‘Русская Мысль’, кн.V, 1891
Новые раcсказы Григорія Мачтета. Изд. ред. журнала ‘Русская Мысль’, Мачтет Григорий Александрович, Год: 1891
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Новые разсказы Григорія Мачтета. Изд. ред. журнала ‘Русская Мысль’. Москва, 1891 г. Ц. 1 р. 50 к. Самое крупное изъ произведеній г. Мачтета, вошедшихъ въ эту книжку, повсть Черная неблагодарность была напечатана въ нашемъ журнал, а потому мы на ней останавливаться не будемъ. Вмст съ разсказомъ Боевая ночь, повсть эта даетъ читателю нсколько очень любопытныхъ картинъ изъ жизни Сверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ. Авторъ жилъ въ Америк и передаетъ въ этихъ повствованіяхъ, повидимому, дйствительныя событія и, несомннно, виднныя имъ своеобразныя подробности американскихъ нравовъ. Въ разсказахъ Изъ любви и Хроника одного дня изображается тяжелое житье-бытье образованныхъ людей, случайно попавшихъ на боле или мене продолжительное время въ глухія мста по ту сторону Уральскихъ горъ. Все содержаніе описываемой авторомъ жизни въ этихъ мстахъ можетъ быть опредлено двумя словами: бездлье и скука. Судя по тому, какъ разсказываетъ объ этомъ г. Мачтетъ, надо полагать, что все это имъ самимъ пережито и перечувствовано,— такъ ярко и болзненно переданы вс мелочи описанныхъ впечатлній. Помимо этого, въ разсказ Изъ любви живыми и интересными образами иллюстрируется такая мысль, что ‘даже горячая любовь и самое искреннее желаніе добра приносятъ часто объектамъ того и другаго одн лютыя муки въ результат, разбиваютъ подчасъ всю жизнь человка, точно самая злая нелюбовь’. За такія мысли обыватели захолустнаго городка называли героя разсказа Кузнечикова ‘пессимистомъ’. Но, въ дйствительности, Кузнечиковъ не былъ пессимистомъ, онъ обвинялъ во всемъ только ‘непомрно раздутый эгоизмъ и властолюбіе современнаго человка, вщающіе будто бы хорошо видть и понимать изъ-за своего ‘я’ чужое, а, слдовательно, уважать и принимать въ разсчетъ желанія, потребности и особенности этого чужаго ‘я’. Поставленное нами курсивомъ будто бы прибавляетъ авторъ отъ себя къ положеніямъ Кузнечикова и въ дальнйшемъ развитіи мысли своего героя находитъ парадоксальными. Отъ такихъ положеній, конечно, недалеко до парадоксовъ и дойти до нихъ очень легко, но въ томъ вид, въ какомъ здсь они высказаны Кузнечиковымъ, мы, съ своей стороны, парадокса не усматриваемъ и думаемъ, что Кузнечиковъ былъ совершенно правъ, жалуясь на неразумную любовь и считая ее частою причиной большихъ золъ и несчастій, въ особенности же въ тхъ случаяхъ, когда къ любви присоединяется убжденіе въ правильности ‘разныхъ установившихся издавна понятій, представленій и предразсудковъ’, заставляющихъ любящаго человка поступать не по разуму и совсти, а по той или иной ‘рубрик’. Кузнечиковъ какъ нельзя боле правъ, когда горько обвиняетъ одну мамашу за то, что она ‘изъ любви’ загубила дочь блестящимъ замужствомъ, а другую мамашу обвиняетъ за то, что она моритъ сына непосильнымъ ученіемъ, ради полученія имъ ‘пятерокъ’ въ класс. Жестоко тяжело пришлось и самому Кузнечикову отъ преданнйшей любви квартирной хозяйки, доброй, честной и благочестивой старушки, отъ чистаго сердца желавшей добра своему постояльцу. Фабула разсказа очень несложна и даже просто анекдотична, и суть дла тутъ не въ фабул, а въ развитіи постепенно наростающихъ ‘представленій’ любящей старухи, доходящей до убжденія, что жилецъ, къ которому она питаетъ почти материнскія чувства, губитъ свою душу. Губитъ же онъ душу не какими-нибудь нехорошими и осужденія достойными поступками, а тмъ, что живетъ по-монашески, не будучи монахомъ. Онъ не пьетъ вина, не куритъ, отъ женскаго пола удаляется, а рясы не носить, монашескихъ правилъ по уставу не исполняетъ, стъ скоромное. Что же это за диковинный монахъ и какой же онъ монахъ? Понемногу, да помаленьку благочестивая старушка доходитъ до нелпой мысли, что монахи могутъ быть ‘равные’: настоящій монахъ — ‘божій’, а чей же будетъ монахъ, если онъ ‘не божій’?— очевидно, это долженъ быть монахъ ‘чортовъ’. Додумавшись до такой дикости, старушка ‘изъ любви’ къ постояльцу предприняла соотвтственно дикія мры для спасенія своего любимца изъ власти исконнаго врага человчества и надлала Кузнечикову такого зла, какое способенъ причинить только самый безпощадный врагъ.
