О нравственной пользе эстетических нравов, Шиллер Фридрих, Год: 1796 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ А. Г. Горнфельда

О нравственной польз эстетическихъ нравовъ.

Авторъ статьи ‘Объ опасности эстетическихъ нравовъ’ въ одиннадцатомъ выпуск журнала ‘Horen’ за прошлый годъ съ полнымъ правомъ подвергъ сомннію мораль, основанную исключительно на чувств красоты и находящую единственнаго своего поручителя во вкус. Но живое и чистое чувство красоты очевидно оказываетъ на нравственную жизнь благотворнйшее вліяніе, о немъ я и предполагаю здсь поговорить.

Если я приписываю вкусу ту заслугу, что онъ способствуетъ успхамъ нравственности, то я совсмъ не держусь того мннія, будто одна причастность вкуса къ извстному дянію уже длаетъ это дяніе нравственнымъ. Нравственное никогда не можетъ имть никакихъ иныхъ основъ, кром себя самого. Вкусъ можетъ, какъ я надюсь показать въ этомъ опыт, способствовать нравственности, но самъ онъ силою своего вліянія ничего нравственнаго создать не можетъ.

Въ этомъ случа въ области внутренней и нравственной свободы происходитъ то-же, что и во вншней, физической, свободно въ послднемъ смысл я дйствую тогда, когда, независимо отъ всякаго вншняго вліянія, повинуюсь исключительно моей вол. Но возможностью безпрепятственно повиноваться моей вол я могу въ конц концовъ быть обязанъ какой-нибудь отличной отъ меня причин, разъ установлено, что послдняя могла ограничить мою волю. Равнымъ образомъ могу я возможностью поступать хорошо быть обязанъ причин, находящейся вн моего разума, если она можетъ быть представлена какъ сила, которая могла ограничить свободу моего духа. Итакъ, какъ можно, съ одной стороны, сказать, что одинъ человкъ получаетъ свободу отъ другого, — хотя свобода сама состоитъ въ томъ, что нтъ нужды сообразоваться съ другимъ,— такъ точно можно сказать, что вкусъ помогаетъ добродтели, хотя сама добродтель иметъ своимъ слдствіемъ то, что при ней не нужна ничья чужая помощь.

Дяніе не перестаетъ называться свободнымъ оттого, что, къ счастію, остается безучастнымъ тотъ, кто могъ бы воздйствовать на него, — разъ намъ извстно, что дйствующій слдовалъ при этомъ исключительно велніямъ своей воли, безъ всякаго отношенія къ посторонней вол. Равнымъ образомъ внутреннее дйствіе лишь потому, что, къ счастію, нтъ соблазновъ, которые могли бы измнить его, не теряетъ еще права на названіе нравственнаго, — разъ мы приняли, что дйствующій слдовалъ при этомъ исключительно голосу своего разума, не подчиняясь никакимъ стороннимъ побужденіямъ. Свобода вншняго дйствія покоится только на его непосредственномъ происхожденіи изъ воли личности, нравственный характеръ внутренняго дянія обусловленъ исключительно непосредственной зависимостью воли отъ закона разума.

Дйствовать въ качеств свободныхъ людей намъ можетъ быть трудне или легче, смотря по силамъ, которыя противостоятъ нашей свобод и должны быть преодолны. Постольку существуютъ степени свободы. Наша свобода — шире, по крайней мр, очевидне, когда мы сохраняемъ ее, несмотря на самое яростное сопротивленіе враждебныхъ силъ, но нельзя сказать, что ея нтъ, когда наша воля не встрчаетъ никакого противодйствія или когда сторонняя сила уничтожаетъ это противодйствіе безъ нашего участія.

