О необходимых пределах применения художественных форм, Шиллер Фридрих, Год: 1795 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ А. Г. Горнфельда

О необходимыхъ предлахъ примненія художественныхъ формъ.

Злоупотребленіе прекраснымъ и притязанія воображенія присвоить себ также законодательную власть, тамъ, гд оно иметъ только исполнительную, причинили какъ въ жизни, такъ и въ наук такъ много вреда, что будетъ далеко не лишнимъ точно опредлить предлы, положенные употребленію художественныхъ формъ. Эти предлы лежатъ въ самой природ прекраснаго, и для того, чтобы опредлить, какъ далеко можетъ вкусъ распространять свое вліяніе, намъ придется только припомнить, въ чемъ это вліяніе проявляется. Въ общемъ, дйствія вкуса заключаются въ томъ, что онъ приводитъ въ гармонію и объединяетъ во внутреннемъ союз физическія и духовныя силы человка. Такимъ образомъ тамъ, гд цлесообразно и правомрно такое внутреннее взаимодйствіе между разумомъ и міромъ физическимъ, тамъ допустимо вліяніе вкуса. Но если есть случаи, гд мы для достиженія какой либо цли или ради исполненія какого либо долга, должны дйствовать въ качеств чистыхъ разумныхъ существъ и независимо отъ всякаго чувственнаго вліянія, гд, стало быть, связь между духомъ и матеріей должна быть временно расторгнута,— тамъ вкусу положены границы, которыхъ онъ не сметъ преступить, не поправъ нашей цли или не отдаливъ насъ отъ нашего долга. Подобные случаи бываютъ въ дйствительности, и уже наше назначеніе длаетъ ихъ для насъ неизбжными.

Наше назначеніе заключается въ пріобртеніи познаній и поведеніи сообразномъ познаніямъ. И то и другое требуетъ способности отршать чувства отъ того, что совершаетъ духъ, ибо при всякомъ познаніи необходимо отвлечься отъ ощущенія и при всякомъ нравственномъ волненіи отъ желанія.

Познавая, мы находимся въ состояніи дятельности, и вниманіе наше направлено на опредленный предметъ, на отношеніе между разными представленіями. Ощущая, мы остаемся страдательны, и вниманіе наше (если такъ можно назвать то, что не представляетъ собою сознательнаго дйствія духа) направлено исключительно на наше состояніе, поскольку послднее измняется полученнымъ впечатлніемъ. А такъ какъ мы только ощущаемъ, но не познаемъ прекраснаго, то мы не замчаемъ, при этомъ никакихъ его отношеній къ другимъ предметамъ и не связываемъ представленія его съ другими представленіями, но лишь съ нашимъ ощущающимъ я. О прекрасномъ предмет самомъ мы не узнаемъ ничего, но мы испытываемъ вслдствіе него перемну нашего состоянія, выраженіемъ коей служитъ ощущеніе. Сужденія вкуса такимъ образомъ не расширяютъ нашего знанія и никакое познаніе—даже познаніе прекраснаго — не пріобртается ощущеніемъ прекраснаго. Поэтому тамъ, гд цлью является познаніе, вкусъ не можетъ оказать намъ, по крайней мр, прямо и непосредственно, никакихъ услугъ, наоборотъ, познаніе даже не иметъ мста до тхъ поръ, пока мы заняты прекраснымъ.

Но къ чему, могутъ возразить, послужитъ изящная оболочка понятій, если это скоре мшаетъ, чмъ способствуетъ цли изложенія, которое вдь заключается не въ чемъ иномъ, какъ въ созданіи знанія.

Убжденію разсудка красота оболочки можетъ во всякомъ случа способствовать столь же мало, какъ изящная сервировка утоленію голода гостей или изящная вншность человка — оцнк его внутренняго достоинства. Но какъ тамъ красивое убранство стола возбуждаетъ аппетитъ, а здсь располагающая вншность порождаетъ и изощряетъ вниманіе къ человку, такъ привлекательное изображеніе истины сообщаетъ намъ благопріятное настроеніе раскрыть передъ ней нашу душу и въ насъ падаютъ препятствія, которыя въ противномъ случа противостали бы тяжелому усвоенію долгой и строгой вереницы мыслей. Нельзя сказать ни въ какомъ случа, будто содержаніе выигрываетъ отъ красоты формы и будто разсудокъ получаетъ въ познаніи поддержку отъ вкуса. Содержаніе должно непосредственно представляться разсудку пригоднымъ, между тмъ какъ художественная форма обращается къ воображенію, прельщая его видимостью свободы.

Но даже эта невинная податливость чувства, которую позволяютъ себ лишь въ области формы, нисколько не касаясь тмъ содержанія, подвержена большимъ ограниченіямъ и можетъ быть совершенно не цлесообразной, смотря по роду познанія и степени убжденія, которыя являются цлью при сообщеніи мыслей.

Есть научное познаніе, покоющееся на ясныхъ понятіяхъ и изслдованныхъ принципахъ, и есть познаніе популярное, основанное на боле или мене развитыхъ чувствахъ. Что часто способствуетъ послднему, можетъ препятствовать первому.

Тамъ, гд стремятся обосновать строгое убжденіе на принципахъ, тамъ невозможно удовлетвориться лишь сообщеніемъ истины со стороны ея содержанія, но въ самой форм изложенія необходимо долженъ заключаться образецъ истины. А это значитъ вотъ что: не только содержаніе, но и изложеніе его должны быть сообразны съ законами мышленія. Съ той же строгой необходимостью, съ которой смыкаются понятія въ ум, должны они соединяться и въ изложеніи, и опредленность изложенія должна соотвтствовать опредленности идеи. Между тмъ всякая свобода, разршаемая воображенію при познаніи, находится въ постоянной борьб со строгой необходимостью, съ которой разсудокъ связываетъ сужденіе съ сужденіями и заключеніе съ заключеніями. Собразно своей природ воображеніе стремится всегда къ образамъ, т. е. къ цльнымъ и достаточно опредленнымъ представленіямъ и неустанно старается представить общее въ вид отдльнаго случая, ограничить его во времени и пространств, сдлать понятіе индивидомъ, воплотить абстракцію. Затмъ оно любитъ свободу въ своихъ сочетаніяхъ, не признавая при этомъ никакого закону, кром случайности и мста и времени, ибо это единственная связь, остающаяся между нашими представленіями, посл того какъ мы отвлекаемъ отъ нихъ все, что есть понятіе, что внутренно связуетъ ихъ. Какъ разъ наоборотъ, разсудокъ занимается лишь частными представленіями или понятіями и стремится въ живомъ цломъ выдлить признаки образа. Сочетая явленія по ихъ внутреннимъ соотношеніямъ, раскрытіе которыхъ доступно лишь отвлеченіямъ, разсудокъ способенъ соединять лишь постольку, поскольку онъ предварительно раздлялъ, то есть исключительно посредствомъ частичныхъ представленій. Разсудокъ соблюдаетъ въ своихъ комбинаціяхъ строгую необходимость и законосообразность, лишь неизмнная связь понятій можетъ дать ему удовлетвореніе. Но эта связь нарушается всякій разъ, какъ воображеніе вводитъ въ эту цпь абстракцій цльныя представленія (частные случаи) и къ строгой послдовательности сочетанія явленій примшиваетъ случайность совпаденія во времени {По этой причин писатель, заботящійся о научной строгости, весьма неохотно и весьма умренно станетъ пользоваться примрами. То, что есть совершенная истина вообще, терпитъ ограниченія въ каждомъ отдльномъ случа, и такъ какъ каждому чаcтному случаю свойственны обстоятельства, являющіяся по отношенію къ общему понятію, которое должно въ нихъ найти выраженіе, случайными, то всегда возможно, что эти случайныя отношенія будутъ внесены въ общія понятія и нанесутъ ущербъ его всеобщности и необходимости.}. Поэтому тамъ, гд требуется строгая послдовательность мышленія, безусловно необходимо, чтобы воображеніе отказалось отъ своей наклонности къ произволу и научилось подчинять и приносить въ жертву потребностямъ разсудка свое стремленіе къ возможно большей конкретности представленій и къ возможно большей свобод въ ихъ сочетаніи. Въ виду этого уже самое изложеніе должно посредствомъ исключенія всего индивидуальнаго и чувственнаго уничтожать эту наклонность воображенія и опредленностью выраженія обуздывать его безпокойное поэтическое влеченіе, а закономрностью въ развитіи — его произволъ въ комбинаціяхъ. Конечно не безъ сопротивленія преклонится оно предъ этимъ игомъ, но здсь по справедливости можно разсчитывать на нкоторое самоотверженіе и настоятельную ршимость слушателя или читателя ради сущности дла не обращать вниманія на трудности, неразрывно связанныя съ формой.

Но тамъ, гд нтъ основанія разсчитывать на такую ршимость и гд нельзя надяться, что интересъ, возбуждаемый содержаніемъ, будетъ достаточно силенъ, чтобы воодушевить къ такому напряженію,— тамъ, конечно, придется отказаться отъ сообщенія строго научной истины, чтобы тмъ выгадать нкоторую свободу въ изложеніи. Въ такихъ случаяхъ вмсто научной формы, слишкомъ тяготящей воображеніе и пріемлемой лишь въ виду важности цли, избираютъ форму художественную, которая, независимо отъ всякаго содержанія, интересна уже сама по себ. Если содержаніе отказывается принять форму подъ свою защиту, придется форм взять на себя все дло.

Популярное изложеніе мирится съ этой свободой. Такъ какъ народный ораторъ или писатель для народа (названіе, подъ которымъ я понимаю всякаго, кто иметъ въ виду не исключительно ученыхъ) обращается не къ подготовленной публик и не выбираетъ своихъ читателей, но долженъ брать ихъ тамъ, гд найдетъ, то онъ и можетъ разсчитывать найти въ нихъ лишь общія свойства мысли и общія побужденія къ вниманію, а никакъ не какую-то особенную силу мышленія, не какое либо знакомство съ опредленными понятіями, не какой нибудь интересъ къ извстнымъ предметамъ. Онъ такимъ образомъ не можетъ ставить все дло въ зависимость отъ того, сможетъ ли воображеніе тхъ, кого онъ поучаетъ, связать съ его отвлеченіями соотвтственный смыслъ и вложить содержаніе въ т общія понятія, которыми ограничивается научное изложеніе. Чтобы идти надежнымъ путемъ, онъ предпочитаетъ указать тутъ:хе т конкретные образы и отдльные случаи, къ которымъ относятся эти общія понятія, и предоставляетъ уму своего читателя образовать изъ нихъ понятія безъ всякой предварительной подготовки. Такимъ образомъ при популярномъ изложеніи воображеніе играетъ уже гораздо боле значительную роль, но все-же всегда лишь репродуктивную (въ возобновленіи воспринятыхъ представленій), а не продуктивную (съ проявленіемъ самостоятельной творческой силы). Эти частные случаи и конкретныя представленія слишкомъ точно разсчитаны на данную извстную цль и слишкомъ сообразованы съ тмъ опредленнымъ употребленіемъ, которое должно быть изъ нихъ сдлано, чтобы воображеніе могло забыть, что оно дйствуетъ лишь въ вид слуги разсудка. Изложеніе нсколько ближе къ жизни и къ міру чувственному, но оно еще не расплывается въ нихъ. Изображеніе истины сохраняетъ еще характеръ исключительно дидактическій, ибо для того, чтобы стать художественнымъ, оно лишено еще двухъ важнйшихъ качествъ: конкретности выраженія и свободы движенія.

Свободнымъ изложеніе будетъ тогда, когда разсудокъ, опредляя связь идей, длаетъ это со столь скрытой законосообразностью, что кажется, будто воображеніе дйствуетъ при этомъ совершенно свободно и лишь слдуетъ случайнымъ совпаденіямъ времени. Чувственно-конкретнымъ будетъ изложеніе въ томъ случа, когда общее скрыто въ частномъ и фантазія представляетъ живой образъ (цльное представленіе) тамъ, гд дло идетъ лишь о понятіи (частичномъ представленіи). Такимъ образомъ чувственно-конкретное изложеніе, разсматриваемое съ одной стороны, богато, ибо тамъ, гд требуется лишь одно опредленіе, оно даетъ цльный образъ, цлую совокупность опредленій, цльную индивидуальность, но съ другой стороны, оно въ то же время ограничено и бдно, ибо оно приписываетъ одному индивиду и одному частному случаю то, что, вдь, относится къ цлой сфер явленій. Оно такимъ образомъ ограничиваетъ разсудокъ ровно настолько, насколько обогащаетъ съ излишкомъ фантазію, ибо чмъ богаче представленіе содержаніемъ, тмъ меньше его объемъ.

Воображеніе стремится къ тому, чтобы произвольно мнять свои предметы, разсудокъ старается соединять свои предметы съ строгой послдовательностью. Какъ ни противорчивы съ виду эти два стремленія, между ними однако есть точка примиренія — и найти таковую и составляетъ собственно заслугу хорошаго стиля.

Чтобы удовлетворить воображеніе, рчь должна имть матеріальную оболочку или тло, и его составляютъ конкретные образы, отъ которыхъ разсудокъ отвлекаетъ отдльные признаки или понятія, ибо какъ бы мы абстрактно ни мыслили, въ основ нашего мышленія все таки лежитъ всегда нчто конкретное. Воображеніе однако стремится свободно и необузданно перелетать отъ образа къ образу, не зная никакой иной послдовательности, кром послдовательности во времени. Если поэтому образы, составляющіе матеріальный элементъ рчи, не находятся ни въ какой дйствительной связи между собой, если подобно независимымъ членамъ и отдльнымъ единицамъ они какъ бы довлютъ сами себ, если они выдаютъ всю безтолочь играющаго и лишь себ самому повинующагося воображенія, то оболочка получила эстетическую свободу и потребности фантазіи удовлетворены. Такое изложеніе, можно сказать, есть органическій продуктъ, въ которомъ не только живетъ цлое, но и отдльныя части имютъ свою самобытную жизнь, чисто научное изложеніе есть лишь механическое созданіе, въ которомъ отдльныя части, бездушныя сами по себ, своимъ взаимодйствіемъ сообщаютъ цлому искусственную жизнь.

Чтобы съ другой стороны удовлетворить разсудокъ и вызвать познаніе, рчь должна имть духовную сторону — смыслъ, и она получаетъ его въ тхъ понятіяхъ, посредствомъ которыхъ связываются другъ съ другомъ и объединяются въ одно цлое эти образы. Если между этими понятіями, какъ духовнымъ элементомъ рчи, установлено точнйшее взаимоотношеніе, между тмъ какъ соотвтствующія имъ представленія, какъ чувственный элементъ рчи, объединяются съ виду лишь произвольной игрой фантазіи, то задача разршена и разсудокъ удовлетворенъ закономрностью, между тмъ какъ воображеніе наслаждается ея отсутствіемъ.

Изслдуя волшебную силу прекрасной рчи, мы найдемъ всегда, что она находится въ такомъ счастливомъ отношеніи между вншней свободой и внутренней необходимостью. Боле всего способствуетъ этой свобод воображенія индивидуализація предметовъ и образная или переносная рчь, первая — для того чтобы усилить конкретность, вторая — чтобы создать ее тамъ, гд ея нтъ. Представляя родъ черезъ посредство индивида и выражая общее понятіе въ частномъ случа, мы освобождаемъ воображеніе отъ оковъ, которыя налагаетъ на него разсудокъ, и даемъ ему возможность проявить свою творческую силу. Неизмнно стремясь къ полнот опредленій, оно получаетъ и осуществляетъ право по своей вол восполнять, оживлять, преобразовывать данный ему образъ и слдовать за нимъ во всхъ его сочетаніяхъ и превращеніяхъ. Оно можетъ на время отршиться отъ своей подчиненной роли и вести себя своевластной самодержицей, ибо въ строгой внутренней связи достаточно позаботились о томъ, чтобы оно совсмъ не сбросило съ себя узы разсудка. Переносное выраженіе, связывая образы, по своему содержанію совершенно различные, но охватываемые однимъ общимъ понятіемъ, ведетъ эту свободу еще дальше. Но такъ какъ воображеніе останавливается на содержаніи, а разсудокъ, наоборотъ, на этомъ высшемъ понятіи, то первое длаетъ прыжокъ именно тамъ, гд для послдняго представляется совершеннйшая послдовательность. Понятія развиваются по закону необходимости, но по закону свободы они проносятся мимо воображенія, мысль остается все та-же, измняется лишь среда, представляющая ее. Такъ владющій словомъ писатель создаетъ изъ анархіи прекраснйшій порядокъ и на зыбкой почв, на поток вчно несущагося воображенія воздвигаетъ устойчивое зданіе.

Если провести сравненіе между научной, популярной и художественной рчью, то оказывается, что хотя вс он, по отношенію къ содержанію, совершенно врно передаютъ мысль, которая имется въ виду, и такимъ образомъ вс сообщаютъ намъ знаніе, однако видъ и степень этого знанія различны во всхъ трехъ случаяхъ. писатель-художникъ скоре представляетъ намъ предметъ, о которомъ идетъ рчь, въ возможномъ или желательномъ вид, не имя возможности сообщить намъ убжденіе въ его дйствительности или даже необходимости, ибо его мысль является лишь произвольнымъ созданіемъ воображенія, которое само по себ никогда не можетъ ручаться за реальность своихъ представленій. Писатель-популяризаторъ сообщаетъ намъ вру, что дло, дйствительно, обстоитъ такимъ-то образомъ, но дальше онъ не ведетъ насъ, ибо онъ длаетъ для насъ истину выставленнаго имъ положенія ощутительной, но не абсолютно достоврной. Писатель-философъ возвышаетъ эту вру до степени убжденія, ибо, исходя изъ несомннныхъ основаній, онъ доказываетъ, что такъ оно должно быть и иначе быть не можетъ.

Исходя изъ указанныхъ началъ, не трудно будетъ указать каждой изъ этихъ трехъ различныхъ формъ рчи соотвтственное мсто. Вообще можно принять за правило, что тамъ, гд важенъ не только конечный результатъ, но и доказательства, предпочтительне научное изложеніе, тамъ-же, гд важно лишь достиженіе результата, удобне изложеніе популярное и художественное. Когда-же именно популярное изложеніе можетъ перейти въ художественное,— это ршается большей или меньшей степенью интереса, который возможно предполагать или должно возбудить.

Чисто научное выраженіе длаетъ насъ — въ большей или меньшей степени, смотря по тому, философское оно или научное — обладателями извстнаго познанія, выраженіе художественное сообщаетъ намъ такое познаніе лишь для мимолетнаго наслажденія и употребленія. Первое — если будетъ позволено такое сравненіе — даетъ намъ дерево вмст съ корнями, но, конечно, намъ придется при этомъ подождать, пока оно зацвтетъ и принесетъ плоды, художественное выраженіе срываетъ для насъ цвты и плоды, но самое дерево, принесшее ихъ,— не наше, и когда они увянутъ и будутъ употреблены въ дло, наше богатство исчезло вмст съ ними. Насколько безсмысленно было бы предложить только цвты и плоды тому, кто хочетъ пересадить дерево въ свой садъ, на столько-же нелпо было бы давать самое дерево съ его будущими плодами тому, кому какъ разъ въ данный моментъ хочется фруктовъ. Примненіе ясно, и я замчу лишь, что художественное изложеніе столь-же мало пригодно для каедры, сколько научное для салонаго разговора или ораторской трибуны.

Ученикъ собираетъ для грядущихъ цлей и позднйшаго употребленія, поэтому учитель долженъ позаботиться о томъ, чтобы сдлать его полнымъ хозяиномъ тхъ познаній, которыя онъ сообщаетъ ему. Но ничто не можетъ считаться вполн нашимъ, пока оно не вручено разсудку. Наоборотъ, ораторъ предполагаетъ лишь насущное употребленіе и иметъ въ виду лишь удовлетворить данную потребность своихъ слушателей. Въ его цляхъ, стало быть, какъ можно скоре перевести въ дйствіе т свднія, которыя онъ сообщаетъ, и этого онъ достигаетъ врне всего тмъ, что передаетъ ихъ чувству и подготовляетъ для ощущенія. Учитель, принимающій учениковъ только при извстныхъ условіяхъ и имющій право предполагать у нихъ извстное душевное настроеніе, потребное для воспріятія истины, обращается лишь къ предмету своего изложенія, между тмъ какъ оратору, не заключающему со своими слушателями никакихъ предварительныхъ условій и вынужденному лишь уловить сочувствіе въ свою пользу, приходится одновременно сообразоваться и съ субъектами, къ которымъ онъ обращается. Первый, публика котораго уже была здсь и теперь возвращается, можетъ представить лишь отрывки, составляющіе въ соединеніи съ прошлыми уроками одно законченное цлое, второй, публика котораго мняется непрерывно, приходитъ безъ подготовки и, быть можетъ, не возвратится никогда, вынужденъ въ каждой отдльной лекціи заканчивать свое дло, каждое его разсужденіе должно представлять собой самодовлющее цлое и содержать въ себ полное разршеніе.

И потому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что самая основательная догматическая рчь въ бесд и на ораторской трибун не иметъ никакого успха, а остроумное, блестящее изложеніе въ класс остается безплоднымъ, что свтъ не читаетъ произведеній, длающихъ эпоху въ мір наукъ, а ученый мужъ презираетъ сочиненія, бывшія школой свтскихъ людей и съ жадностью поглощаемыя всми любителями прекраснаго. Каждое изъ двухъ произведеній можетъ заслуживать восторги въ томъ круг, для котораго оно предназначено, оба могутъ быть вполн сходны по внутреннему содержанію, но требовать, чтобы сочиненіе, представляющее трудность для мыслителя, въ то же время служило легкой забавой для игры ума, значитъ требовать невозможнаго.

По этой причин я считаю вреднымъ, что для обученія юношества выбираютъ произведенія, гд научное содержаніе облечено въ художественную форму. Я имю въ виду совсмъ не т сочиненія, въ которыхъ содержаніе принесено въ жертву форм, но произведенія, по истин превосходныя, выдерживающія строжайшее испытаніе въ томъ, что касается содержанія, но не высказывающія этого своей формой. Дйствительно, такими произведеніями достигается та цль, что они читаются, но это всегда длается насчетъ другой, боле важной цли, ради которой они должны были бы читаться. При такомъ чтеніи разсудокъ иметъ примненіе лишь въ полномъ взаимодйствіи съ воображеніемъ и никогда не иметъ случая отдлять форму отъ содержанія и дйствовать въ качеств чистой способности. А между тмъ простое упражненіе разсудка есть основной элементъ обученія юношества, и въ большинств случаевъ самый процессъ мышленія иметъ большее значеніе, чмъ его результатъ — мысли. Если желательно, чтобы работа была выполнена хорошо, то ни въ какомъ случа не слдуетъ представлять ее забавой. Наоборотъ, самая форма изложенія должна уже вызывать напряженіе ума и съ извстной энергіей переводить его изъ состоянія пассивности къ дятельности. Учитель ни въ какомъ случа не долженъ скрывать отъ своего ученика строгой законосообразности методовъ, но, наоборотъ, обращать его вниманіе на нее и, сколько возможно, пріохочивать къ ней. Ученикъ долженъ пріучаться преслдовать извстную цль и ради достиженія этой цли мириться и съ тяжелыми средствами. Съ самаго начала онъ долженъ стремиться къ благородному наслажденію, составляющему награду за напряженіе. При изложеніи научномъ чувства совершенно устраняются, при художественномъ — они привлекаются къ работ.^ Что изъ этого произойдетъ? Такое произведеніе, такое наслажденіе поглощаютъ съ увлеченіемъ, но на вопросъ о результатахъ не могутъ дать отвта. И вполн естественно! Ибо понятія цлыми массами врываются въ душу, а разсудокъ познаетъ лишь тогда, когда различаетъ, душа остается во время чтенія не столько активной, сколько пассивной, а между тмъ духъ обладаетъ лишь тмъ, что творитъ. Все это, впрочемъ, относится лишь къ пошлой художественности и къ пошлому виду воспріятія прекраснаго. Истинно прекрасное покоится на строжайшей опредленности, на точнйшей индивидуализаціи, на высочайшей внутренней необходимости. Необходимо только, чтобы эта опредленность была результатомъ поисковъ, а не навязывалась насильно. Должна быть на лицо высшая законосообразность, но она должна быть естественна. Такое произведеніе вполн удовлетворитъ разсудокъ при изученіи, но именно потому, что оно по истин прекрасно, оно не навязываетъ своей законосообразности, оно не обращается исключительно къ разсудку, но говоритъ какъ чистое единство къ гармоническому цлому человка, какъ природа къ природ. Пошлый судья, быть можетъ, найдетъ его бднымъ, безсодержательнымъ, слишкомъ мало опредленнымъ, какъ разъ то, въ чемъ состоитъ торжество изложенія, полное раствореніе частей въ цломъ, отталкиваетъ его, ибо онъ уметъ лишь различать и чутокъ лишь къ индивидуальному. Конечно, при философскомъ изложеніи разсудокъ, какъ способность различенія, долженъ быть удовлетворенъ, изъ этого должны проистечь для него отдльные результаты, это — основная цль, которая ни въ коемъ случа не должна быть отодвигаема на второй планъ. Если однако писатель при помощи строжайшей внутренней опредленности достигъ того, что разсудокъ необходимо долженъ добиться этихъ результатовъ, но, не удовлетворенный этимъ и вынужденный своей природой (которая дйствуетъ всегда какъ гармоническое цлое и которая, потерявъ вслдствіе дятельности абстракціи это единство, немедленно возстановляетъ его), если такой читатель, говорю я, возсоединяетъ расторгнутое и совокупнымъ обращеніемъ къ физическимъ и духовнымъ силамъ захватываетъ въ поле дйствія всегда цльнаго человка,— то по истин онъ не только не писалъ дурно, но, наоборотъ, приблизился къ идеалу изложенія. Пошлый судья, который по отсутствію чутья этой гармоніи всегда набрасывается на частности, который даже въ собор св. Петра обратитъ вниманіе только на колонны, поддерживающія эту искусственную твердь небесную, этотъ, конечно, не будетъ чувствовать никакой благодарности къ тому, кто заставилъ его вдвойн потрудиться, ибо, чтобы понять такого писателя, этотъ судья долженъ, конечно, сперва перевести его, подобно тому какъ одинъ голый разсудокъ, лишенный всякой изобразительной способности, долженъ сперва изложить и истолковать своимъ языкомъ все прекрасное и гармоническое въ природ и искусств,— словомъ, подобно школьнику, который для того, чтобы прочитать, долженъ сначала складывать. Но не ограниченность и безсиліе читателей диктуютъ законъ писателю-художнику. Онъ несется навстрчу идеалу, хранимому въ груди, не заботясь о томъ, кто за нимъ слдуетъ, и кто отсталъ. Отстанутъ многіе: ибо какъ ни трудно найти просто думающихъ читателей, еще безконечно трудне найти такихъ, которые могутъ мыслить художественно. И потому, по самому существу дла, такой писатель потерпитъ неудачу одинаково, какъ съ тми, умственная жизнь которыхъ ограничивается лишь образами и впечатлніями (ибо онъ обременяетъ ихъ непосильной работой мышленія), такъ и съ тми, которые умютъ только мыслить — ибо онъ требуетъ отъ нихъ того, что для нихъ просто невозможно: мышленія въ образахъ. Но такъ какъ и т и другіе суть весьма несовершенные представители истинной и всеобщей человческой природы, требующей непремнно сочетанія обоихъ родовъ дятельности, то ихъ противорчіе не иметъ никакого значенія, наоборотъ, ихъ сужденія служатъ ему порукой, что онъ добился того, чего искалъ. Абстрактный мыслитель находитъ его содержаніе продуманнымъ, а читатель, мыслящій художественно, призналъ его стиль изобразительнымъ: оба, стало быть, одобряютъ то, что могутъ понять, и порицаютъ лишь то, что выходитъ за предлы ихъ пониманія.

И именно по этой причин такой писатель созданъ для того, чтобы знакомить несвдущаго съ предметомъ, который онъ излагаетъ, или для того — въ настоящемъ смысл слова,— чтобы учить. Къ счастію, для этого онъ и не нуженъ, ибо въ учителяхъ для школьниковъ никогда нтъ недостатка. Учитель, въ строгомъ смысл слова, долженъ сообразоваться съ потребностью, онъ исходитъ изъ предположенія неспособности, между тмъ какъ этотъ требуетъ отъ своего читателя или слушателя уже извстной цлостности и подготовки. Но вслдствіе этого онъ не ограничиваетъ свою дятельность передачей мертвыхъ понятій, съ живой энергіей онъ хватаетъ живое и овладваетъ всмъ человкомъ,— его разсудкомъ, его чувствомъ, его волей.

Если нами было найдено, что для основательности знанія вредно при обыкновенномъ обученіи давать мсто требованіямъ вкуса, то это совершенно не значило, будто образованіе такой способности у учащагося преждевременно. Наоборотъ, его слдуетъ поощрять въ этомъ направленіи и давать ему случай передавать посредствомъ живого воплощенія познанія, которыя онъ пріобрлъ въ школ. Пока соблюдается второе, первое можетъ имть лишь благотворныя слдствія. Конечно, необходимо во всей полнот обладать извстной истиной, для того, чтобы безопасно отршаться отъ формы, въ которой она была найдена, надо имть большой умъ, чтобы даже въ свободной игр воображенія не потерять его объектъ. Тотъ, кто передаетъ мн свои знанія въ школьной форм, тотъ, правда, убждаетъ меня, что онъ правильно усвоилъ ихъ и уметъ отстоять, но тотъ, кто въ то же время можетъ сообщить мн ихъ въ художественной форм, тотъ не только доказываетъ, что способенъ распространять ихъ, онъ доказываетъ также, что онъ усвоилъ ихъ своей природ и способенъ воплотить ихъ въ свои поступки. Для результатовъ мышленія нтъ иного пути къ вол и жизни, кром самостоятельнаго творчества. Лишь то можетъ стать живымъ дяніемъ вн насъ, что сдлалось таковымъ въ насъ, созданія духа въ этомъ отношеніи подобны органическимъ образованіямъ: только изъ цвтка рождается плодъ.

Поразмысливъ о томъ, сколько истинъ давно уже оказывало свое дйствіе въ качеств живыхъ воззрній, прежде чмъ ихъ доказала философія, и какъ безсильны бываютъ часто доказанныя истины для воли и чувства, всякій увидитъ, какъ важно для практической жизни повиноваться атому указанію природы и обращать въ живыя воззрнія свднія, добытыя путемъ науки. Лишь такимъ образомъ возможно предоставить долю въ сокровищахъ мудрости и тмъ, кому самая натура не даетъ идти противоестественнымъ для нихъ путемъ науки. Здсь красота длаетъ по отношенію къ познанію то же самое, что въ области нравственной она длаетъ по отношенію къ поступкамъ: она соединяетъ въ выводахъ и содержаніи людей, которые никогда не могли бы сойтись въ форм и основаніяхъ.

Сообразно своей природ и своему прекрасному назначенію, женщина не можетъ и не должна длить съ мужчиной область науки, но — чрезъ посредство дятельности изобразительной — она можетъ раздлять съ нимъ область мудрости. Мужчина допускаетъ еще оскорбленіе вкуса, лишь бы внутреннее содержаніе удовлетворяло умъ. Обыкновенно оно даже тмъ пріятне ему, чмъ рзче выступаетъ опредленность и чмъ чище можетъ быть отвлечена внутренняя сущность отъ отдльнаго явленія. Но женщина не прощаетъ пренебреженія къ форм даже при богатйшемъ содержаніи, и все внутреннее строеніе ея существа даетъ ей право на такое строгое требованіе. Этотъ полъ,— который даже въ томъ случа, если бы онъ не властвовалъ силой своей красоты, долженъ бы все-таки носить названіе прекраснаго уже потому, что красота властвуетъ надъ нимъ,— привлекаетъ всякое свое впечатлніе къ суду чувства, и то, что ничего не говоритъ чувству или даже оскорбляетъ его, погибло для женщины. Конечно, по этому протоку можетъ до нея дойти лишь содержаніе истины, но не сама истина, неразрывно связанная съ своими доказательствами. Но, къ счастію, чтобы дойти до высшаго совершенства, ей нужно лишь содержаніе истины, и исключенія, имвшія мсто до сихъ поръ, не вызываютъ желанія, чтобы они стали правиломъ.

Такимъ образомъ, желая стать на одномъ уровн съ женщиной въ этомъ значительномъ элемент существованія, мужчина долженъ вдвойн взять на себя обязанность, выполненіе которой природа не только не предоставила, но прямо воспретила женщин. Онъ такимъ образомъ будетъ стремиться перенести такъ много, какъ только возможно, изъ царства абстракціи, гд онъ властвуетъ, въ царство воображенія и чувства, гд женщина является одновременно образцомъ и судьей. Не имя возможности насадить въ женскомъ ум многолтнія растенія, онъ будетъ стараться взростить на своемъ собственномъ пол какъ можно больше плодовъ и цвтовъ, чтобы какъ можно чаще обновлять быстро увядающій запасъ и имть возможность поддерживать искусственную жатву тамъ, гд не всходитъ естественная. Вкусъ сглаживаетъ — или скрываетъ — естественную духовную разницу между обоими полами, онъ питаетъ и украшаетъ женскій умъ произведеніями мужского ума и даетъ прелестному полу возможность прочувствовать то, что не было продумано, и наслаждаться тмъ, что не стоило труда.

Такимъ образомъ вкусу при сообщеніи знанія вручена — съ ограниченіями, о которыхъ я упоминалъ — форма, но съ тмъ непремннымъ условіемъ, чтобы онъ не вторгался въ область содержанія. Онъ не сметъ забывать, что исполняетъ чужое порученіе, а не свое дло. Все его участіе ограничивается здсь тмъ, что онъ переноситъ душу въ настроеніе, благопріятное познанію, но онъ не иметъ никакихъ притязаній на авторитетъ ни въ чемъ, что касается существа дла.

Если же онъ длаетъ это, если превыше всего онъ ставитъ свой законъ, который повелваетъ только угождать воображенію и доставлять удовольствіе при созерцаніи, если онъ примняетъ этотъ законъ не только къ форм изложенія, но и къ существу дла, и не только располагаетъ, но и выбираетъ матеріалы сообразно велніямъ этого закона, то онъ не только превышаетъ свои полномочія, но прямо противорчитъ имъ и извращаетъ предметъ, который долженъ былъ представить намъ въ врномъ вид. Тутъ ужъ нтъ вопроса о томъ, что собой представляютъ вещи на самомъ дл, но лишь о томъ, въ какомъ вид должны он быть представлены чувствамъ. Строжайшая послдовательность мыслей, которая должна была быть лишь скрыта, отвергается, какъ тягостныя оковы: законченность принесена въ жертву пріятности, истина частей — красот цлаго, внутренняя сущность — вншнему впечатлнію. Но гд содержаніе должно сообразоваться съ формой, тамъ уже нтъ никакого содержанія: изображеніе пусто, и вмсто умноженія познаній здсь ведется лишь занимательная игра.

Писатели, боле одаренные остроуміемъ, чмъ умомъ, и обладающіе боле вкусомъ, чмъ знаніемъ, слишкомъ часто бываютъ повинны въ этомъ обман, и читатели, боле привыкшіе чувствовать, чмъ думать, проявляютъ лишь слишкомъ большую готовность простить этотъ обманъ. Вообще опасно давать полную волю вкусу, пока разсудокъ не проявилъ себя, какъ чистая способность мышленія, и голова не обогатилась понятіями. Ибо, въ виду того, что вкусъ всегда обращаетъ вниманіе на форму, а не на сущность предмета, ужъ тамъ, гд онъ является единымъ судьей, различіе предметовъ по существу теряется совершенно. Развивается полное равнодушіе къ дйствительности и, въ конц концовъ, все значеніе переносится на форму и вншность.

Отсюда — духъ поверхности и вольности, господствующій теперь часто въ такихъ кругахъ и въ такомъ обществ, которыя въ другихъ отношеніяхъ не безъ основанія славятся своей утонченностью. Ввести молодого человка въ этотъ кругъ грацій прежде чмъ музы отпустятъ его отъ себя, признавъ его совершеннолтнимъ, значитъ неминуемо погубить его, и нердко случается даже, что то, что сообщаетъ вншнюю законченность зрлому юнош, длаетъ незрлаго фатомъ {Г. Гарвэ въ своемъ проницательномъ сравненіи нравовъ средняго сословія и дворянства въ первомъ том своихъ ‘Опытовъ о различныхъ предметахъ изъ области морали, литературы я общественной жизни’ (1792), произведеніи, которое я, надюсь, будетъ во всхъ рукахъ — среди преимуществъ юноши-дворянина указываетъ на раннее умніе его держаться въ большомъ свт, изъ котораго юноша средняго сословія исключенъ своимъ происхожденіемъ. Можетъ-ли это преимущество, которое по отношенію къ вншнему и эстетическому развитію должно безспорно считаться нкоторымъ пріобртеніемъ, быть названо пріобртеніемъ также и въ отношеніи внутренняго развитія и, стало быть, всего воспитанія юнаго дворянина,— объ этомъ г. Гарвэ не высказалъ своего мннія, и я сомнваюсь, чтобы ему удалось поддержать такое воззрніе. Какъ бы ни былъ при этомъ великъ выигрышъ въ области формы, столько же неизбжно будетъ потеряно въ содержаніи, и если пораздумать, насколько легче подыскать форму къ содержанію, чмъ содержаніе къ форм, то это дворянское преимущество окажется не столь уже завиднымъ. Конечно, если тотъ строй, при которомъ на среднее сословіе возложенъ трудъ, а на дворянъ — представительство, останется всегда неизмннымъ, то для его поддержанія нтъ лучшаго средства, чмъ такое различіе въ воспитаніи, но я сомнваюсь, чтобы дворянство, всегда оставалось довольно такимъ распредленіемъ.}. Форма безъ содержанія есть, конечно, лишь половина достоянія, ибо лучшія знанія, въ ум, не умющемъ придать имъ фбрму, погребены какъ мертвыя сокровища. Съ другой стороны, форма безъ содержанія есть лишь тнь достоянія, и никакое искусство выраженія ничмъ не поможетъ тому, кому нечего выразить.

Итакъ, если изящная культура не должна вести насъ на этотъ ложный путь, то опредленію вкуса подлежитъ лишь вншній обликъ, разумъ-же и опытъ опредляютъ внутреннее существо. Если высшимъ судьей становится впечатлніе, производимое на чувства, и явленія оцниваются съ точки зрнія изъ отношенія къ чувству, то человкъ никогда не вырвется изъ подчиненія матеріи, никогда духъ его не прояснится,— словомъ, онъ настолько же теряетъ въ свобод разума, насколько распускаетъ свое воображеніе.

Красота оказываетъ свое дйствіе уже при простомъ созерцаніи, истина требуетъ изученія. Поэтому тотъ, кто ограничивался упраздненіемъ чувства красоты, удовлетворяется поверхностнымъ взглядомъ тамъ, гд безусловно необходимо изученіе, и пытается играть умомъ тамъ, гд требуются напряженіе и углубленіе. Но простымъ созерцаніемъ невозможно пріобрсти что нибудь. Кто стремится создать нчто большое, долженъ глубоко проникать, тонко различать, многообразно соединять и держаться стойко. Даже поэтъ и художникъ, несмотря на то, что оба стремятся лишь вызвать наслажденіе при созерцаніи, могутъ лишь путемъ утомительнаго и мене всего веселаго напряженія достигнуть того, чтобы произведенія ихъ развлекали играя.

Послднее кажется мн также достоврнымъ пробнымъ камнемъ, на которомъ можно отличить простого диллетанта отъ истиннаго художественнаго генія. Чарующая прелесть всего великаго и прекраснаго, огонь, которымъ оно воспламеняетъ юношеское воображеніе, кажущаяся легкость, съ которой оно обманываетъ чувства, соблазнили уже не одного неопытнаго взяться за кисть или лиру и излить въ краскахъ или звукахъ то, что живетъ въ немъ. Въ его голов, подобно возникающему міру, роятся смутныя идеи, которыя внушаютъ ему вру, что онъ вдохновленъ. Онъ принимаетъ темноту за глубину, необузданность за силу, неопредленность за безконечность, безсмысленное за сверхчувственное — и какъ восхищенъ онъ своимъ созданіемъ! Но приговоръ знатока не подтверждаетъ этого сужденія горячаго самолюбія. Неподкупной критикой онъ разрушаетъ балаганщину необузданнаго воображенія и освщаетъ ему путь въ глубокіе рудники знанія и опыта, гд скрытый отъ всякаго непосвященнаго бьетъ родникъ истинной красоты. Дремлетъ въ пытливомъ юнош истинная сила дарованія,— ужъ мужество истиннаго таланта заставитъ его ршиться на первый шагъ, хотя бы по началу его скромность и отшатнулась отъ этого. Если природа создала его художникомъ-пластикомъ, онъ станетъ изучать строеніе человческаго тла подъ ножомъ анатома, онъ спускается въ глубины, чтобы правдиво изобразить поверхность, онъ изслдуетъ весь родъ, чтобы воздать должное отдльному индивиду. Если онъ рожденъ поэтомъ, онъ прислушивается къ звучащему въ его собственной груди, голосу человчества, чтобы понять безконечное разнообразіе его игры на необъятной сцен міра, подчиняетъ пышную фантазію дисциплин вкуса и трезвымъ разсудкомъ измряетъ берега, среди которыхъ долженъ кипть потокъ вдохновенія. Ему превосходно извстно, что лишь изъ незамтнаго и малаго выростаетъ великое и по песчинкамъ созидаетъ онъ волшебное зданіе, единымъ впечатлніемъ захватывающее и поражающее насъ. Если же наоборотъ природа создала его диллетантомъ, то всякая трудность охлаждаетъ его безсильный пылъ и онъ или — если онъ скроменъ — покидаетъ путь, указанный ему самообманомъ, или — если онъ не таковъ — съуживаетъ великій идеалъ по малой мрк своихъ способностей, ибо онъ не способенъ расширить ихъ по великой мр идеала. И потому истинный художественный геній всегда узнается потому, что онъ при самомъ пламенномъ стремленіи къ цлому, сохраняетъ хладнокровіе и упорную настойчивость во всемъ, что касается частностей, и скоре откажется отъ наслажденія оконченнымъ созданіемъ, чмъ нанесетъ, ущербъ законченности. Трудность средствъ заставляетъ простого любителя отвернуться отъ цли, онъ желалъ бы, чтобы созданіе давалось такъ же легко, какъ созерцаніе.

До сихъ поръ рчь шла только о вред, наносимомъ мышленію и глубин чрезмрнымъ вниманіемъ къ красот формы и непомрно разросшимися эстетическими требованіями. Но гораздо больше значенія пріобртаютъ эти притязанія вкуса въ томъ случа, когда они имютъ своимъ предметомъ волю. Ибо вдь большая разница, препятствуетъ ли чрезмрная наклонность къ прекрасному лишь расширенію нашихъ познаній, или-же портитъ нашъ характеръ и доводитъ насъ до нарушенія долга. Беллетристическій произволъ въ мышленіи есть, разумется, нчто дурное и влечетъ за собой затемненіе разсудка, но тотъ же произволъ, направленный на требованія воли, есть уже нчто пагубное, неизбжно влекущее за собой гибель сердца. И къ этой опасной крайности влечетъ человка эстетическая утонченность, коль скоро онъ ввряетъ себя исключительно чувству красоты и длаетъ вкусъ неограниченнымъ законодателемъ своей воли.

Нравственное назначеніе человка требуетъ полной независимости воли отъ всякаго вліянія чувственныхъ побужденій, и вкусъ, какъ мы знаемъ, неустанно стремится къ сильнйшему закрпленію узъ между разумомъ и чувствами. Онъ достигаетъ этого, конечно, тмъ, что страсти облагораживаются и становятся все согласне съ требованіями разума, но въ конц концовъ изъ этого самаго источника можетъ проистечь для нравственности большая опасность.

Именно потому, что у человка эстетически развитого воображеніе даже въ своей свободной игр сообразуется съ законами и что ему доставляетъ особое наслажденіе наслаждаться лишь въ согласіи съ разумомъ, онъ слишкомъ легко требуетъ отъ разума взаимной услуги: сообразоваться въ своемъ законодательств съ интересами воображенія и безъ согласія чувственныхъ побужденій ничего не повелвать вол. Нравственная подчиненность воли, по существу обязательная безъ всякихъ условій, незамтно становится договоромъ, который связываетъ одну сторону лишь до тхъ поръ, пока его соблюдаетъ другая. Случайное совпаденіе долга и добровольной склонности провозглашается, наконецъ, необходимымъ условіемъ, такимъ образомъ отравляя нравственность въ самомъ ея корн.

Какимъ образомъ характеръ постепенно впадаетъ въ эту пагубу, можетъ быть выяснено слдующимъ образомъ.

Пока человкъ остается дикаремъ, пока его побужденія направлены лишь на матеріальные предметы и дйствіями его руководитъ грубый эгоизмъ, чувственность страшна нравственности лишь своей слпой мощью и лишь въ качеств силы можетъ противиться велніямъ разума. Голосъ справедливости, умренности, человчности заглушенъ громче вопіющей похотью. Страшенъ этотъ дикарь въ этой мести, ибо онъ страшно чутокъ къ обид. Онъ грабитъ и убиваетъ, ибо его страсти слишкомъ сильны для слабыхъ узъ разума. По отношенію къ другимъ онъ — разъяренный зврь, ибо самъ онъ, какъ зврь, во власти стихійныхъ страстей.

Но разъ онъ смнилъ эту природную дикость на боле утонченную ступень развитія, разъ вкусъ облагородилъ его побужденія, которыя направляются на боле достойные предметы міра нравственнаго, а ихъ грубые порывы умрены требованіями красоты, то можетъ произойти, что эти самыя побужденія, которыя до сихъ поръ были страшны лишь своей грубой силой, станутъ, благодаря своему кажущемуся достоинству и захваченному авторитету, еще гораздо боле опасными для нравственности характера и, подъ маской невинности, благородства и чистоты, пригнетутъ волю еще гораздо худшей тиранніей.

Человкъ, одаренный вкусомъ, самовольно уклоняется отъ грубаго ига инстинкта. Онъ подчиняетъ разуму свое стремленіе къ наслажденію и соглашается, чтобы предметы его желаній опредлились мыслящимъ духомъ. И чмъ чаще повторяется то, что нравственное и эстетическое сужденія, чувство нравственное и чувство красоты соединяются въ одномъ предмет и въ одномъ ршеніи, тмъ боле склоненъ разумъ считать своимъ собственнымъ столь одухотворенное побужденіе и въ конц концовъ даже вручить ему съ неограниченной властью кормило воли.

Пока еще есть возможность совпаденія склонности и долга въ одномъ предмет желанія, это появленіе чувства красоты въ роли представителя чувства нравственнаго, не можетъ причинить никакого положительнаго вреда, хотя, строго говоря, нравственный характеръ отдльныхъ дяній ничего оттого не выигрываетъ. Но дло совершенно мняется, когда интересы чувства и разума различны, когда долгъ требуетъ поведенія, возмущающаго вкусъ, или когда послдній чувствуетъ влеченіе къ предмету, который долженъ быть отвергнутъ разумомъ, какъ нравственнымъ судьей.

Тутъ то именно и наступаетъ сразу необходимость разъединить требованія нравственнаго и эстетическаго чувства, которыя вслдствіе столь продолжительнаго взаимодйствія сплелись почти въ нераздльное цлое, опредлить ихъ взаимныя права и признавать истиннаго властелина въ душ. Но надолго отодвинутый своимъ представителемъ на второй планъ, онъ пришелъ въ забвеніе, а столь продолжительное обыкновеніе подчиняться внушеніямъ вкуса и при этомъ чувствовать себя превосходно, должно было незамтно присвоить вкусу видимость нкотораго права. При извстной безупречности, съ которой вкусъ руководитъ волей, его ршенія не могли не снискать нкотораго уваженія, и это уваженіе есть именно то, что выставляетъ теперь съ предательской діалектикой влеченіе, въ борьб съ долгомъ и совстью.

Уваженіе есть чувство, которое можно питать только къ закону и къ тому, что закону соотвтствуетъ. То, что можетъ требовать уваженія, иметъ право на безусловное подчиненіе. Облагороженная склонность, съумвшая вынудить себ уваженіе, уже не хочетъ пребывать подъ началомъ у разума, она хочетъ быть равноправной съ нимъ. Она не хочетъ слыть вроломнымъ подданнымъ, возставшимъ на своего властелина, она хочетъ сама считаться самодержцемъ и быть нравственной законодательницей на равныхъ правахъ съ разумомъ. Итакъ, по справедливости, чашки всовъ, какъ показы ваетъ она, стоятъ наравн — и можно очень и очень опасаться, что перевсъ будетъ опредленъ интересомъ!

Среди всхъ склонностей, происходящихъ отъ чувства красоты и составляющихъ достояніе душъ утонченныхъ, ни одна не можетъ быть такъ привлекательна для нравственнаго чувства, какъ облагороженный аффектъ любви, и ни одна не можетъ быть богаче помышленіями, соотвтствующими истинному достоинству человка.

На какія высоты возноситъ она человческую природу и что за божественныя искры выскаетъ онъ такъ часто изъ пошлйшихъ душъ. Ея священный огонь пожираетъ всякія себялюбивыя побужденія, и едва ли даже принципы могутъ сохранить въ большей чистот душу, чмъ сохраняется любовью сердце. Часто тамъ, гд первые еще ведутъ борьбу, любовь уже побдила за нихъ и своею всемогущею энергіей ускорила ршимость, которой тщетно требовали бы одн обязанности отъ слабой человчности. Кто не доврится страсти, которая съ такой мощью беретъ подъ свою охрану лучшее въ человческой природ и такъ побдоносно борется съ природнымъ врагомъ всякой нравственности — эгоизмомъ.

Но не слдуетъ ввряться этому руководителю, если мы не обезпечены еще другимъ — лучшимъ. Возможенъ случай, что предметъ нашей любви несчастенъ, что онъ несчастенъ изъ-за насъ, что отъ насъ зависитъ — цной нкоторыхъ нравственныхъ уступокъ — сдлать его счастливымъ. ‘Заставить-ли его страдать, лишь-бы мы сохранили чистую совсть? Позволитъ-ли поступить такъ этотъ безкорыстный, великодушный, до конца преданный своему предмету, ради своего предмета совершенно осеб забывающій аффектъ? Правда, противно нашей совсти воспользоваться безнравственнымъ средствомъ, которое можетъ принести пользу — но разв это значитъ любить, когда при страданіяхъ любимаго существа думаешь еще о себ? Стало быть мы заботимся больше о себ, чмъ о предмет нашей любви: мы предпочитаемъ его страданія упрекамъ нашей совсти’. Такъ софистически уметъ этотъ аффектъ доводить до презрнія къ звучащему въ насъ голосу совсти, изображая его эгоистическимъ побужденіемъ, если онъ мшаетъ его интересамъ, и представляя наше нравственное достоинство элементомъ благополучія, отъ котораго мы всегда вольны отказаться. Если нашъ характеръ не огражденъ крпкими принципами, то мы, несмотря ни на какіе порывы экзальтированнаго воображенія, будемъ поступать позорно и думать, что одерживаемъ блистательную побду надъ нашимъ эгоизмомъ въ то самое время, когда какъ разъ, наоборотъ, являемся его жалкой жертвой. Въ извстномъ французскомъ роман ‘Liaisons dangereuses@* мы находимъ превосходный примръ обмана, въ который ввергаетъ любовь душу чистую и прекрасную. Госпожа де Турвень пала, захваченная врасплохъ, и вотъ она старается утшить свое истерзанное сердце мыслью, будто она пожертвовала своей добродтелью великодушію.

Такъ называемыя несовершенныя обязанности — вотъ кого по преимуществу беретъ подъ свою защиту чувство красоты, нердко ставящее ихъ выше обязанностей совершенныхъ. Такъ какъ он представляютъ гораздо больше свободы произволу человка и въ то же время бросаютъ вокругъ себя блескъ заслуги, то он пріятны вкусу неизмримо боле, чмъ обязанности совершенныя, повелвающія безусловно, строго и настойчиво. Какъ много людей, позволяющихъ себ быть несправедливыми, чтобы имть возможность быть великодушными! Какъ много такихъ, которые ради того, чтобы сдлать добро одному, нарушаютъ свой долгъ по отношенію къ цлой групп, и, наоборотъ, такихъ, которые скоре простятъ ложь, чмъ неделикатность, скоре преступленіе противъ человчности, чмъ противъ чести, которые ради того, чтобы поскоре добиться совершенства своего духа, губятъ свое тло, и для того чтобы изукрасить свой умъ, унижаютъ свой характеръ. Какъ много такихъ, которые не боятся даже преступленія, когда этимъ можетъ быть достигнута благая цль, которые осуществляютъ идеалъ политическаго блаженства при посредств всхъ ужасовъ анархіи, попираютъ ногами законы, чтобы очистить мсто для лучшихъ, и не колеблются повергнуть въ бдствія современное поколніе, чтобы тмъ упрочить счастіе будущихъ. Мнимое безкорыстіе нкоторыхъ добродтелей сообщаетъ имъ поверхностную чистоту, которая даетъ имъ смлость смяться въ лицо долгу, и нердко воображеніе играетъ странную игру съ человкомъ, которому кажется, что онъ и выше нравственности и разумне разума. Въ этомъ случа человкъ утонченнаго вкуса подверженъ нравственному разложенію, отъ котораго хранитъ грубого сына природы именно его грубость. У послдняго разстояніе между тмъ, чего требуютъ чувства, и тмъ, что повелваетъ долгъ, такъ опредленно и ярко, а его влеченіямъ такъ чуждо все духовное, что даже деспотически владя имъ, они никогда не могутъ достигнуть его уваженія. И потому,— если власть чувственности толкаетъ его на путь безнравственный, то онъ, конечно, можетъ пасть въ борьб съ соблазномъ, но никакъ не можетъ скрыть отъ себя, что гршитъ, и будетъ преклоняться предъ разумомъ въ тотъ самый моментъ, когда станетъ нарушать его завты. Наоборотъ, утонченный питомецъ искусства не желаетъ согласиться, что палъ, и для успокоенія совсти готовъ оболгать ее. Онъ съ удовольствіемъ подчинился-бы голосу страсти, но не хочетъ потерять уваженія къ себ. Какъ же онъ это оборудуетъ? Сперва онъ ниспровергаетъ высокій авторитетъ, стоящій помхой его влеченію, и, прежде, чмъ нарушить законъ, подвергаетъ сомннію самыя права законодателя. Возможно ли, чтобы извращенная воля могла до такой степени извратить разумъ? Всмъ достоинствомъ, на какое можетъ изъявить притязанія извстная склонность, она обязана исключительно своему согласію съ разумомъ, и вотъ съ ослпленіемъ, которое равняется ея дерзости, она, и въ разлад съ разумомъ, не только узурпируетъ это достоинство, но даже пользуется имъ, чтобы поколебать уваженіе къ разуму.

Столь опасной можетъ оказаться для нравственности характера слишкомъ тсная связь между чувственными и нравственными побужденіями, единство которыхъ можетъ быть совершенно лишь въ идеал, но никоимъ образомъ не въ дйствительности. Конечно чувственность при этой связи ничего не теряетъ, потому что у нея и нтъ ничего, чмъ она не должна бы пожертвовать, когда заговоритъ долгъ и разумъ потребуетъ этой жертвы. Но тмъ боле рискуетъ разумъ, какъ нравственный законодатель, получая отъ влеченія въ подарокъ то, что иметъ право требовать отъ него, ибо подъ покровомъ добровольнаго согласія легко можетъ забыться чувство зависимости, и если когда нибудь повинность окажется нсколько тяжелой для чувственности, то въ исполненіи можетъ быть и отказано. Поэтому гораздо безопасне для нравственности характера, когда чувство красоты временами теряетъ право выступать представителемъ нравственнаго чувства, когда разумъ почаще повелваетъ непосредственно и показываетъ вол, кто ея настоящій властелинъ.

И потому совершенно врно говорятъ, что истинная нравственность высказывается лишь въ школ несчастій и что постоянное счастье легко можетъ быть роковой пучиной для добродтели. Счастливымъ я называю того, кто не иметъ нужды поступать нехорошо для того, чтобы быть счастливымъ, а, поступая хорошо, не терпитъ никакого лишенія. Такимъ образомъ неизмнно счастливый человкъ никогда не встрчается лицомъ къ лицу съ долгомъ, ибо его закономрныя и умстныя влеченія всегда предвосхищаютъ завтъ разума, и никакое искушеніе нарушить законъ не напоминаетъ ему объ этомъ закон. Подъ самодержавной властью чувства красоты, этой намстницы разума въ области чувствъ, онъ сойдетъ въ могилу и не подозрвая о величіи своего назначенія. Наоборотъ, человкъ несчастный, если онъ въ то же время добродтеленъ, пользуется высокимъ преимуществомъ соприкасаться непосредственно съ. божественнымъ величіемъ закона и — такъ какъ его добродтель не иметъ никакой поддержки въ его влеченіи — проявляетъ въ качеств человка свободу духа.

А. Горнфельдъ.

Примчанія къ IV тому.

О НЕОБХОДМЫХЪ ПРЕДЛАХЪ ПРИМНЕНЯ ХУДОЖЕСТВЕННЫХЪ ФОРМЪ.

Въ разсужденіи этомъ соединены дв статьи, напечатанныя въ 1795 г. въ ‘Горахъ’: ‘О необходимыхъ границахъ прекраснаго, особенно въ изложеніи философскихъ истинъ’ и ‘Объ опасности эстетическихъ нравовъ’ (начало ея въ русскомъ перевод на стр. 352). Въ основу ихъ положено обращенное къ герцогу Августенбургскому, но не отправленное письмо.

Стр. 307. ‘Liaisons dangereuses’ — французскій романъ (1782) Лакло, имвшій большой успхъ у европейскихъ читателей конца XVIII вка.— Турвенъ опечатка, надо Турвель.

Русскіе переводы.

1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.

2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.

О необходимыхъ предлахъ примненія художественныхъ формъ.

Примчанія къ IV тому.

О НЕОБХОДМЫХЪ ПРЕДЛАХЪ ПРИМНЕНЯ ХУДОЖЕСТВЕННЫХЪ ФОРМЪ.

Читайте также: