В.В. Розанов
В.В. Розанов
О письмах писателей
О письмах писателей
О письмах писателей, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Истекают последние дни 1909 года. И я тороплюсь сказать читателям несколько слов о самой поучительной и привлекательной книге, какую прочел за этот год. Это — письма Эртели.
Два слова вообще о ‘письмах’, как отделе литературы.
Когда-нибудь этот отдел станет самым любимым предметом чтения. Более и более пропадает интерес к форме литературных произведений, как некоторому искусственному построению, условно нравящемуся в данную эпоху, и нарастает интерес к душе их, т.е. к той душевной, внутренней мысли автора, с которого он писал свое произведение. Литература и история литературы ранее или позже разложится на серию типичных личностей данной нации, как бы говоривших перед Богом и человечеством от лица этой нации, сказавших исповедание я. Но сказавших это исповедание не в формуле, не ‘в символе веры’, а скорее в совокупности мотивов этой веры и потому пространно, отрывочно, сложно. Со временем литературная критика вся сведется к разгадке личности автора и авторов. И вот в тот зрелый, августовский или сентябрьский период истории литературы, письма авторов, посмертно собранные и напечатанные, приобретут необыкновенный интерес, значительность, привлекательность.
Это — вообще. Теперь в частности о русских письмах.
Мы, русские, талантливы и робки. Может быть, самая проницательная нация из всех, но вечно напуганная чем-то ложным в своем положении, и особенно тем, ‘признаны’ ли мы и как будто ‘не признаны’ и как бы нам добиться ‘признания’. Бог весть, для чего оно нам так понадобилось. От этих условий или положений тон у нас искренний, но этим искренним тоном мы вечно привираем. Не опасно, не ядовито, не разбойно, но все-таки привираем. Наша ‘великолепная’ литература, прижизненно печатаемая, вся или почти вся с этим невинно-робким привираньем, где авторы раскрашивают себя перед читателями, приписывают себе мнения, каких на самом деле не имеют или не очень их имеют, притворяются равнодушными к тому, что на самом деле горячо любят, и заинтересованными в том, к чему на самом деле равнодушны. И т.д. Но вот посмертно печатаются письма, написанные к приятелям и полуприятелям, к друзьям, к врагам, к родным, написанные впопыхах, среди дела, и о которых большею частью автор через полчаса забывает. И в них его личность вдруг встает вся, и притом ‘как есть’.
Сочинения автора — это то, чем он хотел казаться.
Письма его — то, что он есть.
В ‘сочинениях’ он всегда играет роль Ну, искренно, ну, гениально. Но только в письмах он — без роли, смиренный актер, без грима и костюма, который ест свой скромный ужин. Взглянуть на такого, послушать такого — тоже интересно.
И именно — у писателя.
Мастерство писательства состоит не в одном даре письма, слова, хотя оно необходимо — но этот дар письма является только заключительным звеном цепи других, более внутренних и драгоценных, даров. Сущность писательской души заключается в гораздо большем, чем у обыкновенных людей, даре вникать в вещи и любить вещи, видеть их и враздробь, и в обобщении, в связи, в панораме. Писатель больше любит и больше понимает обыкновенных людей.
У него вместимость души и страстность души больше. И все это отражается не только в ‘построенных’ произведениях (литератора при жизни), но не может не отразиться и в каждой записочке.
‘Да, — скажут, — но есть писатели без писем или с такими неинтересными, как у писарей’. Это не настоящие писатели, и даже по отсутствию или присутствию, по интересу или безынтересности частных писем мы, собственно, и можем только после смерти без ошибок оценить, прошел ли в литературу настоящий писатель или лишь ложное его подобие. Что делать. Ложные писатели всегда были, а теперь они заняли на 3/4 поле ‘текущей литературы’. Они, собственно, ничего не пишут, а все ‘составляют’, ‘сколачивают’, сочиняют самым жалким видом сочинительства. ‘Я как пишу, — хвастливо рассказывал мне один романист, — в 10 часов утра после кофею сажусь за письменный стол. Пишу до двух, как Зола, — не отрываюсь. Завтракаю и потом гуляю. Так делал и Диккенс. Придя домой, уже ничего не делаю. После обеда час отдыхаю и потом опять сажусь за тетрадь и пишу до десяти. В десять еду в гости к литератору’. Потом, промолчав, продолжил: ‘В год я пишу один роман. Написав, никуда не несу, а дожидаюсь, когда редакторы пришлют запрос: ‘нет ли готовою романа’. Пишу в ответ, что есть, но не могу продешевить’ и прочее. Дальше о мастерстве: ‘Когда пишешь роман, то ведь всякого понапишешь. Очень много лишнего. И вот, кончив, я начинаю вторую работу я все лишнее убираю. Пишу я на одной стороне листа: и лишнее я не зачеркиваю, конечно, о нет! Я его выстригаю. Роман укорачивается и улучшается в живости и быстроте хода действия. Вторично прочитываю и еще выстригаю. Тогда роман кончен, и я его продам. А из того, что выстриг, я, немного прибавив, делаю повесть. Из маленьких же выстрижек — эскизец, очерк. И потом тоже в печать’.
Я пришел в ужас. Несчастный, да тебе бы вечно торговать у отца в лавке, но ты вышел в литературу!
‘Но какова неблагодарность общества и критики’, — рассказывал он. ‘Я двадцать семь лет пишу. Все же тружусь добросовестно. И хоть бы кто плюнул мне в шапку, т.е. обругал: не было и этого. Никто и ничего, и нигде не писал о моих романах’.
Действительно, никогда и нигде я не читал даже упоминания. Но это так понятно! И когда умрет этот несчастный, никому даже не пойдет на ум. что это ‘умер писатель’. Он был красен в лице и сед в волосе. Покопфузившись, он прислал мне томов десять романов и повестей. ‘Для добросовестности’ и по молодости (тогда) я начал читать.
До того тяжело. До того трудно. До того скучно. До того ничего не помнишь из ‘рассказанного’ уже, и ничего не ожидаешь, что будет дальше рассказано, даже ничего дальше не хочешь… ‘Фу, пропасть! а надо читать, нельзя. через неделю встретимся в гостях у третьего литератора’. И, засыпая и щипля себя за виски, чтобы возбудить, я прочитал страниц 75. ‘Убил, совсем убил: не живу! умер вместе с автором!’…
Ну. конечно, такой ‘писатель без писем’. Второго такого я не встречал в жизни, но приближающихся к таким, без сомнения, много. Ни автобиографии, ни биографии, ни ‘письма’ таких писателей, конечно, не интересны. Да едва ли они когда появятся в печати или даже есть в рукописи. Такой писатель весь сколотился в ‘романы’. Ничего вокруг.
Переходя к письмам настоящих писателей, нужно заметить нечто об их объеме содержательности и даже издании.
В молодости, когда писатель только пробивается в литературу, и ‘печать не вмещает всего’ — письма бывают многочисленны, пламенны, содержательны и очень упорядочены, притом естественно упорядочены, без придуманности. Это — льется настоящая литература, только по обстоятельствам не дошедшая до печатного станка. Здесь нужно сделать ‘нота-бене’. Как есть писатели, всю жизнь печатающиеся и в которых нет ни капли ‘писательства’, так есть, наоборот, неудачники, печатная литература у которых почему-то ‘не вышла’, но на самом деле одаренные прекрасным даром, лишь не пришедшимся ‘ко времени’. Всю жизнь они остаются маленькими, незаметными писателями. Вот их частные письма представляют — иногда — удивительный интерес, — жизненность, редкий талант. Это суть ‘подпольная литература’, не попавшая к свету в свое время: но при внимании будущих библиографов она может внести в литературу неожиданную яркую полосу, стать ее украшением и славою. Беспримерный пример этого — Амьель, у нас — Никитенко. Оба при жизни ни в чем литературном не выразились или выразились мало, бесцветно, даже бездарно. А после смерти сразу засияли, как две яркие звезды. Особенно Амьель, давший страницы бесподобной красоты и глубины.
В цветущий же и ‘признанный’ возраст деятельности писатели, естественно, очень мало пишут, и письма становятся небрежны, ‘нудны’. Что может быть тягостнее, как дважды говорить одно и то же: писатель же, личность коего уже сполна захватывается печатными станками, может в частных письмах только повторять то, что у него напечатано, и от этого и он пишет их с отвращением, тягостно, капризно, уродливо. Влад. Соловьев, который много печатался и вообще был ‘признан’ с молодых же лет, от этого и писал все свои письма, посмертно теперь печатаемые, в тоне непрерывной шутки и гримасы, с явной и большой тягостью для себя. Одно большое и содержательное письмо приходится на сто, на 150 ‘записочек’ и вообще и абсолютно бессодержательной мелочи в переписке.
Сапожник ходит вечно в опорках: ему некогда сшить себе сапогов, потому что он постоянно шьет сапоги другим. По этой же, в сущности, причине и большой писатель в цветущий период своей деятельности естественно и неодолимо остается без личной, без частной корреспонденции. Кроме ‘иногда’, ‘изнутри’, ‘прорвавшись’… и в последнем случае это высоко ценно, как лучшие страницы напечатанных при жизни произведений. Здесь все правда, все золото. Здесь есть блестки поразительной наблюдательности над жизнью и зоркости к жизни.
Вот эти жемчужины, окруженные мелочами и, попросту сказать, хламом в частной корреспонденции, следовало бы печатать (когда издается вся переписка умершего писателя, отмечая сбоку, по полю страницы, вертикальною тонкою чертою, как это иногда делывалось в старинных ученых изданиях XVIII века. Это могло бы очень увеличить число читателей такой переписки, сообщая занимательность и поучительность чтению, да облегчило бы и справки и цитирование. Ученые, критики, литераторы сплошь все прочитают, но не надо забывать и читателя попросту, который естественно не может читать так много, который читает с пользою, частью наслаждаясь и частью педагогически. И вот для него такие отчеркивания (сбоку) важны и могут через эту технику издания способствовать распространению страниц, мыслей, наблюдений над жизнью.
Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 16 декабря. No 12129.