Очень добрымъ чувствомъ я горячею врой проникнутъ разсказъ Первый гонораръ. Въ самомъ начал разсказа авторъ говоритъ: ‘Мы не увлекались наживой, не проводили время въ тунеядств, какъ вошло, напримръ, въ моду теперь, и не кичились безвріемъ. Мы врили въ будущее, въ свой народъ и умли любить его, а это чуть ли не главное. Въ душ не было пусто, тамъ жили свтлые и чистые идеалы… Царила совсть и властно подчиняла себ почти всхъ… Каждый, казалось, чувствовалъ свой долгъ передъ другими, передъ срою, темною массой ‘меньшаго брата’, каждый сознавалъ, что обязанъ ей всмъ своимъ нравственнымъ ‘я’, своимъ духовнымъ богатствомъ, знаніемъ…’ и т. д. Такъ было, по словамъ автора, въ начал семидесятыхъ годовъ, и такому настроенію авторъ противу поставляетъ теперешнее положеніе, къ которому относится съ большимъ осужденіемъ. Впрочемъ, на той же страниц г. Мачтетъ оговаривается, что и ‘тогда’ чувствовалъ и поступалъ такъ не ‘каждый’, что и тогда были ‘другіе элементы’, ‘какъ всегда’, то-есть такіе же точно, какіе есть и теперь. Впрочемъ, это только вступленіе въ разсказъ, въ дальнйшемъ же повствованіи дло идетъ не о сравненіи молодежи начала семидесятыхъ годовъ съ ныншнею молодежью, а просто разсказывается о томъ, какъ очень бдный молодой человкъ получилъ свой ‘первый гонораръ’ и весь его отдалъ молодой двушк, такой же идеалистк, каковъ самъ начинающій писатель. Очень мила и симпатична эта двушка. Авторъ говоритъ, что это ‘святой типъ’: Машеньки себя, если можно такъ выразиться, не было. Вся она я все въ ней было для другихъ. Два бога было въ ея культ: деревня, дли которой она слушала акушерскіе курсы, и ‘несчастные’ — нуждающіеся въ помощи, для которыхъ она несла все, что могли добыть ея крошечныя ручки’. Для этихъ-то ‘несчастныхъ’ разскащикъ и отдалъ Машеньк свой ‘первый гонораръ’. Тутъ выказалось, что разскащикъ, Павелъ, любитъ эту хорошую двушку и что Машенька любитъ взаимно молодаго писателя, подающаго большія надежды. Онъ прижалъ ее къ себ и шепталъ: ‘люблю, люблю, люблю’. Она прильнула нему и шептала то же… ‘Но вдругъ она вырвалась’ изъ его объятій и сказала: ‘Будетъ, Павелъ! Наши дороги разныя!’ — ‘Что?!’ (воскликнулъ Павелъ).— ‘Наши дороги разныя,— повторила она.— Вы должны оставаться здсь, беречь себя, должны стать писателемъ и служатъ всмъ людямъ словомъ своимъ, а я… а я пойду въ деревню. Я потому въ ней, Павелъ…’ — ‘Нтъ, Машенька! Вы будете моею женой. Мы дойдемъ и потонемъ вмст’. Машенька отказалась отъ личнаго счастья и любимому человку отказала въ счасть, ради идеи. Это несомннно подвигъ, актъ геройства, возможный только при непоколебимой вр въ правильность идеи. Мы преклоняемся передъ такою врой и передъ такимъ подвигомъ и знаемъ, что г. Мачтетъ ничего не преувеличилъ. Въ то время такъ бывало на самомъ дл, и даже не особенно рдко бывало, ибо во многихъ жила такая же вра, которой всмъ жертвовала Машенька. Вспоминать объ этомъ сладостно и полезно, какъ полезно вспоминать всякіе геройскіе подвити изъ-за высокой и честной идеи. Но съ той поры прошло много времени, мы, а съ нами вмст и смняющаяся молодежь двухъ десятилтій, переростали и переросли тогдашнюю вру въ спасительность для кого бы ни было топленія образованныхъ молодыхъ людей въ деревн. Этого рода опыты были въ свое время произведены въ достаточномъ числ и не дали тхъ результатовъ, какихъ отъ нихъ ожидали. Нын, на нашихъ глазахъ, производятся теперешнею молодежью,— такими же идеалистами-мечтателями, каковы были Павелъ и Машенька,— иные опыты хожденія въ деревню, ‘на землю’, изъ-за идеи. Идеализмъ остался все такимъ, какимъ онъ всегда былъ и какимъ всегда будетъ, измняются только пути, по коимъ молодые люди стремятся къ осуществленію своихъ идеаловъ. Да и сами идеалы никогда не остаются неподвижными и неизмнными. Но каковы бы идеалы ни были, мы никакъ не можемъ признать правильною мысль, будто стремленіе къ ихъ осуществленію несовмстимо съ личнымъ счастьемъ людей, посвящающихъ себя такому длу. Мы не видимъ, напримръ, достаточныхъ основаній для того, чтобы герой разсказа г. Мачтета долженъ былъ непремнно оставаться въ Петербург или же непремнно ‘потонуть’ въ деревн. Талантливый молодой человкъ можетъ и въ деревн ‘стать писателемъ и служить всмъ людямъ словомъ своимъ’, будучи счастливымъ мужемъ сельской акушерки. Незачмъ тонуть и доброй, милой акушерк: ничто не мшаетъ ей быть счастливою женой писателя и служить своему народу. Мы думаемъ, что ныншній Павелъ не скажетъ любимой и любящей его двушк: ‘Мы пойдемъ и потонемъ вмст’. Умудренный опытами предшествовавшихъ поколній молодежи, онъ, наврное, возразятъ увлекающейся двушк: ‘Мы пойдемъ и не потонемъ, а станемъ работать вмст, служить народу и спасать отъ потопленія тхъ, кто гибнетъ въ болотахъ невжества’. Разсказъ заканчивается такими словами: ‘Гд же нибудь да живетъ Машенька на Руси, а гд живетъ она, тамъ, конечно, живутъ и правда, и совсть!’ Врить этому очень пріятно, но мы съ большою увренностью сказали бы: тамъ, гд живутъ Павелъ и Машенька, правда и совсть имютъ боле твердый оплотъ, чмъ тамъ, гд живетъ одна Машенька… Какъ бы, впрочемъ, ни было, разсказъ Первый гонораръ представляетъ собою живую и врную картинку, которою авторъ будитъ добрыя, гуманныя чувства и примромъ скромнаго подвига зоветъ на честное дло.
Иное впечатлніе производитъ ‘сказка’ Новое средство. Она напоминаетъ собою фантастично-аллегорическія произведенія французскихъ реалистовъ нашего времени. Мы думаемъ, что этого рода реализмъ всего мене умстенъ въ фантастическихъ повствованіяхъ, главную прелесть которыхъ составляетъ тонкая и нжная художественность. Что же касается аллегорическихъ разсказовъ и сказокъ, то они тогда только хороши, когда заключающаяся въ нихъ мысль не затемняется вымышленными образами, остается вполн ясною для читателя и не поддается произвольнымъ толкованіямъ.