То-же можно сказать и о нравственности: Непосредственное повиновеніе разума мы покупаемъ большей или меньшей борьбой, смотря по присущимъ намъ побужденіямъ, которыя противодйствуютъ его велніямъ и которыя намъ приходится преодолть. Постольку существуютъ степени нравственности. Наша нравственность значительне, по крайней мр явственне, когда мы, при самыхъ сильныхъ побужденіяхъ къ противоположному, непосредственно подчиняемся разуму, но она не исчезаетъ отъ того, что не находитъ никакого соблазна къ противоположному или что этотъ соблазнъ обезсиленъ чмъ-либо помимо силы нашей воли. Итакъ, мы поступаемъ нравственно, разъ мы поступаемъ такъ лишь потому, что оно нравственно, не справляясь предварительно, пріятно оно или нтъ, это такъ, если бы даже возможно было предположить, что мы бы поступили иначе, если бы нашъ образъ дйствій могъ причинить намъ страданіе или лишить насъ наслажденія.

Къ чести человческой природы можно утверждать, что человкъ не можетъ пасть такъ низко, чтобы предпочитать зло лишь потому, что это — зло, наоборотъ, каждый безъ различія предпочелъ бы добро, потому что оно — добро, если бы по случайнымъ обстоятельствамъ это иногда не лишало его пріятнаго или не влекло за собой непріятнаго. Такимъ образомъ въ дйствительности всякая безнравственность, повидимому, проистекаетъ изъ коллизіи благого съ пріятнымъ или — что одно и то же — страстей съ разумомъ и иметъ источникомъ, съ одной стороны, силу чувственныхъ побужденій, съ другой — слабость воли.

Такимъ образомъ, подобно тому какъ двумя способами нравственность можетъ быть подавлена, способствовать ея усиленію можно также двумя способами. Для этого должно или подкрплять силу разума и доброй воли, такъ чтобы никакое искушеніе не могло совладать съ нею, или-же сломить силу искушенія, такъ чтобы и боле слабый разумъ и боле слабая добрая воля были все таки сильне его.

Можетъ, правда, показаться, будто отъ послдняго пріема сама нравственность ничего не выигрываетъ, такъ какъ при этомъ сама воля, только сущность которой и можетъ сдлать дяніе хорошимъ, не терпитъ никакого измненія. Но это и не требуется въ данномъ случа, гд предполагается не злая воля, которая должна быть измнена, но лишь добрая воля, которая недостаточно сильна. И тмъ не мене эта добрая, но слабая воля все же оказываетъ этимъ путемъ свое дйствіе, чего, быть можетъ, и не было бы, если бы ей противостояли боле сильныя побужденія. Но гд источникомъ дянія является добрая воля, тамъ есть нравственность. Поэтому я безъ колебанія выставляю положеніе: дйствительно споспшествуетъ нравственности то, что уничтожаетъ противодйствіе естественной склонности къ добру.

Естественный внутренній врагъ нравственности есть чувственное побужденіе, которое, имя соотвтственный предметъ, стремится къ удовлетворенію и, когда разумъ предписываетъ ему что-либо непріятное, противодйствуетъ его велніямъ. Это чувственное побужденіе неустанно стремится вовлечь въ свои интересы волю, которая, однако, подчинена нравственнымъ законамъ и связана обязательствомъ никогда не расходиться съ велніями разума.

Между тмъ чувственное побужденіе не признаетъ никакого нравственнаго закона и стремится, чтобы предметъ его былъ осуществленъ волей, что бы ни возражалъ противъ этого разумъ. Эта тенденція нашихъ желаній повелвать непосредственно вол безъ всякаго вниманія къ высшимъ законамъ противорчитъ нашему нравственному назначенію и является сильнйшимъ противникомъ, съ которымъ приходится бороться человку въ его нравственной дятельности. Душамъ грубымъ, равно чуждымъ стихій нравственной, какъ и эстетической, непосредственно изрекаетъ велнія страсть, и он поступаютъ такъ, какъ этого требуютъ ихъ похоти. Душамъ нравственнымъ, чуждымъ лишь эстетической стихіи, непосредственно предписываетъ велнія разумъ, и он преодолваютъ соблазнъ исключительно повиновеніемъ долгу. Въ душахъ эстетически утонченныхъ есть еще одна инстанція, нердко замщающая добродтель тамъ, гд ея нтъ, и облегчающая ея трудъ тамъ, гд она есть. Эта инстанція есть вкусъ.

