О трагическомъ искусств.
О трагическомъ искусств.
А. Горнфельдъ.
Примчанія къ IV тому.
Примчанія къ IV тому.
О ТРАГИЧЕСКОМЪ ИСКУССТВ.
О ТРАГИЧЕСКОМЪ ИСКУССТВ.
Русскіе переводы.
О трагическом искусстве, Шиллер Фридрих, Год: 1792
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ А. Г. Горнфельда
Состояніе аффекта само по себ, независимо отъ вреднаго или полезнаго воздйствія на насъ его предмета, иметъ для насъ нчто привлекательное, мы жаждемъ испытать это состояніе, хотя бы цною нкоторыхъ жертвъ. Это побужденіе лежитъ въ основ самыхъ обыкновенныхъ нашихъ удовольствій, будетъ-ли сущностью аффекта стремленіе къ предмету или отвращеніе къ нему, будетъ ли онъ по своей природ пріятенъ или мучителенъ,— иметъ здсь мало значенія. Наоборотъ, опытъ учитъ насъ, что аффектъ непріятный привлекаетъ насъ сильне, что, стало быть, наслажденіе, доставляемое аффектомъ, находится въ обратномъ отношеніи къ его содержанію. Таково неизмнное свойство нашей природы: съ непреодолимой силой влечетъ насъ къ себ все печальное, страшное, ужасное, такъ что мы сами чувствуемъ, какъ явленія страданія и ужаса съ одинаковой силой одновременно привлекаютъ и отталкиваютъ насъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ ловимъ мы каждое слово разсказа объ убійств, съ жадностью поглощаемъ страшную сказку о привидніяхъ,— и эта жадность тмъ сильне, чмъ больше становятся у насъ волоса дыбомъ.
Живе проявляется это побужденіе въ виду явленій дйствительной жизни. Наслажденіе, испытываемое нами, когда мы глядимъ съ берега на бурю, поглощающую цлый флотъ, равно по сил протесту нашего чувствительнаго сердца при вид этого зрлища, едва ли можно согласиться съ Лукреціемъ, который объясняетъ это естественное. наслажденіе сопоставленіемъ нашей личной безопасности съ созерцаемой нами опасностью. Какъ многочисленна толпа народа, сопровождающая преступника на мсто казни. Ни радостью удовлетворенной любви къ справедливости, ни гнуснымъ наслажденіемъ утоленной жажды мести не объяснить этого явленія. Этотъ несчастный, быть можетъ, даже оправданъ въ сердц зрителя, дятельное состраданіе, быть можетъ, уже хлопочетъ о его спасеніи, и однако во всякомъ зрител въ большей или меньшей степени непремнно трепещетъ жадное желаніе направить свой слухъ и зрніе на зрлище его страданій. Если человкъ извстнаго воспитанія и извстной утонченности чувствъ и составляетъ исключеніе изъ общаго правила, то причина кроется тутъ уже не въ томъ, что ему будто бы чуждо это побужденіе, но въ томъ, что его отвлекаетъ болзненное дйствіе состраданія или же удерживаютъ въ извстныхъ рамкахъ правила приличія. Грубое дитя природы, не обуздываемое никакими чувствами мягкой гуманности, отдается безропотно во власть этому могучему влеченію. Оно коренится, стало быть, въ первичной природ души человческой и объясняется всеобщимъ психологическимъ закономъ.
Если-бы мы, однако, въ виду несовмстимости грубыхъ чувствъ дикаря съ достоинствомъ человческой природы, не ршились обосновать на нихъ законъ, охватывающій цлый родъ, то у насъ нтъ недостатка въ другихъ фактахъ, ставящихъ дйствительность и всеобщность наслажденія болзненными чувствованіями вн всякаго сомннія. Тягостная борьба противоположныхъ привязанностей или обязанностей, являющаяся для того, кто ее переноситъ, источникомъ несказанныхъ мученій, доставляетъ намъ удовольствіе, когда мы остаемся ея зрителями, съ неизмнно возрастающимъ наслажденіемъ слдимъ мы за развитіемъ страсти вплоть до пропасти, въ которую она увлекаетъ свою злосчастную жертву. Та же нжность чувствъ, вслдствіе которой мы не можемъ спокойно смотрть на физическія страданія или на физическое выраженіе нравственныхъ страданій, является причиной того особенно сладостнаго ощущенія, которое доставляетъ намъ сочувствіе чисто нравственнымъ страданіямъ. Всмъ свойственъ тотъ интересъ, какой мы проявляемъ къ разсказу объ этихъ предметахъ.
Естественно, это относится лишь къ изображенному или воспроизведенному аффекту, ибо близкія отношенія, въ какихъ находится самъ подлинный аффектъ къ нашему инстинкту благополучія, обыкновенно занимаетъ насъ и овладваетъ нами слишкомъ сильно, чтобы оставалось еще мсто для наслажденія, которое онъ доставляетъ самъ по себ, не осложненный никакими своекорыстными побужденіями. Такъ въ томъ, кто въ самомъ дл охваченъ мучительной страстью, чувство страданія перевшиваетъ все остальное, какъ-бы ни восхищало слушателя или зрителя изображеніе его душевнаго состоянія. Тмъ не мене даже и настоящій мучительный аффектъ не вполн лишенъ для человка, который его переноситъ, нкотораго наслажденія, лишь степени этого наслажденія различны, глядя по душевной организаціи человка. Если бы въ безпокойств, въ тревог, въ страх не было нкоторой доли удовольствія, азартныя игры имли бы для насъ гораздо меньше прелести, безумная отвага не кидалась бы въ опасности, сочувствіе чужимъ страданіямъ не доставляло бы намъ высшаго наслажденія именно въ моменты сильнйшей иллюзіи, въ мгновенія живйшаго переживанія этихъ чужихъ страданій. Все это, однако, не значитъ, что непріятные аффекты сами по себ могутъ быть источникомъ наслажденія, и едва ли кто либо вздумалъ бы утверждать что-нибудь подобное, достаточно, что этими душевными состояніями создаются предварительныя условія, при которыхъ становятся возможны извстные виды удовольствія. Такимъ образомъ душевныя организаціи, особенно воспріимчивыя и особенно склонныя къ такимъ видамъ удовольствія, легче примирятся съ этими непріятными условіями и даже среди яростнйшихъ бурь страсти не вполн утратятъ свою свободу.
Неудовольствіе, испытываемое нами при непріятныхъ аффектахъ, зависитъ отъ отношенія предмета къ нашимъ физическимъ или нравственнымъ способностямъ, подобно тому, какъ удовольствіе, сопровождающее пріятные аффекты, иметъ тотъ же источникъ. Сообразно отношенію, въ какомъ находится нравственная природа человка къ физической, измняется и степень свободы, какою онъ располагаетъ въ минуту аффекта, а такъ какъ въ нравственномъ, какъ извстно, для насъ нтъ выбора, а физическое влеченіе, наоборотъ, подчинено регулирующей дятельности разума и такимъ образомъ подвластно нашей сил, то очевидно, что при всхъ аффектахъ, имющихъ отношеніе къ эгоистическимъ побужденіямъ, возможно сохранять полнйшую свободу и управлять по своей вол силой ихъ напряженія. Это напряженіе ослабваетъ по мр того, какъ нравственныя чувства перевшиваютъ въ человк инстинктъ благополучія, и эгоистическая преданность своему индивидуальному я умряется покорностью всеобщимъ законамъ разума. Такой человкъ будетъ въ состояніи аффекта гораздо слабе чувствовать отношеніе извстнаго предмета къ инстинкту благополучія и слдовательно испытаетъ неудовольствіе, проистекающее изъ этого отношенія, въ гораздо меньшей степени, наоборотъ, тмъ боле будетъ онъ чутокъ къ отношеніямъ этого предмета къ его нравственности и потому гораздо боле воспріимчивъ къ удовольствію, которое нердко примшиваетъ нравственный элементъ къ тягостнйшимъ физическимъ страданіямъ. Такой душевной организаціи наиболе доступны наслажденія состраданія, она способна даже удержать настоящій, первичный аффектъ въ оболочк состраданія. Отсюда — неоцнимое значеніе жизненной философіи, которая посредствомъ постояннаго указанія на всеобщіе законы лишаетъ чувство всякой силы для нашей индивидуальности, учитъ насъ отршаться отъ нашего маленькаго я въ связи съ великимъ цлымъ и такимъ образомъ даетъ намъ силу относиться къ самимъ себ, какъ къ существамъ постороннимъ. Это возвышенное настроеніе есть удлъ сильныхъ и философскихъ душъ, которыя долгой неустанной работой надъ собой пріучились обуздывать свои эгоистическія побужденія. Самая мучительная утрата не выводитъ ихъ за предлы тихой грусти, съ которой всегда можетъ сочетаться замтная степень радости. Лишь этимъ людямъ, единственно способнымъ выдляться изъ себя, доступно наслажденіе участія къ самимъ себ и пережеванія своихъ собственныхъ страданій въ мягкомъ отблеск симпатіи.
Уже въ изложенномъ мы имемъ достаточныя указанія на источники наслажденія, доставляемаго намъ аффектомъ самимъ по себ, особенно аффектомъ грусти. Какъ мы видли, это наслажденіе сильне въ душахъ нравственныхъ и тмъ самопроизвольне, чмъ свободне душа отъ эгоистическихъ побужденій. Оно, дале, живе и энергичне при аффектахъ печальныхъ, связанныхъ съ оскорбленіемъ самолюбія, чмъ при аффектахъ радостныхъ, предполагающихъ удовлетвореніе самолюбія, оно, стало быть, возрастаетъ тамъ, гд эгоистическія побужденія получаютъ отпоръ, и уменьшается тамъ, гд эти побужденія находятъ удовлетвореніе. Но намъ извстны лишь два источника наслажденія: удовлетвореніе инстинкта благополучія и исполненіе законовъ нравственности, если, слдовательно, доказано, что источникъ извстнаго наслажденія не въ первомъ, то онъ коренится непремнно во второмъ. Итакъ, наша моральная природа есть источникъ наслажденія, доставляемаго намъ изображеніемъ мучительныхъ аффектовъ и иногда даже дйствительнымъ переживаніемъ такихъ аффектовъ.
Попытки объяснить удовольствіе состраданія длались не разъ, но удовлетворительными могутъ считаться лишь весьма немногія изъ нихъ, такъ какъ причины явленія искали охотне не въ природ самого аффекта, но въ побочныхъ обстоятельствахъ. Многимъ казалось, что удовольствіе состраданія есть не что иное, какъ удовольствіе, доставляемое душ ея чувствительностью, другіе видли въ немъ наслажденіе энергичнымъ примненіемъ силъ, живымъ проявленіемъ способности пожеланія, другими словами — наслажденіе удовлетвореніемъ жажды дятельности, третьи выводятъ его изъ познанія нравственно прекрасныхъ чертъ характера, проявляющихся особенно явственно въ борьб съ несчастіемъ и съ страстью. Но во всхъ этихъ попыткахъ остается совершенно невыясненнымъ самое главное: почему въ предметахъ состраданія наиболе привлекательно именно самое страданіе, самая боль,— вдь по тмъ объясненіямъ выходитъ, что боле слабая степень страданія какъ будто благопріятне для указываемыхъ здсь источниковъ наслажденія волненіемъ. Живость и сила возбужденныхъ въ нашей фантазіи представленій, нравственное величіе страдающихъ предъ нами лицъ, мысль сочувствующаго зрителя о самомъ себ, конечно, могутъ усилить наслажденіе волненіемъ, но не могутъ быть его источникомъ. Страданія мелкой душонки, муки злодя, конечно, не даютъ намъ этого наслажденія,— не не даютъ лишь потому, что они возбуждаютъ наше сочувствіе въ меньшей степени, чмъ страдающій герой или доблестный боецъ. Итакъ, мы всегда возвращаемся къ первому вопросу: почему-же степень наслажденія сочувствіемъ страданію опредляется именно размрами этого страданія, и на этотъ вопросъ можетъ быть данъ лишь одинъ отвтъ: потому что именно дйствіе на нашъ физическій міръ есть условіе возбужденія той силы души, дятельность которой является источникомъ этого наслажденія мучительнымъ сочувствіемъ.
Эта сила есть не что иное, какъ разумъ, и поскольку свободное проявленіе его, какъ абсолютная самодятельность, заслуживаетъ названія дятельности по преимуществу, поскольку душа лишь въ своемъ нравственномъ проявленіи чувствуетъ себя совершенно свободной и независимой, постольку, конечно, причиной нашего наслажденія мучительными волненіями является удовлетворенная потребность дятельности. Но въ основ этого наслажденія лежитъ не многочисленность и не живость представленій, не дятельность способности желанія, вообще, но лишь особый видъ первыхъ и опредленная, зависящая отъ разума дятельность второй.
Итакъ, изображенный предъ нами аффектъ заключаетъ нчто привлекательное для насъ потому, что онъ удовлетворяетъ потребность въ дятельности, это дйстіе свойственно мучительному аффекту печали въ высшей степени потому, что онъ удовлетворяетъ эту потребность въ высшей степени. Лишь въ состояніи полнйшей свободы, лишь въ состояніи своей разумной природы проявляетъ душа высшее напряженіе дятельности, ибо лишь въ этомъ случа она развиваетъ силу, превосходящую всякое сопротивленіе.
Но то состояніе души, которое даетъ выраженіе этой сил, которое наиболе способно пробудить эту дятельность, наиболе цлесообразно для разумнаго существа и наиболе способно удовлетворить потребность въ дятельности, оно, стало быть, и связано съ наибольшимъ наслажденіемъ {Смотри выше статью ‘О причин наслажденіи трагическими предметами’.}. Въ такое состояніе переноситъ насъ аффектъ скорби, и наслажденіе, доставляемое имъ, въ такой же степени превосходитъ наслажденіе, доставляемое аффектами радости, въ какой наша нравственная природа выше физической.
То, что во всей систем цлей является подчиненнымъ членомъ, выдляется искусствомъ изъ этой связи и обращается въ главную его цль. Для природы наслажденіе можетъ быть второстепенной цлью, для искусства оно основной элементъ. Поэтому искусство во имя своей главной цли не должно упускать изъ виду высокаго наслажденія, заключеннаго въ грустномъ волненіи. А то искусство, которое главной своей цлью полагаетъ наслажденіе состраданіемъ, называется трагическимъ искусствомъ въ обычномъ смысл.
Искусство выполняетъ свое назначеніе посредствомъ подражанія природ, оно воспроизводитъ условія, при которыхъ возможно въ дйствительности наслажденіе, и для этой цли объединяетъ по разумному плану разрозненныя явленія природы, полагая своей основной цлью то, что для природы было цлью побочной. Такимъ образомъ трагическое искусство будетъ подражать природ въ тхъ ея явленіяхъ, которыя по преимуществу способны вызвать аффектъ состраданія.
Итакъ для того, чтобы начертать общія правила въ руководство трагическому искусству, необходимо прежде всего знать условія, при которыхъ, по указаніямъ опыта, появленіе наслажденія волненіемъ наиболе вроятно и теченіе наиболе энергично, необходимо также обратить при этомъ вниманіе и на т обстоятельства, которыя ослабляютъ или даже уничтожаютъ его.
Опытъ указываетъ два противоположныхъ обстоятельства, препятствующихъ наслажденію волненіями: это бываетъ въ тхъ случаяхъ, когда состраданіе или слишкомъ слабо или слишкомъ сильно, такъ что воспроизведенный аффектъ живе дйствительнаго. Это въ свою очередь, можетъ зависть или отъ слабости впечатлнія, производимаго на насъ дйствительнымъ страданіемъ — и въ этомъ случа мы говоримъ, что сердце наше осталось холодно, и мы не чувствуемъ ни печали, ни радости, или-же это зависитъ отъ боле сильныхъ впечатлній, перевшивающихъ полученное впечатлніе и своимъ перевсомъ ослабляющихъ или совершенно заглушающихъ въ душ наслажденіе состраданіемъ.
Согласно съ тмъ, что изложено въ предыдущей стать о причин наслажденія трагическими предметами, въ каждомъ трагическомъ волненіи играетъ извстную роль представленіе нкоторой нецлесообразности, которое — въ тхъ случаяхъ, когда волненіе должно доставлять наслажденія, ведетъ къ представленію о нкоторой высшей цлесообразности. Отъ взаимоотношеній между этими двумя противоположными представленіями и зависитъ, чмъ будетъ сопровождаться волненіе — удовольствіемъ или неудовольствіемъ. Если представленіе нецлесообразности сильне противоположнаго представленія или если цль недостигнутая важне достигнутой, то неудовольствіе одержитъ во всякомъ случа верхъ. Не такъ важно, иметъ ли это объективное значеніе, касаясь всего рода человческаго, или только субъективное,— относясь лишь къ немногимъ индивидамъ.
Когда непріятное чувство, порожденное причиной несчастія, слишкомъ сильно, оно ослабляетъ наше состраданіе къ тому, кто его переносить. Два совершенно противоположныхъ чувства не могутъ съ равной силой наполнять одновременно душу. Раздраженіе противъ виновника страданій становится господствующимъ аффектомъ, и всякое другое чувство должно уступить ему. Такимъ образомъ наше участіе ослабляется этимъ раздраженіемъ, напримръ, въ томъ случа, когда несчастный, къ которому мы должны-бы чувствовать состраданіе, гибнетъ по собственной и непростительной вин или по слабости разсудка и по малодушію не съумлъ избгнуть гибели, хотя могъ это сдлать. Нашему состраданію къ злосчастному Лиру, оскорбленному неблагодарными дочерями, не въ малой степени вредитъ мысль о томъ, какъ легкомысленно отказался отъ своей короны этотъ впавшій въ дтство старикъ и какъ неразумно распредлилъ свою любовь между дочерьми. Въ ‘Олинт и Софроніи ‘, трагедіи Кронека, страшнйшія страданія, которымъ на нашихъ глазахъ подвергаются оба мученика за вру, лишь въ слабой степени возбуждаютъ наше состраданіе, а ихъ возвышенный героизмъ столь-же мало возбуждаетъ наше удивленіе, ибо лишь безуміе способно на дянія, какими Олцитъ приводитъ самого себя и весь свой народъ на край гибели.
Въ такой-же степени ослабляется наше состраданіе и въ томъ случа, когда виновникъ несчастія, жертвы котораго должны быть предметомъ нашего состраданія, возбуждаетъ въ насъ отвращеніе. Неумніе трагическаго поэта обойтись безъ злодя или необходимость измрять величіе страданія размрами злодйства неизмнно отражается на совершенств его творенія. Подтвержденія этой мысли — Яго и лэди Макбетъ у Шекспира, Клеопатра въ ‘Родегун’, Францъ Мооръ въ ‘Разбойникахъ’. Поэтъ, ясно представляющій себ свою выгоду, никогда не сдлаетъ несчастіе результатомъ злой воли, сознательно вызвавшей его, а тмъ мене слдствіемъ неразумія, но непремнно представитъ его слдствіемъ стеченія обстоятельствъ. Если причины несчастія не въ явленіяхъ нравственнаго порядка, но во вншнихъ обстоятельствахъ, не обладающихъ волею и не подчиненныхъ вол, то состраданіе чище и по крайней мр не ослабляется представленіемъ нравственной нецлесообразности. Но въ этомъ случа участливый зритель не будетъ избавленъ отъ тягостнаго сознанія нецлесообразности въ природ, что можетъ быть искуплено лишь нравственной цлесообразностью. Гораздо боле высокой степени достигаетъ состраданіе въ томъ случа, когда предметомъ его оказывается не только тотъ, кто испытываетъ страданія, но и тотъ, кто причиняетъ ихъ. Это иметъ мсто лишь тогда, когда послдній не возбуждаетъ въ насъ ни ненависти, ни презрнія, но сталъ виновникомъ несчастія помимо своей воли. Особенная прелесть нмецкой ‘Ифигеніи’ заключается именно въ томъ, что царь Тавриды, единственный человкъ, стоящій на пути желаніямъ Ореста и его сестры, не только ни на минуту не теряетъ нашего уваженія, но въ конц концовъ заставляетъ насъ даже полюбить его.
Еще выше этого рода трогательнаго стоитъ тотъ, въ которомъ причина несчастія не только не противорчитъ нравственности, но именно нравственностью создана, и въ которомъ взаимныя страданія причинены лишь мыслью героя о томъ, что онъ заставляетъ страдать другихъ. Таково положеніе Химены и Родрига въ ‘Сид’ Пьера Корнеля,— съ точки зрнія интриги,— образцовомъ произведеніи трагическаго искусства. Долгъ чести и сыновней любви вооружаютъ руку Родрига противъ отца его возлюбленной, а мужество даетъ ему побду, долгъ чести и любви къ отцу длаютъ его страшнйшей обвинительницей и мстительницей Химену, дочь убитаго. Оба дйствуютъ наперекоръ своей любви, которая столь-же боязливо трепещетъ предъ несчастіемъ преслдуемаго существа, сколь настоятельно повелваетъ имъ нравственный долгъ добиваться этого несчастія. Оба такимъ образомъ внушаютъ намъ глубочайшее уваженіе, потому что исполняютъ нравственный долгъ на счетъ своего влеченія, оба возбуждаютъ въ насъ величайшее состраданіе, потому что страдаютъ добровольно и по причин, внушающей къ нимъ высшее уваженіе. Здсь такимъ образомъ наше состраданіе не только не нарушается противоположными чувствами, но, наоборотъ, вспыхиваетъ съ удвоенной силой, лишь невозможность примирить идею несчастія съ безспорнйшимъ правомъ на блаженство могла затмить нашу радостную симпатію облачкомъ грустц. Какъ ни отрадно, что наше недовольство такой дисгармоніей обращено не на нравственное существо, но на явленіе безразличное — на необходимость, все-же однако унизительна и оскорбительна слпая покорность судьб для духа свободнаго и склоннаго къ самоопредленію. Вотъ недостатокъ чего мы чувствуемъ даже въ совершеннйшихъ твореніяхъ греческой драмы, ибо въ конц концовъ во всхъ произведеніяхъ ея прибгаютъ къ необходимости, и нашъ разумъ, требующій разумности, въ заключеніе останавливается предъ нераспутаннымъ узломъ. Но на высшей и послдней ступени, до которой подымается нравственно развитой человкъ и до которой можетъ возвыситься трогающее насъ искусство, разршается и это противорчіе, а вмст съ нимъ исчезаетъ и всякая тнь неудовольствія. Это бываетъ въ томъ случа, когда улетучивается и это чувство недовольства судьбой, растворяясь въ чувств — а еще лучше въ ясномъ сознаніи — телеологической гармоніи міра, возвышеннаго порядка, благостной Воли. Тогда къ нашему наслажденію нравственной гармоніей присоединяется сладостное сознаніе совершеннйшей цлесообразности въ великомъ цломъ природы, и кажущееся нарушеніе ея, возбудившее въ отдльномъ случа нашу грусть, становится для нашего разума побужденіемъ искать въ общихъ законахъ оправданія этого обособленнаго случая и разршать этотъ отдльно прозвучавшій диссонансъ въ великой гармоніи цлаго. До этихъ чистыхъ высотъ трагической скорби никогда не возвышалось греческое искусство, ибо ни народная религія, ни даже философія грековъ не дошли до этого міровоззрнія. Новому искусству, на долю котораго выпало получать боле возвышенный матеріалъ изъ рукъ боле высокой философіи, суждено привести въ исполненіе и это высшее требованіе и такимъ образомъ дать полное выраженіе нравственному значенію искусства. Если намъ, людямъ новаго времени, приходится въ самомъ дл на-вки отказаться отъ замысловъ воскресить греческое искусство, ибо философскій духъ нашей эпохи и современная культура вообще неблагопріятны развитію искусства, то они отражаются мене пагубно на трагическомъ искусств, которое основано боле на нравственныхъ элементахъ. Здсь, быть можетъ, вознаграждаетъ наша культура за ущербъ, нанесенный ею искусству вообще.
Если трагическое впечатлніе съ одной стороны ослабляется вслдствіе примси неподходящихъ представленій и чувствъ, отчего понижается также наслажденіе, доставляемое имъ, то съ другой стороны, вслдствіе чрезмрнаго приближенія къ дйствительному аффекту, оно можетъ возрости до той ступени, на которой страданіе становится уже слишкомъ сильнымъ. Было уже замчено, что непріятное дйствіе аффектовъ коренится въ отношеніи ихъ предмета къ нашимъ вншнимъ чувствамъ, а наслажденіе, доставляемое ими,— въ отношеніи самого аффекта къ нашему нравственному міру. Такимъ образомъ между чувственностью и нравственностью предполагается постоянное взаимоотношеніе, которымъ опредляется отношеніе удовольствія къ неудовольствію въ трагическихъ впечатлніяхъ и которое не можетъ быть измнено или извращено, не извративъ чувствъ удовольствія или неудовольствія, а то и совсмъ измнивъ ихъ въ противоположныя чувства. Чмъ живе дятельность чувственнаго міра, тмъ слабе проявленія міра нравственнаго, и, наоборотъ, чмъ боле слабетъ первая, тмъ боле усиливается вторая. Очевидно, все, что даетъ въ нашей душ перевсъ чувственному элементу, должно, ограничивая элементъ нравственный, тмъ самымъ ослабить наше наслажденіе отъ трагическихъ впечатлній, проистекающее только изъ этого элемента нравственности, ибо все въ нашей душ, оживляющее дятельность ея нравственныхъ силъ, лишаетъ остроты всякую боль, даже въ дйствительныхъ аффектахъ. А чувственный элементъ всегда получаетъ этотъ перевсъ, какъ только болзненныя представленія достигаютъ въ насъ такой живости и силы, что мы уже теряемъ способность отличить изображаемый поэтомъ аффектъ отъ дйствительнаго, наше собственное я отъ страдающаго героя драмы, правду отъ вымысла. Этотъ перевсъ получаетъ чувственный элементъ также въ томъ случа, когда нагроможденіе его предметовъ или ослпительный свтъ, пролитый на него возбужденной фантазіей, даютъ ему обильную пищу. Наоборотъ, самое разумное — ввести его въ свойственные ему предлы, какъ опору сверхчувственныхъ нравственныхъ идей, при помощи которыхъ подавленный разумъ выпрямляется, точно на какихъ-то духовныхъ подпоркахъ, и возносится надъ темной мглою чувствъ въ область свта. Этимъ объясняется, почему имли такую привлекательность для всхъ образованныхъ народовъ общія истины или моральные афоризмы, вкрапленные у мста въ драматическій діалогъ, и почему уже греки доводили это почти до излишества. Ничто для нравственнаго духа не можетъ быть пріятне того состоянія, когда онъ посл долговременнаго пассивнаго страданія вновь пробуждается къ самодятельности и обртаетъ свою былую свободу.
Таковы обстоятельства, ограничивающія чувство состраданія и препятствующія наслаждаться трагическими впечатлніями. Обратимся къ условіямъ, усиливающимъ чувство состраданія и способствующимъ усиленію удовольствія, доставляемаго намъ этими впечатлніями.
