вс они движутся съ теченіемъ ея, но движутся къ избраннымъ ими цлямъ. По стимуламъ ихъ воли, ихъ чувствъ и мысли, они дйствуютъ другъ на друга, и изъ столкновенія ихъ волевыхъ актовъ развивается событіе, раскрываемое драматическимъ произведеніемъ. Само совершающееся событіе составляетъ эпическую сторону драмы. Въ драматическомъ изображеніи событія все вытекаетъ изъ воли человка, все мотивировано ею и ничего не совершается помимо ея. Все безвольное, не проявляющее себя въ сознательномъ дйствіи и только воспринимающее впечатлнія, лишь побочный аксессуаръ. Драматическая поэзія есть, по справедливости, поэтическая феноменологія воли. Въ драм поэтъ, превращаясь въ лицъ, создающихъ событіе, высказываетъ въ ихъ рчахъ содержаніе ихъ внутренней жизни, какъ бы свое собственное, и эти рчи составляютъ лирическій элементъ драмы. Создавая драму, поэтъ становится цлымъ міромъ, перевоплощаясь въ личности всхъ людей, всхъ сословій, возрастовъ и положеній. Онъ живетъ всми сторонами своей поэтической идеи, охватывающей со всхъ сторонъ жизнь человчества. Гте говоритъ о Шекспир, что онъ высказываетъ вс тайны міроваго духа, что созданные имъ характеры держатъ на ладони свое сердце и показываютъ его всмъ, что они похожи на часы съ прозрачнымъ циферблатомъ, на которомъ не только можно прочесть указаніе стрлокъ, но сквозь который можно видть и колеса, и пружины, управляющія движеніемъ этихъ стрлокъ.

Но поэтическое творчество, несмотря на чудный матеріалъ, которымъ оно владетъ и которое даетъ ему возможность разрушить границы, отдляющія личную его жизнь отъ окружающей, дать ‘имя’ всему существующему вн его, превративъ его въ элементъ своего самосознанія, и, такимъ образомъ, открыть его жизнь сознанію другихъ, ограничено невещественностью этого матеріала со стороны формы, воплощающихъ его идей, въ осязаемыхъ воображеніемъ образахъ. Слова и рчь поэтическая на ихъ интеллектуальной высот, то-есть остановленныя на выраженіи ихъ только письменами, не переходящими въ звуки, оказываются безсильными передать поэтическую идею во всей яркости, красот и законченности реально существующаго и такимъ образомъ сообщить воздйствію ея на сознаніе человка то могущество, которымъ должна она владть по существу своему. Все ли, что человкъ мыслитъ и чувствуетъ, можетъ выразить непосредственно слово? Всякое ли созерцаніе, всякое ли состояніе духа и чувствъ можетъ принять форму рчи? Существуютъ цлыя области дятельности духа, которыхъ невозможно ни объяснить мыслью, ни опредлить посредствомъ логическихъ понятій, ни изобразить словомъ. Слово, какъ посредственное точное понятіе, отмченное звукомъ, который по существу своему не носитъ на себ печати опредленности, не можетъ выразить точно ничего единично-особеннаго, такъ какъ послднее открывается, въ своемъ непосредственномъ воздйствіи на наши чувства. Вс пространственныя формы, вся осязаемая зрніемъ наружность предметовъ выпадаютъ изъ возможности быть переданными фантазіи или сознанію со всею точностью, съ какою он наглядно представляются зрнію. Какая поэзія, какое краснорчіе и какое описаніе, хотя бы они употребили тысячи опредляющихъ словъ и предложеній, могли бы съ полною наглядностью передать воображенію очертанія формъ тла и лица, всю наружность человка, или подробности картинъ и скульптурныхъ произведеній, и, притомъ, передать эту вншность заразъ, со всми оттнками красокъ и изгибовъ линій такъ, чтобы они производили общее, обнимающее всю ихъ совокупность, впечатлніе? Слово, кром того, что оно принуждено держаться въ предлахъ общаго въ словесномъ описаніи чего-нибудь, должно переходить постепенно отъ подробности къ подробности, разрушая этимъ впечатлніе цлаго. Оно вынуждено, какъ замтилъ еще Лессингъ, или указывать прямо на чувства, возбуждаемыя въ душ зрителя впечатлніемъ отъ предмета, или наводить созерцателя на это чувство посредствомъ сравненія, контраста или уподобленія. Поэтъ не можетъ дать воображенію читателя изображаемаго предмета заразъ во всей совокупности его качествъ и признаковъ, которыми обусловливается наглядное впечатлніе. Ему доступне изобразить движеніе предмета и его дйствіе и посредствомъ этого очертить его природу, но и то въ предлахъ, въ которыхъ многое предоставляется фантазіи слушателя. Существуетъ множество движеній мимики лица, положеній и изгибовъ тла, неуловимыхъ для слова, въ которыхъ только и могутъ выразиться движенія души. Вся эта область психической жизни остается за предлами слова и рчи. Вс оттнки цвтовыхъ явленій, съ тончайшими ихъ переходами изъ одного въ другой, также выпадаютъ изъ области выразимаго для слова, тогда какъ именно такая игра красокъ лица и ихъ оттнковъ высказываетъ тайны души краснорчиве слова и часто именно то, чего оно не можетъ высказать. Затмъ, боле чмъ передъ выразимостью всей видимой наружности человка нметъ слово передъ внутренними состояніями души. Безчисленное множество разнородныхъ чувствъ и настроеній души съ безконечнымъ разнообразіемъ оттнковъ не могутъ быть уловлены словомъ, отражающимъ въ себ только общее. Они могутъ быть выражены только звуками, имъ соотвтствующими. А г состоянія души, для которыхъ въ области языка не можетъ быть и слова и которыя только поэтъ отмчаетъ междометіями, какимъ словомъ могутъ быть выражены? Только интонація, съ которой они произносятся, можетъ открыть тайну того, что совершалось въ душ поэта въ то время, когда онъ междометіемъ отмчалъ восклицанія. Безъ мимики, звука и тлодвиженій эта тайна такъ и осталась бы тайной.

Если эпическая поэзія и владетъ способностью боле или мене восполнять сказанные недостатки въ словесномъ выраженіи внутреннихъ состояній человка, разъясненіемъ ихъ посредствомъ разсужденій теоретическаго характера или возбужденіемъ фантазіи читателя такими] представленіями, которыя и наводятъ его чувства на пониманіе невыразимаго въ слов, то драматическая поэзія лишена этихъ средствъ.

Рчь, переданная знаками письменъ, говоря словами Лазаруса, ‘заключаетъ въ себ нчто обманывающее (Etwas tuschendes), закрываетъ собою всю сумму и энергію того содержанія, къ которому относятся ея слова’. Понятна правда словъ Гете: ‘напечатанная рчь лица, говорящаго въ драм, есть только блдное отраженіе той жизни, которая горла въ душ поэта въ минуту его творчества’. Обращая же вниманіе на то, что и фонъ картины, на которомъ развивается драматическое дйствіе, окрашенный въ фантазіи поэта, въ минуту созданія драмы, всею роскошью ея, совсмъ исчезъ изъ поэтическаго произведенія, въ томъ вид, какъ оно передается печатью, нельзя не признать, что при всемъ совершенств драмы, какъ поэтическаго созданія, она остается, все-таки, неоконченнымъ художественнымь произведеніемъ, ей недостаетъ многаго для полнаго впечатлнія, которое она должна производить. Завершителемъ драмы, обращающимъ созданіе слова въ полное, художественное, законченное произведеніе, является сценическое искусство.

Иметъ ли оно значеніе только элемента дополнительнаго въ художественномъ воспроизведеніи драмы на сцен, или оно обладаетъ спеціально ему только свойственною характерною силой, которою представляется ему возможность творчества, самостоятельнаго въ области искусствъ, единственнаго, для другихъ творчествъ въ этой области недоступнаго?

Сценическое искусство можетъ быть разсматриваемо въ двухъ отношеніяхъ: первое — какъ искусство сценическаго артиста, второе — какъ искусство режиссера, ставящаго драматическое произведеніе на сцен и управляющаго ходомъ его. Въ послднемъ случа художникъ-режиссеръ располагаетъ, какъ матеріалами для своего творчества, талантами сценическихъ артистовъ, живописцевъ-декораторовъ и композиторовъ музыки. Послдніе, композиторы, въ очень рдкихъ случаяхъ подчиняются цлямъ режиссера и пишутъ подъ указаніемъ ею. Режиссеръ пользуется вообще ихъ сочиненіями, какъ готовыми данными, для возбужденія чувствъ {Мы устраняемъ изъ нашего разсужденія совершенно вопросъ объ опер и говоримъ только о драм и комедіи.}. Декораторъ, какимъ бы талантомъ ни обладалъ онъ, по необходимости долженъ подчиняться художественной концепціи режиссера и входить съ нимъ въ соглашеніе какъ относительно общаго, такъ и подробностей своихъ картинъ. Несмотря на великую важность декоративной части въ постановк пьесы, декораторъ иметъ второстепенное въ драм значеніе, и такое же значеніе иметъ его творчество въ сравненіи съ сценическимъ артистомъ. На послднемъ и на режиссер лежитъ вся тяжесть осуществленія драматическаго произведенія на сцен. Ихъ силамъ предоставлено досказать то, что не досказано въ драм, остановившейся на слов, отршенномъ отъ звуковъ, на томъ, что скрыто въ ней подъ формою ‘указаній дйствій’. ‘Истинный поэтъ,— говорить Фишеръ, — многое не выводитъ во всхъ подробностяхъ, многое даетъ отрывочно, такъ что все произведеніе драматическаго поэта является собственно очеркомъ ярко опредленныхъ, осязаемыхъ зрніемъ и слухомъ, формъ дйствительности’. Эту полноту и яркость дйствительности, какъ она представлялась сознанію поэта, могутъ сообщить драм вдохновеніе и мимика сценическаго артиста или художественная фантазія режиссера и его художественный тактъ, регулирующіе подчиненныя ему силы. Талантъ режиссера, будучи только регулирующею силой, не отличается, въ ряду другихъ художественныхъ талантовъ (кром нкоторыхъ сторонъ его такта), никакою спеціальною способностью. Онъ весь въ проницательной сил’ творческой живости и тактичной изобртательности его фантазіи, которая, проникая во вс развтвленія и подробности поэтической идеи, по однимъ намекамъ поэта и сухимъ указаніямъ дйствія, какъ бы соревнуя сил его фантазіи, долженъ возсоздать драму въ томъ приблизительно вид, въ какомъ она жила въ фантазіи ея творца. Такая сила — талантъ не малый.

Искусство же сценическаго артиста иметъ цлью въ реальныхъ формахъ живаго человка воплотить образъ, созданный поэтическою фантазіей, и потому этому искусству, по существу дла, матеріаломъ служить сама личность артиста. Онъ долженъ художественно перевоплотиться въ поэтическій образъ. Сама природа такого матеріала даетъ и формы, въ которыхъ воплощается художественное произведеніе артиста, создаетъ для него языкъ мимики, интонацій звуковъ, соединенныхъ съ словами, и мимики лица и тлодвиженій, краснорчіе, ясно выражающее такія состоянія и движенія чувствъ, какихъ не можетъ выразить слово, взятое само по себ.

Здсь, въ искусств сценическомъ, матеріалъ и художественная задача совершенно отличны отъ матеріаловъ, которыми располагаютъ другія искусства. Здсь человкъ въ лиц своемъ представляетъ искусству совершеннйшій матеріалъ, какимъ только можетъ владть оно. Этотъ матеріалъ объемлетъ дв стороны жизни: жизнь духа и жизнь тла, два міра: міръ интеллектуальный и міръ вещественный, искусство, располагающее имъ, овладваетъ поэзіей, которая сама по себ можетъ довольствоваться писаннымъ словомъ и мимикой голоса и пластикой, выводя послднюю изъ недвижности формъ, сообщая имъ мимическія движенія, превращая ихъ, хотя въ измненной форм, посредствомъ интонацій рчи въ выразителей не только чувствъ, но и мысли. Этотъ живой матеріалъ, одушевляемый всми силами духа человка и заключающій въ себ вс стороны, характеризующія художественные матеріалы другихъ искусствъ, есть сила, которая, но существу своему, длаетъ возможнымъ и обусловливаетъ художественное произведеніе, которое становится осуществленіемъ синтеза всхъ искусствъ. Въ этомъ синтез искусство сценическаго артиста представляется, конечно, дополнительнымъ элементомъ, подчиняющимся иде поэтическаго созданія. Но, останавливаясь на этомъ, забываютъ, во-первыхъ, то, что артистъ не механически даетъ сценическую форму иде поэта, но воспринимаетъ ее искренно, свободно и всецло въ свою внутреннюю жизнь, воплощаетъ ее и, дополняя, развиваетъ, и, во-вторыхъ, принимая случайное за необходимое и предполагая, безъ всякаго прочнаго основанія, что сценическій артистъ не можетъ быть и творцомъ драматическаго произведенія, въ осуществленіи котораго на сцен онъ участвуетъ, забываютъ великіе примры такого полнаго драматическаго творчества, которое соединяло въ себ и творчество поэтическое, и творчество сценическое. Вспомнимъ Шекспира, Мольера, Марло и другихъ драматическихъ поэтовъ, которые были и поэтами, и режиссерами тхъ драмъ, въ которыхъ участвовали, какъ актеры. Только объ ихъ сценической дятельности сохранилось весьма мало извстій. Конечно, такое совпаденіе художественной дятельности весьма рдко, потому что самый характеръ творчества поэтическаго во многомъ отличенъ отъ сценическаго. Могутъ сказать: поэтъ — творецъ идеи, воплощаемой въ поэтическомъ твореніи, а сценическій артистъ только осуществляетъ чужую идею. Не будь поэта, не было бы актера,— не будь драмы, нечего было бы играть. Здсь, повидимому, бросающаяся въ глаза зависимость актера отъ поэта. Но какого рода эта зависимость? Почти что исключительно вншняя, которой значеніе начали опредлять отвтомъ на вопросъ: кто иниціаторъ идеи, создавшей данную роль: поэтъ ли, воплотившій ее въ форму слова, актеръ ля, облекшій ее въ форму языка мимики? Въ дл силы творческаго развитія даннаго характера по существу и авторъ, и сценическій артистъ соперники, иногда преобладаетъ одинъ, въ другой разъ другой’ Чисто-вншняя необходимость заставляетъ осуществлять идею, возникшую первоначально въ душ, и сообразуетъ вс его мысли, это — во-первыхъ, во-вторыхъ, и поэтъ не всегда развиваетъ въ своемъ произведеніи ему впервые явившуюся идею, но лишь вдохновившую его подобно тому, какъ и артистъ сцены осуществляетъ идею, внушенную ему поэтомъ, и, въ-третьихъ, не идеями существенно разнятся художники, но возможностью и способностью ихъ формальнаго выраженія: одна и та же идея можетъ вдохновлять и поэта, и артиста сцены, но первый выражаетъ и развиваетъ ее въ форм поэтическаго слова, а второй — въ форм краснорчія мимическаго. Слдовательно, художественная красота и содержаніе ея заключаются всецло въ форм художественной, и по характеру этой формы отличаются между собою искусства, и отъ самостоятельности ея зависитъ самостоятельность послднихъ. Какъ бы то ни было, изъ предыдущаго ясно, что сценическое искусство, по характеру его творчества, по характеру формъ, въ которыхъ оно воплощается, есть самостоятельное искусство, что воплощеніе драмы на сцен есть высшее художественное произведеніе, созданное силами всхъ искусствъ и стоящее на вершин ихъ. Но прибавимъ: чмъ выше точка, на которой становится что-либо въ жизни, тмъ ужасне, тмъ глубже, тмъ отвратительне паденіе его и тмъ тлетворне въ данномъ случа его вліяніе.

III.
О природ таланта сценическаго артиста.

Мы сказали, что талантъ сценическаго артиста заключается въ художественномъ воплощеніи образа, созданнаго поэтомъ, т.-е. въ художественномъ превращеніи личности артиста въ личность изображаемаго имъ лица. Это, конечно, извстно всмъ, но слдуетъ прибавитъ, что только при искренности такого внутренняго превращенія достижимы та безыскусственность и та легкость игры артистической, не дающія замтитъ ни малйшаго труда со стороны артиста и увлекающія зрителя. Тмъ не мене, за такую способность перевоплощаться въ личность другаго человка принимается часто простая способность подражать голосу, рчи, тлодвиженіямъ другаго лица. Безъ всякаго сомннія, никто не можетъ безъ наслажденія смотрть на игру артиста, который въ своей роли даетъ намъ живой образъ, прямо выхваченный изъ жизни, когда онъ въ свободномъ подражаніи другому лицу, отличному отъ него по природ, въ мимик голоса и тлодвиженій передаетъ его намъ съ такою правдой и непринужденностью, какъ будто бы передъ нами былъ не артистъ, а самое это лицо. Мы знаемъ, что видимъ только подражаніе, что оно легко можетъ быть недостаточнымъ, впасть въ противорчіе съ образцомъ, что полное совпаденіе съ нимъ сопряжено съ затрудненіями, которыя нужно побдить, и мы удивлены, мы восхищаемся легкостью, съ какою побждены эти трудности, съ какою свободой совершилось такое превращеніе. Въ врномъ и свободномъ подражаніи самое незначительное, ничтожное въ жизни, на что бы мы не обратили вниманія, возбуждаетъ въ насъ особый интересъ, и самое пошлое такимъ образомъ можетъ доставить намъ удовольствіе. Даже то, что возбуждаетъ противъ себя нравственное чувство, можетъ уравновшиваться удовольствіемъ при вид удачнаго подражанія и даже можетъ сдлаться привлекательнымъ, если присоединятся къ впечатлніямъ отъ него другіе стимулы, возбуждающіе пріятныя ощущенія. Наслажденіе при созерцаніи врнаго подражанія коренится во врожденномъ въ насъ влеченіи подражать. Гогартъ говоритъ: ‘въ нашей природ съ дтства живетъ любовь въ подражанію и мы наслаждаемся, удивлены и восхищены врностью копіи съ образца’. ‘Удовольствіе, доставляемое удачнымъ подражаніемъ, можетъ покрыть и заслонить другіе недостатки’. Если же къ способности подражать присоединится у артиста удобоподвижность и выразительность чертъ лица, гибкость голоса и одушевленность чувствъ, тотчасъ ршаютъ: это крупный талантъ. Но способность къ подражанію не можетъ еще служитъ признакомъ сценическаго таланта. Влеченіемъ и способностью къ подражанію и чувствомъ одарены вс люди. ‘Мы вс истинныя обезьяны,— говоритъ Фехнеръ,— начиная съ дтей и дикихъ людей до самыхъ высоко-образованныхъ. въ послднихъ инстинктъ подражанія можетъ быть до извстной степени побждаемъ воспитаніемъ или другими соображеніями, но онъ, все-таки, проявляется и обнаруживается тотчасъ, когда нтъ противодйствующихъ ему мотивовъ’. Не существуетъ человка, который бы не былъ способенъ боле или мене, смотря по свойству своего голоса и по степени гибкости членовъ своего тла, подражать голосу и тлодвиженію другаго лица, который произвелъ на него впечатлніе или остановилъ на себ его вниманіе, поэтому нтъ человка, который бы не могъ передразнивать съ особою ловкостью какихъ-нибудь лицъ, часто встрчавшихся съ нимъ въ жизни. Вотъ почему, если не требовать отъ сценическаго артиста ничего, кром способности и умнья подражать лицамъ извстнаго типа и способности чувствовать вообще, найдется такое множество хорошихъ актеровъ для изображенія бытовой, обыденной жизни, хорошо имъ знакомой, и, въ то же время, совсмъ неспособныхъ подняться на одну пядь выше ея, ни даже усвоить путемъ сценическаго образованія такую возможность. Вотъ почему, ограничась требованіемъ подражательности, можно восхитительно обставить бытовую пьесу собственно безталанными актерами при нкоторомъ, чисто-механическомъ навык ихъ къ сцен. Вотъ почему актерами-любителями, никогда не бывавшими на сцен и совсмъ неталантливыми, часто прекрасно разыгрываются, при бгломъ руководств опытнаго актера, съ одной или двухъ репетицій пьесы, роли которыхъ взяты изъ среды имъ знакомой или въ которой они постоянно обращаются. Дло въ томъ, что способность къ подражанію хотя и требуется задачею сценическаго таланта въ высокой степени ея развитія, но сама по себ есть способность общая для всхъ и отличительнаго признака сценическаго таланта еще не составляетъ. Но въ связи съ главнымъ и кореннымъ элементомъ творчества таланта актера, какъ элементъ вспомогательный и необходимый, она получаетъ могущественное значеніе силы существенной, безъ которой никакой талантъ ничего совершеннаго создать не можетъ, какъ безъ слова не можетъ никакое поэтическое вдохновеніе создать поэтическаго произведенія. Воплощеніе драмы на сцен тмъ выше въ художественномъ отношеніи, тмъ совершенне и тмъ сильне впечатлніе, производимое имъ, чмъ ближе оно къ дйствительности, чмъ врне и правдиве подражаніе ей. Вншняя правда неразрывно связана съ тою внутреннею правдой, которая вдохновляетъ и творчество поэта. Тмъ не мене, вншняя правда, слдовательно, и подражаніе ей, не заключаетъ въ себ самостоятельнаго художественнаго творчества, оно иметъ значеніе только элемента служебнаго, и потому оно должно переходить границъ подчиненія высшимъ требованіямъ искусства. Искусство, подражая природ, не ставитъ подражаніе вншнимъ формамъ явленій своею высшею цлью. Дйствительный міръ прекрасенъ внутреннею жизнью, которою дышутъ непосредственно ощущаемыя нами явленія, живой покровъ явленій, скрывающій внутреннюю жизнь міра, прозраченъ для искусства. Оно снимаетъ его и переноситъ насъ въ высшій, свободный отъ всего случайнаго міръ, въ которомъ открываются восхищенному взору сущность и чистая природа явленій, которыя въ непосредственно ощущаемой нами дйствительности затуманены, запутаны, даже невидимы ясно. Такъ приблизительно говоритъ Фехнеръ, котораго нельзя упрекнуть въ трансцендентальномъ идеализм по вопросамъ эстетики. Во-вторыхъ, кром способности къ подражанію, и сила одушевленія чувствъ не можетъ служить отличительнымъ признакомъ сценическаго таланта. Вс мы чувствуемъ одинаково, и сила, и энергія чувствъ можетъ въ каждомъ достигнуть той же высоты напряженія, которой достигаетъ она въ самомъ великомъ артист. Въ-третьихъ, хотя подвижность чертъ лица, сила и гибкость голоса, необходимы для актера и, отличаясь извстными опредленными качествами и силою выразительности, входятъ въ составъ существенныхъ признаковъ человка, способнаго къ сцен, но, тмъ не мене, качества эти все же только вншніе признаки, которые сами по себ, безъ внутреннихъ основныхъ свойствъ сценическаго таланта, не имютъ значенія.

Мы сказали, что талантъ сценическаго артиста заключается въ перевоплощеніи своей личности въ личность другаго лица, и, притонъ, художественно. Первое условіе требуетъ отъ артиста, чтобы онъ измнилъ свое самосознаніе такъ, чтобы сознавалъ себя на сцен тмъ лицомъ, какое онъ изображаетъ, чтобы жилъ онъ его радостями, страданіями, желаніями, инстинктами и аффектами. Второе налагаетъ на артиста: 1) обязанность не просто превратиться на сцен въ другое лицо, но и въ движеніяхъ внутренней жизни, и въ тон и характер мимики стать этимъ лицомъ въ той поэтической окраск, какую сообщили ему настроеніе души, фантазія и идея поэта, давшія ему поэтическій колоритъ, 2) сохраненіе яснаго самосознанія, относящагося къ интеллективному творчеству въ такомъ перевоплощеніи, съ полнымъ спокойствіемъ мысли, критически обсуждающей и контролирующей инстинктивно создаваемое. Безъ послдняго условія немыслимо созданіе истинно-художественнаго произведенія. Совершенно справедливо говоритъ Дидро: ‘Обладая тмъ, что называется душою, чувствительностью, увлеченіемъ, можно произнести успшно на сцен одну или дв тирады, но все остальное никуда не будетъ годиться…’ ‘У актера, играющаго однимъ чувствомъ, могутъ выдаться два или три такихъ безумныхъ момента, въ которыхъ актеръ забываетъ себя въ силу увлеченія чувства, но они чмъ выше и прекрасне, тмъ, боле будутъ детонировать съ остальнымъ выполненіемъ роли. Подобная игра будетъ чистая пытка’. Дале Дидро говоритъ: ‘Обнять всецло капитальную роль, сгладить въ ней вс сильныя и слабыя мста, сравнить свтлые и темные ея моменты, соединить внутреннею связью спокойныя мста съ тми, которыя полны движенія, и т. д.,— о, это такая работа, съ которою можетъ справиться холодная, спокойная голова, одаренная глубокимъ анализомъ, изящнымъ вкусомъ, при упорномъ тяжеломъ труд, долгой сценической опытности!’

Конечно, такая необходимая предварительная работа требуетъ ‘спокойной головы’, но нельзя согласиться, чтобы она требовала холодной мысли. Она невозможна безъ участія фантазіи, одушевленной чувствомъ, чувство провидитъ и фантазія можетъ подсказать то, чего не въ силахъ открыть холодная мысль. И совершеннымъ парадоксомъ отвчаетъ Дидро на вопросъ: ‘Въ чемъ же заключается истинный талантъ актера? Въ серьезномъ изученіи вншнихъ симптомовъ чужой души, въ воздйствіи на чувствительность тхъ, кто его слушаетъ и на него глядятъ, въ умньи обмануть насъ искусственнымъ воспроизведеніемъ этихъ симптомовъ’. Противъ этого будетъ протестовать сознаніе каждаго сколько-нибудь талантливаго актера и каждаго зрителя, способнаго чувствомъ даже отличить искусственность, холодную дланность игры, обманъ и, слдовательно, ложь со стороны артиста отъ искренности и правды выполненія роли. Конечно, Дидро имлъ въ виду такихъ артистовъ, которые вслдствіе только искренности своего чувства лгутъ на роль, выполняемую ими, и даютъ намъ со сцены не то лицо, которое изображаютъ, а самихъ себя, выражаютъ не его, а свои исключительно личныя чувства. Увлекая силою чувства въ двухъ, трехъ мстахъ драмы, они въ остальномъ являются страшнымъ диссонансомъ, такъ что слушать ихъ и смотрть на нихъ становится дйствительно чистою пыткой. Понятно, что при такихъ условіяхъ холодный, но искусный обманъ, передающій боле или мене полно и врно мысль поэта, несравненно желательне искаженія или обезображенія ея, по крайней мр, недовольство дланностью игры выкупается при этомъ красотою мысли поэта и отчетливостью воспроизведенія ея на сцен. Да и состояніе драмы французской во время Дидро, говоря вообще, представляло для игры такіе общіе типы царей и героевъ, скупыхъ, лицемровъ, обманутыхъ отцовъ, Агамемноновъ, Дидонъ, Федръ и т. д., олицетворявшихъ общечеловческіе пороки, добродтели, страсти и смшныя наклонности, низкія и возвышенныя чувства въ окраск индивидуальности французовъ, что отъ артистовъ почти и не требовалось ничего, кром выраженія своихъ личныхъ чувствъ и выработки вншнихъ пріемовъ изображенія общихъ характеровъ и умнья удовлетворять всмъ требованіямъ условнаго изящнаго вкуса. ‘Тотъ,— говоритъ Дидро,— кто, изучивъ лучше, съ большимъ совершенствомъ уметъ передавать эти вншнія черты наилучшимъ образомъ задуманнаго (не забудьте, холодною мыслью) идеальнаго образа, тотъ и есть лучшій актеръ’. Актеръ, слдовательно, по словамъ Дидро, не будетъ хорошимъ актеромъ только въ тотъ моментъ, когда, отдавшись чувству, разорветъ передъ нами искусственную сть, сотканную изъ выученныхъ вншнихъ чертъ холодно придуманнаго реальнаго образа. Безъ сомннія, какъ мы уже сказали, безъ участія разума немыслимо никакое художественное творчество, но именно художественное произведеніе только тогда вполн изящно, когда оно не носитъ на себ отпечатка разсудочной, холодной искусственности, когда не виднъ за нимъ трудъ художника, когда оно является самостоятельно и свободно возникшимъ созданіемъ природы.

Если разумъ самосознанія и свтъ спокойной мысли суть силы, опредляющія цль и регулирующія акты творчества, то художественное превращеніе на сцен чувствъ и импульсовъ воли артиста въ чувства и импульсы воли изображаемаго лица, и артистическій тактъ, о которомъ мы будемъ говорить дале, даютъ направленіе дятельности мысли артиста и организуютъ художественное созданіе. Разумъ и инстинктивное, безсознательное творчество подаютъ другъ другу руки и работаютъ вмст. Художники всхъ [временъ единогласно, по собственному опыту, свидтельствуютъ, что ихъ созданія суть плоды настолько же самосознательно и осторожно все взвшивающей мысли, насколько и безсознательнаго творчества живущей въ нихъ художественной силы, возбуждаемой или какимъ-нибудь внутреннимъ аффектомъ души, или независимымъ отъ ихъ воли наитіемъ вдохновенія, и, притомъ, ряженіе этой безсознательной силы служитъ основаніемъ ихъ художественнаго творчества. Шиллеръ пишетъ къ Гте: ‘Поэтъ начинаетъ съ безсознательнаго и долженъ считать себя счастливымъ, если первая еще туманная идея созданія, объемлющая его во всей цльности, не ослабетъ до самаго окончанія его при всхъ операціяхъ, совершаемыхъ съ полнйшею ясностью сознанія’. ‘Когда я бываю вполн самъ съ собою,— пишетъ Моцартъ,— и мысль занята какою-нибудь хорошею думой, въ путешествіи, въ экипаж и на прогулк посл хорошаго обда, или ночью, когда я не могу спать, мысли льются самымъ лучшимъ образомъ и цлымъ потокомъ. Откуда, какъ?— я не знаю, я тутъ не причемъ. Т, которыя мн нравятся, я удерживаю въ голов и охотно напваю ихъ сквозь зубы. Какъ только удержу ихъ крпко въ памяти, другія приходятъ вслдъ за ними, скоро, одна за другой, такъ, что достаточно прибавить бездлицу, чтобы сдлать цлый паштетъ изъ звуковъ разныхъ инструментовъ на основаніи контрапункта. Это разгорячаетъ душу, и все разростается, длается шире и ясне и т. д.’. Въ другомъ мст Моцартъ сравниваетъ то, что создается въ музыкальной фантазіи въ начал творчества, съ картиной. Онъ объемлетъ сразу взоромъ цлое всего нарождающагося въ его фантазіи произведенія. Про свое лучшее созданіе онъ пишетъ: ‘Оно возникло во мн какъ прекрасное сновидніе’. Онъ слышитъ духомъ всю музыкальную пьесу, но не такъ, какъ слышатъ музыкальныя произведенія, послдовательно во времени, одинъ звукъ за другимъ, а заразъ, въ одинъ моментъ, и начало, и конецъ произведенія, и вс промежуточные звуки. Онъ духомъ своимъ созерцаетъ всю музыкальную пьесу, какъ охватываетъ взоромъ всю развернувшуюся передъ нимъ картину. Безъ такого безсознательнаго возникновенія цльнаго образнаго представленія идеи не существуетъ истиннаго художественнаго творчества. Такимъ образомъ, какъ мы сказали, художественное созданіе есть плодъ какъ безсознательнаго творчества, такъ и работы самосознательной мысли.

На впечатлительную душу артиста сценическаго, также какъ на душу поэта или другаго художника, дйствуетъ цлое драмы и поэтическій образъ лица, которое онъ долженъ изобразитъ, усвоенные его мыслью при внимательномъ и спокойномъ чтеніи. Они проникаютъ въ его чувства, будятъ фантазію, и изъ глубинъ духа возстаетъ идеальный образъ сначала въ неясныхъ очертаніяхъ подробностей, но цльный. Артистъ видитъ этотъ образъ и чувствуетъ его жизнь, различные моменты его душевныхъ перипетій, но не въ полной ясности и точности ихъ органической послдовательности, не живетъ всмъ потокомъ жизни созданнаго поэтомъ лица, хотя и обнимаетъ чувствомъ и фантазіей всю ее единовременно и заразъ, какъ она развивается въ драм, подобно тому какъ слышалъ Моцартъ создавшуюся въ его душ музыкальную пьесу. Артистъ, въ начал созданія роли, не видя еще отчетливо вс ея подробности, чувствуетъ ярко и сознаетъ ясно только тотъ корень, изъ котораго должно выроста и развиться созданіе ея, онъ чувствуетъ въ себ движеніе животворящихъ силъ, которыхъ художественное творчество раскроется въ роскошныхъ развтвленіяхъ. Одушевляемые этими силами, его сознаніе, проницательный умъ и фантазія, сосредоточиваясь на поэтическомъ образ, по мр вниканія, подробне, ясне и ясне видятъ потомъ вс детали его, и, предварительно изощренные знаніемъ и опытомъ, создаютъ планъ и норму для художественнаго выполненія. Въ этомъ — предварительная творческая работа художника, но самое творчество актера, при которомъ онъ долженъ самъ превратиться въ идеальную поэтическую личность, совершается на сцен. Это творчество отличается отъ творчества и поэта, и другихъ художниковъ. Поэтъ, композиторъ, архитекторъ, живописецъ, скульпторъ, воплотивъ весь огонь и всю силу своего вдохновенія въ форм художественнаго созданія,— поэтъ, написавъ свое произведеніе, композиторъ, облекши мысль въ форму нотъ, архитекторъ, сдлавъ чертежъ или построивъ модель, живописецъ, набросавъ картину, и скульпторъ, вылпивъ изъ воска или глины статую,— могутъ посл, когда минуетъ жаръ вдохновенія, успокоиться. Взволновавшая ихъ мысль, посл окончанія такой работы, получитъ возможность отнестись къ своему произведенію съ хладнокровіемъ спокойнаго созерцанія и со всею строгостью неумолимой критики, артистъ же сценическій долженъ оставаться спокойнымъ созерцателемъ и строгимъ критикомъ своего творчества въ самую горячую минуту его, онъ долженъ среди пыла вдохновенія, въ моментъ, когда все существо его горитъ огнемъ возбужденнаго въ немъ чувства и воображеніе охвачено образами его фантазіи, держать въ своемъ сознаніи въ полной, невозмутимой ясности тотъ нормальный образъ изображаемаго лица, который опредлила его художественная мысль въ предварительной работ,— держать этотъ образъ какъ зеркало, въ которомъ должны отразиться малйшіе недостатки сценическаго созданія. ‘Сценическій артистъ,— какъ мы сказали въ нашей стать о театральной школ, помщенной въ Русской Мысли,— долженъ обладать тою способностью, въ силу которой каждое инстинктивно возбужденное въ немъ на сцен чувство, несмотря ни на какую интензивность послдняго, въ тотъ же моментъ длается достояніемъ его сознательной критической мысли, и онъ оцниваетъ каждый звукъ своего голоса, чувствуетъ и мысленно видитъ каждый свой жестъ’. Эта творческая сила сценическаго таланта обладаетъ тою чудотворною способностью, въ силу которой артистъ, при глубоко потрясенномъ чувств, сохраняетъ спокойную ясность ума и сознательно переходитъ изъ чувства въ чувство, слдуетъ указаніямъ своей мысли,— тою способностью, въ силу которой онъ, живя на сцен полнотою жизни изображаемаго характера,— созерцаетъ его и мыслитъ о немъ, какъ объ отдльномъ отъ себя объект. Сценическій талантъ, однимъ словомъ, обладаетъ особымъ складомъ духа, который даетъ ему возможность въ одно и то же время, такъ сказать, и чувствовать, и не чувствовать, и отдаваться всему пылу вдохновенія, и спокойно разсуждать. Людей, одаренныхъ такимъ складомъ духа, мы выдляемъ изъ ряда прочихъ и называемъ собственно талантами и геніями, означая этими наименованіями различныя степени ихъ удивительной способности. Вслдствіе такого раздвоенія внутренней дятельности актера въ минуты его творчества на сцен, въ сочиненіяхъ разныхъ писателей о сценическомъ искусств, хотя признаются равно участвующими въ его творчеств и инстинктивное чувство, и сознательная мысль, но ставятся они въ какой-то антагонизмъ между собою. Одни даютъ предпочтеніе изобртательной мысли, понимающей роль и задачу сцены, а чувству отводятъ подчиненное значеніе, давая сил его просторъ только въ ту или другую минуту, но не опредляютъ, какого рода чувство разумютъ при этомъ. У нихъ искусство и талантъ сценическаго артиста сводятся на то, чтобы, понявъ роль и руководясь вкусомъ, ловко притворяться изображаемымъ лицомъ, обманывать зрителя хотя искусственнымъ, но удачнымъ изображеніемъ чувствъ и страстей. Такъ думаетъ Дидро и многіе боле или мене примыкающіе къ нему. Другіе же вс силу таланта видятъ въ чувств, въ пресловутомъ нутр, опять не выясняя, какого рода чувство разумютъ они при этомъ: чувство ли непосредственное самого артиста, но окрашенное только его индивидуальностью, или чувство, отмченное индивидуальностью того идеальнаго лица, которое онъ изображаетъ. Никто не говоритъ съ возможною опредленностью о томъ психическомъ акт, который художественно претворяетъ душу сценическаго артиста въ душу идеальнаго лица, воплощаемаго имъ. Въ нкоторыхъ сочиненіяхъ о сценическомъ искусств и въ запискахъ сценическихъ дятелей мы замтили и изъ разговоровъ съ знаменитыми сценическими артистами заключили, что они хотя и не высказываютъ этого отчетливо и ясно, разумютъ, однако же, подъ сценическимъ чувствомъ именно тотъ психическій актъ, о которомъ мы говоримъ, дающій возможность артисту на сцен отказаться отъ. своей личности и перевоплотиться въ личность изображаемаго лица. Психическій актъ этотъ, превращающій душу артиста въ душу идеальнаго лица, созданнаго поэтомъ, есть коренная сила, сливающая въ одно дв положительныя силы: мысль, сознающую созданный поэтомъ образъ, и свободное индивидуальное чувство артиста. На это укалываетъ мысль, того же хочетъ и къ тому же приводитъ художественно настроенное чувство. Если чувство подъ вліяніемъ индивидуальной природы лртиста способно уклониться отъ созданной нормы, при посредств особаго психическаго акта, который мы называемъ тактомъ, то оно легко можетъ быть направлено къ тому, что и видимый антагонизмъ мысли съ чувствомъ уничтоженъ. ‘Величайшую трудность для актера, — говоритъ Льюисъ въ своей прекрасной книг On actors and art of acting въ стать On natural acting,— составляетъ изображеніе идеальнаго характера -съ такою полною правдой, чтобъ онъ казался намъ реальнымъ, не спускаясь до уровня вульгарности’. Эта задача и другіе породные камни, которые перечисляетъ Льюисъ, не будутъ при сказанныхъ условіяхъ сценическаго таланта уже трудностями для артиста, для одолнія которыхъ ему пришлось бы прибгать къ боле или мене искусственному выдлыванію ролей.

Способность переноситься душою въ душу другаго человка служитъ основаніемъ единенія людей между собою. Достигая высшихъ размровъ интензивности, она становится источникомъ всхъ добродтелей и высшей нравственной силы, самоотверженія, забвеніемъ собственной личности. Человкъ видитъ страданіе людей, его воображеніе охвачено представленіями ихъ мученій, онъ ощущаетъ горечь тхъ чувствъ, которыми переполнены они, ставить себя на ихъ мсто, или слушаетъ живой разсказъ о страданіяхъ и радостяхъ вымышленныхъ людей, фантазія переноситъ его въ ихъ положеніе и заставляетъ проливать слезы, или сжимаетъ его сердце чувствомъ страха, или озаряетъ свтомъ радости его лицо. Въ томъ и въ другомъ случа фантазія претворяетъ его чувства въ чувства другаго лица и заставляетъ временно жить внутреннею жизнью его. Точно также и поэтъ, и сценическій артистъ нисколько не отличаются въ этомъ отношеніи отъ другихъ людей, которые могутъ иногда чувствовать и сильне ихъ. ‘Умй заплакать самъ, чтобы другихъ заставить плакать’сказалъ поэтъ. Однимъ словомъ, каждому человку, рожденъ ли онъ художникомъ, или поэтомъ, или ни тмъ, ни другимъ, присуща способность подъ воздйствіемъ возбужденной фантазіи временно сливаться съ внутреннею жизнью другаго человк такъ, какъ бы душа послдняго становилась его душою. Силою и яркостью фантазіи обладаютъ не одни художники: у людей, не обнаружившихъ никакого художественнаго таланта, достигаетъ интензивность образовъ, создаваемыхъ ихъ фантазіей, даже до галлюцинацій. Поэтому не въ сил и яркости фантазія можно найти различіе между природою художника и природою нехудожника, но въ способности воплощать свои мысли и чувства въ художественныя формы. Въ этихъ формахъ, какъ мы уже сказали выше, вся сущность прекраснаго произведенія, которому органомъ служитъ творчество художника.

Художественныя формы для живописца — очертанія, краски, свтъ и тни, для скульптора — формы тла безъ красокъ и тней, для поэта — слово и рчь, выраженныя въ символахъ письменъ, для музыканта — въ гармоніи и ритм, для сценическаго артиста — въ мимик голоса и тлодвиженій. Музыкантъ, скульпторъ, живописецъ и поэтъ, какъ бы глубоко ни проникали въ душу другаго человка, какъ бы душа ихъ въ минуту творчества ни претворялась въ душу другаго, могутъ быть совершенно неспособными къ мимическому выраженію чувствъ и мыслей и даже сколько-нибудь сносной декламаціи, Гте замчаетъ это о высокодаровитыхъ поэтахъ, которымъ природа почти отказала въ способности порядочно прочесть свои стихи. Сценическій же артистъ и со стороны внутренней душевной жизни, и со стороны вншнихъ мимическихъ выраженій, художественно, не только въ фантазіи, но самъ въ минуту его творчества невольно превращается въ олицетворяемую имъ идеальную личность. И въ этомъ существенная черта сценическаго таланта, сверхъ другаго основнаго элемента всякаго художественнаго творчества, присущаго всмъ художественнымъ талантамъ, даруемаго имъ самою природой: художественнаго инстинкта, чутья или такта, соотвтствующаго ихъ спеціальной дятельности. Вообще вопросъ о законахъ художественнаго творчества при настоящемъ состояніи психологическихъ знаній, несмотря на множество остроумныхъ и научно-прекрасныхъ работъ, окруженъ большими трудностями и связанъ съ самыми глубокими вопросами, на которые современная наука не можетъ представить строгаго или даже сколько-нибудь удовлетворительнаго отвта.

Вопросъ, въ чемъ состоитъ талантъ сценическаго артиста, по нашему мннію, представляетъ и то затрудненіе, что большинству кажется отвть на него очень легкимъ. Каждый, смотря на игру артиста на сцен, признаетъ за существенный элементъ таланта сценическаго то, что ему понравилось въ этой игр, что ему доставило удовольствіе, что пришлось ему по вкусу. Искреннее ли выраженіе чувства артистомъ подйствовало на зрителя, и онъ въ восторг, имющемъ, впрочемъ, нкоторое основаніе, восклицаетъ: ‘какая искренность!’ и заключаетъ: такая искренность есть талантъ, забывая при этомъ, что актеръ игралъ, собственно говоря, только самого себя и что такая игра доступна всмъ, одареннымъ извстною долей чувства и чувствительности. Увидитъ ли зритель ловкое передразниваніе лицъ, ежеминутно встрчающихся на улиц и въ домахъ, и тотчасъ восклицаетъ: ‘вотъ талантъ!’ — забывая, что тутъ въ ходу общая всмъ, какъ мы уже говорили, способность и наклонность къ подражательности, боле или мене развитая упражненіями, привычками и укрпленная наблюдательностью, и что онъ, зритель, самъ, посл нкоторыхъ усилій вниманія къ окружающей жизни и упражненій, можетъ сдлаться такого же рода сценическимъ талантомъ. Другіе видятъ талантливость въ извстной звуковой окраск и сил голоса, въ удобоподвижности чертъ лица, въ природной красот всей фигуры артиста, въ гибкости и удобоподвижности его жестикуляціи. Все это, конечно, условія и вншнія средства, необходимыя для артиста, но при нихъ, все-таки, остается потребность во внутренней и особой способности, обусловливающей и характеризующей сценическую талантливость, безъ которой и самыя счастливыя условія и богатыя вншнія средства артиста не создадутъ истиннаго художника сцены. Не будемъ продолжать перечисленія всхъ мнній, какими руководствуются при сужденіи о сценическомъ талант, и обратимся къ главной задач.

С. Юрьевъ.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.II, 1888

Нсколько мыслей о сценическомъ искусств.

I.Значеніе сценическаго искусства.

II.Мсто, занимаемое сценическимъ искусствомъ въ ряду другихъ искусствъ.

III.О природ таланта сценическаго артиста.

Читайте также:

I.
Значеніе сценическаго искусства.

II.
Мсто, занимаемое сценическимъ искусствомъ въ ряду другихъ искусствъ.

III.
О природ таланта сценическаго артиста.