Вкусъ требуетъ умренности и пристойности, онъ отвергаетъ все, что нескладно, грубо, рзко и склоняется ко всему, что легко и гармонично. Чтобы мы и въ бур страстей прислушивались къ голосу разума и обуздывали грубые взрывы естества,— этого, какъ извстно, требуетъ отъ каждаго цивилизованнаго человка хорошій тонъ, который есть не что иное какъ эстетическій законъ. Эта узда, которую налагаетъ на себя цивилизованный человкъ во вншнемъ выраженіи своихъ чувствъ, сообщаетъ ему извстную степень власти надъ этими чувствами, даетъ ему, по крайней мр, нкоторое умніе прерывать посредствомъ акта самодятельности исключительно пассивное состояніе души и при помощи рефлексіи задерживать стремительный переходъ чувствъ въ дйствія. Все, сокрушающее грубую силу аффектовъ, конечно, еще не создаетъ тмъ никакой добродтели (ибо сія послдняя должна быть своимъ собственнымъ порожденіемъ), но она даетъ вол просторъ обратиться къ добродтели. Но это торжество вкуса надъ грубымъ аффектомъ ни въ коемъ случа не можетъ считаться нравственнымъ дйствіемъ, и свобода, добытая волей при посредств вкуса, совсмъ не есть нравственная свобода. Вкусъ лишь постольку освобождаетъ душу отъ ига инстинкта, поскольку налагаетъ на нее свои узы, обезоруживая перваго и явнаго врага нравственной свободы, онъ самъ нердко становится ея вторымъ врагомъ, лишь боле опаснымъ подъ личиной дружбы. Дло въ томъ, что вдь вкусъ правитъ душою лишь при посредств наслажденія — конечно благороднаго наслажденія, ибо источникомъ его является разумъ — но гд воля опредляется наслажденіемъ, тамъ нтъ еще никакой нравственности.

Однако при этомъ вмшательств вкуса въ дятельность воли выигрывается нчто важное. Вс матеріальныя склонности и грубыя страсти, столь упорно, бурно и часто противодйствующія добру, изгоняются вкусомъ изъ души, и на мст ихъ здсь разцвтаютъ благородныя и нжныя склонности, которыя связаны съ порядкомъ, гармоніей и совершенствомъ и которыя, правда, не будучи добродтелью, раздляютъ съ добродтелью одинъ предметъ. Если теперь заговоритъ страсть, то ей придется выдержать предварительно строгое испытаніе предъ чувствомъ красоты, и если теперь заговоритъ разумъ и потребуетъ дяній порядка, гармоніи и совершенства, то велнія его не встртятъ со стороны страсти никакого сопротивленія, но, наоборотъ, живйшее содйствіе. Представивъ себ вс разнообразныя формы, въ которыхъ можетъ находить выраженіе нравственность, мы сможемъ свести ихъ къ двумъ нижеслдующимъ. Или чувственность возбуждаетъ въ душ починъ, чтобы что-нибудь произошло, или не произошло, и воля отвчаетъ на это сообразно законамъ разума,— или разумъ возбуждаетъ починъ — и воля повинуется ему, не справляясь ни о чемъ у чувствъ.