Всякое состраданіе предполагаетъ наличность представленій страданія, и, сообразно живости, истинности, полнот и продолжительности послднихъ, измняется и степень перваго.
1. Чмъ живе представленія, тмъ настоятельне въ душ потребность дятельности, тмъ возбужденне его чувственная сторона, тмъ, стало быть, энергичне противодйствіе ея нравственныхъ силъ. Но представленія страданія получаются двумя различными путями, которые оказываютъ различное вліяніе на живость впечатлній. Т страданія, свидтелями которыхъ были мы сами, дйствуютъ на насъ неизмримо сильне, чмъ т, о которыхъ мы узнаемъ изъ разсказа или описанія. Первыя возбуждаютъ свободную игру нашей фантазіи и, дйствуя непосредственно на наши чувства, проникаютъ кратчайшимъ путемъ въ наше сердце. Наоборотъ, въ разсказ частный случай долженъ быть обобщенъ, затмъ уже отъ частнаго мы идемъ опять къ общему, и эта неизбжная дятельность разсудка въ значительной степени ослабляетъ силу впечатлнія. А слабое впечатлніе не сможетъ нераздльно овладть душою и позволитъ постороннимъ впечатлніямъ нарушить цльность воздйствія и разсять вниманіе. Очень часто разсказъ переноситъ насъ изъ душевнаго состоянія дйствующихъ лицъ въ настроеніе самого разсказчика, что нарушаетъ столь необходимую для чувства состраданія иллюзію. Разъ на первый планъ выступаетъ личность самого разсказчика, въ дйствіи — а вмст съ нимъ неизбжно и въ нашемъ сочувствующемъ волненіи — наступаетъ перерывъ, это иметъ мсто даже тогда, когда драматургъ въ разгар діалога влагаетъ въ уста дйствующихъ лицъ замчанія, подходящія лишь къ холодному зрителю. Отъ этого недостатка едва-ли свободна хоть одна изъ новйшихъ трагедій, но лишь во французской трагедіи онъ возведенъ въ правило. Итакъ, для того, чтобы сообщить нашимъ представленіямъ о страданіи ту силу, которой требуетъ высокое напряженіе волненія, необходимы непосредственное присутствіе и живое воздйствіе на вншнія чувства.
2. Но мы можемъ получать самыя живыя впечатлнія страданія, не испытывая ни малйшаго состраданія: это бываетъ въ томъ случа, когда впечатлнія лишены правдивости. Чтобы принять участіе въ страданіи, мы должны составить себ о немъ понятіе, для этого необходимо сходство его съ чмъ-то такимъ, что уже ране было въ насъ. Самая возможность состраданія основана на уже воспринятомъ нами или предполагаемомъ сходств между нами и страдающимъ субъектомъ. Состраданіе неизбжно тамъ, гд такое сходство очевидно, и невозможно тамъ, гд его нтъ. Чмъ явственне и больше это сходство, тмъ живе наше состраданіе, чмъ меньше первое, тмъ слабе второе. Для того, чтобы внутренно переживать аффектъ другого, необходимо, чтобы въ насъ были заране готовы вс внутреннія условія этого аффекта, чтобы вншняя причина, породившая его, въ соединеніи съ внутренними условіями, могла произвести на насъ такое же дйствіе. Мы должны быть способны, не насилуя себя, мняться своей личностью съ другимъ, переноситься своимъ я въ его состояніе. Но возможно-ли переживать душевное состояніе другого, если мы ране не были этимъ другимъ?
Это сходство простирается на всю организацію души, поскольку она всеобща и необходима. Но названныя свойства — всеобщность и необходимость — присущи по преимуществу нашей нравственной природ. Вншнія чувства могутъ зависть отъ тхъ или иныхъ случайныхъ причинъ: даже наша познавательная способность находится въ зависимости отъ неустойчивыхъ условій, лишь наша нравственность въ себ самой находитъ свою основу и потому наиболе способна дать всеобщее и точное мрило для опредленія этого сходства. Истиннымъ мы называемъ представленіе, которое, на нашъ взглядъ, соотвтствуетъ нашей форм мышленія и воспріятія, состоитъ уже въ извстномъ сродств съ нашими мыслями, легко усваивается нашимъ внутреннимъ міромъ. Если сходство касается индивидуальныхъ особенностей нашей души, тхъ своеобразныхъ проявленій въ насъ общечеловческой натуры, которыя отвлекаются безъ ущерба общечеловческой природ, то представленіе это можетъ быть названо истиннымъ лишь для насъ, если же сходство охватываетъ всеобщую и необходимую форму, свойственную всему роду человческому, то мы имемъ право считать истину объективной. Для римлянина приговоръ перваго Брута, самоубійство Катона составляютъ субъективную истину. Представленія и чувства, которыми обусловлены дйствія этихъ мужей, вытекаютъ не непосредственно изъ общечеловческой природы, но изъ свойствъ особеннаго, индивидуальнаго характера. Для того чтобы раздлять ихъ чувства, надо имть римское міровоззрніе или быть способнымъ на время усвоить себ это міровоззрніе. Наоборотъ, для того чтобы быть глубоко потрясеннымъ самоотверженнымъ героизмомъ Леонида, спокойной покорностью Аристида, добровольной смертью Сократа, для того чтобы проливать слезы надъ страшной судьбой Дарія, достаточно быть только человкомъ. Такія представленія мы назовемъ въ противоположность первымъ объективно истинными, ибо они находятся въ соотвтствіи съ природой всякаго воспринимающаго субъекта и потому имютъ столь же строгую всеобщность и необходимость, какъ будто они совершенно не зависимы отъ всякихъ субъективныхъ условій.
Изъ того, однако, что субъективно истинное изображеніе подчинено случайнымъ условіямъ, не слдуетъ, что оно совершенно произвольно. Въ конц концовъ, вдь, и субъективная истина вытекаетъ изъ всеобщихъ основъ человческаго духа, лишь особыми обстоятельствами видоизмненныхъ извстнымъ образомъ,— и это есть ея необходимое условіе. Если бы ршеніе Катона противорчило общимъ законамъ человческой природы, оно не могло бы считаться и субъективной истиной. Изображенія этого рода отличаются лишь боле узкой сферой дйствія, такъ какъ разсчитаны не только на общечеловческія свойства, но еще и на нкоторыя другія. Трагическое искусство, отказываясь отъ экстензивнаго воздйствія, можетъ пользоваться ими съ большой интензивной силой, но все же его наилучшимъ матеріаломъ будетъ всегда безусловно истинное, исключительно человческое въ человческихъ условіяхъ, ибо лишь эти мотивы, не ограничивая силы впечатлнія, обезпечиваютъ искусству всеобщее дйствіе.
3. Кром живости и истины, отъ трагическаго изображенія требуется еще законченность. Все, что должно быть дано извн для того, чтобы привести душу въ желательное состояніе, должно быть исчерпано въ представленіи. Если воображаемый зритель съ римскимъ міровоззрніемъ долженъ перенестись въ душевное состояніе Катона, если послднее ршеніе этого республиканца должно стать его ршеніемъ, та оно должно вытекать не только изъ римскаго міровоззрнія, но изъ соотвтственныхъ обстоятельствъ, вншнее положеніе и внутреннее состояніе героя должны быть ему совершенно ясны во всей ихъ связи и совокупности, отъ него не должно ускользнуть ни одно звено изъ той цпи условій, къ которой примыкаетъ послднее ршеніе римлянина. Вообще безъ этой законченности нельзя говорить и о правдивости изображенія, ибо лишь на сходств обстоятельствъ, которыя должны быть для насъ совершенно ясны, можетъ быть основано наше сужденіе о сходств ощущеній: происхожденіе аффекта зависитъ отъ соединенія условій вншнихъ и внутреннихъ. Если намъ предстоитъ ршить, какъ мы поступили-бы на мст Катона, мы прежде всего должны продумать вс подробности его вншняго положенія, и лишь тогда мы имемъ право сопоставить наше настроеніе съ его настроеніемъ, сдлать заключеніе объ ихъ сходств и объ истин.
Единственный путь къ такой законченности изображенія — объединеніе вереницы отдльныхъ представленій и ощущеній, находящихся въ причинной связи и въ своей совокупности составляющихъ для нашего сознанія единое цлое. Для того, чтобы оказать на насъ живое воздйствіе, вс эти представленія должны произвести непосредственное впечатлніе на наши вншнія чувства и — такъ какъ повствовательная форма ослабляетъ это впечатлніе — должны быть вызваны совершающимся предъ нами дйствіемъ. Итакъ, законченность трагическаго изображенія требуетъ извстнаго количества отдльныхъ воспроизведенныхъ дйствій, которыя объединяются въ трагическое дйствіе, какъ въ одно большое цлое.
4. Наконецъ, для того, чтобы представленія страданія оказали на насъ глубоко трогательное впечатлніе, необходимо, чтобы они были достаточно продолжительны. Аффектъ, въ который переносятъ насъ чужія страданія, есть для насъ стснительное состояніе, отъ котораго мы спшимъ освободиться, при этомъ слишкомъ легко исчезаетъ и столь необходимая для состраданія иллюзія. Поэтому душа должна быть насильно прикована къ этимъ представленіямъ и лишена возможности слишкомъ рано вырваться изъ этой иллюзіи. Живость представленій и сила впечатлній, охватившихъ наши чувства, недостаточны для этого, ибо чмъ сильне раздраженіе воспринимающей способности, тмъ энергичне противодйствіе души, стремящейся подавить это впечатлніе. Но поэтъ, желающій тронуть насъ, не долженъ ослаблять эту самодятельную силу, ибо именно въ борьб ея съ страданіемъ чувственнаго элемента лежитъ источникъ высокаго наслажденія, доставляемаго намъ трагическими волненіями. Если, такимъ образомъ, необходимо, чтобы душа, несмотря на ея самостоятельное сопротивленіе, была прикована къ впечатлніямъ страданія, послднія должны отъ времени до времени быть прерываемы умлой рукой и даже замняемы противоположными впечатлніями,— чтобы затмъ возвращаться съ увеличенной силой и обновлять энергію перваго впечатлнія. Смна впечатлній — лучшее средство противъ утомленія, противъ дйствія привычки. Эта смна освжаетъ обезсиленныя чувства, а усиленіе впечатлній возбуждаетъ душевную самодятельность къ соотвтственному противодйствію. Она должна непрерывно бороться за свою свободу съ гнетомъ чувственныхъ впечатлній, но побдить лишь въ конц, и ни въ какомъ случа не должна быть побждена въ борьб, иначе въ первомъ случа — нтъ страданія, во второмъ — нтъ самодятельности, а трагическое волненіе есть, какъ мы знаемъ, результатъ ихъ взаимодйствія. Въ умломъ управленіи этой борьбой и лежитъ великая тайна трагическаго искусства, здсь оно проявляется во всемъ своемъ блеск.
И для этого необходимъ рядъ смняющихся представленій, то есть цлесообразное объединеніе многихъ соотвтствующихъ такимъ представленіямъ дйствій, вокругъ которыхъ — какъ пряжа вокругъ веретена — обвивается главное дйствіе, а вмст съ нимъ и желательное трагическое впечатлніе, точно крпкой стью охватывающее подъ конецъ душу. Художникъ — если можно себ позволить такое сравненіе — сперва бережно собираетъ вс разрозненные лучи предмета, который онъ избралъ орудіемъ своихъ трагическихъ цлей,— и въ его рукахъ эти лучи обращаются въ молнію, воспламеняющую вс сердца. Въ то время какъ неопытный художникъ разомъ — и безъ всякаго успха — бросаетъ въ души вс громы страха и ужаса, умлый мастеръ еле замтными ударами достигаетъ понемногу своей цли и тмъ именно потрясаетъ душу до основанія, что дйствовалъ на нее постепенно и понемногу.
Подводя итоги произведенному нами изслдованію, мы видимъ, что въ основ трагическаго волненія лежатъ слдующія условія. Во первыхъ, предметъ нашего состраданія долженъ принадлежать къ нашей пород въ полномъ смысл этого слова, а дйствіе, которому предстоитъ вызвать сочувствіе, должно быть нравственнымъ, то есть свободнымъ. Во вторыхъ, страданіе, его причины и переходы должны быть вполн сообщены намъ въ вид ряда изображенныхъ предъ нами событій. Въ третьихъ оно должно быть воспроизведено, то есть не описано въ повствованіи, но непосредственно представлено предъ нами въ вид дйствія. Вс эти условія искусство объединяетъ и выполняетъ въ трагедіи.
Согласно съ этимъ трагедію можно опредлить какъ поэтическое воспроизведеніе замкнутаго цикла событій (законченнаго дйствія), изображающее предъ’нами людей въ состояніи страданія и имющее цлью возбудить въ насъ состраданіе. Итакъ, трагедія есть прежде всего воспроизведеніе дйствія. Понятіе воспроизведенія отличаетъ ее отъ всхъ остальныхъ поэтическихъ формъ, которыя могутъ лишь повствовать или описывать. Въ трагедіи вс отдльныя событія воспроизводятся предъ нашимъ воображеніемъ или чувствами какъ бы въ самый моментъ ихъ совершенія,— и непосредственно, безъ всякаго участія какого либо третьяго лица. Эпопея, романъ, простой разсказъ уже самой своей формой отодвигаютъ событіе въ прошедшее, такъ какъ между читателемъ и дйствующими лицами они вдвигаютъ разсказчика. Но, какъ извстно, все отдаленное, прошедшее ослабляетъ впечатлніе и аффектъ, наглядное усиливаетъ его. Вс повствовательныя формы переносятъ настоящее въ прошедшее, вс драматическія длаютъ прошедшее настоящимъ.
Во вторыхъ, трагедія есть воспроизведеніе ряда событій, дйствія. Она возсоздаетъ не только чувства и побужденія дйствующихъ лицъ, но и самыя событія, изъ которыхъ они проистекаютъ и въ которыхъ выражаются, этимъ она отличается отъ формъ лирической поэзіи, въ которой также поэтически изображаются извстныя душевныя состоянія, но не дйствія. Элегія, псня, ода могутъ также представить намъ душевное состояніе самого поэта или созданнаго имъ героя вмст съ вызвавшими такое состояніе причинами и въ этомъ смысл он также могли бы быть отнесены къ области трагедіи, но он не составляютъ еще трагедіи, такъ какъ ограничиваются простымъ описаніемъ чувствъ. Еще боле важное различіе лежитъ въ совершенно несходныхъ цляхъ этихъ поэтическихъ формъ.
Въ третьихъ, трагедія есть воспроизведеніе законченнаго дйствія. Отдльное событіе, какъ бы оно ни было трагично само по себ, еще не составляетъ трагедіи. Для того, чтобы произвести впечатлніе истины, то есть полнаго согласія представленнаго предъ нами аффекта, характера и т. д. съ природой нашей души, на которой только и покоится чувство состраданія, необходимо цлесообразное сліяніе въ одно цлое ряда объединенныхъ причинной связью явленій. Если мы не будемъ чувствовать, что при подобныхъ обстоятельствахъ мы бы такъ же страдали и такъ же поступали,— мы не испытаемъ никакого состраданія. Необходимо, стало быть, чтобы мы имли возможность прослдить воспроизведенное предъ нами дйствіе во всемъ его объем, чтобы мы могли видть, какъ подъ давленіемъ извстныхъ вншнихъ обстоятельствъ оно естественнымъ образомъ вытекаетъ изъ души героя трагедіи. Такъ возникаетъ, ростетъ и заканчивается на нашихъ глазахъ любопытство Эдипа, ревность Отелло. Лишь такимъ образомъ можетъ быть (заполнена пропасть между миромъ невинной души и терзаніями преступной совсти, между гордымъ безстрашіемъ счастливца и его ужасной гибелью,— словомъ, пропасть между спокойнымъ настроеніемъ читателя въ начал и его сильнымъ возбужденіемъ въ конц дйствія.
Требованіе ряда многочисленныхъ переплетенныхъ между собой событій вытекаетъ изъ необходимости возбудить въ насъ смну настроеній, возбуждающую вниманіе, напрягающую вс силы нашего духа и поднимающую ослабвшую потребность дятельности, чтобы за медленнымъ удовлетвореніемъ лишь сильне воспламенить ее. Въ одной нравственности можетъ найти душа спасеніе отъ состраданій своего чувственнаго элемента. Для того, стало быть, чтобы поднять дятельность нравственности, трагическій поэтъ долженъ затягивать муки чувственности, но для того, чтобы сдлать побду первой трудне и достославне, должно повысить значеніе второй. То и другое возможно лишь въ ряд дйствій, разумно избранныхъ и связанныхъ съ этой цлью.
Въ четвертыхъ, трагедія есть поэтическое изображеніе дйствія, достойнаго состраданія, и поэтому она можетъ быть противополагаема историческому изображенію. Она была бы историческимъ произведеніемъ, если бы преслдовала историческую цль, если-бы она имла въ виду сообщеніе того, что произошло въ прошедшемъ и какъ именно оно произошло. Въ этомъ случа ей пришлось бы строго держаться исторической истины, ибо лишь точнйшимъ изображеніемъ дйствительно происшедшаго она могла, бы исполнить свое назначеніе. Но цль трагедіи — поэтическая: она представляетъ дйствіе для того, чтобы тронуть и тмъ доставить наслажденіе. Если поэтому она обрабатываетъ данный матеріалъ, соотвтственно этой цли, она, очевидно, свободна въ такой обработк, она не только можетъ — она должна подчинить историческую истину законамъ искусства и обрабатывать матеріалъ сообразно своимъ нуждамъ. Но такъ какъ она можетъ достигнуть своей цли — состраданія — лишь при условіи полнйшаго согласія съ законами природы, то она, совершенно независима отъ ея исторической свободы, подчинена строгимъ законамъ естественности, которую — въ противоположность исторической истин — называютъ поэтической истиной. Такимъ образомъ понятно, какъ нердко при строжайшемъ соблюденіи исторической истины страдаетъ истина поэтическая и какъ она выигрываетъ отъ грубйшаго нарушенія исторической истины. Такъ какъ трагическій поэтъ, какъ и всякій поэтъ вообще, подчиняется лишь законамъ поэтической истины, то мелочнйшее соблюденіе истины исторической никогда не можетъ освободить его отъ долга поэта, никогда не можетъ оправдать его въ преступленіи противъ велній поэтической истины, въ отсутствіи интереса. Поэтому привлекать трагическаго поэта къ суду исторіи и требовать полученія отъ того, кто самымъ своимъ именемъ общаетъ дать лишь состраданіе и наслажденіе, значитъ обнаружить весьма узкія понятія о трагическомъ искусств и даже вообще о поэзіи. Даже въ томъ случа, если поэтъ, изъ боязливаго почтенія къ исторической истин, отрекся отъ привилегіи художника и молчаливо позволилъ исторіи судить его произведеніе, поэзія все-таки съ полнымъ правомъ привлекаетъ его къ своему суду, поэтому, не выдержавъ этого испытанія, какія-нибудь ‘Tod Hermans’, ‘Minona’, ‘Fust von Stromberg’, несмотря на мелочнйшее соблюденіе костюмовъ, національнаго характера и особенностей эпохи, будутъ названы посредственными трагедіями.
Въ пятыхъ, трагедія есть дйствіе, представляющее намъ людей въ состояніи страданія. Весьма важное значеніе иметъ здсь выраженіе ‘людей’, имющее въ виду точно обозначить границы, которыми опредляется выборъ предмета трагедіи. Лишь страданія нравственнаго, намъ подобнаго существа могутъ возбудить въ насъ состраданіе. Поэтому существа, отрекшіяся отъ всякой нравственности — врод, напримръ, злыхъ духовъ, создаваемыхъ суевріемъ народа или фантазіей поэта, и людей имъ подобныхъ,— затмъ существа, отршенныя отъ узъ чувственности, какимъ мы себ представляемъ чистыя воплощенія разума, и люди, боле свободные отъ этихъ узъ, чмъ обыкновенно позволяетъ слабость человческая,— равно негодны для трагедіи. Вообще уже самое понятіе страданія и особенно такого страданія, въ которомъ мы должны принять участіе, указываетъ на то, что предметомъ ея могутъ быть лишь люди въ полномъ смысл этого слова. Чистыя воплощенія разума не могутъ страдать, и человкъ, приближающійся къ нимъ въ необычной степени, не можетъ возбудить особеннаго паоса, потому что высота его нравственности слишкомъ быстро ограждаетъ его отъ страданій его слабой чувственной природы. Правда, субъекты исключительно чувственные, чуждые всякой нравственности, и натуры, близкія къ нимъ, вслдствіе этого преобладанія элемента чувственности подвержены страданіямъ въ ужасающей степени, но, лишенные поддержки нравственнаго чувства, они падаютъ жертвой мученій, а страданіе вообще, страданіе совершенно безпомощное, абсолютная пассивность мысли ничего въ насъ не вызываетъ кром раздраженія и отвращенія. Поэтому трагическій поэтъ съ полнымъ правомъ отдаетъ предпочтеніе сложнымъ характерамъ, и идеалъ его героя всегда находится въ одинаковомъ отдаленіи какъ отъ безусловно дурного, такъ и отъ полнаго совершенства.
Наконецъ, трагедія соединяетъ вс эти свойства для того, чтобы вызвать аффектъ состраданія. Многіе изъ элементовъ, употребляемыхъ для этого трагическимъ поэтомъ, могли бы съ полнымъ удобствомъ быть примнены къ иной цли — напримръ, къ моральной, исторической и т. п., но то, что онъ иметъ въ виду именно эту цль, а не другую, освобождаетъ его отъ всякихъ требованій, не связанныхъ съ этой цлью, и за то въ то же время налагаетъ на него обязанность при всякомъ примненіи вышеуказанныхъ правилъ сообразоваться съ этой цлью.
То основное начало, изъ котораго исходятъ вс правила для извстнаго поэтическаго рода, есть цль этого поэтическаго рода, совокупность средствъ, при помощи которыхъ поэтическій родъ достигаетъ своей цли, называется его формой. Цль и форма находятся стало быть въ постоянномъ отношеніи. Вторая опредляется и предписывается первою, и достиженіе цли есть результатъ удачнаго соблюденія формы.
Такъ какъ каждый поэтическій родъ иметъ свою особую цль, то поэтому онъ и отличается отъ другихъ особой, ему одному свойственной формой, ибо форма есть средства, помощью котораго достигается его цль. Ему одному свойственное дйствіе должно быть результатомъ того его свойства, которое отличаетъ его отъ другихъ родовъ. Цль трагедіи — тронуть читателя, ея форма — воспроизведеніе дйствія, ведущаго къ страданію. Многіе поэтическіе роды могутъ избрать своимъ предметомъ одно дйствіе съ трагедіей. Многіе поэтическіе роды могутъ преслдовать, какъ цль побочную, цль трагедіи — тронутъ читателя. Отличительная особенность послднихъ состоитъ слдовательно въ отношеніи формы къ цли, то есть въ способахъ и пріемахъ, какими они — въ виду своей цли — обрабатываютъ свой матеріалъ, въ путяхъ, какими они достигаютъ своей цли при помощи своего матеріала.
Если цль трагедіи есть возбужденіе аффекта состраданія, а ея форма — средство, при помощи котораго достигается эта цль, то воспроизведеніе трогательнаго дйствія есть высшее воплощеніе всхъ условій, при которыхъ аффектъ состраданія возбуждается въ наибольшей степени. Такимъ образомъ форма трагедіи есть наиболе дйствительное средство для возбужденія.
Образецъ поэтическаго рода считается совершеннымъ въ томъ случа, когда своеобразная форма, свойственная этому роду, примнена въ немъ къ достиженію его цли наиболе удачнымъ образомъ. Поэтому совершенной должно признать трагедію, въ которой трагическая форма, то есть воспроизведеніе трогательнаго дйствія примнена наилучшимъ образомъ къ возбужденію аффекта состраданія. Наиболе совершенной будетъ трагедія, въ которой состраданіе явится послдствіемъ не столько содержанія, сколько удачнаго примненія трагической формы. Такую можно считать идеаломъ трагедіи.
Многія произведенія трагическаго искусства, несмотря на большія поэтическія достоинства, не безукоризненны съ точки зрнія драмы, такъ какъ стараются достигнуть цли трагедіи не наилучшимъ примненіемъ трагической формы, но иными средствами, другія пользуются трагической формой для достиженія цлей, не свойственныхъ трагедіи. Многія любимыя у насъ драмы трогаютъ насъ исключительно благодаря сюжету, а мы, по великодушію или невниманію, ставимъ въ заслугу неумлому художнику достоинства его матеріала. Въ иныхъ случаяхъ мы какъ будто даже и не вспоминаемъ о цли, ради которой поэтъ собралъ насъ въ театр, и вполн удовлетворенные удовольствіемъ, доставленнымъ намъ блестящей игрой фантазіи и остроумія, мы даже не замчаемъ, что вышли изъ театра съ холоднымъ сердцемъ. Можетъ ли достойное уваженія искусство — а вдь лишь таковое обращается къ божественной сторон нашего существа — вести свое дло при помощи такихъ поборниковъ и предъ такими судьями? Нетребовательность публики служитъ ободреніемъ лишь для посредственности, но оскорбительна и страшна для генія.
Написано въ начал 1792 г. и напечатано въ ‘Новой Таліи’.
Стр. 269. Лукрецій — извстный римскій поэтъ и философъ (ум. въ 55 г. до Р. Хр.), авторъ дидактической поэмы. ‘О природ вещей’, гд II, 1—4 высказана мысль, съ которой споритъ Шиллеръ.
Стр. 273. Кронекъ — оганнъ Фридрихъ, нмецкій драматургъ’ (1731—1758), подражатель французскихъ трагиковъ — Клеопатра въ ‘Родогун’ (въ текст ошибочно ‘Родегув’, трагедіи Корнеля ‘Родогуна, принцесса Парянская’ (1643—1644). У Шиллера по ошибк сказано: ‘въ ‘Роксолан’.— Нмецкая ‘Ифигенія’, драма Гете ‘Ифигенія въ Таврид’ (1787).— Орестъ — братъ героини, дйствующее лицо драмы.
Стр. 276. Приговоръ перваго Брута — римскаго консула, который въ 509 г. до Р. Хр. присудилъ къ смертной казни своихъ сыновей за участіе въ заговор противъ государства. О второмъ Брут см. въ словар.— Самоубійство Катона римлянина, который въ 46 г. до Р. Хр. лишилъ себя жизни, такъ какъ не чувствовалъ себя въ силахъ пережить конецъ римской республики.— Героизмъ Леонида см. въ словар. Покорность Аритида — великаго аинянина, для блага государства отказавшагося отъ власти и умершаго въ бдности и забвеніи. Страшная судьба Дарія — царя персидскаго Дарія Кодомана, злополучнаго противника Александра Македонскаго.
Стр. 279. ‘Tod Hermans’, ‘Minona’, ‘Tust von Stromberg’ — современныя Шиллеру трагедіи, первая (1787) Клопштока, вторая (1785) — Герстенберга, третья (1782) — Як. Майера.
1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.