Греческая принцесса Анна Комнина разсказываетъ объ одномъ схваченномъ измнник, котораго поручено было сопровождать въ Константинополь отцу ея Алексю, когда онъ былъ еще полководцемъ своего предшественника. По пути, когда оба они хали, вмст верхомъ, Алексю вздумалось сдлать привалъ подъ тнью одного дерева, чтобы отдохнуть отъ зноя. Вскор сонъ не замедлилъ одолть его. Но другой, которому страхъ предстоящей казни не давалъ покоя, не уснулъ. И вотъ, пока тотъ покоится во сн, преступникъ вдругъ замчаетъ мечъ Алекся, висящій на дерев, и имъ овладваетъ искушеніе убійствомъ своего стража добыть себ свободу. Анна Комнина даетъ понять, что она не знаетъ, что произошло бы, если бы Алексй, къ счастію, не проснулся. Здсь мы имемъ нравственное дяніе перваго рода, гд чувственное побужденіе играло первенствующую роль, а разумъ лишь изрекалъ свой приговоръ. Если бы преступникъ побдилъ искушеніе лишь по одному уваженію къ справедливости, то не было бы сомннія, что онъ поступилъ нравственно.

Когда покойный герцогъ Леопольдъ Брауншвейгскій стоялъ на берегу стремительнаго Одера въ раздумь, довриться-ли съ опасностью для жизни бурной рк, чтобы спасти нсколькихъ несчастныхъ, которымъ грозила врная гибель, и когда онъ — предполагаю, что было такъ — единственно изъ сознанія долга прыгнулъ въ челнокъ, куда никто не ршался сойти,— онъ — едва ли кто-либо откажетъ ему въ этомъ — дйствовалъ нравственно. Случай съ герцогомъ прямо противоположенъ предъидущему. Чувство долга заговорило здсь прежде всего, и лишь затмъ уже стремленіе къ самосохраненію вступило въ борьбу съ велніемъ разума. Но въ обоихъ случаяхъ роль воли была одна и та же: она слдовала непосредственно разуму, поэтому оба дянія нравственны.

Но остались ли бы они таковыми, если бы на нихъ оказалъ вліяніе вкусъ?

Предположимъ, въ самомъ дл, что первый, испытавшій искушеніе совершитъ дурной поступокъ и не совершившій его изъ уваженія къ справедливости, имлъ столь утонченный вкусъ, что все постыдное и насильственное возбуждаетъ въ немъ непреодолимое отвращеніе: очевидно, въ тотъ моментъ, когда стремленіе къ самосохраненію побудитъ его къ постыдному намренію, уже его эстетическое развитіе отвергнетъ такое намреніе, которое такимъ образомъ даже не предстанетъ предъ нравственнымъ судомъ совсти, но падетъ уже въ низшей инстанціи. Между тмъ эстетическое чувство управляетъ волей лишь при посредств чувствъ, безъ посредства законовъ. Такой человкъ отказываетъ себ такимъ образомъ въ пріятномъ чувств спасенной жизни, потому что онъ не можетъ перенести сознанія, что совершилъ гнусность. Все дло проходитъ такимъ образомъ предъ судомъ чувства, и все поведеніе этого человка, какъ оно ни лояльно, остается въ нравственномъ смысл безразличнымъ — оно просто прекрасное проявленіе дятельности природы.

Предположимъ теперь, что и другой, получившій отъ разума велніе совершить нчто, возмущавшее его естественную склонность, также обладаетъ столь чуткимъ чувствомъ красоты, что его приводитъ въ восхищеніе все возвышенное и совершенное, очевидно, въ тотъ самый моментъ, когда разумъ произнесетъ свое ршеніе, чувственность также перейдетъ на его сторону, и онъ сдлаетъ по своей склонности то, что безъ этой нжной воспріимчивости къ прекрасному вынужденъ бы сдлать противъ своей склонности. Сочтемъ ли мы его поэтому мене совершеннымъ? Разумется, нтъ, ибо онъ дйствуетъ непосредственно изъ чистаго уваженія къ велніямъ разума, и то обстоятельство, что онъ съ радостью слдуетъ этимъ велніямъ, разумется, не можетъ ослабить нравственную чистоту дянія. Такимъ образомъ, въ нравственномъ отношеніи онъ также совершененъ, въ физическомъ, наоборотъ, онъ гораздо совершенне, ибо онъ является гораздо боле цлесообразнымъ субъектомъ добродтели.

Итакъ, вкусъ сообщаетъ душ боле цлесообразное для добродтели настроеніе, такъ какъ онъ отдаляетъ склонности, препятствующія ей и возбуждаетъ склонности, ей благопріятствующія. Вкусъ не можетъ причинить никакого ущерба истинной добродтели, если во всхъ тхъ случаяхъ, гд первое побужденіе получено отъ естественной склонности, онъ повергаетъ на ея ршеніе то, что, въ сущности, должно было бы быть ршено судомъ совсти, и такимъ образомъ является причиной того обстоятельства, что среди дйствій тхъ, кто руководится имъ, гораздо больше безразличныхъ, чмъ дйствительно нравственныхъ. Ибо достоинство человка обусловливается совсмъ не большей суммой отдльныхъ ригористически-нравственныхъ поступковъ, но большимъ согласіемъ всей его природы съ нравственнымъ закономъ, и это не слишкомъ большая слава для народа или вка, если въ нихъ слишкомъ много говорятъ о нравственности или объ отдльныхъ нравственныхъ поступкахъ, наоборотъ, скоре ужъ можно надяться, что въ конц культурнаго развитія — если вообще можно себ представить такой конецъ — о нихъ совсмъ не будетъ рчи. Наоборотъ, вкусъ можетъ принести истинной добродтели положительную пользу во всхъ тхъ случаяхъ, гд первое побужденіе исходитъ отъ разума, подвергающагося опасности остаться безъ вліянія въ борьб съ боле могучей силой естественныхъ влеченій. Въ этихъ именно случаяхъ онъ настраиваетъ нашу чувственность въ пользу долга, давая такимъ образомъ возможность и съ малымъ количествомъ нравственной силы воли исполнять велнія добродтелей.

Итакъ, если вкусъ, какъ таковой, ни въ коемъ случа не можетъ повредить истинной нравственности, а во многихъ случаяхъ приноситъ ей очевидную пользу, то тмъ большее значеніе получаетъ то обстоятельство, что онъ въ высшей степени способствуетъ законности нашего образа дйствій. Если предположить, что изящная культура оказалась совершенно безсильной улучшить наши помышленія, то она по крайней мр сообщаетъ намъ способность и безъ истинно нравственныхъ помышленій поступать такъ, какъ мы поступали бы подъ вліяніемъ нравственныхъ побужденій. Правда, предъ судомъ нравственности рчь идетъ о нашихъ поступкахъ исключительно лишь постольку, поскольку они являются выраженіемъ нашихъ помышленій, но предъ судомъ физическимъ и по предначертаніямъ природы, какъ разъ наоборотъ — вс наши помышленія имютъ значеніе исключительно лишь постольку, поскольку они являются источникомъ поступковъ, выполняющихъ цли природы. Но оба міропорядка,— физическій, гд правятъ силы, и нравственный, гд властвуютъ законы,— такъ точно разсчитаны другъ на друга и такъ глубоко связаны другъ съ другомъ, что дйствія нравственно-цлесообразныя по форм будутъ физически цлесообразны по своему содержанію, и такъ какъ все мірозданіе повидимому существуетъ лишь для того, чтобы сдлать возможной высшую изъ цлей — добро, то и само добро можетъ быть употреблено въ качеств средства для поддержанія мірозданія. Такимъ образомъ порядокъ въ природ поставленъ въ зависимость отъ нашихъ помышленій, и мы не можемъ погршить противъ міра нравственнаго, не нарушая тмъ самымъ порядка въ мір физическомъ.

Если такимъ образомъ отъ человческой природы — пока она остается человческой природой — немыслимо ожидать, чтобы она дйствовала, какъ чистый разумъ, непрерывно и безошибочно, равномрно и постоянно, не погршая никогда противъ нравственнаго порядка, если мы при всемъ убжденіи какъ въ необходимости, такъ и въ возможности чистой добродтели, все же вынуждены признать, какъ случайно дйствительное ея осуществленіе и какъ мало мы можемъ полагаться на непоколебимость нашихъ лучшихъ основаначалъ, если мы при этомъ сознаніи нашей ненадежности вспомнимъ, что все зданіе природы страдаетъ отъ каждаго нашего нравственнаго проступка, если мы представимъ себ все это,— то было бы преступнйшимъ дерзновеніемъ предоставить высшее благо міра этой случайности нашей добродтели. Наоборотъ, это создаетъ для насъ обязанность,— если формою нашихъ дяній мы не можемъ удовлетворить нравственный міропорядокъ, то содержаніемъ нашихъ поступковъ по крайней мр воздать должное міропорядку физическому, по крайней мр, въ качеств совершенныхъ орудій, уплатить цли природы то, что мы, какъ несовершенныя личности, не въ силахъ уплатить разуму, чтобы не предстать съ позоромъ предъ обоими судилищами одновременно. Если бы мы отказались опредлить особыми установленіями законность нашего поведенія потому что она лишена всякой нравственной цнности, то это могло бы разрушить весь міропорядокъ, и, прежде чмъ мы управились бы съ нашими основными началами, вс общественныя узы были бы расторгнуты. Но чмъ случайне наша нравственность, тмъ необходиме позаботиться о законности, и легкомысленное или горделивое невниманіе къ послдней можетъ быть для насъ опасно съ нравственной стороны. Какъ безумный, предчувствуя приближеніе припадка, удаляетъ отъ себя вс ножи и добровольно даетъ связать себя, чтобы въ здоровомъ состояніи не оказаться отвтственнымъ за преступленіе своего разстроеннаго мозга,— такъ и мы обязаны сковывать себя религіей и эстетическими законами, чтобы наша страсть, когда она нами завладваетъ, не нарушила физическаго порядка.

Не безъ умысла помстилъ я здсь въ одинъ разрядъ религію и вкусъ: обоимъ свойственна та заслуга, что, если ни по внутренней цнности, то по результату, они являются суррогатомъ истинной добродтели и обезпечиваютъ законность тамъ, гд этого невозможно ожидать отъ нравственности. Хотя наивысшее мсто въ разряд людей духа занялъ бы безспорно тотъ, кому для поведенія, неизмнно сообразнаго съ разумомъ, не нужны ни приманки красоты, ни разсчеты на безсмертіе, однако извстныя границы человческой природы вынуждаютъ и строжайшаго этика нсколько отступить на практик отъ суровости своей системы, ничего не уступая въ теоріи, и для большей безопасности укрпить благо человчества, слишкомъ слабо обезпеченное нашей неустойчивой добродтелью, еще на двухъ врныхъ якоряхъ,— религіи и вкуса.

А. Горнфельдъ.

Примчанія къ IV тому.

О НРАВСТВЕННОЙ ПОЛЬЗ ЭСТЕТИЧЕСКИХЪ НРАВОВЪ.

Статья, напечатанная въ ‘Горахъ’ 1796 г., представляетъ собою какъ бы противоположеніе послдней части разсужденія о границахъ, необходимыхъ при употребленіи прекрасныхъ формъ’, первоначально носившей заглавіе ‘Объ опасности эстетическихъ нравовъ’.

Стр. 857. Анна Комнина — дочь императора византійскаго Алекся I, извстная писательница (1083—1148) — расказываетъ приведенный эпизодъ въ исторіи своего отца: ‘Annae Comenenae Alexiadis libri XV’.— Герцогъ Леопольдъ Брауншвейгскій братъ герцогини Амаліи Веймарской, погибъ въ 1785 году, спасая утопающихъ, во Франкфурт-на-Одер.

Русскіе переводы.

1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.

2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.

О нравственной польз эстетическихъ нравовъ.

Примчанія къ IV тому.

О НРАВСТВЕННОЙ ПОЛЬЗ ЭСТЕТИЧЕСКИХЪ НРАВОВЪ.

Читайте также: